1

Второй наш поход на Вейно не удался. Немцы встретили нас засадой. Почти сутки петляли мы по перелескам — немцы гнались за нами вслед. Изголодались мы, томила жажда...

— Тут уж недалеко,—  утешал нас Кухарченко,—  Через часик весь отряд на ноги подниму, самого лоботряса Перцова завтрак нам стряпать заставлю. Всех приглашаю на штабную кухню. Терпите! В Москве и то сейчас в «Метрополе» одну манную кашу подают, а за ней в очередь стоят, чернильным карандашом номер очереди на ладони пишут! Воды напились в Ухлясти, пили большими пригоршнями, пили и не могли напиться. Пили после первых огромных глотков с растяжкой, сладко причмокивая, прислушиваясь к приятному холодку, который разливался по жаркому, потному телу. Было странно и обидно даже, что воды в реке не убывает. А когда, подходя к лагерю, почуяли мы растворенный в дыму костра великолепный, ни с чем не сравнимый запах жирного мясного супа с картофелем и желудки наши заныли в сладостном томлении, Жариков изрек, зажмурясь:

— Вот оно — счастье! Другого не надо. Ну что может быть приятней? Распустить ремешок дырочек этак на пятнадцать и рубануть так, чтобы пряжка от ремня отлетела — пусть даже конины с запашком!

— У самого лагеря мы встретились с небольшой группой бойцов нашего основного отряда, катившей на подводах.

— Вы куда?

— Военная тайна,—  сострил пулеметчик Евсеенко, свеженький, сытый.

— А что везете? — подхватил древнюю шутку Серафим Жариков.

— Фрицам подарочек — мины с толом. Да вот Юрий Никитич хочет лекарствами разжиться.

— Минировать без засады? — строго спросил Кухарченко.

— Маловато нас,—  смутился Евсеенко.

— На фронте как? — спросил Щелкунов.

— Хреново,—  мрачнея, ответил Евсеенко. — Про Эльбрус не слыхали?

— Эльбрус? — живо подхватил Щелкунов. — Потухший вулкан, высочайшая вершина Кавказа, около пяти с половиной тысяч метров. По географии я всегда отличником был, мечтал мир повидать.

— Ванька Студеникин слушал Берлин,—  перебил его Евсеенко. — Геббельс все марши шпарит, кричит на весь мир, что взят наш Эльбрус какой-то, понимаешь, лейтенант Шпиндлер со своими горными егерями на него взобрались, фашистский флаг подняли.

Кухарченко прыгнул с подводы, обвел нас, зевая, испытывающим взглядом.

— Устали? Ну ничего. На подводах выспимся, в Александрове подрубаем. Негоже в лагерь с полным боезапасом возвращаться. Ты, Щелкунов,—  нет, Шорин лучше — скажешь Самсонову, что мы завтра вернемся. А мерзость эту мы здесь оставим,—  Кухарченко хлопнул ладонью по жестяному ящику с медом. — Нехай сами забирают. Кому охота — пусть остается. Ты вот, Жариков, ноги натер... А у тебя, Козлов, нервишки не в порядке — пойди валерьянку в санчасти попроси!.. Эй! Вертай оглобли. Даешь Пропойск! Покажем фрицам, как альпинизмом заниматься! Где моя гитара?

Козлов скрежетнул зубами, мрачнее тучи побрел в лагерь.

— Надо бы конягу сменить,—  сказал Щелкунов,—  смотри, притомилась, в мыле вся.

— Черт с ними. Забирай, Шорин, этих кляч в лагерь.

— Дзюба не вернулся? — спрашивает Кухарченко, садясь рядом с Евсеенко.

— Вчера еще вернулся. Все целы у него. Как начался переполох в Вейно, он увел людей, наткнулся на немцев на опушке и не смог найти тебя. В лесу много наших к нему пристало. В Князевке ему сказали, что вы только что прошли. Ну, он и махнул в лагерь. Тоже перелесками пробирался.

Нас догоняют Жариков и Шорин с двумя буханками хлеба под мышкой.

— Стойте!

— Вы чего в лагере не остались?

— Да обед все равно не готов! — жуя хлеб, ухмыляется Серафим Жариков. Глаза его лукаво поблескивают на щетинистом неумытом лице. — Не пойму — и зачем я, дурак, беспартийный и несознательный, за вами плетусь? Ровно с ума посходили все. Я в мирное время чуть не тыщу получал — и все норовил сачкануть. А сейчас мне гроша ломаного не платят, да и жизни можно решиться, а я сверхурочные вкалываю, из кожи вон лезу, аж пуп трещит от партизанского геройства. И все на голом энтузиазме, без всякой, как говорится, материальной заинтересованности... Анекдот! — Он влез на подводу. — А ну слазь, Евсеенко, имей совесть, ты ж выспамшись!.. Не забудь разбудить, когда немцы появятся. Ей-богу, с ума точно все посходили нa этой войне. Раньше я тому завидовал, у кого работа легче моей была, а теперь тому, у кого потрудней да поопасней. Даже раненым и то завидую... Эльбрус! Ишь ты!.. Ну, гуте нахт!

2

Первым, кого я встретил в лагере, вернувшись к обеду с засады, был радист Иван Студеникин. Угрюмо потирая красные, опухшие глаза, шел он с полотенцем к реке. Завидев меня, Иван быстро огляделся и поманил меня пальцем.

— Что делать? Влип я, пропал,—  зашептал он. По выражению перекошенного лица его я понял, что стряслась беда. — До утра не спал! Убьет меня теперь этот ненормальный...

На топком берегу Ухлясти я скинул сапоги, засучил штаны, взял из рук Студеникина обмылок.

— Расскажи толком. Ты радировал в Москву?

— Подвела меня Москва... — заспешил он, страшно округлив глаза. — Что там они о нас знали? Одно только хорошее. Хорошего-то, сам знаешь, хватает: отряды, как грибы, растут не по дням, а по часам, сплошные победы, дня без операции не проходит, героев вагон... Хоть сейчас присылай кинооператоров и корреспондентов — все чин чинарем, ничего плохого не увидят. И вдруг, как снег на голову, эта моя радиограмма об Иванове! Вчера — бац! — получаю ответную радиограмму-молнию. Токарев как назло ни на шаг не отходит. Я хотел отложить расшифровку, а Токарев наорал на меня... «Молния!» — кричит. Начинаю расшифровывать, а он над душой торчит. Радиограмма Самсонову... Выходит постепенно, слог за слогом: «Сообщите подробности...» Я Токареву говорю, что не имею права разглашать секрет шифра. А он уперся, твердит свое — приказ хозяина, будто не знаю я — к чему все это клонится. У Самсонова две мечты — взять Могилев и разузнать мой шифр. А Токарев стрелок-радист! Радист. Понимаешь?

— Шифр береги! — сказал я, выходя по травянистой пойме на берег Ухлясти.

— «Береги»! «Сообщите подробности ги...» Ну, что, думаю, может означать это проклятое «ги»? «ги-бе...» Гибели! Елки-моталки! Ясно, чьей гибели. Вылезаю из палатки будто до ветру, Токарев меня обратно тащит, а сам Самсонова кличет.

— Ну?! Не тяни!

— Я застыл с намыленным лицом. Мыло щипало глаза...

— Хозяин тут как тут. «Продолжай расшифровку»,—  приказывает. Сам знаешь, какие глаза у этого ненормального бывают. Выходит: «Сообщите подробности гибели Иванова»!! Понимаешь?

— Ну?

Вспомнить страшно! Хозяин чуть не кокнул меня на месте. «Ты,—  спрашивает,—  в Москву капнул?» Я, конечно, отнекиваюсь, божусь, землю есть готов. А Токарев — шпик несчастный — улыбается, как майская роза! Все из-за него, подлеца! Это ведь Ефимов капитану посоветовал Токарева ко мне шпиком приставить под видом телохранителя, знал, что он выслуживаться будет, чтобы трусость свою загладить... Хозяин спросил меня: «Никаких радиограмм от себя ты не посылал?» А потом еще пуще обозлился, глаза побелели от злости. Я, кричит, покажу им в Москве, как мне, Самсонову, не доверять! И весь вечер вчера сидел — планы какие-то составлял. Токарев потом подмазывался ко мне, говорил по секрету, что надумал командир Никоновичи разгромить, Кузьковичи и еще какие-то там три гарнизона. Всеми отрядами в одну ночь!.. Нам — четыре гарнизона, а почту на шоссе — шестьсот двадцатому отряду.

— Какому отряду? — спросил я, зачесывая назад мокрые волосы растопыренной пятерней?

— Шестьсот двадцатому. Да, ты не знаешь! Ночью пришли из-за Днепра — человек сто, настоящие партизаны... У них за Днепром, в Кличевском районе, целое партизанское соединение. — Ванюшка вытащил из кармана блокнот, раскрыл его. — Командует соединением полковник Нечипорович. Воевал он на границе, командовал дивизией. А когда немцы расчихвостили ту дивизию, пробрался он с товарищами в Минск, зимой связал тамошних подпольщиков с партизанским отрядом Покровского и сам прикатил в этот отряд на грузовике. Покровский сделал его командиром, сам стал комиссаром. Отряд полковник назвал двести восьмым в честь погибшей своей дивизии и в знак продолжения борьбы. Весной, после боев с карателями, этот отряд перешел в — Кличевские леса — там действовали другие, небольшие отряды — Сырцова, Ливенцева, Свистунова, Изоха. На общем собрании коммунистов решили объединиться, восстановить советскую власть в районе, избрать райком партии. Всем отрядам полковник присвоил номера полков, которые когда-то входили в его дивизию. Отряд Сырцова стал шестьсот двадцатым. В мае этого года Нечипорович установил связь с десантниками вашей, Витя, части, связался наконец с Большой землей. Москва утвердила Кличевский оперцентр во главе с

Нечипоровичем, прислала кличевцам представителей ЦК Компартии Белоруссии и Западного фронта. Соединение почти все лето ведет бои с карателями. С месяц назад карательная группировка под командованием генерала Шенкендорфа с танками и авиацией окружила кличевцев в Усакинском лесу. После нескольких неудачных попыток, понеся большие потери, партизаны вырвались из двойного кольца. Партизаны Нечипоровича тесно взаимодействовали с десантными группами из вашей части — Сороки, Одинцова, Вацлавского. Боевые, хорошие ребята! Вот и все, что удалось узнать от партизан о шестьсот двадцатом.

— Немало,—  проговорил я, сильно взволнованный этим сообщением. — Вот это размах! И главное — райком, оперцентр, работа коммунистов — все, чего не хватает нам. Вот это да! А где он сейчас, шестьсот двадцатый?

— . Тут где-то, в лесу. Что же теперь делать, а? Пропал я! Посоветуй, будь другом!..

— Пока шифр знаешь только ты — ничего с тобой не случится. А ты молодец, Иван! Ей-богу, молодец! Ничего не бойся — твой шифр что талисман. Пуще глаза его береги! Самсонов тебя не тронет...

Я вытерся его полотенцем.

— Нет уж, надо держаться подальше от этих дел,—  вздохнул радист. — Вот и Токарев... Ну и фрукт! Не лезь, говорит, Ваня, поперед батьки в пекло. Самсонов — батька наш, ему, говорит, и ответ держать, а наше дело сторона,—  зло выплевывал Иван слова Токарева, совсем забыв, что и сам он, до убийства своего командира Иванова, твердо стоял за «политику невмешательства». — Еще, сукин сын, поговорку сволочную ввернул: правдой жить, палат не нажить! Эх ты, говорю, Илья Муромец! А он смеется: нынче на временно оккупированной святорусской земле, мол, и Илье Муромцу ничего не стоило бы себе шею сломать. А чего ради? В условиях победившего социализма все равно, говорит, неизбежно восторжествует справедливость.

Вон был один Илья — Илья Петрович Богомаз — тоже был «великий полководец», но зачем же собственную шею ломать?

Я вздрогнул, впился в Студеникина глазами: «Значит, Токареву что-то известно, а

Студеникину? Нет, о Богомазе он ничего, видно, не знает... Не знает, а должен знать!»

— Ты, конечно, тоже советчик не ахти какой,—  свирепо глянул на меня Студеникин. — Как в сказке — налево пойдешь, направо пойдешь... И Самарин с Борисовым меня подбивали... Ну что вам — больше всех надо? За всех вы в ответе, что ли? Тише! Лагерь... Мама моя! — опомнился у «радиорубки» Студеникин! — Да я помыться забыл!

За палаткой радиста я увидел Самарина. Он вел под руку расстроенного Гаврюхина и в чем-то настойчиво убеждал его.

Я тебе как коммунист коммунисту говорю... — услышал я напряженный голос Самарина уже за кустами. — Не ту ты линию взял. Возьми, к примеру, этот шестьсот двадцатый отряд... Вот у них порядок...

3

Шалаш Самсонова похож на комиссионный магазин — весь забит подержанным иностранным добром немецкий патефон, немецкий ковер, «телефункен», несессер. Все это добыто нашими руками.

В шалаше уже сидели на топчанах Ефимов, Кухарченко, Перцов, Козлов, Дзюба со своим комиссаром, Гущин, Богданов, Гаврюхин.

— Присаживайтесь! — сказал мне и Шелкунову Самсонов. — Места нет? — Взгляд Самсонова упал на Перцова. — Ну-ка, Перцов, сходи на кухню, поторопи там шефа с обедом. И свежим воздухом заодно подыши.

Перцов вспыхнул и молча поднялся с топчана. Вдвоем мы легко уместились на освободившемся месте.

— Созвал я вас для того,—  начал Самсонов,—  чтобы разработать план нападения на гарнизон немцев в Никоновичах...

— Никоновичи! — вскричал Кухарченко, хлопая по столику кулаком. — Вот это здорово, вот это да!

— Да, Никоновичи! — повторил Самсонов, довольный произведенным впечатлением. — Настала пора разбить цепь осадных гарнизонов. Бойцам надо разъяснить: в Никоновичах стоит взвод эсэсовцев — палачей Красницы и Ветрянки. Сейчас я ознакомлю вас по карте с общим планом, затем, после завтрака, возьму вас на командирскую рекогносцировку местности. При обсуждении моего плана прошу не стесняться. Я ценю мнение каждого из вас.

Мы переглянулись с Щелкуновым. «Какая муха укусила Самсонова?»

— План мой основан на данных разведки о силе и составе гарнизона, об организации охранения и других деталях обороны противника...

Зачарованно смотрел я на затрепанную, исчерканную двухкилометровку, распластанную на столе,—  три месяца назад получили мы ее в разведотделе штаба Западного фронта, и была она новенькой, хрусткой...

После плотного обеда (свиные отбивные полицейские, пюре из бульбы сочувствующих, эрзац-чай сладкий с сахарином по-немецки, порции по-партизански) командиры отправились на велосипедах на рекогносцировку. Самсонов, Кухарченко и Ефимов катили в шарабане с плетеным задком. Шарабан и гнедой в яблоках жеребец — наши с Щелкуновым трофеи.

Когда мы ехали лесом, Самсонов шутил и смеялся. Да, да! Оказывается, Самсонов может шутить и смеяться. И это вызвало в памяти образ того Самсонова, которого знали, ценили, уважали в Москве на Красноказарменной, образ, стертый событиями последних трех месяцев. С тем Самсоновым я мог знаться долгое время, считая его порядочным человеком, закрывая глаза на мелкие недостатки... Всю дорогу Самсонов, небрежно развалясь в бричке, благодушествовал, обозревал свои «владения», раскинувшиеся до затянутого лиловой дымкой горизонта, весело говорил с командирами и даже напевал популярную в нашей диверсионной школе песню:

— Не знаешь, что за стих на капитана напал? — спросил я Щелкунова, когда мы катили впереди брички на велосипедах.

— Говорят, какую-то неприятную радиограмму получил, ну и опять о нас, о «ядре» споем да о Гаврюхине вспомнил. И целую серию больших операций задумал провести, чтобы начальство задобрить.

«А Гаврюхин зачем ему понадобился? — спросил я себя. — Ясно. Встревоженная радиограмма «Центра» пошатнула положение Самсонова, и он снова решил прикрыться

«парторгом»... Однако от создания парторганизации он все еще воздерживается — как видно, упрямых наших партийцев он здорово опасается»...

4

В Радькове, наконец, я увидел партизан 620-го отряда. Самсонов и Ефимов, приостановившись, подчеркнуто официально, по-армейски здоровались с командирами. Мне понравилось, что в заднепровском отряде не копировали армейские порядки. Я с живым интересом разглядывал незнакомых партизан, как разглядывал бы каждого русского, столкнувшись с ним в чужой стороне. Они плохо обуты, бедновато одеты, пожалуй, хуже нашего вооружены. Но они партизаны! Они свои!

Я прислонил велосипед к изгороди, подошел к курносому пареньку с немецким автоматом, в фуражке пограничника с оторванным козырьком и попросил закурить.

Табаку у него не нашлось. Паренек был веснушчат и очень молод, низок ростом и не особенно широк в плечах, но по тому, что у него был автомат и наган, когда у товарищей его, более старших, имелись лишь «винторезы», и по тому, что вида он был ершистого, я понял, что передо мной не какой-нибудь торбочник.

— На, закури сигарету,— сказал я ему, протягивая пачку немецких сигарет «Драва».

— «Драва»? — переспросил паренек, щелкая щегольской «фрицевской» зажигалкой, хотя в ней явно недоставало камешка. — Верно, «дрянь» по-фрицевски. — Он скользнул взглядом по моей трофейной «обмундировке». — Мда! А у нас никто не носит фрицевское

— запрещено.

Каждый из нас важничал, старался казаться солидней, бесшабашней — ведь нам вместе было меньше сорока лет.

— Давно в партизанах?

— Да уж два месяца.

— За Днепром? И здорово действуете?

— Лупим немчуру в хвост и гриву. Мы город Кличев брали, весь район очистили.

Только вот теперь — дралапута-дралала!

— Это что такое — «дралапута»?..

— Драпаем, значит. Каратели житья не дают.

— Сам откуда?

— Бобруйский. А ты?

— Из Москвы.

— Ого! У нас за Днепром была целая группа парашютисток из Москвы. Командиром у них Колесова...

— Леля Колесова! Это же наша, из нашей части. Командир группы девушек!

— Точно! Средь бела дня эшелон под откос спустила.

Слушая рассказ паренька о Леле, я думал: «Ведь отборный был у нас в части народ, лучшие из лучших, сплошь герои, а все-таки нашелся среди них

Самсонов!..»

— Сам-то ты много немцев на тот свет отправил?

— Порядком. Да разве сосчитаешь на засаде, кого ты хлопнул, кого сосед твой?

Конечно, как комсорг роты, я пример обязан подавать.

— Комсорг, говоришь? И парторганизация у вас есть?

— А как же! Сам в партию подаю. У нас за Днепром и подпольный райком действует.

— Ас нами вы не хотите остаться?

— Нет уж, спасибо! Нешто это лес у вас? Вроде нашего бобруйского парка. Прижучат вас тут. Вот у нас за Днепром так леса. И то тесно стало!

— А командир у вас хороший?

— Командир отряда что надо, первый сорт! А полковник Ничепорович — так это ж лесной Чапаев!

Самсонов холодно простился с командирами 620-го и крикнул мне: «Поехали!» Я сел на велосипед.

— Ну, как в Москве-то там? — крикнул вслед паренек.

— Порядок полный!

Так и не узнали мы ничего друг о друге. И все же я узнал многое — в 620-м отряде есть и партийная и комсомольская организации. Вот бы связаться с ними, рассказать им все о Самсонове!

Я оглядывался на паренька из 620-го и на других заднепровских партизан, и тоска щемила сердце. Наша встреча была похожа на короткую встречу двух кораблей в открытом море после долгих месяцев бурного и опасного плавания.

Иные мысли волновали Самсонова. Настроение у него заметно испортилось.

— Сидели бы эти торбочники у себя за Днепром,—  проворчал он глухо. — Ну ничего, мы утрем им нос!..

5

Оставив велосипеды и бричку в укромном уголке леса, нехоженом как дно морское, где и солнечный свет был редким, робким гостем, мы вышли на опушку к занятому врагом селу.

Оно вытянулось двумя посадами вдоль длинной в два километра на глаз — улицы с проулками через три-четыре хаты. Обсаженная старыми березами дорога, скрытая всходами ржи, вела вправо от села к охраняемому немцами мосту на шоссе Могилев — Гомель. Дома хорошей стройки, в три окна, высоко подняты над фундаментом, крыты тесом, дворы под соломой. Все это надо учесть.

По сведениям отрядной разведки, в этом опорном пункте врага, не считая полицейских, окопалось около восьмидесяти немцев во главе с фельдкомендантом. Их костяк — взвод из той эсэсовской команды, что сожгла Красницу, зверствовала в Ветринке.

Удивительно: ничего не говорившие нам прежде названия деревень — они казались нам все одинаковыми — за неполных три месяца наполнились своим особым смыслом, приобрели особое звучание, заговорили всеми своими гласными и согласными. При слове

«Александрово» тебя охватывает чувство своего, близкого, родного; «Кульшичи» — по старой памяти настораживает, будит подозрительность, неразрывно слито с ночью неудачного расстрела бургомистра; «Вейно» — символ изменчивого партизанского счастья;

«Красница» — это наша Лидице... Оказалось, что у каждой деревни — свое лицо, свой характер, что они разные, как люди. Каким новым содержанием наполнится сегодняшней ночью слово «Никоновичи»? Никоновичи фашистский бастион в сердце партизанского края. «Никоновичи»... Это слово совсем перестало звучать для меня по-русски, мысленно я как бы вижу его написанным черными немецкими буквами на дорожном указателе.

За огородами с капустой, огурцами, свеклой, репой, луком высились хаты и дворовые постройки — клуни и сараи.

Сельское кладбище и гумна скрывали от наших глаз центр села. Там виднелись лишь крыши да колодезные журавли. Придерживаясь тени деревьев, избегая залитых солнечным светом мест, мы исходили опушку, наблюдая, примечая, рассчитывая, запоминая.

— Вот там,—  говорил Щелкунов,—  за тем забором погиб Колька Емельянов. А вон в той пятистенке с большим слуховым окном и синими наличниками немцы чуть не угробили меня. Тогда тут стоял небольшой гарнизон...

Щелкунов первым заметил, что к пятистенке с синими наличниками то и дело подходят солдаты. На крыльце все они поправляли на себе пилотки и мундиры. Во дворе виднелся верх легковой машины.

— Комендатура или штаб! — торжествующе сказал Щелкунов.

При уточнении плана боя Самсонов не допускал спора, слушал нас вполуха и, не дослушав, начисто отметал предложения партизан — добродушно, с улыбочками наступал всем тяжелым каблуком на язык. Никто не хотел спорить с капитаном: Ефимов и Перцов многозначительными междометиями выражали восторг и восхищение полководческим талантом Самсонова и этим нехитрым, но испытанным приемом возвышали себя в его глазах; Кухарченко, Гущин и Богданов не верили в планы штаба, наперед знали, что первые же минуты боя поломают их;х Гаврюхин, как человек откровенно штатский и чуждый военной науке, скромно держался в стороне. Поначалу Дзюба, Щелкунов и я наперебой предлагали поправки к плану, но Самсонов принял лишь одну поправку Дзюбы, вспомнив, вероятно, что при всей своей молодости лейтенант

Дзюба, этот кадровый командир-танкист, ветеран финской войны, участник боев сорок первого года, отлично выполнил свою задачу в Ржавке, а за последние недели разгромил со своим небольшим еще, но ударным отрядом несколько сельских управ и мелкие полицейские гарнизоны в трех деревнях за пределами нашего партизанского края — Махове, Волковичах и Давыдовичах.

— Поменьше блести стеклами бинокля! — заметил Самсонов Дзюбе. — Неважный еще из тебя разведчик!..

Я вскоре заметил, что Самсонов незаметно, шуточкой, острым словом, подковыркой постоянно подзадоривал Кухарченко, Дзюбу и других командиров, пытался разжечь в каждом честолюбие, сталкивал командиров лбами.

Меня придержал за руку Иван Дзюба. Когда остальные командиры ушли вперед, он ошарашил меня, сказав:

— Слышал, у Самсонова опять темная история вышла с Ивановым. Пора кончать такие дела. Пора вам взяться за капитана!

— «Нам»? — растерялся я в первую минуту. — А вам?

— И мы поможем,—  заверил он меня. — Еще потолкуем...

В 18.30 мы видели, как немцы в Никоновичах промаршировали строем на ужин. Мы насчитали около семидесяти человек.

Я катил по проселку, держась рукой за бричку, прислушиваясь к разговору Кухарченко с Самсоновым.

Но Лешке-атаману уже наскучили все эти умные разговоры. Озорно взглянув на Самсонова, он встал вдруг во весь рост и вытянул коня кнутом. Я едва успел схватиться рукой за спинку шарабана. Остальные велосипедисты сразу же отстали от нас.

— Тише! Коня запалишь! — закричал Самсонов, хватаясь за что попало.

— Нового достану! Э-эхма!..

Раздув ноздри, азартно ухмыляясь, хмелея от скорости, от бешеного галопа, Лешка-атаман со свистом крутил плетью над головой.

Да, Лешке ничего не стоило загнать коня, как загнал он «гробницу», как и себя, верно, загонит...

К счастью, мы скоро въехали в Радьково. Выпили все вместе парного молока.

С какой-то болью вглядывался я в лицо Лешки-атамана — любимого прежде, развенчанного нынче героя. Правильно говорил о нем Богомаз. В этой войне нам нужны не просто храбрецы, а герои, хорошо понимающие, за что они борются, герои зоркие, видящие дальше военных мишеней. Кухарченко сделал свое дело: подражая беззаветной его удали, наши партизаны крепко встали на первую, низшую ступень героизма; они научились геройствовать, рисковать, они избавились от пагубного стремления преувеличивать силы врага. Но теперь, когда мы стали бригадой, Кухарченко стал помехой. Он мешает нам сочетать дерзость с расчетом, бесстрашие с умением использовать его для достойной цели.

И как Самсонов не понимает, что, раздувая соперничество между командирами, он ведет опасную игру. Такой командир, как Кухарченко, направит всю свою волю к тому, чтобы отличиться, блеснуть самому, чтобы выгодно показать своих «орлов», пусть даже за счет «соседа». Успехи Аксеныча, Дзюбы, Полевого уже не радуют его, а неудачи вызывают скрытое торжество. Сегодня он не захотел одолжить Дзюбе пару пулеметов, завтра — не захочет выручить в бою, послезавтра и ножку, чего доброго, подставит. А когда начинали, мы и впрямь были один за всех, все за одного.

В Радькове уже не было партизан 620-го. Это, кажется, обрадовало Самсонова — он отвык видеть не подчиненных ему людей. А я пожалел, что тот курносый паренек, наверно, навсегда исчез из моей жизни. Зато радостно было сознавать, что много хороших ребят и у нас в бригаде, и в других партизанских отрядах, и в армии — и у всего нашего народа.

Удивительно изменился за это лето народ в деревнях нашей партизанской республики! В Кульшичах, например, робкий парнишка, проводивший нас к Тарелкину, вот уже месяц как партизанит. Сварливая баба, не желавшая показать, где живет бургомистр, по заданию партизанского старосты Кульшичей печет хлеб для партизан, а ее дочка держит связь с нашим информатором в Пропойске. Зашел я однажды в незнакомую хату, смотрю

— четверо белобрысых пузырей не старше десяти лет протирают последним керосином части пулемета ППД — в болоте нашли, в отряд хотят сдать! Скоро уйдут в лес, вот только с урожаем управятся последние боеспособные мужики...

Народная война разгорается все сильнее, вот уже сливаются вместе пожары, раздутые отдельными отрядами, вот уже услышали мы шум партизанского пожарища за Днепром. В огне народной войны сгорят не только чужеземцы, не только предатели — в нем, хочется верить, погибнут и самсоновы. Борьба наша выходит на широкую, прямую дорогу.

Поля вокруг похожи на лоскутное одеяло — пестрят участки с рожью, картофелем, ячменем, гречихой, бураками.

Впереди засинела окаймлявшая горбатый горизонт изломистая гряда Хачинского леса. Велосипедисты что было мочи вертели педалями, стараясь не отставать от бежавших широкой рысью коней.

— Но-о-о!.. А за Днепром, слыхать, отрядов куда больше, чем у нас тут, и бойцов в них больше,—  протянул Кухарченко.

— Слышали! — нахмурился Самсонов. — Да-а-а... Когда нас было меньше, для Москвы мы заметнее были...

Не жалейте об этом,—  сказал Ефимов. — Немцы давно бы партизан уничтожили, если бы их не становилось все больше.

Отстав от Щелкунова, я крикнул ему, замедляя ход:

-Володька! Стой! Дай насос! Шина спустила. Щелкунов притормозил, шарабан унесся вперед, и я сказал ему:

-Слушай, Дзюба со мной о Самсонове говорил...

-Знаю,—  перебил меня Щелкунов. — Про Иванова, да? Он и мне говорил. Да что делать? Не до Самсонова сейчас. Я вот что решил — подготовлюка я побольше бутылок с горючей смесью. Давно мечтаю добраться до этих эсэсовцев, что Красницу живьем сожгли...Самсонов приказал немедленно начать подготовку к бою. Внешне в лагере ничего как будто не изменилось: не было ни суетни, ни возбужденного говора, только не спеша заходили тут и там бойцы в поисках свободной протирки или недостающего шомпола, в штабном шалаше командиры отрядов с преувеличенным хладнокровием обсуждали детали разгрома четырех других гарнизонов врага, у землянки боепитания выстроилась очередь партизан с пустыми подсумками и пулеметными дисками — куда более мирная очередь, чем случалось видеть на Большой земле. Обложившись бутылками, адскую микстуру для палачей Красницы преспокойно готовит Щелкунов. Но спокойствие это было обманчивым спокойствием набрякшего грозного неба перед первым ударом грома.

В 21.00 головной отряд вышел на Хачинский шлях, где к нему присоединились все остальные отряды бригады и номерной — 620-й — отряд из-за Днепра. Вид сотен вооруженных людей, выстроенных на широком лесном шляхе, был очень внушителен. Непреклонной силой веяло от суровых, неподвижных рядов.

С восторгом, гордостью и глубокой печалью всматривался я в лица товарищей. Каждый рисковал ночью быть убитым или раненым. Бригада в целом шла не на риск, а на верные потери. Кого же из нас привезут в лес в крови, с перебитыми костями? Кто никогда не вернется в лес?

Больше всего я беспокоился за Алесю. Вон она стоит со своей ветринской подружкой санитаркой Лялей Мурашевой, сестрой нашего главврача, женой Кастуся Котикова. Мне очень хочется, чтобы Алеся поскорее узнала, что сегодня Самсонов назначил меня командиром штурмовой группы, что я уже дважды представлен к награде. И не дает покоя другая мысль: если я выступлю против Самсонова, то все потеряю — и должность, и ордена, и Алесю, и, быть может, голову. Как быть?..

— Сегодняшняя ночь, — волнующе гремели в тишине слова Самсонова,—  будет генеральной проверкой наших сил. Не отдельных партизан — все вы проверены и закалены в боях. Эта ночь — испытание бригады в целом. Ответим тройным ударом... .За Красницу, за Ветринку. Я призываю вас с исключительной самоотверженностью...

Все были захвачены торжественностью минуты. Даже я забыл тогда о Самсонове. И когда командиры шагнули вперед и привели в движение ряды партизан зычными и короткими как выстрелы командами, случилось нечто непредвиденное. Над нашими головами неизвестно откуда пронеслось вдруг чье-то одинокое зажигательное «ура». И как тол детонирует от запала, 1ак «ура» это разом подхватили на лету шестьсот здоровых молодых глоток. И «ура» это было такой огромной взрывчатой силы, что пронеслось оно ураганом по всему Хачинскому лесу.

Этот крик спаял весь строй в одном порыве. И как уже однажды, на похоронах партизана, я с небывалой силой ощутил свою связь — плоть от плоти, кровь от крови — с этим строем, с партизанским товариществом. Мужчины, парни, мальчишки, недавние красноармейцы, рабочие Ветринки, крестьяне Смолицы и Красницы — все мы размахивали автоматами, задирали винтовки и кричали, кричали исступленно, загораясь от крика жарким боевым огнем, кричали так, как могли кричать только люди, побывавшие в окружении, в плену и познавшие страшное чувство оторванности от всего родного, позор и страх перед одержавшим верх врагом и яростную мечту о мщении, люди, пережившие первые робкие шаги партизанского движения и неповторимую радость первых побед — люди, испытавшие все это и ставшие теперь бойцами большой и сильной партизанской бригады.

И этих людей, этих бывших пехотинцев, танкистов, летчиков, красноармейцев и командиров, считают на Большой земле убитыми или пропавшими без вести! Вот уже год, как матери, отцы, жены многих из них получили похоронные извещения: «Пал смертью храбрых...», «Пропал без вести...» Год назад остались они на партизанской Малой земле. Наверное, еще поминают иных далеко на востоке их прежние товарищи-фронтовики. «Помнишь Виноградова? Геройский был парень...» «Не повезло лейтенанту Покатило — в плен угодил. Поди давно уж землю парит...» «Вот дружок у меня был — Самарин Николай. Пропал в отступлении. Я один из батальона выбрался...» И во многих уголках Большой земли давно списали их, отпели, отплакали...

Враг тоже считал этих людей уничтоженными. Это их объявил Гитлер взятыми в плен на границе, под Брестом, убитыми в танковом побоище под Луцком, уничтоженными в

«котле» под Киевом. А эти призраки, эти покойники покажут сегодня, свершая свой подвиг, буднично простой и величественный, что они не только живы и свободны, но и страшны для врага.

Разошлись отряды, успокоилось эхо, но долго еще гремели протяжные раскаты этого

«ура» в душе каждого хачинского партизана. Да, я забыл тогда о Самсонове, видел только лес за деревьями...