Глава вторая
Ночь Евгения провела в страхе в пустой квартире. Периодически вставала, пила валерьянку, пустырник, чтобы заснуть, опять ложилась и с ужасом смотрела в окно. Вот-вот там появится лицо, прильнет к стеклу, расплющит нос, разглядит ее, лежащую на кровати, и будет потрясать неполным архивом. Забывалась и ненадолго засыпала. Вздрагивала во сне: ей чудилось, что на стуле перед кроватью кто-то сидит, какой-то темный силуэт в капюшоне, как у монаха, а на коленях монаха — неполный архив.
Под утро ее разбудили голуби на чердаке, застонали, захлопали крыльями, как будто их кто-то потревожил.
«Лезет!» — Евгения села в испуге на кровати. А потом спряталась под одеяло и скорчилась: «Если будет стрелять, может, промахнется? Я такая маленькая!»
Потом зашумел лифт.
«Это он едет!» — Босиком она вскочила, побежала в коридор и приложила ухо к входной двери. Из щели тянуло сквозняком. Лифт остановился на четвертом.
«Это он специально, вроде как не ко мне. А сам потихоньку крадется на шестой». — Она уже слышит его тяжелое дыхание на лестнице. Она метнулась на кухню и схватила топорик для отбивных. Пусть только откроет!
Если стукнуть хорошенько по голове, можно выиграть время, перешагнуть через него и бежать вниз, к дому напротив, там всегда охрана, которая бегает под дождем с зонтиками. Нет, я не достану ему до головы. Он чересчур высокий.
Ну хоть куда-нибудь бей! Бей, куда попадешь!»
Тут залаяла собака.
«Это не он. — Она опустила руку с топориком. — Это компьютерщик с четвертого». — Евгения вернулась на кухню, посидела, качаясь на стуле, достала из холодильника отбивные и стала с остервенением молотить по ним топориком. Ошметки полетели в разные стороны. Постепенно Евгения расправилась со своим преследователем. Вот тебе архив, вот, вот! Отбивные молчали и не сопротивлялись. А когда она бросила их на раскаленную тефалевую сковородку, они жалобно зашипели, скорчились и стали мучиться. Вот так она разберется со всеми, кто будет ей угрожать! Вам ясно?
Рассвело. Через силу Евгения позавтракала — надо есть, надо! — чтобы набраться сил, — выпила крепкого чая, оделась и выглянула за дверь. Никого. Пешком спустилась на первый этаж, выглянула из подъезда — никого. Дошла до угла Остоженки. Народу на улице было немного, но все прохожие были подозрительные. Так, короткими перебежками, от угла к углу, от киоска до киоска, от дерева до дерева добралась она до офиса.
Здесь ее встретила еще ночная смена охранников — та, которой она звонила.
— Евгения Юрьевна, мы все обыскали, — оправдывались охранники. — Никого!
— Да я знаю, это просто факс сломался! — успокоила их Евгения, поднимаясь по лестнице. Не успела войти в кабинет, как увидела свое сообщение на факсе: «НАШЛИ?» — оторвала листок, со злостью скомкала и бросила в корзину. Подергала ящики стола — закрыты, проверила сейф — то же самое. Никаких следов ночного посещения не было. Не успела сесть в кресло, как заработал факс. Евгения вскрикнула и с ужасом отпрянула. Из факса, как белая змея, выползал наружу листок: 24.06.99, 07.45, 203-19-25.
Это был номер ее домашнего телефона! Бумага ползла и ползла, змея извивалась и шипела, шипела и извивалась, а хвоста все не было. Она следила за ней, как загипнотизированный кролик. Это уже не кобра, а какая-то анаконда. И на самом конце анаконды, на хвостике, маленькое сообщение петитом: «Спасибо».
Евгения сбросила оцепенение, и все в ней запело. Эксперимент удался! Он не человек Соколова — про фотографии он не знает. Она набрала на компьютере: «Пожалуйста». Подумала и добавила: «В холодильнике отбивные, а на плите — чайник. Чувствуйте себя как дома», — и отправила послание по факс-модему. Сейчас он его получит, а потом найдет дискету.
Герман действительно находился в квартире Евгении. А что ему оставалось делать? Под самым его носом одна очаровательная леди заваливает Мокрухтина. Вы скажете — подумаешь, человека убили! В наше-то время, когда жизнь ничего не стоит, надо ли на это обращать внимание? Все дело в том, что Мокрухтин — это не человек, а вершина айсберга, его, так сказать, надводная часть. Поскольку убитый Мокрухтин теперь потихоньку таял, то айсберг в ближайшее время должен всплыть, и над поверхностью покажутся не видимые ранее части.
Уже начали показываться! Этой ночью из морга института Склифосовского исчез труп неизвестного. В эту же ночь она посетила дом Мокрухтина и положила архив на место. Что все это значит? Что леди идет впереди всех: и впереди следствия, и впереди него, — и после каждого ее шага на свет появляются все новые и новые части айсберга.
Шальная мысль мелькнула у Германа — проверить ее на принадлежность к спецслужбам.
Система ответила: не принадлежит.
Герман потерянно озирался. В квартире было очень много книг. Полки с ними висели везде, даже в коридоре. Проверить такое количество книг немыслимо. Но вот и старый знакомый — Иммануил Кант. Герман вынул тот самый третий том, и книга открылась как раз на вкладыше. Между страниц «Критики чистого разума» лежала дискета. Привет от Евгении Юрьевны.
Герман вставил ее в компьютер. Вот за кем охотилась леди — за прокурором Болотовой! И она мне об этом любезно сообщает.
Включился факс.
«Нашли?» — поинтересовалась Евгения Юрьевна.
Это с одинаковой вероятностью могло относиться и к отбивным, но Герман знал, что она спрашивает его о дискете. Она не оставила ее рядом с компьютером, она специально спрятала ее в Канта, где найти мог только он. Значит, за ней охотится не он один, но и те, которые послали неизвестного, а потом похитили его из морга. Неизвестного она знает — посылала ему сообщение на пейджер, а стоящих за ним — боится. Германа приглашает в союзники. Поэтому и архив отдала ему. Но только копии. Где подлинники? Значит, есть второй тайник? Где он?
«Где он?» — набрал Герман факс.
Евгения пыталась понять, что имеется в виду, когда в кабинет вошел Барсуков. Он увидел в руках Евгении факс, и ее волнение передалось ему.
— Мне охранники сказали — кто-то ночью из вашего кабинета посылал факсы.
Евгения протянула ему бумагу.
— Где он? — прочитал Барсуков и побледнел. — Это они про меня?
Евгения промолчала.
— Откуда факс?
— Из моего дома.
Барсуков рухнул в кресло.
Евгения внимательно посмотрела на шефа:
— Вы что, прячетесь?
Барсуков испугался еще больше. После убийства Мокрухтина он действительно не ночевал дома, а семью отправил в Англию.
— С чего ты взяла?
— Потому что они набросились на меня, а не на вас. Со вчерашнего дня они не отпускают меня ни на шаг. Ночью обыскали офис, теперь обыскивают мою квартиру.
— Откуда ты знаешь? — шепотом спросил Барсуков.
— Посмотрите внимательно факс. Он послан из моей квартиры.
Барсуков посмотрел и отбросил в сторону лист, вскочил и забегал по комнате.
— Женя, что делать? — Он вдруг остановился посредине как вкопанный.
— Вернуть деньги, — нашлась Евгения. — Иначе нам всем конец.
— Хорошо, хорошо, я верну им деньги. Напиши им об этом. Через час деньги будут. Я уже пошел.
Но Барсуков никуда не пошел, а ждал, когда она наберет ответ на компьютере. Евгения подумала и набрала:
«В двенадцать ноль-ноль на третьей скамейке от памятника Гоголю вы получите ответ на ваш запрос».
Подняла голову на шефа:
— Отправляем?
— Отправляй, отправляй, отправляй! — Барсуков опять забегал по комнате, а Евгения нажала на клавишу и сбросила факс.
— Что же вы не идете? В двенадцать нас ждут. С ними шутки плохи.
А Барсуков не уходил, он ждал ответа. Заработал факс:
«Буду».
— Ну идите, идите! — встала Евгения. — Иначе нам не поздоровится.
Барсуков посмотрел еще раз на бумажку: число, время, номер телефона Евгении — и жалобно сказал:
— Постольку поскольку они начали общаться с тобой, тебе, наверное, лучше довести это дело до конца самой. А?
— Вы хотите, чтобы я передала им деньги? — невозмутимо спросила Евгения.
— Да, да, чтобы ты! Женечка, ты не бойся, я тебя прикрою.
Евгения подумала: «Настоящий герой! Интересно, как он меня прикроет? Разве что своей свиной тушей, больше нечем». — Она согласно кивнула.
Барсуков поехал в Банк развития столицы, чтобы из депозитария забрать дипломат с деньгами Мокрухтина.
Пока шеф отсутствовал, Евгения достала из сумочки экземпляр договора на озеленение — из архива Мокрухтина — и переложила в карман костюма.
Что подумает ее визави, когда она передаст ему дипломат с деньгами? И что она ему скажет: на сохранение? в подарок? или это аванс? Скорее всего он решит, что я ненормальная, возьмет денежки, и больше я его не увижу. Ну что ж, таким образом я от него избавлюсь. Это мой калым.
Барсуков вернулся с черным дипломатом, поглядывая на часы:
— Нам уже пора выходить.
— Я готова. — Она действительно была готова отдать сто тысяч долларов, лишь бы ее оставили в покое. Она была уверена, что никакой киллер такую сумму за убийство никому не известной Евгении Юрьевны никогда не получит. А то, что он киллер, у нее сомнений пока не было.
Они вышли из переулка на Гоголевский бульвар; здесь, увидев садовую скамейку, Барсуков остановился и протянул Евгении дипломат:
— Иди. Не бойся. Помни, что я с тобой. Подожди! — вдруг вскрикнул он ей вслед. — Мы же не сказали им, чтобы они вернули нам экземпляр договора.
— Я думаю, — обернулась Евгения, — они сами об этом догадаются.
— Если не вернут, деньги не отдавай!
— Я постараюсь, — сказала Евгения, про себя прыснув со смеху — как она будет стараться не отдавать деньги? Как тигрица бросится на киллера, вцепится ему в горло, а в это время подоспеет Барсуков, и все уладится?
Барсуков забрался в телефонную будку, снял трубку, как будто звонит; оттуда он мог все видеть, правда, в общих чертах, а не в деталях, потому что стоял на достаточно большом расстояния от места встречи, чтобы успеть убежать, ежели что. Евгения «по зебре» перешла на бульвар. Первая, вторая, третья скамейка. Она села спиной к Барсукову, положила ногу на ногу, сняла темные очки, сощурилась на яркое летнее солнце, висящее в листьях старой липы, и стала ждать.
На соседней скамейке сидела старушка, крошила батон, а у ног ее, воркуя, толкались голуби, выхватывая друг у друга белые комочки. Старушка иногда поворачивала голову и одобрительно поглядывала на молодую женщину в голубом костюме, вспоминая о том, как она сидела вот так же на этой самой скамейке и ждала своего будущего мужа. И еще она думала, что современные мужчины всегда опаздывают, а в ее время это было невозможно. Мужчина всегда должен приходить первым и ждать. Неужели современные женщины не понимают, что это неприлично — сидеть одной? Что это провоцирует других мужчин? Старушка взглянула еще раз на соседнюю скамейку. Нет, она все понимает, решила старушка, и нервничает.
Старушка давно уже прожила свою жизнь и теперь жила только жизнью других, подмечая в ней малейшие подробности и прикладывая их к себе. Вот, например, молодая женщина сняла очки и сейчас же опять надела. Зачем это? Чтобы заслониться от окружающих. Значит, она чувствует свое двусмысленное положение и ей это неприятно. Если бы у старушки спросили, что делать в такой ситуации, она бы посоветовала пойти погулять и вернуться через некоторое время, но не подходить, а издали понаблюдать за молодым человеком, довести его до белого каления и, когда он уже соберется уйти, вдруг появиться, запыхавшись:
— Ах, прости! Я так спешила, но опоздала!
Вот как их надо воспитывать.
А теперь все другое. Кто это там стоит за памятником Гоголю? Мужчина в конце аллеи топтался уже довольно долго. Мельком взглянет на женщину в голубом костюме и снова зайдет за памятник. Постоит за ним немного и опять покажется. Посмотрит на часы, посмотрит по сторонам, делая вид, что ждет кого-то. А в руках ничего нет, можно было для приличия гвоздичку купить. Розу, понятно, дорого, хотя, глядя на него, не скажешь, что бедный. Сам видный, крепкий, спортсмен, наверное. Ага, не выдержал, испугался, что она уйдет. Подходит, подходит. Прошел мимо. Она на него и не смотрит.
Какой-то мужчина сел на скамейку с другого края от молодой женщины.
А! Так тот был не он! А этот? А этот просто хочет познакомиться.
Мужчина сидел вполоборота, не отрывая глаз от Евгении, и внимательно ее рассматривал.
— Вы кого-нибудь ждете? — вдруг спросил он.
Евгения вздрогнула, подняла глаза и, к ужасу старушки, ответила:
— Вас.
— Тогда пересядем? — Они разом встали, а когда опустились на скамейку с другой стороны аллеи, добавил: — Слушаю.
Теперь старушка была достаточно далеко и разобрать слов не могла. Она беспомощно вытягивала шею, но голуби гукали и не давали подслушивать. Тогда она встала, голуби прыснули в стороны, крошки посыпались с колен, а голуби опять кинулись к старушке. Старушка перешла аллею и села на соседнюю с ними скамейку.
Евгения перевела взгляд на мужчину. Она внимательно его рассматривала. То, что это был тот человек, который шел за ней по Арбату, сомнений не было. Она узнала его по голубым глазам и по короткой стрижке светлых волос — ежиком; широкий загорелый лоб был в еле заметных морщинках, а глаза веселые.
До этого киллеров она никогда не видела, знала, что есть такие люди, которые убивают за деньги и этим живут. Моральный аспект их деятельности Евгению не волновал. Раз есть такая профессия и люди не протестуют, значит, это по ту сторону добра и зла. Волновал ее частный вопрос, который она не могла для себя решить: откупается она от него или, напротив, покупает?
Герман тоже молчал, не мешая себя разглядывать. Он следил за ее глазами, остановившимися на его губах. Если бы мужчина не знал, зачем его пригласили на Гоголевский бульвар, то мог бы подумать, что он ей нравится. Герман не имел дело с такими странными женщинами и не знал, чего можно от нее ожидать. Однако страха в ее широко раскрытых зеленых глазах не увидел. Может, сумасшедшая? Нет! Глаза были чистые, ясные, взгляд прямой, твердый. У сумасшедших таких глаз не бывает. Быть прекрасным психологом его вынуждали обстоятельства. Тревога и решимость, которые Герман заметил в ней в первый момент, настораживали. Но только в первый. Он ей нравится, если судить по выражению ее глаз, только не в обычном понимании этого слова, никакой сексуальной подоплеки. Придя к такому заключению и желая ей помочь, он повторил:
— Слушаю.
— Сейчас я ничего не смогу вам сказать. За мной наблюдают. Возьмите этот дипломат и передайте мне какую-нибудь бумажку. — Прочтя в его глазах недоумение, пояснила: — У вас есть просто чистый листок бумаги? Передайте его мне.
Герман сначала открыл дипломат и тут же его захлопнул. Полез в карман, вынул оттуда листок, раскрыл его, повертел и со вздохом передал Евгении. Евгения сунула листок в карман. Встала и сказала:
— До понедельника.
— Это тот толстяк? — кивнул на телефонную будку Герман.
— Да, это мой шеф, — подтвердила Евгения, вставая.
А Барсуков, наблюдавший из будки, вдруг выскочил из нее и вприпрыжку побежал в переулок к особняку, трясясь на ходу, как желе, и каждую секунду ожидая пулю в спину. Евгения спокойно пошла за ним следом.
В офисе Барсуков налетел на нее как смерч:
— Что это за тип?
— Я боялась на него смотреть. Один раз глянула — и достаточно.
— Как он выглядит?
— Высокий, седой, немолодой уже. — Евгения врала напропалую. — Одет прилично — в светлый костюм.
— Костюм я и сам видел! Ты подробности говори, подробности!
— Какие подробности? Говорю вам — я на него не смотрела. Да, вот еще что: на левой руке не хватает двух пальцев.
— Отстрелили?
— Этого я у него не спрашивала, — улыбнулась Евгения.
— Ну да. А что он у тебя спрашивал?
— Он спрашивал, — помедлила Евгения, — почему вы за нами наблюдаете?
— И что ты ответила?
— Что вы моя «крыша».
— Правильно! Ты забрала у него договор?
Евгения полезла в карман и вынула какую-то бумажку.
Барсуков побледнел:
— Это не то!
— Да, это не то. — Она порылась еще и достала наконец договор.
Шеф вырвал его из рук.
— А где наш экземпляр? — спохватился он, озираясь.
Евгения достала договор из папочки:
— Вот наш экземпляр, Сергей Павлович.
Барсуков переводил глаза с одной бумаги на другую и никак не мог поверить своему счастью. Поднял листки на свет. И водяные знаки на месте. Неужели все кончилось — и он живой!
Когда Евгения скрылась, Герман еще раз открыл дипломат, хмыкнул, посмотрел по сторонам и как ни в чем не бывало пошел к памятнику Гоголю, за которым маячила его наружка.
Чудно! Соколов вертел в руках письмо, адресованное ему Мокрухтиным Федором Степановичем. Обратный адрес еще чуднее: Москва, 109029, Большой Калитниковский проезд, дом 11, участок 12, линия 24, место 8.
Что это за адрес? Какой-то бред!
Он разорвал письмо. На стол выпали две компьютерные распечатки.
На первой с могильного памятника на него смотрел сам Олег Юрьевич Соколов с овальной фарфоровой фотографии.
Соколов похолодел. Кто-то проник в его тайну.
На второй распечатке — прокурор Болотова, которой Мокрухтин передает взятку. Изображение Болотовой было перечеркнуто крестом. И подпись: «До понедельника».
Только две распечатки. И все. Вот такой пасьянс.
Он посмотрел на штемпель. Почта Г-48. Район метро «Спортивная». Недалеко от дома Мокрухтина. Послано вчера. Потом еще раз — на адрес. А! — здесь есть телефон: 270-50-09. И приписка: звонить круглосуточно.
Он набрал указанный номер. Что это за контора?
— Калитниковское кладбище! — ответил женский голос.
Соколов слегка растерялся.
— Говорите! Я слушаю вас! — раздраженно повторила женщина.
— Вас беспокоит капитан Завадский из седьмого отделения милиции. Вы можете мне сообщить, кто похоронен на участке 12, линия 24, место 8?
— Подождите, товарищ капитан. Я посмотрю по компьютеру. Какая, вы сказали, могила? Восемь? Там еще никто не похоронен. Простите. В седьмой похоронена Мокрухтина Анна Ивановна, а восьмая принадлежит ее сыну — Мокрухтину Федору Степановичу. Но он еще жив.
— Как жив? Ах да, ну да, он жив. Спасибо. — И Соколов повесил трубку. Для них жив, если не похоронен.
Он разглядывал то фотографии, то, щурясь, смотрел в окно на Триумфальную арку, то переводил взгляд на Бородинскую панораму, то снова на фотографии.
«Что означает этот привет с Калитниковского кладбища? Что Мокрухтин проник в мою тайну. Шел по кладбищу и увидел могилу с моим портретом. Сфотографировал. Для чего? Чтобы шантажировать. И человек, который мне послал эту фотографию, изъял архив Мокрухтина, чтобы тоже меня шантажировать. Значит, он меня знает.
Но при чем здесь вторая фотография? Что Мокрухтин давал взятки? Я в этом не сомневаюсь. И какое это имеет значение, если он мертв? Может, меня хотят поставить в известность, что Болотова берет взятки? Я это и так знаю.
А что означает приписка «до понедельника»? Вывести на чистую воду Болотову до понедельника? Тот, кто обладает такими фотографиями, может вывести на чистую воду ее сам. Достаточно послать эту распечатку в вышестоящую прокуратуру. Но он этого не делает. Значит, ему не это надо. Значит, ему надо то, что сам он сделать не может, как и стоящая над Болотовой прокуратура.
Прокуратура может многое. Чего не может прокуратура — это поставить на ней крест. До понедельника. Поэтому и посылают фотографию этой дамочки мне. Кто-то задумал расправиться с ней моими руками. И этот кто-то знает, что я могу это сделать. А чтобы я не отказался, прислали компромат и на меня. Придется заказ выполнить. А потом я найду и заказчика».
Так думал Соколов: медленно, но основательно. И придя наконец к решению, он позвонил:
— Приезжайте.
Пока двое из синего «Форда» ехали к нему, он открыл справочник для специального пользования и отыскал домашний адрес Болотовой.
Ножницами отрезал изображение Мокрухтина, который протягивает прокурорше пачку долларов, и на снимке осталась одна мадам Болотова. Но под ней была маленькая подпись: «До понедельника». Соколов отрезал и ее.
А когда двое из «Форда» вошли, он передал им отредактированное изображение жертвы, перечеркнутое крестом.
На даче царило уныние. Сын не разговаривал с матерью, бабушка обиделась на внучку, а внучка залезла от всех в бочку, лежащую у забора. Сашка затащила туда надувной матрас, вымыла горстку камешков и играла в Диогена и в Демосфена сразу. На чердаке дачи она отыскала сборник речей знаменитого русского адвоката Плевако и с камешками во рту пробовала читать их в бочке. За этим занятием и застала ее Евгения.
Мачеха наклонилась и заглянула в бочку:
— Сашка, что происходит?
— О-ы э-э-у-а-ысь! — гулко раздалось в бочке.
— Ничего не понимаю, — опустилась на траву Евгения.
Из бочки показалась Сашкина голова, она сплюнула камешки в ладонь, прокашлялась и повторила:
— Они переругались. Ну их в баню! — и спрятала камешки в карман шорт.
Действительно, на даче был полный раздрай. Михаил в маленькой кухоньке готовил борщ, а бабушка в дальнем конце дачного участка с остервенением белила яблони.
Евгения положила на стул сумки с продуктами. Сашка, как только увидела батон своей любимой докторской колбасы, взвизгнула и выхватила его из пакета.
Михаил поднял грустные глаза на жену. Он был небрит и неряшлив.
— Приехала? Ну и слава богу.
— Что у вас здесь происходит?
— Ничего не происходит.
— Почему мать белит яблони?
— Странный вопрос. Должен же их кто-то белить.
За всю их совместную жизнь Евгения достаточно хорошо изучила мужа. Если он начинал психовать, первым делом он переставал со всеми разговаривать. С матерью общался только при помощи записочек. Например: «Где ужин?» — напишет и идет мимо матери в спальню.
Мать отрывается от телевизора, провожает его глазами, вскакивает и бежит на кухню. Находит там записку и царапает ответ, благо что карандаш лежит тут же, сын оставил: «В кастрюле грибной суп, в духовке картошка с мясом». И приписка: «Компота нет. На третье чай».
И бежит опять в гостиную к телевизору. Смотрит очередной сериал.
Сын идет обратно, находит записку, ужинает и пишет: «Спасибо».
Возвращается с работы Евгения, читает записки, идет в гостиную и оживленно спрашивает:
— Ну что, граждане, ужинать будем?
Первой откликается Сашка:
— Бууудем!
Появляется из спальни Михаил. Отрывается от телевизора бабушка. И все направляются на кухню ужинать с миротворицей Евгенией.
Сейчас Евгения поискала на столе записки, чтобы понять драматургию событий.
На листочке было написано: «Не приставай ко мне!»
Ответ боярыни Морозовой: «Тогда делай все сам».
«И буду делать».
«Не забудь покормить Сашку».
«Сама поест».
Вот так. Евгения открыла крышку кастрюли. Булькает. Понюхала.
— Сейчас будем есть папин борщ.
Сашка сморщилась, но хватило ума промолчать. Чувствовала: отец вот-вот взорвется. Сейчас его лучше не трогать.
— Накрываю стол на веранде, — сказала Евгения мужу. И Сашке: — А ты бабушку зови.
Они любили обедать на веранде. Было там очень уютно: плетеные стулья, плетеный стол, переплеты окон, через которые виден сад и река за лугом. За рекой начинался лес. Солнце садилось, и желтые косые лучи, освещая веранду, словно резали ее на части.
Евгения достала из сумки бутылку сухого вина, открыла баночку шпрот, нарезала сыр, помыла зелень:
— Где твоя колбаска?
Сашка вернула надкусанную колбаску, Евгения нарезала и ее.
Пришла бабушка, руки у нее были заляпаны известкой; она долго гремела рукомойником, все терла их, терла, а все сидели за столом и ждали, ждали. Свекровь проверяла: позовут или не позовут?
— Антонина Васильевна, ну идите же! А то Сашка не утерпит.
Наконец села и боярыня Морозова. Евгения начала разливать — вино свекрови и мужу, а себе и Сашке пепси-колу.
— За что пьем? — поднял бокал Михаил.
— За то, чтобы все у нас было хорошо. Я думаю, так и будет. — Она многозначительно посмотрела на мужа.
Михаил сразу же почувствовал облегчение. Если Евгения так думает, то так оно и будет. И выпил бокал.
После ужина они пошли гулять к речке. Сашка было увязалась за ними, но отец цыкнул на нее, и та, отстав, прокричала:
— Я в бочке!
— Почему ты думаешь, что все образуется? — спросил Михаил.
— Потому что все, что ни делается, делается к лучшему.
— Знаешь, что мне не дает покоя? — Михаил оглянулся по сторонам. Они сидели на поваленном стволе ивы на берегу маленькой речушки, впадающей в Лопасню. Вокруг рос бурьян и крапива в рост человека. А тут маленький утоптанный пятачок со множеством следов в глине и деревянные мостки. Вода темная; ивы свисали к реке и полоскали в ней свои листья, от них поверхность морщилась, рябь расходилась к берегам, а над водой вились мошки.
Евгения смотрела на редкие всплески рыб, — их сосед по даче умудрялся ловить здесь даже щук. А Михаил смотрел на лицо жены и продолжал, с трудом подбирая слова:
— Вот я здесь сижу на даче, на речку хожу купаться, а Завадский лежит в Склифосовского. И я переживаю, что в этом виноват отчасти и я.
— Почему ты? — пожала плечами Евгения. — Это его работа. Я, конечно, сочувствую, но если они впятером не могли взять одного, то кто в этом виноват?
— Мне надо было предупредить, что это будет не бандит. Но тогда по телефону я посчитал, что говорить оперативнику подобное неудобно. Получается, что я сомневаюсь в его профессионализме. Боялся, что он обидится. Лучше бы он обиделся, тогда не лежал бы сейчас на больничной койке.
Михаил Анатольевич, как истинный интеллигент, мучился.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь.
— Нет, я не преувеличиваю, — повысил голос Михаил, настаивая на своем.
Теперь оглянулась по сторонам Евгения. Она боялась, что их слушают. Впрочем, какая разница? Ежик и так все знает. Его люди, конечно, где-то поблизости, если всю дорогу от Москвы до Чехова ее вели две машины. То одна, то другая забегала вперед. А она остановилась у магазинчика саженцев и пропустила вперед обе. Так они дожидались ее у железнодорожного переезда! Вот конспираторы! Как будто шлагбаум им дорогу перегородил. Но поезда-то не было.
Но послушаем муки Михаила Анатольевича:
— Разве один Завадский на моей совести? А Зинаида Ивановна Завьялова? Ты когда-нибудь бывала в СИЗО?
— Я? Нет, в СИЗО я не бывала. Но от сумы и от тюрьмы не зарекайся, как говорит мудрая русская пословица.
— Ты вот все иронизируешь, а следственный изолятор это не дача. Это даже не в бочке сидеть. Это даже не яблони белить.
Евгения почувствовала раздражение:
— Миша, ты хочешь, чтобы я попала в СИЗО?
— Нет, я этого не говорил. Не передергивай.
— Ты на меня злишься, это я чувствую, но не могу понять почему.
Михаил тоже задумался: а почему, собственно, он злится на свою жену? Вывод был парадоксальный: если бы не она, ни о каком тайнике и речи бы не было. Никому бы и в голову не пришло, чего они все ищут, и ищут ли? Евгения — это горе от ума. Есть поговорка: не родись красивой, а родись счастливой. Это только одна часть правды. А вторая часть: не родись умной — горя не оберешься. Это касается не только самой женщины, но и ее близких.
— Жалко мне Зинаиду Ивановну! — с чувством сказал Михаил Анатольевич.
— А что ты мог сделать? — спросила Евгения.
— Ну, не выдавать места, где она скрывается. — Михаила уже понесло на глупости. — Сказал бы — не знаю!
— Тогда спросили бы у Завадского.
То, что у Евгении на все был ответ, окончательно разозлило мужа. И все-то она помнит, и все-то она знает, и про Завадского, и про то, что они вместе с Завадским отвозили Зинаиду Ивановну к подруге.
«Лучше бы я ей не рассказывал. Постой-постой, но ведь ты сам просил у нее совета, сам упрекал ее в равнодушии к твоим делам». — Михаил Анатольевич окончательно запутался. И в очередной раз признался, что у него на душе.
— Если честно, — повернулся он к жене и перестал тем самым смотреть с раздражением на реку, в которой плескались щуки, — знаешь, что мне хочется? Чтобы эту Гиену Борисовну тюкнули чем-нибудь тяжелым по голове — и дело с концом! Вот что мне хочется!
— Ты знаешь, мне этого тоже хочется, — созналась Евгения. — И даже очень. Миша, я тебе как философ скажу: мысль человеческая — субстанция вполне материальная. А мысль, облаченная в слово, творит чудеса.
— Опять пошла философия. Что ты этим хочешь сказать — непонятно. Я тебе про жизнь, про бедную женщину, которая в камере сейчас сидит с уголовницами, а ты мне про мысль изреченную. Ты лучше скажи, что делать?
— Да я уже боюсь что-либо тебе советовать.
Михаил вздохнул:
— Ну, извини меня, Женька, извини. Видишь, мужик мается? Пожалей, посоветуй. А я поступлю наоборот.
Евгения засмеялась:
— Ну хорошо. Так и быть. Советую. Пока Болотова ведет это дело, ты ничего не сделаешь. Но я думаю, Болотова мешает не только тебе. Иначе чего она так взъелась на тебя? Из-за тайника, конечно. Который пустой. Ну а теперь выводы делай сам.
— Не могу, — признался Михаил. — Ума не хватает.
Евгения встала:
— Пойдем. От реки уже сыростью тянет, да и стемнело почти.
Они шли по лугу, над мокрой травой висел аромат мяты, и Евгения по дороге нагибалась и срывала в темноте душистые побеги.
На даче вскипятили чайник, заварили свежесорванную мяту, пристроились на веранде, где стоял маленький переносной телевизор. Показывали хронику происшествий дня.
К телефону подошел муж Болотовой.
— Это хто? — спросил дребезжащий старушечий голос в трубке. — Алена Борисовна дома?
— Какая Алена Борисовна? Куда вы звоните?
— Прокурорше Болотовой. Я чево, не туда попала, что ли?
— Кто ее спрашивает?
— Мокрухтина Анна Ивановна. Ты ей, милок, скажи, она подойдет.
— Минутку. Я сейчас посмотрю, дома ли.
Муж положил трубку рядом с телефоном и пошел на кухню.
— Тебя спрашивает какая-то кошелка. Мокрухтина Анна Ивановна.
— Кто? — побледнела жена. — Мокрухтина?
— Сказать, что ты спишь?
— Нет, я подойду.
Болотова взяла трубку.
— Здравствуйте, Елена Борисовна, — сказал бодрый женский голос. — Не хотели бы вы приобрести кое-что из архива Мокрухтина Федора Степановича?
У Елены Борисовны пресеклось дыхание. Первый импульс — бросить трубку. Второй импульс — она нажала на клавишу записи. В висках толчками билась кровь. У Болотовой была гипертония.
— Что ж вы молчите, Елена Борисовна?
— Нет-нет, я не молчу. — Болотова наконец справилась с дыханием. — Я думаю.
— Так вы хотите? Или мне передать материал компетентным органам? У меня здесь есть кое-какая пленочка, кое-какие документики. Я прошу за все это совсем немного: пять тысяч долларов. Только не говорите, что вам их надо собирать. Я знаю, они у вас дома.
Если бы ей сказали — десять тысяч, она бы и тогда не отказалась. Болотовой не приходило в голову, что не требуется вообще никакая сумма: с точки зрения прокурорши, отнять у нее жизнь — бессмысленно. Поэтому ее просто шантажируют. Это успокаивало.
— Я согласна, — выдавила из себя Болотова.
— Тогда я жду вас у метро «Спортивная». Знаете там почту? На улице Усачева, дом 29? Встаньте у входа, я к вам подойду. Только без глупостей: я женщина хрупкая, но за себя постоять сумею.
— Я сейчас еду, — выдохнула Болотова и положила трубку.
Муж стоял рядом. Он, конечно, ничего слышал, но видел, что включена запись, и понял, что разговор очень серьезный. Болотова вытащила микрокассету из телефона и пошла в спальню — одеваться. Муж увязался следом:
— Мне поехать с тобой?
Болотова поморщилась:
— Не надо. — Она хотела спрятать кассету и взять деньги, а он ей мешал. — Я быстро.
— Ты ее знаешь?
— Да, знаю.
— Кто она?
— Мокрухтина Анна Ивановна. Не волнуйся, я скоро вернусь.
— На тебе лица нет.
— Я ее много лет не видела. Иди, иди, Валера. Вернусь — будем ужинать.
Муж наконец ушел.
Есть пословица: самый страшный враг — бывший друг. Елена Борисовна перефразировала это по-своему: самый страшный враг — это бывший муж. Сегодня Валерий ее муж, а завтра? Вот то-то и оно! Не первый раз замужем — второй! Поэтому о деньгах ее он ничего не знал. Как только он вышел, она защелкнула дверь в спальню и откинула подушку пуфика, на котором сидела перед трюмо. Пуфик был с двойным дном. Елена Борисовна вынула оттуда необходимую сумму, а туда положила микрокассету, толком не зная, для чего она ей. Ей-то шантажировать будет некого. Представляться эта женщина не будет.
Болотова взяла такси и быстро доехала до улицы Усачева, благо от Фрунзенской набережной недалеко. Вот и почта. Двери закрыты. Перед входом никого. Окна освещены. Болотова проехала еще метров пятьдесят и остановила машину. Расплатилась, такси отпустила.
Прокурорша встала перед освещенным окном — квадратная женщина в широком платье загородила собой половину окна. Прохожие шли мимо, было много молодежи, и она подумала: «В Лужниках футбол».
Болотова прекрасно понимала, что сразу к ней не подойдут, а будут наблюдать — одна пришла или с хвостом? По этому поводу она не особенно нервничала. Больше волновало другое: как определить, что это та самая пленка, а не какая-нибудь туфта? Значит, ее куда-нибудь поведут или повезут отсматривать пленку? Как же раньше-то, госпожа прокурор, вы не сообразили? Вот тут она и заволновалась.
Какой-то мужчина подошел к дверям почты, посмотрел ей в лицо и подергал дверь.
— Закрыто, что ли? — озабоченно спросил он Болотову.
Но та не ответила и отвернулась — всем корпусом. Мужчина пожал плечами и пошел дальше — в сторону Новодевичьего монастыря.
В прицел оптической винтовки с глушителем человек из синего «Форда» видел, как его напарник остановился у почты и обратился к женщине. После подергал дверь. Это был условный сигнал, что это она. И как только мужчина пересек улицу и скрылся между домами, второй поймал голову Болотовой в перекрестие прицела, задержал дыхание и плавно нажал на спусковой крючок.
И ее состав могучий
В прах рассыпался летучий.
Два ангела подхватили ее под белы ручки и потянули ввысь, и где-то вдали уже открылись узкие ворота, одни только ворота, а кругом ничего, причем ворота были окрашены синей краской, краска кое-где облупилась, и Болотова еще подумала, что и здесь непорядок.
В узких воротах она чуть не застряла, и в этот момент ее кто-то схватил за запястье:
— Стой! Я адвокат! За что тебя убили? Ты знаешь, что говорить? — и замахал крылышками, с трудом удерживая крупную душу прокурорши.
Та прекрасно знала, за что ее убили, и ответила:
— По совокупности: шантаж, клевета, получение взятки, доведение до самоубийства, использование служебного положения в корыстных целях. Смягчающие обстоятельства: все так делают.
— Поэтому все здесь и оказываются, — резонно заметил адвокат армянской наружности. — Я буду тебя защищать. Говори на суде, что у тебя была маленькая зарплата, маленькая квартира, сыну предстояла операция, престарелые родители в Тамбове, а с Зинаидой Ивановной ты просто ошиблась. Ври больше, тогда поверят. Они ведь давно на земле не были и забыли, что там творится. Ты готова?
— Готова! — кивнула душа прокурорши, и Болотова преставилась.
Знаете ли вы, что такое время? Это способ материализации мысли. В самом деле, вчера вы задумали что-либо сделать, а сегодня это осуществилось. Вот вам и материализация вашей мысли.
А наступит завтра, и событие канет в Лету, оставив лишь след в вашей памяти. Что произошло? Произошел обратный процесс: событие стало мыслью. Может быть, это не вполне научно, но вполне очевидно. Вот что такое время, вот что пыталась внушить Евгения у реки мужу.
А Михаил Анатольевич, открыв рот, замерев с чашкой мяты у губ, смотрел на материализацию своих мыслей. На экране телевизора выла сирена, на крыше «жигуленка» вращался проблесковый маячок, у почты сновали оперативники, эксперты фотографировали лежащую у входа женщину, а корреспондент уголовной хроники вещал, что в Москве произошло очередное заказное убийство.
— На этот раз жертвой преступников стала глава Фрунзенской прокуратуры Болотова Елена Борисовна. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, и нет никаких оснований предполагать, что это преступление будет раскрыто. До каких пор? — взывал к зрителям аккуратненький мальчик при галстуке и с микрофоном в руке.
Впрочем, улики были. Знакомый Смолянинову оперативник нашел в сумочке у Болотовой пять тысяч долларов, о чем и сообщил корреспонденту. Тот сразу за это ухватился обеими ручонками:
— Очевидно, это единственная улика, которая может нас вывести на преступника. А сейчас, уважаемые зрители, мы вместе с вами проедем по свежим следам к ней домой.
«Восьмерка» с проблесковым маячком призывно завыла и помчалась по ночным улицам к дому Болотовой, увлекая за собой миллионы зрителей.
— Я потрясен! — шептал Михаил, сидя на плетеном стульчике.
— Вот тебе и материализация мысли. Ты только подумал, а кто-то сделал, — усмехнулась Евгения. — А еще говорят: мысль изреченная есть ложь. Как они не правы!
— Я ничего не понимаю. Что произошло?
— Она хотела выкупить архив.
— Зачем же выкупать? Их надо было брать живьем! — рвался в бой Михаил Анатольевич.
— Миша, — остановила его жена. — Выкупают затем, чтобы скрыть, а не затем, чтобы приобщить архив к делу. Она свой компромат выкупала. Теперь ты понимаешь, почему тебя отстранили, а твою Зинаиду Ивановну посадили в СИЗО? Взятки брал не ты, взятки брала она.
А на экране телевизора муж прокурорши прораб Валерий Федорович Болотов, сидя на кухне, вжавшись в стенку, поведал, что незадолго до ужина жене позвонила какая-то старушка Мокрухтина Анна Ивановна.
— Ну, — посмотрела на мужа Евгения, — теперь ты убедился?
— Какая Анна Ивановна? Она умерла!
— Анна Ивановна, может быть, и умерла, а дело Мокрухтина живет и побеждает.
— А что было дальше? — вопрошал корреспондент.
— Она вытащила из телефона микрокассету и взяла ее с собой, — рассказал муж Болотовой.
— Ага! — подскочил корреспондент. — При ней-то кассеты не найдено! Значит, преступники изъяли ее, не позарившись на деньги. Значит, эта кассета была им важнее денег! Вы точно знаете, что она взяла ее с собой?
Прораб кивнул. Врать всегда легче молча.
— Тогда, уважаемые зрители, мы возвращаемся на место преступления. Вы поедете с нами?
— Нет, — отшатнулся Валерий Федорович. — Я не в силах это перенести.
Тут Михаил уронил:
— Я его понимаю.
И корреспондент подхватил:
— Я вас понимаю!
— Да, — подтвердила Евгения. — А как я его понимаю!
— Что ты этим хочешь сказать? — Михаил уловил в голосе жены иронию.
— Он сам сейчас будет искать эту кассету.
И правда, если бы корреспондент Владимир Бережной не помчался сломя голову назад на улицу Усачева, а остался в квартире дожидаться оперативников, тогда бы действительно он помог следствию, потому что не успели журналист с оператором захлопнуть дверь, как прораб Валерий Федорович кинулся в спальню, открыл пуфик, вынул оттуда микрокассету (он прослушал ее, лишь только жена ушла, и снова положил на место) и забрал ее вместе с деньгами — не будет же он оставлять все это следствию в качестве вещественного доказательства нечистоплотности его жены-прокурора! А так — ну что поделаешь? — жену уже не вернешь, но сын есть, квартира есть, евроремонт есть, дача есть, машина есть, валюта есть. А что еще надо? Женщину? Так женщину всегда найти можно — на такие-то удобства!
Как хорошо знала мужа Елена Борисовна! И все же муж знал жену лучше.
Репортаж кончился. Больше эфирного времени корреспонденту Володе не дали. Прервали его полет.
— Ну и что мне теперь делать? — спросил Михаил Анатольевич.
— Кто будет вести следствие по убийству Болотовой?
— Только не мы. Или Генеральная прокуратура, или Московская.
— А дело Мокрухтина? Оно может вернуться к тебе?
— Маловероятно. С убийством Болотовой оно становится одним целым. Его заберут туда же. Дальше я могу проходить по нему лишь свидетелем.
Евгения молчала. Она только что воочию убедилась, что фотография могильного памятника Олега Юрьевича имеет убойную силу: Соколов получил конверт сегодня, и сегодня же Болотовой не стало. Какой-то очередной Иван убрал ее. Что теперь будет делать Соколов? Естественно, искать автора письма, который и является владельцем архива Мокрухтина. Если в понедельник она разошлет дискеты, то начнется такая вьюга!
— Тебя будут допрашивать, — размышляла Евгения вслух.
Михаил это понял как вопрос и ответил:
— Да, конечно.
— В частности, и про то, как вы нашли тайник, — додумывала Евгения. Встрепенулась и посмотрела лукаво на мужа: — А как вы нашли тайник?
Михаил намек понял. Естественно, разглашать материалы дела он не имел права. Даже жене.
— Мы долго его искали, обшарили всю квартиру и ничего не нашли. Хотя была уверенность, что он здесь. Мы стояли все в большой комнате вокруг магнитофона: я, Завадский, эксперты — и думали: где еще искать? Завадский предложил поставить себя на место Мокрухтина: что бы сделал тот? Я рассказал про карлика, который ездит в лифте. И эксперты ринулись к входной двери. Вот, собственно, и все.
— Отлично, — сказала Евгения. — У вас была мозговая атака, и начал ее Завадский. На этом и стой!
Евгения проснулась неожиданно, словно от какого-то толчка. Внутренний голос ей прошептал:
— Вставай!
Она открывает глаза и ничего не видит. Темнота. Михаил спит сном праведника. Слышно только мерное дыхание рядом. Основные вопросы он решил и поэтому спит спокойно. В доме тишина, мир, покой. А за окном мрак — не видно ни леса, ни реки, ни луга. Куда делся вчерашний день?
Евгения натянула джинсы, темный тонкий свитер, сунула ноги в кроссовки и бесшумно вышла на крыльцо. Ночная прохлада объяла ее. Она поежилась и села. Сама дача была черная, а вокруг нее, над крышей, светились звезды, пошевеливали лучиками, подмигивали и шепотом переговаривались друг с другом:
— Вот она, вышла. Сейчас будет думать. Смотри, смотри, чего будет! — говорила Большая Медведица Малой.
Герман тоже смотрел на Евгению в ночной бинокль: «Какая чуткая женщина. Не успеешь подумать, как она тут как тут».
А чуткая женщина смотрела то во мрак перед собой, то на звезды и чувствовала, что за ней наблюдают, причем отовсюду. Но кто? Звезды? Или сосед в подзорную трубу? Днем ловит щук, а ночью Млечный Путь изучает.
Любая женщина даже спиной ощущает, что на нее смотрят. Евгения отличалась от любой другой женщины тем, что не только чувствовала направленные на нее взгляды, но и без труда могла определить направление, откуда взгляд послан. Бизнес приучил. Практика. Если на переговорах в кабинете присутствовало несколько человек, то она могла смотреть в окно, на постер перед собой, а могла даже прикрыть глаза, но и тогда безошибочно угадывала, кто из клиентов глядит на нее в данный момент и что его взор выражает. Практика. А уж почувствовать за собой наружное наблюдение — мелочи! Ночью, в кромешной тьме — еще проще! А когда этого ожидаешь — совсем ерунда! Сейчас на нее смотрели ОТОВСЮДУ.
Евгения вдруг встала с крылечка и сказала:
— Пойдемте к реке, — и подумала про себя: «Посмотрим, кто на это отзовется».
Герман растерялся. Он не услышал ее предложение, но почувствовал, что она зовет его. А может, она просто так сказала, наобум? Но Евгения Юрьевна смотрела прямо на него, как кошка на мышь. Мужчина опустил бинокль, и ему показалось, что он видит в темноте ее зеленые глазищи. Вот зрачок сузился и превратился в щель. Точно — кошка. И коготочки есть.
Сидеть у куста малины больше не имело смысла, да и не за этим он здесь. Как только узнал об убийстве Болотовой, так сюда и помчался. Но ведущий наружное наблюдение агент клялся и божился, что ее из виду не выпускали ни на секунду. Гуляла с мужем у реки, пила на веранде чай, смотрела телевизор. Потом легла спать. Вот и весь отчет.
И вот он приехал и не успел о ней подумать, как она появилась на крылечке и приглашает его погулять.
Впереди Евгении раздался легкий шорох.
— Вы что, видите в темноте? — спросил, подходя и улыбаясь, Герман.
— Нет, не вижу. Я чувствую. Вы мне сказали: вставай — я встала. Вы же хотите со мной поговорить, не так ли? Вот я и предлагаю вам пройтись к реке. Вас не хватятся?
Герман рассмеялся. Он понял, что она хотела узнать: один он здесь или с кем-то? Но ответил вопросом на вопрос:
— А вас?
— Домашние сладко спят: ничего не слышат, ничего не чувствуют.
Герману пришлось согласиться с этим утверждением, потому что, откровенно говоря, он не понимал, как Михаил Анатольевич живет со своей женой, если только не в бесчувственном состоянии. Евгения Юрьевна убивает, а муж ни о чем не догадывается и расследует, она ему помогает в этом (без нее он до тайника никогда бы не додумался). Но чего совсем не представлял Герман, так это того, чем такое расследование закончится.
Они вышли из калитки, и сразу за ними увязалась гигантская тень, а за этой гигантской тенью — еще силуэт, чуть поменьше.
Евгения привела Германа на то самое место, где вечером она сидела с мужем. Плескалась рыба в реке, но больше всего надрывались лягушки. Вдруг их хор замолкал, тогда стрекотали кузнечики в бурьяне, ныли мошки, и вновь лягушачий концерт обрушивался на них с яростью Ниагарского водопада.
— У вас ко мне накопились вопросы, я знаю, — сказала Евгения, приглашая его сесть на поваленную иву. — Но я думала, вы потерпите до понедельника.
— Я тоже думал, что вы потерпите с Болотовой до понедельника — и ошибся.
— Нас никто не слышит? — боязливо спросила Евгения, что-то чувствуя.
— Никто, — сказал Герман. — Кроме лягушек.
Евгения не поверила, но засмеялась. Ежик ей нравился.
— Можно сказать, — продолжал Герман, — что я знаю о вас все. Где вы родились, где учились, какими языками владеете, кто родители, даже бабушек с дедушками знаю. Анна Петровна, например, работала на Гознаке, где денежки печатают. Член партии ленинского призыва и дворянка к тому же.
Евгения опять рассмеялась.
— И все же, зная о вас все, я вас совсем не знаю. Для меня это слишком непривычное состояние. — И вдруг резко: — На кого вы работаете?
Евгения вздохнула как-то обреченно:
— На самое себя, — и, как почудилось Герману, пожала плечами.
Герман ей не поверил:
— Допустим. Откуда вы узнали об архиве?
— Да я о нем понятия не имела!
— А где архив? — тут же перебил ее Герман.
Она удивилась:
— Но я же сказала вам: на месте. И я так поняла, что вы его нашли.
— Я спрашиваю: где оригиналы?
— А-а-а! — протянула Евгения. — Значит, догадались!
— Догадался, догадался. Я сообразительный. Почему вы отдали мне копии?
— Потому что в тайнике лежали копии.
Герман переваривал услышанное.
— Тогда я повторю вопрос: где оригиналы?
— Вы спрашиваете, где второй тайник? Я понимаю, что он существует, но где — не знаю. И в принципе он был мне не нужен. Я взяла то, что меня интересовало.
— Болотова?
— Нет. Меня интересовал договор на озеленение между Мокрухтиным и моей компанией «Экотранс». Это улика, которую нужно было срочно изъять; в квартире Мокрухтина его не оказалось, хотя после нас он поехал сразу к себе домой. Поэтому я и сообразила, что есть тайник.
— Вы что, его из-за ста тысяч убили? — брякнул Герман.
— Ну, — протянула Евгения, — через мои руки проходили гораздо большие суммы, и мне никогда не приходило в голову из-за них убивать. Мокрухтина я убила потому, что он Мокрухтин. А деньги — это случайность. Что я должна была делать, если во время нашего разговора по факсу в мой кабинет вошел шеф, увидел ваш вопрос и перепугался до смерти? После убийства Мокрухтина он все время боится, что ему отомстят.
— Поэтому не ночует дома? — усмехнулся Герман.
— До этой сцены я не знала такой подробности. Но он вбежал, увидел ваш вопрос — «где он?» — а мой домашний телефон на факсе довел его до невменяемого состояния. Шеф принял все на свой счет и стал уговаривать меня вернуть деньги. Сам он боялся это сделать. Что мне оставалось? Вот я вам их и вернула. А ему отдала экземпляр договора из архива Мокрухтина. А кто не поверит? И он поверил.
Герман рассмеялся:
— И что же мне теперь с этими деньгами делать?
— Не знаю, — честно созналась Евгения. — А вам они разве не нужны? Возьмите их себе.
— За что? За молчание? — хмыкнул Герман.
— Но вы молчали и без денег, — нашлась Евгения. И скороговоркой: — Значит, за что-нибудь другое, я пока не знаю за что, а почему вы не донесли на меня?
Получив этот детский вопрос, Герман не знал, что на него ответить. Эта женщина все больше и больше нравилась ему — не в том привычном понимании этого слова, а в том, что он чувствовал к ней тягу вне зависимости от того, что она сделала, как чувствуют тягу к чему-то неизвестному, необъяснимому, запредельному, просто чувствуют — и все. Чтобы прояснить эту необъяснимую тягу, он спросил:
— А почему вы его убили? — и с нетерпением ждал ответа: разрушит она своим ответом эту тягу или, напротив, укрепит ее?
— Я просто немножко вас опередила. Его следовало убить давно, шестнадцать лет назад, но у меня тогда не было такой возможности, мне было всего четырнадцать лет.
Герман догадался, что речь идет о банальном изнасиловании, хоть она и не сказала об этом прямо, но потому и догадался, что не сказала. Обычно изнасилование не влечет за собой таких последствий, да еще шестнадцать лет спустя. Да и особых эмоций в ее голосе он не уловил. Впрочем, как и фальши.
Он вспоминал биографию Мокрухтина, уставившись на звезды.
— Вы напрасно вспоминаете. Такого уголовного дела там нет. Вернее, оно было, но прокурор Болотова, тогда еще Сенькина Елена Борисовна, уничтожила его. Я так думаю.
Герман опустил голову и посмотрел на темный силуэт Евгении.
— Нет, я не убивала ее. Она сама себя подставила, выдав свою заинтересованность в архиве. А на архив Мокрухтина охотников много.
— Кто?
— Кто? — Евгения раздумывала: «Если Ежик знает про мою бабушку, то про сообщение на пейджер Ивана знает подавно. Значит, говорить надо, но не все, поскольку личность Ивана так и не установили, иначе бы он не спрашивал — кто?»
И она ответила вопросом:
— Вы его видели?
Герман сообразил, о ком речь:
— Да, в реанимации.
— Я знала его как Ивана. Он был представителем нашей «крыши». Что за «крыша» — не знаю и никогда не пыталась узнать. В свете последних событий можно предположить, что с Банком развития столицы у нас одна «крыша». Когда Иван не вышел на связь, мой шеф поехал в головной офис банка, и связь с «крышей» восстановилась. И потом, Барсуков является акционером этого банка. Вот, собственно, и все.
— Иван умер, и его тело выкрали из морга, — проинформировал Герман с целью посмотреть на ее реакцию и не услышал ни вздоха сожаления, ни вздоха облегчения. Она опять думала.
И Герман думал. Что делать? Вопрос не стоял: сдавать или не сдавать ее правоохранительным органам, — этот случай вне их компетенции. Вопрос стоял по-другому.
Вдруг в бурьяне послышалась возня. Фигура Германа на поваленном стволе напряглась. В следующее мгновение его тело сжалось, и он, будто выпущенная из натянутого лука стрела, бросился в темноту.
Евгения слышала борьбу, но ничего не видела. Луна висела далеко над лесом за рекой, похожая на металлический щит какого-нибудь Агамемнона, из-за него летели копья серебристых лучей, но до этого берега реки они не долетали, падали в воду, посеребрив ее поверхность. Евгения, совершенно оцепенев, как бы слившись с ивой в одну тень, различала сдавленные хрипы, рычание, стоны. Ей казалось, что самое главное — не шелохнуться. Но она вздрогнула, когда из бурьяна выскочил какой-то зверь, размахивая длиннющими лапами. Во-первых, Евгения сидела, во-вторых, сидела внизу у реки, а бурьян рос на пригорке, от этого силуэт, сквозь который не просвечивали звезды, напомнил ей своими размерами Большую Медведицу — точно она с ночного небосвода спустилась.
С другой стороны, из крапивы, появился Ежик и бросился наперерез «медведице», встав между ней и рекой. Та была на голову выше и гораздо шире в плечах. Евгения ужаснулась, что такой зверь просто сметет его с пути, а потом примется за нее. Зверина рванулась вперед с диким рыком. Теперь Евгении окончательно поплохело, потому как она представила уже, что «медведица» не просто сметет «ее маленького Ежика» со своего пути, но и опрокинет его в реку, вытащит на другой берег и волоком потащит аж до Млечного Пути. Но вместо того чтобы уйти с дороги, Ежик бросился навстречу зверю, внезапно припал на правое колено, как бы поднырнув под него, ухватился за левую ногу «медведицы» и, рванув ее вперед и вверх, разгибаясь, вдобавок резко толкнул правым плечом назад. Туша вертанула сальто и грохнулась со всего размаху в воду.
Только теперь Евгения почувствовала, что все это время она не дышала. Ей катастрофически не хватало воздуха. Она судорожно открыла рот и со свистом втянула в себя ночную свежесть вместе с комарами.
Тут из крапивы показался еще один силуэт. Евгения снова открыла рот — на этот раз чтобы закричать и предупредить Ежика, но Ежик призывно махнул силуэту рукой, и рот Евгении закрылся.
Две мужские фигуры на мостках лихорадочно раздевались, и, когда одна из них уже приготовилась нырнуть в речку, у Евгении прорезался голос:
— Там по колено! — пропищала она от ивы тонюсеньким голосочком.
Один свесил с мостков ноги, раздался всплеск — и вот он уже в воде.
— Действительно по колено.
— Чуть дальше — по пояс будет, — услужливо подсказала Евгения.
Второй тоже спустился. Теперь оба в воде. В лунном сиянии она четко различала кто есть кто. Первый — неизвестный ей мужчина плотного телосложения, с руками-граблями, которые он опустил в воду, прочесывая речку вдоль и поперек. Периодически он что-то нащупывал, иногда поднимал над поверхностью отшлифованные водой валуны, принимая их, видно, за голову зверя, и снова опускал в реку. Евгении он напоминал Геракла. Вторым был Ежик. В отсутствие «медведицы» он маленьким ей уже не казался. Только светлые волосы превратились в седые — это от луны. А в целом — древнегреческий атлет на Олимпийских играх. Да-да, дискобол Праксителя. Евгения сообразила, в какой мастерской делают такие классические образцы человеческого тела — нет, не в Спарте, конечно.
— Есть, — раздался приглушенный голос, и над водой всплыло тело зверя.
Вдвоем они подтянули тушу к берегу, вытащили на мостки; «Медведица» не шелохнулась. Ей запрокинули голову, надавили на живот, изо рта хлынула вода, но признаков жизни не появилось. В свете фонарика Ежик проверил рефлекс зрачков, пощупал пульс — ни того ни другого. Голова мужчины беспомощно свесилась набок, по затылку стекала струйка крови.
— Мертв, — сказал шепотом Герман. — При падении ударился о камень на дне.
Второй, уже одетый, молча ощупывал одежду трупа. Кроме пистолета Стечкина, ничего не обнаружил. Он сунул его себе в карман брюк. Потом поднялся на взгорок, пошарил в бурьяне и вытащил из зарослей короткоствольный автомат.
Лишь тут Евгения рискнула приблизиться к ним, но только она взглянула на тело, как отшатнулась: ее обдало жаром.
— Боевой слон персидской армии, — забормотала она, трясясь как в ознобе.
— Вы его знаете? — Герман поймал ее руку, отчего Евгению затрясло еще больше, словно труп вцепился в нее холодными влажными ручищами, и она замотала головой, пытаясь отстраниться.
— Как?.. Как вы на меня вышли?
Герман не видел необходимости скрывать это — он дал ей возможность прийти в себя, хотя и не понимал логики ее вопроса.
— По запаху духов. Я шел сразу после вас.
Евгения кивнула. Так найти мог только он. И больше никто. Значит, Соколов не вышел на нее. Что тогда? Соколов следит за мужем? Она решила прояснить этот вопрос:
— Это вы вели меня до дачи?
— А вот это уже интересно. — Герман насторожился. — Что значит — вели?
— Две машины? У переезда? — шептала ему Евгения.
— Нет, — решительно отрицал Герман. — Вы уверены?
— «Жигуленок» — «пятерка» или «семерка». Я их все время путаю. И «Москвич» за ним. Я еще тогда подумала, какое совпадение: «Москвич-412», и в номере те же цифры — 412. Значит, это были не вы… Это «крыша»! — показала она на труп. — Им была нужна не я, а мой муж. — Она подняла на Германа лицо. — Второй должен быть на даче! — она бросилась по тропинке вверх, а двое мужчин — за ней. Перед дачей Герман остановил ее, прижал палец к губам и жестом приказал лечь в траву.
Евгения лежала на лугу, вдыхая запах мяты, и в лунном свете видела два темных силуэта, которые переговаривались руками, как немые. Они отчетливо были видны на фоне бетонных плит соседней дачи рыболова. Потом разделились: одна из фигур исчезла за углом, а вторая, крадучись, скользнула за ее калитку.
Второй боевой слон персидской армии вынес бесчувственное тело Михаила Анатольевича в сад, где днем боярыня Морозова белила яблони, и прислонил к стволу. У того был завязан рот и скручены за спиной руки. Чтобы не перебудить весь дом, боевой слон почел за благо сначала вырубить Михаила Анатольевича, а потом вынести из дома и здесь допросить. Похлопав по щекам, он привел его в чувство:
— Я сейчас тебе открою рот, но если ты пикнешь, то свою жену ты больше не увидишь. Ты меня понял?
Михаил Анатольевич кивнул. Лицо в маске склонилось над ним.
— Смотри, я тебя предупредил. — И гигант вынул из его рта кляп.
Черный как негр. Из прорезей для глаз одни белки сверкают.
— Где моя жена? — сглотнув, тут же тихо спросил Михаил Анатольевич.
— Вначале ты ответишь на мои вопросы. Где архив?
— Я не знаю. Когда мы нашли тайник, он был пустой.
— Правильно, — кивнул гигант. — Это есть в уголовном деле. А теперь расскажи, как было на самом деле. На кого ты работаешь? Только не ври, что на государство.
— На Мокрухтина, — соврал Михаил Анатольевич с отчаяния.
— Молодец. Уже лучше. Может, я и верну тебе жену. А кто тебя вывел на тайник? Не сам же ты допетрил до такой комбинации?
А Михаил Анатольевич «допетрил»: под словом «комбинация» его мучитель имеет в виду, что кто-то из людей Мокрухтина вышел на тайник, изъял документы, а потом дал указание Михаилу Анатольевичу тоже обнаружить этот тайник, но уже пустой, чтобы отвести от него подозрения в сотрудничестве с Мокрухтиным. «Так, так, — завращал глазами следователь Смолянинов, — надо что-то ему подкинуть… Но что?» И тут его осенило: «Болотова-то мертва! И она человек Мокрухтина».
— Болотова! — Михаил Анатольевич сообразил, что его мучитель не знает про ее убийство. — Болотова, — повторил он уже убежденно.
— Прокурор? Она что, с Мокрухтиным была связана?
— Она у него на содержании. — И Михаил Анатольевич начал пересказывать то, что вечером на веранде ему говорила Евгения. Гигант внимательно слушал и одобрительно кивал, не перебивая. — А Болотова отстранила меня от следствия, потому что я не захотел играть в ее игру. У нее архив. Я в этом убежден. У нее ищите.
Гигант в маске потрепал Михаила Анатольевича по щеке и пошел прочь, мелькая меж белыми стволами яблонь. Михаил Анатольевич хотел было крикнуть ему: «А я?» — но вовремя передумал. Гигант перепрыгнул через штакетник и пошел лугом к реке, по дороге чуть не наступив на лежащую в траве Евгению.
— Пахнет-то как хорошо, — весело сказал он себе под нос, когда проходил мимо нее. Та так и обмерла. Дойдя до реки, гигант хлопнул в ладоши, хор лягушек на секунду смолк, и в тишине он негромко сказал:
— Пошли к машинам!
Но не получил ответа, разве что хор лягушек грянул снова с жизнеутверждающей силой. И тут, приглядевшись, он увидел, что напарник его лежит на мостках, свесив к воде голову. Он выхватил короткоствольный автомат и повел им в темноте. Тихий хлопок раздался с той стороны струящейся речки, и гигант рухнул на берег рядом со своим напарником.
Евгения лежала долго. Никаких звуков, никто не возвращался за ней, никто не говорил, вставать ей или нет, и вообще — что делать? Встать Евгения побоялась. Полежала, подумала и поползла. Поползла прямо к саду с белеными яблонями. Как начался сад, так встала. И тут голос мужа ее окликнул:
— Женя!
Она бросилась к мужу, сидящему у ствола с привязанными к дереву руками:
— Что с тобой? Кто это сделал? — как будто не знала кто.
Но муж он и в Африке муж, он и привязанный к яблоне — муж, и первым делом он спросил строго и требовательно:
— Ты где была?
— У реки.
— Что они с тобой сделали?
Евгения все мигом сообразила: если мужа ее связали, значит, ее тоже должны были выкрасть.
— Они меня выкрали и бросили у реки. А с тобой они что сделали? Они тебя пытали? — Евгения кинулась развязывать веревки.
Михаил Анатольевич вздохнул:
— Он интересовался у меня, у кого архив. Я сказал — у Болотовой.
Евгения прыснула, несмотря на серьезность ситуации.
— А куда он пошел?
Михаил кивнул в сторону реки.
«Значит, навсегда, — подумала Евгения. — Сейчас он подойдет к реке, увидит напарника — ну и все…»
И в это самое время у мостков замертво повалился второй боевой слон персидской армии.
— Ты знаешь, где здесь милиция? — спросил Михаил, освобождаясь от веревок.
— О чем ты, Миша? — всплеснула руками Евгения. — Какая милиция? Даже ты не знаешь, кто они. Как на них выйдет местная милиция? Как они тебя защитят?
Михаил замотал головой:
— Я что-то плохо соображаю. Он меня чем-то треснул.
— Вставай и пошли домой. Болотова уже мертва и ничего не скажет. А они пусть ищут.
Герман и его помощник погрузили трупы в машины, брошенные у шлагбаума дачного товарищества, и помчались на них к лесному озеру неподалеку от славного города Чехова. Разогнав машины над обрывом, они выскочили из них перед самым падением с кручи. Всплеск, бульканье, пузырьки, муть — вот и закончился подмосковный поход боевых слонов персидской армии. И концы в воду.
На рассвете Евгения побежала первым делом к реке. Но от вчерашнего эпизода не осталось никаких следов: Ни трупов, ни крови, ни Ежика. Один бурьян стоит.