Глава первая

Майским теплым утром Евгения ехала в свой офис на Гоголевском бульваре. Вышла на Кропоткинской, вдохнула пахнущий весной воздух, зажмурилась от солнца, игравшего на позолоте куполов храма Христа Спасителя — он стоял тогда в лесах, — и перешла улицу.

Офис располагался на четвертом этаже здания, которое занимало АО «Внешторгобъединение». Евгения подозревала, что АО и «объединение» это такая же фикция, как и ее контора, только большая фикция, а у них маленькая. Ее офис состоял из пяти человек: президент, генеральный директор, главный бухгалтер, секретарша — по совместительству массажистка и любовница по первому требованию, личный шофер президента, он же менеджер, он же грубая мужская сила, то есть и вышибала и грузчик в зависимости от обстоятельств. Народу, как видите, в конторе было немного, функций значительно больше, отсюда всеохватность деятельности такой организации.

Евгения не знала, чем торговало «Внешторгобъединение», и торговало ли вообще, но их контора торговала всем, особенно хорошо шел «воздух». Так в разговоре президент называл сделки, которые она как генеральный директор проводила. В обществе с очень ограниченной ответственностью, каким являлся их «Экотранс», в наличии не было ничего, кроме набора офисной мебели, пары компьютеров с периферией, факса и мини-АТС на четыре номера. Один номер в кабинете президента, второй в кабинете генерального, третий у бухгалтера, а четвертый в подвальчике, где коротал время в ожидании вызова шофер.

Подойдя к дому, на котором не красовалось медных, начищенных до блеска табличек с названиями организаций, размещавшихся внутри, Евгения потянулась к сумочке в поисках пропуска. Поскольку пропускная система внушает уважение к организации, ее имеющей, такой деталью не пренебрегали. Она достала пропуск, как и положено, с фотографией, открыла входную дверь, над которой располагалась следящая камера, толкнула дверь в вестибюль и шагнула навстречу здоровенному лбу, расплывшемуся в улыбке при ее появлении; на пропуск он даже не посмотрел, да и зачем смотреть, если все ее знали и так.

Но из каморки охранников на его приветствие выскочил напарник, недавно принятый на работу и в лицо всех сотрудников не знавший — именно для него и приготовила пропуск Евгения, — и ринулся сверять документы с ее личностью. Она не злилась. За шесть лет, что она проработала здесь, охранников сменилось множество. Были и совсем молодые ребята, такие, как этот, выпускавшиеся в ускоренном порядке курсами охранников, и постарше, отставные военные скорее всего, был даже один дед, ветеран первой империалистической, как его в шутку называли, но в форменной ливрее он смотрелся бесподобно, и каждый раз, как приезжал кто-нибудь из сильных мира сего, его выпускали на авансцену. Крепкий старик, совсем не согбенный, с отменной выправкой, белой окладистой бородой почти до груди, с двумя Георгиями на ливрее (кресты — театральный реквизит, конечно), открывающий дверцу лимузина, приводил и, нуворишей, и власти предержащие в священный трепет. И те и другие трепетали долго, находясь под впечатлением от героя чуть ли не Крымской войны, а может, и восемьсот двенадцатого года. По мнению Евгении, не раз наблюдавшей подобный спектакль, на ум им приходило скорее всего Бородино, потому что про Прейсиш-Эйлау или Ульм они слыхом не слыхивали.

От ветерана особо важные гости переходили в руки Евгении. Она лично провожала их наверх, по пути объясняя, какой особняк старинный, когда построен, кем и для кого, извиняясь таким образом за отсутствие лифта, — при реставрации не хотелось портить замысел архитектора, под этим подразумевалось, что реставрацию проводила именно их организация, — гости слушали, разинув рты и вперив взгляд в стройные ножки молодой женщины, мелькавшие перед ними в расходящейся при каждом шаге шлице юбки, и продолжали трепетать.

Поднимаясь по ступенькам на четвертый этаж, Евгения вспоминала, как учил ее президент компании, что трепет — самая полезная вещь на свете. Пока человек трепещет — он твой. Чувства его расстроены, мысли рассредоточены — в таком состоянии он, родимый, тебе все что хочешь подпишет. И подписывали, подтверждая его правоту.

Половину четвертого этажа отгораживала железная дверь с переговорным устройством, создавая впечатление сверхсекретного объекта за ней.

Евгения нажала на кнопку звонка, и голос секретарши спросил:

— Вы к кому?

— Здравствуй, Таечка.

Щелкнул замок, дверь начала открываться, пропуская генерального директора компании, которую про себя Евгения называла просто трансом в прямом смысле этого слова, потому что от деятельности их конторы нормальные люди впадали в состояние, характеризуемое как раз этим определением.

Сразу за дверью в холле за огромным столом, заставленным всевозможной оргтехникой, крутилась девушка лет двадцати двух. Вращающееся кресло поворачивалось то в одну сторону, то в другую. Если звонили два телефона сразу, как сейчас, Тая снимала две трубки, прикладывала их к миниатюрным ушкам и говорила:

— Компания «Экотранс».

В двух трубках что-то говорили одновременно.

Увидев Евгению, Таисия сложила губки бантиком и чмокнула воздух в качестве приветствия, взмахнула накрашенными ресницами в сторону кабинета, что означало — президент ждет, и ответила в одну трубку, прижав вторую к груди, чтобы не слышали:

— Евгения Юрьевна сейчас на совещании у президента. Я обязательно передам, — и положила эту трубку, а во вторую прошипела: — Президента нет и сегодня не будет. Он в мэрии на совещании. — Тая сморщила носик от досады на очередного кредитора и положила вторую трубку.

— Какой-то Толстолобик вам звонил. Может, я фамилию не расслышала? Сказал — из Министерства чрезвычайных происшествий.

— Все правильно, — подтвердила Евгения. — После «совещания» соедини меня с ним. — И направилась через холл к двери с табличкой «Президент компании «Экотранс» Барсуков Сергей Павлович».

Не успела она постучать, как вновь зазвонил телефон. Таечка ласково протянула:

— Соединяю…

А из кабинета президента раздался знакомый рык:

— Я вас давно жду.

Относиться это приветствие могло только к ней. Евгения толкнула дверь, и Сергей Павлович замахал рукой: быстрее входи. Повинуясь жесту большой, белой, пухлой руки, никогда не знавшей загара, она удобно устроилась в массивном кресле, обитом черным винилом, в котором всегда сидела только она. Кресло напротив было кожаное и предназначалось для посетителей, во время переговоров нервно теребящих обивку, то поглаживающих ее, то пощипывающих, но к концу визита точно определяющих, что это натуральная кожа. Далее их умозаключение плавно переходило от частного к общему, то есть с одного кресла оно распространялось на все, имевшееся в кабинете, и клиент начинал подозревать фирму в надежности. Вот такое это было волшебное кресло.

К мыслям о надежности фирмы подводили посетителей и широкая открытая улыбка на лице президента, и глаза, смотрящие прямо в их глаза, а не бегающие по сторонам, и, конечно, дородность человека, сидящего перед ними. Сергей Павлович, даже разговаривая по телефону, улыбался нужному человеку, и Евгения, глядя на шефа, была убеждена, что на другом конце провода чувствовали эту улыбку, и откликались, и шли навстречу пожеланиям президента «Экотранса».

— Генерал от инфантерии звонил. — Шеф все еще продолжал улыбаться, улыбка постепенно сходила, оставляя после себя гримасу от сведенных лицевых мышц, и, чтобы освободиться от неприятного ощущения, Сергей Павлович несколько раз судорожно открыл и закрыл рот, словно ему дышать было нечем.

Евгения не спросила, какой такой генерал. Без всяких слов понятно. Если звонил Толстолобик, то генерал — не кто иной, как начальник центрального фармацевтического склада МЧП.

— Уломал его подождать до конца недели. Черт бы его побрал, хрена старого! Женя, ничего, что я так выражаюсь? Довел! Где мои лекарства, где мои лекарства?! Хрыч жадный! И трусливый! Трясся: я вам отпустил препараты… Какие препараты?! Слезы одни. Все с просроченными сроками годности, под списание. Сам пристроить не может, а денег хочется, ручки чешутся.

Евгения не перебивала, давала выговориться. Ее шеф всегда так успокаивался. Наговорит, наговорит — и остынет, откинется в кресле, сложит руки на пузе, выступающем из расстегнутого пиджака, сцепит пальцы — значит, готов слушать.

— Я только что со склада на Преображенке. Все продано.

Президент облегченно вздохнул и заулыбался вполне естественной улыбкой:

— Это точно?

— Вне всякого сомнения. Малиныча я взяла для отвлечения внимания, потому что чувствовала — нам морочат голову. Он их там уговаривал, совестил, угрожать пробовал. Но они его знают — ни рыба ни мясо, — поэтому не испугались. Он ныть начал, под его нытье я незаметно прошла на территорию склада. Завскладом на месте не было, что очень удачно, а грузчики народ сговорчивый. Они-то и сказали, что наш пенициллин давно продан узбекским курьерам. Я и склад осмотрела.

Сергей Павлович сунул руку в карман брюк, пошелестел там купюрами, на ощупь определяя достоинство, и протянул Евгении стольник:

— Столько?

— Шестьдесят, — ответила она, имея в виду сумму, потраченную на бутылку грузчикам.

— Имманентное свойство денег — увеличение, — философски заметил шеф. — Ты не представляешь себе, как я рад, что ты меня порадовала. Через час намечается одна встреча, а настроение у меня до твоего прихода было поганое.

«Одна встреча» на языке президента означало, что посетитель будет не совсем обычный, скорее даже совсем необычный, незнакомый, денежный, и, как дело обернется, Барсуков не знал, поэтому предлагал Евгении присмотреться к нему.

— Мне присутствовать на встрече? — уточнила она.

Барсуков осмотрел Евгению с ног до головы, от стрижки типа каре, до стройных ног в тонких колготках, положенных одна на другую.

— Веди его сначала к себе в кабинет. Там посмотрим.

В то время как она будет изучать клиента, клиент будет пялиться на нее, вернее, любоваться и трепетать — и выбалтывать все, что у него на уме, а шеф будет слушать эту болтовню по селектору у себя в кабинете и прикидывать, сколько из него можно выжать и можно ли вообще.

Это была давно разработанная до мельчайших подробностей пьеса, строго расписанная по минутам, по репликам главных героев, по вводу их в действие и счастливому для актеров финалу.

Как театр начинается с вешалки, так и этот спектакль начинался внизу, с охранников. Для претендентов на раскошеливание секретарша выписывала пропуск и спускала его к «вратарям», то бишь на проходную. В сопровождении «лба» клиент поднимается в офис. Звонок в дверь — и секретарша собственноручно ее открывает, вся сияя от удовольствия лицезреть перед собой такую хорошую дойную корову, которую только что привели. Корова приветливо помахивает хвостиком, но пока не мычит и не телится. Тогда ее за рога вводят в кабинет генерального директора и сажают в кресло, корова удивленно озирается — а ведь кабинет совсем не таков, какой она ожидала увидеть. И доярка ласковая и симпатичная, и дойка пройдет безболезненно… Впрочем, что это мы забегаем вперед? Ай, торопимся!

Из сумочки Евгения достала косметичку, вытряхнула содержимое на стол и принялась наводить марафет. Нет, ее макияж не напоминал боевой раскрас индейцев из племени ирокезов, он был легким, пастельных тонов, поэтому казался вполне естественным, — лишь слегка подчеркнутый контур губ да удлиненные ресницы выдавали присутствие косметики на нежном женском лице. Лицо без единой морщинки — ни на лбу, ни вокруг глаз, — а ей уже скоро тридцать. Вздохнула. Ее возраст не выдавали даже глаза. Выражение безмятежности, покоя и какой-то благодати жило в них и скрадывало возраст. Именно это разглядел в ней шесть лет назад Барсуков и сказал, что согласен за это платить. Так прямо и сказал:

— Вашему лицу, Евгения Юрьевна, цены нет. А диплом — это ерунда. Забудьте про него, спрячьте куда-нибудь подальше и никому не показывайте, пока не скажу.

Вот так. Почему припомнился этот разговор, состоявшийся при приеме ее на работу? Потому что она готовилась продавать свое лицо, на котором было написано: более честного человека вам не найти, имейте дело только со мной. Это все равно как в советское время плакаты призывали: «Храните деньги в сберегательной кассе». Люди верили и хранили. Пока их не обобрали до нитки.

Евгения внимательно осмотрела себя в зеркальце пудреницы, побросала все обратно в косметичку, кинула взгляд на маленький циферблат наручных часов. Нечто подобное должно было произойти и сейчас.

Первый звонок. В зале привычный гул. Усаживаются зрители. В буфете допивают пиво.

Ее рука потянулась к селектору.

— Тая, подскажи мне, пожалуйста, на кого ты выписала пропуск на двенадцать часов?

— Сейчас, — отозвалась секретарша. — Мокрухин или Мокрутин. Непонятно написано.

— Так ведь тобой написано.

— Мной, — созналась Таечка. — Я записала, как он говорил, а говорил он через пень колоду. Сам не мог выговорить свою фамилию.

— А имя и отчество у него есть?

— Есть, — обрадовалась девушка. — Хведор Степанович, — передразнила она клиента.

— А почему Хведор? — заинтересовалась Евгения.

— Потому что он — лапоть необразованный, — выдала секретарша. — Шепелявит, гундосит и противно хрюкает.

Евгения не сказала «спасибо», а молча отключила связь, спохватилась и опять включила:

— Федора Степановича проводишь ко мне в кабинет. С Толстолобиком соединишь позже, я скажу.

«Мокрухин, Мокрутин… Федор Степанович…» — Она сидела глубоко задумавшись. Что-то было тревожащее в этом словосочетании. То ли фамилия, то ли имя с придыханием на «х», то ли все в целом. И еще было предчувствие грядущих перемен, таких, что подобны природным катаклизмам типа землетрясения, когда все рушится, дома складываются, как карточные домики, реки текут вспять, а люди гибнут в таком количестве, что точное число жертв никому даже не известно.

Ощущением катастрофы повеяло на Евгению, стоило ей поднять глаза на репродукцию картины Пикассо. Постер висел на стене справа от нее, напротив кресла для посетителя. Девочка на шаре, казалось, еле удерживалась на нем. Еще мгновение — и она соскользнет, упадет, разобьется. И деревянная рамка, обрамляющая его, вот-вот превратится в черную, траурную. Евгения сморгнула и перевела глаза на другую стену — прекрасный букет георгин показался ей сплошным кровавым месивом. «Поменять надо постеры, — сделала вывод Евгения. — Что-нибудь абстрактное повесить, как у шефа. Мазок, плевок, палочка, точечка — и никаких ассоциаций. Черный квадрат».

Но сейчас у него на стене не Малевич висит. Что-нибудь менее абстрактное. У шефа в шкафу, где, как все думали, лежали важные документы, на самом деле были спрятаны портреты в рамках. И Карл Маркс, и Фридрих Энгельс, и Ленин — только Розы Люксембург не хватало — предназначались для посетителей крайне левого толка; Горбачев и иже с ним — для почитателей чего-то «с человеческим лицом»; для «правого дела» — Ельцин и президенты США на выбор: от Авраама Линкольна до Клинтона; а для интеллектуалов шеф держал портрет Конфуция, подаренный Сергею Павловичу на заре его коммерческой деятельности китайскими товарищами в Шанхае; он вывозил оттуда ширпотреб вагонами и продавал через свои торговые точки. Когда же шеф был не уверен в политических пристрастиях клиента, он делал обманный ход. В Китае ему презентовали портрет Ленина на шелке с китайскими иероглифами понизу. В неопределенных ситуациях шеф его использовал, по реакции посетителя определяя ориентацию, что в бизнесе вещь немаловажная. Скажет клиент, нахмурясь: «Что это вы Ленина на стену повесили?», ага, значит, он на правом фланге политического спектра.

А Барсуков ему в ответ:

— Это не Ленин как таковой, а произведение искусства. Китайская акварель на шелке. Иероглифы внизу видите?

И посетитель успокаивался. Искусство — это такая вещь, против которой не попрешь.

— Евгения Юрьевна, Мокрутин поднимается, — прервал ее мысли голос секретарши. — Работаем как всегда?

— Да, Тая, как всегда… если не произойдет чего-нибудь неожиданного.

Второй звонок. В зале гаснет хрустальная люстра. Кашель. Почему она предчувствует неожиданности? Евгения не отдавала себе в этом отчета, но в том, что она ждет их, отдавала. Пора, однако. Начинать надо как всегда. Первым делом включить компьютер. Так, экран загорелся. Уже хорошо. Теперь достать из верхнего ящика стола письмо, на котором черным по белому написано: «Федеральное собрание — парламент Российской Федерации. Государственная дума. Москва, ул. Охотный ряд, д. 1. Правительственное. Президенту компании «Экотранс» г-ну Барсукову С.П.».

Евгения достала письмо с красным штемпелем почтового отделения по тому же Охотному ряду, д. 1 и положила его таким макаром, чтобы человек, сидящий по другую сторону стола, мог свободно прочитать, что на конверте написано, но одновременно письмо лежало не нарочито, а так, вроде она с ним работала перед приходом посетителя, а он ее отвлек, и она отложила. На самом деле конверт был пустой и г-ну Барсукову никто и ничего из здания на Охотном ряду не присылал. Все это чистая фикция, сочиненная лично Евгенией. Шеф, будучи в мэрии, выудил из мусорной корзины смятый конверт и принес его в офис, а она на компьютере подобрала необходимые шрифты и на обычном конверте такого же размера, купленном на обычной же почте, изобразила правительственное послание. Но на людей это действовало убийственно! Они с ходу начинали предлагать деньги. А то, что Евгения спокойно выслушивала их и не бросалась эти деньги сразу же отнимать, воспринималось людьми весьма и весьма положительно, как и лицо самой женщины, на котором застыло выражение четырнадцатилетнего подростка; заподозрить такого подростка ни в чем, кроме невинных шалостей, было нельзя.

Последнее, что приготовила Евгения к приходу клиента, — это бумага с заголовком: «Геополитические последствия стратегических интересов России в районе проливов Босфор и Дарданеллы». Заглавие набиралось большими буквами, а текст маленькими-маленькими, такими, что в лупу с трудом увидишь. А на полях пометки синим цветом как результат изнурительной умственной деятельности. Человек над статьей работает. Записку в правительство пишет. А вы тут ходите, отвлекаете.

И что в результате? Старинный особняк, отсутствие на фасаде названия организации, следящие камеры, охранники в военной форме, сейфовые двери на этажах, красные лампочки над ними гаснут-вспыхивают, сигнализируют открытие дверей, правительственные депеши, геополитические последствия, стратегические интересы, тишина в офисе, отсутствие лишних людей, привычной толчеи, и женщина, смотрящая на вас безмятежными глазами рафаэлевской мадонны, — и большинство посетителей решало, что здесь располагается какая-то секретная спецслужба или отдельные ее подразделения, скрывающиеся под названиями «Экотранса», «Внешторгобъединения» и филиала Банка развития столицы. Уран обогащают.

На самом деле секрет был прост. Главой Банка развития столицы был свояк Барсукова, а шурин главы банка возглавлял АО «Внешторгобъединение», а второй шурин управлял делами московской мэрии. Вот и весь секрет. Правда, узнала Евгения об этом не сразу, как пришла работать к Барсукову, а лишь со временем — шеф сообщил ей конфиденциальную информацию, когда послал первый раз в банк за деньгами — сумма выражалась многими нулями после единицы, — а спустя час Евгения вернула деньги в банк, поблагодарив за краткосрочный кредит.

Ее мысли прервал голос Таечки:

— Евгения Юрьевна, к Сергею Павловичу пришли, а он еще из мэрии не вернулся.

— Проводите посетителя ко мне, — сказала она секретарше и переключилась на кабинет президента. Теперь шеф все слышит.

Третий звонок. Пошел занавес, дверь открылась, Евгения встала.

Акт первый. Сцена первая. Явление первое. Не Мокрухин, не Мокрутин, а…

На пороге стоял мужчина в темно-коричневом костюме с голубым галстуком поверх белой сорочки. На галстуке выткана пальма, с которой, наверное, хозяин спустился. Евгения же видела только его угловатое лицо, словно выхваченное из тьмы воспоминаний и очерченное лунным лучиком через замочную скважину. Вместо носа, подбородка, глаз — бугорок, еще бугорок, впадинка, опять бугорок, за ним ямка. Выпуклости громоздились, как груда металлолома, в беспорядке, никакой симметрии. Нос свернут на сторону, и вместо одной горбинки почему-то две. Скулы съехали набок, одна чуть повыше, другая пониже. Губы заменялись валиками из розового фарша в красных прожилочках. Уши торчали как два снежных комочка, приставленных к голове снеговика, и были, как положено, почти совсем белыми, обмороженными. Ассоциации: Сибирь, вечная мерзлота, мамонты.

Евгения как встала из-за стола, так и застыла, ни слова не говоря. Таечка, вырисовывающаяся из-за спины клиента, ядовито улыбалась. И есть от чего. От одного вида этого лешего с фамилией водяного с ума сойти можно. И не от страха, а от омерзения. А он, понятное дело, на Евгению пялится.

— Смолянинова Евгения Юрьевна, генеральный директор компании «Экотранс», — опомнилась молодая женщина, протянула руку для приветствия и услышала то, что и так уже знала:

— Мокрухтин. Хведор Степанович, — прошепелявил гость и обнажил в улыбке золотую фиксу с левой стороны.

Евгения качнулась назад, но его рука, сжимавшая ее узкую, холодную от чувства гадливости ладошку, удержала женщину. Какой-то нарост на костяшках — мозоль, что ли? Невольно она посмотрела на пальцы, впившиеся в нее — еле заметное посинение на фаланге указательного пальца — аккуратный ромбик, — и выдернула свою руку из его цепкого захвата.

— Прошу вас, присаживайтесь. — Евгения показала на кресло по другую сторону стола. — Сергей Павлович, к сожалению, задерживается в мэрии, но пока его нет, я смогу ввести вас в курс дела.

Мамонт усаживается.

Евгения пристально вглядывается в его лицо и понимает, что Мокрухтин ее не узнал. Может, фамилия по мужу ввела его в заблуждение? Вряд ли. Скорее, тот эпизод по прошествии стольких лет стал для него неважным. А не важно — и помнить нечего. Событие переместилось в область подсознательного, и всплыть оттуда оно может, если сработает опознавательный знак. Какой знак? Длинная коса, за которую ее втащили в машину? Если длинная коса, то он ее никогда не узнает.

Евгения молчит, ждет следующего действия, записанного в пьесе.

Барсуков, слушавший обмен приветствиями в соседней комнате, набрал номер секретарши.

У Евгении сработал селектор.

— Евгения Юрьевна, — деловым тоном начала Таечка, — звонит Сергей Павлович.

Евгения подняла трубку телефона.

— Федор Степанович пришел? — на полном серьезе спросил шеф из соседней комнаты.

— Да, Сергей Павлович. Пришел. Он сейчас у меня.

— Хорошо. Передай ему трубку, пожалуйста.

Что последует дальше, она знала. Барсуков извинится за свое опоздание. Его извинят. Действительно, не может же он указывать мэру, сколько с ним нужно обсуждать совместные дела. Скоро он будет. А звонит он из машины по мобильному. Сейчас он на Тверской, а вот свернет на бульвар — и почти у цели. Только бы пробок не было. А пока Евгения Юрьевна охарактеризует ему будущий проект в самых общих чертах.

Мокрухтин вернул вспотевшую телефонную трубку.

— Шеф. Едет, — медленно подбирая слова, проговорил мамонт. — Не жалею. Что. Его нет, — сказал и замолчал, явно не зная, как выразить свою следующую мысль. Подался вперед.

Евгения не мешала ему, прекрасно понимая, что нормальные слова должны даваться этому ископаемому с большим трудом. Есть ли у него десятилетка за плечами? Вряд ли. Классов шесть-семь. Остальное… коридор — длинный, бетонный… в колонии. Еще — колючая проволока, баланда и часовой на вышке. Там ему самое место! А ей придется говорить с ним об… озеленении. Чудно! И она невольно улыбнулась.

Мокрухтин аж вздрогнул от ее улыбки. Он не привык, чтобы женщины ему улыбались. Что ей смешно, он не подумал. Что улыбка горькая — тем более. Но она подвигла его на немыслимое, и мамонт, мотнув бивнями, сказал самую неожиданную фразу в своей жизни:

— Вы. Нравитесь.

В ее глазах он заметил блеск и пошел напролом, ломая деревья:

— Сколько?

Краткость — это, конечно, сестра таланта, но хороша только до определенной степени. Брови Евгении недоуменно взлетели вверх.

— Платят? — наседал гость.

— А, — поняла Евгения. — Процент от сделки.

— Пять? Семь?

— Пятнадцать.

Он с шумом выдохнул.

Евгения догадалась, о чем подумал Мокрухтин. Зеленые глаза женщины опустились на обручальное кольцо на правой руке. Серые глаза проследили за зелеными. Он понял, что ошибся, но не понял, за что тогда пятнадцать? С обручального кольца серые глаза перебежали на длинные пальцы с маникюром, по розовому перламутровому лаку съехали на официальную бумагу со словом «геополитические», а от нее к конверту. И он понял — за что.

— Юристом. Будете?

— Нет. По специальности я философ.

Мокрухтин с трудом переваривал услышанное. Конечно, в колониях кое-кого так обзывали, но здесь, на воле, он не понимал значения этого слова. Философ? Чего она делает? Сидит у окна, что ли?

А президент звонил в это время в Банк развития столицы:

— Машенька, Барсуков. Шеф у себя? Соедини, пожалуйста. Александр? Сергей. Как здоровье? Хорошо? Самое главное. Мне нужен кредит. Как всегда на час. Спасибо.

Положил трубку и опять стал слушать. В кабинете у Евгении стояла такая тишина, что Барсуков довольно потирал руки. Все. Клиент созрел. Сейчас упадет. Тсс!

— Федор Степанович, тот проект, о котором я расскажу, к философии и юриспруденции никакого отношения не имеет, — нарушила затянувшееся молчание Евгения. — Но по-своему он весьма значим. Сергей Павлович подробно вам все расскажет. Я же введу вас в курс дела. По генеральному плану развития Москвы полным ходом идет строительство третьего кольца. Реконструируется центр. Новые микрорайоны растут уже за автомобильной кольцевой. В самом же городе идет интенсивное освоение ранее отчужденных земель. Я имею в виду микрорайон Марьино. Снос пятиэтажек нескольких серий и строительство на их месте многоэтажных современных домов также улучшит жилищную ситуацию в столице. С чем пока дело обстоит плохо, так это с озеленением. И новое строительство эту проблему только усугубляет. Мэрия города в прошлом году объявила конкурс на лучший проект озеленения столицы. Наша компания выиграла этот конкурс. Проект был одобрен Московской думой и правительством. На данном этапе мы ищем инвесторов, готовых вложить свои средства в озеленение города.

Евгения видела, как при слове «озеленение» у Федора Степановича глаза полезли на лоб. Она не сомневалась, что за свою жизнь этот, с позволения сказать, господин не посадил ни одного дерева, веточки в землю не воткнул! Зарывать — зарывал! Чего или кого — другой вопрос.

— На наше предложение откликнулись уже многие, — продолжала Евгения. — Например, «Внешторгобъединение» обязалось поставить для осуществления проекта необходимую немецкую технику. А Банк развития столицы оплатит покупку саженцев облепихи в подмосковном питомнике, также через него будут осуществляться все операции, связанные с финансированием проекта. Естественно, и правительство Москвы не останется в стороне от своего детища. На специальный счет, открытый в Банке развития столицы, уже перечислен первый транш. А на следующий год озеленение записано отдельной строкой городского бюджета.

«Специальный счет», «транш» мимо внимания господина Мокрухтина не прошли. Бюджетные деньги — это не фанаберия какая-нибудь, а вполне осязаемая вещь. В его глазах, запрятанных в углублениях воронок, забрезжил интерес, к облепихе никакого отношения не имеющий.

Евгения заметила и решила интерес подогреть:

— Естественно, компаниям, принимающим участие в проекте, правительством Москвы будет открыта широкая дорога, потому что по решению ЮНЕСКО объявлен конкурс на самый зеленый мегаполис мира. В 2003 году будут подводиться итоги. Вы можете представить, какая ответственность ложится на нас. Мы рады любой помощи и с благодарностью ее примем. Уже сейчас нам помогают организации, на первый взгляд к этой проблеме отношения не имеющие. Вот, к примеру, бензоколонки.

Мокрухтин насторожился. Бензоколонки — это вторая после «зеленой капусты» вещь, в которой он прекрасно разбирался и откуда сосал бензин хоботом.

— Да, бензоколонки, — подтвердила Евгения. — С одной стороны, они портят экологию, а с другой — без них не обойтись. Но их владельцы понимают свою ответственность и помогают нам по мере сил. Если вокруг заправок будут зеленые насаждения — разве это плохо? Конечно, возникают некоторые трудности в работе с подобными клиентами. — Евгения как бы замялась. — Вы понимаете… Но мы находим компромиссное решение.

Сейчас позвонит Таечка. Ее реплика.

Включился селектор:

— Евгения Юрьевна, курьер прибыл. Что делать?

— Пусть войдет.

Сцена первая, явление второе. Те же и курьер.

Дверь открылась, и весь проем заслонила фигура мужчины, которого Евгения видела десятки раз и каждый раз удивлялась. Если высота двери два метра двадцать сантиметров, а мужчина слегка приседает, чтобы пройти, то каков же его рост?

Не говоря ни слова он подошел к Евгении, положил перед ней на стол кейс, открыл его, Евгения кивнула, он вытащил бланк, она поставила на нем подпись, кейс закрылся.

Мокрухтин вытянул шею и вытаращил глаза, глядя, как курьер отстегнул наручник у себя на запястье и защелкнул браслет на батарее центрального отопления, поставив кейс рядом с радиатором на пол. Наличка, безошибочно определил Мокрухтин, те самые трудности, о которых она говорила. Ах, если б это лет на десять пораньше! Чего бы он здесь устроил, какую вьюгу! А теперь нельзя. Бизнесмен, твою мать!

Курьер кивнул, прощаясь, и безмолвно удалился, слегка присев в дверном проеме. Подписанный бланк Евгения убрала в стол.

— Извините, ради бога, что приходится отвлекаться. — Зеленые глаза остановились на Мокрухтине. — Так вот. Не только бензоколонки, но и казино, и рестораны участвуют в проекте. Это в их же интересах. Чем привлекательнее будет место вокруг таких заведений, тем больше посетителей обратит на него внимание, тем большие суммы к их владельцам ВЕР-НУТ-СЯ. Понимаете? Поэтому вложение денег в озеленение города не есть пустая трата средств, как некоторые поначалу думают.

Но Мокрухтин уже так не думал, и она видела это по его глазам. Ему предлагали потрясающую схему отмывания денег: я пожертвую вам на озеленение, вы пожертвуете мне, скажем, на строительство церкви. Само собой разумеется, за минусом комиссионных. А уж извлечь отмытые таким образом деньги из строительства — это пустяки. Он слышал, что такая схема существует, но до этого момента с ней не сталкивался и деталей не знал. Как не знал их никто, кроме Евгении и Барсукова. Главное здесь заключалось в слове «пожертвование». Этим словом не интересуются ни налоговые органы (потому что налогов с пожертвований не возьмешь), ни органы по борьбе с экономическими преступлениями (потому что, по их мнению, в безвозмездности не может быть злого умысла). Те и другие занимаются исключительно сложными схемами с офшорами, а того, что делается под самым их носом, не видят. Конечно, существовала опасность, что могут кинуть.

Но, что могут кинуть его, Мокрухтин не допускал. Барсуков же не самоубийца. Хотя надо подумать еще и еще раз, и на трезвую голову, а не под прицелом зеленых дурманящих глаз. У него от нее было такое ощущение, словно он чифирю в камере опился до одури, и его мутило.

— И последнее, — услышал он голос женщины. — Участники программы по озеленению города будут награждены специальными грамотами правительства Москвы. Это, конечно, не фамилия, выбитая золотыми буквами на стене храма Христа Спасителя, но деталь не такая уж маловажная. Работа с правительством Москвы само по себе мероприятие престижное.

В принципе Евгения сказала все, что надо, а что не сказала, то продемонстрировала. Иногда немой этюд выше реплики персонажа. Вот, например, кейс с наручниками у батареи кричит гораздо громче, чем сам Барсуков.

Сцена первая, явление третье. Те же и шеф.

В холле раздался зычный голос Барсукова, что-то грохнуло, дверь распахнулась, и президент собственной персоной появился в кабинете Евгении:

— Здравствуйте.

Евгения сидела, уставившись в стену, за которой обсуждались проблемы «озеленения». Очень точное определение. Потому что в результате некоторых действий денежные купюры приобретали вполне определенный цвет и определенный вес в мировой финансовой структуре. Слово «капуста» ей не нравилось — что-то из области кухонных склок, а вот «озеленение» — в самый раз.

Шесть лет назад ей бы было совестно так думать, а сегодня — нет. И сегодня более чем когда-либо — не совестно. Та молодая девушка, что вышла из университета, исчезла, под ее личиной сформировался другой человек, посторонним людям невидимый. Прежняя Женя испугалась бы, отступила, а скорее всего даже не помыслила бы о подобном. А она серьезно раздумывала, как увидела Мокрухтина, так и зашевелилось в ее душе что-то. Говорила о проекте озеленения Москвы, а сама…

— Жень! — позвал селектор голосом Таечки. — Чайку попьем? С кексом?

— Попьем, — отозвалась Евгения.

Она выключила компьютер, убрала со стола ненужные уже бумаги и вышла в холл.

— Я пока чайник поставлю, а ты вызови курьера. Пусть дипломат заберет.

— Так он еще не ушел! — Рука Таи с поднятой телефонной трубкой застыла в воздухе. — В закутке сидит.

Офис у них был маленький: холл, три комнаты и один закуток. В холле хозяйничала секретарша Тая, кабинеты президента и генерального с одной стороны холла, напротив дверь бухгалтера и закуток, называемый кухней.

Главного бухгалтера в офисе почти никогда не было, потому что она жила в Мытищах, там же работала на основной работе и подрабатывала у них в конторе. Компания зарегистрирована была тоже в Мытищах, так проще, хлопот меньше и с налоговой, и с другими желающими поживиться организациями. Нет, и в Мытищах люди жить хотят, но аппетиты их по сравнению с Москвой более умеренные — огороды помогают. Вот и главный бухгалтер из Мытищ стоил Барсукову всего двести долларов в месяц. Зарплата очень скромная, если учесть, какие сделки проводились и что за бумажки оформлялись в компании «Экотранс». Но зато зарплата была постоянной и от финансовых кризисов не зависела. Правда, существовала еще одна деталь — на большинство сделок бумажек вообще не заводили, Евгения все держала в голове. Поэтому соответствующие организации могли приходить в их офис, могли проверять документацию, компьютер — толку никакого. В офисе ничего лишнего не было, у бухгалтера — тоже. Стоило это Барсукову пятнадцать процентов.

На кухне размером в пять квадратных метров — отсюда и ласковое название «закуток» — шипел на электрической плите чайник, а курьер попивал кофе, возвышаясь над столом, как Джомолунгма. Но вершина Джомолунгмы была не снежная, а кудрявая. Рядом с ним — сидящим! — Евгения чувствовала себя лилипутом. Его фигура загораживала все окно, отчего в закутке казалось темновато. Войдя, Евгения сощурилась, пытаясь разглядеть что-нибудь, кроме абриса гигантской статуи, и включила верхний свет.

Курьер добродушно улыбался, зная, какое впечатление его габариты производят на простых смертных. Такого одной пулей не возьмешь.

— Ничего, что я тут похозяйничал? — пробасил он.

— Ничего, — разрешила Евгения. — Тут и хозяйничать особо негде.

— Зато уютненько. — Он допил последний глоток и встал.

«Рост баскетбольный, — подумала Евгения, — бицепсы культуриста, а голова с тыкву. Интересно, а в этой тыкве извилинки есть или только семечки?»

— Есть, — засмеялся геркулес, словно уловив ее мысли.

Она вскинула голову, гигант голову опустил и смотрел на нее с высоты птичьего полета.

— Я на заочном учусь, в университете на историческом.

— Простите. — Евгения испытала неловкость и, желая избавиться от этого чувства, засмеялась. — Пойдемте, я верну вам деньги.

В кабинете все повторилось, только в обратном порядке. Курьер отстегнул наручник от батареи и защелкнул браслет у себя на запястье. Поставил дипломат на стол, открыл, глянул, закрыл, из кармана достал бланк с подписью Евгении, отдал его женщине:

— До свидания, — и вышел.

Чувство неловкости возникало у нее с каждым годом все реже и реже. Ведь неловкость можно испытывать лишь по отношению к нормальному человеку, а с такими она последнее время почти не общалась, исключением была семья. Но это особая часть ее жизни. От своей деятельности — работой она это никогда не называла — семью она старалась дистанцировать. Дома весьма отдаленно представляли, чем она занимается, как и сколько зарабатывает. Она говорила, что работает референтом. Ей верили, потому что не видели всех денег.

Подхватив поднос, Евгения направилась к Таечке. У них так было заведено: не секретарша поила директора чаем, а наоборот, и по одной простой причине: у Таи заваренный чай и вкусом и цветом напоминал древесные опилки, ошпаренные кипятком. И никакие уроки ей не помогали. Барсуков в конце концов извелся и отстал от девушки. И если ему был нужен чай, он звонил Евгении, но поднос в кабинет президента вносила секретарша, как и положено.

— Ой! — Тая зажмурилась в предвкушении удовольствия. — Миндальные. Мои любимые. — Одной рукой она схватила пирожное, а другой разливала чай. — Я могу их есть без конца. — Девушка надкусила и тут же проглотила кусочек.

— Нравится — ешь.

— А ты что?

— Я чай попью. Есть что-то не хочется.

— Знаешь, — Таечка замялась, — я посоветоваться с тобой хочу.

Евгения удивилась. С девушкой у нее были хорошие отношения, но отнюдь не доверительные. По одной простой причине: Таечка долгое время не могла поверить, что Евгения ей не соперница.

Секретарша замечала, какие взгляды порой бросал на директора президент. Похотливые. И сделала из этого неправильный вывод. А когда поняла, что Евгения на эти взгляды ноль внимания, время было упущено, и близкие отношения между ними не состоялись.

— Я беременна, — призналась девушка, поглощая пирожное одно за другим. — Он пока не знает. Оставлять или нет?

— Нет.

— Почему? — робко спросила она.

— Потому что он женат и у него двое детей.

По лицу девушки Евгения видела, что это для нее не аргумент. Говорить ли дальше? Говорить. Если Тая попробует шантажировать шефа, он ее просто выгонит. Это в самом лучшем случае. О худшем Евгения предпочитала не думать. Возможность худшего варианта вытекала из того, что шеф хоть и с высшим образованием, и Шекспира читает на языке оригинала, но под следствием был, Бутырку видел, поэтому наболевшие вопросы решать умеет не только на словах, но и на деле, как господин Мокрухтин. Да и сам этот господин тоже не с неба свалился, а по старым связям, по наработанным каналам его достали. И достал его Барсуков. Следовательно, и связи и каналы до сих пор действуют.

— Его брак есть не что иное, как удачное вложение капитала. Поэтому он свою жену ради тебя и твоего ребенка не бросит. Ты ему ничего не можешь дать, кроме того, что он и так имеет.

Тая опустила глаза и тяжело вздохнула. Евгения сказала то, что подозревала и она. От того, что их мысли были созвучны, девушке стало особенно больно.

— Даже не думай! Какой у тебя срок?

— Четырнадцать недель. — У девушки на глазах выступили слезы. — Поздно уже.

— Я тебе помогу. Только не пробуй его шантажировать. Из этого ничего не выйдет. Если тебя устраивает твоя работа здесь, зарплата, то не делай глупостей. Соберешься замуж — уходи отсюда. Иначе в один прекрасный день можешь лишиться и мужа, и ребенка, и жизни.

— А ты?

— Я другое дело.

— Почему? — Таечка не успела спросить. Заработал селектор. Голос шефа просил директора зайти к нему.

— Слезы вытри, — на ходу бросила Евгения и скрылась за дверью.

Мокрухтин сидел неестественно прямо в кожаном кресле и поглаживал его, а перед ним на стене висел портрет Бенджамина Франклина со стодолларовой купюры; клиент смотрел на него не отрываясь и видел уже не лицо на портрете, а зеленое обрамление с английскими словами о достоинстве купюры и улыбался.

— Евгения Юрьевна, — тоже улыбаясь во весь рот, сказал Барсуков, — примите, пожалуйста, у Федора Степановича.

Федор Степанович вздрогнул и потянулся к дипломату.

 

Глава вторая

Как только Мокрухтин покинул кабинет, Евгения встала:

— Еду на встречу с Иваном.

— Добро, — все еще довольно улыбаясь, кивнул Барсуков. — Назначаем на завтра?

— Посмотрим, — обернулась она. — Как сложится. — И вышла.

Мокрухтин спиной стоял у выхода, ему отмечали пропуск. Евгения свернула на черную лестницу и оказалась во дворе, где ожидала ее «Ока» с тонированными стеклами. Сквозь узоры чугунной решетки Евгения следила, как он направился к запасному выходу особняка шахматной федерации, выходящему своим фасадом на Гоголевский бульвар. Пока Мокрухтин не вошел в здание, она ждала в машине с включенным двигателем. И только потом медленно тронулась вслед. Выехав на бульвар, она застала его на выходе из шахматного клуба. Пройдя особняк насквозь, Мокрухтин появился перед своими охранниками, поспешно вылезшими из джипа «Чероки» навстречу хозяину.

Отметив про себя его странное поведение, Евгения тем не менее не очень удивилась. Клиенты у них бывали самые разные, бывали и такие, которые боялись собственных телохранителей; держали их больше для престижа, нежели для личной безопасности, естественно, не доверяли им, подозревая, что они подкуплены конкурентами. Что ж, подозрения не всегда беспочвенны!

Джип с трудом полз по узкой проезжей части Гоголевского бульвара, на тротуаре которого плотно стояли припаркованные машины, багажниками вылезая на дорогу. Маленькая юркая «Ока» Евгении с легкостью держалась за джипом, пропустив впереди себя еще три машины. Выехали на Пречистенку. Перед Садовым кольцом остановились на светофоре. Евгения опустила голову, чтобы ее не узнали из джипа. Загорелся зеленый. Машина с Мокрухтиным пересекла Зубовскую площадь и втянулась в ущелье Большой Пироговской. «На «Спортивную» он, что ли, едет?» — подумала Евгения. Нет, Мокрухтин свернул на Еланского. Евгения еле успела перестроиться с левого ряда на правый поворот. Все-таки мужчины в Москве джентльмены, позволили женщине проехать. Джипу-то хорошо, он никого не спрашивал, пер напролом, все от него шарахались — и не потому, что боялись, что он их помнет, нет, боялись, что они его поцарапают и покраска этого «Чероки» будет стоить столько же, сколько их машина.

С улицы Еланского, презрев все правила движения, джип бибикнул машинам, идущим навстречу, и те покорно притормозили, дав совершить ему левый поворот, хотя там была двойная сплошная линия. Евгения на своей «Оке» не знала, что и делать. Джип свернул на Второй Тружеников переулок, Евгения проехала дальше и тоже, выждав момент, сделала левый поворот. Вернулась. Джипа нигде не было. «Во дворе», — догадалась Евгения. И она начала прочесывать один двор за другим. Удача улыбнулась ей: джип стоял у подъезда старого пятиэтажного дома с лифтом, пристроенным к наружной стене. Когда она увидела машину, кабина лифта остановилась на четвертом этаже, через некоторое время пошла вниз. Из дверей подъезда показались охранники и сели в джип, который тут же уехал.

Евгения следила за ними и думала. Потом «Ока» развернулась и поехала в магазин женской одежды, который располагался на Новом Арбате. Там Евгения купила себе черное платье из жатого крепдешина и босоножки на плоской танкетке, заехала в глухой двор и переоделась прямо в машине. Голубой костюм аккуратно сложила на заднем сиденье, спрятала в пакет, который с платьем ей вручили в магазине, и тронулась в обратный путь.

«Оку» Евгения бросила во дворе за квартал от дома Мокрухтина. Прежде чем выйти, внимательно осмотрела себя в зеркале, надела черные очки, закрывавшие половину лица, оглянулась по сторонам и вылезла из машины. Пошла она не напрямик к дому Мокрухтина, а сделала зигзаг. К подъезду приблизилась с другой стороны. Вызвала лифт. На четвертом этаже вышла. Четыре двери. Какая? Какая-то звериная интуиция проснулась вдруг в ней. Так уверенно подойти к нужной двери, позвонить, спокойно подождать, когда откроют, — было такое ощущение, что это не она стоит у двери, что это не она нажала кнопку звонка, а другая женщина, та, что стоит в стороне у лифта и наблюдает за ней, как она подняла руку и звонит в дверь. Впрочем, может, это ей показалось чутьем, интуицией, а на самом деле где мог скрываться Мокрухтин, как не за стальной дверью с двумя замками и глазком в центре?

Дверь стала открываться. Евгения слышала, как щелкают запоры, потом к глазку прильнул глаз, она улыбнулась и подняла очки, хозяин узнал и открыл. В проеме стоял Мокрухтин в синем спортивном костюме, разинув от неожиданности рот. Черный ангел прилетел. Пока тот не исчез, Мокрухтин протянул руку и втянул ангела в квартиру, и Евгения краем сознания почувствовала, что та она, которая стояла у лифта, медленно двинулась вслед. Дверь закрылась. Связка ключей легла в карман спортивной куртки Мокрухтина. Левой рукой он все еще держал ее за руку. Потом резко развернул к себе, и она, улыбаясь онемевшими губами, промолвила:

— Вы сказали, я вам нравлюсь. Я пришла.

Спустя два часа она позвонила из автомата в офис. Трубку схватил Барсуков:

— Ты где?

— У Киевского. Он не приехал.

— И давно его ждешь?

— Больше часа.

— Вот гад! Это уже не первый раз. Завтра я его найду и выскажу все, что думаю. Мы были у Киевского вместе, слышишь? Вместе! А сейчас поезжай домой.

Евгения вышла из автомата и направилась к машине. На ней был все тот же голубой костюм. Теперь, после звонка Барсукову, она молила Бога, чтобы Иван не показался. Вдруг она сядет в машину, а он идет. Скорее уехать!

Но далеко уехать Евгения не смогла. Нога, которой она нажимала на газ, внезапно отнялась. Тело сотрясала дрожь. Евгения спустилась к набережной и припарковала машину к обочине. Некоторое время сидела неподвижно, не зная, что делать. Потом сознание стало проясняться. Главное — это снять стресс. В аптечке есть валокордин. В нем фенобарбитал. Евгения с трудом перегнулась через спинку кресла, зацепила чемоданчик с аптечкой, достала флакон и высосала его до половины. Постепенно ее начало отпускать, нога вновь обрела чувствительность, но тело оставалось ватным и появилась какая-то заторможенность, замедленность реакции, вялость. В таком состоянии не только вести машину, но и самостоятельно доехать на городском транспорте до дому она не сможет. Евгения с трудом выбралась из «Оки» и остановила такси.

— На Остоженку.

Весь путь она дремала. Водитель с участием поглядывал на нее, чувствуя запах валокордина, который наполнил салон. Он все хотел спросить: «Вам плохо?» — но так и не решился ее потревожить.

Дома Евгения передала свекрови ключи от машины и даже сумела сказать, что та сломалась и где она ее оставила. А сама, чувствуя непреодолимую тяжесть, пошла спать. Муж, вернувшись с работы, застал испуганную мать и спящую в спальне жену. Уже поздно вечером он пригнал машину и на цыпочках, стараясь не разбудить, лег рядом. Запах валокордина витал в комнате.

В два часа ночи из слухового окна на крышу дома 2/3 по Второму Труженикову переулку вылез Герман. Над домом висела луна. Чтобы его силуэт не был заметен, мужчина лег на железную кровлю и, стараясь не греметь, съехал до дождевого желоба. Держась за нейлоновую стропу, перебирая ногами по стене, он стал спускаться вниз. Обогнул балкон пятого этажа, а на четвертом перебросил ноги за перила и плавно опустился по стропе на пол. Балкон был пуст, и только в углу чернела табуретка. Балконная дверь открыта, шторы задернуты.

Герман вынул пистолет с глушителем, отвел занавеску. В глубине комнаты на кровати лежал Мокрухтин. Последовал еле слышный хлопок. Спящий даже не дернулся. Герман подошел вплотную, включил фонарик и обомлел: Мокрухтин скончался отнюдь не от выстрела, а от многочисленных ножевых ран, исколовших синюю от татуировок грудь. Лицо его закрывала книжка. Герман приподнял ее. Ошибки не было — Мокрухтин. Рядом нож. Кровь пропитала всю постель и лужей застыла на паркете. Герман тут же выключил фонарик и, держа оружие наготове, осторожно заглянул в соседнюю комнату. Никого. Кухня, ванная, туалет — никого. Входная дверь заперта.

В прихожей он почувствовал слабый запах духов. В голове его тут же выстроилась цепочка: голый Мокрухтин — отчаянные удары ножом в грудь — закрытое книжкой лицо — духи. Неужели женщина?

Держа в правой руке пистолет, левой он отодвинул в сторону дверцу трехстворчатого шкафа. В первом отделении висели костюмы Мокрухтина, но женских ног из-под них видно не было. Второе отделение: плащи, пальто, дубленки — и здесь ее нет. Отделение третье: коробки с обувью — пусто.

Герман вернулся в спальню. Там тоже стоял шкаф-купе, только поменьше первого, но женщина в нем поместится. Осмотр повторился. Половину шкафа занимали полки, на другой половине висели мужские сорочки, сдвинутые к боковушкам шкафа так, что видна была задняя стенка. Его руки сами собой поднялись и повторили движение: от центра резко в стороны. Вот оно что: она тоже искала тайник. Из-за этого и убила. Он осветил заднюю стенку, сдвинул сорочки сначала в одну сторону, затем в другую и, ничего не обнаружив, распределил их равномерно по перекладине, усмехнувшись про себя, что вынужден заметать следы за дамой, которая чувствовала себя не очень уютно по соседству с трупом и в панике не слишком тщательно скрыла направление поиска. Выглаженное постельное белье тоже лежало не ровной стопочкой, а лесенкой, — спешила, укладывая на место.

Герман опустил пистолет. Дама — дилетант. Профессионалу достаточно одного удара, да и наличие покойника его не смутит. Но тогда есть надежда, что тайник не найден.

А если найден? Дело за малым: искать прекрасную незнакомку по запаху духов. Он усмехнулся.

В гостиной перед телевизором стояли на ковре два массивных кресла. Герман нагнулся и посветил на ворс. Вмятины на ковре не совпадали с ножками. Кресла переворачивали. Он тоже повторил процедуру. Под днищем ничего. Как она их сдвинула с места? От отчаяния, должно быть.

Луч фонарика дополз до дивана.

«В нем, конечно, кассеты спрятать можно, — рассуждал Герман, ощупывая обивку, — но хлопотно. Если каждый раз вскрывать крепеж, следы останутся. А следов нет. Следовательно, и тайника нет».

Желтоватое пятно света переместилось к бару. Бар как бар. Ряды бутылок. Непрозрачное стекло он просветил на всякий случай. Фужеры, рюмки, бокалы. За ними зеркальная поверхность. Возможна ли двойная стенка? Герман просунул одну руку за бар, а вторую прижал к зеркалу, пробуя определить толщину. Слишком тонко для кассет.

В бар вмонтирован холодильник. Он открыл дверцу. Внутри зажегся свет. На полке — бутылка шампанского, коробка конфет, апельсины. Холодильник тут же включился, бар затрясся, зазвенели фужеры, и Герман сообразил, что она и бар сдвигала с места. Он посветил фонариком за заднюю стенку, но никаких следов тайника не обнаружил.

Аудио- видеотехнику Герман исключил сразу. У японской аппаратуры Мокрухтин с его неполным средним образованием заднюю стенку снимать не решится.

Между телевизором и музыкальным центром стояла высокая кассетница. Вверху аудиокассеты, внизу видеокассеты. Он сел на корточки и стал вынимать по одной, высвечивая надписи фонариком. Возможно ли, что кассеты с компроматом стоят на виду? Невозможно. В квартире бывают охранники и любовница.

Герман сразу понял, что у этого уголовника действительно собраны досье на многих, как только засек депутата Государственной думы Орехова входящим в квартиру любовницы Мокрухтина. Иначе зачем подкладывать под депутата собственную любовницу?

Буланова на кассетах, конечно, быть не должно, но вдруг есть какие-то другие материалы, о которых он не подозревает? Поэтому Герман и искал архив Мокрухтина.

Аудиокассеты его не интересовали: блатные песни и Высоцкий. И потом, телефоны Буланова и дома, и в банке Герман проверил — жучков нет, а значит, и прослушки нет. А вот «Элегия» Массне в карманном плеере на полке его заинтересовала, потому что никак не вписывалась в образ уголовника. Герман хмыкнул: такая мелодия — очень кстати в данный момент. «Ах, где же вы, дни весны, сладкие сны, юные грезы любви…» На помин души.

Внезапно бар затрясся. Мотор выключился и стал бить в стену. Фужеры зазвенели. Потом все стихло. В ответ из соседней квартиры кто-то забарабанил кулаком. Это было настолько неожиданно, что Герман выхватил пистолет.

«Иди в болото», — прочел он по стуку и прыснул, пряча оружие. Кто это? Сосед, наверное.

При помощи детектора пустот Герман проверил стены, пол, потолок — и ничего похожего на тайник не обнаружил. Пора было закругляться. Он вышел на балкон, сдернул с крыши стропу и смотал ее.

«Отрицательный результат — тоже результат», — думал Герман себе в утешение, открывая входную дверь. Запах духов незнакомки преследовал его, когда он спускался по лестнице, и только на улице растворился.

Евгения не почувствовала, как заснула. Боялась закрыть глаза, сопротивлялась сну, как могла, — и вдруг спит. Спит и осознает, что спит.

От напряжения она вся вспотела, ей стало жарко, душно — она стоит посреди пустыни, стоит и смотрит на бесконечные желтые пески.

Кругом пески. И выхода нет.

Пересечь пустыню она не может. Куда идти — не знает. Воды нет. Если бы хоть немного воды найти — и она бы пошла, поплелась, поползла. Все равно куда. Только бы уйти отсюда. Глаза режет от яркого света, они начинают слезиться, вот она уже ничего не видит, и ее тело медленно оседает на горячий песок. Последнее, что промелькнуло в сознании, — конец.

Вдруг ее тело вздрогнуло, покрылось мелкими мурашками, и Евгения почувствовала, что упала не на раскаленный песок, а в бегущий поток прохладной воды.

Спасена.

Она открывает глаза и видит, что река несет ее опять к пустыне. И она — это не она, а сама река, пробующая преодолеть преграды из барханов, и воды в ней остается все меньше и меньше, она лишь мечется в песках и только впитывается в них. И она понимает, что ей не перебраться через пустыню привычным способом — либо исчезнешь, либо превратишься в застойное болото.

Тут по воде пошла легкая рябь, прошелестел ветерок, словно погладил ее.

— Дай мне перенести тебя. За пустыней ты прольешься дождем и снова станешь рекой.

— Господи! — взмолилась она. — Но как же я смогу остаться той же самой, какой была до этого?

— Ни в том, ни в другом случае ты не сможешь остаться такой же: если сделаешь — изменишься, не сделаешь — тоже изменишься. В первом случае — будешь жить, во втором — нет. И себя сегодняшнюю ты только потому принимаешь за самое себя, что не знаешь, какая часть в тебе является существенной. Ты не знаешь, что в себе самой боишься потерять.

В знойном мареве пустыни перед Евгенией неясно проявилось чье-то лицо, да и не лицо вовсе, а какой-то звериный оскал. Но она узнала его.

Евгения заметалась в постели, ее начал бить озноб.

«Смотри наверх!» — приказала она себе.

Высокое голубое небо. Совершенно чистое. Прозрачное. Ни облачка.

Ее обняли ласковые руки матери, подхватили, подняли и понесли ввысь. А потом умчали далеко-далеко и бережно опустили.

И пошел дождь…

Евгения проснулась совершенно здоровой.

— Что с тобой случилось? — спросил Михаил за завтраком.

Она вынула из тостера подрумяненный кусочек хлеба и спокойно стала намазывать его маслом. Масло таяло, впитываясь в ноздреватую поверхность. Сверху прижала пластинку сыра.

— Я поняла, — задумчиво сказала Евгения, глядя перед собой на Крымский мост, — что путь, по которому должен следовать поток жизни, записан на песке.

— Устала? — предположил Михаил.

— Устала, — тут же согласилась она.

— А с машиной что? Почему ты ее бросила? Я ее спокойно завел. Двигатель работал как часы.

— Мне кажется, опять бензонасос, — соврала Евгения. — Машина остыла — и ты завел. Я тебе говорила — надо английский бензонасос поставить. А с этим так и буду мучиться. Хорошо еще в центре. А если где-нибудь за городом?

— Ты и за город ездишь? — усмехнулся муж. — Ну мать, ты гулена.

— Будешь гуленой, когда у тебя главный бухгалтер в Мытищах живет.

Позавтракали, поцеловались и разошлись. До вечера.

Евгения ехала на встречу с Иваном. В отличие от Барсукова неудовольствия по отношению к нему она не испытывала, хоть он уже дважды ее подводил. Что касается последнего раза, она Ивана мысленно даже благодарила за то, что он не появился.

Место встречи назначал всегда он. В одном и том же месте они не встречались. Сегодня Иван предложил метро «Тургеневская». Евгения приехала раньше условленного часа и, как обычно, ждала на улице. Ходила между киосков, листала журналы, копалась на книжных лотках в старой рухляди, вытащенной с антресолей и чердаков. Иногда попадались настоящие раритеты. Например, зимой на таком же вот раскладном столике среди рваных корешков она обнаружила первое издание «Похождения Хаджы Бабы из Исфагана» Джеймса Мориера, книгу середины прошлого века, а продавец не представлял, чем обладает, купила задаром; надоело блуждать — полакомилась мороженым.

Возможно, Иван уже приехал, но не показывается. Евгения не сомневалась, что приезжает он на машине, но она ее никогда не видела. Наверное, оставлял где-нибудь поблизости и своим ходом направлялся к месту встречи. Подходил не сразу. Однажды она краешком глаза засекла его. С тех пор ее любимой игрой было обнаружить и следить, пока он наблюдает за ней.

Иван стоял у киоска и выбирал цветы. Купил букетик для «бедной девушки» — хоть и в целях конспирации, но все равно приятно! — и направился к ней.

— Здравствуйте, Евгения. — Иван протянул ей три гвоздики. — Я извиняюсь за прошлый раз.

— Вообще я люблю фиалки, но тем не менее спасибо. — Евгения улыбнулась и вдруг поцеловала его в щеку.

Иван отпрянул от неожиданности и уставился на нее, как крокодил на зазевавшуюся антилопу гну у водопоя в Африке. Впрочем, про крокодила — это неверно. Ничего зеленого, ничего противного, скорее наоборот.

— Мы же на свидание пришли, — пояснила Евгения, — и за нами ведется наблюдение. — Она глазами показала на пожилую супружескую чету, шествующую им навстречу.

Иван улыбнулся в ответ на шалость. Улыбающимся она видела его впервые за те пять лет, что знала. Он всегда был собран, подтянут и настороже. И если он купил ей цветы, то означать это могло лишь то, что так делают большинство мужчин, встречающихся с женщиной, — выделяться он не намеревался.

Евгения смотрела на правильные, но жесткие черты лица мужчины и понимала: «крыша» у них вполне приличная. Какая конкретно? — уточнять не хотела, но то, что не бандитская, определенно.

— Я предлагаю пройтись, — произнес Иван.

Евгения взяла его под руку и поймала второй раз недоумение во взгляде. Она вела себя необычно, раскованно, не так, как всегда, и он терялся в догадках почему. А она чувствовала необыкновенную легкость: груз, давивший ее все эти годы, свалился, и Евгения наслаждалась свободой, не той, что даруется в конституции, а той, что бывает в душе человека.

На Сретенском бульваре они зашли в летнее кафе. Иван галантно отодвинул пластмассовый стул для Евгении, и она еще раз подумала: конечно, не бандит, может, бывший фээсбэшник из спецподразделения типа «Альфа», «Бета», «Гамма»… И снова улыбнулась.

Дальше пошли вещи просто невозможные. Иван тоже стал вести себя неадекватно: подозвал официанта и заказал кофе и мороженое, предварительно осведомившись, какое Евгения любит. Поинтересовался даже насчет шампанского.

Они пили кофе, и впервые за пять лет Иван никуда не спешил. Евгении было любопытно, с чем это связано. С его работой или с ней?

Мороженое он поглощал с видимым удовольствием, облизывая губы, а когда кончилось, заказал еще: и себе и Евгении.

— Итак, на чем мы остановились? — спросил он и с сожалением покосился на пустую розетку, а Евгения засмеялась. В душе он, оказывается, еще ребенок. Так ее Сашка ест мороженое. — Хорошо, но мало, — подтвердил он. — Какие у вас проблемы?

— Деньги не возвращают за проданные лекарства.

Иван понимающе кивнул, а Евгения вытащила из папки листок, карандаш и начертила большой квадрат.

— Электромеханический завод на Преображенке. Вот ворота. За воротами будка охранников. Когда машина подходит к воротам, охранник выходит из будки и высовывается в дверь. В принципе в этот момент его можно дезавуировать.

Слева от ворот Евгения изобразила какой-то выступ:

— Здесь контрфорс. Если за ним спрятаться, охранник вас не увидит.

— Еще охрана? — Иван включился и теперь говорил, как стрелял: резко, отрывисто, сухо.

— Есть, но немного. На много у завода денег нет. Охранники у фармацевтического склада, у конторы фирмы и у здания заводоуправления. Но они вообще ничего не видят. Сидят внутри. Здание заводоуправления выходит к воротам глухой стеной. — Она нарисовала. — Фармацевтический склад сразу за воротами по левую руку. — На бумаге появился длинный прямоугольник. — Кирпичное здание, одноэтажка, вам главное сразу в него проникнуть. Внутри есть охранник, семь грузчиков и завскладом.

— Телефоны?

Еще выстрел. Евгения удивлялась резкости и раньше, но Сравнила с выстрелами только сейчас.

— Здесь вот, — показала она, — справа перед зданием фармацевтической конторы телефонный стояк в виде железного шкафа. Достаточно его вырубить — и весь завод без связи. На первом этаже конторы ничего серьезного: бухгалтерия, одни женщины. Нас интересует второй этаж, где сидит генеральный директор.

— Сейф?

Как это странно, когда говорят люди определенной профессии. Все отражается в их языке.

— В кабинете генерального директора. — На схеме Евгения пометила крестиком его комнату.

— Ключи?

Евгения улыбнулась. Похоже на контрольный выстрел в затылок.

— У него с собой.

Иван почувствовал улыбку и поднял лицо от схемы на Евгению. Она смотрела прямо ему в глаза и поражалась, что не может определить их цвет. Силясь вспомнить этот цвет, она вдруг отчетливо осознала бесперспективность самой попытки. Если бы ее начали пытать, и тогда она бы клялась: «Не знаю!» Цвет неопределенный. Да цвета просто нет. Его глаза имеют только выражение, а цветовая гамма то ли отсутствует, то ли не запоминается. Но вот словосочетание «глаза говорят» точно соответствует Ивану. Евгения прочитала в них вопрос и ответила на него:

— По своим психофизическим характеристикам сопротивления он не окажет.

Иван уловил издевку и хмыкнул:

— Удобное время?

Ну, это уже автоматная очередь. И Евгения засмеялась:

— Лучше после обеда, часика в три. У них в это время сиеста.

Иван достал зажигалку, поджег листок со схемой и, когда бумага догорела, бросил ее на землю, наступил ботинком и стал растирать в прах. Впервые Евгения увидела подобный фокус именно у Ивана и взяла на вооружение. Если он так делает, значит, в этом есть смысл, может быть ей до конца не понятный. Но вот другие зрители, по-видимому, наблюдали странные манипуляции впервые. Двое мужчин за соседним столиком смотрели не отрываясь. А Евгения следила за ними, силясь представить, какое впечатление она и Иван производят на окружающих. Странное, должно быть. Иван закончил утюжить асфальт и взглянул на Евгению. Склонив голову набок, она, улыбаясь, смотрела на него, но голова ее была повернута в сторону тех двух мужчин.

Иван не повернулся, бровью не повел, лишь едва заметно скосил глаза туда же. Один быстрый взгляд — и ситуация оценена. Голова начала медленно поворачиваться. Евгения, конечно, видела знаменитую статую дискобола работы Праксителя. Запоминается даже на картинке в книжке. Но это было что-то! По мере того как голова Ивана поворачивалась, на шее его последовательно выступали одна продольная мышца за другой, натягиваясь как стальные канаты. И когда голова развернулась, Евгения подумала, что сейчас последует бросок.

Но бросок не последовал. Просто двое мужчин поспешно опустили головы и отвернулись.

— А теперь объясните мне, что с вами происходит?

Ну, это уже артобстрел!

Но Евгения лишь покачала головой, и Иван понял, что к нему, к сожалению, это никакого отношения не имеет.

В неприметном переулке на Преображенке, где, кроме заборов и ангаров, ничего не было, у железных ворот электромеханического завода остановился крытый грузовик, перегородив собою выезд. Трое в легких камуфляжных костюмах и с масками на лицах выпрыгнули из кузова и спрятались за каменным выступом сбоку от ворот. Из кабины вывалился Малинин Владимир Дмитриевич, или просто Малиныч, и побежал через улицу к белой «Волге» метрах в ста от проходной. Как только дверца машины закрылась за ним, грузовик забибикал, привлекая внимание.

Ворота приоткрылись, из щели высунулся охранник посмотреть — чего надо? Охранника схватил здоровенный тип в камуфляже и выдернул на улицу. Двое других юркнули на территорию завода.

В будке второй охранник смотрел телевизор и потягивал сигарету. Футбольный матч поглотил все его внимание. Как в конурке появились двое, он не заметил. Один выбил из-под него стул, а второй ладонью шлепнул по спине. И охранник готов! Не убит, не избит, а повержен на пол. Ему даже больно не было. Поэтому он заинтересовался, в чем дело. Попытался поднять голову от линолеума, в который его носом ткнули. Не тут-то было. Последовала команда:

— Лежать!

Краешком глаза он успел углядеть черную маску с прорезями для глаз и успокоился. Раз не убили, а только «погладили», то завод здесь ни при чем, во всем виновата коммерческая фирма, арендующая у них складские помещения под фармацевтические препараты. Наверное, это либо ОБЭП, либо РУБОП, либо налоговая полиция, значит — ОМОН или СОБР. Но лежать лучше тихо.

Один из «чертей» нажал кнопку, словно знал, где и что находится, и ворота завода открылись, пропуская грузовик, а за ним и белую «Волгу». Опять нажал кнопочку — ворота закрылись. Из кузова грузовика вывалилась на брусчатку заводского двора вся приехавшая братия — человек двадцать. Все в характерном обмундировании, лица черные, с автоматами наперевес.

Работяги, высыпавшие из цехов, где раньше делали электромоторы, видели, как один из омоновцев открыл железный шкаф — телефонный распределитель и стал тесаком рвать провода. Завод оглох. Но никто не протестовал, рабочие стояли, засунув руки в карманы спецовок, а на их лицах блуждала злорадная усмешка: так им и надо, проклятым фирмачам! Это все дирекция: терпите, терпите, они деньги большие за аренду платят, детсад на них содержим, зарплату вам из них отстегиваем. А по-нашему: просто кладут себе в карман. Вот и хорошо, что милиция их наконец накрыла.

Распахнулись и дверцы «Волги». Малиныч с частью «негров» ринулся к складу.

— Все к стене! — заорала одна из масок.

Подвыпившие грузчики отреагировали не сразу. Пока до них дошло, что кто-то что-то там говорит, пока сообразили, что не говорят, а приказывают, пока развернулись да пока увидели, — первые двое уже обнюхивали побелку на кирпичной стене еще дореволюционной постройки. Характерная поза — лицом к стене, руки за голову, ноги врозь — показалась остальным обидной. Они зароптали. Но стоило одному из «негров» поднять автомат, как очередная команда: «К стене!» — была выполнена мгновенно.

Из каморки в самом конце склада появился заведующий. Еще довольно молодой человек, но уже обрюзгший, он семенил на подгибающихся ногах, смешно приплясывая на ходу. Черные маски дожидались его, не двигаясь с места. При приближении к ним молодой человек издал стон и согнулся в спине, как будто ему дали под дых. Приступ радикулита происходит не только от простуды или физической нагрузки, но и от страха, что будут бить.

К нему подбежал Малиныч, которого он узнал, и объяснил, что от заведующего требуется.

— Дорогой товарищ, ты не сопротивляйся, — Владимир Дмитриевич как бы даже извинялся за неудобство, причиненное человеку, — а подпиши, — и протянул заведующему накладные, на которых было написано, что компания «Экотранс» поставила компании «Неофарм» пенициллин в количестве пятидесяти миллионов флаконов по цене пятьдесят копеек за штуку. — Вы ведь их продали?

Завскладом согласно закивал: продали — и показал глазами на притихших покупателей.

И правда, на скамеечках вокруг дощатого стола, за которым в обеденное время рабочие играют в домино, живописно застыли от ужаса женщины в цветастых платьях и тюбетейках. Этакий «Завтрак на траве» кисти Мане. У ног их стояли огромные баулы, набитые всевозможными лекарствами. Весь пенициллин скупили, конечно, не эти, слишком большой объем, на себе не увезешь, но тоже из Узбекистана. Там лекарств нет никаких, в ход идет все — от просроченных препаратов до местного средства под названием «план», или анаша. Без антибиотиков в Средней Азии сейчас не обойтись. Там в связи с демократией начался зажигательный танец туберкулезных палочек, шабаш бледной спирохеты и прочей разной нечисти, а лечить эту вакханалию оказалось нечем. Импортные лекарства дороги. Что делать? Дешевое лекарство покупать. И едут в Москву за пенициллином оптовички. Не мужчины-узбеки, а женщины. Мужи дома сидят, чай пьют, беседы ведут о мироздании. Женщины же существа бесправные, дал ей в руки сумку, денег со всей махалля собрал и показал направление. Вот и едут они в Россию.

Стоило головам в черных масках повернуться в сторону узбечек, как те залопотали на своем языке что-то очень жалостливое.

— Не выть! — гаркнула маска, и женщины враз затихли.

На накладной завскладом собственноручно написал, что товар, указанный в документе, продан в полном объеме и на сумму, проставленную внизу. Расписался, штемпелечком свою фамилию оттиснул и протянул Малинычу.

— Число, — вернул накладную бдительный Малиныч. — Когда была продана последняя партия.

Завскладом поспешно проставил и число. Выходило — месяц назад.

— Я могу идти?

— Стоять! — рявкнул «негр».

— Не могу. Радикулит не позволяет.

От радости, что бумажка подписана, Малиныч подставил заведующему под седалище стул и кинулся в административный корпус.

В то время как Малиныч возился с завскладом, Барсуков и Евгения в сопровождении «чертей» двигались к двухэтажному зданию офиса.

Растекаясь по первому этажу, врываясь в комнаты, «черти» кричали:

— Всем сидеть! — и испуганные женщины бросали свои компьютеры и замирали, как наказанные дети. Когда тяжелые кованые ботинки застучали по деревянной лестнице на второй этаж, над их головами, как тараканы, забегало руководство. Один попытался звонить по мобильному телефону — и получил с размаху удар прикладом автомата. Телефон отлетел в одну сторону, а любитель поговорить — в другую.

В кабинет директора вслед за бугаями в камуфляже вошли Барсуков и Евгения. Лицо руководителя фармацевтической фирмы напоминало цветом грязный снег — явление удивительное в мае. Он так и остался сидеть за столом. Сил встать у него не было.

Присели и Барсуков с Евгенией — на стулья у стола.

— Здравствуйте, милый вы мой Александр Петрович! — стал кланяться Барсуков. — Как мы рады вас видеть в добром здравии! Не иначе как наш пенициллин помог. Инъекции в задницу делали?

За спиной Евгении возник Малиныч и протянул ей накладные.

— Не хотите ли вы, — пел Барсуков директору, — достать ваши накладные на пенициллин и сверить их с нашими? Нет ли каких разночтений? Евгения Юрьевна, помогите директору.

Евгения встала и подошла к шкафу. Дверцы были закрыты на ключ. Она оглянулась на одного из бугаев, и тот в мгновение ока обыскал карманы директора. Ключи были в связке.

— Какой? — прорычал бугай.

Директор дрожащим пальцем показал, Евгения открыла шкаф. В рядах корешков она безошибочно нашла нужный. Они не держали подобную документацию в папках с названием фирм, с которыми работали, ибо бумаги после окончания сделки подлежали уничтожению.

— Вот его экземпляр. — Евгения положила на полированный стол перед Барсуковым папку. — А вот наш. — И рядом появилась накладная, только что подписанная завскладом.

Из внутреннего кармана пиджака Барсуков неторопливо достал очки, водрузил их на кончик носа и зацокал языком:

— Ай-я-яй! Нехорошо. Целый месяц прошел после последней инъекции. Пенициллин уже должен рассосаться! А у вас все еще на ягодицах шишки. Совсем вы себя, Александр Петрович, не бережете.

На столе у директора стоял калькулятор. Барсуков бесцеремонно развернул его к себе.

— Итак, что мы имеем? Пятьдесят миллионов флаконов по цене пятьдесят копеек. Заметьте: цена бросовая. А что получилось? О! Двадцать пять миллионов рублей. Это уже кое-что. Но позвольте! — вдруг спохватился он, разыграв испуг. — Двадцать пять миллионов было месяц назад. А сейчас на дворе цветущий май. Чувствуете, как пахнет в воздухе зеленью? Посмотрим, насколько она распустилась за последний месяц? Евгения Юрьевна, — всем своим массивным корпусом он повернулся к женщине, — какой у нас процент штрафа по договору?

— Одна десятая процента за день просрочки.

— И здесь одна десятая процента, — взглянув на бумагу, как бы удивился Барсуков. И опять защелкал на калькуляторе. — Что у нас в результате? Двадцать пять тысяч рублей за один день просрочки. А за тридцать? Аж семьсот пятьдесят тысяч! Ладно уж, моральный ущерб мы учитывать не будем. Итак, двадцать пять миллионов семьсот пятьдесят тысяч. Отдай, Александр Петрович, и не греши!

И Барсуков откинулся на спинку стула, не сводя своих серых нахальных глаз с директора.

— Ключ! — прорычал бугай.

Директор снял с себя ключ. Он висел у него на шее вместо крестика.

— Значит, в доллары веруете, Александр Петрович, — покачал головой Барсуков. — Заметьте, Евгения Юрьевна, как низко пал моральный облик нашего народа. Раньше верили в коммунизм, еще раньше — в Бога, а сейчас верят в ключи от зеленого рая. Наивные люди! Ведь их там никто не ждет. Все места давно уже заняты. А они в тщетной надежде цепляются ручками за белое облачко, пытаясь на нем удержаться. А их пинком — раз! — и полетели! И — шмяк о русскую грешную землю! Бо-о-ольно! — юродствовал Барсуков.

Евгения брезгливо смотрела на расстегнутый ворот рубашки директора с капельками пота на волосах и влажный от тела ключ с цепочкой. Ей не хотелось прикасаться к нему руками. Выручил ее Малиныч, который страсть как любил считать деньги — не важно, свои или чужие. Жилистой лапкой он цапнул теплый ключик и стал возиться с сейфом. Распахнул. Пачками лежали доллары, пачками и родные «деревянные». Естественно, Малиныч набросился на доллары, стал сортировать их по стопочкам. Вытянув шеи, все смотрели, как он священнодействовал. Франклин — к Франклину, Грант — к Гранту, потом пошли Джексоны, Гамильтоны, Линкольны и совсем уже незначительные Джефферсоны и Вашингтоны. В кабинете стояла гнетущая тишина, слышался только шелест купюр и царапанье по столу, как будто в комнате скреблась гигантская мышь. Мышь подняла голову и человеческим голосом произнесла:

— Не хватает.

— Ну, мы не гордые, — сказал Барсуков, — возьмем и рублями.

Российские деньги лежали в банковских упаковках, но Малиныч не верил даже Госбанку. Он разрывал упаковки, переламывал их пополам и быстро-быстро перебирал купюры пальцами. Барсуков смотрел на него с восхищением:

— Ну, Малиныч, ты профессионал! И зачем люди выдумали счетчик купюр? Я буду сдавать тебя в аренду.

— Вот наша доля, — сгреб к себе деньги Владимир Дмитриевич.

Барсуков поднялся.

— Ну что ж, — сказал он, — ложь их в кошелку. У вас есть к нам какие-нибудь претензии? — обратился он к директору. — Если есть, прошу только в письменном виде. Зарегистрируйте внизу в канцелярии, а мы в порядке очередности их рассмотрим.

Евгения взяла пепельницу, стоящую на столе, попросила у Малиныча зажигалку и подожгла накладные и договор. Держа их на весу и поворачивая так, чтобы пламя съело бумаги целиком, она дождалась, когда они сгорели. Потом в пепельнице растолкла золу.

— Теперь в бухгалтерию.

В соседней комнате главный бухгалтер, держась за сердце, уступила ей компьютер. Сеть позволяла Евгении уничтожить все следы сделки на всех компьютерах фирмы «Неофарм».

— На склад, — поднялась Евгения.

На складе та же мизансцена, какой мы ее оставили. Грузчики стоят лицом к стене и поплевывают, узбечки с тоской вспоминают родной махалля, завскладом сидит на стуле и держится за поясницу. Поведя дулом автомата, «негр» приказывает ему встать.

— Карточки складского учета, — требует Евгения.

— А у нас их нет, — пугается завскладом.

— Давайте что есть.

В конурке под лестницей Евгения обнаруживает канцелярские книги с записями о поступлении пенициллина и вырывает листы.

— Все. Можно ехать, — поворачивается она к молча стоящему Барсукову.

И кортеж покидает завод. Отъехав от Преображенки с километр, белая «Волга» впереди крытого грузовика останавливается. Малиныч выскакивает из легковушки и залезает в кузов, где на скамейках рядами, как оловянные солдатики, пристроив автоматы между ног, сидят чернолицые бойцы. Он отдает пакет старшему:

— Молодцы, хорошо поработали.

Тот кивает.

Грузовик, обогнув припаркованную «Волгу», уезжает, а Барсуков связывается по мобильному телефону с генералом от МЧП:

— Мы едем!

поет Барсуков во все горло. На светофоре они останавливаются. Май, тепло, окна машины открыты, и прохожие с улыбкой оборачиваются на белую «Волгу», в которой ликуют трое.

— Ну-с, господа, сегодня у нас ресторан! Сейчас отстегнем старому хрычу его долю, и гуляй, Вася, — в Пекин! Жень, как? Ласточкины гнезда пробовала когда-нибудь?

Евгения качает головой:

— Я сегодня не могу. Меня дома ждут.

— Ну, тогда мы с Малинычем в азербайджанское постпредство, пардон, в посольство завалимся.

Набирает номер по мобильному:

— Хелло, рестронт? Гив ми плиз мистер Октай! Октайчик, ты? Я тебя не узнал! Богатым будешь. Самолет из Баку пришел? Что привезли? Бараньи яйца? Осетрина тоже есть? Тогда весь самолет на наш стол. Зеленью посыпь, наршарабом облей, будем кушать его с хвоста. Часа через три мы у тебя. Давай!

Малиныч поворачивает от руля свое вытянутое к носу лицо и ощеривается, открыв шефу желтые прокуренные зубы. Усы у него шевелятся. Евгения с отвращением думает, что он и вправду похож на мышь. И цвет впалых щек серый, землистый. В Барсукове прогрыз дырку и в ней живет.

— Приехал Хрущев в Баку, — рассказывает Барсуков. — Белый царь, а с ним еще человек сто челяди. Подают Хрущеву бараньи яйца. «Попробуйте, Никита Сергеевич, это наш деликатес». Никита попробовал — вкусно. Посмотрел на министров своих — перед теми только плов. «Им тоже яйца дайте, чего они одну кашу едят?»

Малиныч захохотал так, что «Волга» чуть не запрыгала по асфальту. Евгения из вежливости поинтересовалась:

— Откуда вы знаете?

— Октайчик рассказал. Он не только Хрущева кормил, его Брежнев на бракосочетание дочери приглашал. Вот какие люди будут нас сегодня потчевать.

Машина с Волоколамского шоссе делает левый поворот и останавливается у стеклянного здания. За ним фармацевтический склад Министерства чрезвычайных происшествий. Там и обитает ныне бывший генерал от инфантерии Шишов Владимир Сергеевич. Славный боевой генерал прошел огонь, воду и медные трубы на учебных полигонах дальних гарнизонов, вышел в отставку и пристроился в МЧП. Вот когда звание пригодилось. Поднимает трубку и говорит:

— Генерал Шишов у аппарата.

Как, звучит? И разговаривают с ним уже совсем другим тоном. Просят.

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич, — говорит Барсуков, входя и слегка кланяясь. Едва-едва, но проскальзывают в нем интонации от предыдущего эпизода, когда изымал он денежки. Но, конечно, сдержан и даже чуть подобострастен. Театр одного актера. Всего в нем намешано, но понемногу, чтобы не переиграть. Разница все же есть, здесь он просит, а там требовал. Хотя оба, конечно, жулики.

— Вот видите, как все хорошо обернулось! — поет Барсуков. — Мы говорили с вами о конце недели, а я решил вас сегодня порадовать.

На столе у генерала Шишова оказывается пластиковый пакет с «деревянными». Генерал встает из-за стола, вынимает из кармана ключ и идет к двери — щелк, щелк! — и опять к столу. А Барсуков вытряхивает из пакета содержимое:

— Как мы с вами и договаривались.

Генерал садится в кресло и толстыми пальцами начинает перебирать купюры. Руки не слушаются, суставы не гнутся, со счета он поминутно сбивается и начинает снова. Это тебе не учебный полигон, понимаешь, где попал не попал, все сойдет, где условный противник все выдержит. Тут денежки не условные, поэтому и ошибиться никак нельзя, надо точно в яблочко. Генерал бубнит и по тысяче раскладывает на столе. Барсуков смотрит и удивляется: чего считать-то, купюры пятисотрублевые. Двадцать вместе сложил, вот тебе и десять тысяч. Десять раз по десять — вот тебе и твоя доля.

А Евгения в это время занимается с Толстолобиком. Завотделом реализации деньги сосчитал в момент. В момент они и исчезли. Куда — неизвестно. Толстолобик поднял на Евгению улыбающееся довольное лицо.

— Ну что? — спросил он, потирая руки. — Другими бумажками займемся?

Евгения протянула ему документы на пенициллин. Процедура сожжения бумаг повторилась, только на этот раз в фаянсовой урне для окурков, где пепла было и без того достаточно. На компьютере Толстолобик нашел файл «пенициллин» и тоже уничтожил. Достал заготовленный бланк на списание просроченного лекарства и размашисто подписал документ. Поднял телефонную трубочку:

— Товарищ генерал, это Толстолобик. Можно к вам на подпись? Иду.

Когда Евгения вошла к генералу, тот сидел потный и красный, но денег на столе уже не было. Улыбающийся Барсуков развалился в кресле. Без лишних слов, не глядя, Шишов подмахнул бумажку, и в сознании участников акции лекарства мгновенно были уничтожены в огне за складами МЧП.

Барсуков засопел:

— Владимир Сергеевич, мы пойдем обсудим наши следующие негоции, но чтобы, конечно, они не противоречили дальнейшим видам России.

Генерал ничего не понял, но согласно кивнул: «Толстолобик мужик ушлый, нашего не упустит. Нехай обсуждает идет».

Втроем они возвратились в кабинет завотделом.

— Семен Семенович, что у вас есть хорошенького?

— Канамицина сульфат. Ампулы по 0,5 грамма.

— А это что такое? — поинтересовался Барсуков.

— Хронические формы туберкулеза лечит. Сроки его на излете, но он японский.

Барсуков сидел неподвижно и соображал. Вдруг спросил:

— А когда истекает срок?

— В августе.

— А по сколько уступите?

Толстолобик боялся, что он с ходу откажется. Слишком уж долго думает. Как бы не пришлось действительно сжигать. И тогда ни себе ни людям.

— Упаковка стоит сто рублей, а я уступлю вам за тридцать, — промямлил он. — Пойдет?

— Евгения Юрьевна, что вы об этом думаете? — спросил Барсуков.

— Упаковочку покажите, — попросила Евгения.

На столе появилась красивая пластмассовая коробка в виде «дипломатика».

— Умеют, сволочи, делать. Приятно вещь в руки взять, — сказал Барсуков, протягивая руку к столу. И открыл «дипломатик». Внутри двадцать ампул. Резачок, как положено, и инструкция на японском, английском и русском.

— Евгения Юрьевна, я свои очки забыл, — соврал Барсуков, — прочтите, пожалуйста, нам.

Евгения тут же сообразила, чего хочет от нее шеф. Чтобы она прикинула приблизительные объемы.

— По 0,5 грамма два раза в день в мышцу в течение первого месяца с перерывом каждый седьмой день. Затем по одному грамму два раза в день каждый третий день на протяжении одного — трех месяцев.

Итого — лечение минимум два месяца. Про разведение препарата дистиллированной водой, физиологическим раствором и новокаином она читать не стала. Это не имело никакого значения. Она быстро прикинула в уме. Один месяц 48 ампул по 0,5, следующий месяц — десять по грамму дважды — 40 ампул по 0,5, и это, как минимум, 88 ампул на человека. В нашей стране в местах заключения находится около одного миллиона человек. По статистике каждый десятый болен туберкулезом. Значит, нужно восемь миллионов восемьсот тысяч ампул. А скорее — в два раза больше. И Евгения тут же спросила:

— А сколько у вас в наличии?

Толстолобик глянул в компьютер:

— Девятьсот тысяч упаковок. Восемнадцать миллионов ампул.

Евгения выразительно посмотрела на Барсукова. Они работали уже не первый год вместе, и шеф понял: надо брать, и брать надо все.

— А если мы возьмем у вас триста тысяч упаковок? — спросил Барсуков. — Вы нам снизите цену?

Глаза Толстолобика загорелись, как костер на пустыре за МЧП, и тут же погасли. Надо соглашаться, а то вообще все сгорит.

— Отдам за двадцать пять.

— Ну, это много.

— А что я буду делать с остальными? — заскулил Толстолобик.

«Сжигать», — подумал про себя Барсуков, а вслух сказал:

— А если возьмем половину? Уступите?

— До двадцати.

Евгения с Барсуковым переглянулись.

— Видите ли, в чем дело, Семен Семенович. — Евгения положила на стол кошелку с частью долларов, которые они вынесли с фирмы «Неофарм». — У нас в наличии есть как раз сумма, за которую мы согласны взять всю партию канамицина, но по десять.

Толстолобик смотрел то на Евгению, то на Барсукова, то на грязную кошелку, из которой торчали доллары, и ему стало трудно дышать: «Неужели это все можно сейчас поиметь? Вот сволочи! Куда же они хотят этот канамицин сбыть? Вот бы узнать куда? Если берут за наличку, значит, минимум сто процентов сверху получат. Какой сто? Нет, двести! Тысячу сверху получат! Ведь продадут по нашей закупочной цене! Советоваться с инфантерией или нет? А хрен с ним, все равно ничего не понимает. Я ему доллары покажу — он зайдется».

Барсуков видел, что делается с Толстолобиком. Он трепещет на льду, бьет хвостом и хватает ртом воздух. Ай да Евгения, ай да молодец! Как она мигом сообразила, как его за жабры взять! И подсказывать не надо, и отмывать не надо!

— Ну как, вы согласны? — безмятежно спросил Барсуков.

И Толстолобик сломался. Закивал. Слов у него не было.

— Тогда — за дело, — сказал Барсуков. — Евгения Юрьевна, пригласите сюда Владимира Дмитриевича.

Малиныч прибежал. Он был незаменим, если требовалось срочно достать машину, уломать грузчиков, посчитать, погрузить, отправить, разгрузить, спрятать. То, что с трудом удалось бы целому штату сотрудников МЧП, сделал один Малиныч. Мгновенно он слетал на Волоколамское шоссе, перехватил за узду фуру и пригнал к МЧП; ровно через десять минут машина стояла под крышей склада, а вокруг бегал Толстолобик и хватал пьяных грузчиков за спецовки, а те отбивались, кивая на стенные часы — конец, мол, рабочего дня!

Малиныч подошел к делу с другой стороны. Открыл багажник «Волги» и пальцем поманил бригадира. Тот нехотя подошел, глянул — и вцепился ему в грудки:

— Стой, мужик! Мы сейчас! Сейчас все сделаем!

Малиныч вырвался и выразительно показал на наручные часы:

— Чтоб мигом!

А тот уже бежал собирать бригаду. Минута — и погрузка началась. Да как организованно! Как бережно передавали они коробки один другому, как аккуратно складывали рядочками, а Малиныч только покрикивал:

— Не так кладешь! Ровней, ровней! Мне считать надо!

И грузчики беспрекословно подчинялись, опасливо косясь на злого мужика, размахивающего руками.

Барсуков и Евгения наблюдали со стороны.

— Вот заметьте, Евгения Юрьевна, — философствовал Барсуков. — Кто я есть? Помните роман Чернышевского «Что делать?» Как там писатель говорит о Рахметове? Их мало, но они как теин в чаю, они как двигатели двигателей, они как соль соли земли. Или что-то в этом роде. Что бы стало с этим канамицином без нас? В августе его бы сожгли. И дело ведь отнюдь не в Толстолобике. Толстолобик тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо. И любимый цвет его — зеленый, а не красный, как у Маркса.

Евгения взглянула на него насмешливо, но Барсукову показалось, что улыбка была поощрительной.

— Но Толстолобик, — продолжал разглагольствовать шеф, — рыбка государственная, а нашему государству нет никакого дела до заключенных, каждый десятый из которых болен туберкулезом. Вот вы, Евгения Юрьевна, сразу об этом подумали, а правительство додуматься до таких простых вещей не в состоянии. МЧП ведь организация тоже государственная, как и вся пенитенциарная система. Вот где с людьми случаются чрезвычайные происшествия! И этих людей сто тысяч! Перевези эти лекарства в колонию, чтобы они не пропали, вколи канамицин туберкулезникам. Вот тебе сотни тысяч спасенных россиян.

Малиныч в это время дирижировал оркестром грузчиков. Правая рука его взлетела вверх. Стоп! Тут же подбежал Толстолобик, заглянул в кузов — в чем дело? Грузчики натягивают сетку, чтобы коробки не болтались при езде. Опять взмах рукой — и погрузка продолжилась. Бережлив Малиныч, бережлив.

— Вот что значит — свое, — заметил Барсуков. — Да! На чем я остановился? На Министерстве чрезвычайных происшествий. Так вот, МЧП у нас вытащит одного из развалин, и телевидение, захлебываясь, кричит об этом на всех углах. Подвиг они совершили, подвиг! Подвиг должен быть незаметен, анонимен, как у нас с вами. Скольких несчастных мы спасем? Вы задумывались? Представьте, больной с открытой формой туберкулеза вышел на волю. Скольких людей он заразит? Пятьдесят! И вот вам уже не сто тысяч, а миллионы спасенных нами жизней. Какое там МЧП! Такое МЧП и не снились.

Но тише, подходит Толстолобик в тщетной надежде услышать, куда пойдет груз.

— Подходите, Семен Семенович, присоединяйтесь к нашей беседе. Мы тут как раз с Евгенией Юрьевной говорили, в какой замечательной организации вы работаете. Скольким людям вы спасли жизнь!

— Да, — согласился Толстолобик. — Вот недавно мы готовили самолет в Турцию. Там землетрясение было. Работали всю ночь в авральном режиме. Комплектовали заявку на медикаменты. Отбирали самое лучшее.

— Все понадобилось? — невинно спросил Барсуков.

— Да нет, конечно. Большую часть оставили в подарок турецкому народу. Не будешь же забирать назад, когда у людей такое горе!

— Да-да, горе-горе, — закачал головой Барсуков.

В это время погрузили канамицин с одного склада, и фура потянулась к другому. Толстолобик поспешил вслед.

— Перед турками им неудобно! О страна непуганых идиотов! За валюту закупаем импортные лекарства — и для кого? Для турок? Чтобы они проливы закрывали для наших кораблей? А нефтепровод в Джейхан? Женечка, вот вы философ, как вы думаете, патриот я или нет, судя по этой негоции?

— Как вам сказать? Количественно — это изобилие эпохи, а качественно стоит по ту сторону добра и зла.

Это была цитата из романа некоего Огнева «Дневник Кости Рябцева», растрепанную книжку которого она нашла на антресолях квартиры, где жил когда-то Чаянов, а теперь жили они. Забавная книжка. Там герой Костя Рябцев мучится проблемой: что есть танец с девушкой? Не есть ли это просто замаскированное половое трение? И бегает за разъяснениями к своему учителю, на что тот отвечает подобными сентенциями. Барсуков о таком писателе никогда не слышал, но цитата ему понравилась, и он захохотал.

— Сами сочинили?

— Гегель, — соврала Евгения.

Барсуков недоверчиво покосился на женщину, потому что не всегда понимал, когда она говорит серьезно, а когда шутит. Евгения отрешенно улыбалась.

Фуру загрузили, Малиныч сел как экспедитор в кабинку, Барсуков за руль «Волги», и процессия двинулась в путь. Только они выехали на Ленинградский проспект, Барсуков в стекло заднего обзора заметил приклеившуюся за ними «шестерку» и захохотал:

— Во дурак!

— Кто? — не поняла Евгения.

— Толстолобик. Оглянитесь: прилип. Следит, куда мы везем его канамицин.

С такими простачками они сталкивались неоднократно, поэтому разгружать фуру будут в цоколь здания на Гоголевском бульваре. Барсуков специально переоборудовал заброшенный подвал особняка под склад, чтобы поставщик проследить не мог, куда дальше пойдет его товар. Кроме склада в подвале находилась сауна, маленький бассейн, тренажерный зал, массажный кабинет и нечто вроде гостиной с удобными диванчиками и креслами у камина. Рядом с камином — огромный аквариум, где плавали любимейшие рыбки Барсукова — пираньи. Такие миленькие рыбки, но обглодать человека могут в момент. После финской сауны, купания в прохладной воде бассейна и массажа дорогие гости расслаблялись, развлекаясь тем, что пили чай с коньячком и кормили мясом пираний. Но это уже без Евгении.

У метро она попросила ее высадить.

 

Глава третья

Жила Евгения недалеко от офиса, в переулке Остоженки, рядом с Зачатьевским монастырем. Она пересекла бульвар, перешла Пречистенку, миновала гранитный памятник и вдруг словно зацепилась за него, встала и задумалась: а кому памятник? Несколько лет здесь живет, а так и не удосужилась узнать. То ли Маркс из скалы вырублен, то ли Энгельс? Впрочем, что это она? Что Маркс, что Энгельс… Евгения не додумала, ее кто-то толкнул и вывел из забытья. Стояла она перед магазином, который среди местных старушек, основных обитателей здешних коммуналок, назывался просто: «Три поросенка». Евгения постояла-постояла и пошла дальше. Нечего ей в магазине делать. Михаил все давно купил, свекровь приготовила, стол накрыли и ждут. И Сашка ждет. У Евгении сегодня день рождения.

Сколько она себя помнила, мать ей говорила: раз в мае родилась — всю жизнь маяться будешь. Маленькая девочка Женя не понимала, что значит маяться. Слово это ассоциировалось у ребенка только с месяцем маем. А май — это прекрасно. Солнышко теплое, зеленые листочки на деревьях распускаются, цветы наряжаются, родители начинают покупать тебе мороженое, а занятия в школе заканчиваются. Вот что такое май. Так она думала до определенного возраста.

«Стоп!» — приказала себе Евгения. Воспоминания эти она никогда не допускала до себя. Они жили своей жизнью, как бы отдельно от нее. Евгения отвела им место в самом дальнем уголке сознания, еще перегородочку соорудила, чтобы с другими не путались, замочек повесила и радовалась, как удачно все организовала.

Иногда ей казалось, что ничего и не было вовсе, а в другой раз все представлялось так, словно она прочитала об этом в какой-то книжке. Если вдруг снился плохой сон, то она себя быстро уговаривала, что не сон то был, а она фильм видела. Неприятные сны во всех подробностях, в мельчайших деталях, воскрешавшие прошлое, и вправду на сны походили мало. У нее перед глазами была цветная пленка, мелькали кадры, а она ножницами вырезала не понравившееся ей, как бы монтировала жизнь заново.

Из ресторана на Остоженке Евгения вышла с огромной коробкой, шла и размахивала ею от счастья, что рабочий день закончился, что она в пяти шагах от дома, где ее с нетерпением ждут.

Шестиэтажный кирпичный дом был построен в начале тридцатых годов и считался одним из первых советских кооперативов. Кто в нем только не жил! Сравниться с известным Домом на набережной он, конечно, не мог, тот и побольше, и познаменитей. Но и на этом висела табличка с фамилией известного человека. Отсюда этого человека и забирали. Ночью подъехал воронок — и человек исчез.

Жильцов в доме было немного — на каждом этаже по две квартиры, коммунальная только одна осталась, — поэтому все знали всех. При встрече соседи чинно раскланивались и расходились, интеллигентно оставляя каждого наедине с самим собой. Какие только ведомства не зарились на этот дом в центре Москвы! Место тихое, намного лучше переулочков Арбата, где теперь сплошная толчея; жилых домов поблизости не осталось, поэтому в выходные на Остоженке пусто. С тыла — живописные развалины женского Зачатьевского монастыря, справа — переулок к Москве-реке выходит, окна дома с одной стороны на храм Христа Спасителя смотрят (раньше-то прямо на Кремль, на колокольню Ивана Великого), а с другой — на Крымский мост. Как тут не позариться! Но жильцы все атаки отбили и отгородились от назойливого интереса железной дверью и домофоном. Жильцам никто не был нужен, все вопросы решались внутри сообщества.

Евгения поставила коробку на скамейку рядом с подъездом и достала из сумки ключи. Приложила магнит к сенсору, и дверь бесшумно открылась. Так же бесшумно слева от двери подъезда приоткрылась занавеска в окне эркера, и дворничиха выглянула во двор, кто идет. Евгения кивнула ей, приветствуя, — и занавесочка закрылась. Все в порядке.

Шахта лифта располагалась в центре холла. Через решетчатое ограждение она видела, что лифт идет вниз, но дожидаться не стала. Подниматься на шестой этаж и спускаться своим ходом у нее было чем-то вроде зарядки, на которую в ином варианте времени не хватало.

Поднялась по ступенькам, прошла мимо двери дворничихи, завернула за лифт, перед ней квартира искусствоведа. Она заходила однажды. Вдоль стен сплошные книжные полки, сверху донизу, а потолки трехметровые. Вот и представьте: вся трехкомнатная квартира в книгах, и между ними люди живут.

Вот и второй этаж. Здесь обитают потомки какого-то ученого-атомщика. В одной квартире — от первой жены, а в другой — от второй. Евгения про себя улыбнулась — как тесен мир! Иной раз и рад бы с человеком никогда не встретиться вновь — ан нет, судьба сюрпризы преподносит!

На третьем этаже дверь одной из квартир сразу говорила, что здесь коммуналка, и не потому, что замок только один, а потому что дверь деревянная, а не сейфовая. В этой квартире доживала свой век старушка, помнившая еще Чаянова и как его уводили. Справа от коммуналки лет пять как поселился какой-то большой чиновник из мэрии, вот он и отбивался от всех нападок, а остальные жильцы справно поддакивали, куда надо бумажки писали, а как писать — подсказывал адвокат, живший на четвертом этаже. В соседнюю с квартирой адвоката тоже звонили часто. К крутому компьютерщику то и дело бегали дилетанты со всех этажей, что нажать, что делать… Евгения не стала исключением. У него она брала уроки и за уроки платила. Зато и компьютер сейчас знала прилично.

Предпоследний этаж остался — пятый. О! Здесь очень нужные люди. На пятом этаже под квартирой Евгении жил сантехник — специальность, согласитесь, в хозяйстве необыкновенно важная. А рядом — врач-кардиолог, очень милая и отзывчивая женщина, и тоже очень всем нужная.

Евгения сделала глубокий вдох, переложила коробку в левую руку и вступила на шестой этаж. Она никогда не звонила, потому что часто возвращалась поздно и не хотела никого тревожить. Постепенно это вошло в привычку. Правой рукой, в которой держала ключи, Евгения стала открывать дверь в квартиру под номером двенадцать. Да, забыла! За спиной в квартире под номером одиннадцать проживал глава фонда. Какого? Никто не знал.

Каждый раз, поднимаясь на свой этаж, Евгения в уме перебирала всех жильцов: по имени, есть ли у них дети, кто чем занимается, — и мысли о ее собственной деятельности улетучивались сами собой. И когда дверь квартиры открывалась, она ничего, кроме своей семьи, не помнила.

В дверях стоял моложавый улыбающийся мужчина, но уже весь седой как лунь, среднего роста, в очках, с мягким, как бы извиняющимся, выражением лица. Сказать по нему, что он следователь прокуратуры, было ну никак нельзя.

— Ма! — завопила падчерица, вывернулась из-под руки отца и бросилась на Евгению. Та обняла Сашку правой рукой, которую специально для этого и освободила от коробки.

— А подарок? — бесцеремонно потребовала девочка.

— Ну, наглючка! — восхитился отец.

— Я не наглая, — отвечала Саша, стоя между ними, — я свое требую. От тебя все равно ничего не дождешься. А мамочка добрая, совестливая, потребности молодого поколения понимает, не то что ты. Да и что с тебя возьмешь-то?

Отец не выдержал излияний дочери и шлепнул ее по заднице.

— Вот-вот! Все, на что ты способен.

Евгения нагнулась и поцеловала Сашку в макушку:

— Я тебя поздравляю.

Ребенок радостно засмеялся и уткнулся ей в бок.

— Держи подарок. — Евгения протянула падчерице коробку размером почти с нее. — Только не урони.

Девочка вцепилась обеими ручонками в красные ленточки и буквально поволокла коробку за собой в квартиру. Отец уступил дорогу.

— И я тебя поздравляю. — Михаил притянул к себе жену и нежно поцеловал. — Пошли. Мы заждались.

На столе в гостиной уже стояла распакованная коробка. Многослойный торт-мороженое с шоколадным яйцом посередине приковал к себе все внимание как бабушки, так и внучки. Сашка периодически вытягивала руку в надежде схватить яйцо и посмотреть, какой внутри сюрприз, а бабушка зорко следила, чтобы внучка раньше времени не наелась шоколада.

«Сейчас она вспомнит о собачке», — подумала Евгения, снимая туфли в прихожей, а рукой держась при этом за угол вешалки.

— Ма! — выскочила из гостиной Саша. — А где щенок? Ты что, забыла?

Она стояла перед Евгенией и требовательно смотрела на нее.

— Нет, не забыла. В сумке лежит.

Сашка взвизгнула и кинулась к сумке, которую Евгения оставила на подоконнике. Коридор был большой, светлый, с высоким и узким окном.

Теперь и Михаил недоуменно уставился на Евгению.

А девочка бесцеремонно потрошила сумку. Из нее вывалилась и косметичка, и кошелек, и небольшая картонная коробка.

— Где щенок? — недоумевала девочка.

— В коробке. Как лягушонка в коробчонке. Помнишь такую сказку?

Сашка рванула с коробки крышку, на гранитный подоконник вывалилась игрушка с кнопочками. Она была сделана в виде щенячьей головки.

— Что это такое? — растерянно спросила девочка.

Евгения быстро шагнула к падчерице и спиной прижала ее к себе.

— Это, моя радость, — стала она объяснять, — японская игрушка. Называется она тамагочи. Она учит детей обращаться с животными. Ты ведь не знаешь, что делать со щенком? Когда его кормить, когда выгуливать, когда с ним играть, как воспитывать. Вот я вначале тоже с детьми не умела обращаться. И мне моя мама купила куклу. Я ее кормила, наряжала, гуляла с ней, спать укладывала. И только когда я научилась, у меня появилась ты. И у тебя со щенком будет точно так же.

В этот момент щенок залаял. Сашка от неожиданности отбросила игрушку на подоконник.

— Что это он?

— А вот посмотри — написано. Щенок хочет кушать. Значит, его надо покормить. Вот видишь кнопочку? Нажимай!

Щенок довольно заурчал. Девочка засмеялась.

— Видишь, как ему нравится? И так же он будет проситься погулять, ты возьмешь бабушку, и вы втроем пойдете в парк.

Снова залаял щенок.

— И нам за стол пора, — сказала Евгения. — Я сейчас вымою руки, и мы сядем.

Сашка успокоилась и, стоя в прихожей у подоконника, стала нажимать подряд все кнопочки. Щенок лаял, скулил, тявкал, рычал, а ребенок визжал от удовольствия, пока Евгения мыла руки.

— Ну как, нравится? — вернулась она к столу, где все уже сидели, а у падчерицы на коленях лежал тамагочи. Мать мужа, Антонина Васильевна, разливая суп, про себя перекрестилась: «Слава богу, щенок не настоящий!»

— Очень! — Сашка согласно закивала.

— Вот и я очень рада. И бабушка тоже, — взглянула она на свекровь. — А ты что скажешь? — спросила она мужа, который ел суп.

Миша отложил ложку.

— Я думаю о том, — сказал он, — как я несчастен, что мне уже нельзя подарить тамагочи. Представляешь, я прихожу домой, тебя нет, но зато у меня есть тамагочи. Тамагочи встречает меня в дверях и говорит: здравствуй, милый! Поцелуй меня! Я нажимаю кнопочку. Поцеловал. А тамагочи спрашивает: как у тебя на работе, любимый? Я говорю: у меня сегодня тяжелый день. Одно убийство, одно вооруженное ограбление, прокурор грозил выгнать с работы. Тамагочи вздыхает: успокойся, мое солнце, у тебя есть я. Пойдем поужинаем вместе. Мы идем на кухню, я готовлю тамагочи ужин, ее любимый суп из шампиньонов, мы едим и ложимся спать. В это время приходит с работы жена, молча переодевается, в одиночестве ужинает, крадется в спальню и слышит женский голос: спокойной ночи. И думает: вот хорошо! Ей даже не надо и это говорить. Ложится на бок и засыпает. Купи мне тамагочи!

Сашка внимательно прослушала монолог отца и радостно захлопала в ладоши. Евгения тоже улыбалась. Ей выходка мужа понравилась. Во всяком случае, это не выяснение отношений, кто прав, а кто виноват, а упрек в достаточно мягкой и остроумной форме. Одна свекровь была недовольна. Евгения знала, о чем она думает. Примерно так: «Бедный сын и сказать прямо уже ничего не может. Басни рассказывает про игрушки. А все почему? Потому что она семью содержит. Господи, что за время, когда мужья зарабатывают меньше жен?»

Вечером в постели Евгения прильнула к мужу:

— Тамагочи спрашивает: как у тебя дела?

Михаил, поглаживая голое плечо жены, лежал на спине и смотрел в потолок. На «тамагочи» улыбнулся.

— Ничего хорошего. Начальство висяк подкинуло. Как никаких улик — так мне.

Евгения приподнялась на локте и пальцем ласково постучала в лоб мужа:

— Ты сам говорил, так не бывает. Преступник обязательно оставляет след. Что-нибудь да найдется.

— Увы! — вздохнул Михаил. — Оперативники и эксперты все облазили. И никаких следов. Ни одного отпечатка пальцев. Отпечатков ног — и тех нет. Летал он по воздуху, что ли?

— Ангел смерти, — предположила Евгения.

— Вот-вот, ангел смерти. Нанес двадцать ножевых ранений, пулю всадил и улетел. И оставил нам только вопросы и ни одного ответа. Да еще книжку, которой лицо покойничка прикрыл.

Евгения рухнула на кровать и тоже стала смотреть в потолок. Потом осторожно спросила:

— На книжке отпечатков нет?

— Разве что автора, — мрачно пошутил муж. — Ангел смерти книжку поддел ножом и закрыл ею лицо трупа. На страницах кровь.

— Значит, действительно ножом, — отозвалась Евгения. — Какие еще улики?

— А никаких! Нигде! Ни на кухне, ни в ванной, ни в туалете.

— Но ты сам сказал — двадцать ножевых ударов. А нож?

— А нож на убитом лежит. Ручка, естественно, тщательно вытерта. Обыкновенный кухонный нож. И пистолет валяется.

— Там должна быть кругом кровища.

— Кругом кровища и есть.

— Но не мог же убийца нанести столько ударов и не запачкаться? Как же он дом покидал? Как по улице шел?

— Может, одежду замыл? — вздохнул Михаил.

Евгения засмеялась:

— А потом высушил? У него что, стиралка с сушкой?

— Нет у него никакой стиралки. Это бандит. Полжизни в колониях просидел.

— Значит, его такие же бандиты и убили! — решительно тряхнула головой Евгения.

— Я тоже так думал. Но ведь нет никаких следов борьбы! Лежит в постели голое бревно с двадцатью ножевыми ранами и все в наколках. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, церкви, скелеты пляшут, «не забуду мать родную», «почему нет водки на луне» и так далее. Вся биография.

Евгения хмыкнула и снова приподнялась на локте.

— Если он голый, тогда это женщина.

— Ах ты мой пинкертон! — повернул седую голову Михаил. — Да какая женщина справится с таким бугаем? Ты знаешь, что у него за наколка на пальце? Ромбик.

— Какой ромбик? — заинтересовалась жена.

— А это значит, что субъект настолько опасен, что его метят этой наколкой другие зеки, чтобы нечаянно не нарваться и не отправиться на тот свет.

Заметив, что Евгения вздрогнула, муж успокаивающе погладил ее по плечу:

— Не бойся, он мертв. О женщине я тоже думал. Но экспертиза установила — полового контакта не было.

— Соседи никого не видели?

— Да многих видели. Только толку! Там в подъезде на первом этаже парикмахерская и магазин эзотерической литературы. Представь, сколько за день в эти двери вошло и вышло.

— А где он был в день убийства?

— Ты не поверишь: в шахматной федерации.

— Он что, шахматами увлекается?

— Нет, я опрашивал его телохранителей. В двенадцать часов дня он подъехал к маленькому особнячку федерации на Гоголевском бульваре…

— Так это недалеко от нас? — перебила Евгения.

— Да, твой офис рядом. Остановил машину и зашел в особняк. Через час вышел. Вернулся домой, охранники довели его до квартиры и уехали. Утром им никто не открыл. Телефон не отвечает. Решили, куда-то ушел. И так до вечера. А уже поздно ночью вызвали спасателей и проникли в квартиру через окно. А он лежит. Ключей нет. Значит, убийца его закрыл.

— А что говорят в шахматной федерации? — спросила Евгения.

— Не знают, не видели, не приходил.

— А женщин они опрашивали?

— Ты когда-нибудь видела женщин-шахматисток? — засмеялся Михаил. — На них же без стона смотреть нельзя! А Мокрухтин у нас — бизнесмен! Что, у него денег нет, чтобы на шахматисток западать?

— Да, тяжелую тебе задачку задали, — улыбнулась Евгения. — И все же я думаю — это женщина. Представь. Она давно его знает. Приходит к нему домой. Он открывает. — Она пристально посмотрела на мужа. — Хоть ты и не сказал, но я догадываюсь, что дверь не взломана. Значит, открыл сам. И страшно рад. Она говорит: подожди, я сейчас приму душ. Что бы ты сделал на его месте?

Михаил пожал плечами:

— Как что? Ну, достал бы шампанское, конфеты, фрукты.

— Вот неиспорченный ты человек! — хлопнула в ладоши Евгения. — За что я тебя и люблю! Фрукты, конфеты, шампанское. Рыцарь. Ты моя прелесть!

— Кстати, все это было в его баре, — уточнил Миша. — Шампанское закрыто. Коробка конфет в целлофане. Значит, твоя версия отпадает.

— И все же, — сказала Евгения, — я настаиваю на моем варианте. Это леди. Поскольку твой Мокрухтин человек испорченный, он раздевается и ложится в постель. А она включает душ, под шум его на кухне берет нож и возвращается в спальню. Леди обнажена (нож в правой руке за спиной), и она кокетливо говорит: закрой глаза, дорогой. Он закрывает. И когда он их закрывает, она наносит ему удары ножом — один за другим, без перерыва.

Михаил повернул к жене голову и назидательно сказал:

— По заключению судебно-медицинской экспертизы смерть Мокрухтина наступила только после шестого или седьмого удара ножом, когда была повреждена нижняя полая вена. Представляешь, что бы он сделал с твоей леди после первого же удара? И я повторяю тебе еще раз: никаких следов борьбы вокруг нет. А потом ответь: зачем ей стрелять в мертвого?

— Как! В него еще и стреляли? — удивилась Евгения.

— Представь себе, да. Ночью, часов через двенадцать после его смерти. Я же тебе сказал, что пистолет рядом валялся.

Секунду Евгения думала, а потом как ни в чем не бывало продолжила:

— Это ничего не меняет. Потом моя леди идет в ванную, принимает душ, смывает с рук кровь, стирает все отпечатки в квартире, протирает полы на кухне и в ванной, одевается в свою одежду и уходит, закрыв его на ключ. Гуд бай, май лайф, гуд бай! Все!

— А стреляла зачем?

— Честно говоря — не могу понять.

— А мотивы убийства? Просто так пришла и убила?

— Ну, знаешь! — возмутилась Евгения. — Так тебе все и расскажи! Для этого надо знать ее биографию. А ты ее не знаешь. — Евгения помолчала и добавила: — Впрочем, может, достаточно и биографии Мокрухтина. Расскажи мне ее.

— Да что там рассказывать? Омерзительный тип. Полжизни провел в колониях. Теперь бизнесмен. Скольким людям он сломал жизнь, скольких убил — покрыто завесой тайны. Теперь вот убили его.

— Может, правильно, что убили? — спросила Евгения. — А, Миш?

— Вопрос, Женечка, сложный. С одной стороны, может, и правильно, и в глубине души осуждать убийцу трудно. Он сделал для общества благое дело. Как санитар. Но с другой стороны… Знаешь, как уничтожают на корабле крыс? Ловят несколько штук и сажают в клетку. И крысы от голода начинают пожирать друг друга. Остается одна. Людоед. Вернее, крысоед. Ее выпускают. И она поедает всех крыс на корабле. Убийца преступил нравственный закон, и теперь он для общества опасен. Он стал крысой-людоедом. Поэтому надо его найти.

— Какой нравственный закон? — нахмурилась Евгения. — Нравственный закон внутри нас, и, преступая его, человек может убить только себя. А вот преступил ли твой убийца нравственный закон внутри себя, ты этого не знаешь. А может, он как раз этот нравственный закон исполнил? У тебя, Михаил Анатольевич, как у большинства людей, в голове каша. Убийца нарушил УК, это очевидно, но люди пишут законы не для того, чтобы искать истину, — сегодня удобны одни законы, завтра другие, — поэтому-то писаные законы и не являются в полной мере отражением нравственного начала.

— Да о чем ты говоришь?! — вспыхнул Михаил. — Я тебя не понимаю! У него же теперь развязаны руки! Теперь при каждом удобном случае он будет этот закон преступать!

— Только не надо вспоминать про слезинку ребенка, — остановила его Евгения. — Это уже оскомину набило. У нас чуть что — за нее хватаются! Последний аргумент в споре.

Михаил зашипел и вскочил с кровати, как с раскаленной сковородки. Он подбежал к окну и уставился на двурогий месяц.

Евгения молча рассматривала обнаженного мужа.

— Я тебе должна сказать — ты мне нравишься, — прозвучал в ночи ее голос.

— Это не аргумент, — отозвался муж, не оборачиваясь.

Евгения засмеялась:

— Тебе нужен аргумент?

— Пожалуйста. — Михаил повернулся к ней.

— Так вот скажи, дорогой мой муж: что ты сделаешь, будучи, к примеру, десантником с автоматом в руках, если на тебя направлен другой автомат и этот другой автомат находится в руках десятилетнего ребенка? Ситуация для Чечни вполне реальная, ты это видел по телевизору. Так как насчет слезинки ребенка?

Тирада жены его ошеломила. Он молчал.

— Долго думаешь. Ты убит.

 

Глава четвертая

На повторном опросе жильцов подъезда настоял следователь прокуратуры Смолянинов. Михаил Анатольевич не мог взять в толк из рапортов оперативников, о чем все-таки говорили свидетели, — какое-то невнятное бормотание о привидениях, перемещениях в пространстве, о стуках. Причем он не только настоял, но и сам напросился участвовать. Поквартирный обход решили начать с пятого этажа. Спускаться всегда легче. Квартира № 40. Как раз над спальней Мокрухтина. Звонок.

— Кто? — сразу же раздался слабый старушечий голос, и Михаил подумал: «Под дверью стояла, что ли?»

— Милиция, — ответил капитан Завадский.

Дверь приоткрылась на цепочке, и в щелочку показалось маленькое сморщенное личико. Оперативник протянул удостоверение. Высунулась ссохшаяся за долгую жизнь рука и цапнула удостоверение. Дверь закрылась. Зашлепали тапочки, удаляясь.

«Пошла в комнату, — догадался следователь. — Очки на нос водрузила. Читает».

По опыту он знал, что с такими дотошными старушками трудно иметь дело, но, бывает, они видят такое, что проходит мимо внимания других. Загремела цепочка, и не успела дверь открыться, как из-за нее послышалась скороговорка:

— Я давно жду, когда милиция разберется со всем этим безобразием. Думала — не дождусь, умру раньше. — Дверь открылась, впуская тех, кого здесь так долго ждали, а старушка без всяких «здрасьте» повернулась и пошла в комнату, как бы приглашая гостей следовать за ней.

«Божьему одуванчику» на вид было лет семьдесят, и от всех остальных старушек она отличалась только тем, что имела привидение.

Гости сами закрыли за собой дверь в квартиру и двинулись за хозяйкой, причитания которой не прекращались ни на секунду.

— У нас проходной двор. Ходят и ходят, и днем и ночью ходят. Жить невозможно, спать невозможно. Ужас какой-то! — Она села на стул за большим обеденным столом, а мужчинам показала на небольшой диванчик с двумя креслами по бокам.

— Вы имеете в виду книжный магазин, Нина Ивановна? — остановил словесный поток старушки капитан Завадский.

— При чем здесь магазин? Магазин подо мной, а ходят надо мной.

Михаил Анатольевич видел, что капитан, так же как и он, соотносит слова «божьего одуванчика» с действительностью и никак не может соотнести.

— Нина Ивановна, — вмешался в процесс Смолянинов, — а кто над вами ходит?

— Мужчина ходит, — без обиняков ответила хозяйка, глядя перед собой в окно и как бы игнорируя присутствующих. — То кругами — в одну сторону, в другую, то остановится и стоит, ждет чего-то или слушает, потом быстро-быстро, почти бегом туда-сюда носится. Иногда на месте топчется. А мне ни сна ни отдыха. В моем возрасте — в этом году семьдесят восемь стукнуло — ночь, другую не поспишь, вот тебе и сердце прихватило, и гипертония о себе напомнила.

Завадский открыл рот, предполагая перебить старушку, но как открыл, так и закрыл. От удивления.

— А теперь этот мужчина по веревке вниз стал лазить. Представляете? Я в наш ЖЭК — или как его там? — ну не важно, — обращалась. К главному инженеру ходила на прием. Требую: проверьте чердак, у вас там черт-те что делается. А он мне: все схвачено, все под контролем. Участковый, говорит, ходил, старший по дому ходил, еще кто-то там ходил, общественность проверяла, замок повесили. А мне от этого легче?

Смолянинов посмотрел на потолок. Весь в трещинах, словно в лучиках, разбегающихся по побелке. Перекрытия деревянные, определил Михаил Анатольевич, как у него в доме. Сколько трещины ни замазывай, сколько ни бели, а потолок все равно идеально смотреться не будет. Хорошо Женечка придумала: обклеить тональными обоями, — ни трещин теперь, ни хлопот. Они тоже на последнем этаже живут, и тоже все слышно. Только у них — голуби воркуют. Ему нравится.

— Когда мужчина первый раз по веревке спускался? — спросил он.

— А когда этого убили, — ткнула пальцем в пол старушка.

— Днем?

— Ночью.

— Ночью — до убийства или после?

— После.

Оперативник и следователь переглянулись.

— Нина Ивановна, ночью после убийства Мокрухтина по веревке с крыши спускались спасатели, — объяснил Смолянинов.

— Три ночи подряд?

— Вы точно это помните? — насторожился Завадский и выжидательно посмотрел на старушку.

— Я еще в своем уме, молодой человек. Прямо перед моим окном лезли. Я на балкон не выходила, с кровати все видела.

— А как вы, Нина Ивановна, могли видеть, если к окну не подходили?

— А я шторы не закрываю.

— Почему?

— Взошло солнышко — я встаю, садится — я ложусь.

— Когда последний раз лазили?

— Сегодня ночью.

Завадский вскочил со стула будто ужаленный и бросился из квартиры. За ним Смолянинов. Старушка как сидела на стуле, так и осталась сидеть, довольная произведенным эффектом.

Вскрыли опечатанную квартиру Мокрухтина. Прямо от дверей как бы вымытая дорожка идет; похоже, вытирали там, где ходили, и такое впечатление, совсем недавно. Неужели ночью?

— Экспертов вызывай! — сказал капитану Смолянинов. — А я в диспетчерскую за ключами от чердака. Действительно ведь чертовщина какая-то!

Диспетчерская располагалась в том же доме, где и ДЭЗ, следователь заглянул и туда. Главного инженера на месте не оказалось, но начальник старушку помнил, она донимала и его.

— Привидение на чердаке появилось, сказала Нина Ивановна. Она его не видела, но слышит каждую ночь. И потребовала от нас решительных действий. Но извините, отвечаю я ей, у меня жилищная контора, а не школа черной и белой магии. Как я буду бороться с привидениями? Инспекторы, бухгалтеры, уборщицы, дворники никакого представления о спиритизме не имеют. Мне она показалась ненормальной, — заключил начальник ДЭЗа.

Следователь изучающе глядел на сидящего перед ним мужчину. Потом как бы встрепенулся. Если говорить по правде, то поначалу она тоже показалась ему ненормальной. Не то чтобы ненормальной… Он работал следователем столько лет, что успел насмотреться на психов любых мастей. Нет, она не псих. Если только старческий маразм? Но при чем здесь маразм, если полы вымыты! Вот у него мать, Антонина Васильевна, вот та точно маразмирует. Как-то звонит ему в прокуратуру и говорит: приезжай скорей — замок вывалился, в двери дырка, кто-то в нее заглядывает. Приехал. Замок на месте, дверь на месте, мать на месте. Где замок вывалился? Вот! — показывает на дверь. Сын у нее на глазах пробует винты, которыми замок крепится. Сидят намертво. Тебе кто-нибудь его чинил до меня? Нет, отвечает. Вот это маразм! А Нина Ивановна вполне нормальная.

Принесли ключи от чердака.

— Спасибо.

— Вы не думайте, — оправдывался начальник, — чердак мы проверяли. Никаких привидений.

— Я не сомневаюсь, — кивнул следователь и вышел из кабинета.

Открывая решетку, Михаил Анатольевич хотел увидеть привидение. Не смейтесь! Да таких вещей не бывает на свете, надеяться не на что — ведь он же взрослый человек! Полтергейст, духи, привидения — глупости какие-то! Но в его положении — уж лучше привидения, чем мужчины, лазающие по веревке каждую ночь и моющие после себя полы дорожкой.

На чердаке пылищ-щ-ща! И вонь! Запах затхлый. Помет. Шорохи. Мыши бегают, вороны недовольны, голуби стали вылетать, хлопая крыльями, в небольшое чердачное окно.

— Михаил Анатольевич, вы где? — Деревянная крышка в полу приподнялась, и под ней появилась голова капитана Завадского.

— Лезьте сюда, — отозвался следователь.

Луч фонаря выхватывал перекрестья деревянных балок, паутину, мелькавшую птицу. Завадский то и дело нагибался, проходя под нависшим бревном, осторожно ступая, высоко поднимал ноги, чтобы не вляпаться во что-нибудь. Луч вниз, под ноги; луч вверх, над головой.

Желтое пятнышко уперлось в ботинки следователя.

— Смотрите!

Завадский осторожно присел на корточки рядом с Михаилом.

На досках отчетливо виднелись небольшие углубления. Словно человек, носивший обувь с металлическими набойками, долго топтался на этом месте. Или Долбил его. Зачем?

— Мы как раз над квартирой Нины Ивановны, — сказал следователь. — Что скажете?

— На мужчину-то и не похоже. Скорее женщина. Туфли на каблуках. Металлические набойки.

— Вот это и Непонятно. Я еле-еле здесь пробрался, вы тоже, а женщина на каблуках туда-сюда разгуливала. К чему бы? Потом, спускался по веревке мужчина. Пошли на крышу.

А крыша-то покатая! Жестяная. Жесть, солнцем нагретая. Ботинки скользят. Того гляди вниз свалишься! Первым встал на четвереньки оперативник. Следователь посмотрел на него и согласился — так надежнее будет. Цепляясь за что придется, задним ходом, мужчины съехали к самому краю, уперлись ногами в водосточный желоб и замерли. Головой крутят. Внизу уже зеваки успели собраться. О том, что в этом доме давеча мужика убили, все знали. Плохие вести разносятся быстро. У злополучного подъезда какой день подряд любители выпить кучкуются. А тут — менты по крыше лазают. Вдруг кто сорвется? Будет кого помянуть.

— Чего ищут-то? — поинтересовался у группы собравшихся «на троих» плюгавый старикашка с помятым и сизым от пьянки лицом.

— На чердаке труп, кажись, нашли.

— Так труп-то в квартире был.

— Эт-та другой.

— А я ведь Огарка-то дня три как не вижу.

Четверо мужиков всполошились.

— Не появлялся вчера, — согласился один.

— Вчера! Он и третьего дня пропустил, — поддержал его второй.

— И лазают в аккурат с его стороны, — заключил плюгавый дед.

А четвертый гаркнул:

— Рекламная пауза!

Все вновь задрали головы.

Завадский что-то углядел и пытался переместиться к тому месту, что над окном квартиры Нины Ивановны.

— Слева от меня, — сказал он следователю, — вмятина. Желобок погнут. Что-то висело, и тяжелое. Я поднимаюсь. А вы сюда тихонько двигайтесь. — И начал карабкаться к трубе, за которую вполне мог цепляться страховочный трос.

Приблизившись к вмятине, Михаил тоже не усомнился, что здесь спускались с крыши.

— Тут интересней, — подал голос капитан и вытянул вниз ногу.

Следователь сразу сообразил, что хвататься надо именно за нее. Схватил и подумал, что работа следователя прокуратуры все же намного спокойнее работы оперативников. Но раз напросился — не ной! Подтянулся.

На грязной трубе было отчетливо видно, как по ней елозила веревка. Но не только у основания. Выше, у следующего выступа, такой же след.

— Может, спасатели сначала вверху закрепили, а потом решили трос перебросить пониже? — предположил Михаил, на что капитан ему резонно возразил:

— Если бы трос опускали, то было бы заметно, как он съезжал. Смотрите, какая грязь. Ан нет! След внизу и след вверху. Крепили и тут и там. Значит, спускались не только спасатели.

— Пожалуй, так и есть. Уходим.

У квартиры Мокрухтина стоял милиционер, посторонившийся при виде капитана Завадского. В комнате, где обнаружили труп, ползали эксперты, в прямом смысле ползали, метр за метром обшаривая комнату.

— Проникновение неизвестно откуда, — сказал один из них. — Ножек нет, ручек тоже. И такое впечатление, что не только полы, но и мебель протирали.

— Скорее всего влезли через балкон. Посмотрите внимательно там, — дал указание следователь прокуратуры.

Эксперт, мужчина лет пятидесяти, с трудом поднялся с колен и возразил:

— Какой балкон? Окна все закрыты. Если бы через окно, пришлось вырезать стекло, — и он показал на балкон, — а стекла целы во всех помещениях квартиры.

— Чертовщина! — брякнул капитан и затеребил мочку правого уха, раздумывая. У Михаила создалось такое впечатление, что он трогает серьгу в ухе. Так женщины иногда делают, когда нервничают, словно проверяют, на месте ли она. У Завадского серьги, естественно, не было, но условный рефлекс был. Пират! — некстати пронеслось в голове Михаила. Если еще черную повязку на один глаз, волосы подлиннее да кинжал за пояс — точно пират с Барбадоса.

Михаил Анатольевич в свободное время читал только про пиратов, черную работорговлю, гонки чайных клиперов и разные географические открытия — в общем, про все, что под парусами. Никакие триллеры, детективы, фантастика его не интересовали. Политика, эзотерика, философия — боже упаси! А вот окунешься в теплые воды Карибского моря — и ты не ты, не мягкий обходительный муж, а кровожадный буканьер с несколькими ножами на кожаном ремне и короткой саблей. Почему он потащился на чердак, на крышу? Потому что Мартиника, Тортуга, Сан-Доминго, Ямайка спать не дают, в спину подталкивают. Но главная причина не в этом. И Михаил Анатольевич это хорошо осознавал. Женя ему сказала, что он долго думает и не способен к действию. Вот он и начал действовать.

— Сергей Берндгардович, — позвал капитана Смолянинов, по слогам выговаривая его отчество.

Капитан Завадский кончил терзать ухо и уставился на следователя.

— Не зовите меня Берндгардович, а то мне сразу же хочется совершить какое-нибудь выдающееся открытие. Сергей, капитан, Завадский — как угодно на ваш выбор, только не Бер-гар-дыч, — передразнил он свое отчество. — Быррр! — И засмеялся. — Какой я немец? Немецкого, кроме отчества, ничего и не осталось. Пью водку, ругаюсь трехэтажным матом, если доведут, сосиски с пивом терпеть не могу и по-немецки ни черта не понимаю.

— Сергей, кто следующий? — спросил Михаил.

— Давайте по порядку.

Они вновь поднялись на пятый этаж. Квартира № 39. Тоже над Мокрухтиным. Звонок. Послышались шаги, быстрые и легкие. Дверь открылась без всяких вопросов: кто? Работников правоохранительной системы бесстыдно разглядывало юное существо, стриженное почти наголо. Короткий мягкий пушок на голове.

«Лет шестнадцать, — прикинул Михаил, — а может, пятнадцать. Кто их теперь разберет? Босиком, шорты, из шорт тонкие ножки торчат, майка, под майкой, как теперь водится, ничего (в смысле одежды), а все равно не разберешь, парень или девушка».

Завадский тоже, видно, засомневался и полез в карман джинсов за записной книжкой.

Смолянинов подумал: «А все-таки немец. Аккуратист. Мне в голову не придет всех жильцов в книжку записывать. На разных листочках — еще куда ни шло. Но чтобы найти в соответствующий момент — ни боже мой!»

— Здравствуйте, Юля! — Завадский нашел нужную страничку.

— Привет!

— А родители дома?

— Не-а.

— Мы со следователем прокуратуры хотели бы задать тебе несколько вопросов.

— Задавайте, — разрешила девушка, засунув руки в карманы шорт. В следующую минуту она развернулась и пошла в глубь квартиры. — На кухню, — скомандовала Юля через плечо, — направо.

Мужчины переглянулись и двинулись за ней.

— А ты не боишься вот так запросто открывать дверь? — спросил Завадский. — В глазок не посмотрела, не спросила: кто? Взрослых дома нет. Спокойно приглашаешь двух мужчин в квартиру, а вдруг…

— Что — вдруг? — Юля уселась на табуретку, положила ногу на ногу, и в глазах ее застыло выражение превосходства над двумя недочеловеками. — Что — вдруг? Обкрадете, что ли? Что тут красть-то? — Она обвела рукой кухню.

В кухне размером метров восемь стояли маленький советский холодильник «Саратов», который натужно гудел, массивный буфет, обклеенный клеенкой в мелкий цветочек, обеденный полированный стол, три стула, на стене над мойкой висела сушка для посуды — вот, собственно, и все.

— Украдут? Это не самое страшное. — Сергей развернул стул к девушке и сел.

— Изнасилуют, что ли? — И она, как показалось Михаилу, выжидательно посмотрела на капитана. — Изнасилование — это секс без согласия одной из сторон.

Надо было так понимать, что согласие с ее стороны последует незамедлительно.

— И как вы такие получаетесь?! — не удержался Завадский.

— Как все остальные, от папы с мамой, — просветила недогадливого капитана девушка Юля.

— А где сейчас папа с мамой? — перевел разговор в безопасное русло Михаил.

— Вкалывают.

— Где вкалывают?

Она пожала плечами:

— А я почем знаю.

— Но место работы ведь как-то называется?

Юля задумалась, нахмурила лобик:

— Не знаю. Они люка отковыривают.

И капитан и следователь соображали: что бы это могло значить? На ум ничего не приходило. Цветные металлы, может, воруют? Михаил перестал думать над сложным идиоматическим выражением, а сосредоточился на том, что у него дочь — золото, и не только по части лексикона, но и во всех других отношениях тоже.

От досады, что не может расшифровать своеобразное словосочетание, Завадский вскочил со стула и бросился к окну — вдохнуть свежего воздуха.

Девушка Юля вскочила вслед за ним. Глянув в окно, она радостно завопила:

— Вон! — и показала на желтую с красными продольными полосами машину аварийной службы Мосводопровода.

Двое мужчин в оранжевых куртках-безрукавках ломом пытались поднять крышку канализационного люка.

— У тебя родители в Мосводопроводе работают? — нашелся капитан.

— Ну а я что говорю.

— А что ты будешь делать, когда школу кончишь?

— Я? — Юля удивилась чрезвычайной непонятливости капитана, вначале ей даже понравившегося. — Моделью буду. Не люка же отковыривать!

— Люки, — поправил девушку Михаил, а потом сообразил, что не прав. Люки открывают, а если уж «отковыривают», то подходит все-таки «люка». Но вслух свои соображения не высказал. Постеснялся.

— Гмм! — прочистил горло опер. — Чтобы моделью стать, надо хотя бы с людьми научиться разговаривать.

— Зачем? — неподдельно удивилось юное создание. — Там говорить не надо — ходи!

Смолянинов про себя усмехнулся: «А ведь, в сущности, она права. Ходить как пава по подиуму, намыливать голову шампунем и на виду у всех пользоваться тампонами «тампакс» ума не требуется. Да и слов тоже».

— А скажи нам, Юля, слышала ли ты в последнее время по ночам топот над вашей квартирой? — спросил следователь.

— Над нами чердак.

— Значит, не слышала? — уточнил Михаил.

— Не-а.

— Может быть, твои родители что-нибудь слышали? Они не говорили?

Юля посмотрела на следователя, как на полоумного:

— Да если наш подъезд взорвут — они не услышат!

— Такой крепкий сон?

— Как в морге.

Мужчины переглянулись.

— А в день убийства?

— Не-а.

— А убитого Мокрухтина ты знала?

— Не-а.

Завадский вышел из терпения:

— Ты живешь с человеком в одном подъезде — и «не-а»? Квартир-то в подъезде всего двадцать.

— Ну?

— Что «ну»?

— Ну как я его должна знать-то? Интимно, что ли?

Железная логика Юленьки повергла их в состояние коллапса.

Первым пришел в себя Смолянинов:

— Спасибо, Юля.

Мужчины встали.

— Может, чайку попьете? — Юля выжидательно смотрела на капитана.

— Не-а, — сморщился Завадский, отворачиваясь.

Юля не проводила их до двери. Обиделась девушка.

— Интересная получается коллизия, — резюмировал капитан, выходя на лестничную площадку. — Мокрухтин занимает две квартиры, под Ниной Ивановной и Юлей. Под комнатой старушки у него спальня, и над «божьим одуванчиком» топали, а над квартирой Юли почему-то никто не топал, в том числе этой ночью, хотя следы на чердаке есть и над ее квартирой. А?

— Согласен, коллизия интересная. Врут?

— Родители вряд ли. После того как люка поотковыриваешь, действительно замертво свалишься. А вот девушка Юленька соврет — глазом не моргнет.

— Зачем? Если только не сообщница?

— Сообщница в чем? Ничего не похищено.

Квартира № 38. Звонок. Тишина. Еще звонок. Опять тишина.

— Кто у нас тут? — Капитан Завадский полистал записную книжку. — А, понятно. Двухкомнатная квартира пустая. За риэлтерской фирмой числится.

— Проверяли?

— Да. Пошли дальше.

Квартира № 37. Дверь железная. В квартире слышны приглушенные голоса. Завадский глянул в свои записи. Звонок. Люди в квартире замолчали и затаились.

Завадский стукнул в дверь кулаком и зычным голосом рявкнул:

— Отрывайте! Милиция!

— Сергей, ты что? — заволновался следователь.

— Я? Ничего, — успокоил его капитан. — Развлекаюсь. — И подмигнул: — Живет здесь одна Солоха…

Дверь открыла молодая женщина в махровом халате, накинутом на голое тело. Странно, она показалась Михаилу чем-то похожей на Евгению. Только лицо раскрасневшееся и длинные волосы в беспорядке всклокочены. Но красивая.

— Старший оперуполномоченный капитан Завадский, — отрекомендовался Сергей. — Следователь прокуратуры Смолянинов, — кивнул он на Михаила. — Прошу любить и жаловать!

Женщина в испуге отпрянула назад, а капитан, не дожидаясь приглашения, шагнул в квартиру. В комнате на разложенном двуспальном диване постель была кувырком, но в ней никого не было. Завадский хитро прищурил глазки, усмотрев под диваном мужские тапочки. Он встал на колени и, словно ревнивый муж, заглянул под любовное ложе. Молодая женщина, одной рукой придерживавшая полы халата, другой прикрывала рот, чтобы не закричать. Михаил взирал и на капитана и на женщину с изумлением.

Вдруг Завадский в коленопреклоненной позе повернул голову к балконной двери — женщина беспомощно всхлипнула и осела на диван.

— Ваши документики! — потребовал капитан у занавеса, поднимаясь с колен и отряхивая джинсы.

Плотная балконная штора, до этого момента полуприкрытая, распахнулась. Мужчина с красным как рак лицом, с незакрытой до конца молнией ширинки и в рубашке, застегнутой не на все пуговицы, а через одну, да и то не по порядку, протянул капитану дрожащей рукой паспорт.

Завадский покрутил головой, ища, куда бы присесть. Обнаружив два кресла, пригласил и себя и Смолянинова:

— Присаживайтесь, товарищ следователь. В ногах правды нет, — и удобно устроился в одном из них.

В массивном мягком кресле, обитом ворсистым материалом, с высокой спинкой, заканчивавшейся валиком в изголовье, Михаил Анатольевич просто утонул. Да и вся остальная обстановка квартиры говорила о том, что женщина не бедствует, перебиваясь с хлеба на квас, скорее с черной икры на красную. Перед ними стоял журнальный столик, тоже какой-то необычный, чересчур высокий. Следователь откинулся в кресле и опустил глаза под стол. Так и есть! На ножках винты, регулирующие высоту. И столешница толстовата, значит, раскладывается. Догадался: стол-трансформер. Надо — обеденный, не надо — журнальный. Однажды видел такой в магазине эксклюзивной мебели. Как он попал в такой магазин? По уголовному делу, естественно. Стоит столик триста долларов. Вот так, товарищ следователь. Это тебе не среднестатистическая зарплата российского гражданина.

Завадский, присев на краешек кресла, на стол положил раскрытый паспорт мужчины.

— Гражданин Полозков, — строго обратился к нему капитан милиции, — как долго вы находитесь в квартире, — Завадский еще раз глянул в записную книжку, — Завьяловой Зинаиды Ивановны?

Гражданин Полозков уже начал приходить в себя, сообразив, что никому не должно быть никакого дела, где и как он проводит свое время. Кроме жены, конечно.

— Простите, но это мое дело, — отрезал он.

— Хорошо. Сколько раз вы посещали гражданку Завьялову? — невозмутимо продолжил Завадский.

— Один раз.

— Каждую неделю? — усмехнулся капитан. — Где вы работаете?

— Я протестую! — заявил осмелевший гражданин Полозков.

— Протестовать вы будете позже, — оборвал его Завадский, — когда следователь прокуратуры предъявит вам обвинение. — И Сергей кивнул на Смолянинова. — Тогда вам и адвокат понадобится! А сейчас прошу отвечать на мои вопросы. Понятно?

— Я буду жаловаться вашему начальству! — завизжал толстый боров в расстегнутой на пузе рубашке, из-под которой выбивались завитки волос.

Смутить капитана, а тем более напугать было непросто.

— Жаловаться? — протянул он. — На что? На то, что вы, будучи женатым человеком, пользуетесь услугами мадам Завьяловой? Мы здесь ни при чем. А вот вы даже очень при чем. Этажом ниже убивают человека…

Завадский не закончил предложение, потому что лицо мужчины побелело. Было видно, гражданин Полозков этого не знал, как не знал и когда убили, и подумал, что убили сей момент или чуть раньше, а потому затрясся.

— Так где вы работаете?

— В министерстве, — почти шепотом простонал пузатый боров, пробуя застегнуться.

— Мало человека убили, так еще сегодня ночью опять лезли! Так в каком министерстве? — прищурился капитан.

— Топлива и энергетики. Я тут ни при чем, — заскулил Полозков.

— А я и не говорил, что вы убивали. Я сказал это безотносительно к личностям. А с господином Мокрухтиным вы, случайно, не знакомы?

От внимания Завадского и Смолянинова не укрылось, что при упоминании Мокрухтина женщина вздрогнула.

Работник же министерства вздохнул посвободнее: его не подозревают — и с готовностью стал помогать следствию:

— Конечно. Знаком.

Похоже, что капитан Завадский не ожидал такого поворота дела, поэтому осторожно, чтобы не спугнуть, спросил:

— Когда вы с ним виделись последний раз?

— В понедельник.

В понедельник Мокрухтина и убили.

— А в какое время?

— Утром.

— Где?

— У себя в министерстве.

Завадский перевернул несколько листочков в записной книжечке. Со слов телохранителей Мокрухтин заходил в церковь Всех Святых на Кулишках, а не в Минтопэнерго.

— По какому делу он заходил к вам?

Гражданина Полозкова начал бить озноб.

— Ну! — подталкивал его капитан. — Не жмитесь! Чистосердечное признание облегчит вашу душу.

Боров выжидательно смотрел на капитана: станет ли тот сообщать кому следует, где был в рабочее время замминистра и муж гражданки Полозковой? Завадский с ходу понял потаенные думы допрашиваемого свидетеля и показал глазами, что зависеть это будет от самого Геннадия Аристарховича. Будет тот сотрудничать со следствием — никто ничего не узнает, а будет выкобениваться — дело примет огласку. Вот такой коленкор.

Полозков склонил голову, мол, все осознал:

— По поводу трубы.

— Какой трубы? — не понял Завадский.

— Нефтепровода, который идет к Новороссийскому терминалу.

Капитан смотрел на Полозкова с недоумением:

— А при чем здесь Мокрухтин?

— При том, что он ждал подхода либерийского танкера под залив. Мы согласовали детали, и все.

— Какой танкер, вы сказали? Либерийский?

Завадский лихорадочно вспоминал государство под названием Либерия и нервно тер мочку уха. Где-то он что-то слышал, но вот что?

Для Смолянинова же все, что лежало между Тихим и Атлантическим океаном, было как на ладони и хорошо знакомо: южное море, палящее солнце, голубое небо над тропиками, корабль под парусами, где «вьется по ветру Веселый Роджер и люди Флинта песенку поют», «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рому!». А вслух Завадскому сказал:

— Не заостряй на этом внимания. Я потом объясню.

— Ну что ж, Геннадий Аристархович, подпишите вот здесь протокол, и пока вы свободны. Можете идти. А с Зинаидой Ивановной у нас отдельная беседа получится.

Дрожащими руками замминистра стал застегивать пуговицы белой сорочки, застегнул все — рубашка наперекосяк, сквозь ткань просвечивают складки жира, расстегнул — и по-новой; пуговичку в петельку просовывает, а сам на Завадского смотрит, тот в свою очередь на него уставился — нервирует, как кобра.

Смолянинов в дело не встревал, предоставив инициативу оперативнику. Что касается технологии «отжима» информации, то капитан, как успел убедиться следователь, лучше него ориентируется, как такого человечка в стиральную машину засунуть, в какой момент центрифугу включить и когда выключить, чтобы не повредить содержимое.

— До свидания, — буркнул Геннадий Аристархович, дверь хлопнула, щелкнул замок.

Капитан и следователь повернулись к молодой женщине, до сих пор пребывавшей в состоянии шока.

— Ну-с, Зинаида Ивановна, как вы познакомились с господином Мокрухтиным? — последовал первый вопрос капитана. — Только не рассказывайте, что живете с ним в одном подъезде.

Женщина молчала, переводя взгляд с одного мужчины на другого, и покусывала губы. Когда ее взгляд остановился на Смолянинове, тот понял, что говорить она будет с ним.

— Вы раньше с Мокрухтиным познакомились или с Полозковым? — спокойным ровным голосом без игривых интонаций спросил Михаил.

Зинаида Ивановна кивнула, разметав по плечам льняные волосы.

— С Мокрухтиным? — уточнил Михаил.

Еще кивок.

— А с Полозковым как?

Женщина опустила глаза.

— Мокрухтин познакомил? — догадался следователь.

— Да, — подала голос женщина. — Он сказал, что этот человек ему нужен и я должна быть с ним любезна.

— А Полозков знает, что Мокрухтин жил в этом же доме?

— Нет. Мокрухтин представил нас друг другу в ресторане.

Михаила больно резанула фраза, сказанная женщиной. «Представил нас друг другу» — такой оборот обыкновенные проститутки не употребляют. На вид ей лет двадцать шесть, чуть младше Евгении. Черты лица тонкие. Явно образованна. Какой-то институт. И не только у нее, но и у родителей. Второе или даже третье поколение. А зарабатывает своим телом. Мокрухтин подкладывал ее под нужных людей и платил за них. Вот откуда столики за триста долларов, стенка тысяч за пять, мягкие велюровые кресла, диваны двуспальные и полуторные, кушеточки, пуфики, подушечки — все однотонное — гарнитур. Он поднял голову к потолку. Люстра — модерн! — дымчатое стекло, по конструкции напоминает ленту Мёбиуса, такие же бра с двух сторон дивана и торшер в углу у кушетки. Дорого, стильно, со вкусом. Только зачем все это, если такой ценой? И он снова обратился к женщине:

— Я буду вынужден задать вам очень неделикатные вопросы.

Женщина понимающе взмахнула ресницами и уставилась на Завадского. Капитан смекнул, что он в данной ситуации третий лишний, и вышел на кухню под предлогом поставить чайник. В душе Михаил поблагодарил его за чуткость, редко встречающуюся не только у оперативников, но и у следователей в силу специфики их работы. Хотя, может, это не чуткость вовсе, а обыкновенное профессиональное чутье, что сейчас мягкий интеллигентный Смолянинов добьется гораздо большего, чем капитан Завадский с его напором и натиском.

Как только дверь за капитаном закрылась, женщина вздохнула:

— Я слушаю.

— Зинаида Ивановна, эту квартиру вам купил Мокрухтин?

— Да.

— Как давно?

— Четыре года назад.

— Кто был инициатором ваших встреч?

— Он.

— Поэтому и квартира в этом же подъезде?

— Да.

— Кроме Полозкова, у вас были другие объекты пристального интереса Мокрухтина?

Молодая женщина вздрогнула, будто ее ударили по лицу наотмашь, и по щекам потекли слезы.

— Да.

— Кто?

— Кошкин из Минфина, братья Юдины. Один из братьев в налоговой полиции работает, а второй в таможенном комитете, — выдавила она из себя.

Михаил даже не спросил: зараз были или по очереди? — по ее лицу видно, вместе приходили, вместе и уходили. Мерзость какая! Но чувствовал почему-то к ней сострадание. Может быть, потому, что видел перед собой не проститутку (у нее не было на лице характерного для проститутки выражения стервозности), а несчастную молодую женщину, загнанную в угол нашей подлой жизнью, и вдруг снова сравнил ее со своей женой. Хотя сравнение не в пользу Зинаиды Ивановны. Евгении тоже трудно пришлось после института. Представьте на минуту девушку двадцати двух лет с дипломом, в графе «специальность» которого записано: философ. Смешно? Кадровики гоготали, когда она приходила наниматься на работу. Намаялась, прежде чем повезло. Нет, сравнивать нельзя. Но он все равно пожалел сидевшую перед ним женщину с мокрыми от слез глазами. Вообще мужчины не любят, когда женщина плачет, но на Михаила Анатольевича это правило не распространялось.

— Они вам представлялись?

— Нет, конечно. — Женщина смутилась.

— Тогда как вы узнали их фамилии?

Завьялова опустила голову:

— Когда они были в ванной, я карманы проверяла.

— Зачем? — удивился следователь.

— Чтобы знать, с кем имею дело, и запомнить.

Это Смолянинову было непонятно. Запоминают всегда с какой-то целью, чтобы, к примеру шантажировать или отомстить. Зачем она по карманам шарила? Мокрухтин явно не заставлял ее делать такое, он все прекрасно знал и без нее, сама делала. Отомстить? Кому? Кошкину, Юдиным, Полозкову? Сколько еще таких полозковых в ее послужном списке? Бред! Мокрухтину? Да он ее по стенке размажет! Но что-то в нем зашевелилось. «Она давно его знает. Приходит к нему домой. Он открывает», — вспомнились слова Евгении.

— Как вы познакомились с Мокрухтиным?

— Да не по доброй воле уж! — Глаза женщины наполнились влагой, она шмыгнула носом, потом быстро закрыла лицо ладонями, всхлипнула и приглушенно зашептала: — Я сейчас, я сейчас. — Она сделала несколько глубоких вдохов и пришла в себя. — Это было четыре года назад. Отца сократили на работе. Институт в принципе и так давно числился лишь на бумаге — кому теперь нужны специалисты по рентгеноструктурному анализу! — сотрудники не получали зарплату больше года, но каждый день приходили в лаборатории и что-то пытались делать, хотя финансирования никакого не было. Я училась на последнем курсе педагогического, а мама преподавала физику в школе. Денег, естественно, не хватало, и отец вечерами иногда подрабатывал извозом, нечасто и немного, потому что «копейка» была чересчур старая и вся разваливалась.

Так вот в тот день институт отца закрыли, а сотрудников уволили с выходным пособием, на которое только до дому доехать можно. В городской службе занятости заявок на таких специалистов не было и не предвиделось. Отцу предложили переучиться на повара. В каком он находился состоянии, говорить не нужно. На своей «копейке» он врезался в «Мерседес» Мокрухтина. Вот, собственно, и все.

У матери, когда она узнала, случился инфаркт. А отец через день будто умом тронулся. Мокрухтин с телохранителями — не с теми, которые сейчас, эти поприличней, из охранного агентства, а раньше жуткие уголовные морды его сопровождали — заявился к нам домой осматривать квартиру на предмет возможности компенсации понесенного им материального ущерба. Что дальше, вы сами представляете: или отправляться жить на вокзал, или… — Женщина не договорила.

— Как ваши родители сейчас?

— Мама уже на пенсии, а отец как отошел от происшедшего, так сидит дома, клеит какие-то коробочки — надомная работа. На улицу выходить боится.

Смолянинов молчал. Сочувствовал ли он ей? Сочувствовал. Но мотив налицо. За такие мытарства просто убить — мало покажется! Изрезать всего на кусочки захочется! Но нет в ней признаков убийцы, нет комплекса Раскольникова. Что сострадания нет — понятно, но нет в ней маеты. Маяться должна, маяться! А Зинаида Ивановна спокойна; плачет, но спокойна. Про подробности убийства не спрашивает. Своих версий не выдвигает. Не суетится. Глаза не блестят. Ничто не шевелится в ее душе. Нет, нет! Но! «Она приходит к нему домой. Он открывает…»

— Вы к Мокрухтину приходили или он к вам?

— Я.

— Всегда?

— Всегда.

— А кто у него убирал?

— Я. Он уезжал обычно рано утром, а я приходила днем. Не каждый день, а через день.

— А в понедельник?

— Тоже убирала.

— В какое время?

— С двенадцати до часу.

— И полы мыли?

— Мыла.

Ну мерзавец! Ну корабельная крыса! Людоед! Смолянинов потирал ладонью лоб, голова отчетливо начинала болеть. Ему казалось, что вещество головного Мозга волновалось, извилины колебались в широком диапазоне частот. Когда амплитуда зашкаливала, затылок простреливало, и в глазах следователя появлялись искорки.

— Он вам оставлял ключи?

— У меня есть ключи от его квартиры.

Смолянинов вытаращил глаза:

— И вы молчали!

— Я не убивала его. Но ведь вы подумали именно это, — всхлипнула женщина. — Поэтому я и молчала. — Она склонила голову. — Я не убивала, — бормотала она себе под нос.

— Почему я должен ей верить? — незаметно для себя вслух рассуждал Смолянинов, пожимая плечами. — Мотив налицо, в квартиру она могла проникнуть без взлома, застала спящего — и привет. Почему мне в это не поверить? Но ведь что-то не сходится!

Женщина смотрела на следователя широко открытыми глазами. Слезы не капали, а застыли от удивления, сконцентрировавшись в уголках глаз, готовые в любой момент политься с новой силой. Смолянинов спохватился и снова ушел в себя.

«Какое-то противоречие во всем есть. — Обхватив голову руками, Михаил массировал ее, пытаясь таким образом снять спазм сосудов. — Да, противоречие. Так, желательно — доказательно. — Он на мгновение прекратил массаж, закрыв лицо руками. — Полозков! — мысленно воскликнул он. — Полозков!» — И голова в момент перестала болеть. Вот он, ключик!

— Если Полозкова вам представил Мокрухтин, то какой резон после смерти последнего обслуживать работника Минтопэнерго? Квартира — ваша, Мокрухина нет, и пошлите всех куда подальше!

Зинаида Ивановна явно растерялась:

— Я не знаю, как вам объяснить, чтобы вы поверили мне. Мокрухтин… он не один. Он не сам по себе…

— Что вы имеете в виду?

— Еще один был, — вдруг сказала она. — Как его фамилия — не знаю. Зовут то ли Леший, то ли Леха — я не разобрала. Он даже кричал на Мокрухтина.

— Из-за чего они повздорили?

— Этот Леха позвонил, когда я убиралась у Мокрухтина. И так орал в трубку, что даже мне слышно было. Кричал, что Мокрухтин залез не туда. Этот мужик всю колонию держит. Если Мокрухтин не повернет оглобли, то братва его обует в ящик.

— Что ответил Мокрухтин?

— Мокрухтин вообще говорил очень мало и односложно, поэтому понять у него что-либо трудно. Он сказал: «Я… Его…» — и показал кулак. Кому он его показал — мне, Лехе или этому мужику? — не поняла. Это было как раз за две недели до убийства Мокрухтина. Да, еще этот Леха, или как его там, сказал, что приедет.

— Приезжал?

— Приезжал.

— Когда?

— В субботу. А в понедельник…

— Этот Леха приходил к вам в субботу?

— Нет. Я его никогда не видела.

— А как вы узнали о его приезде?

— В субботу где-то в одиннадцать мне позвонил Мокрухтин и сказал не убирать сегодня, а поздно вечером позвал меня к себе, был очень нетерпелив и настойчив, объясняя это тем, что ему надо снять стресс после Лехи.

— Давайте ключи от квартиры Мокрухтина.

Растерев руками слезы, женщина встала с дивана и подошла к серванту в стенке, из вазочки достала связку ключей и протянула их следователю:

— Вы меня арестуете?

Дверь в комнату открылась, и улыбающийся Завадский изрек:

— Наручники забыли.

Оказалось, он стоял под дверью. Зинаида Ивановна смотрела на него, не мигая, боясь поверить в то, что услышала, или боясь неправильно понять услышанное. Но капитан, все так же улыбаясь, сунул руки в карманы пиджака, вывернул их, показав, что там ничего нет, никаких наручников, покрутил ладонями перед собой, и женщина поверила, улыбнувшись в ответ сквозь слезы. Смолянинов встал.

— Но забрать мы вас все-таки заберем, — сказал он. — Есть у вас место, где вы могли бы пока пожить? Подруга или дальняя родственница, к примеру? Подумайте. К родителям нельзя, на них эта банда выйдет. Вечером отвезем вас, куда скажете. А сейчас закройте за нами дверь и никому не открывайте. Мы пока в этом доме. Пойдем, Сергей.

Они спустились на четвертый этаж.

— Ну что там про Либерию? — спросил Завадский.

— Западная Африка, побережье Атлантического океана. Территория сто одиннадцать тысяч квадратных километров, население чуть больше двух миллионов. Кофе, какао, каучук, золото, алмазы. Но это не главное. Главное — мощный торговый флот. По тоннажу судов занимает первое место в мире. Вопрос: откуда такой мощный флот у народа в два миллиона человек? Ответ: все дело в низких налогах. Суда, естественно, не либерийские. Немецкие, французские, российские, американские. Но ходят под либерийским флагом. Это все равно что компанию в офшоре зарегистрировать.

— Это что же, — соображал Завадский, — выходит, у Мокрухтина свой танкер?

— Танкер не танкер, а нефть точно есть.

Перед квартирой Мокрухтина под номером 35–36 готовилась к прорыву группа зрителей с испитыми физиономиями. Милиционер, сдерживая натиск, кричал:

— Разойдись! — и размахивал дубинкой.

Услышав шум, Завадский вышел из квартиры на лестничную площадку. Будучи роста небольшого, среднего женского, он засунул руки в карманы джинсов, привстал на носках, опустился, еще раз привстал-опустился, и кролики затихли, завороженные мерными покачиваниями удава.

— Ну? — строго спросил удав.

Толпа загудела.

— По одному! — приказал капитан.

Приказ был выполнен беспрекословно. Из человеческих тел высвободилось одно и заговорило:

— Гражданин начальник!

— Так! — констатировал Завадский. — Неумывайкин, короче.

Неумывайкин показал пальцем в пол:

— Мы про Огаркова. В магазине его не видели, соседи не слышали, стучим — не открывает.

Завадский обернулся к Смолянинову, показавшемуся на шум:

— Пойду стукну.

Квартира № 32. Звонок. Шевеления никакого. Стукнул кулаком. Тишина. Завадский нагнулся и глянул в замочную скважину. Ключ в замке. Закрыто изнутри. Еще раз для верности позвонил.

— Отойди! — гаркнул он на кроликов. Те врассыпную.

Капитан хоть роста был невысокого, но крепыш, мускулы где надо имеются, вот и вдарил! На оглушительный грохот падающей двери сбежал с лестницы Смолянинов. Кролики было ринулись в квартиру, но Завадский цыкнул:

— Стоп! — И те столпились на лестничной площадке, замерев, как перед пропастью.

В комнате, раскинувшись на диване, лежал Василий Дмитриевич Огарков по кличке Огарок.

— Полюбуйся, Михаил Анатольевич, — позвал Завадский. — Еще один труп. Отличие — не совсем голенький. Да и не свеженький.

Следователь шагнул в квартиру и брезгливо засопел. Отвратительный запах проник ему в ноздри и не давал вздохнуть. Только конец мая, а на улице теплынь, градусов двадцать пять. В таких условиях труп разлагается быстро. Вон какой грязно-зеленый цвет лица, рук, ног. Грудь закрыта майкой, которая натянулась из-за увеличения объема тела вследствие образования под кожей и во внутренних органах гнилостных газов. Шея толстая. Лицо раздуто. Губы вывернулись, как у негра.

— Дня три-четыре, — уверенно заключил Завадский. — Почил приблизительно в то же время, что и Мокрухтин. Что скажете? Убийство?

Смолянинов огляделся. Дверь на балкон была прикрыта, но не заперта.

— Если убийство — убийца проник в квартиру тем же способом: спустился с крыши на балкон.

— Да знаю я его! — цедил Завадский, глядя на раздутый труп. — Ни из прошлых его знакомых, ни из нынешних ни один с крыши не слезет. Они по ровной-то земле с трудом ходят. А то, что он с крыши спустился, — это очевидно: входная дверь заперта на ключ изнутри.

— Родственники у него есть? — спросил Смолянинов.

— Неумывайкин! — крикнул в коридор Завадский. — Родственники у него есть?

— Мать честная! — появился в комнате плюгавый старикашка и зажал пальцами нос, глядя на мертвого собутыльника.

— Стой там! Не топчись! Родственники, спрашиваю, у него есть?

— Говорил — сеструха, а где — леший ее знает, — отвечал Неумывайкин, отступая.

Завадский вопросительно посмотрел на Михаила, но тот махнул рукой: больше, мол, не нужен.

— Иди, Неумывайкин. Понадобится — позовем.

— Квартира здесь, думаю, ни при чем, — сказал Михаил.

— Я тоже так думаю, — кивнул Завадский. — Если бы родственнички на квартиру позарились и заказали бы Огаркова, то не таким головоломным способом. Ночью, по веревке, с крыши на третий этаж? — маловероятно.

— С крыши на третий этаж! — хмыкнул Михаил. — А обратно с третьего на крышу? Веревки-то нет. Значит, он ее снял! И дверь изнутри закрыта. Представьте себе его физическую подготовку. Это тебе не алкаш: пришел с бутылкой, напились — и подушкой задушил. Нет, квартирка здесь ни при чем.

— Значит, при чем Мокрухтин! — уверенно стукнул ладонью по косяку Завадский.

— Не вижу связи.

В квартире Мокрухтина сидели эксперты и, закончив работу, уже пили на кухне чай, но Смолянинов не дал допить, пригласил их спуститься на этаж ниже. Люди привычные, пошли прямо с кружками чая. Тошнотворный запах на них никак не действовал. Прихлебывая чай, они смотрели на лежащего на диване Огаркова, прикидывая, где могут остаться следы, и заедали беседу печеньем.

Смолянинов сел писать протокол осмотра места происшествия.

«27 мая 1999 г. Старший следователь Фрунзенской межрайонной прокуратуры г. Москвы Смолянинов М.А. в соответствии со статьями…»

Номера статей УПК Михаил Анатольевич дописать не успел, так как раздался грохот. Неумывайкин шлепнулся на пол, распластавшись около дивана в позе, повторявшей позу убитого. К нему кинулся судмедэксперт Дмитрий Сергеевич, похлестал по щекам, и глаза у понятого чуть приоткрылись, но свет разума в них так и не зажегся. Неумывайкина оттащили от мертвого собутыльника и посадили на стул, голову прислонили к стене, чтобы не съезжала набок.

— Окна откройте! — крикнул Дмитрий Сергеевич другим экспертам, возившимся с отпечатками пальцев.

Открыли все окна, потянуло легким сквознячком. Дышать стало легче.

Смолянинов продолжил составлять протокол:

«Прибыв на место обнаружения трупа по адресу: г. Москва, Второй Тружеников пер., д. 2/3, кв. № 32, в присутствии понятых Неумывайкина…»

— Ваше имя, отчество? — обернулся следователь к понятому.

Глаза Неумывайкина сначала открылись, потом округлились, и он со стула опрокинулся на пол.

— Лазарь Моисеевич, — подсказал Завадский, вернув его тело на стул, и обратился к врачу: — Дмитрий Сергеевич, спирт есть?

— В чемоданчике.

— Лазарь Моисеевич, — пробормотал Михаил и тихо спросил Завадского: — Еврей?

— Он самый. Колено Виниаминово. Когда трезвый, всегда так представляется: Неумывайкин Лазарь Моисеевич из колена Виниаминова. От слова «вино», а не «Вениамин».

Капитан Завадский намочил ватку спиртом и сунул под нос Неумывайкину.

— И пьет? — дивился следователь.

— В России все пьют: и евреи, и немцы, и чукчи. Все! Одно слово: россияне.

Лазарь Моисеевич вдохнул спирт и пришел в себя.

— Держи! — Капитан поднял руку несчастного понятого, вложил в нее тампон и поднес к лицу.

Неумывайкин еще пару раз глубоко затянулся, и девяносто шесть градусов сделали свое дело. С этого момента он смотрел на все происходящее, не отрывая вату от носа, как бы через легкий флер.

— Адрес? — спросил капитан, хотя и так прекрасно этот адрес знал; спросил, чтобы убедиться — очухался тот или нет? — Второй Тружеников переулок, дом 2/3, квартира… Не расслышал, — наклонился к понятому Завадский, переводивший его невнятное приглушенное бу-бу-бу. Неумывайкин опять что-то буркнул. — Квартира 8. Молодец! В обморок больше не падать! Подпись под протоколом потребуется. Понял?

Неумывайкин кивнул: понял.

— Следующий! — закончил писать Смолянинов.

Капитан выглянул на лестничную площадку:

— Антипкин! Ко мне!

В квартиру протиснулся высокого роста субъект, прихрамывающий на правую ногу из-за ее укорочения, и с дебильным выражением лица.

— Антипкин Анатолий Петрович, — отрекомендовал Завадский.

Следователь склонился над протоколом:

— …и Антипкина А.П., проживающего по адресу… — Не поднимая головы, Михаил ждал, что второй понятой подаст голос.

Гражданин Антипкин молчал, во все глаза разглядывая мертвое тело.

Михаил вскинул на него глаза:

— Антипкин! Адрес!

— А? — встрепенулся тот. И опять уставился на Огаркова. — Рекламная пауза! — вдруг гаркнул он и судорожно открыл рот.

Глаза Анатолия Петровича затуманились, заволоклись прозрачной дымкой, и он начал терять сознание, которого у него и без того было немного.

— Стоп! — подпер его капитан. — Так и дыши пока. — Опять оторвал кусочек ваты, намочил его в спирте и протянул хромоногому, удостоверившись в который раз, что чистый спирт — самое чудодейственное средство на свете. Только нюхнул — и смерть не страшна! Но на всякий случай под понятого Антипкина стул все же подставил. И пригрозил: — Ватку не сосать! Спирт древесный.

Михаил смотрел с сомнением на Анатолия Петровича. Капитан это сомнение по поводу умственных способностей понятого уловил и заверил следователя:

— Дееспособный малый.

Михаил хмыкнул, но продолжил писать:

«…с участием судебно-медицинского эксперта — врача Фролова Д.С. произвел осмотр трупа и места происшествия.

Осмотром установлено: труп мужчины находится в комнате 22 кв. м. Лежит на диване, слева от входа против балконной двери на спине. Голова лицом повернута влево, к стене. Обе руки вытянуты вдоль туловища. Ноги вытянуты. На трупе трикотажная майка белого цвета…»

— Гляньте-ка! — Завадский присел на корточки. К нему подошел эксперт и тоже присел. Из-под тумбочки они вытащили пачку сигарет «Мальборо». — Ничего себе! Огарков — и «Мальборо»! Ну, — повернулся он к двум полуживым кроликам на стульях, — что курил покойный?

— «Бэломоркэнал», — прохрипел Лазарь Моисеевич.

— Стоп! — Завадский ринулся из квартиры.

— Вы куда? — спросил его в спину Михаил, но капитан даже не обернулся. Смолянинов прикинул на глаз расстояние и записал:

«В двух метрах справа от трупа под тумбочкой для постельного белья обнаружена пачка сигарет «Мальборо».

Эксперт пинцетом осторожно открыл пачку:

— В коробке находятся три сигареты «Мальборо». Здесь же три окурка от вышеупомянутых сигарет, один из них выкурен на одну треть, две другие целиком. И зачем он сюда их складывал?

— А как фантики от конфет. Записано. Что еще?

— На стуле рядом с кроватью половина стакана с прозрачной жидкостью. — Эксперт в перчатках взял стакан и понюхал. — Без запаха, возможно, с водой, и упаковка с лекарством, на этикетке надпись: «Антимицин». Упаковка кассетная. В кассете в наличии восемь таблеток. Две ячейки пустые…

Вернулся Завадский, наклонился к уху следователя и зашептал:

— Мокрухтин курил «Мальборо». Только «Мальборо».

Смолянинов догадался, куда бегал капитан. К Зинаиде Ивановне. Она-то уж привычки Мокрухтина знала досконально.

— Дмитрий Сергеевич, — обратился он к врачу, — приступим?

Тот как ждал приглашения: вытянув впереди себя руки в резиновых перчатках, эксперт пошевелил пальцами — и перед понятыми поплыла комната. Даже древесный спирт не помог.

 

Глава пятая

В вестибюле особняка в кресле перед помещением охраны вновь сидел георгиевский кавалер и редким гребнем расчесывал белую бороду.

Евгения вошла и остановилась от неожиданности. Неужели кто-то из представителей власти почтит их сегодня своим вниманием? Вчера Барсуков не заикался об этом. Значит, маловероятно. О подобных визитах бывает известно заранее.

Дед встал, отложил гребень, склонил седую голову в приветствии и по-военному четко и громко сказал:

— Здравия желаю, Евгения Юрьевна!

— Рада вас видеть, Матвей Иванович, — откликнулась Евгения. — Вы только на сегодня?

— На неделю, а там — в зависимости от диспозиции.

«Что-то случилось!» — пронеслось в ее голове. Пока поднималась на четвертый этаж, перебирала в уме возможные варианты, а перебрав, пришла к заключению, что раз заменили все смены охранников, то дело в них самих. Восемь человек одновременно плохо работать не могут. Дело тут не в работе. Нет, в работе! Находясь на работе, они видели что-то такое, что видеть не должны. Все восемь видели? Может, и не все. А убрали всех. Очень серьезно.

Позвонить она не успела, как металлическая дверь в офис начала открываться.

«Георгиевский кавалер предупредил, — промелькнуло в сознании Евгении. — Его просил Барсуков. Раз ее ждут — проблемы у них».

Таечка молотила по клавишам компьютера и только кивком показала на кабинет президента.

Евгения постучала.

Барсуков открыл сам, секретарше бросил:

— Нас нет. — И дверь за Евгенией закрылась.

Она стояла и глядела на «Черный квадрат» Малевича: все правильно — никаких гостей. Барсуков наедине со своими думами, раз даже не предложил ей сесть, что тоже было нехорошим признаком. Евгения не стала ждать, когда шеф очухается, и направилась к креслу.

— Мокрухтина убили, — прозвучало ей в спину.

Евгения застыла. Барсуков подошел к ней и, заискивающе глядя в глаза, спросил:

— Ты, надеюсь, не думаешь, что убил я?

— Нет, не думаю, — мгновенно ответила Евгения, и Барсуков несколько успокоился, завернул за стол и плюхнулся в кресло.

Отдельные элементы мозаики начинали складываться, Евгении не хватало лишь деталей для полной картины.

— Как вы узнали?

Барсуков ответил без обиняков:

— По своим каналам. Мне позвонил человек, который должен был организовать нашу встречу, и сообщил, что все отменяется. Я так понял, он не знает, что встреча состоялась без его участия. Мокрухтин, видать, решил действовать сам. Я совсем не ожидал, что он придет с деньгами. Чистая импровизация с его стороны. Ну а кто ж от денег откажется? Теперь не знаю, как быть?

— А что вас, собственно, волнует? Судьба Мокрухтина?

— Да черт с ним, с Мокрухтиным! — взвился Барсуков. — Мокрухтин не сам по себе. Ты уверена, что это его деньги? Правильно головой мотаешь — не уверена.

— А чьи? — поинтересовалась Евгения.

Вопрос остался без ответа. Маленькие карие глазки сузились еще больше и впились в молодую женщину. Страх читался в них, животный страх.

— Если деньги не его — вернем, — невозмутимо сказала Евгения, и улыбка едва-едва тронула ее губы.

Барсуков поразился спокойствию своего директора. Ни один мускул не дрогнул на женском лице. Неужели не боится? Он всю ночь не спал и жене спать не давал. А ей хоть бы хны! Не осознает опасности? Такое невозможно. Вообще он заметил, как она изменилась за последнее время. Он и раньше ее не всегда понимал, а сейчас совсем не понимает. Все осталось прежним: лицо, глаза, улыбка, манера говорить. И все изменилось. Изменилось выражение лица. Проскальзывает другое, незнакомое ему. Моментами ребенок исчезает, и на его месте появляется кто-то, кого Барсуков не знает.

Ему до сих пор казалось, что это он вылепил из вчерашней студентки с лицом ангела человека, как он его понимает. Но на него в данный момент смотрел не ангел, не человек, а нечто запредельное. И это нечто не боялось ни его, ни Мокрухтина, ни тех, кто за ним стоит.

«Какая женщина! — восхитился Барсуков. — Плевать она на всех хотела! В том числе и на меня. И не потому, что неадекватно оценивает ситуацию, а потому, что перешагнет — и дальше пойдет. Мне кажется, я ее боюсь!»

Вдруг зеленые глаза потеплели, в них заплясали солнечные блики, и Барсуков решил: «Показалось».

— Вы не пустили деньги в оборот? — перед ним была прежняя Евгения.

— Нет! Как чувствовал. Только конвертировал. В депозитарии Банка развития столицы лежат.

— Тогда какие проблемы, Сергей Павлович?

Барсуков раздумывал и барабанил толстыми пальцами по брюху, как по барабану: бум, бум, бум-бум, бум, бум-бум, бум-бум, бум-бум. Шопен. Похоронный марш. Думы невеселые.

— Знаешь, как они рассуждают: кто шляпку спер, тот и старушку кокнул.

«Нет, Сергей Павлович, в тех кругах, из которых вышел господин Мокрухтин, так не говорят! Про Бернарда Шоу не слышали, о сленге английских кокни понятия не имеют, по телевизору смотрят лишь порно и боевики. Знакомо им совсем другое слово: замочить!»

— А вы не ждите, когда на вас выйдут, — сказала Евгения. — По своим каналам отыщите хозяина денег.

Шеф молчал, и молчание его было красноречивее всяких слов.

«Вот где камень преткновения, — поняла Евгения. — Боится, что засветится. Или не хочет отдавать? Надеется, что проскочит. Дурак! Не ожидала. Мало сам подставляется, так еще и меня подставляет».

— А зачем охранников сменили?

— Вдруг следствие заинтересуется — где он был перед убийством? И выйдут на наш след.

«Уже заинтересовалось, Сергей Павлович, уже заинтересовалось. Но дед в ливрее — это неплохо, совсем неплохо. Мокрухтина он знать не знает, слышать о таком не слышал».

— Да, вы правы. Георгиевский кавалер его не видел, — согласилась Евгения. — Еще какие-нибудь неприятности?

— Да вроде, кроме грядущего солнечного затмения, никаких.

— Тогда пора подумать о канамицине. Толстолобик наверняка успокоился по поводу поиска адресата его лекарства. А нам нечего тянуть. Сроки на исходе.

— Ты права. — Барсуков потянулся к записной книжке.

На память он не помнил ни одного номера. Книжку открыл — ничего не видит. Очки забыл. Полез в карман пиджака. В кармане нет. Оглядел массивный стол под дуб. Перед ним груда бумаг. Начал руками шарить под листочками. Наткнулся. Водрузил на нос, нашел в книжке номер и указательным пальцем, который был больше кнопки, начал нажимать цифры.

С первого раза набрать нужный номер у шефа никогда не получалось. Пальцы были слишком толстыми. Он нажимал не одну кнопку, а две зараз. Номера высвечивались на экране даже не десятизначные. Иногда экрана не хватало. Президенту надоело мучиться, он взял карандаш и только им смог правильно набрать номер.

Ему ответили:

— Приемная управделами мэрии.

Барсуков сначала надел на лицо улыбку и лишь после этого сказал:

— Здравствуйте, Любовь Аркадьевна. Президент компании «Экотранс» Барсуков вас беспокоит. Могу ли я переговорить с Анатолием Борисовичем?

Секретарша что-то заверещала.

— Я понимаю, понимаю. — Барсуков аж закрыл глаза от понимания момента. — Только два слова. Обещаю.

Поскольку шеф трубку не положил, то продолжение следовало.

— Анатолий Борисович, как здоровье? Это самое главное. Врачи что говорят? Не верите? Да, конечно, на них во всем полагаться нельзя. Если сам себе не поможешь, никто не поможет! Мне очень требуется ваш совет.

В дверь кабинета постучали. На пороге стояла Тая с факсом.

Евгения приложила палец к губам. Секретарша на цыпочках подошла к ней, отдала бумагу и тихонечко вышла.

— Буду, — обрадовался Барсуков и положил трубку прямого телефона. — Евгения Юрьевна, не в службу, а в дружбу, купите коробку конфет для секретарши и что-нибудь эдакое для ее начальника, а то Малиныч на задании. Что за факс?

— Ульяновск. Я звоню Ивану?

Барсуков довольно потирал руки:

— Звони, звони!

Номер пейджера Ивана она помнила наизусть. Казалось, разбуди ее ночью, и она безошибочно его назовет. Хотя, кроме этого номера и имени «Иван», больше о нем Евгения ничего не знала. Впрочем, и имя могло быть ненастоящим.

— Пожалуйста, для абонента 15620. Жду звонка. Евгения.

Через час после короткого телефонного разговора с Иваном в супермаркете на Новом Арбате Евгения выбирала «эдакое» в винно-водочном отделе. Управделами мэрии Анатолий Борисович Брахин потреблял два вида лекарств. Когда доверял врачам — сердечные, а когда не доверял — спиртное. И то и другое ему регулярно поставлял Барсуков. Сердечное — американские таблетки, очень дорогие, поэтому сам управделами на них свои кровные не тратил. Барсуков же имел их про запас, в шкафу вместе с портретами они лежали на полочке и ждали своего часа. Сейчас их час не пробил. Врачи, очевидно, в очередной раз предлагали управделами мэрии «шунтирование сердца вследствие его коронарной недостаточности», а Анатолий Борисович противился, не будучи уверен в результате операции. Выжить-то он выживет, но на кого похож станет? Ни бе ни ме, ни встать ни сесть! Такая перспектива его не устраивала, и он прибегал к испытанному средству.

Евгения познакомилась с ним по воле случая. Случай тривиальный — Барсуков заболел. Шеф лежал дома с температурой под сорок, с ангиной, и жалобно скулил в телефонную трубку, что если она не провернет одну операцию, то сделка сорвется. Евгения провернула с помощью Анатолия Борисовича.

А Барсуков сошелся близко с управделами, потому что сам был не дурак выпить. Но перепить бывшего кагэбэшника ему не удалось. После первой попойки в азербайджанском посольстве Барсуков в офис не явился. И на следующий день не пришел, по телефону промычал нечто невразумительное. Лишь на третий день опухшая физиономия шефа показалась на работе. Но работать он не мог. Евгения непрерывно поила его зеленым чаем для промывания внутренностей, а Таечка пичкала пенталгином от головной боли. Барсуков стонал при каждом резком движении и причитал:

— Чертов кагэбэшник! Бездонная бочка! Он мне хвастался, уговорив две бутылки водки, что в КГБ их учили правильно пить, не хмелея. Ой! Ноги не слушаются, а он все заливает внутрь. Я думал, что больше меня никто выпить не сможет. Какая наивность! У! Представляешь. — Барсуков повернул голову к Евгении и застонал: — Мууууу! Я назавтра в руинах лежу, а этот субчик как ни в чем не бывало в мэрии сидит. Смеется, мерзавец. Хочешь, говорит, я тебе повторю, что ты вчера говорил? Повтори, говорю. И он выдал. Чуть ли не слово в слово. Вот сволочь!

С того дня Барсуков хоть и пил с ним регулярно, но больше не разглагольствовал по поводу жизни, политики и миропорядка. Только водка и женщины — вот две темы, достойные внимания.

Когда Евгения попросила самую большую бутылку водки «Смирнов» размером с бочонок, продавщица растерялась, не зная, как ее поднять, извинилась и пошла за подсобным рабочим. В сопровождении работяги в зеленом фирменном комбинезоне, тащившего покупку, Евгения возвратилась к своей «Оке», отблагодарила грузчика десяткой, тот был премного благодарен, и вернулась в офис.

«Волга» Барсукова въехала во двор мэрии и припарковалась у чугунной решетки особняка градоначальника. Шеф, пыхтя, вылез, захватил коробку шоколадных конфет в пластиковом пакете и вошел, отдуваясь, в подъезд.

— Паспорт, — потребовал охранник, отрываясь от экрана монитора. Не только парадный вход, но и весь двор просматривался.

Барсуков достал потрепанную книжицу уже далеко не красного цвета с обгрызанными углами. Охранник брезгливо начал листать. Фотография была только на первом листе, снятая еще в студенческие годы. Эх, какое было счастливое времечко, когда он учился в инязе на Остоженке! В молодом человеке с эспаньолкой с трудом угадывался разжиревший Сергей Павлович. Листы паспорта пожелтели и были залиты какой-то дрянью. Чернила расползлись, а там, где должна была быть подпись владельца, красовалась большая клякса в виде инфузории-туфельки с ножками. Ножки Барсуков пририсовал уже сам, развлекаясь. Охранник, в надежде обнаружить более позднее изображение хозяина документа, листал странички, которые из паспорта свободно выпадали.

— Паспорт надо менять, — внушительно произнес охранник.

— Меняю, — с готовностью откликнулся владелец. — В понедельник в милицию иду.

Сколько Евгения Барсукова знала, столько он его и менял. Иногда говорил, что уже сфотографировался. Другой раз — завтра идет в паспортный стол за новым. Однажды он попросил Таечку проклеить ему странички, но та это сделала так неумело, что Барсуков разнервничался, раскричался: такой хороший паспорт взяла и испортила! Он его из пасти Рекса вырвал!

— Ничего не может нормально сделать, — жаловался он Евгении. — Ни чай заварить, ни паспорт заклеить. И как она собирается на свете жить? И кто ее замуж возьмет? Ну молодежь! И я ей за это зарплату плачу!

Тая от обиды расплакалась.

— У вас нет фотографии в сорокапятилетнем возрасте, — вернул паспорт охранник. — Я вас не могу пропустить.

— Позвольте мне позвонить.

— Вон телефон. — Страж сухо показал на противоположную стену.

— Любовь Аркадьевна? Я уже приехал и хочу вас поздравить, а меня не хотят к вам пускать. Жду.

Тут же раздался звонок.

— Да. У него паспорт не в порядке. Как? А! Тогда другое дело. Слушаюсь! — И Барсукову, не отрывая трубку от уха: — Проходите!

— Любовь Аркадьевна! Вы спасли мне жизнь! — ворвался Барсуков в приемную секретаря управделами мэрии. — Этот охранник у входа меня чуть не пристрелил.

Он протянул ей непрозрачный пакет, и Любовь Аркадьевна одним глазком заглянула, пальчиком оттопырив пленочку: что там такое? — и радостно заулыбалась:

— Беда с паспортом?

— Это не я, это не я! Это все Рекс! — И он протянул ей паспорт, больше похожий на сальный блин. — Он почти его съел.

Любовь Аркадьевна взяла заточенный карандашик и осторожно, как палочкой лягушку, стала переворачивать странички.

— Ой, какой вы здесь молодой!

— Вот поэтому и не меняю, — подхватил Барсуков. — А то посмотришь сейчас на себя в зеркало и жить не хочется.

— Ну что вы, Сергей Павлович! Вы с Анатолием Борисовичем мужчины хоть куда! — Любовь Аркадьевна встала и разгладила на бедрах юбку. — Он вас ждет. Проходите.

— Ну? — встретил его Анатолий Борисович. — Какие проблемы? Садись. Вот в это кресло.

Барсуков прекрасно осознавал, что у бывшего кагэбэшника не только телефон прослушивается, но и вазочки, и пластмассовые гвоздички в них, и полочки с книжками руководителей государства, и даже кресла проклятые скрипят и записывают. Только не поймите нас неправильно, что кто-то Анатолия Борисовича контролирует, это Анатолий Борисович прослушивает и заносит себе в досье: кто с чем приходил, кто чего принес, потому что если завтра изменится власть, то у него уже сегодня готов на всех компромат.

Когда Барсуков только въехал к себе в офис, Иван прислал ему человека с чемоданчиком. Тот открыл чемоданчик, что-то там покрутил, пощелкал и покачал головой:

— Как в американском посольстве. По стенам одни жучки.

Барсуков поводил его по всем комнатам особняка, и вывод был однозначный:

— Штукатурку сбивать, внутренние перекрытия рушить. Капитальный ремонт делать надо.

Собрались шурины на военный совет в Филях, подсчитали убытки, прослезились. Но, как ни крути, выходило, что лучше рушить, чем сдаваться. И первое время в офисах трех компаний стояла могильная тишина, сотрудники общались друг с другом записочками, только скрипели перья. Евгения этого не застала, но Барсуков, смеясь, рассказывал, предупреждая таким образом, что в других конторах может быть то же самое. Так что молчи! Болтун — находка для врага.

Но вернемся, впрочем, к Барсукову, забытому нами в кресле рядом с искусственными гвоздиками.

— Анатолий Борисович! С чем я пришел? Мы с Евгенией Юрьевной на компьютере подсчитали, что в первом веке третьего тысячелетия Россию ожидает демографический экстремум.

— Так, так, — закивал Анатолий Борисович. — Очень интересно. Продолжай.

— Весь ужас в том, что не экстремум-максимум, а экстремум-минимум. Значительная часть населения постсоветского пространства, включая ближнее зарубежье, заболеет туберкулезом и умрет. И уже в отдельных регионах эта тенденция отчетливо просматривается и фиксируется компетентными органами здравоохранения.

Анатолий Борисович встал из-за стола и пересел за журнальный столик к Барсукову.

— Откуда такие сведения? — спросил он, наклоняясь к гвоздичкам.

— Простой расчет, — отвечал Барсуков, тоже обращаясь в свою очередь к цветочкам. — В одной только России все пенитенциарные органы имеют в наличии сто тысяч инфицированных туберкулезом больных. Поскольку смертная казнь у нас практически отменена, то их когда-нибудь да выпустят. Представляете, что будет, если мы не вмешаемся в этот процесс сейчас? Количество больных будет возрастать лавинообразно, в геометрической прогрессии! И через каких-нибудь десять — пятнадцать лет даже такие здоровые люди, как мы с вами, заболеем открытой формой туберкулеза.

— У тебя есть план?

— Есть. Тактический. Но с перспективой на будущее. Наша фирма разработала проект по предупреждению этой негативной для здоровья нации тенденции. Необходимо в самые ближайшие сроки, не откладывая на завтра, начать борьбу.

— То есть ударить рублем по туберкулезной палочке? — подхватил смышленый Анатолий Борисович.

— Именно! По нашим расчетам, всего восемнадцать миллионов ампул японского канамицина способны решить эту задачу.

— Восемнадцать миллионов? — переспросил собеседник. — А почем ампула?

— Упаковка в двадцать штук стоит сто рублей. Значит, одна ампула — пять. Согласитесь, совсем недорого для кардинального решения государственной проблемы. В Министерстве юстиции деньги такие есть. Надо только доказать им всю выгоду нашего мероприятия. И тогда они решат эту жгучую проблему. И тогда уже не надо будет беспокоиться, что в российских тюрьмах на одном квадратном метре умещается три человека. А в Бутырке или Крестах, может, и больше. Они же будут все здоровыми! Чувствуете, как это выгодно? Решая одну проблему, мы заодно решаем и другие!

Анатолий Борисович вернулся за стол и засел за калькулятор.

— Итак: восемнадцать на пять. Итого девяносто, — забормотал он. — Вычитаем. — Он поднял на Барсукова глаза, и тот услужливо подсказал: — Вычитаем тридцать.

Анатолий Борисович удовлетворенно кивнул, отнял от 90 миллионов 30 и остаток разделил на 3, причем не на калькуляторе, а в уме. Получилось по двадцать миллионов на брата. Нормально. Да, а кто братья? Первый брат — Барсуков, второй брат — управделами мэрии (сам Анатолий Борисович) и третий брат — глава пенитенциарной системы. При таком раскладе все сходится: и три брата, и все сто тысяч заключенных будут крайне довольны.

— Какие-нибудь дополнительные условия есть? — спросил Анатолий Борисович.

— Да! — с жаром подтвердил Барсуков. — Сроки поджимают, а то зараза расползется.

Анатолий Борисович, покосившись на гвоздички, очертил руками в воздухе нечто округлое. Барсуков понял, протянул руку, хозяин кабинета положил ему на ладонь ключи от машины, которые Барсуков с поклоном принял.

— Я сейчас, — и выскользнул из кабинета.

Проскочив через вахту, он сказал:

— Я на минуту, в машину за документами.

Во дворе мэрии он подогнал свою «Волгу» вплотную к хорошо знакомой «Хонде» Анатолия Борисовича, оглянулся на следящую камеру, развернулся к ней спиной, открыл багажник иномарки и установил в нем огромную бутыль с водкой, которую купила Евгения. По расчету, двум братьям этой влаги должно хватить для успешного решения проблемы демографического экстремума.

Всю вторую половину дня, пока Барсуков был в мэрии, Евгения работала на компьютере. Сделка по канамицину, в отличие от пенициллина, не могла быть проведена «вслепую», то есть без документов. Управление исправительных учреждений предполагает некоторую отчетность. А раз отчетность — следует спрятать концы: закупленное у МЧП лекарство реализовать — на бумаге, конечно, — а у другой фирмы это же лекарство закупить — вы правильно понимаете, — закупить тоже на бумаге. Для этого у Барсукова имелась целая сеть фирм с лицензиями на занятие подобного рода деятельностью, а также свой человек в Комитете фармации и в Минздраве, что давало возможность быстренько канамицин переаттестовать в каком-нибудь профильном НИИ и получить новый сертификат на лекарство с продленным еще на год сроком годности, где МЧП уже не фигурировало, а значилась фирма Барсукова, предоставившая лекарство для анализа. В общем, здесь черт ногу сломит, пока доберешься, откуда эти ноги растут.

Закончив с документами, Евгения отдала дискету Таечке на распечатку, а сама спустилась в подвал за ампулами. Хотя для анализа нужно всего-то пять штук, Евгения взяла на всякий случай всю упаковку — двадцать, чтобы шефу не бегать туда-сюда, если вдруг в НИИ одну или две ампулы разобьют.

Когда в офис из мэрии вернулся Барсуков, все уже было готово.

Шеф вошел радостный.

— Ну, как дела? Канамицин у меня на мази, — доложился он.

— У меня тоже все на мази. Осталось подписи поставить. Где Малиныч?

Барсуков мельком глянул на часы.

— Сейчас будет, — уверенно сказал он.

И действительно, ровно в семь Владимир Дмитриевич возник в офисе. В приемной послышалось характерное шуршание целлофана, какая-то возня, недовольный возглас Таечки, и Малиныч собственной персоной ввалился в кабинет Евгении, задом открывая дверь, поскольку обе руки у него были заняты.

— Вот! — услужливо вытянул он впереди себя тяжелые пакеты.

— Молодец! — похвалил его Барсуков, рассматривая содержимое.

Большая серая мышь радостно зафыркала, потом пошмыгала носом и в конце заулыбалась, демонстрируя поразительное сходство с Микки-Маусом.

— Садись, — любезно разрешил ему хозяин, и мышь устроилась в кресле поближе к столу. — Распишешься за директора и бухгалтера. — Барсуков пододвинул к нему накладные и счета.

Вы представили, наверное, что Малиныч расписывается левой рукой, чтобы запутать следы? Ничего подобного. Правой. Но как! В первый раз он вставляет ручку между указательным и средним пальцем — одна подпись. Второй раз между средним и безымянным — другая подпись. И получается — подписывали два разных человека. Вы такое видели? Евгения нет. И Барсуков нет. И правоохранительные органы такого не видели. Малиныч что — рецидивист какой-нибудь? Ничего подобного. До августа 1991 года он работал учителем труда в средней школе города Грозного, а после августа 1991 года по причине отсутствия всякого труда в вышеозначенном районе числился просто родственником, правда, очень дальним, по материнской линии, президента компании «Экотранс» господина Барсукова, жил у него дома и помогал по хозяйству чем мог. А Сергей Павлович Барсуков считал, что самые надежные связи — родственные, потому что провел он свое детство не где-нибудь, а в Грозном, там проходил службу его отец — военврач, хирург. Восток — дело тонкое.

И президент, и генеральный директор с благоговением взирали на витиеватые художества, сотворенные обыкновенным учителем труда, привыкшим иметь дело с лобзиком, стамеской и отверткой. Вот где талант пропадает! Такого жулика ни один графолог не разоблачит.

Теперь очередь за секретаршей. По образованию Таечка — фармацевт, о чем свидетельствует ее диплом о среднем специальном образовании, который регулярно подтверждался на аттестациях в Комитете фармации. Аттестации, естественно, устраивал Барсуков. Так что подпись фармацевта была самая что ни на есть настоящая.

— Вот документы, — Евгения протянула бумажки шефу, — вот ампулы. Завтра с утра пристраивайте канамицин на пересертификацию.

— Задание понял, — хмыкнул Барсуков.

Малиныч будто никак не отреагировал ни на слова Евгении, ни на реакцию шефа; выдавали его всегда усы, нервное подергивание которых указывало на отношение их владельца к происходящему. Будь он на месте Барсукова, он бы не допустил подобного поучающего тона со стороны подчиненного лица — говорили усы Микки-Мауса. А Барсуков не только допускал, но и выполнял указания. Невозможно, но факт!

— Сергей Павлович, — Евгения перевела глаза с Малиныча на шефа, — гроза собирается, да и спиртом заниматься сегодня поздно, на месте все равно никого нет, поэтому, с вашего разрешения, я ухожу.

Усы Малиныча дернулись еще раз.