1

На московский Центральный аэропорт пали сумерки. Сумерки поглощали ангары и плотно обступали нас, группу десантников, у двухмоторного «Дугласа».

Разговаривали почему-то шепотом. Негромкий смех звучал натянуто, неестественно.

— Еще раз напоминаю: прыжок будет слепой, вас там никто не ждет.

— Намотай потуже портянки, а то сапоги соскочат во время прыжка!

Я уселся на землю под широким крылом, рядом с нашими девушками Надей и Аллой.

Сегодня — 3 июня 1942 года. Сейчас около десяти вечера. Уже надеты парашюты... Нас одиннадцать добровольцев — две девушки, восемь парней и командир нашей спецгруппы — Георгий Самсонов.

Мотористы сняли брезент с моторов. У мотористов и у летчиков — голубые петлицы с треугольниками и кубарями, а у нас ни петлиц, ни знаков различия.

— Пора! — сказал командир самолета, и сразу же все столпились у трапа.

Заработали моторы, взвихрились трехлопастные винты.

Мы разместились в кабине на узких металлических скамьях вдоль бортов. Командир нашей части подполковник Спрогис крепко пожал руки одиннадцати десантникам. Наверное, ни в одной другой воинской части не любили и не уважали так своего командира, как в нашей части особого назначения при разведотделе штаба Западного фронта. Подполковника Спрогиса мы знали как старого партизана и латышского стрелка. Он охранял Ленина в Кремле, а потом стоял на посту номер один — у Мавзолея. Он носит орден Ленина за Испанию... — Не человек, а песня!..

Инструктор-парашютист, или, как его обычно называют десантники, «вышибала» или «толкач», захлопнул за командиром части тяжелую дверь.

Взревели моторы. Мы прильнули к иллюминаторам. Самолет легко оторвался от взлетной дорожки. Под облитым лунным светом крылом с рядами заклепок виднелись пятна жилых кварталов и полосы пригородных улиц.

Окаймленные темно-серыми подшлемниками лица товарищей казались иссиня-бледными в фосфорическом морозно-лунном сиянии, едва проникавшем сквозь иллюминаторы и в неживом, тусклом свете синей лампочки, зажегшейся на потолке самолета. Барашков, знаток подрывного дела и топографии, что-то прокричал на ухо командиру группы и шлепнул ладонью по разостланной на коленях карте. Боков, заместитель командира, невозмутимый, вяловатый толстяк, флегматично пожевывал сухарь. Надя Колесникова поправляла то темно-синий берет, то ножные обхваты подвесной системы парашюта и вздрагивала, хватаясь за меня или за Аллу, когда самолет проваливался в воздушные ямы.

— А до войны,—  сказала Надя с трепетным смешком подруге,—  я никуда дальше пионерлагеря из Москвы не выезжала!

— И я тоже,—  со вздохом призналась Алла. — И на самолете лечу первый раз.

Молодо — зелено. Самому юному из нас, вчерашнему ремесленнику Коле Шорину, совсем недавно стукнуло семнадцать, мне еще нет восемнадцати, девушки на год или на два старше меня, а самому старшему в группе, нашему командиру Георгию Ивановичу Самсонову не больше тридцати пяти лет. Почти все мы пришли в диверсионно-разведывательную часть прямо со школьной скамьи, по путевке комсомола.

Давала себя чувствовать большая высота. «Четыре тысячи метров»,—  сказал

«вышибала». В висках часто и отчетливо стучала кровь, зябли руки, заложило уши... Добродушный увалень Терентьев судорожно позевывал, Шорин и Сазонов курили папиросу за папиросой. Все мы изо всех сил старались казаться спокойными.

Луна-то какая!.. — мечтательно сказала Надя, глядя в иллюминатор. — Кончится война... Люди полетят на Луну. Здорово, а?.. А ведь им будет легче — ведь там их не ждут фашисты!..

Сидевшие возле «вышибалы» три Николая — Барашков, Шорин и Сазонов — порывисто привстали и прильнули к иллюминаторам.

Фронт, фронт!.. Так близок фронт к Москве. Да мы всего полчаса в воздухе, даже меньше! Лешка Кухарченко, верткий, как ртуть, боксер-перворазрядник, и Володька Щелкунов, долговязый, нескладный парень, заходили от иллюминатора к иллюминатору. Сначала я ничего не мог разглядеть, а потом различил за бортом вспышки орудийных залпов, отдаленное зарево, разноцветные пунктиры трассирующих пуль. Скорость — 350 километров в час. Над каким-то населенным пунктом нас поймал немецкий прожектор, вражеские зенитки открыли огонь по «Дугласу». Пол самолета ушел из-под ног, захватило дух — это пилот повел самолет на снижение. Сильно тряхнуло взрывной волной. Кухарченко стоял в это время в проходе. Его швырнуло на наши грузовые тюки, парашют вдруг выплеснулся из ранца, Самсонов что-то закричал, Кухарченко растерянно хватался за стропы, перебирал руками бесформенную гору перкаля — около полусотни квадратных метров ткани. К нему, ругаясь, подбежал инструктор.

— Не вертаться же мне назад! — кричал Кухарченко. — Да меня хлопцы в Москве засмеют, если я обратно прилечу! Я и с этим прыгну. Была не была! Двум смертям не бывать...

— В блин расшибешься! — запротестовал инструктор.

— Пусть прыгает,—  крикнул Самсонов,—  без него хоть всем обратно лететь!..

Вышел штурман и объявил, что самолет приближается к месту выброски. Кухарченко, этот сорвиголова, решительно сгреб полотнище в охапку и уселся первым к люку:

— Ну, или блин в кустах, или грудь в крестах!

— Приготовиться! — громко скомандовал «вышибала».

Все встали в проходе: шесть человек в затылок к левому люку, пять — к правому. Командир стоит третьим к левому люку — чтобы приземлиться в центре десанта. Инструктор зацепил карабины вытяжных веревок за стальной трос над нашими головами. Я стою самым последним — шестым.

Инструктор распахнул дверцы бортовых люков, и вместе с ураганным шумом ветра в кабину ворвался оглушительный рев моторов.

— Куда прыгаем,—  не слышал? — закричал я в ухо стоявшему впереди Барашкову.

— В Белоруссию вроде, около Днепра. А ты что в пилотке стоишь, дурень? Слетит.

Надень подшлемник!

Напрасно старался я заглянуть в открытый люк через плечи и головы друзей. Я ничего не увидел, кроме зловещей черной щели, пересекаемой огненно-голубой струей раскаленного газа из выхлопного патрубка.

Первый боевой прыжок! Внизу — немецкий тыл... Несколько сот километров от линии фронта.

Кухарченко согнул колени, подался вперед правым плечом. Инструктор облапил сзади его распустившийся парашют. Нас потряхивает на воздушных ухабах. У люка замерцал зеленый огонек: сигнал «приготовиться»... Вдруг вспомнились слова инструктора-парашютиста: «При свободном падении парашютист падает со скоростью двести километров в час...» Погас зеленый огонек. Вспыхнула красная лампочка.

Жутко-радостный подъем в душе достиг высшего накала.

— Пошел! — крикнул во весь голос «вышибала».

Во рту пересохло, ноги налились свинцом, приросли к полу. Но вперед толкает неизбежность прыжка, немыслимость отказа от него. Все остальное произошло с невероятной быстротой. Мелькнула и исчезла в черной бездне спина Барашкова. Сильным прыжком оттолкнулся я от борта самолета, судорожно вцепившись правой рукой в вытяжное кольцо...

2

Встречный поток ветра завертел, закрутил меня. Тугой воздушный вихрь резанул по глазам, ворвался в рот. Кажется, я падал, крутясь волчком, штопором, вниз головой. Зашлось сердце. Я не смог сдержать сдавленного крика, ничего не видел, ничего не слышал, кроме грохота, воя, свиста в ушах. «Раз... два... три...» Несколько секунд, несколько невероятно долгих секунд... Но вот меня крепко встряхнул, раскрывшись, парашют. Давящее безмолвие заполнило все вокруг.

Внизу темнеет крест-накрест рассеченный просеками лес. Тут и гам над лесом парят жидкие пряди тумана. Равнина подо мной смахивает на черно-белую карту. Блестит какой-то пруд или озерцо с пятак величиной. Высоко над головой — освещенный луной серебристый купол. Совсем не чувствуя падения, словно зацепившись парашютом за рог луны, висел я на звонко-тугих стропах. Секунд пять-шесть висел между небом и землей. Невообразимо прекрасно было это остановившееся мгновение. Все в порядке, я жив! Я ощутил вдруг прилив такой безмятежной радости, что мне захотелось запеть. Затем нахлынуло чувство какой-то полной отрешенности. Один. Один в небе. Где парашюты товарищей? Я разглядел на темном фоне леса два смутных пятна. Меня как будто сносит к полю, изрезанному чересполосицей; Но тут на луну наплыло облако. Ни зги не видно. Ноги полусогнуты, ступни сведены вместе... В следующее мгновение подо мной раздался треск, что-то охватило меня острыми когтями, разрывая одежду и царапая лицо. Новый толчок, сильнее первого, заставил подумать, что меня подбросило вверх. В лицо лезли колючие ветки. Шумела кровь в ушах, шумела листва на ветру. Потом меня качнуло в сторону. Сверху послышался какой-то скрежет, треск. Я камнем полетел вниз, закрывая лицо руками, и, не успев почувствовать боли, потерял сознание.

Очнувшись, я выкарабкался из-под полотнища и огляделся. Надо мной высились три больших клена. Их сплетенные кроны образовали крышу, в ней-то я и пробил брешь. Крепкий пенек, на который я грохнулся, чуть было не сломал мне правую ногу. Впереди за подлеском сквозило поле, позади вставал сплошной стеной рослый лес. Ветер нес оттуда болотные запахи и кваканье лягушек.

Тут только заметил я, что все еще сжимаю в руке вытяжное кольцо. Я привстал на колени и стал отстегивать парашют, путаясь в карабинах и пряжках. Попробовал встать на ноги заискрило в глазах. Не успел я снять с груди вещевой мешок, как услышал вдруг чей-то далекий протяжный крик: «Самсонов! Самсонов!..» Я не поверил своим ушам, снял подшлемник. «Кто это вопит?! — думал я, хромая, прыгая на одной ноге вокруг полотнища, собирая его в кучку, наспех обматывая стропами. — Вопит «Самсонов!» — в немецком тылу!» Неужели кто-то из наших попался в лапы немцам?!

Я бросился к лесу, морщась от острой, боли и путаясь в стропах. На опушке провалился по грудь в какую-то яму. Кое-как выбрался. Парашют торопясь спрятал в яму. И снова побежал хромая в глубь леса.

— Сам-со-нов! — услышал я опять и повернул в ту сторону, откуда доносился этот отчаянный крик. Совсем близко зловеще заухала сова. Не успел я продраться сквозь частый сосняк, как на пути выросли лиственные заросли, целиком закрывшие небо. Полуавтомат цеплялся за каждый сучок, слипшиеся волосы лезли в глаза, пот струйками стекал по лицу.

Наконец я присел, чтобы отдышаться. Потрогал лицо царапины сочились кровью. Скрипя зубами, я стащил кирзовый сапог и ощупал ногу: она сильно распухла у щиколотки. Попробовал натянуть сапог. Больно, не лезет. Пришлось заткнуть сапог за пояс. Потирая ногу, я взглянул на выплывшую из-за облаков луну. Подумалось: эта же самая луна — невероятно, но факт! — светит сейчас и над Москвой, над домом на Красноказарменной, где остались наши десантники, друзья и где всего каких-нибудь три-четыре часа назад мы сами готовились к вылету, светит она и над немцами, спящими сейчас в подлесных деревнях. А может, они вовсе и не спят, а уже ищут нас?

— Самсонов! — прокричал все тот же голос совсем недалеко. Боязнь отстать от группы, потеряться, пришпорила меня, придала силы.

— Ква-ква-ква! — услышал я вдруг, и от кустов отделилась темная фигура.

— Ква! — обрадованно повторил я наш условный сигнал и разглядел бледное лицо и лохматую шапку курчавых черных волос Кольки Шорина. У меня было такое чувство, словно я не видел Шорина давным-давно... «Ква!» А ведь совсем не похоже у нас выходит, придумали тоже сигнал!.. К горлу подкатил смешок — ну и фантастика: свалился с неба, прячусь, охромев, от невидимого врага, квакаю, как лягушка!..

— Это ты, Витя? Тише! — прошептал Шорин. — Наконец-то нашел хоть одного. Где ребята? — Он вытер тылом ладони блестящий лоб. — Слыхал крик? Хороши мы с тобой, Витя!

С самого начала на Красноказарменной называли меня Витей.

При свете луны он окинул взглядом мою разорванную одежду, босую ногу, перекошенное от боли лицо. Сам он по грудь был облеплен черной болотной грязью.

— Пошли! — сказал Шорин и, повернувшись, скрылся в кустах. Я захромал за ним.

Крик больше не повторялся, но впереди, в сотне метров, послышался приглушенный говор. Под высокой сосной тускло блеснул летный шлем командира. Вон и Володька Щелкунов. Детина саженного роста. Обменявшись условным сигналом, мы подошли к товарищам. Кухарченко опустил дуло автомата и весело и громко сказал:

— Пламенный привет мастерам парашютного спорта! Вот и все в сборе!

— Нет, не все еще в сборе,—  негромко сказал Самсонов.

— Кого еще не хватает? — забеспокоился Шорин.

— Бурковой. Она еще не приземлилась. — И кивком командир указал вверх.

Там, на, высоте трехэтажного дома, на стропах запутавшегося в шапке сосны парашюта, висела Алла Буркова.

— Застряла между небом и землей,—  проговорил, давясь от смеха, Кухарченко.

— Надо бы ее там и оставить,—  усмехнулся Самсонов,—  чтобы не орала, как оглашенная, на весь лес. Не хотел я девок брать — горя с ними не оберешься... Ну да ладно! Приветствую вас, друзья, в Могилевской области БССР, а вернее в Минско-Барановичском округе германского протектората «Остланд»!

— Ну давайте скорее, мальчики! — заторопилась Надя. — А что кричала Алка...

Подумаешь! Если бы не кричала, мы бы так быстро не собрались.

— Прыгнули хорошо, кучно,—  сказал, жуя сухарь, Василий Боков. — Собрались быстро. Молодцы!

Кто глаз чуть не выколол, кто в болоте чуть не утонул, кто на дереве застрял, а вообще все хорошо, прекрасная маркиза!

Он подавился сухарем, закашлял громко.

— Кашлять в пилотку! — сердито напомнил командир своему заместителю. — И поменьше речей! Скорее, Леша! Ты же знаешь — нам надо как можно скорей дальше уйти от места выброски!

Я сел и стал растирать опухшую ногу. Кухарченко снял вещевой мешок, положил на него автомат, сбросил ремень с тяжелыми подсумками, венгерку, разулся и, плюнув на руки, ловко, по-обезьяньи полез вверх по сосне. Самсонов быстрыми шагами ходил взад и вперед, то и дело бросая нетерпеливые взгляды на Кухарченко.

— Где мы? — спросил я Барашкова, озираясь.

— Нас выбросили в какой-то Пропойский район,—  шепотом ответил Барашков. — Первый раз слышу...

Мы помолчали. Кухарченко полз все выше.

— Эй, Алка! — услышали мы сверху приглушенный голос Кухарченко. — Берлин оттуда видно?

— Товарищ командир! — тихонько позвал я Самсонова. — Я, кажется, ногу вывихнул.

Командир поглядел на меня, хмуро бросил: «А-а черт!» — и снова отошел. Через минуту он сказал вполголоса, обращаясь ко всей группе:

— Прошу не называть меня «товарищем командиром». Здесь не Москва... Боков! — он повернулся к своему заместителю. — Возьми трех человек и поищи грузовые мешки. Чтобы через полчаса, не позже, вернулись сюда!..

Ранний июньский рассвет уже стекал по стволам сосен, когда Алла очутилась наконец целой и невредимой на земле. Боков так и не нашел грузовые тюки. Найти их ночью в незнакомом лесу — дело нелегкое. Стремясь уйти как можно дальше от места десантировки, мы тронулись в путь. Впереди, держа наготове автомат, часто останавливаясь, прислушиваясь, шел Барашков, за ним — Кухарченко, Самсонов, я шел замыкающим. Барашков вел группу по всем правилам — скрытно и бесшумно, избегая полян, просек и троп — словом, шел там, где всего трудней идти скрытно, бесшумно.

Долго шли болотом. Барашков щупал дно палкой, нога ныла и отзывалась острой болью на каждую кочку. Я то и дело отставал от группы. Без привала шли час, два... Вещевой мешок гнул к земле. Пот заливал глаза, смывал кровь, разъедал царапины. Самозарядная винтовка Токарева казалась пудовой. Я продел большой палец под ремень, чтобы меньше болело натруженное плечо. По болоту все шли зигзагами, придерживаясь к кочкам и кустарнику. Я же брел напрямик по звуку и по следам: они заплывали ржаво-желтой водой прямо на наших глазах. Вдруг я увидел, что следы пропали — группа прошла по воде. Ноги увязали все глубже, жирная черная грязь затекала за голенища. Собрав последние силы, я кинулся вперед, с плеском упал лицом в грязь, поднялся, выбрался на место посуше. Куда ушла группа?

Я вытащил из кармана пилотку и стал отирать лицо. В кустах послышался шорох. Кто-то подал условный знак. Это была Надя. Прыгая на одной ноге за Надей, я снова присоединился к товарищам. Они поджидали меня на найденной Барашковым сухой стежке.

— Шумишь больно! — сказал мне Боков. — Тебя ж учили — треск сухих сучьев слышен тихой ночью за восемьсот метров!..

Как я умудрился дотащиться до привала, для меня до сих пор остается загадкой. Выручил неожиданно хлынувший дождь. Он загнал нас под густую развесистую ель. Десантники укрылись под двумя плащ-палатками и тесно прижались друг к другу. Кое-как мне удалось, разорвав пополам портянку, натянуть раскисший сапог на покрытую ссадинами и царапинами ногу. Дождь не унимался, и нас вскоре опять поднял командир:

— Веселей вперед! Дождь для нас все равно что большой маскхалат!

Вскоре из-за дождевой завесы ненадолго выглянуло ослепительное солнце, словно только что вымытое дождем. Мы перебрались по скользким березовым кладкам через какой-то ручей, вошли в густой лес и закружили в поисках подходящего места для дневки.

Я едва передвигал ноги, спотыкался, падал. Сбросить мешок? Нет, не могу рук поднять к лямкам... Как только место для дневки было подобрано, я упал в мокрую траву, намереваясь немедленно уснуть, но едва успел глаза закрыть, как меня подозвал к себе командир.

— Устал, измучился? — спросил он. И вдруг сквозь стиснутые зубы, негромко, еле сдерживая раздражение, сказал: — Это что еще за нежности, а? Здесь с тобой нянчиться не будут. Это тебе не парк культуры и отдыха. Пойми раз и навсегда, ты в тылу у немцев, а не у мамашиной юбки. Интеллигентики здесь не выживают. Я еще на Большой земле понял, что ты по романтической прихоти в партизаны пошел. Эту дурь я из тебя быстро вышибу! Кухарченко, покажи этому хлюпику, где пост!

— Простите, пожалуйста,—  начал было я, растерявшись, совсем не по-военному,—  но я совершенно не чувствую себя...

— Молчать!

Я отстоял на посту эти два часа. Помог выговор командира. Вялость и безразличие сменились чувством пылкой обиды, и только мысль, что резкость Самсонова вызвана тревогой за судьбу группы и беспокойством за меня — его бойца, успокоила меня.

Закурить, что ли? Спички отсырели. Я опустился на какой-то бугор и так и сидел с папиросой «Казбек» и коробкой спичек в руках, бесцельно устремив взгляд прямо перед собой. Я не заметил, как подошел Щелкунов, и очнулся только тогда, когда он сказал, чтобы я слез с муравейника и шел спать.

— Дашь мне завтра свой сидор,—  сказал Щелкунов,—  тебе и так, вижу, нелегко...

Не сходя с места, я мгновенно погрузился в тяжелый сон.

Проснулся я поздно вечером и в первую минуту никак не мог понять, почему я лежу под дождем в каком-то лесу и что за фигура расположилась скорчившись рядом со мной? Я привстал и узнал Колю Сазонова.

— Ступай к ребятам,—  сказал тот, высунув сизый нос из-под воротника,—  там тебе каши оставили. — Он усмехнулся. — Проспал ты, Витька, весь наш первый день в тылу врага. Эх ты!.. Хорошо хоть, Володька Щелкунов тебя с муравейника стащил!..

Шагах в двадцати от поста различил шепот нескольких голосов и увидел товарищей,—  они лежали под натянутыми плащ-палатками. Тут же, в небольшой лощинке, дымились остатки крошечного костра, шипел, плевался и дымил сырой хворост. С перекладины, положенной поперек двух рогулек, свисал новенький с первой языкастой копотью котелок. У костра сидели Шорин и Щелкунов. Им, видимо, не хватило места под плащ-палаткой.

— ...А если капут нам,—  тихо продолжал Володька Щелкунов, перетирая патроны,—  так мне хоть бы пяток, ну хотя бы троечку гансов на тот свет с собой утащить!..

— Ишь куда замахнулся! Мне, Длинный, одного бы шлепнуть,—  уныло протянул Шорин, худенький, маленький, совсем мальчишка. — Тише, разбудишь командира! Водки из фляжки хлебни,—  сказал он, увидев меня,—  и котелок вот возьми с пшенкой. Что, ложку потерял? На мою!

Я стою над костром, вдыхаю смолистый дымок его... Вот и зажгли мы наш первый костер в тылу врага!..

— Сейчас же затушите костер! — сердитым громким шепотом приказывает командир, высунувшись из палатки. — Надымили на весь лес! Впредь не смейте разжигать костры без разрешения.

Отвернувшись от товарищей, я тайком вытер ложку Шорина пучком мокрой травы. Прошлым летом, когда я копал окопы под Рославлем, я долго не мог приучить себя есть из общего котелка. Опять привыкать придется...

Водка жгла, но не грела, остывшая каша, недоваренная и пересоленная, пропахшая горьким дымом, вставала поперек горла.

— Да-а... Это нам не Измайловский парк,—  грустно усмехнулась Надя, опускаясь рядом. — Но Самсонов, конечно, зря на тебя, Витек, накинулся. Дело, конечно, понятное

— нервничает командир, никак не сориентируется, не может понять, куда нас выбросили. — Я молчал, а Надя продолжала: — Дай-ка посмотрю твою ногу. Ведь я в группе не только боец, а и вроде доктора. Забинтуем. В любой момент ведь опять идти, а то и улепетывать придется.

Безо всякого предупреждения Надя с такой силой дернула ю ногу, что я постыдно взвыл сквозь стиснутые зубы. Она крепко, докрасна натерла ногу водкой. Под щиколоткой появился здоровенный синяк. Потом Надя достала бинт из своего вещмешка («У меня тут целая аптечка!») и забинтовала мне ногу, финкой перерезав бинт, обернула сухой портянкой. Я благодарно наблюдал за ее проворными и быстрыми движениями.

— Даже странно как-то,—  тихо болтала она,—  Не Измайловский парк, а то же небо, такие же деревья. Все то же самое, только вот воздух тут вроде чужой, странный... А полного вывиха у тебя, по-моему, нет. Сустав ушиб да связки растянул. Ну, вот и готово! Первый ты мой пациент...

Дождь перестал. Лишь изредка порывы ветра стряхивали дождевую воду с деревьев. Надя достала из своего мешка запасную пару красноармейских шаровар и не стесняясь тут же переоделась. У меня другой пары не было, и потому я ограничился тем, что снял и выжал, отойдя за елку, свои шаровары.

Все, за исключением часового, спали, когда мы постелили на принесенные Надей ольховые ветки мою венгерку и улеглись на ней, укрывшись Надиной венгеркой.

— Так что, Витя,—  сказала Надя, заложив руки за голову,—  ты, главное дело, не обижайся на командира. Он командир суровый, но хороший, справедливый.

— Так я и не собираюсь обижаться,—  пробормотал я.

— Вижу, вижу... Я тебе, как новичку, говорю — у нас первым-наперво чтобы один за всех, все за одного... Да, зимой, может, всех нас Самсонов спас!.. Вот послушай, в какой переплет мы попали под Сухиничами...

Недавнюю историю эту я уже не однажды слышал в Москве, но каждый раз волновала она меня с новой силой. Ведь рассказывали мне ее сами участники по горячим следам, и с ними я готовился к новым «переплетам»...

Георгия Самсонова, старшего нашей группы, знали на Красноказарменной как волевого и умного командира. А это было немало в воинской части особого назначения при разведотделе штаба Западного фронта, которую прославили такие, например, командиры, как капитан Владимир Жабо: сводная группа отрядов под его командованием в конце ноября сорок первого уничтожила под Москвой, в поселке Угодский, завод, штаб фашистского армейского корпуса — вместе с его командиром генерал-майором Шроттом. А корпус этот, по плану Гитлера, должен был первым вступить в Москву. Зимой Самсонов командовал отделением в сводном отряде № 1 разведотдела штаба Западного фронта, когда тот был отправлен под Сухиничи для перехода в тыл врага. Положение на этом участке оказалось тревожным: командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал фон Клюге бросил в бой танковый корпус генерала Неринга и десант парашютных войск, чтобы прорваться к своему окруженному в городе Сухиничи гарнизону и деблокировать его. Наше командование решило использовать диверсионно-разведывательный спецотряд, чтобы задержать этот десант. Комсомольцы-добровольцы, возглавляемые капитаном Радцевым и комиссаром Багринцевым, несколько дней сдерживали на участке деревень Попково — Ракитное — Казары озверелый натиск сильного гитлеровского десанта до подхода частей нашей 10-й армии. Гранатами отбивали комсомольцы танковые атаки, забирались в подвалы, отчаянно отстреливались в избах и подвалах, ходили в контратаку. Геройски, по-панфиловски держался «девичий фланг» — отделение девушек под командованием Лели Колесовой. Самсонов уже ходил в тыл врага, нюхал порох, но в такой горячей переделке еще не бывал...

Пал Радцев, убит комиссар Багринцев. Вот поднял взвод в контратаку его командир

— капитан Шарый. Он был ранен. Во вторую контратаку комсомольцев повел лейтенант Чернышевич, но и он упал, обливаясь кровью. Командование взводом принял политрук Самсонов, хотя в строю оставались командиры и старше его по званию. Он отменил напрасные контратаки, сохранил остатки отряда, держался, пока не подоспело подкрепление из «Десятки» — 10-й армии генерала Голикова, и вернулся в Москву. В Кремле Михаил Иванович Калинин вручил Шарому, Чернышевичу, командиру группы девушек Леле Колесовой ордена Красного Знамени. Самсонов получил орден Красной Звезды.

— Ты, Витя, никому не говори,—  прошептала, помолчав, Надя,—  но до чего там, под Сухиничами, страшно было, просто мамочка роди меня обратно! И бомбили нас, и пушки лупили. Лучшие подружки мои — одних немцы убили, другие сами застрелились, чтобы в плен не попасть... Эх, дай закурить!..

Надя глубоко затянулась папиросой «Беломор».

— Чудак Кухарченко,—  выпуская дым из ноздрей, с улыбкой сказала Надя,—  лечу, говорит, а парашют все не раскрывается. Помоги, говорит, господи! И тут его господь бог поймал за шиворот, да так тряхнул, раскрывая парашют, что все пломбы из зубов повыскакивали! Молодец Лешка. Со смятым парашютом прыгать — не слыхала я о таком... Алка-то, а? Вот уж не думала! Такая серьезная, самостоятельная! Вот вы меня балаболкой считаете... Да я на той сосне висела бы, пока скелетом не стала, а, ей-богу, не пикнула бы...

Я скосил на нее глаза. А ведь верно, не стала бы она кричать. А я? Не знаю, но бормашины у зубного врача я, разведчик и диверсант, так испугался, что не явился на очередной сеанс и улетел в тыл врага с временной пломбой!

— А ты видел, как самолет сделал круг над лесом? — щебетала Надя. — Я парашют собирала, а он огоньки — зеленый и красный — зажег и покачал на прощанье крыльями. Потом улетел, и стало совсем тихо. Тихо стало, темно и, знаешь, скучновато как-то...

Девичий голос затих. Дыхание Нади стало ровным и спокойным. Надя спала.

Я поглядел вокруг, докуривая папиросу. В Москве тыл врага смутно рисовался мне огромным полем отгремевшего боя, усеянным трупами и разбитыми танками, с концлагерями для уцелевших советских граждан, с марширующими полчищами фашистов. А тут лес — пустой, с виду совсем мирный лес.

Где-то далеко — наверное, за лесом — протарахтела короткая пулеметная очередь. И оттого, что рядом стреляет из самого настоящего пулемета самый настоящий фриц, стало невыносимо жутко и весело. Я стал думать о том, что ожидает нас в этом лесу, даже названия которого мы еще не знаем. Кругом — вражеские роты, батальоны, полки. У врага — автоматы и пулеметы, машины и танки, самолеты и собаки. Это страшный враг. Он заставил нашу армию отступить до самой Москвы. А нас — горстка юнцов. На группу — два автомата ППШ, восемь СВТ — полуавтоматов образца 1940 года — и одна "винтовка с секретной «бесшумкой», мин и тола на несколько операций, с десяток финских ножей. Надолго ли хватит у нас боеприпасов и продуктов? Грузовые тюки, сброшенные нам с «Дугласа», уже, возможно, подобраны немцами.

И как это так получилось, что меня вдруг начали считать «интеллигентиком», «хлюпиком»? Вспомнил я свой разговор с секретарем Московского комитета комсомола.

«Не подведешь, не испугаешься?» — спрашивал меня секретарь. Почти вприпрыжку несясь по Колпачному переулку, с путевкой в кармане к командиру диверсионио-разведывательной части, я взволнованно, как клятву, повторял про себя: «Не подведу, товарищ секретарь! Ты еще убедишься, что во мне не ошибся!» Легко было говорить! А вот первые же трудности довели меня до отчаяния... Даже Надя думает, что я обиделся на командира... Эх, не повезло мне! И всему виной — тот проклятый пень!

Надя спала. Ее мягкие, влажные волосы, от которых еще пахло московским одеколоном, щекотали мне лицо. К волосам налипли хвоинки. Над нами вздыхал лес. Тяжелые капли угрюмо и нудно барабанили по натянутой плащ-палатке. Опять заслезилось небо. Чей-то храп сливался с кваканьем лягушек.

Оно всюду, это кваканье, оно разлито в воздухе, и кажется, что это храпит уснувший лес.