Глава первая

Евгения спешила домой, поглядывая снизу на закрывающее Москву небо. Начинало темнеть, и оно заволакивалось грозовыми тучами. Казалось, Евгения шла по дну озера, а над ней висел слой темной, тяжелой воды. И дышит она уже не воздухом, а этой мглой. Во мгле утопают дома и люди, контуры их неотчетливы, размыты, а крыши цепляют клочья туч.

Впервые она вернулась раньше мужа. Готовить ужин необходимости не было. Свекровь у нее — страж порядка, несмотря на вечно недовольное выражение лица. В первый год Евгения еще спрашивала:

— Антонина Васильевна, может, у вас что-нибудь болит? Вы скажите мне, я найду хорошего врача. На томографе вас посмотрим. Это даже лучше, чем рентген.

— Не надо меня рассматривать. Я вам не лягушка, — в сердцах отвечала свекровь и уходила в свою комнату.

— Не приставай к ней, — вразумлял Евгению муж. — Неужели ты не видишь — ей нравится быть вечно недовольной.

Со временем Евгения поняла: лично с ней это чувство недовольства никак не связано. Это, так сказать, вселенское неприятие действительности как таковой.

Сейчас Евгения сидела на кухне, смотрела в окно на Крымский мост, ела оладышки со сметаной и размышляла. Рядом ужинала падчерица — девочка росла и все время хотела есть, а бабушка ее останавливала:

— Растолстеешь, никто замуж не возьмет, — а Евгении, наоборот, подкладывала, но с суровым лицом. Надо так понимать, что ей толстеть можно, она уже замужем.

Относительно ранний приход Евгении с работы давал возможность Сашке легально поужинать второй раз, за компанию с мачехой, и она такую возможность не упускала.

«Именно это чувство неприятия действительности и лежит в основе всякого революционного процесса, — размышляла между тем Евгения. — Оно в ментальности русской нации. — Подцепила вилкой оладышек, макнула его в сметану и продолжала развивать мысль: — Процесс этот начался не вчера, а еще во времена русского раскола, при Никоне. За кого была бы тогда Антонина Васильевна? За патриарха или протопопа? — Она мельком взглянула на угрюмое лицо свекрови и тут же уверилась: — Конечно же, за Аввакума. Она и внешне на боярыню Морозову похожа. Два перста поднимет — вот тебе и ворона на снегу.

А если взять период попозже, конец девятнадцатого, — начало двадцатого века? Снова русский раскол, снова смута. Посмотрим, на кого похожа Антонина Васильевна теперь? На столыпинскую реакцию. Парадоксально, но теперь она за царя-батюшку, за Священный синод, за порядок. Ну не за народовольцев же, которые поют: «Отречемся от старого мира…» — выходит, и от свекрови тоже».

— Да, спасибо, Антонина Васильевна. Оладышки я больше не хочу. — Но тут, перехватив умоляющий взгляд падчерицы, согласилась: — Впрочем, можно еще парочку.

На столе опять появилась полная тарелка с оладышками.

«И наконец, наше время. На кого похожа боярыня Морозова сейчас? На последователей народовольцев — на большевиков! Итак, выстраивается цепочка: Никон — Ленин — Ельцин. Раскол, смута. Чем разрешается смута? Войной. Если судить по лицу Антонины Васильевны, скоро война».

— Бабуля, ты за реформы или нет? — спросила Сашка с полным ртом.

— Я за то, чтобы ты не наедалась на ночь глядя. Хватит! — Боярыня Морозова выхватила тарелку из рук внучки. — Иди спать!

Евгения встала:

— Большое спасибо, Антонина Васильевна. Все было очень вкусно. Саша, пойдем, я тебя уложу. И вы, Антонина Васильевна, Мишу не ждите, идите отдыхать. Я его покормлю.

Квартира была четырехкомнатная. Вернее, две квартиры с маленьким общим холлом. В одной жил Михаил с матерью и дочерью, а из другой соседи Михаила собирались в Израиль, и перед отъездом они с Евгенией обменялись. Им стало уже все равно, где их квартира: в центре или за Садовым кольцом. Им нужны были деньги, и Евгения доплатила. В общем холле сняли только замки с дверей, и получилась очень большая квартира, но странная, причудливая, как лабиринт: два эркера, два балкона, две ванны, две кухни, два коридора. Всем, кто приходил к ним, очень нравилось. Но ощущение все равно оставалось, что это две разные квартиры, слившиеся в одну. Михаил предложил упразднить один туалет, одну ванну и одну кухню, но Евгения его отговорила:

— Не торопись. У тебя дочь растет. Она выйдет замуж, и ей нужна будет квартира. И она уже есть. Нам с тобой двух комнат вполне хватит.

Муж согласился. Правда, Евгения имела в виду еще одну мысль, вслух не высказанную. Что с матерью Михаила, своей свекровью, они будут жить хоть и вместе, но в разных квартирах. Очень удобно: в одной двухкомнатной — бабушка с внучкой, а в другой — Евгения с мужем. Особенно если учитывать негативное отношение свекрови к окружающей ее действительности, а так как невестка является частью этой действительности, значит, неприятие распространяется и на нее.

В детской с полукруглым эркером, выходящим на храм Христа Спасителя, Евгения подошла к окнам, которые окружили ее с трех сторон. Ощущение было такое, что она летит в самолете прямо на купол храма, сверкают во мгле огни, а за ними встает в своей исторической бесконечности Кремль и вечная русская смута — раскол.

— Ма! — позвала ее Сашка. Евгении нравилось, что падчерица называла ее мамой. Хитрая девчонка это очень быстро почувствовала и пользовалась запрещенным оружием при каждом удобном случае. — Ма, иди сюда. Садись, — показала она на постель. — Расскажи мне сказку.

— Сашка! Но ты же взрослая девочка. Может, тебе еще и колыбельную спеть?

— Ну ладно тебе, — скуксилась Сашка. — Как настоящего щенка прошу, так маленькая, мне еще надо научиться обращаться с ним, а как сказку расскажи — большая. Парадокс? Парадокс.

Евгения рассмеялась:

— Откуда ты это слово знаешь?

— Оно же твое любимое. Сейчас за столом шептала.

Евгения поразилась тому, как девочка чутко улавливает все, что происходит вокруг нее. Все чувствует, все видит, все слышит и, наверное, очень многое интуитивно понимает и усваивает. Мало того что слово запомнила, она ведь его еще правильно применила.

— Ну хорошо, ты заслужила сказку. — Она встала и отошла к окну.

— Страшная? — спросила Сашка в спину.

— Страшная.

Девочка натянула одеяло до подбородка.

— В некотором царстве, в некотором государстве, — смотрела Евгения на светящийся вдали Кремль, над которым нависли тучи, — жил беззаботный народ. Однажды Бог обратился к нему с предупреждением: скоро наступит день, когда старая вода исчезнет, а новая вода, которая прольется дождем, сведет всех людей с ума.

В это время раздался первый удар грома, от которого Сашка вздрогнула и приоткрыла рот. Казалось, в окно влетел большой упругий шар и с треском лопнул. Раскат грома наполнил всю комнату. Сверкнула молния.

Евгения обернулась:

— Что, страшно?

Сашка не ответила. Она испугалась. Все окна эркера были открыты, и занавески развевались от первых порывов надвигающейся грозы.

— Этому предупреждению Бога никто не внял, — продолжала Евгения, закрывая окна. В комнате сразу стало уютней и тише. Ей было видно, как внизу по набережной ползли машины и не спеша двигались прохожие. — Кроме одного-единственного человека. Только этот человек внял гласу Бога и принял меры. Он уехал в горы, нашел там пещеру с источником, запрудил его и собрал себе целое озеро старой воды.

И вот настал день, о котором возвещал Бог. Иссякли все реки, высохли колодцы, а все люди от жажды сошли с ума. А тот человек стал пить воду из своих запасов и остался в своем уме.

Первые капли дождя застучали по стеклам эркера.

— Вскоре пошел дождь, — продолжала Евгения, глядя в окно на бегущих прохожих. Мостовая заблестела, а поверхность Москвы-реки подернулась рябью. — Он лил день и ночь, целый месяц. Человек прятался в пещере. Вновь наполнились колодцы, потекли по равнинам реки, разлились озера.

За спиной Евгении заскрипела кровать. Сашка под одеялом встала на четвереньки и, вытянув шею, смотрела, как наполняется водой Москва-река. Евгения улыбнулась.

— А человек спустился к людям посмотреть, что с ними стало.

Сашка в ночной рубашке стояла на кровати во весь рост и с удивлением смотрела, как напротив их дома вокруг недавно построенного особняка, в котором жили какие-то шишки за высоким забором, несмотря на проливной дождь, бегал мужчина в спортивном костюме, промокшем насквозь, а за ним два охранника в одинаковых черных костюмах, держа над собой зонтики. Евгения тоже обратила на них внимание и по достоинству оценила дар небес.

— Да, это были совсем другие люди, — закивала она. — Он не понимал их, они не понимали его. Он не мог смотреть, как люди убивали друг друга, а потом пели песни про чай «липтон» и жвачку «орбит». Их жизнь стала похожа на способ существования белковых тел, потому что Поле чудес бывает только в Стране дураков. И он опять ушел в юры. А назавтра опять спустился, потому что не мог жить один. Вот так и ходил: вечером в горы, утром обратно. А когда ему стало невыносимо одиноко, он зажмурился и выпил новой воды. И забыл, каким он был прежде.

Евгения взяла со стола стакан молока и протянула его Сашке:

— Пей!

Девочка заулыбалась, принимая игру, взяла молоко, зажмурилась и залпом выпила.

— Ну и как?

— Нормально. А чем кончилась сказка? Он не сошел с ума?

— Сошел. — Евгения забрала стакан. — Но кругом были тоже одни сумасшедшие, и поэтому они решили, что он чудом исцелился, раз стал таким, как все.

Сашка рассмеялась, плюхнулась со всего маху на кровать и забилась под одеяло, из-под которого Евгения услышала:

— Все. Я больше ничего не помню.

Евгения потушила ночник и вышла.

В кухне сидел Михаил. Седые волосы были влажными.

— Когда ты пришел? — тихо спросила жена, целуя мужа в темечко.

— Только что. Ну как, уснула?

— Обещала. Ты промок?

— Немножко.

— Пап, привет. — Дверь на кухню открылась. На пороге стояла Сашка.

— Ты почему не спишь? — заворчал отец.

— Я в туалет.

— Так иди в туалет. Здесь, по-моему, кухня.

— Я есть хочу.

— Ты же выпила молока, — упрекнула ее Евгения. — И обещала мне все забыть. В том числе и про оладышки.

— Я же не сумасшедшая. Про оладышки я забыла, а про колбаску вспомнила. — И Сашка полезла в холодильник. Там лежала ее любимая докторская колбаса. Михаил недовольно следил, как она взяла нож, тарелку и уселась за стол так, чтобы мачеха стала буфером между ней и отцом. — Вы разговаривайте, разговаривайте, — разрешила дочь, — я вам мешать не буду, — и отрезала первый кружочек. — Ну как дела у тебя на работе? Расследование продвигается или нет?

— Ешь быстрее свою колбасу и уматывай, — рассердился отец.

— Фу, как грубо ты разговариваешь с ребенком, — нахмурилась Сашка и отрезала себе еще кружок колбасы толщиной с палец. — Ма, последний вопрос: а пища тоже была отравлена?

— Да. И вода, и пища, и деревья, и животные. Все было отравлено. Все сошли с ума.

Сашка согласно кивнула — она так и думала — и демонстративно вышла из кухни.

— Ну что ты злишься? В этом возрасте все дети хотят есть.

— Я устал, раздражен и тоже хочу есть. Вот и злюсь.

Закипел чайник. Евгения налила себе и мужу. Из духовки достала блинчики с мясом, поставила тарелку с оладышками, соусницу со сметаной, отрезала немножко «сашкиной» колбаски.

— Убери ты ее, Христа ради, — замахал руками Михаил. — Утром встанет, начнет кричать: кто ел мою колбасу?

Евгения знала: с голодным мужчиной лучше не спорить. Поэтому колбасу убрала и терпеливо ждала, пока муж выпьет первую чашку сладкого чая, съест несколько блинчиков и заурчит. Она налила ему еще чашечку, пододвинула оладышки, сметанку и осторожно спросила:

— Ну как дела на работе? Как расследование? Продвигается или нет? Ответь дочке: что делал?

Михаил с полным ртом хмыкнул:

— Ходил по квартирам. Нашли еще один труп. Как раз под Мокрухтиным. Некто Огарков, пенсионер.

— Какой еще Огарков? — нахмурилась Евгения и присела к столу.

— Удивлена? Не знаю, убийство это или нет, но входная дверь у него была закрыта изнутри. А балконная — наоборот, открыта. Старушка над Мокрухтиным ночью после убийства видела, как по веревке спускался мужчина. Но Мокрухтина-то убили днем. А мужчина спускался ночью. Причем трижды. Ну один раз понятно — спасатель. А два других раза кто?

— Может, старушка придумала со скуки?

— Мужчину на веревке она придумать могла, но вот вымытый пол в опечатанной квартире Мокрухтина придумать невозможно. Причем вымыт он был странно: полосами — наверное, там, где ходили. Под кроватью, под тумбочкой, под диваном, под столом осталась пыль.

Евгения задумалась:

— Когда, говоришь, Огарков умер?

— Похоже, что ночью перед Мокрухтиным. Есть интересные детали: у пенсионера и алкоголика на кухне полно продуктов. В холодильнике и молоко, и кефир, и кильки в томатном соусе, и буханка «Бородинского» зачем-то там лежит, и полбатончика сервелата, скумбрия копченая, три бутылки пива, бутылка «Пшеничной» и коньяк. Крабы, представляешь? В общем, с голоду он не помирал. А в морозилке — полуфабрикаты фасованные в упаковках: окорочка куриные, индюшачьи грудки, ростбиф, отбивные. Вся камера забита.

— Ничего себе пенсионер! — покачала головой Евгения. — Откуда деньги?

— Вопрос поставлен правильно. Но самое интересное не это: пачка «Мальборо».

— Мокрухтин! — почти про себя заключила Евгения. И тут же осеклась: откуда ей знать, что Мокрухтин курит «Мальборо»?

— С чего ты решила? — тут же встрепенулся Михаил. — Капитан Завадский, с которым я работаю, чтобы это выяснить, бегал к женщине, которая Мокрухтина хорошо знает.

— К какой женщине?

— Нет. Так неинтересно. Сначала ты скажи, а потом скажу я. — Он отодвинул тарелку. После ужина к нему вернулось хорошее настроение, и он с улыбкой смотрел на жену.

— Ты сам сказал — Огарков алкоголик. Что он ел всю жизнь? Хлеб, кильки в томатном соусе, борщ по праздникам, кровяную колбасу.

— Почему кровяную?

— Потому что самая дешевая. И вдруг в холодильнике лежат продукты, нехарактерные для него. Сам он их купил? Нет, конечно. Человек очень консервативен в своих привычках. Он лучше съест пять килограммов кровяной колбасы, чем один килограмм сервелата. Что пьет алкоголик? Водку завода «Кристалл»? Он пьет то, что производят в подпольных цехах: спирт, разбавленный водой из-под крана. И курит он не «Мальборо», а «Дымок» или «Приму».

— «Беломорканал», — поправил Михаил.

— Ну, вот видишь. Значит, все эти продукты ему принесли. Зачем — я пока сказать не могу. Информации слишком мало. А вот на вопрос — кто? — попытаюсь ответить. По характеру продуктов можно судить, кто их купил. В данном случае это были два разных человека.

— Господи, — закурил сигарету Михаил и сквозь дым, прищурившись, с удовольствием смотрел на домашнего философа. — Этому вас тоже в институте учили?

— И этому тоже. Первый набор: то, что в морозилке. Все продукты находятся в целлофановых упаковках. Уровень этих продуктов — средний. Сюда приплюсуем и кристалловскую водку. Второй набор: сервелат, крабы и коньяк. На что здесь надо обратить внимание? Батон колбаски не целый. — Евгения выжидательно посмотрела на мужа.

Михаил, согласился, что на это стоит обратить внимание.

— Баночка с крабами открыта, — предположила Евгения.

Муж вылупил на жену глаза и молча кивнул.

— А бутылка коньяку почата.

Зрачки Михаила расширились от сильного удивления.

— Сюда приложим и пачку «Мальборо». Кто-то приходил к Огаркову в гости и принес это с собой и для себя. Не будет же гость готовить окорочка, жарить ростбиф или индюшачьи грудки. Ты согласен, что эти два набора продуктов от двух разных людей?

— Пожалуй, согласен.

— Отлично. Когда приходят в гости к человеку со своими продуктами? Когда знают, что хозяин ничего готовить не будет. Скорее всего, он болен. Гость навестил, выпил коньячку, закусил крабами с сервелатом, поднялся и пошел, забыв пачку «Мальборо». А хозяин эту пачечку докуривал. А теперь сам сделай вывод: два трупа с незначительной разницей во времени, квартиры одна над другой, мужчина, спускающийся по веревке то ли к Мокрухтину, то ли к Огаркову, и два разных человека, навешавших больного Огаркова незадолго до его смерти.

— Ты права, — хлопнул ладонью по столу Михаил. — Он был болен. На стуле у кровати стакан с водой и какой-то антибиотик.

— Так вот, первый набор продуктов принес охранник Мокрухтина, а второй — врач. — Евгения вздрогнула от сказанного ею же слова. Врач! Она задумалась.

Михаил не торопил ее, полагая, что она пытается выстроить логическую цепочку. А она не выстраивала, она вспоминала.

— Врач! Врач, которого прислал Мокрухтин. Если принять эту гипотезу за основу…

Михаил согласился — можно принять.

— …то надо сделать и следующий шаг. Поскольку Огарков умер вскоре после посещения врача и если учесть, что приходил он не просто как врач, а как знакомый, доверительно приходил, с коньячком, то, следовательно, приходил не первый раз. Что из этого следует? Что этот врач некоторое время лечил Огаркова. Лечение, я думаю, было своеобразным, после которого пациент скончался. Ты спросишь, почему я так уверена, что врач от Мокрухтина, а не участковый терапевт из поликлиники?

— Нет, я этой глупости уже не спрошу. Я спрошу: почему он именно от Мокрухтина?

— Потому что за охранником и врачом должен стоять один и тот же человек. В данной ситуации самое разумное предположить богатого соседа. В чем причина интереса господина Мокрухтина, воспылавшего такой любовью к алкоголику Огаркову, сказать пока трудно. Но что-то за этим стоит. Ведь зачем-то лазали по веревке. Можно предположить: что-то искали. Искали у Мокрухтина.

— На чем основано твое утверждение?

— За Мокрухтиным следили?

— Погоди, — остановил жену Михаил. — А ведь ты права! Мокрухтин действительно прятался — даже от своих охранников. Мне рассказали, что утром он ходил в Минтопэнерго. А охранники клянутся, что хозяин зашел в храм Всех Святых на Кулишках.

— Это рядом, — кивнула Евгения. — Улицу перейти.

— Значит, и шахматный клуб тут ни при чем, — дошло до Михаила. — Искать надо рядом.

— Правильно, — поддержала его Евгения, вспомнив про георгиевского кавалера. Пусть ищет. И вслух: — Но ты меня не дослушал. В квартире Мокрухтина что-то искали, причем дважды после его убийства. Насколько, должно быть, важно это что-то! Представляешь, если бы альпиниста там застукали?

— Дверь была опечатана.

— Да мало ли! — возразила Евгения. — Дверь опечатана, а внутри засада. По твоему хитрому лицу вижу, что это не такая уж необычная практика.

— У меня хитрое лицо потому, что я твой домысел наконец могу опровергнуть. Оперативники с экспертами квартиры Мокрухтина и Огаркова осматривали и ничегошеньки не нашли, из-за чего бы стоило лазать по веревкам.

Евгения подумала, что искали не там, где надо, а вот где — пока она не знает.

— Ну, я тебе рассказала про «Мальборо». Теперь расскажи о женщине.

Михаил отвел глаза, стал смотреть в окно. Дождь кончился, гроза вспыхивала зарницами где-то уже за Москвой.

— Пойдем на балкон покурим, — неожиданно предложил он, и Евгения тут же почувствовала, что муж собирается с мыслями: либо решает, что можно говорить, а что нельзя, либо то, о чем он собирается рассказывать, его очень трогает. Женщина?

— Пойдем. — Евгения легко встала, выключила в кухне свет и вышла с мужем на балкон, прихватив два раскладных стульчика по дороге. «Если он будет еще медлить, значит, дело серьезное».

Михаил затянулся, выдохнул струю дыма и произнес первую фразу:

— Это его рабыня.

«Очень серьезно», — подумала Евгения. Но ничего не сказала. Ждала.

— Она чуть помладше тебя.

«Сравнивает», — отметила Евгения.

— Кончила педагогический институт, — осторожно ронял Михаил. Но чувствовалось — боялся оступиться. Добавил: — Она физик.

Михаил Анатольевич как бы делился с самым близким человеком своей тайной. Евгения незаметно улыбнулась. Все-таки ее муж — прелесть. Настоящий интеллигент. Добрый, отзывчивый, доверчивый, слабый, нуждающийся в сильной женской руке — в качестве опоры. Михаила Анатольевича тянет к женщинам определенного типа. Впрочем, это не странно, а закономерно. Физика, философия — области, нехарактерные для женского ума.

Михаил все молчал.

«Это связано с недостаточно организованным мышлением самого Михаила, со слабой волей и недостатком мужественности. Но зато какой интеллигент!» — Она вздохнула. И зачем Евгении Юрьевне томограф?

А мужа вдруг прорвало:

— У нее вся семья физиков. И мать физик, и отец работал в научно-исследовательском институте.

— Закрыли? — с сочувствием спросила Евгения.

Михаил взглянул на нее с благодарностью:

— Да, с этого дня все и началось. Он ударил «Мерседес» Мокрухтина своей «копейкой».

— Ну, дальше можешь не рассказывать. Мокрухтин явился со своими головорезами к ним домой, а потом увидел там красивую дочку — она красивая?

— Красивая, — прошептал Михаил.

— И сделал ее своей любовницей Ты сказал, что капитан Завадский к ней бегал. Она живет поблизости?

— Этажом выше, — обреченно вздохнул Михаил.

— Квартиру купил Мокрухтин, — констатировала Евгения.

— Женька, я иногда тебя боюсь. Нельзя быть такой беспощадной.

— Не бойся. Тебя я убивать не стану.

Михаил, который смотрел во время всего разговора мимо жены, услышав последнюю фразу, повернулся с вытаращенными глазами.

Евгения засмеялась:

— Я хотела сгладить возникшее напряжение. Не рассказывай мне подробно, чем занималась эта женщина. Я догадываюсь.

— Ну и как ты к этому относишься?

— Мне ее жалко, — просто сказала Евгения.

Михаил испытал облегчение. Все же жена у него — редкое золото.

— От нее, — продолжал Михаил, — мне удалось узнать, что Мокрухтин занимался нефтью.

— Бензоколонки? — уточнила Евгения. Про это она и без него знала.

— Нет. Он ждал танкер в Новороссийске.

— Какой танкер? — быстро спросила Евгения.

— Представляешь — либерийский.

Евгения встала:

— Я могу дать совет старшему следователю прокуратуры?

Михаил кивнул.

— Расследуй убийство Мокрухтина, занимайся Огарковым, охранниками, этой женщиной, но обещай мне одно: к трубе ты приближаться не будешь. Тебя убьют, и не только тебя, — Евгения выразительно посмотрела на мужа, — но и весь наш дом. Шарахнут пару раз из подствольника, и ты испаришься вместе с эркером. Пойдем спать, уже поздно.

Она зашла в комнату, а Михаил остался сидеть, пораженный не опасностью, подстерегающей его, не предупреждением, исходившим из уст жены, а тем, как привычно она назвала подствольный гранатомет подствольником. Если бы это сказала его мать, смотревшая по телевизору боевики, фильмы ужасов, чтобы потом было что ругать, он бы так не удивился. Жена же из фильмов крутила по видику только один «Кабинет доктора Калигари», черно-белый немой немецкий фильм двадцатых годов. То, что называется профессиональными критиками паралитературой, Евгения никогда не читала. Последнее, что он видел в ее руках, — «Единственный и его собственность» Штирнера. Да еще на немецком! При чем здесь гранатомет?

Римляне говорили: «Nil fit ad nihilum» — ничто не превращается в ничто. Во времена Капитолийской волчицы, возможно, так оно и было. Но в наш виртуальный век компьютеров и спутниковых телефонов, сверхзвуковых самолетов и ветеринарных лечебниц все по-другому. Нынче по Марксовой формуле товар — деньги — товар или деньги — товар — деньги прибыль делают только Малинычи. А вот из ничего, из воздуха, из телефонных децибел умеют делать деньги либо доктора физико-математических наук, подавшиеся в коммерцию, либо философы. О чем мы вам и рассказываем.

Получив факс из Ульяновска, что спирт к отправке готов, Евгения засела за компьютер. Прежде всего надо было выработать маршрут.

В эвклидовом пространстве кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая. В пространстве же коммерции все по-другому. И рельсы-то, как водится, у горизонта сходятся, и прямой угол не девяносто градусов, а девяносто шесть, и кратчайшее расстояние между двумя точками не прямая линия, а такая, понимаешь, фуга Баха. В общем, как в геометрии Лобачевского.

Диспетчер файлов. Чего здесь у Евгении только не было! Как у всех: договоры, бланки платежек и накладных, телефонный справочник Москвы, адреса фирм. Но были и файлы необычные. Например, карты. Схемы нефтепроводов, карта единой энергосистемы, морские карты, авиационные, железнодорожные. Сейчас ей потребовалась железнодорожная.

На экране компьютера территория СНГ была испещрена сеткой железных дорог с точным расстоянием между городами. Все дороги имели свою цену. Она пробежала их глазами: Московская, Западно-Сибирская, Уральская, Закавказская… К примеру, Закавказская железная дорога в наше беспокойное время была насколько опасна, настолько и дешева. Переправлять по ней грузы не имело никакого смысла. Даже автоматчики не помогали. Зато дешево в части тарифа. Но зачем этот тариф, если груз бесследно исчезает в горах Кавказа? А ей надо было переправить не просто груз, а спирт. Что такое спирт? Химическое вещество? C2H5OH? Но это лишь формула. А на самом деле стратегическое сырье, вызывающее необратимые изменения в умах и сердцах соотечественников. Именно изменения в умах и сердцах сеют смуту, сметают правительства, ввергают державу в хаос. Пробовали с химической формулой бороться — ничего не вышло. Вырубили виноградники — и коммунисты вместе с Горбачевым канули в Лету. Хотели ввести государственную монополию — и Примаков не усидел. Вот и получается: кто контролирует спирт, тот контролирует и страну.

Евгении не нужно было контролировать страну, ей нужно было проследить за движением всего двадцати цистерн со спиртом. Поэтому она и звонила Ивану, назвав ему несколько областей и возможные пути транзита. А тот сообщил, где у него есть связи и где он спокойно проведет груз.

Евгения пометила стеклографом на мониторе города, через которые можно перегнать цистерны. Получилась не совсем чтобы прямая, а такая, понимаешь, загогулина. По этой загогулине ульяновские фээсбэшники (бывшие, конечно; хотя такие люди бывшими не бывают) доведут состав до границы области, а дальше передадут его по эстафете той организации, которая эти цистерны закупила. То есть людям Ивана.

На границе Ульяновской области со спиртом должны произойти чудесные превращения. На цистернах появится надпись: «Опасно! Серная кислота». Железнодорожники будут удивляться: почему серную кислоту надо охранять автоматчикам? Им ответят просто: сама по себе концентрированная серная кислота, или купоросное масло, не опасна, но, разбавленная водой, превращается в страшный окислитель аж с четырьмя атомами кислорода. Вы хоть понимаете, что это значит?

Железнодорожники не понимают.

— Ах нет! — И глава конвоя выдает тираду: — А вы помните, что случилось на энском переезде энской железной дороги по вине путевых обходчиков? Они вручную перевели автоматическую стрелку на заброшенную ветку, цистерны перевернулись, серная кислота вступила в незапланированное взаимодействие с ближайшим населенным пунктом и выжгла его дотла! Железнодорожников судили. И станционное начальство начинает вспоминать, что когда-то по телевизору они что-то подобное видели, какой-то гневный репортаж в программе «Время». Чур меня, чур! Нехай охраняют.

Эту притчу придумала тоже Евгения. Правда, не с Ульяновской веткой, а с Владикавказской. Тогда еще возили спирт из Осетии. Теперь ей предстояло перенести эту схему на новую почву. А это уже сложная задача с несколькими неизвестными. Она переключилась на нужный файл — «тарифы». В компьютер была заложена программа нахождения оптимального тарифа при заданных условиях: вес, километраж, расстояние, время. Есть три варианта, как провести спирт от Ульяновска до Москвы. Оптимальным получался горьковский маршрут. А теперь внимательно следите, за что Барсуков платил ей пятнадцать процентов.

— Таечка, соедини меня с Горьковской железной дорогой.

Через минуту Таечка выходит на Нижний Новгород:

— Алле! Здравствуйте. — И торжественно: — Говорит Москва! Генеральный директор компании «Экотранс» Евгения Юрьевна Смолянинова! Евгения Юрьевна, Нижний. На проводе Алексей Максимович. Соединяю.

— Добрый день, Алексей Максимович!

— Добрый, — отвечает несколько растерянный начальник Управления дороги. — Чем могу быть полезен?

— Вы помните нашу последнюю встречу в МПС? Вы говорили, что у вас проблемы с «Трансмонтажавтоматикой».

Бедный Алексей Максимович напрочь не помнил ни какую-то Евгению Юрьевну, ни как она выглядит, ни о чем они тогда беседовали. Но с «Трансмонтажавтоматикой» проблемы у него действительно были, как у всех нормальных железнодорожников, почти год назад, о чем он и сообщил собеседнице.

— Жаль, — вздохнула Москва. — А у меня как раз появилась возможность вам помочь.

Алексей Максимович прямо-таки вцепился в телефон.

— Подождите, не вешайте трубку! Евгения…

— Юрьевна! — подсказала Москва. — Я слушаю, слушаю.

— А не могли бы вы нам помочь насчет рельсов? У нас сейчас страшный дефицит.

— Да-да, конечно. Изложите ваши беды.

— Понимаете, мы всегда получали рельсы из Челябинска. Они соглашались на частичное погашение векселями. А теперь только деньги давай! Говорят, погасите свои старые долги, тогда обсудим новые контракты. Представляете?

— Представляю, — ответила Евгения. — А какую сумму вы задолжали Челябинску? Ах, сто миллионов. — Она вздохнула и помолчала. Алексей Максимович терпеливо ждал. Еще бы! А вдруг решится его судьба и он еще год просидит в этом кресле? А Евгения смотрела на секундную стрелку. Минута прошла. Достаточно. — Алексей Максимович! Я постараюсь вам помочь. Конечно, на все сто процентов я обещать не могу, но в Челябинске у меня есть свои интересы. Я вам перезвоню.

— Оставьте хоть ваш телефон! — заорал вдогонку Алексей Максимович. Но услышал голос Таечки, похожий на автоответчик:

— С вами говорит секретарь генерального директора компании «Экотранс». Наши телефоны: 925-00-90. И дальше: один, два, три, четыре, пять («вышел зайчик погулять», — Таечка добавляла про себя). Факс: 925-25-25. Москва, разумеется. Всего вам доброго. Пик-пик-пик… Отбой.

— Таечка, соедини меня с Челябинским металлургическим комбинатом. Отдел маркетинга.

— Это Челябинск? Здравствуйте. Меня интересуют долговые обязательства Горьковской железной дороги.

— Где же вы раньше были! — так и запела трубка. — Мы их полгода назад за пятьдесят процентов отдали нашей Южно-Уральской ГРЭС. В зачет погашения долгов по электроэнергии.

— Телефончик не подскажете? У кого, говорите, они сейчас в руках? При чем здесь Приморэнерго? — настала очередь удивляться Евгении.

— А у них свои перерасчеты, — отвечал Челябинск.

— Благодарю вас. — Евгения повесила трубку и задумалась. Владивосток, Владивосток. Приморэнерго. Что она недавно по телевизору слышала? Вспомнила! Во Владике веерное отключение электроэнергии. Потребители задолжали энергетикам деньги. А те, в свою очередь, не могут расплатиться с поставщиками топлива. Приморэнерго почти банкрот, дело передано в Арбитражный суд. Но это было зимой. А что сейчас? Надо звонить во Владивосток.

— Таечка, Приморэнерго. Владивосток.

Во Владивостоке ей сообщили, что дело о банкротстве Приморэнерго находится в Высшем арбитражном суде в Москве.

— А какова сумма долга? — спросила Евгения.

Сумма была огромной. Секунду Евгения думала. И созрело решение. Парадоксально, но то, что сумма огромная, ей было на руку!

— Я предлагаю вам следующую схему, — ринулась она в атаку. — Мы откладываем рассмотрение вашего дела в Высшем арбитражном суде. Взамен вы заключаете с нами договор о переуступке нам векселей Горьковской железной дороги за тридцать процентов их стоимости. Как? Идет?

В трубке недовольно заурчали. Это их, мол, не спасет.

Евгения вздохнула. Естественно, они не понимали. Естественно, в Приморэнерго сидят не Лобачевские. А то, что она предлагает им, это уже даже не Лобачевский, а виртуальное Гильбертово пространство.

— С первого раза вы, конечно, покроете лишь часть долга, — втолковывала Евгения. — Но у нас есть возможность работать с вами на долговременной основе. Если вы и впредь будете принимать векселя Горьковской железной дороги, мы их у вас будем и дальше выкупать. Вы, таким образом, сможете постепенно погасить свой долг перед поставщиками. Теперь понятно?

Лукавство, конечно, здесь было. Не успев расплатиться за один долг, Приморэнерго перманентно впадало в другой. И лукавство состояло в том, что, вытаскивая Приморэнерго из мата (мы, естественно, имеем в виду шахматы), она ввергала их в патовую ситуацию, из которой уже невозможно выбраться. В шахматах при этом заключают ничью. Но в жизни игра продолжается! Люди ходят на работу, вырабатывают киловатты-часы электроэнергии, получают зарплату, на нее кормят семью, играют свадьбы, рожают детей, но без компании «Экотранс» больше обойтись не могут. Они связаны с ней намертво. Только философ может правильно осмыслить экономическое положение в стране как систему, в которой материальные ценности вырабатывают одни, а деньги за это получают другие, оставляя производителю ровно столько, чтобы он не умер с голоду. Вот мы и говорим вам: патовая ситуация. Ну как, теперь поняли, почему Барсуков платил Евгении пятнадцать процентов от сделки?

— Поняли, — ответил Владивосток.

Смотри-ка: даже на таком расстоянии доходит!

— Тогда к вам сегодня вылетит наш человек с подписанным договором. Текст договора мы согласуем с вами по факсу. По этому договору вы передаете ему по доверенности все векселя Горьковской железной дороги под обязательство нашей фирмы. Мы рассчитаемся с вами в течение десяти банковских дней. Устраивает?

— Нам нужно посоветоваться, — вдруг заупрямился осторожный Владивосток. — Мы вам перезвоним.

Евгения поняла, что стоит за словом «посоветоваться». Они надеются сначала получить деньги, а потом отдать векселя.

Нетушки! Она знала, как действовать. Быстро составила договор, распечатала и отправила Таечку с ним к юрисконсульту во «Внешторгобъединение». Когда из Минздрава вернулся Барсуков, договор был готов.

Барсуков вошел радостный:

— Ну, как дела? Сертификат у меня на мази. А как спирт?

— У вас кто-нибудь на Дальнем Востоке есть? — спросила Евгения.

— Есть, — откинувшись в кресле, расслабился радостный Барсуков. — Гусь лапчатый.

— Но это же Сибирь, а не Дальний Восток! — растерялась Евгения.

— А что тебе надо?

— Чтобы Гусь лапчатый позвонил Назаренко. Можно?

— Если ему дать телефон Назаренко, то можно.

— Тогда звоните своему лапчатому. Пусть Назаренко надавит на Приморэнерго и хорошенько постращает их. И тогда мы перевезем наш спирт бесплатно.

Через час Приморэнерго разговаривал с Евгенией как шелковый.

— Где Малиныч? — положила Евгения трубку.

— Малиныч сегодня с собакой. В ветеринарной лечебнице.

— Не вовремя! Опять ваш Рекс паспорт съел? Он мне нужен.

— Зачем? Хочешь послать его еще подальше?

— В Приморэнерго.

Барсуков присвистнул, а Евгения уже говорила с вошедшей в кабинет Таечкой:

— Закажи на Малинина авиабилет на ближайший рейс до Владивостока и обратно. Где он сейчас? — повернулась она к шефу.

— Ветеринарная клиника Российского общества покровительства животным. В Неопалимовском.

Евгения — Таечке:

— Вылови его. С паспортом. И составь доверенность на получение векселей Горьковской железной дороги от Приморэнерго. И тут же пускай улетает!

— А меня ты куда пошлешь? — хохотнул Барсуков, подмигнув Таечке.

— В Высший арбитражный суд. Вы говорили, у вас есть там свой человечек? С ним обязательно нужно договориться.

 

Глава вторая

А что в это время делал муж Евгении? Звонил в дверь коммунальной квартиры № 34 прямо напротив Мокрухтина. Дверь распахивает старик в валенках. На валенки натянуты еще полиэтиленовые пакеты, схваченные у щиколоток резинками. Пока Смолянинов разглядывал небритого старика с одним выпученным глазом (другой был стеклянный), Завадский уставился на полиэтиленовые пакеты. И пол в коридоре вымыт каким-то странным образом: посередине дорожка чистая, а у стен грязь. Причем старая, засохшая, заскорузлая. Похожим образом выглядел пол в квартире убитого Мокрухтина. Но, конечно, по бокам такого безобразия не было.

— Вам кого? — грозно спросил одноглазый старик, подозрительно оглядывая капитана и следователя в партикулярном.

— Цецулин Михаил Иванович? — заглянув в книжку, широко улыбнулся Завадский, сразу став похожим на хомячка. — Мы из милиции. — И локтем легонько толкнул Смолянинова в бок. Мол, смотри, что сейчас будет!

— Вот и заберите его! — обрадовался одноглазый старик, показав на дверь справа. И пнул в нее валенком: — Выходи, гад, за тобой пришли!

Дверь осторожно приоткрылась. Высунулось лицо другого старика на морщинистой шее, готовою при малейшей опасности втянуть лысую голову вновь под панцирь.

«Тортила», — подумал Смолянинов.

Вдруг старая мудрая черепаха открывает беззубый рот и хрипит одноглазому:

— Пшел вон, камбала-гигант!

Цецулин моргает растерянно одним глазом и внезапно, шурша целлофановыми пакетами, убегает в свою комнату.

— Вы же интеллигентный человек, — качает головой Завадский. — Радиоинженер, конструктор. Сколько вам лет?

— Восемьдесят пять.

— А соседу?

— Восемьдесят один.

— Ну, вот видите. Вы старше его на четыре года. Вы должны быть умнее.

— Товарищи милиционеры, — начинает Самсонов, — в том, что мне восемьдесят пять лет, я не виноват. И вы такими будете. Зачем же отправлять меня в сумасшедший дом?

— Да с чего вы решили? — пожимает плечами Завадский, входя в комнату и садясь на диван. — Мы не за этим пришли.

— Тогда зачем?

— Чтобы вы рассказали нам о Мокрухтине. Да вы присаживайтесь.

Самсонов тяжело опускается на негнущихся ногах на единственный стул и долго молчит, видно, что-то обдумывая. Гости его разглядывают. Голова совершенно лысая, одни брови остались.

— Милиционеры, которые сразу после убийства приходили, тоже просили меня рассказать, что я про него знаю, — старик показывает за спину, на стену квартиры Мокрухтина, — а потом пообещали отправить меня в сумасшедший дом.

Пауза. Следователь и капитан переглядываются.

Самсонов подумал еще немножко, вздохнул и решился:

— Ну хорошо. Вы производите впечатление порядочного человека, — обратился он к Смолянинову. — У вас внимательные глаза. Я видел, вы заметили микроволновую печь. И подумали, наверно, откуда она у меня, старика-пенсионера. Мокрухтин подарил.

Старик улыбнулся беззубым ртом, как улыбаются младенцы.

— Я, конечно, взял. Купил курочку. И в печь. Курица-то в момент сготовилась. А у меня пошла горлом кровь.

Смолянинов качает головой.

Старик внимательно смотрит на него, но следователь серьезен. А качал головой потому, что был не в силах поверить.

— Вы думаете, это брак? — усмехается Самсонов. — Я, молодой человек, в электромагнитных волнах, слава богу кое-что смыслю. Там не брак, там переделка. И на этом осциллографе, — повернулся он всем корпусом и показал на прибор, — Мокрухтин был мне виден, как на рентгене. Микроволновую печь я, конечно, разобрал. Сходил в магазин, где они продаются, схемку посмотрел. Знаете, что он изменил в ней? Защитный экран убрал. Чтобы тот, кто стоит рядом, жарился, как цыпленок.

Завадский откинулся на диване — подальше от печки.

Старик довольно засмеялся:

— Да вы не бойтесь! Во-первых, она не включена. А во-вторых, генератор-то я экранировал. Мокрухтин все ждал, когда я помру. Даже врача присылал осматривать.

— Как вы с ним познакомились? — перебил старика Завадский.

— С Мокрухтиным-то? Я с ним не знакомился. Это камбала-гигант ходил к нему. У него и спросите.

«Товарищи милиционеры» разом поднялись.

Дверь Цецулин открыл мгновенно. Видно, стоял на стреме.

— Заходите. — И, как только гости вошли, плотно закрыл ее за ними.

— Как вы познакомились с Мокрухтиным? — спросил Смолянинов.

— Это которого убили? Я ему свой топор продавал. Хороший топор, николаевский. Купи, прошу. Да зачем он мне? Ну, убьешь кого-нибудь, говорю. Он и купил. А убил он кого или нет этим топором, я не знаю. Хотя лично мне он ничего плохого не сделал. Только хорошее. Врача для жены приводил.

Топор Завадский пропустил мимо ушей, а вот на «жене» остановился. Заглянул в записную книжку. Да, действительно, в квартире еще прописана Марья Дмитриевна Волкова, жена Цецулина.

— А где жена? — заинтересовался капитан.

— Умерла. — Глаза Цецулина мгновенно наполнились слезами.

— Давно?

— После врача. — Из глаз закапало.

Смолянинов и Завадский дружно пошли к Самсонову.

А Цецулин уже с высохшими глазами кричал им вслед:

— Передайте этому гаду, я в санинспекцию буду жаловаться. Пускай бутылки с помоек на кухне не моет!

Самсонов сидел за столом и ел апельсины.

— И что этот верблюд вам наплел? — спросил он, вытирая о тряпочку руки.

— Что Мокрухтин хорошо к нему относился. Марье Дмитриевне даже врача присылал.

Самсонов горько усмехнулся:

— После которого она умерла?

— Сергей Васильевич! — развел руками Смолянинов. — Но это же похоже на…

— Бред? — закончил за следователя Самсонов. — Хорошая женщина была. Камбале этой не пара. Она меня любила.

— Отчего она умерла?

— Холецистит. Вы знаете, что это такое?

— Воспаление желчного пузыря, — кивнул Смолянинов.

— Правильно. И еще пониженный гемоглобин, — продолжал старик. — Так вот этот врач от Мокрухтина посоветовал ей поднимать гемоглобин яичницей с салом. Как вам это нравится?

— Откуда вы знаете?

— Захожу на следующий день на кухню, а она себе глазунью жарит. На сале! Марья Дмитриевна, что вы делаете? Вам нельзя! У вас печень! А она: врач мне, Сереженька, посоветовал! Так вот после этой яичницы она и умерла. Что ж вы теперь не смеетесь, молодой человек? Это тоже, по-вашему, бред?

Следователи поднялись и пошли к Цецулину.

Михаил Иванович в это время на кухне мелко крошил лук, наклонив голову и развернув ее так, что здоровый глаз смотрел на лук, а стеклянный — на следователей.

— Приятного аппетита, Михаил Иванович, — пожелал старику Завадский, доставая записную книжку. — Назовите мне фамилию врача, который осматривал Марью Дмитриевну.

— Сейчас, — забегал одним глазом по кухне Михаил Иванович. Завадский с ручкой стоял наготове. — Как же его фамилия? Его еще по телевизору показывают…

Капитан и Смолянинов насторожились.

— А, вспомнил! — воскликнул Цецулин. — Доктор Мом!

— Понятно, — опустил руки Завадский.

— Молодой? — не сдавался Смолянинов.

— Молодой. Лет пятьдесят. Седой. Волосы прилизанные. Хороший костюм, галстучек. Когда стал осматривать Машу, мы с Мокрухтиным вышли, а он белый халат надел. Давление мерил. Сердце слушал. А потом вот здесь надавил, — показал он как-то неопределенно, — она закричала. Я прибежал — что такое?

— Где именно? — уточнил Смолянинов. — Покажите на себе.

— Вот здесь. — Цецулин приложил ладонь к правому подреберью.

Все точно. Доктор Мом знал, что у нее холецистит.

— А какие лекарства он ей назначал, не помните?

— Он посоветовал делать яичницу с салом, какао со сливками пить и свиную печень жарить. Даже можно немножко водочки, — показал он пальцами размер дозы. — Для давления.

Следователи опять пошли к Самсонову. Тот уже что-то паял в разобранном радиоприемнике, в комнате пахло канифолью.

— Как врача звали?

— Не знаю. — Сергей Васильевич отложил паяльник на подставку. — Новый антибиотик от простуды мне дал. А зачем антибиотиками травиться? На окно положил — и забыл. А как Маша умерла, понял: опять Мокрухтин под меня копал.

Смолянинов взглянул на заросшее зеленью окно.

— У вас здесь целая дача, — сказал он.

— Вы лекарство ищете? — поднялся на больных ногах хозяин. — Где-то там в уголочке.

— Стоп! — остановил его Завадский.

Старик испуганно сел на стул.

Упаковка антимицина лежала на полке с кресс-салатом.

— Оформлю-ка я изъятие, — шептал себе под нос Михаил Анатольевич, пряча лекарство. — Черт его знает, что там за дрянь. — Поднял голову: — Что можете вспомнить еще, Сергей Васильевич?

Сергей Васильевич задумался. Брови поползли вверх, отчего пошла складками не только кожа на лбу, но и вся лысая голова старика вплоть до темечка. Завадский, который стоял за спиной Самсонова, удивился этому обстоятельству настолько, что машинально пощупал и свою голову: нет, у него все в порядке.

Самсонов вдруг застучал костяшками пальцев по столешнице, комментируя при этом:

— Точка-точка-точка-тире. Пауза. Точка-тире. Пауза. Тире-точка-точка-точка. Пауза. Точка-тире. Что получилось, товарищи милиционеры?

— Не знаем, — пожал плечами Смолянинов.

— Мне стучали: жаба.

— Кто стучал?

— Мокрухтин стучал. Вот в эту стену. Азбукой Морзе.

То, что Мокрухтин, просидев столько лет в колониях, в камерах перестукивался и мог знать азбуку Морзе, Михаил Анатольевич допускал. Но при чем здесь «жаба»? Зачем стучать это нелепое слово больному старику?

— Покажите, в какое место стучали.

Сергей Васильевич с трудом поднялся и, выбрасывая ноги в ортопедических ботинках, доковылял до стены и постучал.

Вдруг стена откликнулась.

— Вот! Слышите! — замер Самсонов. — Вот так и стучали.

Капитан выскочил. Смолянинов уговаривал старика.

— Сергей Васильевич! Успокойтесь. Никто через стену проникнуть не может. Чтобы попасть к вам, ее надо разрушить.

— Молодой человек, вы в этом уверены? А радиоволны, чтобы проникнуть сюда, тоже должны разрушить стену?

— Но Мокрухтин — это же не радиоволны!

— Кто знает? — философски заметил старик. — Вы «Жизнь после смерти» американского врача Моуди читали? Может, человек после смерти превращается в какие-нибудь стоячие радиоволны, а радиоприемники их ловят. Потому что на третий день и на девятый душа человека еще здесь, в этом мире, и лишь на сороковой улетает в космос. Вот и Мокрухтин на следующую ночь стучал. Значит, он все еще здесь.

— Как? На следующую ночь после того, как его убили, стучали? Я вас правильно понял?

— Вы меня поняли правильно, — склонил голову старик. — Только я не знаю, как это объяснить. И вы не знаете.

Вернулся Завадский:

— Я ему сделал втык.

— Кому? — испуганно втянул голову в плечи Самсонов.

— Дежурному милиционеру. Пойдем посмотрим.

В квартире Мокрухтина дежурный милиционер, услышав стуки, решил порезвиться.

— Вот за эту самодеятельность я постараюсь, чтобы вам вкатили как следует, — пообещал следователь. — Где вы стучали?

Смущенный дежурный подошел к бару:

— Вот здесь.

— Зовите экспертов, — сказал Завадскому Смолянинов.

Эксперты, во второй раз осматривая квартиру Мокрухтина, обнаружили вмятины не только за баром, но и по всем стенам помещения. Кто-то явно что-то искал. Скорее всего тайник.

Михаил Анатольевич думал о Евгении — все сходилось. Мужчина на веревке, слезающий с крыши в ночь после убийства Мокрухтина, как будто вымытый пол дорожкой, стуки в стену и, наконец, разгадка: никакого отношения к убийству Мокрухтина этот скалолаз не имеет. Иначе убил бы ночью. А убит-то бизнесмен днем.

Евгении звонил перепуганный георгиевский кавалер:

— К вам рвутся два битюга, я не могу их удержать. Что делать?

— Не волнуйтесь, Матвей Иванович, я в курсе. Пропустите.

Таечка заранее открыла дверь, и, сотрясая приемную, в офис вошли боевые слоны персидской армии. Те, что брали Вавилон, Индию и Египет. Прислал их Иван. Облик самого Ивана должного впечатления на окружающих не производил, — если не видеть его в деле, то впечатление обманчивое. Да, тренированный, да, атлет, да, дискобол, да, Пракситель, да, гибкий, как кошка, но вид чересчур уж интеллигентный. А эти еще с лестницы, подняв руки, трубно приветствовали женщин, да так, что отозвался стеклянный шатер, венчавший крышу особняка. Таечка боязливо подняла глаза — не посыплются ли на нее осколки?

Несмотря на жару, оба были в расстегнутых пиджаках, с чуть расставленными в стороны руками. Видно, под мышками им что-то мешало. Впрочем, сейчас вся молодежь так ходит. Руки и ноги растопырены. Что мешает их рукам — понятно, оружие под мышкой, но вот что мешает ногам?

Двое прошли в кабинет Барсукова. Тот был слегка оживлен, суетлив, взволнован, а увидев «крышу», даже просиял. По крайней мере если его убьют, то не сегодня.

Вскоре подъехали и оппоненты. Начинался второй акт драмы «Озеленение», до которого Мокрухтин просто не дошел в силу своей преждевременной кончины.

Итак, акт второй. Условно назовем его «Стрелка».

Сцена первая. Явление первое. Пошел занавес.

В кабинет Барсукова входят два молодых, наглых петушка и барыга, зажатый между ними. У барыги раздраженное лицо. Мизансцена такая: Барсуков, приветствуя гостей, грузно поднимается из-за массивного стола и, улыбаясь, с протянутой рукой идет навстречу посетителям. Боевые слоны в углу играют на компьютере. Оглядев вошедших, едва кивают и снова отворачиваются. Пришли цыплята желторотые, да еще перья топорщат.

Барсуков и барыга пожимают друг другу руки, хозяин указывает гостю на кожаное кресло, петушки садятся на стулья и поджимают лапки, как на насесте.

Сергей Павлович включает селектор:

— Евгения Юрьевна, принесите, пожалуйста, документы по фирме «Барин».

Но Евгения еще с минуту выжидает у себя в кабинете, как будто ищет. Наконец, прижимая папку к груди, входит к шефу.

Явление второе. Те же и генеральный директор.

— Здравствуйте, господа. — Евгения кладет папку на стол перед Барсуковым.

— Присаживайтесь, Евгения Юрьевна. Мне понадобится ваша помощь. У нас с Николаем Гавриловичем возникли некоторые шероховатости. Найдите, пожалуйста, договор.

Евгения опускается в дерматиновое кресло. Барсуков делает вид, что изучает документ. Окружающие слышат только обрывки фраз и огрызки слов.

— На основании барин сморчков пожертвование озеленение безвозмездно юго-восточный округ точка дата подпись сморчков пожертвование Николай Гаврилович два экземпляра печать пожертвование…

— Прошу вас, — Барсуков протягивает бумагу господину Сморчкову. — Я вас слушаю. Изложите ваши претензии.

Николай Гаврилович вертит договор в руках и, не говоря ни слова, передает его петушкам. Петушки любуются бумагой и друг другом. Вчитываются в текст и периодически поднимают глаза на Сморчкова. В голове у них та же каша: пожертвование озеленение безвозмездно подпись печать.

— Разрешите и нам взглянуть, — поворачивается от компьютера боевой слон Барсукова. И, протянув руку, бесцеремонно вытягивает договор из пальцев петушков. Те от такого пренебрежения аж вскинулись. Их честь наконец задели. Но боевой слон в расстегнутом пиджаке, повернувшись, открывает под ребрами отнюдь не кобуру с пистолетом, как у них, а короткоствольный автомат, благо что размеры грудной клетки позволяют, и петушки разом сникают. Боевые слоны, внимательно прочитав, возвращают документ Евгении.

— Ну и какие у вас претензии, господа? — обращаются они к гостям. — Пожертвовали? Спасибо. Чего же вам еще надо?

Сморчков аж взвизгивает:

— Когда я давал деньги, они намекали совсем на другое!

— На что же, позвольте узнать? — понизив голос, удивляется Барсуков. — Евгения Юрьевна, вы на что-нибудь намекали?

Евгения Юрьевна из той же папочки наманикюренными пальчиками достает аудиокассету и вставляет ее в стереосистему. На ней записан первый акт драмы со Сморчковым в главной роли. Повторять текст произведения у нас нет никакой надобности, ибо вы уже слышали его в исполнении дуэта: Евгения — Мокрухтин.

Те же, кто присутствует на спектакле впервые — то есть «крыша» барыги, — прослушивают запись с большим интересом. Петушки смотрят на своего шефа насмешливо. Тот ерзает в кресле, запись превращения его в идиота не доставляет ему радости. А боевые слоны издают хрюкающие звуки, как будто в жаркий день купаются в водах Ганга. Щелчок — и кассета закончилась.

И вдруг глава плодоовощной базы господин Сморчков находит решение. Глупо отрицать очевидное.

— Да, я согласен. Я жертвовал. Но я хочу знать теперь, куда пошли мои пожертвования!

Барсуков вальяжно обращается к своему директору:

— Евгения Юрьевна, покажите, пожалуйста, Николаю Гавриловичу соответствующие документы.

Евгения достает из папки целую пачку:

— Вот договоры с подрядной организацией, вот копии платежек, вот расчеты фонда заработной платы, вот ГСМ…

— Какие еще ГСМ? — взвиваются петушки.

— Горюче-смазочные материалы, — поясняет спокойно Евгения. — Чернозем возить надо? Надо. Щебенку надо? Надо. Саженцы надо? Все надо! За просто так вам никто ничего не сделает. Вот документы об оплате.

Документы ходят по кругу: от Евгении к Барсукову, от Барсукова к Сморчкову, от Сморчкова — к петушкам, которые уже услужливо передают их боевым слонам. А те возвращают Евгении — в папочку. Перпетуум-мобиле первого рода.

Глава плодоовощной базы опять задумывается. Где же их можно прищучить?

— Хорошо, я согласен. Документы у вас в порядке. А теперь мне хотелось бы посмотреть своими глазами, на что пошли мои пожертвования.

— No problem! — весело разводит руками Барсуков и встает. — Поехали.

Поднимаются и остальные. Дружной гурьбой они покидают кабинет. Но Барсуков не может не порезвиться, иначе он не Барсуков:

— Таечка, если будут звонить из мэрии, я на объекте.

Занавес.

Акт второй, сцена вторая.

Те же актеры, но теперь на пленэре. Окраина Кузьминского парка в районе Люблино. Три машины подъезжают к шлагбауму, закрывающему въезд в парк. По ту сторону шлагбаума два милиционера в тенечке под деревом пьют за столиком чай. Рядом пасется лошадь.

— Здравствуйте, товарищи, — говорит Барсуков, солидно вылезая из своей «Волги».

— Кто это? — тихо спрашивает один мильтон другого.

— Не знаю. Может, из префектуры?

А Барсуков продолжает играть.

— Мы сейчас в парк не пойдем, — обращается он к мильтонам, — а проверим пока работу здесь. — Мильтоны, услышав «проверим», пытаются встать, но Барсуков жестом белой и пухлой руки останавливает их. — Сидите, товарищи. — И поворачивается к Сморчкову: — Вот здесь начинается наш объект. Проезд автомобильного транспорта запрещен. Видите — «кирпич», — и показывает на знак. Под знаком вывеска: «Историко-рекреационный комплекс Кузьминки-Люблино». — Люди должны отдыхать, наслаждаться тишиной, чистым воздухом, природой. Даже милиция у нас не на колесах, а на экологически чистом транспорте. — Он обращает внимание гостей на лошадь.

Та поднимает голову и утвердительно трясет головой, звякая сбруей. Все же говорят про нее.

— Умное животное, — заключает Барсуков. — Поэтому машины мы оставим здесь, не волнуйтесь, они под надежной охраной, — многозначительно смотрит он на все еще слегка встревоженных мильтонов. — Пойдемте, господа.

Один из мильтонов спрашивает по-простому у боевого слона, лицо которого ему кажется подобрее:

— Слышь, мужик? Откуда вы?

Тот сверху смотрит на шмакодявку:

— Оттуда.

Мильтон отходит к напарнику и шепотом докладывает:

— Они оттуда, — и показывает головой в сторону центра Москвы.

Группа подходит к распахнутым настежь железным воротам, за которыми виден обширный двор, заставленный вагончиками и разными машинами.

— Вот это наше хозяйство, — дает пояснение Барсуков. — Видите: грейдеры, трактора, самосвалы. Евгения Юрьевна, пригласите сюда кого-нибудь из начальства.

Евгения раз в месяц бывает здесь, поэтому смело подходит к одному из вагончиков и стучит в окно. На крыльцо вылезает мужик, вытирающий ладонью жирные губы. Он в пластмассовой каске и брезентовой робе. Прораб Василий Семенович.

— А? — с трудом узнает он Евгению, потому что все еще находится под впечатлением котлет. — Чего?

— Приехали посмотреть, как идет работа.

— Откуда торф? — кричит Барсуков прорабу, присаживаясь на корточки перед черной горой.

— Это не торф. По документам значится воронежский чернозем, — поправляет Евгения, хотя прекрасно знает, что это и в самом деле торф с ближайших подмосковных торфяников.

— Вы посмотрите, какой жирный, — щупает Барсуков горсть земли и передает ее Сморчкову. Что остается делать Сморчкову? Тоже с многозначительным видом щупать.

А Барсуков разливается соловьем под аккомпанемент настоящих соловьев, ибо дело происходит в начале лета:

— Между прочим, вот этот воронежский чернозем фашисты во время войны увозили эшелонами в Германию. Представляете, на какую сумму они нас ограбили? Это же очень дорогая вещь.

Сморчков стоит рядом, смотрит на черную кучу и думает: «Вот мои денежки».

Барсуков отряхивает ладони и тяжело поднимается с корточек:

— Евгения Юрьевна, где у нас саженцы?

Евгения вопросительно смотрит на прораба. Тот поворачивает голову. Там навес.

— Вон, под навесом, — переводит Евгения с языка жестов.

Группа тянется к навесу. Действительно саженцы. Барсуков подходит к кустам, корни которых обернуты полиэтиленом, и читает бирочку:

— Саженцы облепихи. Мытищинский питомник декоративного садоводства. Цена тридцать рублей. Да, дороговато. Но это же облепиха! — и переходит к другим кустам. — Саженцы яблони. Сорт «антоновка». Акционерное общество Ильинское-Усово. Евгения Юрьевна, у нас есть документы на антоновку?

— Да, конечно. Я в офисе господам показывала. Пожалуйста, можете еще раз посмотреть. — И она с готовностью протягивает листок.

Николай Гаврилович с досадой отмахивается. Он уже понял, что тут ничего не докажешь. Сколько ее, этой антоновки? Тысяча или две? Не станет же он считать. А если недосчитается, скажут: остальное посадили. И поведут тебя на место, и покажут — вот вам, посадили. А что вырастет из этого, никто ведь не знает. Иди доказывай, что ты не верблюд. Эх, Николай Гаврилович, Николай Гаврилович! Лучше бы эти саженцы ты у себя на даче посадил!

Барсуков как слышит его тайные думы:

— Теперь, Николай Гаврилович, я думаю, нам следует пройти и посмотреть, как их сажают, как они растут, как цветут. С рабочими побеседуем, с дизайнерами.

Метрах в пятнадцати от них — не разберешь, рабочий ли, дизайнер ли — стоит парень в одних плавках перед открытым водопроводным люком и трет себя мочалкой. Вода наполняет колодец почти вровень с откинутой чугунной крышкой. Намылившись, «дизайнер» прыгает в шахту, как в прорубь. Вынырнул, отфыркивается.

— Вот наши рабочие, — представляет Барсуков. — У них обеденный перерыв. Вы откуда, товарищ? — обращается он к торчащей из люка голове.

— А с Житомира, — мылит голову «дизайнер».

— Значит, с братской самостийной Украины. — Барсуков отходит. — И таких здесь очень много. Рабочая сила у нас — дешевая. Украина, Молдавия, Казахстан. Одним словом — беженцы. Мы деньги на ветер не бросаем.

Николай Гаврилович чувствует, что над ним глумятся, но возразить ничего не может. Сам смотреть требовал, вот теперь и любуйся.

И он любуется, во что превратились его кровные. А превратились они в клумбы цветов над линией люблинской ветки метро, работы велись здесь открытым способом, потом сверху все засыпали и разровняли, а сейчас компания «Экотранс» территорию облагораживает. А вот и яблоньки в цвету — какое чудо! И еще узнает Николай Гаврилович, что, кроме облагораживания территории над метро, было вычищено русло реки Пономарки, по этой реке любил бродить сам Федор Михайлович Достоевский во время работы над своим знаменитым романом «Преступление и наказание», который писал он как раз в Люблино летом 1866 года. Представляете? Как много интересного узнал в этот день Николай Гаврилович!

Делегация подходит к люблинским родникам. Старушки с пластмассовыми канистрами набирают холодную ключевую воду.

— Между прочим, этот источник — святой, — обращает внимание делегации Барсуков. — Известен народу с середины семнадцатого века. Спросите любую старушку. Бабуль, вода хорошая?

— Хорошая, — с готовностью соглашается старушка с бутылками из-под кока-колы. — Огурцы на ней солить — никогда не зацветут. И ядреные такие, аж хрустят!

— Спасибо, бабушка. Вы нам очень помогли, — отходит Барсуков, увлекая делегацию на деревянный мост через Пономарку. И поясняет Сморчкову: — Вот этот участок в честь Федора Михайловича мы будем благоустраивать. Он любил ходить на источник и заваривать этой целебной водой себе чай. Деревянный мост мы, конечно, снесем. А взамен воздвигнем каменный, горбатый.

Слушают Барсукова с интересом, хотя чувствуют — врет мужик, врет! Но как увлекательно врет! На мосту останавливаются даже прохожие — лектор, что ли? И тоже хотят послушать.

— А на мосту мы решили поставить великому писателю памятник. Он будет выглядеть так: задумчивый Федор Михайлович, опершись о перила, смотрит в воду Пономарки, как в вечность.

Все тоже смотрят в воду. Где там вечность? Радужные нефтяные разводы да зеленые нити водорослей вьются по течению.

Один из охранников смотрел-смотрел — и сплюнул в вечность.

— Проект памятника уже одобрен мэрией. Наш знаменитый скульптор Бивнев, которому близки такие темы, создал замечательный образ Федора Михайловича наедине с вечностью, но пока еще в глине.

Евгения, которая вначале оторопело слушала шефа, неожиданно подхватила:

— К сожалению, у нас пока на этот проект нет средств. Ищем спонсора, — и выжидательно смотрит на Николая Гавриловича. — У вас нет никого на примете?

Барсуков тоже смотрит на Николая Гавриловича.

— Ну что ж? На нет и суда нет. Идем дальше. Перед вами знаменитые кузьминские пруды.

В середине водной глади на якоре стоит плот, на плоту — теремок, в теремке живут лебеди. Как раз в это время из теремка показался один, жирный, с выгнутой, как лира, шеей, прошлепал к краю плота и тяжело плюхнулся в воду.

Николай Гаврилович почувствовал к нему необъяснимую ненависть: «Сволочь этакая! Разъелся на мои деньги!»

— Лебеди тоже на пожертвования куплены? — сквозь зубы процедил он.

— Нет, — возразила Евгения. — Лебеди здесь давно. Их разводили князья Голицыны.

— Но зато мы прикупили уточек, — заглядывая в лицо Сморчкова, радостно сообщил Барсуков.

А Евгения тут же показала накладную:

— Вот, пожалуйста. Документы на уточек.

Уточки неожиданно поднимаются на крыло и в ряд, как ассигнации, улетают прочь.

Где-то за деревьями ударил колокол невидимой церкви.

— Да, здесь у нас храм Влахернской Божьей Матери. Хотите посмотреть?

— Ко мне это какое-нибудь отношение имеет? — угрюмо спросил Сморчков.

— Нет. Просто для общего развития.

— Не хочу. — Сморчков повернулся к своим охранникам. — Поехали домой.

До машин все шли быстро и молча. Сморчков был мрачен, как воронежский чернозем. Никогда еще его так нагло не кидали. Что делать?

Они миновали шлагбаум, милиционеры взяли под козырек, а лошадь все так же паслась и паслась, как прежде.

И тут пошел занавес. Конец второго акта.

Что делать, Сморчков придумал по дороге на базу.

И наступил акт третий, последний, решающий.

Не успели Барсуков с Евгенией вернуться в офис, как раздался телефонный звонок. Трубку подняла Таечка:

— Алле? Компания «Экотранс». Кто его спрашивает? Сморчков? К сожалению, его нет. Он в мэрии. С кем? Соединяю.

— Добрый вечер, Евгения Юрьевна! Это Сморчков.

— А, добрый-добрый. Как поживаете?

— Вы искали спонсора на памятник? Я его нашел.

— Что вы говорите! Как любопытно. И кто же это?

— Мой лучший друг. К вам придет человек по фамилии Кошкин из Минфина. Примите его как можно любезней. Запишите телефон: 298-90-10. Да, рабочий. Не забудьте сказать — от меня.

— А чем он занимается, ваш друг? — ошалела Евгения.

— Всем понемножку. В основном — деньгами. Часто посещает нашу базу. Повторяю: это мой лучший друг. Только не забудьте сказать — от меня.

— Все ясно, — заулыбалась Евгения. — Мы обязательно ему позвоним. Всего вам доброго.

Конец пьесы, занавес.

Она положила трубку. Ай да Николай Гаврилович! Не ожидала от хозяина плодоовощной базы такого изящного и быстрого решения. И она широко улыбнулась прямо в пустой зрительный зал:

— Вы-то, наверно, думали — стрельба будет? Ничего подобного. Конец счастливый.

Затратные проекты типа «озеленение» — любимое детище Евгении. Удивляетесь, как можно на них делать деньги? Ну, это ее маленький секрет. И стрельба в таких «негоциях» никак не предусмотрена. Евгения начисто отвергает драматургию Чехова. Если во втором акте под мышкой висит автомат, то это не значит, что в третьем акте он обязательно выстрелит. Скорее наоборот. Николай Гаврилович найдет еще одного дурака и поставит его на свое место, лишь бы пьеса окончилась не на нем. Вот и вся драматургия. А вы что подумали?

Рабочий день Евгении кончился поздно, и она возвращалась домой как обычно — в десятом часу. Михаил уже был доведен до нужной кондиции. Сказка о новой воде произвела на дочь такое впечатление, что теперь все, что она не только пила, но и ела, сводило ее с ума.

— Пап, а сосиски тоже сумасшедшие?

— Как сумасшедшие? Ты чего болтаешь?

— Ну как же? Сосиски делают из мяса. Мясо делают из коровы. Корова ест траву. А траву поливает отравленный дождь, от которого все сходят с ума. Значит, сосиски тоже сходят с ума?

— Господи, еще один философ растет на мою голову, — схватился за голову отец, вспомнив о притче, которую любила Евгения. — Скоро не сосиски, а я от вас сойду с ума.

— Значит, мы действуем на тебя как отравленный дождь? Так?

— Сашка, перестань! Спятишь действительно.

— А мама говорит, что надо учиться думать. Самостоятельно, без помощи взрослых. А ты говоришь, что не надо думать. Парадокс? Парадокс!

Евгения слушала беседу отца и дочери с улыбкой. Она тихо вошла и не спешила пройти на кухню. Сняла туфли на каблуках, сунула усталые ноги в мягкие тапочки.

— Ма, — встретила ее падчерица, — у нас с папой противоречие.

— Отцы и дети, — кивнула Евгения, целуя мужа в темечко.

— Тургенев, — тут же подсказала Саша.

— Я тебе сейчас такого Достоевского покажу! — пригрозил отец, стуча пальцем по столу.

— Преступление и наказание?

— Ты посмотри! Ее отсюда не выгонишь. Иди спать!

— Зачем кричать? Сосиску доем — и пойду.

Евгения почувствовала, что Михаил ждал ее, чтобы поделиться событиями на работе. Он был весь переполнен впечатлениями. Поэтому и раздражен.

— А где бабушка?

— У нее голова от меня болит. — Падчерица забилась в угол и сидела там тихо как мышь. Черта с два они ее отправят спать. Как же она умнеть-то будет? Нет, надо остаться. Дети так и растут. Нет другого способа научиться думать, как тихо сидя в углу и слушая, о чем говорят взрослые.

Евгения налила себе стакан кефира, присела к столу и, мельком глянув на Сашку, спросила:

— Нашли?

Михаил тоже взглянул на дочь и постарался ответить так, чтобы ребенок не понял:

— Ничего не нашли.

— Это означает, мое предположение неверно? — спросила Евгения.

— Нет, оно верно. Но мы не нашли.

— Место не нашли? Или оно пустое?

— Место, — вздохнул Михаил, посмотрев на дочь.

— А как другие предположения?

— Врач есть. Вполне реальная личность. Твоя догадка верна. И был он не только там, но и напротив, в квартире стариков. Можно предположить, что на его совести одно совершенное дело и одно неудавшееся.

Евгения нахмурилась, силясь понять: ей не хватало подробностей. Видя, что мачеха задумалась, Саша встала и на цыпочках прошла из кухни в ванную комнату, оставив открытой дверь. Там она села на коврик под раковиной и затихла. Родители были так поглощены беседой, что не заметили, как она вышла и куда. Значит, можно еще послушать, ума набраться.

Евгения очнулась от задумчивости, и уставилась в угол, где совсем недавно маячила падчерица. Отец тоже не заметил исчезновения дочери — он смотрел на жену. А сейчас на месте дочери пустая табуретка.

— Слава богу, ушла, — облегченно вздохнул отец. — Напротив Мокрухтина в двухкомнатной квартире живут два старика. Так вот этот доктор убил жену одного из стариков. А другого старика пробовал убить сам Мокрухтин с помощью микроволновой печи.

— Как это? Только подробней.

Михаил стал рассказывать. Евгения слушала не перебивая.

— Как любит повторять твоя дочь, в этой истории есть противоречие. Мокрухтин не мог не знать, что старик — радиоинженер и тут же поймет, что печь неисправна. Из этого следует, что печь предназначалась не Самсонову. Вопрос — кому? Разумней предположить, что Цецулину.

— Почему Цецулину?

— Не самому Цецулину. Кто готовит? Жена. Значит, печка предназначалась ей. Как она оказалась у Самсонова? — вопрос пока без ответа. Но не Мокрухтин же лично приносил печку, скорее его охранники. Может, они перепутали стариков? А когда сорвалось, к ней пришел доктор. Результат — налицо. Надо искать связь между женой Цецулина и Огарковым.

— К Самсонову тоже этот врач приходил.

— Значит, их всех что-то связывало с Мокрухтиным. Ищи что.

— А тайник? — вспомнил Михаил.

— Я так понимаю, тайник тоже есть. И вы и они искали в одном и том же месте. А может, он не там? Например, в церкви Всех Святых на Кулишках. Нет! За Мокрухтиным следили и пришли к нему домой. Тайник у Мокрухтина под рукой. Я не допускаю, что твои эксперты не профессионалы. Но ведь и следившие за Мокрухтиным тоже ничего не нашли.

— Парадокс, — сказал Михаил, улыбаясь.

— Тайник есть, — показала язык жена, — он где-то рядом, но не в квартире Мокрухтина.

— На чердаке? Мы там нашли следы. Кто-то над Ниной Ивановной топал.

— И будет тебе Мокрухтин лазать по чердакам! Окстись! И еще при этом топать.

— Тогда где?

— Из всех людей, — осторожно начала Евгения, — знающих Мокрухтина, у тебя есть только охранники и Зинаида Ивановна. Поскольку от охранников он прятался, то ответ надо искать у нее.

— Ты хочешь сказать — тайник у нее?

— Сомневаюсь. Но обстоятельства, связанные с Зинаидой Ивановной, наводят на мысль, что разгадка тайника у нее.

— Сделать обыск?

— Ты не знаешь, что искать. Может, разгадка лежит прямо на виду, может, ты ее видел, но не обратил внимания.

Михаил перебирал в уме, что он видел у Зинаиды Ивановны. Конечно, Евгении трудно ему помочь. Он ей почти ничего не рассказывал. Душа противилась. Он не хотел, чтобы Евгения знала, кого он застал с Зинаидой Ивановной. А почему он не хочет об этом рассказать? Евгения его жена, а кто ему Зинаида Ивановна? Евгения желает ему помочь, он сам просил ее об этом, даже упрекал в невнимании, устроил сцену с тамагочи. И вот теперь он в нерешительности. С чего бы это? Михаил Анатольевич запутался. А раз запутался, надо рассказать.

— Знаешь, кого мы у нее застали? Замминистра топлива и энергетики. И он у нее не один. Кроме этого Полозкова, еще ходил Кошкин из Минфина, братья Юдины — один из налоговой, другой из таможни, потом какой-то Леший, или Леха, который кричал на Мокрухтина, как на мальчишку.

— Кошкин, говоришь? — бормотала Евгения почти про себя. — А Лехи как фамилия?

— Она не знает. У тех она тихонько проверяла документы, а Леху не видела, слышала по телефону. — Михаил помолчал. — Зинаиду Ивановну мы спрятали у подруги.

— Скажи мне вот что: на пятом этаже ты описал три квартиры. А четвертая?

— В четвертой никто не живет. Она закрыта. Принадлежит риэлтерской фирме.

— И на четвертом этаже, кроме Мокрухтина и стариков, еще должна быть квартира.

— Да, есть однокомнатная. Тоже числится за риэлтерской фирмой, но сдана иностранцу. Он сейчас в Англии.

— А на третьем, где Огарков?

— В одной квартире — муж, жена и ребенок. Они сейчас в Анталье отдыхают. В другой — афганцы. Муж и жена, трое детей. Муж торгует в гостинице «Севастополь». Жена по-русски ни бе ни ме. Соседи утверждают, что у них регулярно ночуют еще семь афганцев. Как они там помещаются в однокомнатной квартире — одному Аллаху известно. Но тихие. Как тени. Поспят — и уходят. А эти соседи, которые про них рассказали, живут во второй двухкомнатной, снимают у той же риэлтерской фирмы.

— Обрати внимание, сколько квартир в этом подъезде принадлежат риэлтерской фирме. Вы ее проверяли?

— Завадский сказал — документы в порядке.

— Ну хорошо. — Евгения про себя уже все решила. — Сегодня у нас что — пятница? Пятница. Завтра с утра ты везешь Сашку и Антонину Васильевну на дачу.

— А ты? — удивился муж.

— У меня работа. Ты приедешь в воскресенье вечером, и к тому времени я твою задачку решу. — Она очнулась, встала. — Ложись. Я еще зубы почищу. — И пошла в ванную. — Ой! — вскрикнула она, наступив на что-то мягкое. — Миша, иди-ка сюда. Посмотри на эту ненормальную.

Михаил Анатольевич заглянул в ванную и увидел на коврике на полу спящую дочь. Она обнимала фаянсовый «тюльпан». Слушала взрослых, ума набиралась — и уснула.

— Сумасшедшая, — засмеялся отец, поднимая дочь на руки. — В следующий раз расскажи ей какую-нибудь безобидную сказку.

 

Глава третья

В субботу вечером Евгения поехала на Киевский вокзал. Куда она спрятала ключи? Она с трудом вспоминала тот день. Где оставила машину? Справа были какие-то трубы в алюминиевой фольге. Стоп, вот они. Евгения вышла из машины, подошла к трубам. Сработала моторная память. Рука сама потянулась к горячей трубе и оттянула фольгу. Из-под нее, звякнув, выпала связка ключей. Женщина нагнулась, подняла их с травы. Связка была горячая. Странно, дотронувшись до них, она не испытала никаких эмоций: ни сожаления, ни раскаяния, ни страха. Рука говорила ей, что все Евгения сделала правильно. И не надо оборачиваться назад, надо идти вперед.

В машине Евгения внимательно перебрала всю связку. Вот эти ключи — от квартиры Мокрухтина. Тут же ее окатил, как холодной водой из ведра, ужас. По телу высыпали мурашки. Вот она стоит за дверью и не может выйти из квартиры. Она перепробовала так и сяк уже все ключи в связке, а дверь не открывается. Надо бежать. Как она сообразила, что надо поворачивать два ключа одновременно? От отчаяния, наверное. Дверь медленно открывается… Итак, эти два ключа мы отбрасываем.

Вот эта печатка — сенсор от подъезда. Ночью парикмахерская и магазин не работают, устройство будет закрыто. Зачем Мокрухтину парикмахерская в его подъезде? Значит, парикмахерская его. Через подставное лицо, естественно. Но зачем парикмахерская? И какая прибыль от стрижки волос и удлинения ногтей? Место тихое, не бойкое. Выручки никакой. Значит, дело не в выручке? Вот это похоже на Мокрухтина. Там идет отмыв денег. Фактическая стрижка на ноль рублей и хрен копеек, а проводят бешеный доход. И попробуй докажи, что это не так. Да, вы сегодня удачно пришли, народу мало, а вот вчера — ломились. Как вас подстричь? Под бокс? Скорее наголо. Бедный Михаил Анатольевич! Не знает он, что в этом подъезде все схвачено. Риэлтерская фирма, риэлтерская фирма! Документы в порядке, афганцы ночуют, англичане чай с молоком пьют и читают на ночь какого-нибудь Лобсанга Рампу из магазина под ними. Риэлтерская фирма — фантом, как и магазин изотерической литературы — фантом.

А это что за ключ? Она вертела в руках маленький ключик, не похожий на остальные. А вот второй такого же размера. Ну и правильно — оба от машины.

Еще один ключик. А вот он, наверное, от той квартиры рядом с Зинаидой Ивановной.

Уже стемнело. Около двенадцати ночи. Евгения медленно поехала через Бородинский мост. Обгоняя ее, пронесся, шурша, сверкающий черный «Кадиллак» со множеством антенн на крыше. Они качались. Еще один Мокрухтин поехал, хмыкнула Евгения. «Кадиллак» свернул в Седьмой Ростовский переулок, Евгения свернула за ним.

«Кадиллак» остановился у странного дома архитекторов, напоминающего серп. На ходу из него выскочил охранник, влетел в подъезд, и, когда Евгения поравнялась с «Кадиллаком», из него уже вылезал еще один Мокрухтин.

«Этого тоже когда-нибудь убьют, — подумала Евгения. — Иначе — если его совесть чиста — зачем такое количество охранников? Один в дом бежит, другой дверцу машины придерживает, третий услужливо подъезд распахивает. Подумаешь, Лаврентий Павлович!»

И маленькая «Ока» Евгении скользнула мимо.

А вот и ее Мокрухтин. Она объехала пятиэтажный дом с тыла, остановила машину в Большом Саввинском.

Ну, с богом! Первый — сенсор. Женщина держала ключи наготове, подходя к спящей глыбе дома. Горело только одно окно — на пятом этаже. Ах, как не везет! Именно там, куда ей надо. Евгения прошла подъезд, обогнула дом и опять вернулась к подъезду. Как будто гуляет. Народу на улице не было. Все сегодня на дачах. Свет на пятом этаже погас. Она решительно шагнула к подъезду, приложила к сенсору магнит, дверь, как она и ожидала, мягко открылась. Мокрухтин постарался. Вызывать лифт не стала. Слишком он шумный. На ней была удобная резиновая обувь, на плоскую подошву наклеен скотч. Бедный Михаил Анатольевич! Опять никаких следов, и пол вымыт странным образом — посередине.

Четвертый этаж. Она затаила дыхание. Ничего не слышно.

Пятый этаж. Женщина стояла на лестничной площадке у лифта. Вот эта дверь. Она подкралась к железной двери с ключом наготове. Замков — два! А в руках у нее — один ключ! Первая ошибка. Она тут же вернулась к лифту. Здесь ее никто не увидит из глазков. Из-за двери рядом послышался шум: спустили воду в туалете. Кто здесь живет? Старушка, кажется, Нина Ивановна. И чего вам, Нина Ивановна, не спится? Один ключ два замка не откроет. Вернуться назад? Евгения не привыкла отступать. Попробуем еще раз. Итак, если отбросить этот единственный ключ, сенсор, два ключа от машины, что остается? Два ключа от квартиры Мокрухтина. Ну какая же я дура! Все правильно. Очень удобно. Два поворота одновременно, прокручивала она в голове, подходя к двери. Сердце колотилось. Евгения схватила ключи за бородки, чтобы они не звякнули, когда она будет вставлять их в замочные скважины, — матерчатые перчатки поглотят стук. Одновременно всунула. Легкий поворот — и дверь пошла на нее. Как тень скользнула вовнутрь, на ходу успевая отметить, какая дверь массивная, как у сейфа, как мягко открылась и мягко закрылась за ней. Все. Птичка в клетке.

Она стояла в кромешной тьме коридора, прижимаясь спиной к холодному дерматину обивки. Постепенно глаза привыкали к темноте. В конце коридора — слабый свет. Ясно — это из окон на улицу. Там комната. Светит луна. Евгения начинала ощущать пустоту этой квартиры. Даже дыхание гулкое, не гаснет в мебели, в занавесках. Где же здесь может быть тайник? Она сделала несколько шагов по коридору и вошла в комнату, не приближаясь к окну. Свет белой простыней лежал на подоконнике, углом спадая на пол. Стены голые. В углу на паркете стоит черный маленький телевизор и плоский ящик. Евгения наклонилась, рассматривая его. Видеомагнитофон! Она так и думала. К нему тянется кабель из-под плинтуса. Уходит в соседнюю квартиру. Она так и думала. Значит, там — Зинаида Ивановна. Теперь Евгения уверилась в том, что надо искать кассеты. А где кассеты, там и все остальное. Если раньше была только догадка, то сейчас уверенность. Видеокассеты — не такая маленькая вещь. Где их можно спрятать в пустой квартире? Выстукивать стены и пол? Ерунда. Тайник в стене маскировать нечем — мебели нет. Полы она тоже исключила. Паркет старый, ремонтных работ давно не было. Батареи центрального отопления? Смешно. Настоящий чугун, не муляж. Быстро из них ничего не вынешь. Крадучись, женщина подошла к окну и попробовала подоконник. Все намертво. Проверила вторую комнату. То же самое. Незаметно в душе ее стало подниматься отчаяние. Она затравленно оглядывалась. На кухне? Там была только одна раковина, даже подстолья не было. Может быть, в отдушинах? Нет, — она тут же отвергла и эту идею. На что он будет вставать, чтобы дотянуться? Потолки трехметровые, а в квартире даже стула нет. Что осталось? Туалет и ванная. Они совмещенные. Евгения зашла, закрыла дверь и включила свет. Свет ослепил ее. Она зажмурилась и ждала, когда перестанет резать глаза. Ванна не облицована. Под ванной пусто. Женщина легла на пол, протянула руку за ванну, к стене. Матерчатые перчатки, цепляясь, шарили по шероховатому чугуну, но за ванной тоже исключалось. Бачок. Открыла крышку — вода. Теперь унитаз. В сифон унитаза кассеты не пройдут. Она встала на унитаз — сможет ли дотянуться до отдушины? Нужна еще одна такая Евгения, чтобы достать до решетки. Искать больше негде.

Из полиэтиленового пакета, с которым пришла, Евгения вынула чудо-варежку. Замечательная вещь. Одной стороной моешь, другой — полируешь. Унитаз, на который вставала, и пол, на который ложилась, были обработаны в момент. Огляделась. Ничего не забыла? Она выключила свет и вышла в коридор. Это ее первый крупный прокол. Вот тебе и Мокрухтин, лапоть необразованный, семь классов и коридор. Всех объегорил. И ее в том числе. Сколько народу ищет — и никто не нашел.

Вдруг над ней послышался глухой топот. Евгения во тьме коридора подняла голову. На чердаке кто-то был. Ее опять охватил страх, как тогда в машине. Она с ужасом смотрела из черного коридора на окно — вот сейчас, виляя, опустится хвост веревки, по ней заскользит фигура, зависнет перед балконом, откроет его — и ей конец. Она в страхе отступила к двери и опять прижалась к ней спиной. У нормального человека в такой ситуации будет только одна реакция — бежать. Страх не даст думать. Но у Евгении страх порождал усиленную работу мысли. «Дура, — сказала она сама себе. — Головой надо работать».

Евгения быстро обернулась, припала к дверному глазку. На лестничной площадке никого. Два ключа бесшумно были введены в замочные скважины, легкий поворот — и дверь стала открываться наружу. Евгении потребовалось лишь мгновение — и содержимое тайника оказалось у нее в руках. Ее охватила безумная радость. Все в ней пело. Она выскользнула из квартиры. Два оборота ключа — одновременно. Сейфовая дверь мягко закрылась. Теперь пусть лезет. Топот на чердаке продолжался и когда Евгения метнулась к лестнице. Скорее вниз! Вот уже входная дверь подъезда. Она закрыла ее за собой и, не отлипая от стены, перебирая ее руками, под окнами парикмахерской добралась до конца дома. Свернула за угол. Здесь здание отбрасывало тень, и луна не могла высветить ее фигуру. Если даже Нина Ивановна смотрит в окно, ожидая мужчину на веревке, ее она не заметит. Бедный, бедный Михаил Анатольевич!

Прохладный ночной воздух омыл ее, освежил и успокоил. Город сверкал огнями, от Киевского вокзала шел шум. Внизу под обрывом набережной текла Москва-река, безумная вода безумного города.

Не успел Герман зайти в квартиру Зинаиды Ивановны, как над ним затопали. Он удивленно поднял глаза на натяжной потолок и свисающую с него люстру. Главное — это уметь делать из неожиданных обстоятельств столь же неожиданные выводы. Если люстра висит как раз над спальным местом, на котором побывали господа из Минтопэнерго и Минфина, как явствует из материалов следствия, значит, там, возможно, и спрятано следящее устройство. Он посветил фонариком — и объектив камеры отозвался бликом. Вот чем ночь удобнее дня. Днем бы пришлось лезть наверх, чтоб подтвердить догадку.

Куда идет кабель? В квартире Мокрухтина он его не обнаружил. Соседняя квартира пуста. Может, в нее? Став о ней думать, Герман вдруг уловил слабый звук на лестничной площадке. Чьи-то легкие шаги. Он припал к дверному глазку — что-то мелькнуло мимо. Именно из этой квартиры, почувствовал он, кто-то выскользнул и спускается вниз по лестнице. Побежать следом он не мог. Выскочить на балкон — тоже. Впервые Герман пожалел, что работал один, без прикрытия. Он стоял, прижавшись ухом к дерматину, до тех пор пока не хлопнула дверь подъезда.

Тогда Герман вышел от Зинаиды Ивановны, закрыл квартиру и приблизился к тяжелой сейфовой двери рядом. Два замка. Точно такие же, как у Мокрухтина. Тот же механизм — двойной поворот ключей. Тяжелая дверь пошла на него. Он проскользнул вовнутрь и захлопнул ее.

Нежный запах тех же духов незнакомки стоял в темном коридоре.

«Какая приятная неожиданность! — подумал с иронией Герман. — Кто же ходит на дело с таким отличительным признаком? — И сам себе ответил: — Только женщина!»

А запах, казалось, сгустился настолько, что Герман начал различать в темноте некий мерцающий образ феи или эльфа, который манит тебя болотными огнями и затягивает в трясину. Он чувствовал: женщина легкая, порывистая, воздушная, вся небесно-голубая. Эфемерное создание.

«Но это эфемерное создание, — думал Герман дальше, заходя в комнату, — заставило меня стрелять в покойничка. Кому рассказать — обсмеют! И сегодня фея меня опередила. Посмотрим, нашла ли она то, что искала?»

И он пошел по запаху духов. Батареи, унитазы, бачки, ванны, отдушины слились в нем в одно «приятное» ощущение, что его опять надули. Кабель, телевизор, видеомагнитофон и едва начатая кассета в нем однозначно указывали на наличие тайника именно в этой квартире. Герман просмотрел кассету: не то.

А над головой топали и топали. Что у них там — Вальпургиева ночь, что ли? Он пошел по квартире в последний раз — с детектором. Где здесь пустоты? Где? А детектор ему говорил: нет здесь пустот, нет.

Герман уже вышел в коридор, собираясь уходить, когда на лестничной площадке опять послышался шум. Он припал к глазку. По железной лестнице с чердака кто-то слезал, но, спустившись, к лифту не пошел, а стал отряхиваться. Было достаточно темно, лестничная площадка освещалась лишь луной, пробивавшейся сквозь стеклянную шахту лифта. Но вот звякнули ключи, дверь квартиры напротив открылась, из прихожей хлынул свет, и мужчина успел разглядеть подростка, стриженного, как он, — коротко и ежиком. Дверь захлопнулась, и на лестничной площадке опять воцарился мрак.

«Сумасшедший дом, — весело думал Герман. — То посылают в болото, то пляшут на чердаке. Работать невозможно».

Он повернулся, перед уходом мысленно окидывая еще раз пустую квартиру. Все ли предусмотрел? Прижавшись спиной к двери и кляня свою тупость последними словами, Герман вдыхал нежный запах духов: «Дурак! Головой надо работать».

Две отмычки бесшумно введены в замочные скважины, легкий поворот — и дверь стала открываться наружу. Все оказалось так, как он предполагал. За исключением одного: тайник был пуст.

Вернувшись домой, Евгения быстро прошла на кухню и вытряхнула содержимое сумки на стол. Кассеты отложила сразу в сторону — на потом. Она приблизительно знала, что в них. Ее интересовали документы. Бумаги лежали в полиэтиленовых пакетах и были перехвачены резинками.

Евгения разложила по столу все упаковки. По какому принципу Мокрухтин их сортировал? Она не знала. Ей, в сущности, был нужен только один документ — договор на «озеленение». Эта единственная улика. Где, в какой он пачке? Договор составлен на голубоватой бумаге, которую любила Таечка. Лихорадочно рассмотрев с торца все пакеты, Евгения увидела его сквозь прозрачный полиэтилен, высыпала бумаги на стол, вытянула из пачки других документов.

Первым побуждением было — уничтожить. Зажгла уже конфорку на плите, но вдруг одумалась. Почему она хочет избавиться от него? Потому что это улика против нее? А другие бумаги — не улика? А вся пачка — не улика? А ключи — не улика? Откуда они у нее? Допустим, увидит все это Михаил. Что ты ему скажешь? Решила сама найти тайник? А ключи откуда? Ну и что ты, голубушка, на это ответишь?

И тем не менее уничтожать все бумаги Евгения не решалась. Почему? — спросила она сама себя. И вдруг поняла: в них — ее оправдательный приговор.

И тут же усмехнулась: «Какая же ты наивная! Допустим, эти документы попадают следствию. Ну и что? Ах, бумаги подтверждают, что Мокрухин подонок! Тебе пожимают руку и говорят — молодец? Нет. Надевают наручники. Кто надевает? Неужели Михаил?»

И в душе ее обозначилась первая трещинка.

«Сегодня вечером муж приезжает. А я говорю: Миша! Мокрухтина убила я, о чем не жалею. Вот документы, подтверждающие то, что его следовало убить и что наше безвольное государство вовремя не сделало этого. Как в такой ситуации поведет себя мой муж? Он внимательно изучит документы, потом поднимет голову от стола и скажет:

— Хоть ты и преступила закон, но ты права. — И тут же оговорится: — Но мы должны с тобой действовать в правовом поле. Предъявим эти неопровержимые документы суду, и он вынесет справедливое решение».

Трещина увеличивалась.

Сидя на табуретке в кухне, Евгения представила себе это справедливое решение. Статья 105-я, часть первая. От восьми до пятнадцати лет в колонии строгого режима. Но дадут по справедливому минимуму — восемь.

После такого вывода Евгения надежно спрятала архив Мокрухтина и легла спать.

Вечером все возвратились с дачи. Сашка тут же бросилась на кухню, открыла холодильник, села перед ним на корточки и стала внимательно проверять. На полках лежали ее сосиски, ее колбаска — без нее ничего не трогали. Все на месте. Потом стала поднимать крышки кастрюлек и сковородок на плите и нюхать. И только после этого, удовлетворенная, побежала мыть руки.

— Саша, — кричала из комнаты Антонина Васильевна, — переоденься. На тебе все грязное. В таком виде я не дам сесть за стол.

Сашка сделала проще: сняла с себя все грязное и осталась в трусах и в майке. Они чистые. И села за стол.

Ей подавали на сковородках. «Холодное горячее» она терпеть не могла. В первой сковородке перед ней была жареная картошка, нарезанная соломкой, целая горка, она курилась, как вулкан. А на второй — кусок печени, размером со сковородку, еще скворчал. Обычная Сашина порция.

— Ну, — спросил первым делом жену муж, — решила задачку?

— Запросто, — небрежно ответила Евгения, подавая на стол.

— И где же? — принимая из рук жены тарелку с рассольником, требовательно ожидал он ответа. Чем-то неуловимо муж напоминал ей голодную Сашку. Должно быть, нетерпением. Но голод был иной, духовный.

В столовую вышла Антонина Васильевна.

— Это что такое? — замерла она, глядя на внучку. — Ты почему за столом в трусах? А если всем вздумается сесть за стол в трусах?

Сашка захохотала, представив себе такую картину.

— Бабуль, и ты тоже в трусах?

— Сашка, погоди, — отмахнулся Михаил. — Где тайник?

— Ты этот вопрос решишь сам. Я тебе только помогу.

Сашка засунула в рот кусок печени побольше и с полным ртом согласилась:

— Помогай.

— Как ты думаешь, что в этом тайнике лежит?

— Золото, — предположила Сашка.

— Нет, — опровергла Евгения. — Золото — это не самое ценное. Дороже всего информация о чем-либо или о ком-либо, которую можно использовать.

— Видеокассеты, — догадался Михаил и хлопнул ладонью по столу.

— Какие видеокассеты? — встрепенулась Сашка. — Где?

— Там же, где находится камера и записывающее устройство, — подсказала Евгения мужу.

Михаил закивал. Он понял.

— Видеокамера должна быть у нее в квартире. И где-то рядом записывающее устройство.

— У кого? — Сашка даже забыла про жареную печенку.

— У Снегурочки, — вмешалась Антонина Васильевна. — Ешь.

— Рядом со Снегурочкой находится пустая квартира, — размышлял Михаил. — Она принадлежит одной фирме.

— А фирма принадлежит самому Деду Морозу, — подхватила Евгения. — Ну, конечно, через водяных, русалок, леших. Понятно?

— Завтра же произведу обыск!

— И ничего не найдешь.

— Что, пустой?

— Я имела в виду тайник, — улыбнулась Евгения. — А пустой он или нет, я не знаю.

— Ты меня заинтриговала. — Михаил отложил ложку и откинулся на спинку стула. Он перестал слишком серьезно относиться к разговору и принял условия игры Евгении. Сейчас поздний вечер, воскресенье, и раньше завтрашнего утра он все равно ничего не предпримет. Отчего бы не расслабиться и не поиграть? У некоторых мужей жены плавают в бассейне, у других ходят на массаж, у третьих играют в теннис, ну а у него не жена, а сплошная игра ума. Такое своеобразное кокетство. — Ну хорошо. Давай поиграем, — согласился Михаил.

— Давай. Ты карлик. Ты входишь в лифт небоскреба. Живешь ты на двадцатом этаже, но нажимаешь на кнопку пятнадцатого. А с пятнадцатого по двадцатый поднимаешься пешком. У дверей своей квартиры ты вспомнил, что забыл купить хлеб. Ты спускаешься на первый этаж, покупаешь хлеб и опять нажимаешь на кнопку пятнадцатого. А с пятнадцатого по двадцатый опять поднимаешься пешком. Почему ты так делаешь?

В столовой наступила тишина. Все думали. Боярыня Морозова предположила:

— Может, лифт испорчен?

— Нет, Антонина Васильевна, лифт работает нормально.

— Я знаю, — сказала Сашка. — Ты не ездишь в лифте, потому что ты делаешь зарядку. Значит, и карлик делает зарядку.

— Тогда получается, что я — карлик?

— Ну, если «А» равно «Б», то и «Б» равно «А»! Ты же меня сама учила! — не сдавалась Сашка.

Евгения встала из-за стола, демонстрируя рост — метр семьдесят, крутнулась, чтобы ее лучше видели, сарафан разошелся колоколом, и пошла, пританцовывая, на кухню, повторяя при этом:

— Я карлик, я карлик! Парадокс.

Вслед ей смеялись, даже Антонина Васильевна.

Когда Евгения вернулась, Михаил сказал:

— Но он просто не дотягивается до кнопки двадцатого.

— Совершенно верно, — торжественно поставила поднос с голубцами Евгения. — Как ты догадался?

— Но он же маленького роста!

— Нет! Как ты догадался, что маленький рост карлика и есть причина?

— Я поставил себя на его место.

— Вот теперь ты рассуждаешь правильно. Ты применил определенный метод. Назовем его «принципом карлика». Я предлагаю тебе применить этот метод для нахождения тайника. С одной стороны, ты должен поставить себя на место Деда Мороза, который хочет спрятать подарки так, чтобы чужие их не нашли; а с другой стороны, ты тот самый чужой и есть. Попробуй дотянуться до Деда Мороза.

Михаил засмеялся:

— Ну, хорошо. Я прихожу ночью. Тихо открываю дверь. Захожу. Тут же ее закрываю. Чтобы меня никто не видел. И начинаю искать.

— И где же ты будешь искать? Я так понимаю, квартира пустая. Дед Мороз — с седой бородой. И с большим опытом за плечами. Про стены, потолки, отдушины и унитазы он знает лучше тебя. Он знает и психологию человека, который зашел туда тайно. Повтори еще раз, как ты входил?

— Открыл дверь, вошел, закрыл.

Евгения глядела ему в глаза:

— Открыл дверь. Вошел. Закрыл. Так поступит любой, кто заходит в квартиру тайно. Если он не знает «принципа карлика», он никогда не найдет тайник. Тем более если спуститься с крыши по веревке.

Михаил прокручивал в голове: вошел, закрыл дверь — и ты уже не найдешь.

— Не входить? Тайник что — снаружи? На лестничной площадке?

— Нет, холодно.

— В квартире?

— Холодно.

— В дверной раме?

— Теплее.

— В двери! — воскликнула Сашка.

— Жарко. Но ты его все равно не найдешь.

— Потому что закрыл дверь! — догадался Михаил. — Тайник в торце двери. Ну конечно! — воскликнул он. — Толстая сейфовая дверь! Дед Мороз спокойно открывает ее и, когда она открыта, достает. Запирающее устройство там есть?

— Миша, этого я не знаю. Хотя можно подумать. Зачем запирающее устройство, когда запирающим устройством являются обычные замки в двери? Ты их закрыл — и тайник недоступен. Но возможно, что он открывается только под определенным углом. А угол зависит от размеров кассеты. Таким образом, надо медленно открывать дверь, держась за ее торец. И ты сам почувствуешь, как твоя рука начнет проникать в тайник. Естественно, Дед Мороз делал это не таясь. Вот и весь «принцип карлика».

Михаил продолжал рассуждать:

— Значит, одни люди по спецзаказу делали дверь, а другие устанавливали. Что из этого следует? Что тайник в двери совершенно незаметен. Дверь можно сколько угодно рассматривать, но, если не знать секрет, ничего необычного в глаза не бросится. Завтра они у меня поищут!

Герман был обескуражен неудачей с поиском архива. Вернувшись к себе, он сел за компьютер.

Если у следователя Смолянинова в подозреваемых Полозков из Минтопэнерго, Кошкин из Минфина, братья Юдины, то Герман подозревал совсем других людей: следователя Смолянинова, капитана Завадского и прокурора Болотову, главу Фрунзенской межрайонной прокуратуры.

И первое, что он сделал, поднял досье этой троицы: кто такие.

Герман набрал шифр и стал ждать. Через минуту у него запросили еще шифр, он набрал новый. Система ответила первым доступом и затребовала личный пароль контактера. И только после тройной проверки последовала просьба ввести данные. Системой были выданы личные дела, послужные списки с перечнем уголовных дел, которые вела эта троица.

Списки ничем особенным не отличались. Обыкновенная «бытовуха», которая составляет 90 процентов всех современных преступлений: вместе дружили, вместе пили и вместе убили. Людям, занимающимся изо дня в день раскрытием подобных преступлений, просто не на чем изощрять свои интеллектуальные способности. Не на чем и незачем. По мнению Германа, авторы детективных романов очень сильно преувеличивают возможности следственных и оперативных работников. Но с другой стороны, что им, бедным, остается делать, если работа, которую ведут следователи, так рутинна? Горы бумаг, множество версий, которые заводят следователей в никуда, в болото, но которые отрабатывать тем не менее нужно, — отсюда нехватка свободного времени, недовольство близких, — все это очень далеко от романтики и чтению не поддается. А то, что поддается, — чистая литература, имеющая лишь отдаленное сходство с жизнью. И чем дальше от жизни, тем интересней. Ну где вы в жизни видели такого Шерлока Холмса или Эркюля Пуаро? Только в романах Конан Дойла и Агаты Кристи. А Родион Романович? Кто мучится тем, что замочил какую-то там старушку, кроме самого Федора Михайловича? Это Федор Михайлович пытается нас очеловечить, описывая свои чувства. А реальный Родион Романович? Ну замочил он ее, ну отсидит, а выйдет оттуда — Порфирия Петровича замочит, а заодно и судью, который вынес такой несправедливый приговор. И вас в придачу.

Из всех этих рассуждений о жизни и литературе Герман сделал только один вывод, но основополагающий: нет среди этой троицы человека, который мог бы додуматься до места, где находится тайник. Эта троица должна либо знать место, либо получить подсказку со стороны.

Проверяем близких к этой троице.

Запрос: капитан Завадский.

Семейное положение: холост, постоянной женщины нет. («Одноночки, — ухмыльнулся Герман. — Бежала коза через мосточек, ухватила кленовый листочек…») Престарелые родители живут отдельно, да еще в Звенигороде. Завадский отпадает.

Запрос: следователь Смолянинов.

В семье три женщины: мать, жена и дочь. Мать — 77 лет — маразм. Отпадает с большой вероятностью.

Дочь — 9 лет. Отпадает.

Жена. Герман запросил систему об этой особе.

Смолянинова Евгения Юрьевна. Девичья фамилия — Ильина. Год рождения — 1969. 30 лет. Окончила философский факультет МГУ. Генеральный директор компании «Экотранс».

Не состояла, не участвовала, не привлекалась. Между философом Ильиной и уголовником Мокрухтиным — пропасть. Что касается «подсказала» — вопрос открыт.

Прокурор Болотова.

Муж Болотов Валерий Федорович — инженер-строитель, 51 год, всю жизнь прораб. Постоянство занимаемой должности говорит о средних интеллектуальных способностях. Догадаться не мог, а узнать было неоткуда: с Мокрухтиным не сталкивался. Отпадает.

Сыну 14 лет, у Болотовой это поздний ребенок. Отпадает.

Итак, у Германа в руках две женщины: прокурор Болотова и философ Смолянинова. На первое место он поставил Болотову. Шансов, что это она, было больше. Хоть она и не пересекалась с Мокрухтиным, но это только по документам. Сколько из дел Мокрухтина дошло до суда? Герман был уверен — не все. Поэтому вероятность, что эти двое все же сталкивались, оставалась.

Утром вся группа во главе со следователем направилась к подъезду Мокрухтина. Напротив дома за столиком, как обычно, дежурили Неумывайкин и Антипкин сотоварищи. Забивали козла. Как только появилась милиция, Антипкин закричал на весь двор, предупреждая:

— Рекламная пауза!

Завадский остановился и поманил его пальцем:

— Ну-ка иди сюда!

— Кто — он или я?

— Вы оба.

А когда подошли, сказал:

— Понятыми будете.

Антипкин тут же представил себе еще один труп и ватку со спиртом, которую дадут понюхать, и согласился.

И вот в присутствии понятых Антипкина и Неумывайкина, следователя Смолянинова, капитана Завадского и экспертов хозяйка квартиры Завьялова Зинаида Ивановна открыла входную дверь. Неумывайкин тут же зажал себе нос, а Антипкин гаркнул:

— Рекламная пауза! — и бесстрашно шагнул в квартиру, как в прорубь. За ним Неумывайкин.

Зинаида Ивановна распахнула дверь на балкон. В комнату ворвался свежий воздух. Понятые затравленно озирались в поисках трупа.

Михаил Анатольевич, входя, незаметно прощупал торец двери квартиры — так, на всякий случай. Торец как торец. Ничего необычного. А вот в квартире сразу спросил:

— А давно ремонт делали?

— В прошлом году, — отвечала растерянно женщина, уже предчувствуя что-то недоброе. — Я уехала отдыхать, а здесь мастера работали.

«Камера должна быть направлена на диван, — осматривая комнату, думал Михаил Анатольевич. — Ремонт сделан классно». Вместо потолка в трещинах, какой он видел в квартире Огаркова, у Зинаиды Ивановны была ровная матовая поверхность, с которой свисала современная люстра в виде ленты Мёбиуса.

— После ремонта что-нибудь в квартире переставляли? — спросил Михаил Анатольевич, имея в виду диван. Ведь должны снимать то, что происходит на нем.

— Нет. Сделали только натяжной потолок и чуть-чуть передвинули люстру.

Да, действительно, люстра висела не по центру, а ближе к дивану. В ней, должно быть, и скрыта камера. А кабель пустили под натяжным потолком.

Завадский и эксперты стояли молча, ожидая со стороны следователя только сигнала. И когда Михаил Анатольевич кивнул, сразу по стремянке полезли к люстре. Зинаида Ивановна испуганно схватилась за горло, наблюдая за тем, как светильник отцепили от крюка, развели дымчатые стеклянные ленты и вытащили миниатюрную передающую камеру.

Хозяйка мигом сообразила: снималось все, что здесь происходило. Ей стало невыносимо стыдно. Если раньше женщине казалось, что, кроме нее и «гостя», позора ее никто не видит — «гость» уйдет, и все быльем порастет, забудется, душевные раны затянутся, — то теперь поняла: ничего бесследно не проходит. Останутся кассеты, которые будут фигурировать в материалах уголовного дела, голое тело будут рассматривать следователь, капитан, судьи, позор станет наглядным. Одно дело рассказывать об этом, а другое — они сами все увидят. Тело Зинаиды Ивановны затряслось от истерических рыданий, и она повалилась на диван.

«Да! — думал Михаил Анатольевич. — Здесь, видно, такое творилось, что и представить трудно», — и с сочувствием посмотрел на рыдающую хозяйку.

Завадский бросился на кухню, где в предыдущий раз все обшарил, в аптечке нашел флакон валерианы, накапал побольше, из чайника плеснул воды и дал Зинаиде Ивановне выпить.

Михаил Анатольевич не стал выяснять, куда идет проводка, не дал указания снимать дорогой натяжной потолок, попросил только люстру повесить на место и быстрее увлек группу в соседнюю квартиру. Пусть женщина успокоится. Ему опять стало ее жалко.

А Завадский, глядя на Смолянинова, проявил такую чуткость и деликатность, которую Зинаида Ивановна и предположить в нем не могла. Позвонил в дверь к Нине Ивановне и попросил ее поухаживать за соседкой, которой стало плохо. Старушка засуетилась, начала переодеваться и кричала из комнаты на кухню, где ее ожидал Завадский:

— Опять топали надо мной! Но по веревке не спускались!

— Как топали? Когда?

— Ночью в субботу и воскресенье.

Эксперты возились на площадке с тяжелой сейфовой дверью.

— Кажется, нас опередили, — тихо шепнул Завадский, кивнув на квартиру Нины Ивановны. — Этой ночью опять топали.

Вскрыли дверь только через полчаса. Никому не пришло в голову, что в руках у Смолянинова ключи от нее. Завадский первым делом бросился в комнату, эксперты — на кухню и в ванную. Михаил Анатольевич задержался в коридоре, открыл настежь входную дверь, сунул руку в торец и стал медленно ее прикрывать, пока железная шторка торца, пружиня, не ушла вовнутрь. Все было так, как предполагала Евгения. За исключением одного: тайник был пуст. Но она и не говорила, что он полный!

Из ванной выглянул эксперт:

— Здесь уже побывали.

А из комнаты донесся радостный вопль Завадского:

— Нашел!

Там на полу стоял маленький телевизор, под ним — трехскоростной видеомагнитофон «Панасоник», от него шел кабель под плинтус в квартиру Зинаиды Ивановны. В видеомагнитофоне осталась кассета «BASF Е-300». Завадский вынес ее в носовом платке. Если учесть, что на пленку в триста минут такой видеомагнитофон способен писать девятьсот, то за пятнадцать часов непрерывной работы можно пляску чертей подкараулить.

Завадский со Смоляниновым бросили экспертов и бегом спустились в квартиру Мокрухтина. Там стоял точно такой же видеомагнитофон с огромным телевизором и шестью колонками, расставленными по углам.

Два зрителя уселись в креслах. Домашний кинотеатр заработал.

На огромном плоском экране с диагональю в семьдесят два сантиметра они увидели стриптиз в исполнении гражданина Полозкова. Михаил Анатольевич поймал себя на мысли, что он ждет совсем другой стриптиз — женский. Вероятно, Зинаида Ивановна стоит сейчас в коридоре, прислушиваясь к нашим голосам. Так и есть. Не успел Геннадий Аристархович продемонстрировать зрителям свои мужские достоинства, как раздался стук в дверь, и приглушенный голос капитана Завадского потребовал:

— Откройте, милиция!

Замминистра, схватив брюки и рубашку, метнулся за занавеску. Завадский и Смолянинов наблюдали, как в комнату вошли капитан Завадский и следователь Смолянинов. Капитан встал на четвереньки и заглянул под диван, откуда торчали мужские тапочки. Повернул голову к занавеске и сказал:

— Ваши документики!

— Слушай, какой наглый мужик, — нахмурился Завадский, глядя на себя. — Никогда бы не подумал!

А следователь Смолянинов заметил, как следователь Смолянинов бесстыже пялится на Зинаиду Ивановну, одетую в махровый халатик.

«Он наглый! А я не наглый? Раздеваю глазами несчастную женщину. Хорошо, это кино еще Женька не видит! Она бы этому типу сказала: «Мишенька, если женщина красива, это не значит, что ее нужно сразу раздевать и насиловать. Одно из другого не вытекает».

Завадский и Смолянинов прекрасно знали, что произойдет дальше, потому что сами устроили этот спектакль, но на экране он разворачивался как бы помимо их воли, они уже ничего не могли изменить и испытывали теперь чувство неловкости.

Странная штука кино. Стоит вырезать из жизни окно величиной с экран телевизора, и ты оцениваешь себя как бы со стороны: что-то одобряешь, на что-то негодуешь. То, что в жизни казалось естественным, нормальным, на экране — смотреть стыдно. Человек боится, что это останется за ним навечно, как клеймо. Что по этому эпизоду, по этим словам будут о нем судить, когда его уже не будет и когда ничего невозможно исправить.

А как же тогда профессиональные актеры? Если он играет подонка, убийцу, что он испытывает? Какие чувства? Смертный грех? Чувствует, но продолжает играть?

Смолянинов с Завадским стыдились, но продолжали смотреть. Телевизор возвращал им прошедшую жизнь и говорил: вот, полюбуйтесь на себя! Как, нравится вам homo sapiens, человек разумный? Нет? Так это вы и есть! А как уж вы дошли до жизни такой — вам лучше знать.

Они сообразили, что камера включается от низких частот мужского голоса, потому что стоило Антипкину заорать: «Рекламная пауза!», как все задвигалось, группа мужчин зашла в комнату, Смолянинов задрал голову, стал задавать свои дурацкие вопросы, эксперт полез по стремянке, лицо его все увеличивалось и увеличивалось, пока не заняло весь экран, а потом и экрана не хватило, черты лица исказились, это было уже не лицо человека, а морда какого-то чудовища…

Раздался плач женщины, изображение разорвалось на мелкие осколки — на экране «пошел снег».

 

Глава четвертая

Воскресные дни Малиныч провел на берегу Японского моря в окружении голых морских звезд. Вернулся в Москву довольный и загорелый. Командировка ему понравилась. Он вручил Евгении подписанный Приморэнерго договор и целую пачку векселей Горьковской железной дороги, и усы его дернулись от сознания выполненного долга.

Барсуков показался на работе в половине двенадцатого. С утра у него был теннис с Арбитражным судом, потом бассейн с Министерством путей сообщения и, наконец, массаж с пенитенциарными органами. Утомленный, он приехал в офис.

Евгения тут же сунула ему бумажку, наподобие той, какую вручают мужчинам, отправляя их за покупками.

Барсуков прочитал:

— Первое. Арбитраж.

Евгения пояснила:

— Оттуда по факсу вы сбрасываете бумажку во Владивосток, — мол, суд откладывается на месяц. Номер факса записан.

— Понятно. Второе — МПС.

— У замминистра подписываете погашение векселей. На все сто процентов! С Горьковской дорогой МПС пусть само решает все дела, перерасчеты и все прочее. Деньги перечисляете сразу на Приморэнерго. Вы не уходите оттуда до тех пор, пока не получите платежку.

— Третье — реквизиты. — Барсуков сунул бумажку в карман.

— Вы запомнили алгоритм? — не отставала Евгения.

— Женечка, — сказал слабым голосом Барсуков, — я так наигрался в теннис, что в бассейне чуть не утонул. Меня вытащили из воды и стали массажировать. Поэтому я ничего не запомнил, но действовать буду по инструкции.

— Вот и славненько. Берите Малиныча и езжайте по горячим следам. Вечером жду вас с платежкой.

А сама закрылась в кабинете, предупредив Таечку, что садится работать с документами и просит зря не беспокоить. Она включила видеомагнитофон, вставила кассету, уменьшив звук до минимума.

На экране телевизора появилась комната, снятая сверху. В кресле сидела женщина в легком халатике, светлые волосы были распущены по плечам. Она нервно смеялась, закинув голову и глядя в потолок. Зинаида Ивановна. Очень красива. Евгения понимала и Мокрухтина, и своего мужа.

Они с этой женщиной чем-то похожи, но овал лица, изгиб бровей, линии губ у Зинаиды Ивановны мягче очерчены, более женственны.

«Я резче, — думала она, глядя в телевизор. — Связано ли это с резкостью мышления, а, Евгения Юрьевна? Ответьте самой себе.

— Конечно, — послышался голос из глубин души. — Если Зинаида Ивановна московская болонка, то ты — московская овчарка. Вот и все различие. Но обе собачьей породы, потому что другие виды животных в наше время не жильцы».

Зинаида Ивановна вдруг сбросила халат и нагая легла на разобранную постель. Евгения ревниво изучала ее тело: женщина была прекрасно сложена. А поскольку Михаил Анатольевич застал у нее гражданина Полозкова, то она и тогда была в этом же халатике, с распущенными волосами и так же возбуждена. Не знаю, как на Завадского, но на моего мужа это произвело неизгладимое впечатление, которым он на балконе и делился со своей законной овчаркой. Простим Михаилу Анатольевичу его маленькие мужские слабости и не будем его кусать.

В кадре появился мужчина без брюк, в трусах, но в рубашке с галстуком и с портфелем. Не иначе как Кошкин из Минфина! Даже без брюк чересчур солиден. Чувствуется, человек при больших деньгах. Деньги создают вокруг него светящуюся ауру, которую в сберкассах различают при помощи ультрафиолета. Пока мужчина освобождался от галстука и расстегивал рубашку, Евгения его изучала.

Вот какого клиента рекомендовал нам господин Сморчков для продолжения спектакля! Ну что ж, кандидатура вполне подходящая. Можно сказать, памятник Достоевскому уже отливается в бронзе. У господина Кошкина теперь безвыходное положение. Он просто обязан любить русских классиков!

Мужской стриптиз заканчивался, Зинаида Ивановна прикрыла глаза, а Евгения придвинула к себе первый пакет с документами.

Протокол дорожно-транспортного происшествия. Начиналась драма, в результате которой Зинаида Ивановна стала такой, какой стала. Евгения переворачивала листки оценки материального ущерба, нанесенного «Мерседесу» Мокрухтина, справку, что отец Зинаиды Ивановны безработный, и, наконец, договор, заверенный у нотариуса, что в качестве компенсации ущерба, нанесенного собственности Хфедора Степановича, двухкомнатная квартира жилой площадью в 24 кв. метра, принадлежащая семье Завьяловых, переходит к пострадавшему в том случае, если Завьялова Зинаида Ивановна откажется от возмещения ущерба в размере 10 000 $ США.

А с экрана Евгении слышались возня и сексуальный шепот:

— Сделай так! А теперь так!

Но почему после смерти Мокрухтина Зинаида Ивановна опять вынуждена принимать разных кошкиных?

Ага, вот почему! Договор на вторую квартиру, в которой живет Зинаида Ивановна и которая не может считаться ее собственностью до тех пор, пока не будет выплачен долг ее отца. Вот почему Зинаида Ивановна не может послать всех кошкиных к черту. Она не знает, кому по наследству перейдет этот договор. Может, тому самому Лехе? Тогда у Зинаиды Ивановны должны быть расписки о погашении части долга «пострадавшему» Мокрухтину.

К Зинаиде Ивановне Евгения чувствовала искреннее сострадание, а вот к Мокрухтину — глухую ненависть. Если бы пришлось, она бы убила его вторично. Впрочем, не одна она такая, кто-то сделать подобное уже пытался, если стрелял в труп.

«А если эти документы ей подбросить? Освободить ее, а? Тогда я сижу в колонии строгого режима. Михаил Анатольевич, седой, импозантный мужчина сорока лет, выполняет свой супружеский долг — навещает, отправляет посылки, — а молодая, красивая Зинаида Ивановна, одетая отнюдь не в ватник, живет в однокомнатной квартире в престижном районе Москвы. Она присутствует на суде и перед тем, как Евгению уводят, успевает пожать ей сквозь прутья решетки руку (мужайся!) — за Мокрухтина, за себя, за Михаила Анатольевича, за квартиру.

Соломенный вдовец Михаил Анатольевич чувствует — жизнь проходит мимо. Восемь лет он не выдержит. Да и какой вернется оттуда Евгения? Дряхлой старухой — кхе-кхе! — возможно, с открытой формой туберкулеза, и тогда ей тоже понадобится канамицин. Да еще без зубов! Нет, муж поможет ей вставить зубы, хотя бы из нержавейки».

Евгения прыснула.

«Но отдать ей всего себя он уже не в состоянии. Да и потом, пройдя школу колонии, как она будет жить рядом с ним в одной квартире с открытой формой туберкулеза? А негативное влияние на дочь? А боярыня Морозова, которая вообще не выдержит такого соседства и преждевременно уйдет в историю?»

Евгения увидела на лице Михаила несчастное, затравленное выражение.

«Нет, при таком раскладе их брак не имеет будущего.

А если поменять женщин местами? Сделать небольшую рокировочку? Славянскую, так сказать, защиту?

Итак, Зинаида Ивановна живет уже новой жизнью. Михаил Анатольевич простил ей прошлое. Она переходит в квартиру Евгении, а Евгения — в квартиру Зинаиды Ивановны. Бред? А если копнуть глубже — так это мечта любого порядочного мужчины: верная жена днем и блудница ночью! Нет, он выполнит свой долг перед Евгенией до конца, но любит он уже другую.

И вот в один прекрасный день в колонии на свидании появляются двое: Зинаида Ивановна и Михаил Анатольевич. У них счастливые лица, но они прячут от Евгении глаза и, смущаясь, сообщают, что решили пожениться. Но ее в беде не бросят. Вот такая фантасмагория!»

Евгения взглянула на экран. Мужчины в комнате не было, а Зинаида Ивановна шарила по карманам пиджака. Любопытно, что она ищет? Ах, паспорт! Так и есть — это Кошкин, наш будущий клиент. А Зинаида Ивановна уже теребит портфель — пробует открыть. Но портфель на шифре, и ей это не удается. Интересно, Мокрухтин просматривал этот компромат до конца?

Напрасно Зинаида Ивановна изучает документы. Отомстить она не решится. Не тот человек. Уже сломана.

Пошел «снег» — пленка кончилась.

Евгения поменяла кассету. На экране уже был другой мужчина, и она сразу узнала его: депутат Государственной думы Орехов. Слишком часто мелькает по телевизору и все говорит, говорит… о правах человека. Ей не хотелось на это смотреть, и она отключилась.

Риэлтерская фирма Мокрухтина. Целый ворох бумаг на подставное лицо. А вот документы на парикмахерскую и магазин эзотерической литературы. Хведор Степанович и Карлос Кастанеда! Уму непостижимо!

И что бросается в глаза: одни ксерокопии. Кроме договора на «озеленение», подлинников нет. Значит, где-то есть еще один тайник — с подлинниками. Но ей до него нет никакого дела.

Вопрос: кому же все это хозяйство перейдет по наследству?

Ответ: тому, кто заменит убитого главаря.

Вопрос: почему спускались с крыши трижды?

Один раз понятно — спасатели. Их вызвали охранники Мокрухтина. Входную сейфовую дверь спасатели вскрывать не стали, а проникли в квартиру через открытую балконную дверь с крыши. Разумное решение. Правда, спасать уже было некого.

Вопрос: почему лазили еще дважды?

Потому что на наследство Мокрухтина претендуют две разные группировки.

Вывод: скоро начнется стрельба.

Она подняла глаза на телевизор. В салоне «Мерседеса» сидели двое: Мокрухтин и полная женщина рядом. Хозяин передавал ей пачку долларов. Евгения силилась вспомнить — где она эту даму видела? Ведь знакомое лицо!

На столе замигала лампочка селектора. Евгения отключила магнитофон:

— Что, Таечка?

— Звонит Виктор Петрович Кошкин из Минфина. Я посчитала, что это важно.

«Легок на помине, — подумала Евгения. — Денежный мешок в ультрафиолете».

— Слушаю!

— Здравствуйте, уважаемая Евгения Юрьевна. Я от Сморчкова. Он сказал, что у вас возникли затруднения с памятником Достоевскому. Я преклоняюсь перед талантом Федора Михайловича и хотел бы принять посильное участие в увековечении его памяти.

— Я тоже люблю перечитывать Федора Михайловича, — Евгения улыбалась, — и буду рада встретиться с вами.

Она слушала мужской голос в телефонной трубке и представляла, как Барсуков заставит Виктора Петровича сделать так, потом так… В конечном итоге любитель классики будет стоять на горбатом мосту через речку Пономарку рядом с любимым писателем, и, опершись на перила, смотреть в вечность, в струях которой исчезнет все, в том числе и его денежки.

Князь Кошкин-Мышкин. Роман «Идиот». Современное прочтение.

Вернувшись домой, Евгения застала Антонину Васильевну в слезах. Та сидела на табуретке у ванной комнаты и причитала:

— Сашенька, открой! Это твоя бабушка! Я очень боюсь за тебя.

— В чем дело, Антонина Васильевна? — всполошилась Евгения.

Свекровь подняла на нее заплаканные глаза:

— Она набрала полную ванну воды, заперлась и выключила свет. Сашенька, открой!

— Саша, — сказала Евгения, — я пришла с работы усталая, мне хочется умыться и полежать в ванне. Вылезай!

Сашка тут же откликнулась:

— Я умерла.

Антонина Васильевна зарыдала, а Евгения и глазом не повела:

— А почему тогда отвечаешь, если умерла?

— Я не совсем умерла, я только пробую. Лежу в темноте и думаю, что умерла.

— Открой, и давай думать вместе, — предложила мачеха.

От «думать вместе» Сашка никогда не отказывалась. Тут же раздался щелчок, и дверь открылась. Евгения остановила свекровь, которая ринулась включать свет, и одна вошла в полутемную ванную. Стены ее, отделанные под гранит, действительно напоминали чем-то склеп. Внутри было влажно и жарко. На постаменте стоял белый саркофаг, в котором, сложив руки на груди, плавала Сашка — как в невесомости.

— Пред ней во тьме печальной гроб качается хрустальный.

Послышался слабый всплеск.

— Ну, рассказывай!

— Бабушка говорит, что душа человека держится на тонюсенькой серебряной нити, — начала Сашка. — Когда человек спит, душа вылетает из тела и путешествует, поэтому мы видим сны. Когда человек умирает, душа его еще сорок дней на серебряной нити. А потом нить рвется, и душа уходит в загробный мир. Там темно, сыро и жарко, как у нас в ванной.

— А почему жарко?

— Потому что там варят грешников. И еще бабушка сказала, что скоро умрет. Значит, и я умру.

— Но это же нелогично! — возразила Евгения.

— Очень даже логично! Ты сама говорила: Сократ — человек. Все люди смертны. Значит, и Сократ смертен.

— В том-то и дело, что ты не Сократ, — рассмеялась Евгения. — Вот где твоя логическая ошибка.

— Верно, — обрадовалась Сашка и вылезла из воды. — Я не Сократ.

— Значит, и не человек, — подхватила Евгения. — А если не человек, то…

— А если не человек — то бессмертна! — закричала Сашка. — Урра!

— Поэтому выпускай воду и пошли есть твою колбаску.

Михаил, пришедший вслед за Евгенией, сидя на кухне, подтрунивал над ними:

— Как это у вас, у философов, интересно получается: логика — что дышло, куда повернул, туда и вышло. То Сократ смертен, то он бессмертен. Что же нам, простым смертным, об этом думать? — И он посмотрел на свою мать.

Боярыня Морозова сидела с опухшим от слез лицом и обиженно молчала, потому что она, родная бабушка, справиться с внучкой не может, а чужого человека — ма-че-ху! — внучка слушается. Где справедливость?

Евгения видела муки боярыни — то ли сжигать себя на костре, то ли супостат сам сгинет? — но предпочитала не акцентировать на этом внимания. И, обращаясь к мужу, подмигнула Сашке:

— Вообще говоря, не логика — что дышло, а закон — что дышло. И я уверяю тебя, что ты мыслишь таким же образом. Вот два понятия: полуживой и полумертвый. Это одно и то же?

Михаил воздел очи горе и почесал седой затылок:

— Пожалуй, одно и то же.

— Очень хорошо. Но если равны половины, то равны и целые части, не так ли?

Михаил шевелил губами, сосредоточенно думал и наконец кивнул:

— Да, равны.

— Ну вот, ты и доказал, что живой равен мертвому.

Сашка захохотала, а муж попробовал поддеть жену:

— А тайник-то твой — пуст. Тебя опередили.

— Ну что ж, — смиренно отвечала Евгения, — значит, кто-то оказался умнее меня.

— А мама, между прочим, — заступилась за нее Сашка, — и не говорила, что там что-то лежит. Она просто рассказала, где его искать. Мы хотели всем классом пойти. А потом вернулись: адреса не знаем.

— Все, — сказал Михаил, — в субботу — нет, в пятницу! — переедете с бабушкой на дачу.

— В деревню, в глушь, в Саратов! — Сашка скорчила рожицу.

Дочь повторила любимое выражение Евгении, когда той предлагали отдохнуть на даче. Картошку сажать Евгения не любила, удобства во дворе ей не нравились, а от леса у нее болела голова. «Слишком много озона», — объясняла жена мужу.

Их маленький домик она называла «бочкой Диогена», сидела допоздна на крылечке и смотрела на звездное небо. Что еще делать в глуши, как не думать? И вот теперь то же самое повторяет Сашка, да еще с интонациями Евгении. Это окончательно взорвало отца. Он почувствовал ревность.

— Все! Решено. На дачу до сентября!

Сашка тут же скуксилась, а мачеха, чувствуя в ней родственную душу, утешила:

— Ничего. Чтобы учиться думать, ванна не обязательна.

Когда внучка и бабушка ушли спать, Михаил, ощущая неловкость от своей вспышки, примирительно накрыл руку жены своей ладонью:

— Знаешь, Женька, о чем я думаю? Сидишь ты, перебираешь бумажки у себя на работе, юбку протираешь, кому это все надо? Ты была бы прекрасным следователем.

— Но меня же опередили, — улыбнулась Евгения.

— Это меня опередили, — возразил Михаил. — Я работаю только днем, а они — круглосуточно. Если бы я, как только ты мне рассказала, начал действовать, документы были бы у меня в руках. Их изъяли в ночь с воскресенья на понедельник. У меня в запасе было достаточно времени, а я их проморгал.

— Еще не все потеряно. — Евгения ласково запустила пальцы в седую шевелюру мужа. — Желающих заполучить документы — двое.

— Почему двое? — насторожился муж.

— Ну сам подумай: если человек спускается по веревке и не оставляет после себя никаких следов, то это не хулиган из подворотни, а специалист своего дела. Спускались дважды, исключая спасателей. А если это специалист, будет он дважды лазить в одну и ту же квартиру? Это просто непрофессионально. Отсюда вывод: их двое, два разных человека. Один архив взял, второй придет.

Еще не стемнело, когда Завадский с двумя оперативниками стал осматривать чердак в поисках укромного места для засады. Укромных мест было много, но все заляпано птичьим пометом, пристроиться негде. Тут и толстые трубы центрального отопления, обернутые стекловатой, и перекрестья балок, поддерживающих кровлю, и даже картонный ящик из-под холодильника в углу. В ящике были проделаны дырочки, а стоял он на теплых трубах, внутри лежал матрас. Матрас хороший, не рваный и не засаленный, явно не с помойки; и тут же подушка без наволочки, старое одеяло. Спички. Свеча в пол-литровой банке. На веревке, протянутой между балок, рыбка сушится. В общем, все, что нужно для жизни.

«Антипкин», — догадался Завадский.

Однажды прошлым летом капитан застал его за ловлей рыбы на Ростовской набережной. С утра пораньше, когда Москва еще вся спит и алый свет едва скользит по грязнонефтяным волнам, он убежал к родной реке и стоял там с удочкой у каменного парапета, а Завадский шел домой с дежурства. Рыбак рыбака видит издалека, и капитан остановился поговорить.

— Ну как рыбка, ловится?

— Мелочь, — показал Антипкин на трубу, выступающую над поверхностью воды. Какая-то жижа текла из нее в реку, а вокруг суетилась рыбешка.

«Канализация», — подумал Завадский и брезгливо спросил:

— Жаришь?

— Нет, жарить ее нельзя — нефть выступает. А если посушишь — есть можно. С пивом хороша.

Вот где она у него сушится.

Завадский знал семейное положение Антипкина, которому вот уже год не давали жить в квартире жена и дочь — выгоняли из-за пьянства. Все лето он провел на детской площадке во дворе — спал в бревенчатой избушке на курьих ножках, откуда его утром выгоняли дети, и тогда он орал на весь двор: «Рекламная пауза!» А в холода его видно не было. Вот, оказывается, где он зимовал: в картонном ящике на теплых трубах.

Вокруг валялось множество пустых пакетиков из-под «вискаса». Неподалеку стояла еще одна коробка — из-под обуви. Завадский заглянул и в нее: там был песочек. Антипкин питался «вискасом», ходил на песочек и лапкой закапывал — очень чистоплотный котик. Раз в неделю его пускали в квартиру купаться, а потом опять отправляли на чердак. Завадский огляделся: нет ли бутылок? А то в темноте загремишь, засветишься. Пустых бутылок не было. Антипкин все сдавал. Экономика должна быть экономной.

Четверть первого ночи Завадский, который сидел в ящике, услышал, что по железной лестнице наверх кто-то лезет. В дырочку было видно и слышно, как открыли замок дверцы люка, откинули крышку и показалась голова. Человек скользнул на чердак и прикрыл за собой вход. Привычно перелезая через трубы центрального отопления и ни разу не споткнувшись, фигура направилась к месту, где были следы над квартирой Нины Ивановны. Ни Завадский, ни другие оперативники не понимали, в чем дело: человек-то должен лезть в слуховое окно, потом на железную крышу и оттуда спускаться по веревке на балкон пустой квартиры, а вместо этого фигура стала плясать на месте, подпрыгивая и приговаривая при этом:

— На! На! На! На! Дура старая!

Завадский откинул ящик и одним броском, как кошка, прыгнул на плясуна, повалил его. Тот только успел пискнуть:

— Ой! Кто это?

— Милиция! — рявкнул Завадский. — Лежать!

И в ту же секунду в его плечо впились острые зубки какого-то зверька.

Теперь охнул Завадский, но тут подоспел второй оперативник, и совместными усилиями они скрутили визжащее, дергающееся и брыкающееся существо.

— Гады! Менты поганые! Ненавижу! Пфу! Пфу! Пфу! — плевалось оно в темноту.

— Осторожно, — предупредил Завадский. — Укусит! — И посветил фонариком на зверька: где там у него морда? Зверек тут же показал мелкие ровные зубки.

— Ба! — узнал Завадский. — Какая встреча! Как на подиуме! Зачем старушке топала?

— А она мне в стену может стучать, когда я музыку слушаю?

— Понятно. Ну что, в отделение сама пойдешь?

— Не-а, — отвечал зверек.

— Несите, — приказал Завадский.

Два оперативника подхватили Юленьку и поволокли вниз. Но, спустившись с чердака, Завадский передумал.

— Черт с ней! Некогда. Сдадим родителям. Где у нее тут ключи? — И стал лазить у зверька по карманам.

— Ты че по мне шаришь, ты че по мне шаришь? — зашипела Юленька. — Я несовершеннолетняя!

— Кляп ей в рот засунь, — отозвался Завадский, открывая ключом дверь квартиры.

В коридоре темно, тихо, в первой проходной комнате спят как убитые родители, намаявшись за день на работе, и ничего не слышат, а двое оперативников волокут дочь, открывают дверь во вторую комнату и укладывают чадо на постель.

— И чтоб я тебя больше не слышал! — Завадский поднес к ее носу увесистый кулак, впрочем, не так близко, чтобы его можно было схватить зубами. — М-модель!

Оперативники пошли из комнаты, в коридоре бросили ключи на тумбочку, захлопнули дверь. Родители все так же ровно сопели.

Реплики Юленьки в спину оперативников не последовало: побоялась девушка, что действительно отнесут в отделение и ночь она проведет в «обезьяннике».

Поскольку с топотом наступила полная ясность, то тактику решили изменить, сняли засаду с чердака и переместили ее непосредственно в квартиру, где до этого находились только двое. А тут сразу их стало пятеро. Кто сидел, кто лежал на паркетном полу. Бивак, одним словом. У Завадского ныло прокусанное плечо, хотелось спать, и он в полудреме прикидывал, что делать: противостолбнячные уколы или уколы от бешенства? Луна светила в окно, потом ей надоело это, и она стала светить на балкон. Потом ей надоел и балкон, и она вообще спряталась за тучи. Разбирайтесь там без меня, как хотите. В комнате совсем стемнело.

Наконец около трех часов ночи у двери послышался легкий шорох, дремота тут же слетела, оперативники насторожились: идет! Недолгое копание в замках, дверь открылась и тут же закрылась. И как только она закрылась, как только защелкнулись замки, Завадский спокойно сказал:

— Стоять! Милиция.

И тут же из коридора блеснула вспышка, за его спиной треснуло и посыпалось стекло, а Завадский почувствовал, как тело его дрогнуло, словно пузырь, наполненный водой, гидравлический удар от пули сотряс его. Он не успел сообразить: что это — ранен? убит? — как упал на пол. Последовал второй легкий хлопок со вспышкой — на стук его падающего тела, а потом оглушительный грохот «Макарова» в пустой квартире, потом еще один, и еще один, и еще — это стреляли из-за угла в узкий коридор оперативники, даже не высовываясь, — никто не хотел умирать, поэтому палили в коридор, как в копеечку: ниже, выше, вправо, влево, пули сыпались как горох, — а куда он денется? — все равно зацепят! Так и вышло: у двери тяжело упал человек.

Зажгли свет. Несмотря на два попадания, Завадский был живехонький: ранен первой пулей в плечо и навылет — легко, а второй — непрестижно, в ягодицу.

Неизвестный мужчина лежал в коридоре, глаза его были закрыты, он с хрипом дышал, из ран на груди пенилась кровь. Пистолет с глушителем все еще был зажат в его руке, и один из оперативников наступил на оружие ногой, чтобы тот вдруг не поднял его в горячке. Мужчина дернулся, произвел последний выстрел, не поднимая руки, и замер.

— Готов, — сказал над ним кто-то.

Мужчина хотел возразить, что он жив, но не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни губами.

«Умираю», — подумал он и потерял сознание.

Узнав о ночной перестрелке, Герман поехал с утра в Институт Склифосовского. Неизвестный мужчина находился в реанимации. Прогноз неблагоприятный. Летальный исход весьма вероятен.

А прооперированного Завадского Герман нашел в палате, тот лежал лицом к стене. В таком положении правое плечо и правая ягодица, простреленные ночью, не так болели. Измученный капитан пытался успокоиться, забыться, но только сон слетал на него с потолка и садился на плечо, как рана опять начинала ныть; капитан ерзал, пытаясь сон согнать, — и боль давала о себе знать с новой силой. Рана дергала так, что казалось ходит ходуном вся палата вместе с кроватью. Завадский застонал, и в ответ на его стон раздался голос. Капитану чудилось: разговаривает с ним его собственное плечо.

— Зачем вы стреляли? — спросило плечо.

— Тебя не спросили! — застонал Завадский. — Лежи и не ной! Дай хоть поспать немножко!

— Что, здорово болит? — посочувствовала рана.

— Едрит твою налево! Сама болит и сама спрашивает! У тебя совесть есть?

— Есть! Скажи мне только, кто тебя туда послал, и ты уснешь!

— Кто послал, кто послал! Следователь позвонил.

— А когда? — не отставала рана, продолжая ныть.

— Да какая тебе разница когда? В понедельник. Из прокуратуры. Отстань!

— Спи, — мягко сказал голос. И тут же резко: — Спать! И после моего счета до пяти ты будешь спать! Раз… два… три… четыре… пять!

И сон, который сидел до того на плече и ковырял, сволочь, рану, вдруг стал необыкновенно ласковым, погладил капитана по голове, дунул в затылок и шепнул:

— Выздоравливай! — и тихо вылетел за дверь, оставив Завадского в объятиях Морфея.

Усаживаясь в непрезентабельного вида «Москвич», Герман перебирал в уме сведения, полученные от капитана Завадского: организовать засаду предложил следователь прокуратуры Смолянинов, звонил следователь прямо с работы, звонил в понедельник. Что мы имеем? Что снимать наблюдение с Михаила Анатольевича нельзя. За ним кто-то стоит. Стоит женщина. И опять Герман, выбирая между главой межрайонной прокуратуры и женой следователя, поставил на первое место Болотову.

Евгения отрешалась от сна, как от смерти. Будильник еще не звонил, она только слышала, как он тикает, но глаз открыть не могла, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни глазами. Тело спало. Она даже не ощущала его. Зато мысли парили легко и свободно. Евгения представила себе, как она лежит в кровати, над ней висят книжные полки, а первая над головой — с полным собранием Достоевского. Как-то она сказала мужу:

— Если мы с тобой умрем, то только одновременно и из-за Достоевского.

Михаил поднял глаза на книжную полку:

— Давай перевесим.

— Зачем? Это будет почетная смерть.

Странно устроен человек. Она даже не может сказать, проснулась она или спит. Тело спит, мозг работает. Днем он живет одной жизнью, ночью творит сны. Даже когда тело отключается, мозг бодрствует. Иногда мозг сам отключает тело за ненадобностью. Если очень сильно сосредоточиться, то забываешь, где ты. Евгения замечала в таких случаях у себя даже нарушение координации: она правша, хочет взять ручку, а тянется к ней левой рукой. Как это объяснить? Голова отключает ненужные в данный момент системы, забрав всю энергию на себя. В сущности, весь организм работает на мозг. Сначала мозг, а потом все остальное. В критической ситуации именно мозг решает, какому органу жить, а какому умереть. Он выстраивает систему приоритетов. Нет никакого равноправия в организме, как нет его вообще на этом свете. А если после смерти умирает только тело, а дух остается, то нет равноправия и на том свете. Впрочем, Евангелие однозначно указывает на это. Свободу, равенство, братство придумали люди себе в утешение. А может, себе на погибель?

Евгения почувствовала, как губы растягиваются в улыбке. Сейчас сойдет онемение, начнется покалывание во всем теле, тело вновь начнет ее слушаться, и она тихо встанет.

Открылись глаза. На часах — половина шестого утра. А солнце уже светит во всю ивановскую — над колокольней Ивана Великого. Пора вставать. Она ищет ногами тапочки, снимает со стула халатик, переводит будильник на четверть восьмого, чтобы не проспал муж, и покидает спальню.

Когда Евгения появляется в офисе, во Владивостоке день уже клонится к вечеру. Россия — большой организм, если ноги устали и хотят спать, то Москва полна бодрости. Что сейчас будет делать голова? Евгения забирает ключи у ночной смены охранников и сама открывает помещения, потому что семь тридцать утра — слишком раннее время для Таечки. А для Евгении не существуют такие понятия, как поздно или рано. Успеваю или не успеваю — вот что определяет ее распорядок дня. И сегодня, если она рассчитала правильно, запущенный ею механизм обращения векселей Горьковской железной дороги должен заработать ровно в восемь утра по московскому времени. Больная голова ногам покоя не дает.

Восемь часов. Евгения сидит в кресле Таечки и ждет звонка.

Междугородняя!

— Алло! — берет она трубку и тянет слова, подражая Таечке. — С вами говорит секретарь генерального директора компании «Экотранс». — Некоторое время слушает, что ей кричат, потом говорит сакраментальное: — Соединяю! Евгения Юрьевна, Владивосток! Приморэнерго, — и переключает звонок на свой телефон.

В кабинет идет не спеша, чтобы не запыхаться, поудобнее устраивается в кресле и только тогда берет трубку, будто не могла раньше оторваться от работы:

— Слушаю вас.

Из Владивостока на нее обрушивается «Ода к радости» из Девятой симфонии Бетховена, дирижер Герберт фон Караян:

— Евгения Юрьевна! Вы себе представить не можете, как мы вам благодарны! — кричит директор. — Лично вам и вашей компании! Вы вернули нас к жизни! Здесь у нас праздник! Люди воспрянули духом в ожидании зарплаты!

— Я очень рада, — прерывает лавину Евгения.

— Мы готовы работать дальше! — кипит котлами Приморэнерго.

— Как только получите новые векселя — звоните. Мы тут же пришлем человека.

— До которого часа вам можно звонить?

— До восьми по московскому времени.

— До четырех утра по нашему?

— По вашему — до четырех. Я буду на месте. — И кладет в кабинете трубку. И бегом в кресло Таечки.

— Аллё! Аллё! — нервничает Владивосток. — Это кто, секретарша?

— Да, это секретарь, — поет Евгения голосом Таечки.

— Девушка, девушка, мы хотели бы сделать ей небольшой презент. Какие духи любит ваш директор? Она молодая, красивая?

— Оч-чень, — говорит Евгения с чувством. — А любит она «Soir de Paris». Всего вам доброго. Первый тайм мы уже отыграли, — поет Евгения, набирая номер Горьковской железной дороги. — Здравствуйте! Говорит Москва, — торжественно декламирует она и выдерживает паузу. В этой паузе у собеседника в голове голосом Левитана должно прозвучать продолжение: «Работают все радиостанции Советского Союза!»

Вот теперь собеседник готов.

— С вами сейчас будет говорить генеральный директор компании «Экотранс» Евгения Юрьевна Смолянинова! — У Таечки это получалось лучше — как объявление о запуске ракеты-носителя «Протон» к орбитальной станции «Мир» с французским космонавтом на борту.

И Евгения бросается в свой кабинет.

Здесь совсем другая тактика.

— Добрый день, Алексей Максимович! — говорит она ласково.

— Добрый! — отвечает Алексей Максимович и сразу выдает: — Челябинский металлургический отгружает нам рельсы. Что от меня требуется?

Какой деловой человек!

— О, самую малость! Перевезти наш груз. Из Ульяновска в Москву. Расплачиваться будем векселями Горьковской железной дороги.

Пауза.

Алексей Максимович лишился на минуту дара речи. Получалось, что вверенная ему дорога не только ни копейки от этой сделки не получит, но за рельсы будет расплачиваться дважды: перед Челябинском и перед Москвой. Где она взяла эти векселя, он не знал, но понимал, что задаром. И еще понимал, что погашены в МПС они наверняка на все сто процентов. Вот оно, неравенство.

А Евгения думала, что, если бы даже он поднял всю цепочку до самого Приморэнерго, все равно ничего бы не смог сделать. У него не было выхода ни на Арбитражный суд, ни на своего же министра. В теннис он с ними не играет, в бассейне не плавает, услугами одной и той же массажистки не пользуется. И за это приходится платить. Да, неравенство.

Евгения ждала, когда Алексей Максимович смирится с неизбежностью.

— Присылайте человека, подпишем договор, — вздохнул он и повесил трубку.

Теперь Евгении оставалось лишь сделать последний шаг. То, что любой груз по территории нашей страны можно перевезти бесплатно, в этом вы только что убедились. А можно ли сделать так, что за перевозку ваших цистерн вам еще и заплатят?

Что мы там говорили о Евклиде, Лобачевском, Гильберте, об искривлении пространства? Ерунда все это! Забудьте! Теперь речь пойдет о вещах вообще запредельных, и названия им наука пока не придумала.

Если в цепочке Горьковская железная дорога — Приморэнерго нет ни одного платежеспособного клиента, то где его взять?

Сложнейшая задача искривляет пространство вашего мозга, оно уплотняется, прогибается, лоб морщится, глаза сужаются, в пространстве образуются черные дыры, они засасывают вас в себя, и вы совершаете квантовый переход из количества в качество, а решение так и не найдено.

Вы проиграли.

А что для этого сделает Евгения?

Она откроет телефонный справочник.

Ну-ка посмотрим, кто здесь богатенький Буратино? Ну конечно же, Московский нефтеперерабатывающий завод в Капотне. Где твои пять золотых монеток? Ну-ка показывай! И звонит:

— Вы получаете серную кислоту из Ульяновска?

— Да, — соглашается богатенький Буратино.

— А сколько вы платите за перевозку? — вкрадчиво спрашивает лиса Алиса.

— Пять золотых монеток, — всхлипывает Буратино.

— А я с вас возьму три монетки. И охрана наша. Ну как, согласны?

Буратино, естественно, рад до смерти. Еще бы ему не радоваться! Аж две золотые монетки он сэкономил! И охрана по Стране дураков обеспечена, чтобы серную кислоту Карабас Барабас не выпил. Конечно, богатенький Буратино не догадывается, что в железнодорожном составе с его грузом будет и двадцать цистерн со спиртом, но какое Буратино до этого дело? Он ведь непьющий! И он говорит:

— Я согласен. Когда поставка?

— Как вам удобно.

— Очень хорошо.

— На днях к вам придет кот Базилио с договором. — Лиса Алиса кладет трубку и тут же звонит в Ульяновск по поводу спирта: — Георгий Константинович!

— Евгения Юрьевна!

— Я присылаю курьера.

— Жду!

Что вам еще непонятно в черных дырах и искривлении пространства? А! Откуда Евгения знает, что в нефтеперегонном процессе используется серная кислота?

Учиться надо было в школе хорошо!

Именно за это ее и не любил Малиныч. За ее пятерки в школе, за неравенство интеллекта, за кота Базилио, в которого она его превратила, за курьера и за многое, многое другое.

Около двенадцати они сидели в махонькой кухоньке офиса и пили чай: Таечка с миндальным пирожным, Малиныч с карамелью, Барсуков с «таком» (худеет), а Евгения с кусочками мацы.

— Это что? — брезгливо спросил Малиныч.

— Маца.

— Ты что, еврейка, что ли?

— Владимир Дмитриевич, какое у вас смелое, оригинальное мышление, — пропела лиса Алиса. — Вы, я вижу, любите чай. Могу ли я на этом основании предположить, что вы китаец?

Барсуков захохотал:

— Малиныч, ты Библию читал?

— Я читаю жировки, — надулся Малиныч. — За квартиру платить нечем.

— Если бы ты читал Библию, — как ни в чем не бывало продолжал Барсуков, — ты бы знал, что Моисей завещал евреям не есть дрожжевого хлеба, он вреден для здоровья. И не только для еврейского. Вот она и ест мацу, понятно?

Евгения посмотрела на часы.

— Без двух минут двенадцать. У меня такое чувство, что с ним что-то произошло, — обратилась она к Барсукову.

— Сколько раз он уже подводил! — возмутился Барсуков. — Помнишь, на Киевский не явился? И теперь вот сидим и как идиоты ждем! Откуда ты ему звонила?

— Из автомата на Арбате.

В это время раздался звонок.

Трубку схватила Евгения.

— Евгению Юрьевну можно?

— Кто ее спрашивает?

— Муж.

Это было так неожиданно, что она сразу даже его не узнала, а он не узнал ее.

— Евгению Юрьевну можно? — повторил голос.

— Миша, это ты?

— Ты не можешь сейчас со мной встретиться? Я стою на бульваре против твоего офиса.

Михаил ходил по аллее Гоголевского бульвара взад-вперед, засунув руки в карманы брюк. Увидев ее, остановился. То, что он не пошел навстречу, выдавало его нервозное состояние.

— Что случилось?

— Меня отстранили от работы.

— От следствия по Мокрухтину?

— От работы вообще. И от следствия по Мокрухтину в частности.

— Причина? — Евгения потянула мужа на лавку, не сводя с него глаз.

— Сегодня ночью оперативники убили того, кто искал тайник.

— Убили? Зачем убили? Его надо было брать живым!

Михаил стал заученно повторять, видно, и повторять надоело:

— Потому что вооружен, потому что стрелял на звук голоса, потому что попал, между прочим, в Завадского, дважды ранил его, а оперативники такого профессионала не ожидали и никто не хотел умирать, вот и открыли беспорядочную стрельбу — и наповал. С Завадского взятки гладки, он в Склифе лежит, а меня вызвала Болотова и предъявила мне обвинение, что свидетель был уничтожен преднамеренно.

— Она что, совсем? — спросила Евгения.

— В этот раз была совсем. Посмотрела бы ты на нее! Только что не позеленела от злости. Да ты ее должна помнить! Однажды мы подвозили ее на Фрунзенскую набережную. Она как в «Оку» твою влезла, машина чуть не на брюхо села.

— Помню-помню, — прошептала Евгения. И про себя уже: «В «Оке» я ее толком и не разглядела. Миша усадил Болотову рядом со мной на переднее сиденье, вероятно боялся, что на заднем она просто не поместится. Я мельком глянула на нее, когда поздоровалась, — и все. Какое-то оплывшее лицо и глаза, не выражающие ничего, кроме злобы. Зато пухленькие ручки прокурорши, намертво вцепившиеся в сумку на коленях, каждый раз бросались в глаза, когда я переключала скорости… Как же, как же… Пухлая женская ручка тянется к пачке долларов в машине Мокрухтина. Вот где я ее видела, и совсем недавно — на пленочке». — У тебя раньше с ней были конфликты?

— Лично со мной — никогда. Ты же знаешь, — усмехнулся Михаил, — я — конформист. А другие ее терпеть не могут. За глаза зовут Гиеной Борисовной.

— Гиена Борисовна, — повторила Евгения. В душе у нее что-то сдвинулось. Только одного человека в своей жизни она так называла, и только одному человеку подходило прозвище данного млекопитающего из отряда хищных. Она представила себе лицо прокурорши, каким могло быть оно шестнадцать лет назад, и, еще не веря себе, Евгения спросила: — Елена Борисовна? А откуда она к вам пришла?

— Из Таганской районной прокуратуры.

«Точно, — подумала Евгения. — Это она. Но как изменилась! Какая стала квашня! Разъелась на взятки Мокрухтина».

— Я все-таки не понимаю, почему она предъявила претензии тебе, а не оперативникам?

— Все очень просто. Сначала она потребовала дело. Просмотрела и вызвала меня. И тут началось! Оказалось, я покрываю преступника.

— Какого преступника? — перебила Евгения.

— Завьялову Зинаиду Ивановну. Теперь она убийца.

— Они ее взяли?

Михаил взглянул на часы:

— Наверно, уже взяли.

— И где она?

— Скорее всего, в изоляторе временного содержания.

— Но какая связь между тем, кто искал тайник, и Зинаидой Ивановной?

— Болотова связь нашла: его наняла Завьялова. И если учесть, что убийцу Мокрухтина я не арестовал, а мужчину застрелили, то просматривается некая закономерность. Доказать, что я взяточник, Болотова вряд ли сможет, но из прокуратуры меня попрут.

— А кто этот мужчина, которого оперативники убили?

— Понятия не имею. Оружие нигде не зарегистрировано, документов при нем нет, один пейджер, и тот на чужое имя. Кстати, — Михаил натянуто пошутил, — на пейджер утром было сообщение: «До двенадцати жду звонка. Евгения». Звонили из автомата на Арбате. Не ты, случайно?

Евгения усмехнулась:

— Я, конечно.

— Вот узнает Болотова, что ты тоже Евгения, и тебя посадит.

«Иван убит! — думала Евгения. — Но при чем здесь Иван и Мокрухтин? Что-то я пропустила в документах. Там должна быть разгадка».

— Что еще? — вернулась она к мужу.

— Болотова не такая уж и дура. После того как она узнала, что Мокрухтин записывал Зинаиду Ивановну на видеомагнитофон, она велела обыскать его джип. И там тоже нашли камеру.

Евгения откинулась на спинку скамейки: «Вот чего испугалась прокурорша Болотова! Она поняла, что такая же пленка существует и на нее. И кто-то эту пленочку уже просмотрел. Тут не только позеленеешь. Тут попадешь не в изолятор временного содержания, а в колонию, и надолго».

Она осторожно повела глазами по сторонам, улыбаясь при этом. Через скамейку от них сидела старушка и кормила голубей. Какая-то парочка шла по аллее, целуясь, — слишком молоды, лет по семнадцать, не больше, — маловероятно. В конце аллеи, у памятника Гоголю, сидел мужчина, читал газету. «Он или не он? — подумала Евгения. Мужчина поднял голову от газеты и встретился с ней глазами, но глаза не спешил отвести, чем и ввел ее в заблуждение, и Евгения решила: — Не он». Но это был именно он. Все остальные люди двигались, проходили, уходили и обращали внимания на Евгению не больше, чем голуби.

— Женька, ты что? — зашептал Михаил. — Ты думаешь, за мной следят?

— Пока нет, — сказала жена, — но принять меры предосторожности не мешает. Ты же сам чувствуешь, что все действия Болотовой не более чем уловка. Она с тебя, случайно, подписку о невыезде не взяла? — Евгения усмехнулась, а Михаил вытаращил глаза. Такого поворота он не ожидал. А Евгения продолжала: — О нашей даче кто-нибудь у тебя на работе знает?

— Никто. Точно никто. Я с ними не в таких близких отношениях.

— Вот и ладушки. Иди домой, собирайтесь и поезжайте на дачу. И чем быстрее, тем лучше.

Она достала из сумочки мобильный телефон и передала мужу.

— Мне не звони. Я сама тебе буду звонить. Берите самое необходимое. Что забудете — я привезу в пятницу вечером. Уезжайте как можно скорее, пока тебе на хвост не сели.

Михаил изумился:

— Но почему?

— Потому что у Болотовой есть все основания предполагать, что владельцем архива Мокрухтина являешься ты. Она пока это не сообразила, но обязательно сообразит. Иди.

Евгения решительно встала и не дожидаясь, пока поднимется муж, быстро пошла к памятнику Гоголю. Но мужчина, который читал газету, уже ушел. Она так и не успела разглядеть его лицо.