>>>

Доброе утро!

>>>

Я рассказала Нильсу Петеру, что ты едешь в Берген, и на душе стало легче. Я ухожу сейчас на прогулку и буду отсутствовать до вечера. Мне о многом надо подумать! А потом мы увидимся. Завтра, если не раньше!

>>>

Я пошлю тебе письмо из гостиницы ближе к вечеру, и мы поговорим обо всем подробнее. Прекрасного тебе дня! И хорошей прогулки! Я скоро спущусь вниз и позавтракаю, потом проверю у машины тормоза и поеду! Вчера весь ресторан был в моем распоряжении… Я был совсем один. Немного грустно и одиноко. Тогда я заказал в качестве компенсации большой графин вина. Каюсь, что мне пришлось выпить и твою долю. Мне казалось, будто бы ты сидишь по другую сторону стола, и я начал путаться в своих представлениях о том, какая ты сегодня и какой выглядела тогда — много лет тому назад. Особой разницы нет.

* * *

Привет снова… Вот я и в Бергене после долгой поездки на машине. Сижу в гостиничном номере и смотрю в окно, бросая взгляд на Лунгегордское озеро и вверх, на Ульрикен. Тамошние огоньки горят все ярче и ярче; я впервые за это лето ощущаю приближение осени.

Я оказался свидетелем ужасной аварии на юге, у Согне-фьорда. И был совершенно потрясен — у меня дрожали руки. Остается опустошить мини-бар и заглянуть, прежде чем лечь спать, в газету. Можешь ты спросить обо мне у гостиничной обслуги часов в девять? Давай поедем вверх, к Рутледалю, и переправимся на пароме в Солунн?

Я радуюсь тому, что снова увижу тебя. И радуюсь тому, что обниму тебя.

* * *

Я позавтракал, потом немного подождал у стойки обслуживания. Время — четверть десятого. Хоть ты и не ответила на мои последние письма, я надеюсь, что ты их читала и уже в дороге. Может быть, позвонишь? Я сижу в номере возле компьютера.

* * *

Время — двенадцать, от тебя никаких признаков жизни. Я несколько раз звонил на твой мобильный, но он выключен. Подожду немного и позвоню тебе домой.

>>>

Стейн!

Ты вставил флешку в свой компьютер. У Сольрун эта флешка была на шее, когда это случилось, но смею заверить тебя в том, что я прочел ровно столько, чтобы понять: речь идет о вашей продолжительной переписке. Все ваши письма принадлежат тебе одному. Вряд ли где-то есть еще копии, во всяком случае со своего компьютера она всё стерла. Я только добавлю этот мой последний привет, а кроме того, я переписал всю последнюю почту, которую ты посылал ей за эти ужасные сутки.

Не знаю, должен ли из вежливости поблагодарить тебя, оставляю это на своей совести. Во всяком случае похороны были достойными. Мне казалось, что тебе следовало бы присутствовать на них анонимно, и хотя мы обменялись парой слов, пока похоронная процессия двигалась вдоль Большого Лунгегордского озера, я не хотел, чтобы наши с Сольрун дети — Ингрид и Юнас — узнали, кем ты был для нее, чтобы об этом узнал кто-нибудь из присутствующих. Я надеялся, что у тебя хватит на это такта — вернее сказать, уважения, — что ты воздержишься от упоминаний о вашей совместной жизни. Похороны, что ни говори, церемония официальная, а воспоминания о совместной жизни — дело личное, я бы даже сказал, интимное. Но ты должен пройти с Сольрун весь этот путь — сказал ты в последнем слове, произнесенном в «Терминусе»! Ты твердо решился на это, и мне ничего не оставалось, как представить тебя в качестве старого сокурсника Сольрун. Называй это мещанской двойной моралью или еще как хочешь, но ситуация была не та, в которой я искушен…

Не хочу выглядеть мелочным человеком, но все-таки добавлю: в конце поминок ты уже сидел и беседовал с Ингрид. Ты был в ударе, словно внезапно обрел некий статус. Ты не только пришел непрошеным, но и желал обратить на себя внимание, нуждался в публике. И ты ее получил. Мне было больно видеть, что Ингрид смеялась.

Я признаю, что ты и Сольрун играли на неких струнах, которые были мне чужды. Ведь я слышал о вас обоих — я вынужден это сказать. Этот союз двоих, идущих нога в ногу с самого начала 70-х годов. Я пишу «слышал», но это сильное преуменьшение.

То, что я посылаю тебе эту флешку и добавляю несколько строк от себя, следует рассматривать как поступок, продиктованный чувством долга. Те письма, которые вы писали друг другу, меня совершенно не касаются. Я не знаю, о чем вы писали, знаю только, что у вас была переписка — Сольрун ничего от меня не скрывала.

И я подумал: что было бы сегодня, если бы вы двое не встретились снова там, в гостинице? Задать этот вопрос — мой неприятный долг. Сольрун не в состоянии задать этот вопрос сама.

Когда мы вместе с тетушками и дядюшками, племянниками и племянницами шли из церкви в Мёллендале на поминки в гостиницу «Терминус», я обещал себе, что когда-нибудь расскажу тебе подробнее о том, что случилось. Неужели ты не понимал, что я беспокоился о детях, да и обо всей семье? А кто такой был ты? Я был с ней рядом, я должен выполнить этот долг, но прошу понять правильно: никаких дальнейших контактов я не хочу.

В последний раз я видел ее в субботу. Мне показалось, что в то утро, прежде чем мы разошлись каждый по своим делам, в ней было какое-то горение, какой-то жар. Она рассказала мне, что ты едешь в Берген. Не поэтому ли она была так возбуждена? Я решил не любопытствовать и предложил пригласить тебя к нам, но она только отмахнулась… Не сказав ни слова, она отклонила мое предложение, возможно, из жалости ко мне. Так мне во всяком случае показалось. Но было и еще что-то другое.

Как-то в декабре, лет десять назад, я подарил Сольрун к Адвенту красивую шаль, а вместе с шалью купил в подарок бегонию. Я хорошо это запомнил, потому что и шаль, и бегония были одинакового алого оттенка. Сначала купил бегонию, а потом не устоял перед шалью в тон цветку, которую увидел в витрине магазина.

Но она никогда не носила эту шаль. Что-то ей не понравилось, как только она ее распаковала. Я спросил, в чем дело, и она сказала, что, если наденет эту шаль, почувствует себя старой. Но тогда она не говорила, что эта шаль напоминает ей о каком-то мистическом переживании, связанном с тобой. Я пишу об этом потому, что она снова вспомнила об этом, когда мы ехали домой из отеля в июле. Мы как раз проезжали вдоль озера. Я что-то заметил о погоде, весь день был туманный, но вдруг туман начал рассеиваться, и она внезапно заговорила об этой шали и о бегонии, а потом о том, что случилось тридцать лет тому назад, а я только слушал, не произнося ни слова. Она говорила о прошлом. Говорила о прежнем Стейне. Я предложил ей съездить в летний дом в Солунне, надеясь, что эта поездка развеет ее старые воспоминания о призраках прошлого. Она взяла меня за руку и сказала, что согласна.

Ну вот, и это я рассказал, действуя исключительно от ее имени.

Пойми, я не жду ответа. Я всего лишь исполняю свой супружеский долг — навожу порядок, разбираюсь после нее.

В тот день, когда Сольрун погибла, она, бог знает каким образом, отыскала ту алую шаль. Когда мы вернулись из больницы, я нашел эту шаль у нее на письменном столе. Шаль по-прежнему лежала в том же подарочном пакете, в котором я купил ее десять лет тому назад. Но зачем она ее достала?

Я вложил в этот пакет шаль и флешку, которая сейчас у тебя, поскольку решил, что им не место в нашем доме. Я не хочу, чтобы что-то оставалось от тебя здесь после ее смерти. Я не желаю, чтобы Юнас прочел ваши письма друг другу, у меня нет ни малейшего желания, чтобы эта шаль досталась Ингрид…

Я собирался пойти утром в свою контору, а Сольрун сказала, что ей нужно навестить подругу. Она дала понять, что не вернется к обеду, и добавила, что будет поздно. Она сказала: «Очень поздно».

Она не сообщила, кто эта подруга и где она живет, и поэтому вся история по-прежнему остается для меня тайной. Непонятно, зачем она поехала на север, к Согне-фьорду — она никогда не рассказывала о какой-то тамошней подруге; так или иначе, Сольрун дала понять, что ее не будет целый день.

Она, кажется, не собиралась в Солунн, где в последние годы мы проводили часть летнего отпуска. Но в таком случае почему она не поехала на автомобиле, а отправилась на автобусе по Европейской магистрали с ее интенсивным движением?

На магистрали Е-39, чуть к югу от Оппедаль, там, где дорога сворачивает к Брекке и Рутледаль, ее сбил грузовик. Шофер автобуса подтвердил, что она ехала с ним из Бергена и вышла из автобуса в Инсте-фьорде, и что, когда он возвращался из Оппедаля, она все еще стояла там, где вышла.

Сольрун была непредсказуемой, но теперь это уже не важно.

Итак, в нескольких километрах к югу от Согне-фьорда ее сбил трейлер. Это случилось в 80-километровой зоне, но грузовик с прицепом на длинном спуске к Инсте-фьорду развивает в два раза большую скорость, видимость была плохая, и шоферу, молодому человеку, пытавшемуся успеть на паром из Оппедаля, предстоит суд и, надеюсь, длительное тюремное заключение. Он даже умудрился прийти в церковь на отпевание, но у него хватило ума не приходить на поминки. Иначе я, само собой разумеется, вышвырнул бы его прочь. Или позвонил бы в полицию.

В эту субботу у меня был аврал на работе, как вдруг позвонили со станции Хёукеланн и сообщили, что случилось. Мне сказали, что Сольрун забрал санитарный вертолет и что положение критическое. Я немедленно выехал и позвонил из такси Ингрид и Юнасу. У меня было несколько минут, прежде чем они приехали. На нее страшно было смотреть, но вдруг она открывает глаза и произносит: «Неужели я ошиблась! Что, если Стейн был прав?»

Не только устами ребенка глаголет истина. И на пороге смерти звучат правдивые слова.

Из чувства долга перед Сольрун я не отказываюсь от того, чтобы передать тебе ее последний привет. Или правильнее сказать — реплику? У меня нет ни малейшего представления о том, что она имела в виду. Быть может, это знаешь ты. Хотя, должен признаться, у меня есть одна мысль…

После той вашей роковой встречи в гостинице она уже не стала снова самой собой.

Я знаю, и ты наверное тоже, что она была глубоко верующим человеком. Она непоколебимо верила в загробную жизнь. Уверен, ты был куда большим рационалистом, чем она. Ведь ты климатолог, во всяком случае — естествоиспытатель. Наверняка ты и Сольрун были очень далеки в своих мировоззрениях.

И все-таки я спрашивал себя, не лучше ли было оставить веру Сольрун в покое. Она была светом, она была огнем, у нее была прозорливость ясновидящей…

Что, если Стейн был прав?

В ее глазах отразился страх. Я видел в них неисцелимое горе, сильный протест, невыносимое отчаяние. Она снова забылась, а потом очнулась в последний раз. Теперь она смотрела на меня пустым и беспомощным взглядом. Возможно, у нее были еще силы попрощаться со мной, но она этого не сделала.

Она утратила веру, Стейн. Она была полностью исчерпана, она была пуста.

Что она имела в виду, сказав, что ты, возможно, был прав? Что-то очень важное? Был прав в чем? В том, что сомневался в вере другого человека? Нет! — говорю я, я не желаю никакого ответа.

Не знаю, почему мне пришло вдруг в голову, что ты вошел в жизнь Сольрун как брюзгливый персонаж Ибсена. Ты вторгся в нашу жизнь, словно Грегерс Верле? В таком случае я беру на себя роль Реллинга!

Как-то Сольрун сказала, что хотела бы съездить в Солунн — попрощаться с морем на зиму. Это было так на нее похоже: строить планы самостоятельно. Или вы оба хотели попрощаться с морем? Вы оба, что так внезапно ушли в тот июльский день в горы…

Не знаю, почему я задаю эти вопросы, ведь я не желаю получить на них ответ, да и вообще это совершенно не важно.

Ты явился в Берген, мой милый, но явился слишком поздно. Ты позвонил сюда после полудня, когда все было кончено. Мы как раз вернулись домой из больницы. Трубку взяла Ингрид и сказала, что не знает, кто ты такой, и что она не может разговаривать с тобой, я — тем более. В конце концов трубку взял Юнас и сообщил тебе, что произошло. Я разрешил ему это. А что сделал ты? Оставался в Бергене до поминок? Или уехал прощаться с морем?

Эти вопросы — чисто риторические.

Повторяю, я хочу исключить в дальнейшем всякий контакт с тобой и надеюсь на твое уважение к этому решению.

После нее здесь — в Скансене — пустота. Как и к западу от Лангфьеллы, где Сольрун любили. Даже если бы я взял на себя роль Реллинга, я никогда не назвал бы Сольрун человеком обычным.

Это всё. Нильс Петер.