ПРОЛОГ

ЯСОН

Я пытался отдышаться, лежа на железном днище моторной лодки. Легкие горели, перед глазами плавали черные пятна — похоже, я побил свой собственный рекорд пребывания под водой.

Привязанный к брезентовому поясу мешок неудержимо тянул ко дну, и я изо всех сил цеплялся за канат стоящего на якоре рыбацкого баркаса, чтобы не уйти на глубину. Затем рывок — и я пиявкой повисал на корпусе следующего суденышка. Где-то надо мной слышались крики людей, хлопки (неужели дело дошло до стрельбы?), но здесь, на глубине полутора метров от поверхности воды я чувствовал себя в относительной безопасности. Вот только тонкая цепочка пузырьков, бегущая из уголка моего рта напоминала, что время мое течет неумолимо и скоро закончится совсем.

Внезапно темнота наверху озарилась оранжевым заревом, а уши заложило от грохота близкого взрыва. Одна вспышка, вторая… Я снова рванулся вперед, из последних сил выпрыгнул из воды и обеими руками уцепился за борт.

Чьи-то руки подхватили меня под мышки и втянули в лодку. И вот я лежал, судорожно хватая воздух ртом, не в силах отвести глаз от пары коричневых мокасин с медными бусинками на кисточках, и точно знал, что если посмотрю вверх, то разгляжу в зареве пылающих возле причала лодок пухлые ляжки, нависающий над ними животик и венчающий всю эту конструкцию острый клюв Мони Каплуна. Наш Моня даже за контрабасом (1) явился при полном параде.

Меня быстро обшарили и ловко отстегнули мешок вместе с поясом.

— Молодец, донес. Отдыхай пока.

— Нет, — прохрипел я. — Высадите меня ближе к скалам. Дальше я сам вернусь.

Моня ласково закудахтал у меня над головой. Не любил я, когда он так смеялся, потому что ничем хорошим это обычно не заканчивалось.

— Нет уж, дружок. На этот раз придется прокатиться с нами подальше.

— Почему?

Я попытался приподняться на локтях, но мне в спину между лопаток уперлась твердая подметка ботинка.

— Нехорошо получилось, Ясон. Пришлось отвлекать шмонал (2), вот и подожгли пару лодок. Так что, оставайся, мальчик, с нами, пока все не уляжется.

— Меня никто не видел! — Волна отчаяния захлестнула с головой. — А я умею держать язык за зубами. Ты меня знаешь, Каплун.

— Тебя здесь все знают, — доносится сверху. — Потому не делай мине мозги, лежи тихо.

В подтверждение его слов ботинок на моей спине сильнее придавил меня к днищу лодки. Ладно, я буду лежать очень тихо. Я даже смогу притвориться, что меня здесь нет. До борта, до вязкой и черной, как мазут, воды, всего полметра. Они и глазом моргнуть не успеют, как я скользну вниз, надо только выждать подходящий момент. Три… два… один… За спиной взревел двигатель, лодка дернулась вперед, тяжесть с моей спины исчезла, и я руками и ногами подбросил свое тело вверх… Затем последовал удар по голове, темнота.

В колыханье розовой воды, в плеске сонных волн выплывает корма маленькой лодки. Спиной ко мне на задней банке сидит девочка. От предрассветной сырости она закутана в мой свитер, и ее волнистые волосы живым золотом рассыпаны по укрытой грубой шерстью спине.

— Ночь раздувает угли восхода

Замирают гудки парохода

Море суровое, дюны песчаные,

Дайте запомнить мне вас на прощание…

— Хватит галдеть, Медея, всю рыбу распугаешь.

Не переставая болтать ногами в воде, она оглядывается и улыбается во весь рот:

— Наоборот. Рыба захочет посмотреть, кто там так красиво поет, и придет сюда. Ой, Ясон… — Ее глаза округляются: — Смотри, клюет, клюет!

Точно, клюет. Я подсекаю и выбрасываю на дно лодки упругую рыбину в ярко розовой чешуе.

— Окунь!

Медея быстро переворачивается и ловко вытаскивает из жабр крючок.

— Креветку или червя?

— Креветку.

Я снова забрасываю снасть в воду, а за моей спиной раздается, исполненное энтузиазма:

— … Дайте запомнить мне вас на прощание…

Снова в себя я пришел уже в каком-то сарае. Матрас был брошен поверх старого сена, от мелкой трухи запершило в горле и я надсадно закашлялся.

— На, выпей.

Мне протянули большую кружку с отбитой по краю эмалью, и я выхлебал ее несколькими глотками. Затем снова заснул.

Медея с отцом и мамой выходит из ворот церкви Святого Николая, и все сидящие за столиками кофейни КостасаСпитакиса разом замолкают. А я… я, наверное, вообще забываю, как дышать.

Хуже того, я даже не в силах рукой пошевелить, пока она в белом кружевном платье и с черной бархатной лентой в волосах плывет мимо меня, оберегаемая с боков родителями, а с тыла двумя братьями. И все же она успевает бросить мне искоса лукавый взгляд и улыбнуться уголками розовых губ.

Белая, как молоко, золотая, как мед, она кажется такой сладкой, что мой рот непроизвольно наполняется слюной и я судорожно сглатываю, чтобы не закашляться. И тут же получаю по-матерински заботливый подзатыльник от мадам Фельдман:

— Убери в карман свои бесстыжие глаза, шлёмиль (3). Что у тебя под шапкой, Ясон, что ты так пялишься на эту лялечку? Дочка Анастаса Ангела не для таких босяков, как ты. Какой выкуп ты положишь на порог ее дома? Свои дырявые штаны? Чем будешь кормить молодую жену? Чаем без ничего?

— Да я просто смотрю, тетя Песя.

— А что тут смотреть? Что с нее пол Ламоса пропадает? А через год еще и пол Херсонеса пропадать начнет? Иди вже на свою лодку и думать забудь Медею Ангелиссу. Шо я тебе говору! Быстро бежи отсюда!

И я иду. Тетя Песя права. Винокурня Анастаса Ангела лучшая в Тавриде. Он отправляет свои вина по всему Понту Аксинскому — и ахейцам, и османам, и даже гипербореям на север. Он царь и бог Гераклейских земель (4). Каждый встречный кланяется ему. Каждый, кроме Понтийского царя.

А раз так, то у меня один выход: раз Ангелы цари на земле, я, Ясон Нафтис стану царем моря. Жаль только, что начать мне пришлось с Мони Каплуна, короля контрабандистов из Дессы.

А вот и Моня. Он уселся передо мной на шаткий табурет и выложил на застланный истертой клеенкой стол мятый конверт.

— Что здесь? — Я кивнул на белый прямоугольник.

— Твоя доля. — Он хмыкнул и потер чисто выбритый подбородок. — Но не вся. Леня Гоцман за паспорт такую цену задрал, что у меня голова поперек стала.

— Зачем… — у меня снова пересохло в горле, и я откашлялся, прежде чем повторить: — Зачем паспорт? Я никуда не еду.

— Едешь! Слушай меня ушами, Ясон. Имперцы (5) взяли Беню Штифта. А Беня Штифт такой человек, что один сидеть не станет. И вещи твои у него в лодке под банкой заныканы. Так что или сиди с ним в клетке, как попугай, или гуляй себе, такой красивый. Но подальше отсюда.

Мысли лихорадочно крутились в голове, цепляясь одна за другую, словно шестеренки часов. Беня меня знает. И да, он сдаст. И весь Ламос будет знать, что Ясон Нафтис связался с контрабандистами и поджег лодки в порту. И Медея увидит меня в наручниках между двумя жандармами. Медея, девочка моя золотая…

— Когда ехать? — Спросил я и успел заметить, как расслабляются сжатые в кулаки руки Каплуна.

— Значит, согласен? Хорошо. Тогда и ты в ажуре, и мне не надо грех на душу брать. — Можно подумать, я не заметил, как оттопыривается над кобурой его куртка на жирном боку. — Сегодня ночью из Херсонеса уходит один корабль до Гамбурга. Доедешь со всеми удобствами, а там наши люди тебя к делу пристроят.

Моя голова заметно дернулась, и тут же его челюсти сжались, как капкан:

— И не советую бегать до своей девчонки. — Взгляд Мони внезапно стал острым, как шило: — Она ведь не знает о нашем гешефте, а?

— Нет, — поспешно помотал я головой. — Вообще никто не знает.

— Ну, тогда… — Каплун встал и одернул куртку на круглом пузе, — … Левчик тебя отвезет. — Он кивнул на здорового жлоба, что сидел в этой дыре вместе со мной двое суток. Наверное, ему хотелось выглядеть добрым напоследок. — И забудь этих Ангелов, молодой человек. Они тебя уже забыли.

Дни плаванья слились друг с другом, слиплись в один тяжелый грязный ком. Я помнил только грязный трюм, еще двух бедолаг, вроде меня, железную койку без подушки и белья, холодную тушенку из жестяной банки, отдающую чем-то тухлым воду, которую мы пили из чайника прямо через носик.

Наверху, судя по всему, ходили волны. Баллов пять по ощущениям. Мои спутники лежали пластом и уже не пытались донести все, что просилось наружу, до гальюна. Чтобы не видеть их, чтобы не думать, я старался спать побольше. А во сне ко мне снова и снова приходила Медея.

— Не уходи, Ясон. — Ее пальцы крепко сжимают мою рубашку, и я поглаживаю их, не в силах оторваться от нее. — Это плохо кончится. Я боюсь.

Самая красивая девушка Ламоса, а, может, и всего Херсонеса боится за меня. Есть с чего надуваться от гордости.

— Не бойся, мое сердечко. Я управлюсь за пару часов. А потом вернусь и принесу тебе золотую цепочку. — Я бережно вытягиваю у нее из-под блузки осколок сердолика на кожаном ремешке. У меня на груди греется точно такой же. — Ничего со мной не случится, ведь нас благословила богиня. Помнишь?

Она стискивает в кулачке свой сердолик и прижимает к губам:

— Мне не нужна цепочка, Ясон. И деньги не нужны. Мне нужен ты, живой и здоровый.

Я, наконец, освобождаюсь из плена ее рук и быстро целую в нос, а потом, не удержавшись, в губы:

— Ничего не бойся, Медея. Я вернусь. Просто оставь лампу на подоконнике. Это будет мой маяк.

В ответ она только качает головой:

— Ты не придешь, я знаю. Я знаю.

Это были последние слова, что мы сказали друг другу.

* * *

В Гамбурге наш сухогруз пришвартовался у одного из самых дальних причалов, и это только облегчило мою задачу. Ночью, дождавшись, когда над головой смолкнет скрип лебедок и крики грузчиков, я выбрался наверх и несколько минут стоял у края палубы, вдыхая полной грудью пропитанный запахами дизельного топлива и гниющих водорослей воздух.

Убедившись, что на причале никого нет, быстро спустился вниз по швартовочному канату и с удовольствием проверил на прочность землю под ногами. Не качается.

Паспорт и деньги лежали в кармане куртки, вещей у меня не было, а ждать, когда за мной заявятся Монины знакомцы, я не собирался. Одалживаться у таких людей себе дороже, так что я повернулся лицом к югу и вытянул вперед кулак с оттопыренным средним пальцем. Адью, Каплун. Не худей, не кашляй и больше мне на дороге не попадайся.

Через два дня я поднялся на борт малайского судна, нанятый матросом, а через два месяца сошел на набережную Джакарты уже вторым мотористом.

* * *

МЕДЕЯ

— Ты куда собралась?

Я замерла, прижимая к груди глиняный кувшин с вином. Мама мягко отняла мою ношу и заглянула внутрь:

— Это что за пьянство по ночам? С кем?

— Мама, отдай. — От ощущения собственного бессилия у меня выступили слезы на глазах. Вот такая я нелепая, даже вино стянуть не умею. — Это для богини. Мне очень надо.

— Для богини? — Мама от неожиданности плюхнулась на скамейку. — Что случилось? О чем ты хочешь ее просить?

Смотреть в глаза мамочки, вдруг ставшие такими больными и испуганными, было и стыдно и страшно. Я опустила голову, собираясь с духом, но она, кажется, догадалась сама:

— Какую богиню ты будешь просить? — Тихо спросила она.

— Афродиту Понтийскую, — я зажмурилась, ожидая ее реакции. Несколько секунд длилось молчание, а затем меня притянули к мягкой теплой груди. — Девочка моя, что же ты наделала, глупенькая?

Я только сильнее уткнулась в теплую материнскую плоть, в мою защиту, в мое убежище:

— Я отдала богине мою первую кровь.

Глубокий вздох и снова молчание. А затем вопрос:

— Кто он?

Я набрала полную грудь воздуха и словно шагнула вниз со скалы Желаний. Только когда я это сделала в первый раз, за руку меня держал он, мой Ясон.

— Ясон Нафтис.

А вот теперь меня точно убьют.

Наверное, я плохо знала мою маму. Она обняла меня крепче и покачала на груди, как малое дитя:

— Красивый парень. Смелый. Хорошим бы рыбаком мог стать… — Мама сама из рыбачьей семьи, а хорошему рыбаку в Ламосе почет и уважение. — Вот только непутевый совсем, без царя в голове.

Я только вздохнула, во всем с ней соглашаясь. Он действительно такой, мой Ясон. Мы снова помолчали, и наконец мама спросила о самом главном:

— Афродита приняла твою жертву?

— Вот.

Я отстранилась от нее, совсем немного, только чтобы вытащить из-под ворота платья подарок богини. Кусок сердолика лег в мамину ладонь, и она повернулась к фонарю, чтобы лучше его рассмотреть.

— Дельфин, символ богини.

— Да, у него точно такой же.

Когда мы уже выходили из пещеры под скалами, я зацепилась босой ногой за камень. Ясон сразу присел рядом и сжал мою ступню в ладонях, утишая боль. Этот его прием всегда помогал безотказно.

— Все, уже не болит. Ой, смотри… -

Я наклонилась вперед и вытянула из груды мелкой, как фасоль, гальки розовый диск с широкой голубой прожилкой посередине. — Смотри, какая красота.

Необычный плоский сердолик с двумя дырочками словно светился у Ясона на ладони.

— Кажется, я знаю, что это такое. — Тихий щелчок, и диск в его руках превратился в две одинаковые половинки. Теперь он держал двух розовых гладко отполированных дельфинов. — Афродита нас благословила. Ты понимаешь, что это значит?

— Ты понимаешь, что это значит? — Донеслось до меня словно издалека.

— Да, мама. Мы с Ясоном теперь принадлежим друг другу.

— Ох ты, ребенок мой, ребенок. Девочка ты моя, счастливая-несчастная.

— Почему несчастная?

Я действительно не понимала, как может быть несчастной женщина, обретшая истинную любовь.

— Я тебе не рассказывала, ты не знаешь, наверное… но твоя прабабушка Анна, бабушка моя, тоже вышла замуж на алтаре богини. Это потом они с прадедом уже венчались в церкви. И жили счастливо. Целых два года. А потом случилась война, и ее муж ушел в наш Гераклейский батальон. А потом его убили, и прабабушка осталась вдовой в восемнадцать лет.

Конечно, я знала. Мой прадед Константин Аламиди сражался и погиб на нашей земле. Моя бабушка Анна принесла его на своих плечах из Инкерманской бухты и похоронила на кладбище Ламоса, в землю которого из века в век ложились мои предки — Аламиди, Ставракисы, Ангелы, Фасулаки, Псарасы. Там же лежали и предки Ясона, и его родители Катерина и Тео Нафтисы.

— А когда Ламос освободили, — тихо говорила у меня над головой мама, — Анна с маленьким Никосом, моим отцом, вернулась домой… ну, то есть на то место, где стоял наш дом. Она сама его отстроила, правда совсем маленький, и там вырастила своего сына. Замуж она больше не вышла, хоть и была редкой красавицей. Говорила, что живой или мертвый, но Константин все равно ее муж, и другого ей не нужно. Там, за чертой, которая отделяет синее небо от синего моря, он обязательно ждет ее.

Мы еще немного посидели вот так, обнявшись, и, наконец, мама добавила:

— А Ясона твоего так больше никто и не видел. После того пожара в порту исчез, как не бывало. — Заметив, что плечи мои задрожали от сдерживаемых слез, она то ли спросила, то ли заметила про себя: — Значит, ты будешь просить богиню за него.

— Да, мама.

Я выпрямилась и шмыгнула носом.

— Ну, Бог с тобой. Попытайся. — В руки мне опустился все тот же кувшин с вином. — Старые боги еще сильны на нашей земле. А я буду за вас Богородицу молить. Иди, Медея.

Спуститься в маленькую бухту под нашим виноградником я могла бы и в кромешной темноте, и с завязанными глазами. Труднее было остановиться у кромки воды, не пойти далеко-далеко по лунной дорожке, вплавленной в неподвижное черное стекло воды.

Я помнила: говорить нужно первое, что придет в голову. Именно это лежит у тебя на душе. Поэтому просто запела:

Синее море, белая пена,

Бурных волн бесконечная смена…

Ходят у ног моих травы плавучие…

Теплая волна лизнула мои босые ступни.

…Крабы корявые, рыбы плавучие…

Ветерок теплой рукой коснулся лица, отводя за спину пряди волос.

…А надо мной летят мои любимые

Ветром гонимые чайки морей.

Стихли цикады в кустах над тропинкой, не слышно стало даже музыки из дальних таверен на набережной. Берег настороженно прислушивался, что же я скажу дальше.

Что ты скрываешь за горизонтом

Море синее в мареве желтом…

Через шесть часов взойдет солнце, раскалит воздух, и морская даль станет именно такой, какой я сейчас видела ее закрытыми глазами. А пока я просто наклонила горлышко кувшина и тонкой струйкой начала выливать вино себе под ноги.

…Знаю — за той чертой,

За поволокою,

За волоокою далью далекою…

Дальше слова пришли сами собой:

Знаю — за той чертой,

Ты навсегда со мной

Ласковым днем

Или в буре морской.

Маленькая волна покатилась от моих ног по поверхности воды. Прямая лунная тропа заколебалась, пробежала рябью, а потом исчезла, разорванная блестящей черной спиной. До меня донеслось тихое фырканье — дельфины. Я подняла лицо к звездному небу и позволила слезам свободно стечь по вискам в волосы. Афродита Понтийская, покровительница влюбленных и моряков, меня услышала.

* * *

(1) Контрабас (жаргон) — контрабанда

(2) Шмонала (жаргон) — таможенник

(3) Шлёмиль (идиш) — дурак, простак

(4) Гераклея — здесь ссылка на древнегреческие колонии на берегах Черного моря

(5) Имперцы — прозвище жандармов

 

ГЛАВА 1

Восемь лет спустя

МЕДЕЯ

Я стояла, прислонившись к капоту старенького пикапа, который использовался в нашей семье для недальних поездок и перевозов небольших грузов. Быстрый взгляд на часы подсказал, что маршрутный катер с туристами придет минут через пятнадцать. Хорошо бы заказчики успели к пирсу раньше, чем начнется утренняя толкотня на причале. Перегрузить товар они успеют в считанные минуты — перекинуть из кузова грузовичка десять ящиков вина и две большие канистры не займет много времени у мужчин, с детства приученных к суровой работе на море.

В глубине бухты показались две белые точки. Быстро приближаясь, они увеличивались в размерах и, наконец, превратились в маленькую белоснежную яхту и большой рыбачий баркас. Над капитанской рубкой баркаса гордо развевался флаг цвета индиго с двумя перекрещенными рыбками. Хозяева судна звались Ставридисами, и этим все было сказано.

Лодка почти не замедлила хода, а с ее борта ловко, словно с подножки трамвая, на доски причала шагнул глава семейства Юра Ставридис. Не снижая скорости и не оглядываясь назад — сыновья пришвартуются и без его указаний — он направился прямо ко мне.

Вот он, листригон до мозга костей — просоленный морской водой, провяленный солнцем и ветром, веселый, как дельфин, и нахальный, как чайка. Со всех сторон красавец, одним словом.

Я уже ждала, открутив крышку с маленького, объемом в чайную кружку, термоса:

— Поздравляю, дядя Юра. Молодым счастья, а вам с тетей Алексой внуков, побольше и побыстрее.

— Вот это правильно. — Пощекотав мне щеку роскошными усами, он принял у меня из рук термос, сделал первый глоток, довольно крякнул и осушил емкость до дна. — Доброе вино. — Юра с видом знатока прислушался к тому, что сейчас происходило в недрах его необъятного организма. — Чувствую, я от него лет на десять помолодел. Это что же за сорт такой?

— Купаж, дядя Юра. Мой собственный. Называется «Золотое руно».

— Ишь ты, — недоверчиво протянул старший Ставридис, принципиальный любитель «чистых» вин. — Ладно. В следующий раз возьмем его. Вон когда Алексис женится.

Алексис, здоровый загорелый, как жареная камбала, парень только оскалился белозубо и кивнул на коробки в кузове моей машины:

— Перегружать, что ли.

— Давай, — кивнула я. — А то во-о-он уже пассажирский показался.

Парни задвигались быстрее и перекидали коробки в считанные минуты. С тяжелыми канистрами пришлось повозиться подольше — дешевого молодого вина, который отгрузили мне с соседского виноградника — было по весу больше раза в три.

Но так уж повелось у рачительных хозяев: дорогое вино подавали только вначале застолья, пока гости еще трезвые. А как захмелеют, на столах появлялось кислое розовое в запотевших кувшинах. Оно неукротимое, веселое и пьяное, но голова с похмелья от него трещала страшно.

К тому моменту, когда баркас задним ходом отошел от причала, набережная уже заполнилась галдящими отдыхающими — мамашами, приехавшими с малыми детьми на все лето, их бледными мужьями — конторскими служащими — урвавшими пару недель отпуска в июне, и городскими из Херсонеса, явившимися сюда на выходные, чтобы не толкаться локтями с теми же туристами на собственном переполненном городском пляже.

Добро пожаловать, подумала я. Мы рады всякому. Здесь вам будет и свежая рыбка, томленая в печке под розмарином, и холодное вино в погребах и бесплатный утренний аттракцион на базаре, где хором колоритных торговок руководит наша тетя Песя — рупор правды и последняя инстанция по любому вопросу от управления государством до покупки туалетной бумаги.

— …Фима, иди скорей, не расчесывай мне нервы…

— …шо, так плохо живете — только один чемодан?

— …все тебе будет по высшему классу, и топчан во дворе и уборная с дыркой в полу. Уже иди и не спрашивай вопросы…

— …мадам, вы шо, спешите скорее, чем я?

Я улыбнулась — это не херсонесские. К нам высадился десант из Дессы, а, значит, весело будет всем.

Мимо меня катил поток отдыхающих, и я поймала себя на мысли, что внешне почти не отличаюсь от них. Те же сандалии, обрезанные джинсы, бейсболка с надписью «Кто понял жизнь, работать бросил» и солнцезащитные очки. Вот только выражение лица слишком деловое, а если вспомнить перечень сегодняшних дел, добрее оно не станет.

— Девушка, это вы нас встречаете?

— Ось яка гарна дивчина. Здаеться, ми не дарма сюди прийихалы.

Чтобы не терять время зря, я подняла навстречу гарним хлопчикам безымянный палец на левой руке. Подаренное мамой золотое колечко было предусмотрительно повернуто камешком к ладони. У парней так откровенно вытянулись лица, что пришлось их утешить:

— Скучать не будете. Хороших девушек здесь полно.

Не меньше, чем у вас дома, хотелось добавить. Но долг гостеприимства повелевал оставаться радушной до конца.

Всего десять часов, а уже жара. Голова под бейсболкой напоминала мне кипящий котелок. Ну что ж, учитывая, что на ногах я была с пяти утра, то порцайку мороженого точно заслужила.

В толпе мелькнула высокая широкоплечая фигура, и я невольно проследила за ней взглядом. Короткая, как у борца стрижка, бычий загривок, тяжелая, чуть косолапая походка.

Не он. Просто еще один достойный представитель породы кривоногих прямоходящих.

Провела рукой по шее, стирая испарину, стянула кепку и с наслаждением тряхнула освобожденными волосами. Прочь, дурные мысли.

Ни один из этих мужчин, что сошли сегодня на причал Ламоса, и близко не напоминал того, кого я так хотела забыть. Который всегда, словно из глубины колодца, смотрел на меня из моего прошлого.

Ясона Нафтиса.

Вора, укравшего мою любовь. Беспечного бронзового бога, так недолго забавлявшегося с моим сердцем и разбившего его безвозвратно, без надежды на воскрешение.

Глубокий вдох и выдох. Напоенный морской солью и запахом кофе из ближайшей таверны воздух наполнил мои легкие до отказа, а затем медленно покинул их, унося с собой последние печальные воспоминания.

Перекинув сумку на левое плечо, я уверенно двинулась через дорогу, надеясь пересечь порок туристов, но успела сделать лишь несколько шагов. Сбоку на меня надвинулось что-то большое и темное.

— Ой.

Незакрытая на молнию сумка слетела с плеча. Маленькой серебристой торпедой вылетел и покатился в сторону термос. Если его в толпе пнут пару раз, придется с ним проститься навеки. Я торопливо собирала рассыпавшиеся по плиткам набережной кошелек, блокнот, плеер, когда чуть не сбившаяся меня с ног ходячая гора приблизилась снова.

— Ваш термос. Прошу прощения.

— Спасибо. — Я подняла голову, щурясь навстречу солнцу, и почувствовала, как мгновенно омертвела кожа на лице и похолодели руки. — Ты?

* * *

ЯСОН

Чертовы туристы, их дети и чемоданы.

Этот город ничуть не изменился. Все те же выгоревшие до цвета старого серебра доски пирса, рыжая плитка набережной, жаровни с горячим песком, где в кастрюльках с деревянной ручкой закипает лучший в мире кофе — обжаренный до цвета молочного шоколада и смолотый почти в муку.

От этого запаха рот наполнился слюной, но я нашел в себе силы отвернуться от пластиковых столиков под полосатым тентом. Свой аппетит я сберегу для кофе, который подают на площади перед церковью Святого Николая Угодника — со стаканом холодной воды и тарелочкой цукатов вместо сахара.

Главное — быстрее миновать набережную в центре города. Разноголосая толпа свернет в центр, оттуда разойдется в разных направлениях, впитается кровеносной сетью узких улочек и осядет в современных отелях, домашних гостиницах или новомодных апартаментах.

Исключение составляли старые и опытные туристы, которые годами останавливались у одних и тех же хозяек в Старом городе и на Рыбачьем Конце, вполне удовлетворенные кроватями с матрасами на железных пружинах, крючком вязаными занавесками на окнах и вышитыми еще бабушками нынешних хозяек полотенцами возле устроенного во дворе умывальника. С ними я собирался дойти до самого домика тети Песи.

С каждым шагом я все внимательнее прислушивался к себе: оторвался ли я душою от места, где родился и вырос; отзовется ли сердце на плеск волн под причалом, на крики чаек и ленивую перебранку хозяек, развешивающих выстиранное белье поперек улиц, прямо над головами прохожих?

Как бы там ни случилось, но у меня оставалось два дела, откладывать которые дальше было уже невозможно. Во-первых, присутствовать на церемонии открытия памятника защитникам Ламоса, павшим шестьдесят и сто пятьдесят лет назад. На гранитных плитах по обе стороны монумента будут золотом выбиты имена и моих предков в числе прочих, и если я подведу их, то этот стыд мне не избыть ничем.

А во-вторых, пришла пора поцеловать руки, кормившие меня в детстве после смерти родителей: тети Песи, Анастаса Ангелиса и его жены Гликерьи Ангелиссы.

Ох уж эта тетя Песя, я невольно улыбнулся, едва подумав о ней. Крикливая, вездесущая и неутомимая, щедрая и на ласку для осиротевшего ребенка и на ядовитое словцо в адрес прижимистого покупателя, для всего города она была мадам Фельдман — женщиной-стихией, горой колышущейся потной плоти, нависающей над рыбным прилавком в самом центре рынка.

— Дорогая у вас рыба, мадам Фельдман.

— Ой, да шо вы жидитесь, мсье Вислогузов, гою это не к лицу.

— Мадам Фельдман, что же вы меня перед дамами позорите. Вы же знаете, что я Вислоусов.

— Так ви бироте бичков? Или мне об вас вообще забыть, мсье Висло…?

— Давайте уже. Сдачи не надо.

— Приятного аппетита, мсье Вислоусов.

Я точно знал, что у ангела могут быть два подбородка, необъятная грудь и по локоть обсыпанные мукой руки, потому что именно такова была наша мадам Фельдман. Тетя Песя, мой персональный ангел-хранитель.

После похорон родителей именно она пришла в наш опустевший дом и вытащила меня, испуганного двенадцатилетнего мальчишку из-под лестницы, куда я забился, как потерявшийся щенок. Уж не знаю, чего стоило ей и Анастасу Ангелису оформить липовое опекунство на мою очень дальнюю и до изумления древнюю родственницу, но им это удалось.

С тех пор одну половину своей жизни я проводил в ее пропахшем рыбой домике, где во дворе рядом с бельем сушились связки бычков, а в глубине, под шиферным навесом стоял мой продавленный топчан, а вторую — в гостеприимном и теплом доме Ангелисов.

Под щедрой кровлей самого знаменитого в Тавриде винодела, сыновья которого стали моими лучшими друзьями. Под ненавязчивой и необидной для гордого пацана заботой тети Гликерьи, чья дочь стала первой и, наверное, единственной моей любовью.

Медея… Наверное, она уже вышла замуж. Может быть, нарожала кучу детишек, растолстела, расплылась, превратилась в мягкую и круглую булочку, точную копию своей матери, и думать забыла обо мне. Если уж и здесь мне не удастся вырвать эту занозу из моего сердца, значит так тому и быть — пусть оно да самой смерти сочится болью при воспоминании о тех ясных глазах, розовых губах, золотых волосах.

Кстати, о волосах. Если где-то на побережье Тавриды и можно было встретить настоящую медовую блондинку, так это только в Ламосе. Уж я-то знал, за время моих скитаний повидал достаточно.

Хотя и здесь они были большой редкостью. Среди черноглазых и черноволосых листригонов даже я со своей каштановой шевелюрой казался чуть ли не белой вороной, а такие женщины вроде той, что сейчас пыталась пересечь катящий по набережной людской поток — светлокожей с волнистыми волосами, так напоминающими Золотое руно — казались среди местных жителей редкими золотыми крупинками в черном вулканическом песке.

Интересно, какого цвета у нее глаза? Хотя какая разница, при такой-то заднице и ножках? Судя по цвету загара и отсутствию багажа, она была местная, хотя одета как туристка. Женщины Ламоса наряжаются только в будни для выхода в церковь и дальнейших посиделок в кафе, и тем более, не тратят деньги на такие глупости как натуральный лен, конопляный деним и кожаные сандалии-гладиаторки, явно дорогие и явно сшитые за пять тысяч миль отсюда.

Упс, я загляделся и не успел заметить, как она резко шагнула в сторону и врезалась прямо мне в грудь. И тут же отлетела в сторону, упругая, словно мячик. Сумка сорвалась с плеча, под ноги высыпалась какая-то женская хрень, небольшой серебристый цилиндр откатился далеко в сторону.

Ладно, надо помочь этой неуклюжей.

— Ваш термос. Прошу прощения.

Она подняла глаза и рассеянно прищурилась. И тут, как гром среди ясного неба, прозвучало то, что вот именно сейчас я еще не был готов услышать:

— Ты?

Прошла целая вечность, прежде чем я вспомнил, как надо дышать. Я даже вспомнил, как надо улыбаться. И неотрывно смотрел в лицо, которое не видел восемь гребаных лет.

Медея Ангелисса. Девушка, ставшая моей с благословения богов. Девушка, которую я так и не сумел изгнать из моей головы и сердца.

Ставшая еще красивее, чем была восемь лет назад. Мне пиздец.

 

ГЛАВА 2

МЕДЕЯ

— Ты зачем сюда явился?

Набережная куда-то плыла у меня из-под ног, воздух застревал в горле, но голос почему-то звучал уверенно и резко.

— А разве нельзя?

Нельзя, хотелось сказать в ответ. Ты не должен был возвращаться сюда после того, как бросил меня. После того, как я столько сил потратила, чтобы построить стену забвения между своим прошлым и настоящим. Ты не имел права становиться таким зрелым и мужественным. Таким опасным для меня.

Сейчас, при взгляде в эти неправдоподобно синие на темном от загара и морского ветра лице все мои стены обрушились в прах.

У меня даже защипало в носу, такой несправедливостью показалось, что время не просто пощадило его — оно смело всю шелуху, стесало все лишнее, юношеское, незрелое, оставив лишь цельную и гармоничную суть.

То ли от злости, то ли от смущения запылали щеки, и Ясон, заметив это, легко дунул мне в лицо. Такой знакомый старый трюк. И все то же спокойное легкое дыхание доброго и бесстрашного человека.

Испугавшись, что вот-вот разрыдаюсь, я выхватила у него термос и трясущимися руками стала заталкивать обратно в сумку. Большая тень накрыла меня целиком. Конечно, Ясон стоял надо мной и наблюдал, как я мучаюсь с сумкой.

— А ты?

— Что я?

— Все еще живешь здесь?

— Конечно, живу. Яшка с Гришкой все время пропадают в море. Виноградниками занимаемся только мы с отцом.

Конечно, я уезжала из Ламоса. Сначала в Пантикапеи, чтобы получить профессию винодела-технолога, затем для обучения в школе сомелье, еще позже на стажировки в Бордо и Калифорнии. Но обсуждать историю моей жизни с Ясоном Нафтисом я не собиралась. Хотел бы знать, остался бы со мной.

— Говорят, ты восходящая звезда в мире виноделия…

Надо же, оказывается, он уже в курсе. И кто же нас во все посвящает? Или он шпионил за моей жизнью через фейсбук и сайт винодельни Ангелисов? Я, например, его в соцсетях не нашла. Хоть и пыталась. Хоть и не признаюсь в этом никому, ни за что, никогда.

— А ты откуда знаешь?

— От твоих братьев.

Я мысленно поставила себе галочку прикончить Яшку с Гришкой.

— И решил приехать именно сейчас?

Спустя восемь лет?

— Ну, да.

Он пожал плечами и ответил так небрежно, словно нам снова пятнадцать и восемнадцать лет, и он просто выходил из дома в погреб, чтобы потихоньку от тети Песи нацедить нам полкувшина молодого вина. И вот мы стояли друг напротив друга, но уже другая вода плескалась у наших ног и другое солнце сияло над головами.

Мы молча смотрели друг на друга, и я не знал, для чего я приподнялась на цыпочки — то ли для того, чтобы обеими руками обхватить его шею, то ли, чтобы дать ему в глаз и отправить с набережной в воду.

— Ты не ответил на мой вопрос, — тихо сказала я.

— Какой?

Ясон смотрел недоуменно, словно его разбудили ото сна.

— Зачем приехал.

Я потихоньку начинала беситься. Идиотский разговор. Идиотская ситуация.

— Не каждый день в городе открывают памятник твоим и моим предкам.

— Откуда узнал?

Могла бы и не спрашивать, потому что он взъерошил пятерней волосы и посмотрел на меня со своей прежней мальчишеской ухмылкой, чуть наглой, немного смущенной и совершенно очаровательной.

— От твоих братьев.

Пожалуй, я не стану их убивать. Просто закопаю живьем и очень глубоко.

— Значит, вы поддерживали контакт?

А мне, между прочим, ни слова не сказали, гады. С другой стороны, хотела ли я знать, где он и что с ним? Время от времени до меня доходили слухи об отчаянном капитане Ясоне Нафтисе, но подробностей я не выспрашивала. Жив и слава Богу.

Я рада, что у него все в порядке. Но мне это совершенно безразлично. Я спокойна. Спокойна… блин!

Не выдержав, все-таки выпалила:

— Все восемь чертовых лет? А мне ни разу на звонка ни письма?

Господи, какой идиоткой я была! Как долго ждала этого кретина, сколько раз представляла, как мы встретимся.

— Медея…

— Что, ты за восемь лет ни разу не сошел на берег? Ты сидел один на льдине, где нет интернета? Или состоял на секретной службе Ее Величества, Джеймс ты Бонд недоделанный? Зачем? Ты?? Сюда приперся???

Наконец, я добилась своего. Ухмылка сползла с его лица, и на меня взглянули посветлевшие от гнева глаза:

— Здесь осталась моя жена.

— Мы не женаты!

— Думаю, боги с тобой не согласятся.

Пришлось до боли прикусить губу, на лету ловя готовое уже сорваться с губ проклятие Афродите. Шутница, чтоб ее. И самое смешное, что Ясон прав. Обе мои попытки завести отношения закончились постыдным провалом.

И все же, напрасно он так был в себе уверен.

— Знаешь, Ясон, — медленно произнесла я. — Если бы тебя прикатили сюда в инвалидной коляске, без рук и без языка, я бы приняла тебя. Но такой… — Я окинула ненавидящим взглядом этого колосса… блин… родосского, бронзового, синеглазого, в джинсовой синей рубашке с закатанными рукавами, открывающими мощные предплечья, сплошь покрытые татуировками. Ыыы… я сглотнула комок в горле. — … такой ты мне не нужен.

— Медея…

Не оборачиваясь, я подняла над плечом средний палец и, словно спасаясь от волка, быстро запрыгнула в кабину пикапа.

* * *

ЯСОН

Я несколько секунд смотрел, как удаляется ее фигура, как ветер играет с золотыми волосами.

— Подожди, Медея… — В два прыжка я достиг ее машины и вцепился в дверцу. — Подожди, я должен…

— Я все сказала, Ясон! — Я никогда раньше не видел такой боли в ее глазах. Этот взгляд пронзил меня насквозь, как копье степняка. — Той девочки, которая так верила тебе, больше нет. Она умерла, когда ты сбежал отсюда.

Взвизгнув шинами, машина рванула с места, и я едва успел отскочить. Медея даже не побеспокоилась, что может проехать мне по ногам. Мне оставалось только смотреть ей вслед.

Она действительно изменилась. Да что там говорить, та ночь, когда я бежал из Ламоса изменила все: ее, меня, весь наш мир. Было время, когда я владел настоящим сокровищем, и вдруг оно выскользнуло у меня из рук и разбилось на тысячи осколков.

А ведь я уже предчувствовал тот момент, когда семья Медеи станет моей семьей, а ее братья моими братьями, а не просто друганами. Ведь как только я увидел ее в свои двенадцать лет, я уже знал, что эта золотая девочка будет моей.

Я стою столбом, впервые увидев Медею во внутреннем дворе дома Ангелисов.

…И вся она была, как светлый мед, который пчелы

Из солнца и пыльцы цветов создали…

А она просто берет меня за руку и спрашивает:

— Виноград будешь? У нас есть лодка, и я умею ловить рыбу. И могу нырнуть под черный камень на нашем пляже. Веришь?

— Да ну ее, — кричит Гришка, мой приятель еще с дошкольных времен. — Она еще маленькая, только в ногах путаться будет.

Я вижу, как обиженно вытягивается лицо девочки, но плакать она не собирается:

— Ну да, как занозу достать, так «Меечка, помоги». А как на лодке плыть, так маленькая! И печенье для вас с Яшкой я у мамы просить больше не буду!

— Вот же вредная, — чешет затылок ее брат. — Точно, не будет.

— Точно, — подтверждает Яшка. — Мейка слово держит. Упрямая, как коза у деда Антипа.

Девчонка смотрит на нас, поджав губы и сощурив глаза, но руку мою не отпускает. И я принимаю решение:

— Медея будет с нами. — Затем поворачиваюсь к ней: — Но если будешь ныть…

— Мея не ноет. Она свой пацан, — заверяет Яшка. — Хоть и девчонка. Хоть и красивая.

Я стал ее нянькой, хранителем и другом. Я научил Медею чинить порванные сети, вязать морские узлы, забрасывать и промывать мережи, отковыривать ножом приросших к скале петалиди и есть сырыми морских ежей. Она узнавала ночную погоду по дневному прибою, умела ставить парус и отличать ядовитого дракуса от мелкой скумбрии.

И все же она не могла стать моей целиком.

Почти сразу я понял, что эта девочка принадлежала земле, как я принадлежал морю. Что ее будущим станет согретая солнцем почва Тавриды, корявая лоза и щедро налитые будущим вином гроздья винограда. Просто я отдавал ей все, что имел и умел, ибо знал, что меня тоже ждет щедрый урожай.

Сначала это были наши первые поцелуи: за сараем, где хранились корзины, мотыги, косы и прочий инвентарь; под развалившейся стеной генуэзской крепости; в пещере на пляже, куда в непогоду убирали лодку. Затем первые прикосновения: осторожные и боязливые, обжигающие, когда моя ладонь наполнялась тяжестью ее маленькой груди, ласкающие, когда я заплетал ее шелковые волосы в косу.

В день, когда в подводной пещере я стал ее первым мужчиной, я впервые посмотрел на Медею с суеверным страхом. За что боги дали мне такое чудо, и как долго суждено мне владеть им?

Как оказалось, всего несколько дней. До той проклятой ночи.

Сегодня я увидел: та чудесная девочка превратилась в манящую, опасную своей красотой женщину. И я стал ей совсем чужим.

Шесть лет… Шесть долбаных лет, пока не истек срок исковой давности за контрабанду, я пробкой мотался по Атлантике и Пасифику. Перегонял яхты и морские катамараны из Аустралии-дель-Спиритус-Санту в Аутеароа, проводил грузовые суда под носом у нубийских пиратов… Черт, я даже в Желтом море на джонках от муссонов бегал.

И только два года назад вернулся на берега Понта Эвксинского. Я сотни раз представлял свое возвращение, и надо же такому случиться: едва ступив на родную землю, нос к носу столкнулся с девушкой, чье сердце когда-то разбил.

Которая до сих пор владела моей душой, текла в моих жилах и хозяйничала в моих снах, как у себя на кухне. Черт, я даже с женщинами не мог думать ни о ком другом, кроме нее. Я даже кончить не мог, не представив ее лицо таким, каким оно было на алтаре Афродиты: с рассыпанными по серому камню золотыми волосами, с широко открытыми глазами, которыми она доверчиво смотрела на меня.

Которая сегодня показала мне «фак» и злая, как сто чертей, умчалась куда-то на своем грузовике.

Ладно, я знал, где в Ламосе мне точно будут рады. Братья Ангелисы сообщили, что тетя Песя по-прежнему живет на Чембаловке, не очень дальнем пригороде, в который превратился маленький рыбачий поселок моего детства.

Я зашел в прокатную контору, получил ключи от заранее забронированного Шевроле Силверадо и покатил вдоль набережной, ориентируясь на парящую над городом башню полуразрушенной крепости Чембало.

 

ГЛАВА 3

ЯСОН

Машину я оставил, недалеко от главной площади Чембаловки, на стоянке перед новеньким супермаркетом, так нелепо смотревшимся среди крашеных известкой и крытых рыжей черепицей домиков листригонов и ашкеназов.

Проехать дальше было невозможно, и до двора тети Песи я поднялся по узким улочкам, местами переходящим в лестницы. Во всю мочь голосили цикады, над головой хлопало развешенное для просушки белье, и ни звука больше — ни человеческого голоса, ни кошачьего мява. Стояло самое жаркое время дня, и обитатели Чембаловки дремали в своих дворах под навесами из живого винограда или в комнатах, под защитой решетчатых ставней.

Пару минут простоял перед домом, собираясь с духом, а затем толкнул деревянную калитку. Расчет оказался верным: мадам Фельдман жила по раз и навсегда заведенному порядку. Рано утром выходила встречать лодки рыбаков, потом на тележке выкатывала свои корзины на базар и оставалась там до полудня, полностью поглощенная своим немудреным бизнесом, перепалками с конкурентками и развлечением охочих до местного колорита туристов.

Сейчас она отдыхала на топчане под навесом, прикрыв от солнечных зайчиков лицо легкой косынкой. Но если кто-то решил бы, что она ничего не замечает, так я вам скажу: вы не знаете нашу тетю Песю.

Мне достаточно было тихо кашлянуть, как она резво поднялась, села и поправила сбившуюся во время сна прическу. Увидев меня, приподнялась, затем снова упала на топчан и заголосила, как пожарная сирена:

— Ой, та хто ж это? Ясончик, бусечка моя… мейн ингел! Бежи сюда, тетя Песя тебя обнимет…

Уже через час я сидел на кухне за столом. В распахнутое настежь окно лезли длинные стебли любопытной мальвы, передо мной сияли белизной хрустящие от крахмала «салфеткес», на них стояли «тарелкес» из тетипесиного «парадного» сервиза, а сама она уговаривала меня, уже порядком осоловевшего от еды и питья съесть еще две «котлеткес»:

— Кушай, Ясончик, — она ближе пододвинула тарелку с маленькими, на один укус, куриными котлетками, — порадуй тетю Песю.

— Не могу уже, не лезет, — вяло булькал я.

— Ты такая шкиля-макарона, тебе надо поправляться. Ешь, штоб ты сдох!

Сам себе я уже напоминал удава, проглотившего слона. Но зато пока я двигал челюстями, тетя Песя могла полностью отдаться своему любимому занятию — передаче новостей.

— Што ты хочешь от моей жизни? Я при деле и свой бульон с яиц имею, зато…

Зато у Констанди родилась вторая внучка; Коля Лапидус женился на вдове с тремя детьми и на свадьбе торжественно обещал заделать еще столько же (здоровья им и процветания, только не на мои гелт *); Костас Спитакис овдовел, и наследники уже заранее делят его состояние — кому кофейню, кому дом, кому машину и катер (жлобы и крохоборы, тьфу, глаза бы мои на них не глядели).

— А что Ангелисы?

— Это ты про Яшку с Гришкой? Настоящие листригоны выросли, все в материнскую родню. Только жениться не хотят, все бы им в море полоскаться… Картофлю ешь! Баркас твой они таки сохранили… и пирожкес кушай…

— А Анастас здоров?

— Штоб мы все так были здоровы, так все аптеки в городе позакрывали бы. Его вина по всей Тавриде продаются, сыновья выросли, вот дочку замуж выдаст…

У меня пересохло в горле.

— А что, Медея выходит замуж?

— Ну да, понемножку.

Наверное, я выглядел так же паршиво, как себя чувствовал, потому что тетя Песя смягчилась:

— Так разве ж он скажет, хитрый пиндос. Женихи, конечно, косяком ходят, но чтобы старый Ангелис сказал «да», таки нет! Но, я имею мнение, што…

Тетя Песя бросила на меня хитрый взгляд.

— Что?

— Што он имеет козырь в рукаве.

Что-то мне становилось все хуже и хуже.

— Давайте уже, тетя Песя, не тяните кота за неаппетитные подробности, как говорят в Дессе.

Она многозначительно покивала, но так как и самой, видимо, трудно было держать паузу, выдала информацию без дальнейших споров. Густав Шнайдер, ближайший сосед Ангелисов и хозяин трех гектаров виноградников в Золотой Балке, после второго инсульта вытребовал обратно домой единственного сына. Тот изначально к земле любовью не пылал и потому уехал учиться аж в Фанагорию. А полгода назад вернулся.

— И знаешь, чем этот гешефтмахер зарабатывал на жизнь? Он кризисный менеджер! Вей зе мир! Я ходила к Соломону Рамштейну, он мне все сказал за этих кризисных менеджеров. Деловары и фармазоны! И ты знаешь што?

— Что?

Похоже, я был обречен «штокать» до самого вечера.

Два месяца назад Густав умер, оставив кое-какие деньги вдове, а дом, виноградник и землю сыну.

— Все думали, што он продаст виноградник, продаст дом, да и сделает ноги, а он… — Я выжидательно смотрел на тетю Песю. — А он надел лучший клифт и пошел таки знакомиться с Ангелисами!

— А что Анастас?

— А кто ж его знает? Молчит.

Тот Анастас Ангелис, которого я знал восемь лет назад, руку бы отдал за три гектара земли в Золотой Балке. Там рос лучший виноград для игристых вин. Своя марка шампанского была его голубой мечтой.

— А почему молчит?

— Так шнайдеровская лоза, говорят, выродилась. Вино кислое, не вызревает, вот старик уже лет пять продавал только молодое вино, да и то по дешевке.

— И чем же ему Ангелисы помогут? Если лоза старая или земля…

— Много ты понимаешь! — Соломон Рамштейн просветил тетю Песю по высшему классу, и теперь она смотрела на меня с нескрываемым превосходством. — Местами и не в земле дело. Говорят… — она таинственно понизила голос, — … если Медея Ангелисса даже зубы дракона посеет, то все равно вырастет виноград. Ее просят на сборе первые гроны срезать. И заморозки на почве она предсказать может. И болезни…

— Ну, не будет же она шнайдеровский виноградник выхаживать?

В моем голосе звучало сомнение.

— А если выйдет замуж за шнайдеренка, то уж будет, никуда не денется. Вот он вокруг нее кренделя и выписывает.

Рука сама собой начала сжиматься в кулак. Кризисный менеджер, значит? Похоже, я приехал как раз вовремя.

Злые мысли прервало громкое треньканье телефона. Доносилось оно, как ни странно, из недр тети Песи. Та сначала похлопала себя по объемному тухесу, затем по не менее впечатляющей груди и полезла за пазуху. Из глубин бюстгалтера были добыты складной штопор, небольшой кошелек, носовой платок размером с полотенце и, наконец, телефон в кокетливом красном корпусе.

— Алё! — Уши заложило от пронзительного сопрано. Зачем тете Песе телефон? Она с таким же успехом может «поговорить» со всем городом и без мобильной связи. — Медея? — Я насторожился. — Что, опять клиент? Тот француз? Зараз буду. Вже видвигаюсь на позиции.

Словно забыв о моем существовании, она снова пошарила в лифчике и извлекла на свет тюбик губной помады. Не глядя в зеркало намазала рот и потянулась к вешалке за соломенной шляпкой.

— Уходите, тетя Песя?

— Пойду помогу Медее «крутить динамо».

Медея, крутящая динамо вместе с тетей Песей, была зрелищем, которое я ни за что бы не пропустил.

— Я вас подвезу. Идемте.

* * *

МЕДЕЯ

С каждой новой встречей оставаться вежливой с мсье Жераром становилось все с труднее. Во выражению тети Песи он уже не смотрел на меня «с рассуждением», а «глазел с воображением», И оба его бесстыжих глаза очень отчетливо проецировали все пролетающие в мозгу картинки.

— Мадмуазель Медея, вы все хорошеете.

Он склонился над моей рукой, выставляя на обозрение загорелую и блестящую, словно смазанную желтком и хорошо подрумяненную в печке булочку, лысинку. Как бы пребывая в глубокой задумчивости, он нагло пялился в вырез моей расстегнутой рубашки и возвращать мою руку не спешил.

В ответ я холодно улыбнулась и мстительно подумала, что очень даже правильно позвонила тете Песе. Мадам Фельдман обожала кино и, уверена, посмотреть на настоящего французского актера, снявшегося в «Фантомасе» вместе с ее обожаемым идолом Жаном Марэ, прискачет галопом. О том, что мсье Жерар играл «жандарма без слов» в массовке, я предусмотрительно умолчала.

С самого утра я только и делала, что не думала о Ясоне Нафтисе, свалившемся мне на голову столь внезапно и так некстати. Не думала, когда проверяла счета, не думала, когда отсылала заказ на новую партию пробок, и когда снимала пробы. Теперь пора было бы наконец заняться полезным делом.

Покончив с кино, в свое время многообещающий, но не оправдавший надежд поклонниц Арман Жерар, решил заняться винным бизнесом. И тут, как говорят в Дессе «ему поперло». Начав со скромных винных погребков в Марселе, настоящее свое состояние он сделал на Лазурном берегу.

Глядя на его роскошный Бентли Континенталь, я невольно прикинула, сколько дешевого пойла в покрытых фальшивой пылью бутылках он споил в свое время доверчивым туристам. Пожалуй хватит не только искупать слона, но и утопить кита.

Бриллиант в его перстне и золотые часы под белоснежной манжетой лишь подтвердили мои догадки. И тем не менее, эта звезда винного бизнеса уже лет пять сияла над понтийскими берегами. Мсье Жерар открыл несколько винных подвалов в Дессе и Фанагории, а затем начал осваивать берега Тавриды.

— Ну, что ж, покажите мне ваше «Золотое руно». Отзывы о нем прекрасные, но я привык проверять вина лично. Вот такой я старомодный.

— Будете дегустировать вслепую?

— Бьен сюр, ма шери.

Слепая дегустация была коньком мсье Жерара, а после знаменитой дегустации 76-го года в Париже, где он-таки не ударил в грязь лицом, еще и предметом особой гордости.

Шесть пузатых винных бокалов ожидали нас на деревянном прилавке в общем зале. До открытия погреба оставалось часа полтора, так что беспокоить нас не должны были.

Моя помощница Наташа, занимавшаяся на предприятии отца почти всеми офисными делами, кроме бухгалтерии, уже приготовила плотно завернутые в бумагу бутылки. Из бумажных «воротничков» на свет выглядывала лишь заранее освобожденная от фольги часть горлышка. Даже я не смогла бы узнать среди этих одинаковых пакетов свое «Золотое руно». Еще три так же тщательно упакованных бутылки мсье Жерар привез с собой. Я кивнула Наташе, и она добавила на прилавок три бокала.

Француз быстро потер ладони и слегка поклонился в мою сторону:

— Итак, приступим?

— Да, мсье.

Я тоже заразилась его радостным волнением — как никак мою работу должен был оценить один из старейших консультантов винных аукционов в Лондоне, Нью-Йорке и даже (страшно сказать) в Оспис де Боне **.

Вытаскивать пробки из бутылок доверили мне, но затем мсье Жерар придирчиво их нюхал, пытался раскрошить и даже лизал. Проделывал все это он с добросовестно закрытыми глазами.

Вину в бокалах дали «подышать» минут пять, затем француз взял в руки первый бокал. Посмотреть на свет, опустить пронизанный капиллярными сосудиками нос в бокал, сделать медленный вдумчивый вдох и, наконец, не менее вдумчивый глоток.

Затаив дыхание я наблюдала, как мсье Жерар полощет вино в рту, давая работу своим чутким вкусовым рецепторам, а затем проглатывает. Пару раз я заметила недовольную гримасу, но, в основном, выражение его лица было упорно-терпеливым, как у бухгалтеров, убийц-маньяков и программистов на ассамблере.

Несколько образцов удостоились повторного тестирования, и наконец остался один бокал.

— Вот это я назвал бы настоящим Даром Солнца. — Как ни странно я находила этот старомодный пафос вполне уместным в данную минуту.

— Уверен, что купаж, но весьма сбалансированный и гармоничный. Роберт Паркер называет такие вина гедонистическими, ну а я выражусь проще: оно чертовски восхитительно.

Я переплела пальцы, пытаясь скрыть их дрожь. Еще несколько секунд мсье Жерар смотрел на меня круглыми мышиными глазами, наслаждаясь моим волнением, а затем громко объявил номер, указанный на наклейке под ножкой бокала:

— Пять!

Я сорвала бумагу с пятой по счету бутылки и сверила номер:

— Пять. Боже мой.

Француз взял бутылку и внимательно рассмотрел этикетку. Кажется, он был поражен не меньше меня.

— «Золотое Руно»!? — Поморгал, принюхался, затем улыбнулся: — Поздравляю, моя дорогая. Это несомненный успех, ведь я захватил с собой для сравнения отличные Шардоне и Совиньон. — Быстро же он взял себя в руки. — Давайте отпразднуем.

Успокоиться я смогла только после третьего глотка. И только сейчас до меня начало доходить то, что говорил мсье Жерар:

— Это прекрасное начало, мадмуазель Медея. Если вы и дальше будете развиваться в этом направлении, через несколько лет я с гордостью смогу рекомендовать вас Аукционным Домам Сотби’с и Кристи’с. Салют!

— Салют! — Ой, неужели это обо мне?

— Я с удовольствием возьму у вас партию «Руна», но пока ограничусь тысячей бутылок.

Уже неплохо, и все же…

— У вас есть какие-то сомнения насчет моего вина, мсье?

Француз щелкнул пальцами, словно нашел нужное слово:

— Сомнение, вот именно. Это очень неприятная ситуация… — Он встал с табурета, чтобы взять свою сумку, — … и мне жаль, что именно я принес это, как говорят у вас «пренеприятное известие»… но вот.

На стол передо мной опустилась еще одна бутылка «Золотого Руна». Нет, не «Золотого Руна». Я схватила бутылку и осмотрела со всех сторон. Контрэтикетка отсутствовала, как таковая. Колпачок из фольги на горлышке был черный с каким-то неразборчивым оттиском. Зато наклейка настоящая — дорогая фактурная бумага с голограммой и золотым тиснением. Только наклеена слишком небрежно: почти по всему периметру выступали застывшие потеки клея. А ведь я как знала — специально отказалась от самоклеющихся этикеток. Только того, кто подделывал мое вино, эти подробности не интересовали.

Уже не ожидая ничего хорошего, сорвала колпачок. Так и есть — пробка пластиковая. Молча показала ее французу, получила в ответ скорбный кивок и налила вино в стакан.

Ну, не совсем отрава. Возраст не больше года. Недостаточно выдержанное с плоским вкусом, да еще и отдает навозом. Такое можно продавать в картонных пакетах, но уж точно не под знаком «Дома Ангелисов».

— А где вы его купили?

— Ну, конечно, не в магазине.

— Конечно. — Акцизной марки на бутылке я тоже не обнаружила.

— В шашлычной на десятом километре от Дессы. Там, знаете, вдоль трассы множество маленьких забегаловок.

Боже, какой позор. Мое вино, мою гордость мало того, что подделывают, так еще и сбывают во всякие тошниловки.

Словно прочитав мои мысли, мсье Жерар положил руку мне на сгиб локтя.

— Не огорчайтесь, ма шери. Всех подделывали. И Великую Мадемуазель ***, и Рембрандта и вот вас теперь. Это неизбежное следствие успеха. Вам надо решить одну проблему… Вы меня понимаете?

Конечно, я понимала:

— Разобраться, откуда у мошенников настоящие этикетки.

У меня за плечом звякнуло стекло. Оглянулась. Наташа смотрела на осколки бутылки и винную лужицу, маленьким озером растекшуюся у ее ног.

— Я уберу.

Сейчас она, как никогда, напоминала испуганного кролика. Мне показалось, у нее даже нос шевелился.

— Ерунда, не огорчайся.

— Действительно, мадмуазель Наташа. — Покончив с неприятной частью дня, мсье Жерар был настроен наслаждаться жизнью. — Выпейте с нами.

И щедро набулькал нам еще вина из «правильной» бутылки. А затем с видом знатока объявил:

— Бог веселый винограда

Позволяет нам три чаши

Выпивать в пиру вечернем.

Ой-ёй-ёй. Мне уже совсем не нравилось его игривое настроение. Еще пара бокалов, и наш мсье распустит неаппетитные слюни старческого вожделения. А помощь-то запаздывала.

Мсье тем временем вконец разрезвился. Набулькав нам по второму бокалу, продолжал:

— …Первая во имя граций,

Обнаженных и стыдливых…

— Медея, можно я уже пойду? — Подала голос Наташа.

— Да, конечно.

А что еще я могла сказать человеку, и так уже отработавшему три часа в свой законный выходной день?

Поблескивая глазками, вмиг ставшими такими масляными, мсье Жерар прислушивался к торопливым шагам помощницы. Наверху хлопнула дверь, и он взглянул на меня с плотоядным предвкушением.

Я обреченно вздохнула, уже намечая план дальнейших действий: подливать гостю вина почаще, затем под каким-нибудь предлогом подойти со спины и на пару секунд пережать сонную артерию… Ну ладно, конечно, я не смогу так поступить со столь уважаемым человеком, но дайте хоть помечтать. Додумать я не успела, потому что наверху снова хлопнула входная дверь.

Наконец-то! К нам походкой пеликана приближалась мадам Фельдман.

— Медея, лялечка моя, я тут гуляла мимо…

Одним взглядом тетя Песя оценила мсье Жерара с точностью до франка — шкуру, мясо, копыта, рога. Кажется, его нашли достойным внимания. Ему же хуже.

— Ой, а что это вы пьете? Так, может, я не вовремя?

Француз всем своим видом показал, что таки да — не вовремя. Но ничего не поделаешь, воспитание заставило его подняться с табурета и приложиться к ядрено пахнущей рыбой ручке дамы.

— Аншанте, мадам. Мы дегустируем вино мадмуазель Медеи. Не желаете ли попробовать?

Его глаза молили: скажи «нет», старая калоша.

— Да! — Гаркнула мадам Фельдман.

Тете Песе надо было наливать «по саму туточку», и неважно, какая стояла перед ней тара — наперсток, стакан или ведро. Я наполнила бокал почти до краев.

Уже через две минуты тетя Песя, подперев кулаком оба подбородка, пристально всматривалась в лицо румяного от смущения мсье Жерара:

— Так хде ж я вас видела? Вы же такой красивый… актер наверное? На Фантомаса похож…

* * *

ЯСОН

Я ждал, прислонившись к капоту взятого на прокат Шевроле. По плану тети Песи, мне следовало войти в винный погреб «Дом Ангелисов» минут через пять. При условии, конечно, если она до этого времени не появится.

Она появилась.

Первым из-за крашеной черной краской двери вылетел невысокий круглый мужичок в синем клубном пиджаке, белой рубашке и щеголеватом шейном платке. И сразу бросился к черному кабриолету, припаркованному в двадцати метрах от меня.

За ним, пыхтя и отдуваясь, торопилась тетя Песя:

— Ой, не бежите так, мсье Жерар. А то, боюсь, догоните свой инфаркт.

Процессию замыкала широко улыбающаяся Медея.

— Всего доброго, мсье Жерар. — Она подала беглецу портфель. — Насчет отгрузки товара переговорим в понедельник.

Медея перебросила на плечо свои золотые волосы и улыбнулась так соблазнительно, что мужик сразу подобрел, а я, наоборот, взбесился.

— О ревуар, ма шери!

Кабриолет стартовал со скоростью ракеты.

Медея посмотрела на тетю Песю и улыбнулась:

— Может, еще по бокалу?

Меня подчеркнуто не замечали, и это не укрылось от зоркого взгляда мадам Фельдман.

— Та не. Я домой. У меня смотри сегодня какой шофер. Красавец, а? Не признаешь?

Медея равнодушно пожала плечами, разозлив меня еще больше. Ну, хватит.

— Садитесь, тетя Песя, отвезу вас домой.

Она внимательно посмотрела на меня, терпеливо ожидающего рядом с машиной, затем на Медею, скрестившую руки на груди и меряющую меня непримиримым взглядом. Один я мог прочитать выражение ее лица, но не собирался делиться этим знанием с остальным миром.

— Я тебя умоляю! Меня Медеечка отвезет. — Медея согласно кивнула. — А ты вон иди к Спиридону, — она кивнула в сторону таверны с усатым капитаном на вывеске, — мэкни по паре стаканов, потрави баланду с этими бездельниками. Проведи время красиво, наконец.

Ну, что ж, это была здравая мысль.

* * *

*Гелт — (иврит) деньги

**Оспис де Бон — город в Бургунии, место проведения престижного винного аукциона

***Великая Мадмуазель — прозвище Коко Шанель

 

ГЛАВА 4

ЯСОН

У Спиридона меня сразу вспомнили, что, как ни крути, было очень приятно. Над всеми столами поднялись стаканы, приглашая меня присоединиться. Я покрутил головой по сторонам и почти сразу увидел Ангелисов-младших.

Янис и Георгиус за прошедшие восемь лет выросли, как минимум, на полголовы и раза в полтора раздались вширь, обзавелись добротными усами, конечно, не такими густыми, как у опытных капитанов, но вполне многообещающими, и все же это были все те же друзья моего детства — Яшка и Гришка Ангелисы. Сыновья моего доброго хранителя Анастаса Ангелиса. Братья Медеи.

— А ну ка, повернись. Ты смотри, Гриш, какой цикавый фраер к нам пожаловал. ВинцЭ пить не разучился?

Меня грубовато обхлопали по плечам и спине. Я не пошатнулся и в ответ проделал то же самое с братьями:

— Наливай, проверим.

После первого стакана в грудь начало просачиваться живительное тепло. Яшка с Гришкой сидели напротив и время от времени перегибались через стол, чтобы снова и снова хлопнуть меня по плечу.

— Твой баркас стоит у нас в пещере…

— … конечно, сохранили..

— … а мотор сняли пока. Завтра поставим…

— … работает, как часы… тик-так

Лица, столы, лампы под потолком слегка покачивались, словно на ласковой морской волне. Люди от других столов подходили ко мне, чтобы звякнуть стаканом о стакан. Надо же, я уехал из Ламоса в восемнадцать лет, а меня, оказывается, здесь еще помнят.

— А как же, ты же сын Тео Нафтиса. И отец у тебя был настоящий капитан, и мать такая красавица…

— … после тебя так никто пятнадцать минут под водой и не просидел…

— Я уже двадцать могу.

— Брешешь!

— Идем проверим!

— А ну, цыть. Куда вы пойдете пьяные да в ночь, проверяльщики хреновы. Пейте уже!

— Опа, это кто же здесь такой суровый?

Я от души обнял дядю Леонидаса, лучшего в Ламосе бузули-музыканта. В глазах стояли слезы, но я уже не пытался их скрывать. Леонидас похлопал меня по плечу:

— Ээ, не стесняйся, мальчик. Кто никогда не плачет, тот свою душу прячет.

— Опа! — Дружно подтвердили все присутствующие.

Кто-то согласно шмыгнул носом, но его тут же заглушил звон струн.

Опа-опа та бузуки,

Опа ке обаглома,

Газо изму стахастуни,

Меговлезы тагзсегхнас

Кто не мог танцевать, тот стучал в такт стаканом по столу и дрыгал ногами.

Ксише сэи салонино раки,

Архисэс или рьё дыёс нали,

Оморор ито корициму ньего,

Архоитес спаньенту ми кильё

Здравствуй, мой Ламос, прости своего блудного сына. Уже рвала душу и звала в пляс мелодия сиртаки, и я встал посреди таверны, широко раскинув руки. С обеих сторон меня подхватили братья Ангелисы, к ним пристроились остальные — высокие, низенькие, пузатые и жилистые, просто пьяные и пьяные до изумления.

Ррраз — бросок правой ногой вперед.

Два — медленно перейти на правую и чуть податься назад.

Три — шаг левой назад.

Четыре — медленно перенести вес тела на правую ногу и в сторону.

Пять — сильно согнуть колени и быстрый шаг левой вперед…

Дальше я уже не считал. Кто не умеет танцевать сиртаки, тому в Ламосе вход в таверну закрыт. Так меня учил отец. А свою первую хору с танцевал с мамой.

Сиртаки перешел в сиганос. Танцу уже было тесно в стенах таверны, и он выплеснулся на улицу. Цепочка, возглавляемая Леонидасом, потянулась в сторону набережной, притягивая по дороге туристов и просто прохожих.

Я отделился от танцующих, чтобы прислонившись к стене двухэтажного розового дома, без помех полюбоваться на звезды. Они были почти такими же, как в Фанагории и Анатолии, и все же не такими. Эти звезды сияли над моей родиной, и других таких было не сыскать.

— Почему? — Тихо спросил я их. — Почему я вернулся только сейчас?

* * *

МЕДЕЯ

— Значит, он вернулся? — Повторила мама и, словно разговаривая сама с собой, еще тише добавила: — Только сейчас…

В ответ я лишь пожала плечами:

— И главное непонятно — зачем?

Мамина ладонь мягко легла мне на плечо:

— Он никогда не сможет уйти от тебя. Сколько бы ни пытался, всегда будет возвращаться. А ты всегда будешь его ждать. В этом и заключается благословение Афродиты. Для мужчины и женщины это одновременно величайший дар и страшное проклятие.

Странно, почему мама была так добра к Ясону, ведь он разбил ее сердце почти так же, как мое. Не хотелось обижать маму, но…

— Ма, ну неужели ты веришь в эти сказки? Все-таки в двадцать первом веке живем, а?

Она улыбнулась мне, словно неразумному ребенку:

— Но ведь пока все так и выходит. Он вернулся.

Я только пожала плечами:

— На открытие памятника и только. Встретится с братьями, напьется в таверне, а потом соберет свои манатки и свалит.

Мама нежно пропустила меж пальцев прядь моих волос:

— Он уже увидел тебя, моя девочка. Никуда теперь твой Ясон от тебя не денется. Здесь остался его якорь, а ты его маяк. Свет его очей.

Не припомню, чтобы Гликерия Ангелисса прибегала к такому высокому пафосу. Я потерлась щекой об ее руку и примирительно сказала:

— Поживем, увидим, мама. Я уберу посуду.

— Хорошо, — мама повернулась к столу, — а я уложу Тесея.

Малыш уже спал, пристроив голову на руку прямо между своей тарелкой и кружкой. Мы с мамой понимающе переглянулись и улыбнулись. Ничего удивительного, если учесть, что свой день этот непослушный мальчишка начинал часов в шесть утра.

Выходил на кухню, залпом выдувал стакан парного молока утренней дойки и удирал гулять, прихватив с собой пару пирожков с тарелки. А потом со стайкой таких же загорелых и поцарапанных пацанов бежал на рыбачью пристань или на виноградники или еще Бог знает куда.

То, что в Тесее верх взяла бурная кровь листригонов, было понятно почти с самого его рождения. Он поплыл раньше, чем встал на ножки, не признавал никаких игрушек, кроме корабликов, и никакой другой одежды, кроме тельняшки. Я смирилась. Все-таки его отцом был пловец и ныряльщик, каких больше не найти ни в Ламосе ни во всей Тавриде.

Мальчик висел на моей маме, как обезьяний детеныш, обхватив ее руками и ногами. Я проводила их долгим взглядом, а затем занялась уборкой стола и грязной посудой.

Братья сегодня ужинали в городе, а отец, озадаченный историей с подделкой нашего вина, ушел к себе в кабинет вместе с той самой бутылкой. Так что работы у меня было не так уж много.

А раз так, я решила испечь печенье.

Выпечка — это маленькое домашнее волшебство, которому бабушки и мамы учат своих дочерей с детства. Разве не чудо происходит в горячей духовке, когда из сырых яиц, какао-порошка и безвкусной муки — из этой неаппетитной темной жижи — вырастает пористый, как пемза, шоколадный бисквит? Или рассыпчатое печенье.

Искусство создания пирожных делает наш мир лучше. Печенье в картонной или жестяной коробке — всего лишь печенье. Пряники в пластиковом пакете — просто пряники. Но если смешать те же ингредиенты своими руками, добавить в тесто немного терпения, а в крем чуть-чуть любви, вы получите чудодейственное лекарство от разбитой коленки для своего ребенка и от разбитого сердца для себя.

Оставив печенье остывать на противне, я накрыла его чистой салфеткой и в последний раз оглядела кухню. Тарелки вымыты, разделочные доски выскоблены добела, столешница вытерта и отполирована сухой тряпкой. Можно выключать свет и идти наверх.

Тесей крепко спал, накрытый из-за жары одной лишь простыней. Над его кроватью раскачивался кораблик, передававшийся в нашей семье из поколения в поколения. Вот уже семь лет, как он принадлежал моему сыну.

Я присела на край кровати и отвела со лба спящего мальчика прядь бронзовых волос. С каждым годом он становился все больше похож на Ясона, и это видела моя семья, это видел весь город. Скоро придет день, когда это увидит сам Ясон.

Как я ни была обижена на него, как ни бунтовала против богини, как ни отказывалась признать нашу связь, ясно было одно: я была навеки отравлена его запахом, синевой глаз, солью кожи, проникшей в мою кровь и сделавшей нечувствительной к другим мужчинам.

Жалела ли я о том, что Ясон свой юной беспечной любовью обрек меня на одиночество? Нет, и только по одной причине. Того огня, который он зажег во мне, хватит на всю оставшуюся жизнь. И самое главное: прежде чем он бросил меня, я успела вырвать у него самое ценное, самое дорогое — моего сына. Пусть этот бродяга живет, как хочет, я за все вознаграждена заранее.

А если он уедет? Просто поймет, что эта земля и эта женщина стали ему чужими, что ничего здесь для него не осталось и уедет? От этой мысли стало так страшно и горько, что я сама того не сознавая, громко застонала.

Тесей беспокойно пошевелился во сне.

— Шшш.

Я легко поцеловала его в лоб, поправила сбившуюся простыню и вышла из детской, закрыв за собой дверь.

* * *

Перед сном не могла не зайти к отцу. Он все еще сидел за письменным столом. Злополучная бутылка и стакан с вином стояли перед ним.

— Медея, иди-ка посмотри.

Я присела на край стола и взяла у него из рук винную пробку. Повертела в пальцах. Все тот же кусочек пластика с выжженной сбоку надписью «Золотая Балка».

— Ну и что? Пробка не наша. Мы такими никогда не пользовались.

— А ты сюда смотри. — Заскорузлый палец коснулся донышка цилиндра. — Видишь порез?

— Ну да. Бракованная пробка, наверное.

— Эээ, нет. — Отец забрал у меня пробку и поковырял трещинку пальцем. — Это появилось при укупорки бутылки. У меня была машинка, которая точно так портила пробки.

Тааак, это уже было интересно. Если это безобразие творится у нас же под носом, на нашей винодельне…

— Где она? На складе? Завтра найду ее и проверю.

— Нет, дочка, не ищи. Я ее отдал.

— Кому?

Отец задумчиво поскреб седую щетину на подбородке.

— Густаву Шнайдеру.

Нет. Невозможно. Я так и сказала:

— Невозможно. Ни дядя Густав ни тетя Грета никогда такими вещами заниматься не стали бы

— Они-то, конечно, не стали бы, но вот Франц…

Продолжать дальше не было нужды. Шнайдер-младший не понравился мне сразу. Не чувствовалось в нем ни саксонской надежности его родителей, ни практичности ашкеназов, беспредельно гибких, но прочных и по-своему стойких, ни отчаянного и нахального мужества листригонов.

Ни рыба ни мясо, как сказал мой отец. А тетя Песя выразилась гораздо конкретнее: сопля на заборе, такой за грошик и воздух в церкви испортит. Я была согласна с ними обоими.

— Пап, давай тогда начнем с другого конца. — Я наклонилась вперед, чтобы сжать его руку. — Этикетки-то точно наши.

Он тяжело вздохнул, соглашаясь. И был прав. Если бы этикетки тоже подделали, это не помешало бы «Золотому Руну» выйти на рынок. Тогда даже дилетанты без проблем отличили бы оригинал от фейка.

— Значит, будем искать канал, по которому они попали к мошенникам. Либо со склада либо из типографии.

Хотя, вариант с типографией я отмела бы сразу. Весь тираж мы получили полностью. Кто-то заказал дополнительную печать? Сомнительно. Я совершенно не видела смысла в печати дорогих этикеток, которые будут наклеены на бутылки с дешевым вином.

— Завтра пересчитаю коробки с этикетками. Сверю со складской книгой. Разберемся, пап.

Я подошла к отцу сзади и обняла за плечи. Одежда отца пропахла душистым трубочным табаком, из которого он крутил свои папиросы, щетина покалывала щеку. Мой милый, родной папка. Любивший меня беззаветно с первого дня моей жизни. Ни разу не выбранивший за плохую отметку в школе или за порванное платье. Ни слова упрека не сказавший, когда его единственная дочь, его отрада и гордость неизвестно от кого нагуляла байстрюка.

Он похлопал меня по локтю.

— Плохо, если это кто-то из наших, вот в чем беда, дочка.

Конечно, плохо. Всех, кто работал у нас я знала с детства. Это были наши соседи, их дети и родственники. Свои люди, с которыми плясали на свадьбах и крестинах и плакали на похоронах. Отец вздохнул и расцепил мои руки, чтобы притянуть к себе ближе и поцеловать в лоб.

— Спокойной ночи, Медея.

 

ГЛАВА 5

МЕДЕЯ

Над бортом лодки торчала грязная босая нога. Чего и следовало ожидать.

После вчерашнего загула Яшка с Гришкой не пошли на утренний лов, а бессовестно дрыхли в лодке, завернувшись в парус. Однако, это был не повод спать после шести утра. Значит, братья сегодня либо будут катать туристов, либо поедут куда-нибудь с отцовским поручением.

Вот только будить их словами или пинками было совершенно бесполезно. Но на такой случай в семье имелась боцманская дудка.

— Какого…

— …хрена?

Сонно почесываясь, братья сели в лодке и хмуро уставились на меня.

— Вообще-то, это мой вопрос, — сказала я. — Какого хрена?

— Что?

— Какого хрена вы позвали в город Ясона? Какого хрена вы ничего не сказали мне?

— Ну-у-у, думали сюрприз тебе будет…

— Думали, ты обрадуешься…

— Ты же так его любила…

Мне оставалось только тяжело вздохнуть. Я уже перестала удивляться, когда тетя Песя называла моих братьев Адями. «Адя, ты шо, с мозгами поссорился?». «Адя, не расчесывай мне нервы». А как же быть, говорила она, не могу же я их на людях называть адиётами.

Я смотрела на них, серьезная, как инфаркт. И держала паузу. Постепенно до адиётов начало доходить:

— То есть ты не рада?

— Уже теплее, но вы на верном пути, — подбодрила их я.

— То есть ты даже злишься?

— В яблочко! И послушайте меня, вы, балбесы. — Я поднялась с камня и посмотрела на Яшку с Гришкой сверху: — Чтобы на открытии памятника его здесь не было.

— А чё так?

Опять вспомнилась тетя Песя. «Шо вы хочете от моей жизни. Уже сидите и не спрашивайте вопросы».

— Я не хочу, чтобы он видел Тесея.

На безмятежные в своем идиотизме лица братьев, как тучка на ясное небо, начало наползать понимание. Слава Богу, им хватило соображения не задавать новых вопросов. Только смотрели потрясенно.

— Вот именно, — сказала я и, повернувшись, стала подниматься по тропинке к дому.

* * *

ЯСОН

Лучшее средство от похмелья — с утра пораньше постучать молотком по гвоздям. Именно этим я и занимался, сидя на коньке крыши домика тети Песи.

Судя по пятнам на потолке, крыша у нее прохудилась всерьез, а забравшись наверх, я понял, что одной переборкой черепицы отделаться не удастся — кое-где придется заменить обрешетку.

Мадам Фельдман с раннего утра трудилась на рынке, так что никто не мешал мне разбирать по досочкам ее уютный домик. Вот разве что…

Сначала хлопнула калитка, затем по вымощенной кирпичом дорожке застучали подбитые подковками ботинки. Я взглянул вниз, на меня смотрели два хмурых Ангелиса.

— Слезай, — начал первый.

— Есть разговор, — закончил второй.

Судя по выражению их лиц, им больше хотелось поговорить на языке жестов. Ладно. Что на пьянку, что на драку меня дважды приглашать не приходилось.

Я отложил в сторону молоток и спрыгнул с крыши:

— Ну?

Яшка ткнул меня в грудь кулаком с зажатыми в нем ключами:

— На. Твой баркас стоит на рыбацком причале. Мотор там же. Сам поставишь и заправишь. Твои вещи в рубке. Собирайся и проваливай.

— Спасибо, — я разглядывал два ключа, оба от навесных замков.

— Нам твоего спасибо не надо. Сыты по горло.

Я насторожился: а это было уже что-то новенькое. Вчера я довел в хлам пьяных братьев до их лодки, уложил и даже заботливо прикрыл парусиной. Не было смысла напоминать им, что мы расстались лучшими друзьями.

Что могло измениться за те несколько часов, что мы не виделись? Я из подо лба смотрел на них и молчал. Честно говоря, очень хотелось слегка пожать горло и одному и другому.

— И держись подальше от нашей сестры, — в меня с силой ткнули твердым, как деревяшка, пальцем.

Вот, значит, как? Медея Ангелисса не желает видеть меня в Ламосе? Ну, тогда у меня будет к ней пара вопросов. Если она считает, что этот город слишком мал для нас двоих, пусть объяснится.

* * *

Я не мог не признать — винный погребок Ангелисов действительно был высококлассным местом. Старые бочонки вместо столиков, обшитые корабельными досками стены, ялик, переделанный в барную стойку — вся эта мишура для туристов меня не цепляла. Но запах соли и водорослей, вишневого табака и мокрых сетей заставил на секунду зажмуриться и втянуть в себя прохладный воздух полной грудью.

То, что вино здесь будет отличным, я даже не сомневался. Я оглядел битком набитый туристами зал. Мимо меня слегка покачиваясь проплыла уже хорошо упившаяся парочка, и я поспешил занять освободившуюся бочку.

Итак, что здесь пьют? На большинстве столиков стояли кувшины, стеклянные, глиняные, фаянсовые, одним словом «старинные», те что еще хранили бабушки в деревнях и на хуторах. В таких подавали так называемое «домашнее» вино.

В Фанагории и Анатолии трактирщики давно утратили совесть и вовсю торговали заводским вином из бумажных пакетов. Но здесь, я не сомневался, подавали настоящий Шардоне. Относительно дешевым это вино было лишь потому, что созревало в больших старых бочках, бедных танином. У многих на столах стояли тарелки с козьим сыром или орехами. Помнится, Анастас Ангелис презрительно называл такую закуску «бисквитами для пьяниц».

Как обычно, в общем гуле голосов слышалось блеющее меканье «знатоков»:

— Это вино еще не успело опомниться…

— Строптивое винишко, но ничего — обыграется…

К соседнему столу бережно, как младенца, поднесли в корзинке покрытую пылью бутылку. Зал притих, наблюдая, как официант ловким движением карманника извлек из нее пробку, как, держа бутылку напротив зажженной свечи, перелил вино в декантер.

Поджарый и загорелый мужчина без возраста сделал первый глоток, милостиво кивнул и с ленивым интересом наблюдал, как пробуют вино его две очень красивых и очень молодых спутницы. Лица обеих отразили одну и ту же мысль: «И за шо столько уплочено?».

Мой кошелек позволял мне выбрать «золотую середину» — что-то не дешевое, но и не слишком дорогое. Официант мгновенно отреагировал на мои поднятые вверх два пальца:

— Уже определились с заказом?

Я даже не пытался заглядывать в винную карту.

— Что у вас есть из нового?

Десять лет назад я был отлично осведомлен о содержимом бочек Анастаса Ангелиса, когда его поочередно воровали для нас то Яшка с Гришкой, то Медея. Но времена изменились.

— Рекомендую попробовать «Золотое руно». Изысканный купаж… золотая медаль на выставке… отличные отзывы…

— Неси.

Вино действительно оказалось отличным. Даже странно было найти такое в маленьком городе, ведь сам Ламос по сути был ничем иным, как пригородом Херсонеса.

Я успел выдуть половину бутылки, когда услышал знакомый голос над головой:

— Что ты здесь делаешь?

Надо мной стояла Медея в элегантном льняном костюме. Ну, конечно, хозяйка заведения обходила гостей, интересуясь, довольны ли они обслуживанием.

— Пью вино. — Я поднял бокал. — Кстати, отличный букет. Поздравляю. — На секунду ее взгляд смягчился, но тут же снова блеснул сталью. — У меня даже есть некоторые соображения, почему его назвали «Золотым руном».

Так я назвал свой баркас, так я называл ее волосы, которые сейчас были собраны в строгий узел на затылке. В прошедшие годы бывали дни, когда я забывал ее лицо, но золотые волнистые пряди помнил всегда. Они стали моим наваждением.

— Допивай и проваливай.

Моя челюсть затвердела сама собой. Я уже и забыл, когда со мной говорили подобным тоном. Да, девочка, которая осталась в моей памяти неуклюжим подростком в выцветшей майке и с разбитыми коленками, превратилась в очень красивую и элегантную женщину. Но это не значило, что она стала хозяйкой города, в котором я родился и вырос.

Только чтобы досадить ей, я ответил:

— Допью и уйду. И, конечно, заплачу по счету. Хотя когда-то вино Ангелисов доставалось мне бесплатно.

Мой взгляд, скользнувший от ее губ вниз к шее и ключицам напомнил, что на закуску у нас тогда не было ничего, кроме поцелуев. Вот только стоящая сейчас передо мной женщина ничем не напоминала девушку, которую я целовал восемь лет назад.

И о которой ничего теперь не знал.

Ни ее фейсбук, ни инстраграм, ни сайт «Дома Ангелисов» не давали информации о ее личной жизни. Успехи в учебе, успехи в работе, дружная семья, фотографии со звездами винного бизнеса и всякими другими знаменитостями — вот все, что сообщала о себе внешнему миру Медея Ангелисса.

Ни один мужчина на этих снимках не обнимал ее с видом собственника, ни на чьем плече не покоилась ее рука, ни к чьей груди не прижималась ее щека.

У меня тоже не было таких фотографий. Да, я не был святым. И тем более, не был импотентом. Подцепить в таверне веселую красотку, добросовестно оттараканить ее и обещать позвонить, когда снова буду в этом порту — всем спасибо, все свободны.

Но ни одну из них я не позвал бы в подводную пещеру, не стал бы делиться дыханием во время долгого плавания и не подвел бы к старому камню, где только наощупь можно прочитать древнюю надпись:

…избегнуть ее никому невозможно,

Будь то блаженные боги иль смертнорожденные люди…

— Счет сейчас принесут.

Я моргнул и тряхнул головой, прогоняя воспоминания. Прямая и ровная, как свечка, фигура Медеи плыла в сторону служебного помещения. Ну и ладно.

Из угла на меня пялились две туристки, блондинка и брюнетка. Явно без спутников, явно скучали. Их и уговаривать не придется — девахи уже были на все согласны. Брюнетка подчеркнуто медленно провела кончиком языка по краю бокала. Сама собой на лицо наползла моя фирменная наглая ухмылка. Вот такой я неотразимый парень — все хотят кусочек меня.

Поймав за фартук официанта, я сделал еще один заказ:

— Бутылку «Золотого руна» во-о-он за тот столик.

Наверное, я говорил слишком громко, потому что меня услышали. Медея оглянулась, бросила взгляд на девушек, затем на меня, пожала плечами и продолжила свой путь.

Ну уж нет!

В узком коридоре Медея открывала дверь кабинета. Я не дал ей зайти внутрь. Толкнул к стене и уперся ладонями в кирпич по обе стороны ее головы. Она не уйдет, пока не ответит на мои вопросы.

— Хватит смотреть на меня так, словно я переехал твоего котенка. Скажи, чем я хуже всех остальных, кому ты разрешаешь жить в Ламосе.

Медея просто в струнку вытянулась, стараясь казаться выше и смотреть мне глаза в глаза:

— Ты трус и лжец.

Это звучало так несправедливо, что, не сдержавшись, я ударил кулаком в стену. Медея лишь бровь приподняла.

— Я никогда не лгал тебе.

— Значит, с «трусом» ты согласен?

Мне оставалось лишь молча признать сей факт. Мой побег из города в ту ночь, когда в порту рыскала морская жандармерия, и Моня поджег лодки, иначе, чем трусостью не назовешь. И все мои последующие отчаянные выходки не зачеркнут одного-единственного случая, когда я действительно струсил.

— Слушай, Медея, с моим побегом реально нехорошо получилось, но…

Когда мужчина говорит «нехорошо получилось», значит ему просто не на кого переложить свою вину. Вот такая некрасивая правда, и Медея, похоже, это отлично знала.

— Но я никогда тебе не врал, — упрямо повторяю.

— Ты сказал, что любишь меня, Ясон. — Так говорят о давно умершем близком человеке. — Ты сказал, что всегда будешь любить меня.

Глаза у нее стали, как у больной собаки, и в порыве утешить, я придвинулся ближе и обхватил ладонями ее лицо.

— Ты сказал, и я поверила. — Шепот ее был почти не слышен.

Я втянул в себя воздух и чуть не застонал. Она пахла по-прежнему. Сквозь запах дорогого геля для душа и туалетной воды пробивалась все та же горчинка сухой полыни, горячей земли и сладость раздавленной ягоды винограда.

Она пахла домом, и я снова почувствовал себя подростком. Мне нестерпимо хотелось снова поцеловать ее, как я делал это за виноградным прессом, и в моем баркасе, и в сарае на винограднике ее отца.

— Шаг назад.

Она смотрела на меня холодно и отчужденно.

— Что?

Я вынырнул из пронизанных горячим солнцем воспоминаний.

— Я сказала, отойди, Ясон.

Я не готов был отступиться так просто.

— Я сказал тебя правду, Медея. Просто я не мог быть рядом. Но перед богами ты моя жена.

В ту же секунду она толкнула меня с такой силой, что я ударился спиной в противоположную стену.

— Отстань, придурок! Корми своими сказками других идиоток. Мне уже один раз пришлось заметать осколки своего сердца в мусорный совок, больше этого не повторится.

Перед моим носом громко хлопнула дверь кабинета.

Добро пожаловать домой, Ясон.

 

ГЛАВА 6

МЕДЕЯ

Сколько я ни пыталась, а повторить марципановое тесто тети Греты так и не смогла. Поэтому смирилась и к каждому празднику заказывала у нее килограмма полтора, чтобы хватило и на крошечные пирожные, которые подавали к кофе маминым подругам, и на украшения для торта. Честно говоря, Тезей готов был принять за торт даже бутерброд с колбасой, лишь бы его венчала смешная фигурка марципанового ежика или медвежонка.

— Мама, а слепи, пожалуйста, нас.

— Нас?

— Ну, да. Всех Ангелисов. Меня, тебя, деда с бабушкой и Гришу с Яшей.

— Хорошо, — я отломила кусок теста размером с кулак и начала разминать его в пальцах, — смотри, как это будет.

Я разделила колобок на шесть частей и, не особенно усердствуя, вылепила пять почти одинаковых фигурок и еще одну поменьше. Тесей сразу ткнул в нее пальцем:

— Это я?

— Да, сынок, это ты.

— Ой, мама, что ты делаешь?

Я собрала все фигурки в горсть и одним движением смяла их вместе. Снова размесила тесто до однородного состояния, разделила и начала лепить заново. Теперь женские фигурки обзавелись платьями и косами, а мужские усами и штанами.

— Ты понимаешь, что я сделала?

— Что? — Затаив дыхание, Тесей следил за моими руками.

— Я слепила нас всех, а потом вновь соединила вместе. Затем разделила и слепила снова. Теперь в каждом из нас есть частица другого.

— Ты есть во мне, мама, а я есть в тебе?

— Да, мое сердечко. И дедушка и бабушка теперь тоже есть в тебе. А ты в них.

— А… — мой мальчик задумчиво ковырял пальцем пергаментную бумагу, в которую были завернуты остатки теста.

— Что, Тесей?

— А папа в нас есть?

Я проглотила комок в горле. Это был самый трудный вопрос, который мой сын стал задавать все чаще и чаще.

— У тебя вместо одного папы целых два дяди. По-моему, хороший обмен, как считаешь?

— Да-а-а? — Недоверчиво протянул Тесей. — А…

Лучше было сразу пресечь этот разговор. Говорят, дипломат знает сто синонимов для слова «нет», а я знала сто трюков, чтобы уклониться от ненужных вопросов:

— Кстати, вы на рыбалку идете или нет? Дядьки тебя ждать не будут, а рыба тем более.

— Да!

Слава Богу, настоящая рыба моему сыну была пока интереснее мифического отца. Я отложила фигурки в сторону, чтобы подсохли и начала сбивать крем. Завтра у нас будет бисквитный торт.

* * *

— Медея, тебя там ждут, — Старший официант кивнул в сторону моего кабинета.

Расспрашивать не стала, просто прихватила со стойки чистый стакан. Если это опять Ясон — метну ему прямо в лоб.

На моем столе по-хозяйски расположились два щегольских мокасина из бежевой замши. Совсем новые, даже подметки не стерлись. Из мокасин вырастали тощие лодыжки, покрытые всклокоченными рыжеватыми волосами. Ближе к колену растительность становилась значительно гуще.

Кстати, во время моей жизни в студгородке, такие джунгли на ногах между нами, девочками, назывались «Здесь заблудился и умер Индиана Джонс». Рассматривать шорты и прочие второстепенные подробности не стала, и сразу посмотрела в лицо незваному гостю.

В моем кресле за моим рабочим столом привольно устроился Шнайдер-младший.

— Привет, Франц.

А что самое интересное — перед ним на краешке стола сидела моя помощница. При моем появлении она слегка покраснела и быстро спрыгнула на пол. Шнайдеренок, хоть и нехотя, но тоже убрал ноги под стол. Этого было недостаточно. Приподняв бровь, я ждала.

Франц меня понял. С улыбкой «вот такой я очаровательный мерзавец», он встал из моего кресла и занял уголок стола, освобожденный Наташей.

Я бросила сумку на столешницу:

— Чем обязана? Что-то срочное?

Не скажу, что он мне совсем не нравился, просто избалованные мальчики были не в моем вкусе. Хотя… Я окинула его оценивающим взглядом. Спортивный, на полголовы выше меня, не то, чтобы мощный — скорее гибкий и юркий, как хорек. Франц ответил мне понимающей улыбкой.

— Спасибо, Наташа, ты можешь идти.

Мне не понравилось, что он отдает приказы моим служащим, и еще больше не понравилось, что моя помощница так послушно направилась к двери, но отводить заинтересованного взгляда от Шнайдера-младшего не стала. Интересно, а с чего бы это мы такие в себе уверенные?

Просто улыбалась и смотрела. Франц поерзал на столе:

— Отлично выглядишь, Медея. — Молчала, смотрела. — Я вообще-то, по делу.

Шнайдеренок действительно принял деловой вид, уселся, наконец, на стул по другую сторону стола и протянул мне папку.

— У меня к вам предложение.

К нам, значит, к нашей семье? Я заглянула в бумаги.

— Это бизнес-план, — пояснил Франц. — Я предлагаю совместное дело. Винный отель.

Идея была хороша. Дом семьи Шнайдеров построил еще пра-прадед нынешнего владельца. Каждое последующее поколение неуклонно расширяло и надстраивало свое жилище. По сути, это было практически поместье со старым, превращенным теперь в склад, каретным сараем, кирпичным винным цехом, двухэтажным домом с обширным внутренним двориком и красивым видом на бухту.

А Франц был не дураком.

Вот только слишком хитрым: затраты на устройство бассейна и ремонт помещений, на мой взгляд, были завышены раза в два. Тем не менее, отель дал бы ему возможность за несколько лет возродить виноградник и диверсифицировать бизнес.

— Прекрасная идея, — я положила папку на стол. — А в чем заключается наше участие?

— Вы несете строительные расходы.

— А взамен?

— Расширяете сбыт вашего вина, а заодно снижаете транспортные расходы.

Маловато будет.

— И?

— И двадцать процентов от прибыли.

Нет, все-таки Франц пошел в папашу своего. Такой же жлоб. Впрочем, Ангелисы тоже не ангелы, пардон за каламбур.

— Идея отличная. Но, сам понимаешь, семейными финансами распоряжается отец. Надо разговаривать с ним.

Я поднялась из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Честно говоря, после того, как Франц начал делать мне, по выражению тети Песи, «мансы и авансы», я чувствовала себя в его присутствии немного неловко.

И вообще, мне еще нужно было коробки с этикетками проверить. Если с утра у меня еще была мысль поручить это Наташе, то после сегодняшней сцены в моем кабинете она куда-то испарилась.

Франц покорно шел к двери впереди меня, но внезапно развернулся. Я чуть не ткнулась носом ему в подбородок. Успела остановиться, но тут же на мою поясницу легла мягкая ладонь.

И подтолкнула мое тело ближе к Францу.

— Медея, — от его шепота защекотало над ухом, — я заехал, чтобы увидеть тебя.

Как же неловко. Куда мне девать руки? Класть из на плечи Шнайдеру вовсе не хотелось, а держать растопыренными, как куриные крылья, казалось глупым.

— Медея, я с ума сошел, как только увидел тебя.

Тем не менее, его прикосновение не казалось противным. Руки теплые, не грубые. Тело пахнет гелем для душа, одежда кондиционером. Чистенький аккуратный мальчик.

— Медея, разве ты не видишь, как я одержим тобой?

Вот над текстом я бы поработала. «Не верю», как уже не раз было сказано до меня. Вот только текст закончился очень быстро, потому что Франц ласково взял мое лицо в ладони и прикоснулся ртом сначала к верхней губе, затем к нижней. Медленно, словно боясь спугнуть, начал втягивать мою нижнюю губу в рот.

В голове нудной осенней мухой крутилась мысль, что мне сейчас приходится вдыхать воздух, который только что был у него в легких. Поднялся по гортани вверх, вернулся в ротовую полость и сейчас, насыщенный его запахами, течет мне в нос.

Мятная жвачка, лосьон после бритья, какой-то крем (он что, пользуется кремом для лица?), пиво… Пиво?

Мои руки сами собой оттолкнули Франца к двери. Человек, живущий посреди виноградников, пил пиво? Да в Ламосе даже рыбаки себе такого не позволяют.

— Извини, Франц. Это не очень удачная мысль. Если у нас будет совместный бизнес… сам понимаешь.

Франц понял очень быстро. Похоже, приоритеты в его голове были расставлены давно и прочно.

— Хорошо, Медея. Я понимаю, что ошеломил тебя. Ты еще не готова. Я подожду.

Я проводила взглядом вертлявую задницу в голубых шортах до двери, и только когда за ним закрылась дверь, позволила себе тяжелый вздох.

Ошеломил он, оказывается. Все гораздо хуже, дружок. Ты в очередной раз напомнил мне о моей беде. О том, что никто больше не сможет так целовать меня, как это делал один лживый листригон. Ни в чьих руках я не почувствую себя щепкой в бурном потоке. Следы ничьих губ и зубов больше не будут расцветать на моей коже огненными цветами, после того, как меня целовал Ясон Нафтис.

Мне надо было выпить.

* * *

ЯСОН

Сам не ожидал, что так соскучусь по своему первому баркасу. Не зря листригоны говорят, что первая лодка, словно первая любовь. «Золотое руно» я купил в восемнадцать лет, после того, как смог без согласия опекунов распорядиться оставшимся от родителей имуществом.

Домик на окраине Чембаловки был продан, долги возвращены до копейки, а оставшихся денег хватило на большую лодку, оснащенную мотором и парусом. Да еще и с каютой, в которой я и жил с апреля до той черной ночи, когда покинул мой родной город.

Братья Ангелисы, могли ходить в рваных башмаках и разодранных на коленях джинсах, но на лодку денег не жалели: корпус суденышка был тщательно проконопачен и просмолен. Даже краска на досках не облупилась, и два черных глаза, которые рисовали на своих кораблях еще ахейские мореплаватели, бесстрашно взирали на понтийские воды.

С установкой двигателя пришлось попотеть, но в шестом часу вечера я уже сидел на борту, усталый и довольный, вытирая руки найденной на корме ветошью.

Телефон зазвонил в третий раз. Занятый двигателем, я уже пропустил два первых звонка. «Я буду называть тебя малышкой…», донеслось из кармана джинсовки, и я потянулся к куртке. Не нужно было читать надпись на экране, чтобы узнать, кто мне звонит.

Оксана.

Я не собирался принимать целибат, тем более в нежном возрасте двадцати шести лет. Достаточно было и долгих периодов воздержания во время рейсов. Зато на берегу морякам ни в чем отказу не было. Так что в любом порту я мог получить, еду, выпивку и женщину.

Но самыми гостеприимными были понтийские берега. Впрочем, я не злоупотреблял их щедростью, и потому, бывая в Дессе, навещал одну лишь Оксану. Она действительно была неплохой бабой. По меркам Дессы, конечно.

На самом деле Оксана родилась не в том теле и не в то время. В ее тугосисей и крепкозадой тушке томилась душа пирата. Вот почему на каждого решившего подебоширить в ее забегаловке туриста она шла как на абордаж, брала «на саблю», кромсала «в мясо» на глазах восхищенной публики и выносила то, что осталось на набережную. И все это — без малейшего физического усилия, лишь посредством виртуозного использования великого, могучего, правдивого и свободного малоросского языка.

А еще Оксана хотела замуж. Но с этим, извините, не ко мне.

— Привет, Оксан.

— Тю. Живий. А я вже думала потонув, або ще що.

Ее ласковый южный говорок действовал на всех мужчин одинаково — как стопка горилки под ломтик сала.

— Так чому не прийшов вчора? — Потому что и не собирался. — Я нову белизну одягла, червоне з мреживами. Весь вечир в ций збруи прочекав… А воно таке колюче виявилося… Турбувалася за тебе, дурень…

Я нахмурился. Не надо было за меня волноваться, потому что я не хотел волноваться ни за кого. Секс давно стал для меня не больше, чем физиологической потребностью. Я утолял голод тела и помогал это сделать другим. Это был честный обмен, и я не хотел чувствовать себя обязанным за получасовой трах в задней комнатке маленького кафе или в мансарде дома в Слободке, где она снимала квартиру.

— Извини. У меня небольшие проблемы.

Честно говоря, я и сам не знал, что за неприятности у меня вдруг случились в Ламосе, скорее предчувствовал их скорый приход.

— Так приижджай — покохаю, пошкодую.

В другое время это было бы заманчивым предложением, но не сейчас.

Хотя, что я носом крутил столько лет, спрашивается? Оксана была самой подходящей для меня женщиной. Моряку, берущемуся за любую работу, немного балующемуся контрабандой, иногда занимающемуся перевозкой нелегалов, деловитая и домовитая, прижимистая и расчетливая, хозяйственная жинка подходила, как водка к соленому огурцу.

Парни вроде меня должны довольствоваться девушками, вроде Оксаны и не заглядываться на таких, как Медея Ангелисса. Не по Ваньке картуз.

— Не могу. Я не в городе.

— А де?

Ее тон мгновенно изменился на ревнивый и собственнический. А вот этого мне не надо было совсем. Тем более, что я точно знал, что кроме меня к Оксане захаживают еще два или три парня, и принимал все меры, чтобы не столкнуться с ними у ее порога нос к носу.

Девушка имеет право устраивать свою личную жизнь, и если кто-то придет к финишу (зачеркнуто) к ЗАГСу раньше меня, то я лишь похлопаю счастливца по спине и пожелаю удачи.

— В другом городе.

— И де ж те мисто?

Ну, хватит:

— Пока, Оксан.

Я бросил телефон на куртку, встал и сразу же зацепился босой ногой за ящик с инструментами. Больно, блин.

Пожалуй, надо выпить. Точно, это мысль. Раз голова не встает на место сама, надо ей помочь. И первым делом решить, останусь я в Ламосе или нет.

Конечно, я встречусь с Анастасом Ангелисом, и поблагодарю его за то, как добр он был ко мне в детстве. Это решение не вызывало сомнений.

Но вторая проблема была намного сложнее. Как мне следовало поступить с Медеей?

Нет, все-таки надо было выпить и как можно быстрее.

* * *

— Неплохая лодка.

Незнакомый голос прозвучал у меня над головой, когда я в чистой рубашке и джинсах вышел из каюты. На краю причала стоял мужчина лет сорока. Носки его туфель нависали над срезом досок.

— Я туристов не катаю.

Сейчас мне было не до разговоров. Мужик вздохнул:

— А жаль.

Неудивительно, что он сразу заставил меня насторожиться. В этом человеке не было ничего от расслабленного и довольного жизнью туриста. Держался он уверенно и спокойно, но взглядом цеплял, как крючком. Сразу видно, человек занят делом. И что самое неприятное — его делом был я.

Я защелкнул замок на двери каюты, опустил ключ в карман джинсов и собирался пройти мимо. Разговаривать мне с ним было не о чем. Однако, чувак так не считал:

— А говорят, что перевозки — твой бизнес, Ясон.

— Я в отпуске. — Я остановился, потому что он вытянул руку перед моей грудью. И в этой руке была маленькая книжка в красном переплете. — А это не похоже на проездной билет, мен.

— Не мен, — вежливо поправил меня он. — Капитан морской жандармерии Мавракис. Может, поговорим?

— О чем? Если о вине, то оно здесь везде одинаковое. А если хотите попробовать осьминогов, то лучше Антонина Хоруса их не готовит никто. Таверна «Медуза Горгона» на набережной.

— Меня больше интересует Моня Каплун.

Он убрал удостоверение в нагрудный карман и принял очень заинтересованные вид. Я сделал то же самое. На самом деле он просто пытался меня припугнуть. И совершенно напрасно, кстати. Срок исковой давности за некрасивые дела, по которым меня можно было привлечь, истек два года назад. И за эти два года я успел выяснить, что ни у полиции ни у таможенной службы на меня ничего нет. Беня Штифт никого не сдал.

— Моня? Так он еще гуляет по Дерибасовской? Значит, плохо работаете, парни. Прямо огорчаете меня.

Лейтенант откровенно скис. И все же последнее слово должно было остаться за ним:

— Может быть, если ему не будут помогать ребята, вроде тебя, так и огорчаться не придется. Просто тщательнее выбирай друзей, и все у тебя будет хорошо. А я пока за тобой присмотрю.

Судя по всему, лейтенант очень хотел стать майором, так что в его обещании я не сомневался.

Сил удерживать на лице наглую ухмылку хватило лишь до тех пор, пока его спина в синей рубашке не исчезла среди полосатых зонтиков латинского кафе. Потом дыхание в груди кончилось, и я согнулся, уперев кулаки в колени.

Моня.

Он не вспоминал обо мне ни в Фанагории, ни в Анатолии, ни даже в Дессе. А теперь, когда я вернулся в Ламос, Каплун почему-то всплыл на поверхность, как гнилая рыба.

И почему жандармерия вышла на меня? Либо разговоры Мони прослушивались органами, либо… Дальше мой мозг оцепенел и отказался сотрудничать.

Мне определенно нужно было выпить.

 

ГЛАВА 7

ЯСОН

Первый стакан пролетел ласточкой. Второй я уже цедил с чувством. Жареный сыр был хорошей закуской, а Коля Лапидус отличным собеседником. Не спеша и со вкусом мы обсудили ловлю кефали на самодур, преимущества нереиса (6) перед рапаном (7) и собирались уже перейти к осеннему ходу макрели, как вдруг Коля посмотрел в сторону двери и сказал:

— Пристегиваемся.

Я оглянулся. На пороге, чуть покачиваясь с пятки на носок, стоял Ваня Андруцаки.

Ваню я помнил еще с детства. Самый бесстрашный и наглый листригон на море, самый удачливый рыбак от Ламоса до Пантикапей и мина замедленного действия на берегу.

Причем никогда невозможно было просчитать, когда он рванет. Хорошо, что жена Ване попалась строгая и правильная, она с переменным успехом сдерживала его разрушительные порывы, но сейчас Степанида уехала проведать родителей, и вот уже два дня Ваня резвился, как выпущенный на молодую травку жеребенок.

Для начала он тихо прошел к столу в углу зала и со спокойным смирением выслушал все, что счел нужным нашептать ему на ухо хозяин трактира. Лишь скорость, с какой стал понижаться уровень вина в его кувшине, свидетельствовал, что намерения Вани вполне серьезны.

— Будь моя воля, я бы эту озорную падлу вообще из лодки не выпускал, — Коля очень серьезно смотрел на затаившегося до поры Ваню.

Я был настроен миролюбивее:

— Да ладно тебе. Сидит себе человек, никого не трогает…

Действительно, весь Ванин вид словно говорил: «Не тронь меня, а я тебя и сам не трону». Коля лишь сверкнул на меня острым глазом, и, подцепив узловатыми пальцами маслину с блюдца, закинул ее в рот.

Если Ваня Андруцаки и желал провести этот вечер с пользой, то надо заметить, он был не одинок в своем стремлении. Постепенно общий зал наполнялся такими же расконвоированными от жен мужчинами, не дураками выпить, которые притягивались друг к другу, словно шарики ртути. Очень скоро почти за каждым столом образовался свой клуб по интересам — от дешевого красного, до шампанского «Поручик Голицын», разбавленного анисовой водкой.

Прихватив с собой оплетенную соломой бутылку розового, Ваня пошел в народ. Примерно за третьим столом он чересчур оживленно подискутировал с туристами — литвинами, судя по всему — но их живо развели в стороны трактирщик с помощником. Обозвав собеседников… эээ… презервативами, Ваня вернулся за стол к листригонам и опять ненадолго затих.

Через некоторое время его соседи по столу расслабились и перестали обращать на Ваню внимание. Как выяснилось, он только этого и ждал. С первыми аккордами бузуки, он встал со стула, громко объявил:

— Жена — это хлеб, а хочется еще и булочку, — и коршуном пал на аппетитную блондинку-туристку в голубом сарафане.

Увы, это был короткий роман. По несчастливому совпадению, блондинка пришла в таверну вместе с Костей Папандопуло, чемпионом Фанагории по боксу. В тяжелом весе. Среди юниоров. Но мальчики в Гераклее взрослеют быстро, и потому чемпион был слегка небрит и всегда готов.

— Воздух! — Успел крикнуть мне Спирос, когда встретивший своим лицом кулак юниора Ваня пролетел пару шагов по воздуху и лег спиной на наш стол.

— Ё? — Удивленно спросил он.

В соответствии с тавридским этикетом чемпиону следовало бы ответить:

— Ахуле?

После чего завязался бы диалог, и мог быть достигнут компромисс. Но в Фанагории, видимо, имелись свои понятия о деликатностях. Подняв кулак, Папандопуло шагнул к нашему столу.

— Наших бьют! — Лениво произнес Ваня и прилег отдыхать дальше.

Все, что должно было случиться позже, его уже не касалось. Чемпиона вызвали на дуэль сразу пять листригонов. Видя такую несправедливость, на его сторону встали отдыхающие из Дессы и Трапезунда.

Люди разумные и рассудительные, получив первого леща, охотно ложились на пол отдыхать, но количество буйных все же перевешивало, тем более, что с улицы в зал постоянно прибывало пополнение для обеих сторон.

Трактирщик с официантами попытались было навести в зале порядок, но получив стулом по голове, присоединились к общему веселью.

Литвины, кстати, прибегли к своей излюбленной партизанской тактике, выставляя из-под стола подножки и отвешивая подсрачники вальсирующим мимо них парам.

Блондинка, надо отдать ей должное, пыталась разнять драку и даже вставала между борцами, но получив свой законный пендаль и обидевшись, приземлилась на стул рядом со мной.

Коля Лапидус крепился, наверное, дольше всех, но и он не выдержал. Опрокинув в себя стакан вина и с остервенением зажевав его пучком зелени, он рванулся к здоровенному пиндосу в рваной уже майке, и захватом через правое плечо обнял его, как родного.

Итак, я стоял перед дилеммой — сбежать или тоже драться, ибо, как с давних пор известно, кто не с нами, тот против нас. Блондинка на соседнем стуле уже начала всхлипывать, а значит, жизнь не оставляла мне выбора. Надо было до появления полиции сделать отсюда ноги.

Подхватив туристку под крутые бока, я доволок ее до двери, вытолкнул на улицу и отбуксировал в соседний переулок. Девица уже не хлюпала носом, зато поглядывала на меня заинтересованно. Снова приходилось выбирать — в правой руке у меня была бутылка, на левой висела блондинка.

Еще неделю назад я бы честно поделился вином, рассказал пару анекдотов, затем оттараканил барышню и пошел спать. Но сейчас настроения для разврата не было совсем.

— Как тебя зовут, красавица?

Красавица сразу расправила плечи и выкатила вперед внушительную грудь:

— Елена.

— Елена Прекрасная, значит, — уточнил я. — Слышишь, что мужики из-за тебя творят?

Барышня скромно потупила глазки.

Проводив блондинку до отеля, я помахал бутылкой ей вслед, а затем поплелся в сторону пляжа. Все-таки мне надо было выпить.

* * *

МЕДЕЯ

Теплый вечерний бриз шевелил мои волосы. Сумка осталась в кабинете, а я шла по набережной с откупоренной бутылкой «Золотого руна» в руке.

Ноги сами свернули к рыбачьей пристани. Просохшие сети уже были убраны в лодки, и сюда почти не доносились голоса и музыка из центра города. Но мне хотелось уйти еще дальше ото всех.

Прежде, чем спуститься на песок, я сбросила сандалии и пошла босиком. Обувь осталась лежать под лестницей, здесь ее никто не возьмет. Редкие шезлонги были отнесены на ночь подальше от воды — хоть приливы были и невысоки, но при сильном ветре, с берега уносило немало нужных вещей. Чуть дальше шла полоса дикого пляжа, и свет фонарей с набережной сюда не доставал.

— Молодые люди, или прекратите там немедленно или перелягте на лежак! Нам так лучше видно!

Ехидный голос с набережной заставляет нас с Ясоном на секунду оторваться друг от друга, а затем, подхватив с песка одежду и взявшись за руки, мы бежим прямо в черную воду и не останавливаемся, пока течение не подхватывает нас. Теплая вода мягко несет наши разгоряченные тела на своей шелковистой спине вдоль берега, заворачивает за Красный Камень, и здесь мы начинаем грести, ориентируясь на маленький красный огонек, парящий наверху, чуть ниже звезд.

На самом деле это фонарь, который мама каждый вечер ставит на выступ скалы. Его хорошо видно с моря, и запозднившемуся рыбаку или туристу легко будет выгрести прямо к нашему пляжу, от которого идет вверх неширокая тропа.

Я лежу на спине, как калан и держу на животе два свертка с нашей одеждой, а Ясон частыми мощными рывками тянет меня к берегу.

А потом мы забираемся в лодку, накрываемся парусом, и часов до трех утра нас не тревожит ни одна живая душа.

Сама не заметив, как, я прошла почти до конца пляжа. Сюда редко добирались даже жаждавшие уединения парочки. Большой, в рост человека, камень замыкал полосу мелкой гальки, за ним возвышалась почти отвесная каменная стена.

На фоне звездного неба силуэт камня читался ясно, как днем, и найти те самые три выступа, по которым можно было взобраться на самую маковку, не составляло труда. Их когда-то показал мне Ясон. Здесь я прятала украденное из дома вино и сушеные абрикосы. Мама делала вид, что не замечает пропажи.

Я сделала первый глоток, закрыла глаза и подставила лицо под холодный луч луны. Бесполезно было прятаться от воспоминаний, бесполезно было пытаться замести их словно мусор, под покров ежедневных тревог и нужд.

С годами я стала все реже уходить по вечерам из дома, чтобы отдаться своей печали. Я уже и сама понимала: судьба первой любви — остаться полустертым воспоминанием. Загорелый синеглазый мальчик стал частью моего детства, ушедшего навсегда и безвозвратно.

Из-под опущенных век по щекам медленно поползли слезы. Не смотря на все старания забыть, я слишком хорошо помнила лицо Ясона.

О, это ошалелое от любви и счастья лицо. Конечно, мы были обречены. Подобной любовью могут любить друг друга Орфей и Эвридика, Дафнис и Хлоя, Персей и Адромеда на полях Элизиума, но не мы, простые смертные.

Боги дали мне его, и боги же отняли. Это было неизбежно. И все-таки, как же это было несправедливо. Уже не сдерживая себя, я громко всхлипнула и что есть сил ударила кулаком по камню.

— Не отбей руку, Мея.

Я вздрогнула, открыла глаза и посмотрела вниз прямо в облитое лунным светом лицо. Темные волосы, мягкими завитками обтекающие лоб и виски. Задиристая и нахальная ухмылка.

ЯСОН.

Я слишком далеко ушла в прошлое, раз не расслышала шорох гальки под его ногами. Сдерживать недовольный вздох не стала. В конце концов, он просто подумает: я злюсь оттого, что он нарушил мое уединение. Хотя на самом деле, все было гораздо серьезнее.

Я злилась на время, которое было так нелепо, незаслуженно щедро к нему. Была какая-то несправедливость в том, что, забрав у меня юного любовника, беззаботного и веселого, как дельфин, оно привело обратно мужчину, чью физическую мощь не скроешь ни кошачьей ловкостью движений, ни обманчиво лукавым взглядом.

Сейчас его глаза казались черными ямами, но я-то знала, что на самом деле в них клубится ультрамариновая бездна, и мне ни в коем случае нельзя в нее заглядывать.

— Не называй меня так.

Мой протест, видимо, рассмешил его:

— Да ладно, тебе же это нравилось.

— Мне тогда было пятнадцать лет.

Он усмехнулся и покачал головой:

— А мне восемнадцать. Хорошие были времена. Помнишь?

Лучше бы я забыла.

— Мне уже не пятнадцать, Ясон. Прошло восемь лет. Я изменилась.

— Я вижу.

Он действительно видел в темноте. Истинный потомок листригонов, он нырял на глубину тридцать метров без акваланги и фонаря. Для меня, унаследовавшей кровь ахейцев и колхов, эта способность казалась непостижимой.

— Ты тоже изменился.

Он кивнул, признавая очевидную истину. Я глубже пустила корни в землю, он же теперь полностью принадлежал морю.

— Восемь лет действительно большой срок. И нам есть, о чем поговорить. Просто как старым друзьям.

Наверное, он еще не успел узнать, что были вещи, из-за которых мы никогда больше не сможем чувствовать себя друзьями.

— Да, ты задолжал мне объяснения, Ясон. И у меня много вопросов.

Странно, но его смех прозвучал совсем невесело:

— Я знаю, уж поверь. И все же ты моя прежняя Мея. Красивая и гордая… и вредная.

Ты тоже, хотелось ответить ему. Тупой самодовольный балбес.

— Ты ничего на самом деле не знаешь обо мне, — жестко ответила я.

А он… он просто протянул руки вверх:

— Иди сюда и расскажи.

Не в силах сдерживать обиду, я швырнула в него бутылку. Ловко поймал, поставил у ног и снова поднял руки:

— Иди на ручки.

Дома уже все стихло. Родители заснули, а братья, скорее всего, уже удрали на ночные гулянья через окно своей комнаты. Я собираюсь сделать то же самое.

Осторожно отдергиваю занавеску, высовываюсь до пояса из окна и вижу стройный силуэт, отделившийся от высокой тени орехового дерева.

— Давно ждешь?

— Буду ждать, сколько нужно, — шепчет Ясон и раскрывает свои объятия, — иди на ручки.

Я перекидываю ноги через подоконник и, зажмурив глаза, лечу к нему на грудь.

Тело среагировало само. Не успев ничего сообразить, я прыгнула вниз и очутилась в надежных и крепких объятиях. Чуть подержав в руках, Ясон осторожно поставил меня на песок.

Мне снова захотелось выпить. Словно без слов уловив мое смятение, Ясон нашарил на земле бутылку и опустил ее мне в руки. Пить, сидя, всегда удобнее, и я опустилась на гальку.

Ясон сидел рядом, и молчал. Я передала ему бутылку, он отхлебнул и вернул обратно. Мы проделал то же самое еще два раза, прежде чем он заговорил:

— Твои братья хотят, чтобы я убрался отсюда.

Я только пожала плечами.

— Это ты их попросила, Мея?

Зачем подтверждать очевидное? Конечно, я.

— Они мои друзья, Мея, — в его голосе слышался сдержанный упрек. — Это было больно.

— Правда? Ну, тогда умножь на сто и ты получишь отдаленное представление о том, что чувствовала я, когда ты меня бросил.

Он опустил голову, отказываясь смотреть мне в глаза:

— Поверь, Медея, у меня не было другого выхода. Я должен был уехать.

— Тогда расскажи мне, что случилось той ночью. И тогда, может быть, я тебе поверю.

* * *

(6) Нереис — морской червь

(7) Рапан — моллюск

 

ГЛАВА 8

ЯСОН

Мы сидим на камне в полной темноте. Между нами кувшин вина. Медея пьет маленькими глотками, потому что боится опьянеть.

— Мне нельзя напиваться. Если не вернусь домой, папа запрет меня в доме до осени, понимаешь?

Конечно, я понимаю. Анастас Ангелис трясется над своей дочерью, как над золотым кладом. Впрочем, так оно и есть — Медея чистое золото. Вот только характер тяжелый. Но, опять же, потому что золотой.

— Я отнесу тебя на руках.

Вот тут она мне сразу верит, потому что я уже много раз носил ее и на руках и на закорках. С ее девяти лет, когда мы с Яшкой и Гришкой допоздна жарили макрель на костре, а она засыпала, привалившись мне под бок и накрытая нашими куртками.

Я всегда нес ее один, не доверяя братьям, потому что уже тогда она была только моей девочкой.

И все же мы оба чувствуем себя пьяными, хотя вина отпито совсем чуть-чуть. Может быть, поэтому, ни один из нас не понял, когда именно наши губы встретились над глиняным кувшином.

Просто в какой-то момент она отстраняется и закрывает рот ладонью.

— Никогда больше этого не делай.

А в меня словно вселяется шальной бес:

— Чего именно?

— Ну… не целуй меня.

Ей явно трудно выговорить это слово, и оттого мне становится еще веселее.

— Тебе не понравилось?

— Нет.

— Совсем-совсем? — Хмурюсь я.

Я уже целовался с девочками и даже со взрослыми женщинами, и им нравилось. Во всяком случае, они предлагали продолжать. Девочки пахли леденцами и мамиными взрослыми духами. С ними было неинтересно. Женщины пахли кремом для загара, потом и еще чем-то взрослым. И продолжение тоже было взрослым. Во всяком случае, я был им благодарен, потому что знал теперь, что делать, чтобы не напугать Медею.

— То есть, понравилось, — говорит она, — но это неправильно.

— Почему?

— Ну, — она пытается сообразить, а действительно, почему, — разве тебе больше не кого целовать?

— Неа, — отвечаю я, — мне нужна только ты.

Даже не прикасаясь к Медее, я чувствую, как она начинает дрожать. И уже не от страха.

— Папа…

— Убьет меня, если узнает.

Она удивлена:

— И что, ты совсем не боишься?

Боится ли дворняжка цепного пса, у которого пытается стянуть сахарную косточку? Она просто забывает о страхе.

— Нет.

— А братьев?

Братьям Ангелисам сейчас точно не до нас. Этим летом они по ночам лазают в окна к туристкам и на утренний лов являются прямо из чужих постелей, досуха выжатые умелыми и опытными руками.

— А братья делают то же, что и мы.

— А что такого мы сделали, — она пугается не на шутку, — это был всего один поцелуй.

— Это был первый поцелуй, — поправляю я, — потому что теперь я уже не смогу остановиться и буду целовать тебя всегда.

Я точно знаю, что для Медеи это был самый первый поцелуй в ее жизни, и сделаю все возможное, чтобы она захотела получить и второй и третий.

И когда я целую ее снова, то понимаю, что все кончено. Для меня. Потому что я действительно не смогу остановиться.

До той самой последней ночи.

Волны набегали на песок шагах в десяти от моих ног. Я допил вино из бутылки, медленно цедя глотки и стараясь насладиться вкусом каждой капли. «Золотое руно» и правда было прекрасным вином. Создать такое могла только настоящая колдунья.

Мама Медеи, тетя Гликерия, однажды рассказала мне, что та тонкая струйка колхской крови, что еще течет в жилах Ангелисов, проявляет себя лишь у женщин, да и то через поколение. Женщины Ангелиссы рождались целительницами или ясновидящими, но Медея, похоже, унаследовала от предков особый талант, и скоро его должны будут признать очень многие. Она не напрасно столь упорно трудилась те долгие восемь лет, что мы были в разлуке.

А чем занимался я? Борьбой за жизнь на море, иногда контрабандой и воровством, ежедневным тяжелым трудом и краткими днями загула — ничем, что могло бы оставить след в душе или зарубку на сердце. Я не привязывался ни к людям ни к месту, и уже был уверен, что не почувствую ничего, когда сойду с катера на набережную Ламоса.

То, с какой силой этот город взял меня за горло, как он единым махом вышиб из меня всю мою былую самоуверенность, поразило меня до глубины души. Странно, что Медея не заметила моей растерянности при нашей первой встрече.

Я много раз представлял, как увижу ее и что скажу. Но все заранее заготовленные слова вылетели из головы при первом же взгляде в ее глаза. Я просто понял, что пришло мое время жить по-настоящему. И стало жизненно необходимо, чтобы она поверила мне сейчас.

* * *

МЕДЕЯ

— Давай сыграем.

— Что? — Кажется, я его не расслышала.

— Давай сыграем, — тихо повторяет Ясон. — Правда или желание.

Я ожидала чего угодно, только не этого. Дурацкая детская игра. Немного риска, чтобы пощекотать нервы, немного безумия, чтобы удовлетворить любопытство взрослеющих подростков. Впрочем, мне в этой игре ничего не грозило: когда один из мальчишек загадал мне снять майку, Ясон так отлупил его прямо передо всеми, что юный развратник еще долго носил на припухшей физиономии фиолетовые «очки», а все остальные напрочь забыли слово «сиськи».

Что ж, я действительно нуждалась в правде.

— Хорошо. Но я первая.

Он развел руки в стороны:

— Уступаю даме.

Я только прищурилась в ответ. Пусть паясничает, если хочет, но сегодня наконец разберусь со своим прошлым.

— Правда. Почему ты сбежал из города?

— Я должен был.

Конечно, он ожидал, что я об этом спрошу, и, наверное, уже придумал, как увернуться от ответа.

— Я жду, Ясон.

Он пододвинулся ближе и кончиками пальцев коснулся моей щеки. Полузабытое родное тепло. Я прикрыла глаза и закусила губу, чтобы не застонать. Всего несколько минут рядом с ним, и я снова вернулась на восемь лет назад, став той, прежней Медеей — испуганной, растерянной, сердитой. Брошенной. Готово упасть ему на грудь. Или ударить. Или поцеловать.

Я и на самом деле не знала, чего хочу. Помнила лишь, как пронзительно холодно мне было без него последние восемь лет.

— Той ночью я выполнял работу для Мони Каплуна. В порт нагрянула таможенная служба. Чтобы их отвлечь, люди Мони подожгли несколько рыбацких лодок.

Я так и думала.

— Одна из этих лодок принадлежала дяде Васе Капитанаки. Ты учился с его сыном в одном классе.

— Я не знал. — Конечно, он не знал. В его голосе звала вина и печаль. — Я уехал той же ночью. Арестовали одного из людей Каплуна, и он избавлялся от всех, кто мог дать против него показания.

Кажется, он хотел добавить что-то еще, но сдержался. Видимо, не посчитал нужным сообщать всю правду. Хотя, если учесть, как долго и безрезультатно таможня охотилась за знаменитым Моней, Королем контрабандистов, Ясону угрожало что-то посерьезнее допроса в полиции.

— Почему ты вообще связался с этим стервятником?

Даже в темноте я почувствовала, как он ухмыльнулся:

— Это второй вопрос. Правда или желание?

— Правда! — Думаю, мне тоже найдется, чем его разочаровать.

— Ты представляла меня, когда была с другими мужчинами?

Господи, и я еще надеялась серьезно поговорить с этим идиотом. В голосе Ясона проскальзывали такие самоуверенные нотки, словно он заранее знал мой ответ. Понадеявшись высказать ему неприятную правду, я попала в свою собственную ловушку.

— Шутки шутишь? — Я лишь надеялась, что он не видит, как покраснели мои щеки.

— Какие шутки? Может быть, это самый важный вопрос в моей жизни!

Точно издевается. И не дает мне времени собраться с мыслями.

— Медея… я жду.

— Ну… может быть.

— Может быть? — Самодовольство в его голосе растет.

— Ну да! Представляла! — Чтоб тебя разорвало, Ясон Нафтис.

Вглядываюсь в темный силуэт на фоне звезд. Ясон сидит на песке, уже полностью развернувшись ко мне. Живее всех живых, как говорится. И его бесстыжие пальцы уже коснулись моего запястья и пытались проникнуть под рукав рубашки. Я звонко хлопнула его по руке, как комара.

— И это было ужасно! — Моя злость нарастала, зато его фырканье становилось громче. — Правда или желание?

— Правда.

Надо же, а в детстве он всегда выбирал желание, и не ответил ни на один вопрос.

— Я по-прежнему хочу знать, зачем ты связался с Моней Каплуном.

— Из-за денег, Медея. Он хорошо платил ныряльщикам. В артели я бы столько не заработал.

Снова хочется зарыдать, но зло и отчаянно, в голос. Вот как все просто.

— Думаешь, меня волновало, сколько у тебя денег? — Конечно, в свои пятнадцать лет, я готова была идти за ним хоть босиком. — У тебя уже был баркас. И ты действительно лучший ныряльщик. Очень скоро ты стал бы зарабатывать честно.

Но он лишь покачал головой:

— Мне было восемнадцать, Медея. А тебе пятнадцать. Через год я мог бы пойти к твоему отцу, чтобы просить твоей руки. Я хотел положить на его порог такой выкуп, какой не давали ни за одну девушку в Ламосе.

Ну что, Медея Ангелисса? Ты хотела правду? Ты ее получила. Твоего возлюбленного забрала не смерть, не другая женщина, а самолюбивая дурь, нищая мужская гордыня. Как просто и навсегда необратимо — он оставил меня ради денег.

Я встала с песка, чтобы уйти. Ясон поднялся вслед за мной:

— Ни о чем в жизни я не сожалею, как об этом поступке. Прости меня, Медея.

Простить? Это вряд ли. Чувствую, что не смогу.

Но почему, когда я вдыхаю его запах, трогаю шершавую от мозолей ладонь, во мне оживает все прежнее, сияющее и юное, и я все так же люблю этого бессердечного вора, укравшего столько дней и ночей моей жизни?

— Избить бы тебя, — я ткнула в широкую гулкую грудь отчаянно сжатым кулаком. — Вырвать твое лютое сердце.

— Избей, — он перехватил мою руку и прижал кулак к губам. — Может, хоть от твоей руки мне станет легче. А с сердцем делай, что хочешь. Оно всегда было твоим.

Нет, Ясон, легче не станет. Ни тебе ни мне. Пойду-ка я найду свои сандалии. Потом вернусь в контору и поеду домой.

— Подожди, — он перехватил мой локоть.

— Чего еще? — Господи, как же я устала.

— Ты мне должна. Правда или желание?

Я с удивлением посмотрела на него. Он что, еще не наговорился? Ладно, сейчас мы покончим с этим.

— Желание.

— А ты рисковая, Мея. Уверена?

Я лишь пожала плечами. А что такого ужасного он может еще пожелать после всего, что сегодня случилось между нами?

— Не тяни, Ясон. Я спать хочу.

— Раздевайся. Совсем.

Вот же наглая килька!

— Совсем?

— Совсем.

— Совсем обнаглел!

— Не-е-ет. — Все прежнее ехидство вернулось к нему в двойном объеме. — Ты сама выбрала желание. — И тихо добавил: — Ничего не хочу, так сильно, Медея. Я просто посмотрю на тебя.

— Но здесь же темно, между прочим.

— А ты что, боишься? Ну, тогда я тебя поддержу из солидарности.

Ну и черт с тобой, Ясон Нафтис. Мне своего тела стыдиться не приходится. Знаю, что выгляжу хорошо. Так что если ты ослепнешь, это будут только твои проблемы.

Я потянулась к пуговице шортов:

— Отвернись.

— Можно подумать, я тебя раньше не видел.

А что он мог видеть раньше? Раньше у меня не было ни груди ни бедер. Ноги да волосы — неизвестно, что длиннее. В крови уже бурлило злое веселье. Ну ладно, смотри. Сам напросился.

Шорты упали на песок. Вслед за ними полетели рубашка и лифчик. Чуть поколебавшись, я стянула трусики. Затем выпрямилась и развела руки в стороны.

— Желание выполнено?

Ответом мне было тихое шипение — Ясон втянул воздух сквозь крепко стиснутые зубы и затих на некоторое время. А потом… потом быстро расстегнул свои штаны.

— Эээ, ты чего? Что делаешь?

— Я же сказал, что поддержу тебя.

Рубашку он даже не расстегивал, просто стянул через голову.

Ух ты. Даже в темноте я могла разглядеть, какое сильное и точеное у него тело. Он был все тем же бронзовым богом, только намного мощнее в груди и шире в плечах. И опаснее для меня.

— Ох, чуть не забыл. — Он быстро отвернулся и сбросил трусы. — Последний штрих.

Стоял, даже не думая прикрыться. И улыбался, блестя при свете луны ровными зубами и белками глаз. В метре от меня.

Доигрались, как говорится.

— Я иду купаться.

Сорвалась с места и с визгом влетела в теплую воду. Пробежала пару шагов, споткнулась и поплыла. Грести руками было лениво, я повернулась на спину и несколько раз толкнулась в воду ногами. И тут мне на живот шлепнулось что-то большое, но не слишком тяжелое, а под плечи горячей змеей проскользнула рука Ясона.

Это что, наша одежда?

— Держи крепче, а то пойдешь домой голая. И не урони в воду телефоны.

Хотелось повредничать и сказать, что идея так себе, не оригинальная. Пусть придумает что-нибудь новенькое. Но я вовремя прикусила язык — с Ясона станется, возьмет и придумает.

А если честно, все было просто замечательно. Я лежала в теплой воде, прижимая к груди кучку мокрых тряпок, и, чуть повернув голову, смотрела, как от наших тел расходятся по воде в стороны волны голубого света. Мы попали в рой морских светлячков.

Свечение моря — не такое уж редкое явление у берегов Тавриды, но сегодня я воспринимала его, как подарок богини. Ладно, пусть все будет так, как хочет Афродита, я не буду с ней спорить.

На пляж под моим домом выходили в полном молчании. Я смотрела, как светящиеся струйки воды стекают по телу Ясона, и только сейчас заметила висящий у него на груди предмет.

— Ясон, неужели ты сохранил его?

Не потерял, не подарил новой подружке, не спустил в унитаз, в конце концов. Он зажал в кулак своего сердоликового дельфина и кивнул мне:

— Ты тоже?

Со своим «обручальным» подарком на кожном шнурке я за годы свыклась настолько, что даже перестала замечать его, как и висящий рядом на цепочке образок Богородицы.

Ясон резко отвернулся и пошел вглубь пещеры к лодке. Я внезапно ощутила легкую дрожь и бегущие по мокрой коже мурашки. Вода, капавшая с мокрых волос, казалась холодной, как родниковая.

— Иди сюда, — тихо позвал Ясон, откинув в сторону парус. — Тебе надо обсохнуть и согреться.

Послушно, словно ребенок, я пошла вслед за ним и залезла в лодку.

— Ой, а ты куда? — Ясон перенес ногу через борт и уселся рядом. А потом и вовсе накрыл нас обоих парусом. — Мы так не договаривались.

— Да ладно тебе, Мея. Так согреемся быстрее. Не съем же я тебя.

А вот я уже чувствовала голод. Тот самый, который давила в себе долгими бессонными ночами.

— Дурацкая идея, — сказала я скорее себе, чем ему.

— Согласен. Ужасная.

Я всегда любила, когда Ясон Нафтис со мной соглашался. Наверное, именно поэтому я его и поцеловала. А он сразу положил ладони мне на спину и не позволил отстраниться. Навис надо мной, как тьма, готовая поглотить целиком.

— Отпусти, — я повела плечами, но в ответ услышала только:

— Помолчи, Мея. Мея… Медея.

 

ГЛАВА 9

ЯСОН

Перед рассветом стало чуть прохладнее, но солнце взошло и сразу начало пригревать. Первые его лучи подкрались к выходу из пещеры и растеклись на парусу, всю ночь служившему нам одеялом.

Медея беспокойно пошевелилась, откинула его в сторону и снова затихла, уткнувшись носом мне в шею.

Вчера ее губы беспомощно повторяли «отпусти», а руки мертвой хваткой вцепились мне в волосы и тянули к себе. Она была почти без сознания, когда я наконец ее отпустил.

Мы то ли спали, то ли плыли куда-то в нашей лодке, но время от времени приходили в себя и снова набрасывались друг на друга. А теперь она лежала в моих руках, такая тихая, и я наслаждался возможностью наконец-то разглядеть ее всю.

Волосы Медеи все так же вились непокорными завитками, но сильно отросли. Теперь они почти прикрывали поясницу. И прохладным ливнем струились по моей груди. Кожа отливала светлым золотом, как песок на дне ручья, и только две полоски — на груди и под животом — напоминали, какой фарфорово-белой она была на самом деле. И среди этой белизны сияло еще одно золото — небольшого треугольника.

Рука сама потянулась накрыть его, но остановилась, когда взгляд коснулся шрама под животом — поперечного, чуть короче ладони. Что же ты пережила без меня, моя девочка?

— Ну как, я сильно изменилась?

Я пропустил момент, когда Медея открыла глаза. Голос ее еще был теплым и чуть хрипловатым со сна, но она теперь тоже рассматривала меня из-под чуть опущенных ресниц.

— Откуда это?

Ее палец коснулся грубого круглого рубца размером с пятак чуть ниже ключицы.

— Бандитская пуля.

Если говорить правду с дурацкой ухмылкой, никто в нее не поверит, вот такой хитрый прием. Только я забыл, что с Медеей никакие приемы не срабатывали.

— Я вижу, что пуля. Навылет?

— Нет, достали.

Я залпом выпиваю полбутылки виски. Горло горит так, что я почти забываю о жжении в плече. Тем более, что оно онемело, и только посылает короткие импульсы боли в кисть и шею.

Где-то за кормой еще слышится стрельба, но она удаляется все дальше. Если и дальше все пойдет хорошо, то Пунтленд мы пройдем, отделавшись всего одним раненым — мной.

— Эй, кэп? Ты в сознании?

К сожалению, да. Али звенит своими инструментами из металлического бокса, затем отбирает у меня бутылку, чтобы продезинфицировать скальпель и пинцет. Выкладывает на чистое полотенце какие-то крючки. Я отворачиваюсь, видеть их не хочу.

— Эй, кэп, может, тебя вырубить?

Наркоз здесь один — или чем-нибудь тяжелым по голове или два пальца на сонную артерию. Не годится. Я не могу уйти с капитанского мостика. Я и сплю здесь, когда мы проходим опасные участки или попадаем в длительный шторм. В углу рубки места мне хватает, а если срочно понадоблюсь, вахтенному достаточно меня просто пнуть ногой.

Я отбираю бутылку назад и готовлюсь немного потерпеть. В конце концов, бывало и хуже.

— Режь уже.

Орать бесполезно, уровень боли это не снизит. Поэтому просто сижу минуту стиснув зубы, а потом вознаграждаю себя последним глотком. Остатки виски выливают на рану, чтобы смыть кровь.

— Неглубоко вошла. Повезло, что на излете. Шов не нужен. Гуляй, красавец.

Я смотрю на марлевый квадрат на моем плече, затем встаю и пытаюсь обрести равновесие. Получилось. Рулевой косится и вздыхает с облегчением.

— Хватит тут сопеть у меня. Держать курс.

— Есть держать курс!

— А у тебя?

Я провел пальцем по ее шраму, и Медея быстро села, поджав под себя ноги.

— Пьяная драка в матросской таверне.

Раз не хочет отвечать, значит, что-то серьезное.

— Медея, — я положил руку ей между лопаток, — я теперь рядом. Все решаемо. Расскажи мне.

— Все в порядке, отстань.

Жаль, конечно, что она так быстро перешла от расслабленной нежности к плохо скрытой неприязни, но чего, собственно, я должен был ожидать? Что я, вообще, о ней знал?

Лишь в двух вещах был уверен точно. Во-первых, она наверняка пожалеет о том, что случилось между нами вчера. Во-вторых, я обязательно повторю это еще «эх, раз, еще раз, еще много-много раз», и прослежу, чтобы на этот раз она была трезва, как стеклышко. И больше не уйду из ее жизни. Как говорится, нарисовался — хрен сотрешь.

— Где мои вещи?

Она перетряхнула нашу одежду, которую я вчера успел развесить на борту лодки, вытащила из-под моих штанов свои шорты, затем накинула рубашку, уже не озабочиваясь поисками лифчика.

Я, не моргая смотрел на нее. Внезапная догадка поразила меня приступом столбняка:

— Медея, ты что, рожала?

Я навидался разных шрамов, и от кесарева сечения тоже. Она не повернула головы, только со злостью дернула пуговицу.

— Тебя это не касается.

Меня наполнило ожидание великого открытия:

— Это мой ребенок, Мея? Скажи, мальчик? Девочка?

Сам не заметил, как перепрыгнул через борт лодки и теперь стоял перед ней в чем мать родила, лишь придерживал Медею за плечи. Она дернулась, но поняв, что просто так не освободится, подняла ко мне глаза, в которых уже закипали злые слезы.

— Это. Мой. Ребенок. У тебя здесь никого нет. Запомни, Ясон. Ни семьи, ни детей, ни друзей. Руки убрал!

Она топнула босой ногой по днищу лодки, и я чуть не взвыл, словно пнули меня.

— Скажи, Медея, мальчик?

Ее ноздри вздрогнули, а губы сомкнулись плотнее. Я еще не забыл язык ее тела.

— Мальчик. Мальчик! — Я подхватил ее на руки и крутанул вокруг себя. — Как зовут? Ему уже семь?

— Молодец, считать не разучился, — сузив глаза, она враждебно смотрела на меня. — Зовут Тесеем. Хочешь познакомиться?

— Да!

Я и не верил в такое счастье. И правильно, потому что перед моим лицом тут же взметнулся маленький розовый кукиш.

— Вот! Хорошо видно? Что ты ему собираешься сказать? «Я твой папа-космонавт. Буду прилетать с Марса раз в восемь лет»? Так?

— Ну, скажу что-нибудь.

Действительно, проблема.

— И как же ты объяснишь, почему из роддома нас забирал не ты, а мой отец? Почему про морского змея ему рассказал дядя Яша, а поймать первую рыбу научил дядя Гриша? Почему тетя Песя на базаре хлестала рыбьими хвостами по морде всех сук, которые обзывали моего сына байстрюком? Где ты был все это время? Почему ни разу не дал знать о себе?

Она права, но я был не в силах признать эту правоту.

— Я виноват, Медея. Но я все исправлю.

Я ведь действительно думал, что без меня ей будет лучше. Что я мог предложить моей женщине? Жизнь в бедности, вечное ожидание, страх, что на ее пороге в любой момент появятся либо жандармы либо преступники. За мной ползла тьма, и я не мог позволить ей поглотить единственный свет моей жизни.

Я и сам не понимал, зачем вернулся в город моего детства. Истина открылась мне лишь сегодня утром — луч маяка, который выводил меня из всех жизненных передряг, стал шире, и противиться его притяжению я уже не мог.

Медея этого еще не понимала.

— Уезжай, Ясон, — произнесла она устало. — Ты никому здесь не нужен. Ни этому городу, ни своему сыну, ни мне.

* * *

МЕДЕЯ

В день открытия памятника ни одна рыбацкая лодка не вышла на лов. Все они, разукрашенные флажками и гирляндами ждали своего часа у причалов или просто на берегу. Снизу до нашего дома доносились звуки городского оркестра. Время от времени их перебивал праздничный звон колоколов, которые по древней традиции в Ламосе отливали только из захваченных у неприятеля пушек.

Чесменский колокол Святой Катерины, Босфорский — Святого Николая, Калиакрийский — Святого духа и множество других. Время от времени они сливались в единый голос, и тогда, казалось, сердце готово было птицей лететь над нашим городом, над бухтой Ламоса, над всей Таврией.

Тесей одевал свой первый взрослый костюм — белую парусиновую матроску, тельняшку, черные ботинки, что заказал ему дед у лучшего мастера Чембаловки — старого Акопа Саркисяна.

— Мама, расскажи про дедушку Христофора.

— Ты сто раз слышал.

— Буду слушать, сколько хочу. Это мой дедушка.

На самом деле пра-пра… не помню сколько пра… дедушка.

— Он был капитаном. И когда корабли гипербореев в первый раз вошли в нашу гавань и стали обстреливать из своих медных пушек Ламос и Херсонес, он взял свое ружье, поцеловал жену и детей и пошел записываться в Гераклейский батальон.

Вот так и уходили наши мужчины защищать свои дома. Уже и не сосчитать, сколько веков подряд.

— А потом?

— А потом он воевал за нашу Таврию, как все рыбаки Ламоса — честно и бесстрашно. Служил в разведке, был ранен, вернулся в строй. Заслужил два креста и видел самого Государя Императора на параде.

— На белом коне?

Тесей, совершенно зачарованный историей, стоял посреди комнаты в не застегнутых штанах и со сбившимся на одно плечо воротником матроски.

— Конечно, на белом. Он проскакал вдоль строя, полюбовался на черные усы героев и крикнул: «Здорово, капитаны!».

— А они?

— А они дружно ответили «Калимера (8), Ваше Величество».

* * *

По набережной мы шли всей семьей. Впереди мама с папой, держа Тесея за обе руки. В кои-то веки он не пытался вырваться, а только спрашивал:

— А это чья пушка?

— Эта с парусного линейного корабля «Три Святителя». Ее перенесли на береговую батарею, когда корабль затопили у входа на Херсонесский рейд.

— А эта?

— А эта с корвета «Пилад». А та с «Уриила». А та с «Ростилава».

За ними под руку с братьями шла я. Мимо медных и бронзовых пушек полузабытых сражений. Мимо береговых и корабельных орудий последней войны. Целые, или с разорванными взрывом стволами, или измятые гусеницам танков — они упрямо смотрели в безоблачное небо Тавриды.

— Я тоже буду героем, как дедушка Константин и дедушка Христофор.

— Боже упаси, — дружно сказали мы с мамой.

— Конечно, — ответили отец с братьями.

Плывя в людском потоке, несущем нас к центральной площади, мы кивали друзьям и знакомым.

— Калимера…

— … праздник-то какой…

— … «Гвардейский Встречный» исполняют…

— … а это «Варяг» (9).

Тети Песи сейчас здесь нет. Она придет позже уже на площадь, а сейчас она на окраине Чембаловки возле никому не известного и почти разрушенного колодца. Читает Кадиш (10). У людей, когда-то похороненных в том колодце, не осталось родственников, поэтому она молится за них за всех.

Шестьдесят лет назад гипербореи свезли ашкеназов Чембаловки сюда, велели снять золотые вещи, отдать ключи от домов, да и расстреляли. Всех, включая детей и стариков. А потом сбросили тела в колодец.

Тетя Песя, тогда еще пятилетняя девочка, осталась жива только потому, что сидела в сарае на нашей винокурне вместе с младшими Ангелисами и ребятами из соседних домов.

Вернуться домой ей уже не позволили. Она была русая и сероглазая, так что одна из листригонских женщин хлоркой вытравила запись в свидетельстве о смерти ее ребенка, и вписала в него Песю, дав ей второе имя для жизни — Полина.

Достать тела из колодца смогли уже после войны. Названная мать Песи принесла оттуда затерявшуюся среди камней костяную пуговку в медной оправе — все, что осталось от большой и шумной семьи Фельдманов — Симоновичей.

На волнах духовой музыки мы выплыли на площадь, где перед церковью Святого Николая — самого любимого и почитаемого на понтийский берегах святого — высилась закрытая брезентом громада памятника. Соседи заняли нам место на ступенях храма, и, окинув взглядом волнующееся море голов, я почти сразу нашла среди них одну — темную, в завитках густых бронзовых кудрей, упрямо возвышающуюся надо всеми остальными.

* * *

(8) Калимера (греч.) — Добрый день

(9) Гвардейский Встречный Марш ВМФ, Варяг — военные марши

(10) Кадиш — поминальная молитва

 

ГЛАВА 10

ЯСОН

…Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,

Что с честью носить его будет.

Он первым в любимую бухту вернется

И клятвы своей не забудет…

Под звуки сияющих медным жаром труб брезент медленно пополз вниз, зацепился ненадолго, а потом опал к подножию большого обломка скалы. Спиралью по ней поднимались вверх фигуры защитников Ламоса: усатый листригон с кремниевым пистолетом за поясом и с повязанной шелковым платком головой, женщина в туго завязанном под подбородком платке (говорят, ее лепили по фотографиям Дарьи Ангелиссы, легендарной первой сестры милосердия в осажденном Херсонесе), стоящие спиной к спине солдат в рваной гимнастерке и матрос, без тельняшки, но в бескозырке.

С вершины скалы смотрел в сторону моря распростерший крылья орел — символ всех затопленных кораблей.

Я посмотрел на памятник только раз, когда по толпе пробежал дружный вздох, а потом снова перевел взгляд к одетым в черно-белое мужчинам и женщинам на ступенях церкви Святого Николая. Не смотреть на них я не мог. И тем более не мог отвести взгляда от загорелого, как жареный карасик, темноволосого мальчика в белоснежной тельняшке.

Пока звучали торжественно-скорбные аккорды «Заветного камня», он стоял прямо и внимательно смотрел и на памятник и на оркестр, но когда музыка смолкла и люди зашевелились, тихо переговариваясь между собой, он начал поочередно дергать руки то седовласой женщины в черном платье и кружевной косынке, то степенного мужчины с белоснежными усами и в черном костюме.

Тесей, мой сын. Конечно, я ни имел никакого права гордиться этим ладно скроенным и крепким парнишкой, но не мог и не хотел остановить тепло, широкой волной разливавшееся в моей груди. У меня был сын!

Едва дождавшись, когда оркестр переместится в городской парк, а следом за ним потянутся нарядные люди, я начал пробираться к церкви. Анастас Ангелис уходить не торопился — он слишком редко спускался со своей горы и рад был теперь обсудить новости со старыми знакомыми. Я знал, потом они с женой усядутся в кофейне Костаса Спитакиса, братья Ангелисы отправятся в парк клеить туристок или в таверну, а Медея возьмет нашего сына за руку и поведет его домой.

Туда, куда путь мне был пока заказан.

Может быть зря я отдал в утюжку купленный в Риме светло-серый льняной костюм и белую сорочку? Сейчас я чувствовал, что этот франтоватый наряд был совсем неуместен среди черных костюмов из тонкой шерсти, в которых настоящие листригоны женятся, ходят на свадьбы и похороны и ложатся в свой последний дом под деревянной крышкой с православным крестом.

Анастас Ангелис, все еще улыбаясь, отвернулся от пожилой матроны с кедровой тростью и посмотрел на меня. Улыбка сползла с его лица, как подтаявший сугроб с крутой крыши дома. Да что там Анастас, все вокруг смотрели только на меня. И на Тесея.

Пацаненку уже надоели все эти торжества. Он давно отпустил руки деда и бабушки и теперь крутился на месте, засыпая вопросами дядей. Так как Яниса с Георгиусом тоже внезапно хватил паралич, мальчик пробрался к матери и теперь покорно ждал свободы, прижавшись кудрявой головой к ее животу.

Медея смотрела на меня с нескрываемой яростью, только рука равномерно двигалась, поглаживая волосы сына. Точно такие же, как у меня. И смотрел он на меня такими же темно-синими глазами.

Кто-то за моей спиной охнул. Кому-то сказали «тихо, цыц», но расходиться люди не торопились. Наоборот, никто не хотел пропустить этот момент истины, когда внезапно выяснилось, кто же стал отцом ребенка самой Медеи Ангелиссы.

— Добрый день, дядя Анастас. Добрый день, тетя Гликирия.

Ни один из них не ответил. Даже не кивнули. Честно говоря, я надеялся на упреки. Все оказалось гораздо хуже. В жизни надо быть готовым к тому, что некоторые люди назовут вас дураком. А кое-кто из них даже окажется прав. Но сейчас, стоя здесь, на главной площади Ламоса, я понимал — я не дурак, я подлец, и это видит весь город.

Мальчишка, которого после смерти родителей как родного приняли в семье Ангелисов, вырос и стал вором. Потому что украл самое дорогое сокровище Ангелисов — их Золотое руно.

И трусом. Потому что, совершив преступление, побоялся ответственности и сбежал на долгих восемь лет.

— Мам, а долго еще? — Прорезал тишину нетерпеливый голос. — Когда уже пойдем отсюда.

Я улыбнулся уголками губ. Как же я понимаю тебя, сынок. Сейчас самое время нырнуть за морским ежом, саженками доплыть до скалы, чтобы ножиком сковырнуть со склизского камня приросших к нему петалиди или, изловив пару барабулек, изжарить ее на углях в куске расколотой черепицы. И воротник, наверное, трет шею…

Спросить насчет воротника я не успел.

— Идем, Тесей.

Крепко держа нашего сына за руку, Медея прошла мимо меня. Затем повернулись и пошли в другую сторону Анастас Ангелис под руку с женой. На вершине лестницы остались только братья, я же стоял внизу, у ее подножия. А между нами снова тек неспешный людской поток.

Степенные — и не скажешь, что пару дней назад махались стульями в таверне — листригоны с черными шелковыми усами. Их жены в синих сарафанах и белоснежный батистовых блузах. Ахейские демиурги и геоморы в полосатых рубашках и шелковых жилетах. Евпатриды, в дорогих костюмах с галстуками и золотыми булавками.

Ни один из них больше не удостоил меня взглядом. С этой минуты для Ламоса меня не стало.

* * *

По всем правилам мужской логики, сейчас мне имело смысл спрятать голову в задницу и загасить последние проблески сознания. Способ был известен и стоял прямо передо мной — бутылка коньяка «Колхида». Обстановка, кстати, располагала: пить под виноградным навесом в маленьком дворике тети Песи было одно удовольствие.

Я поскреб ногтем скорбно прижмуренного барашка на этикетке и горько рассмеялся. Везде, блин, это Золотое руно. Никуда от него не денешься. А раз так, то и убегать не стоит.

И все же, нужно было как-то собраться с мыслями. Я еще пару минут тупо пялился на бутылку, затем встал и по приставной лестнице поднялся на чердак.

Большая картонная коробка, перевязанная шпагатом, нашлась за фанерными листами, давным-давно заготовленными для ремонта дома. Со дня смерти родителей я в нее не заглядывал. Это был мой персональный ящик Пандоры.

Три потертых на сгибах бумажных треугольника — письма деда, погибшего с Пантикапейским десантом. В детстве я выучил их наизусть, и все равно просил маму почитать мне перед сном.

Крест Святого Георгия на полосатой ленте — это папин прадедушка. Большой конверт с моими детскими вещами — вязаный башмачок, вышитая рубашка и маленький крестильный крест. Мама зачем-то сохранила эти вещи.

Я недолго держал их в руках и откладывал в сторону, пока не добрался до дна коробки, где хранился тяжелый альбом с толстыми картонными страницами, проложенными листами тончайшей кальки. Пара последних страница еще не была заполнена, зато все остальные казались в два раза толще из-за наклеенных с обеих сторон фотографий.

Сначала шли желтоватые твердые дагерротипы — размытые временем лица, выцветшие чернила подписей, стертая краска виньеток. Мужчины и женщины в парадных костюмах, с золотыми цепочками часов и узким кружевом воротничков и манжет.

Затем более поздние снимки сельских свадеб, именин, крестин, сделанные заезжими фотографами. Военные фотографии с молодцеватыми гвардии рядовыми, выстроившимися в два ряда — все, как на подбор, с лихими чубами из-под фуражек, со щеголеватыми усиками, с новенькими Георгиями на груди.

Пристально вглядываясь, я легко распознавал семейные черты Нафтисов — тяжелые мягко вьющиеся волосы, прямые носы, широко посаженные глаза. Мальчик лет шести в темном матросском костюме и настоящей бескозырке, смотрел на меня синими глазами другого парнишки, которого я так ненасытно и жадно рассматривал сегодня на городской площади — Тесея, моего сына. Сходство этого парнишки с моим отцом в первым момент вызывало оторопь.

— Ну, так шо? Ты уходишь, слава Богу, или остаёшься, не дай Бог?

Я чуть не подпрыгнул на стуле. Надо мной стояла тетя Песя, хорошо «освеженная» сливовой наливкой и в самом «военном настроении».

— Нет, просто смотрю.

— Да? — Не поверила она. — А шо тогда ты пьешь?

— Да не пью я, передумал.

— Ой, Ясон, не морочь мне то место, где спина теряет свое благородное название. Чтобы у тебя были проблемы и ты не выпил?

— Смотрите, тетя Песя — бутылка даже не распечатана.

Когда мадам Фельдман собиралась сказать, что она себе думает, предъявлять любые доказательства своей невиновности было бесполезно.

— Так и что я на нее смотреть буду? Распечатывай уже.

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, она проковыляла в дом и через несколько минут вернулась уже в халате, но с большими стопками и тарелкой маринованной тюльки, которую у нас по неизвестной причине почему-то именовали сардельками.

Учитывая все ранее ею выпитое, я попытался налить всего на палец, но после строгого взгляда из-под насупленных бровей, набулькал тете Песе полстопки. Прикоснуться моим стеклом к своему она не позволила:

— Помянем мою семью и соседей, — серьезно произнесла она. — Мамеле, татеши, мейн клейн брадер Ося. И Берковичей, и Шмуэлей и Михаэля Залмансона. Он обещал, что когда вырастет, женится на мне и будет катать на лодке. Он хорошо рассказывал майсы, этот Михаэль, и у меня таки было немножечко нахэс (11). Пей, Ясон.

Выпили, закусывать не стали. Как я наполняю вторую стопку, тетя Песя уже не следила. Она мне доверяла.

Но и на поставленный перед ней коньяк тоже внимания не обратила.

— А вот теперь слушай внимательно тетю Песю и клади мои слова себе в уши. — Торжественно начала он.

Ну, началось. Я покорно опустил голову.

— Разве я так тебя учила, чтобы бросать своих детей, а?

— Тетя, Песя, разве я знал?

— Медея, такая хорошая мэйделе (12), а ты так с ней поступил, что кроме зительворт (13) я за тебя ничего сказать не могу.

— Да, тетя Песя.

— Бедная девочка одна восемь лет воспитывала эйнгл (14). Она не женилась за очень богатого ювелира, который хотел всю жизнь носить ее на руках и сдувать пылинки.

Я насторожился. Что за ювелир? Передо мной стоял почти полный стаканчик коньяка, но почему-то захотелось крови.

— И за сына старого Шнайдера не пошла, хоть он такой хороший юнгерман (15).

Кулаки под столом сжались сами собой.

— И ни разу не пошла с гелибе (16) на шпацир (17). — А вот это правильно, по-моему. — Не-е-ет, она всю жизнь надрывалась, шоби Тесей стал приличным человеком. И шо?

— Что?

Я не утратил умения вовремя подавать реплики тете Песе. Вероятно, сказывались годы тренировок.

— Он таки вырос хороший и красивый юнге. И вот ты его увидел! И теперь хочешь ехать обратно, чтобы гулять со всякими биксами и пить шмурдяку!

Что?!

— Я никуда ехать не собираюсь!

Но тетя Песя уже закусила удила:

— И теперь ты смотришь на меня своими бесстыжими зенками и говоришь, что плевать ты хотел на его молодые слезы.

— Это неправда, тетя Песя.

— Хорошую моду себе взял — бросать родных детей!

— Я его не бросаю!

— Ой, не делай мне мозги, шлимазл. Через таких, как ты, родина таки может стать матерью. Фира Зильберштейн уже полдня бегает по городу и говорит за тебя.

Эта старая идиотка еще жива?

— Что она говорит?

— Вей зи мир! (18). Она базлает, что ты собрал вещи и хочешь драпать, как жулик с привоза.

Слова у меня внезапно кончились, так что я обиженно уставился на тетю Песю в поисках аргументов. Конечно, мое возмущенное лицо ее не убедило.

— Что вылупился? Мне до сраки твои сини очи! Бонвояяяяж!

Пришлось наконец грохнуть кулаком по столу.

— Тетя Песя, где вы наслушались этих глупостев… тьфу… этой туфты? Ваша Фира Зильберштейн всю жизнь врет, как зеленая лошадь. Я никуда не еду! Понятно? — Я перегнулся через стол и ткнул пальцем ей в нос. — Я остаюсь жить в Ламосе! Ясно? У меня здесь сын и любимая женщина. И что бы она там себе ни думала, мы поженимся и будем вместе растить нашего сына. Повторить?

— Ну, зачем же повторять? — Совершенно нормальным голосом сказала тете Песя. — Я не глухая. Я так Фире и сказала, что она брешет, а я на ее мнение даже не высморкаюсь. Чего ждешь? — Она взяла свой коньяк и строго посмотрела на меня: — Когда остынет?

Ну разве есть в Ламосе женщина, красивее тетя Песи, особенно, когда она, лихо опрокинув в себя сто грамм, отирает почти гусарские свои усы? Я засмотрелся и забыл выпить вместе с ней.

А тетя Песя все той же твердой походкой шла к калитке:

— И кто там дерибанит в парадное? Открываю уже, имейте терпение.

За калиткой стояли Янис с Георгиусом, все еще в черных костюмах и белых рубашках.

— Тетя Песя, мы пришли набить Ясону вывеску, — сказал Яшка.

Уперев кулак в крутой бок, мадам Фельдман окинула их критическим взглядом, а затем, высунувшись на улицу, молодецки гаркнула:

— Дер шкним (19)! Если хотите что-то наблюдать из жизни, зайдите к нам во двор. Сейчас здесь будет, с чего посмеяться. Ну давайте, — обратилась она уже к братьям — начинайте уже идти.

Они действительно пошли и остановились только возле стола. Я поднялся им навстречу и поднял в воздух руки в извечном жесте «гитлер капут»:

— Я даже сопротивляться не буду.

Братья Ангелисы некоторое время размышляли. Вероятно, они пришли к одному и тому же выводу, потому что Яшка вытащил из-под пиджака две потрепанных толстых тетради в клеенчатых переплетах, а Гришка поставил рядом непочатую бутылку коньяку. Взглянув на этикетку, я не удержался от вздоха: опять «Колхида».

— Это на всякий случай, — пояснил Гришка.

— А это мама велела тебе отдать. Она сохранила, — Яшка кивнул на тетради, и у меня перехватило горло.

Записи отца, которые он вел последние лет десять. Какой листригон не мечтает найти «Черного принца» — легендарный корабль гипербореев, затонувший у входа в бухту Ламоса еще в первую войну? Он вез войскам, осадившим Херсонес, тулупы, теплые подштанники и золотые монеты для выплаты армии жалования за три месяца войны. Стоимость утопленного сокровища по слухам колебалась от двухсот фунтов золотом до двух миллионов, чего уж мелочиться.

Полторы тетради были исписаны убористым мелким почерком: рассказы «очевидцев», замеры глубин, направления и скорость придонных и верховых течений, состав осадочных образования на дне. Колонки цифр, картинки с дотошно вырисованной береговой линией, стрелки, линии…

Мои записи занимали всего пять страниц и начинались словами: «Папа, я найду «Черного принца». Вот так. У меня в Ламосе осталось слишком много обязательств, чтобы я уехал отсюда.

Я принес из дома еще два стула и указал на свободные места братьям Ангелисам:

— Добро пожаловать.

Тетя Песя выпила с нами последнюю стопку и встала из-за стола, степенно оправляя халат:

— Значит, так! Не орать, как пьяные биндюжники… — Конечно, это относилось к братьям. — … не драться, даже друг с другом. А спать идите на баркас. Я не хочу всю ночь наслаждаться вашим могучим хропен (20).

Так мы и сделали. Часов пять спустя любопытная молодая луна над спящей Чембаловкой наблюдала странную картину: по улице Башенной на задних лапах шел, покачиваясь, небольшой Змей Горыныч. Его правая голова время от времени предлагала:

— А пойдемте-ка к дамам.

— Но сначала выпьем еще, — возражала левая голова, в то время как средняя довольно раздраженно рявкала:

— Тихо, ша! Мы идем баиньки.

Уже раздев и уложив сморенных бурными впечатлениями дня братьев Ангелисов на одном большом спальном мешке, я еще некоторое время сидел возле лампы, листая пожелтевшие страницы тетрадей и старательно вчитываясь в местами растекшиеся строчки.

Во всяком случае, мне будет чем заняться, чтобы не сойти с ума, когда Медея в очередной раз пошлет меня в «пешее эротическое» или «мимо окон с пестнЯми».

* * *

(11) Нахэс — счастье

(12) Мэйделе — девушка

(13) Зительворт — ругательство

(14) Эйнгл — мальчик

(15) Юнгерман — молодой человек

(16) Гелибте — кавалер

(17) Шпацир — прогулка

(18) Вей зи мир! — Боже мой!

(19) Шкним — соседи

(20) Хропен — храп

 

ГЛАВА 11

МЕДЕЯ

Солнечные жаркие дни слипались и таяли, как переваренные яблочные дольки в золотистом сиропе. Нарядные флажки с центральной площади и набережной так и не убрали, и цветы к памятнику все несли и несли, хотя и в значительно меньшем количестве, но Ламос полностью погрузился в суетливые будни с грузовыми фургонами, проезжающими через город с четырех до шести утра, с катерами, высаживающими на пристань новые партии бледных туристов, с гулом моторов рыбацких лодок, снующих по бухте, словно беспокойные стерлядки.

Пятнадцатое число каждого месяца был для нашей семьи днем выплаты по кредитам. Отец по своей старомодной привычке предпочитал являться в банк лично, но в последние полтора года перепоручил это дело мне. Только мы с мамой понимали, насколько этот жест являлся серьезным показателем доверия ко мне со стороны прижимистого и расчетливого папочки.

Заодно я зашла в кабинет управляющего филиалом, чтобы выяснить условия нового кредита. Если, конечно, мы его возьмем. В чем я сильно сомневалась.

Просидев пару вечеров в своем кабинете и дотошно рассчитав расходы на перестройку шнайдеровского дома, отец лишь подтвердил мои догадки: Франц рассчитывал нагреть нас процентов на тридцать от общей сметы, и это как минимум. Аппетит у белокурого ягненочка оказался просто шакалий. Партнер, после которого придется пересчитывать все материалы от кирпичей до скрепок, нас, конечно, не устраивал. Но идея винного отеля зацепила папу всерьез.

Разговор с управляющим меня не обнадежил. Под сумму, которая даст нашей семье возможность выкупить соседний виноградник вместе с домом, нам пришлось бы заложить собственную землю, саму винодельню и даже торговую марку. Хуже того, первые два года все наши доходы буду идти на погашение процентов по займу и только потом мы сможем начать выплату основного долга. Любая внештатная ситуация, начиная от неурожая и до болезни одного из членов семьи ставила винодельню на грань краха.

Семья, земля, дом — для нас, Ангелисов, эти вещи всегда были важнее денег, но сегодняшняя ситуация наглядно показывала, что без денег этих, таких важных, вещей не получишь. И не сохранишь.

Ну и довольно об этом. Не всем мечтам суждено осуществиться. На ходу убирая платежные квитанции в сумку, я спускалась по лестнице банка, пока чуть не прободала макушкой загорелую мужскую грудь в распахнутой чуть ли не до пупа рубашке.

Мучительно знакомый запах соли пополам с полынью заставил пальцы на ногах поджаться без команды мозга. Еще до того, как поднять голову, я уже знала — передо мной стоит Ясон Нафтис.

Точно, он. Собственной персоной. С привычной наглой ухмылкой, в черной рубахе, мятых белых штанах, вооруженный бронебойным взглядом бесстыжих синих глаз из-под широких темных бровей.

Конечно, я уже слышала, что он остался в городе. Жил по старой памяти у тети Песи, но ночевал чаще на своем баркасе. На нем же целыми днями мотался взад-вперед вдоль берега. Много нырял, даже привез из Дессы акваланг — одним словом, создавал видимость бурной деятельности, что позволяло мне надеяться избежать встречи с ним.

Не удалось. Зато я могла просто пройти мимо и даже не поздороваться.

— Медея, подожди, — его рука мягко обхватила мой локоть, и я резко дернулась, стараясь отстраниться как можно быстрее.

Неприятно было сознавать, что его прикосновения до сих пор повергают меня в смятение, как девочку после первого поцелуя. Еще неприятнее оказалось открытие, что он прекрасно понимает мое состояние. Это недвусмысленно дала понять углубившаяся в уголках твердого рта усмешка.

— Не путайся под ногами, Ясон. У меня дела.

— И тебе добрый день, Мея.

Приподняв бровь, я с холодным вниманием смотрела ему в лицо. Во всяком случае, очень надеялась, что это так выглядит. Кажется, подействовало, раз Ясон не стал настаивать на моем «здрасьте», а сразу перешел к делу.

— Я просто хотел сказать, что не буду за твоей спиной искать встреч с сыном.

Теперь обе моих брови полезли на лоб.

— С чего вдруг такое благородство?

— Я понимаю, что не имею на него никаких прав. Но… — Его большая теплая рука поймала мою ладонь и перевернула ее кверху. — … я не собираюсь пренебрегать своими обязанностями. — Он вложил мне в руку длинный лоскут бумаги и мягко сжал пальцы. — Думаю, ты распорядишься этими деньгами лучше меня.

Давая себе время обдумать ответ, я развернула банковский чек и пересчитала нули. Потом пересчитала еще раз. Он что, нелегально плутонием торговал, откуда такие деньги?

Словно прочитав мои мысли, Ясон поспешно добавил:

— Это почти все мои деньги, что скопил за восемь лет. Мне они не нужны, а…

Так вот сколько тебе выплатила жизнь за нашу разлуку, Ясон? Не мало, конечно, но достаточно ли за мое восьмилетнее одиночество, за безотцовство нашего сына?

— И мне тоже.

Я попыталась впихнуть чек ему обратно в руки, но он завел их за спину. Тогда я сложила чек пополам, провела по сгибу ногтем и засунула в нагрудный карман его рубашки.

— Я не возьму ни копейки, пока не буду уверена в происхождении твоих денег, Ясон.

— Это честные деньги, Медея. Верь мне.

Я покачала головой и коротко рассмеялась. Разве он сам не понимал, как нелепо звучали эти его слова.

— Тогда что мне сделать для тебя, Мея? — Он все еще не хотел меня отпускать. — Как доказать, что я могу быть опорой для вас с Тесеем?

Я пожала плечами.

— Не знаю, Ясон, не знаю. Живи, как живется, а там посмотрим.

Я перебежала на затененную сторону улицы и дальше шла в сторону Старого квартала, все еще чувствуя спиной его взгляд. Оставайся в Ламосе, Ясон. Живи среди нас, рыбаков, торговцев, виноделов. Когда-нибудь жизнь сама приведет тебя к развилке путей, и тебе снова придется выбирать свою дорогу. Если она будет честной и правильной, она приведет тебя ко мне.

* * *

ЯСОН

Когда вечером в таверне у Спиридона я заикнулся, что на Ламос идет бора (21), надо мной не смеялся разве что глухой Андроник Макропулос.

— И все же, я бы поднял снасти сейчас. — Я уселся со своей жареной макрелью и литром розового у стены. После целого дня в море и двух погружений тело согласно было выполнять лишь две функции — жевать и глотать. — Утром, думаю, выйти из бухты уже не получится.

Отсмеявшись надо мной, листригоны переключились на свои привычные забавы: шашки и домино. Я на них не обижался: все-таки бора посреди лета был вещью неслыханной, вроде рыбного дождя — все о нем слышали, но выпадал он только в Гондурасе, к тому же, раз в десять лет. Но я, например, видел.

И своей чуйке на штормы и ветра предпочитал верить.

Бора — самый капризный ветер на самом изменчивом из морей. Предсказать его по приметам невозможно. Он зарождается в плешивых горах Фанагории и, набирая силу, мчится, разводя волнение, в берегам Тавриды. Внезапно сваливается в закрытые бухты, и рыбакам, не успевшим укрыться на берегу остается одно — удирать в открытое море.

Беда, если в такой момент откажет двигатель, потому что на парусе и веслах при сильном волнении в узкое горло бухты Ламоса не войдешь и не выйдешь. Море же, вдоволь наигравшись катерами и баркасами, может отнести их на сотни миль от родных берегов — к Анатолии или Ионии.

Ближе к полуночи, кое-кто из листригонов подняли носы к потолку и прислушались. Над городом слышался свист, еще тихий, но вполне отчетливый. Рыбаки переглянулись, побросали на столы смятые купюры и гуськом потянулись из таверны.

Я вышел посмотреть им вслед:

— Одевайтесь теплее!

Действительно, воздух стремительно холодел.

— Да ладно, успеем, — легкомысленно отозвался Яшка, — через полчаса вернемся. Закажи еще розового.

Когда спустя час я вышел на берег, здесь уже вытаскивали на песок баркасы и лодки. Я помог соседям, соседи помогли мне. К трем часам утра вернулись все, кто выходил ночью. Братьев Ангелисов среди них не было, да и не должно было быть. Они всегда причаливали в крошечную бухту под своим домом.

Спать я умел в любой шторм, и потому проснулся лишь от звука, совсем не вписывающегося в шум воды и вой ветра — по крыше каюты равномерно стучали чем-то тяжелым.

Одеваться не стал. Морщась спросонья, бросил быстрый взгляд на часы и высунулся наружу. Невысокая фигура в чем-то темном отставила в сторону канистру из-под бензина и шагнула ко мне.

— Медея?

Она. В мокрой насквозь черной куртке, с прилипшими к щекам прядями светлых волос, выбившимися из-под капюшона.

— Что случилось?

Я втащил ее за руку в каюту и быстро закрыл дверь, перекрывая доступ потокам дождевой воды. Руки у нее были ледяные. Наверное, лицо тоже замерзло, потому что выговорить с первого раза у нее не получилось.

— А ну-ка, — я налил в железную кружку горячего чая из термоса, — выпей. Потом рассказывай.

— Братья не вернулись, — ее трясло то ли от холода, то ли от волнения. — Лодки нет, я проверила. — Черт, это она при таком ветре спускалась с горы? — Здесь их тоже не видели. Я ходила, спрашивала. — Значит, она еще и по берегу шлялась, когда буря с ног валит.

Я тоже «адиёт», как говорит тетя Песя, надо было еще два часа назад проверить, вернулись ли Ангелисы в бухту.

— Так, — я встал на колени, чтобы стянуть с нее кеды, затем джинсы, — позвони домой, скажи, что сидишь у меня на баркасе в тепле и сухости.

— Нет, — она вяло дернулась у меня в руках, — я лучше пойду. Надо их искать.

— Никуда ты не пойдешь.

Я уже снимал с нее куртку. Так и есть, совсем мокрая. Ощупал плечи Медеи. Ледяные. Без всяких церемоний отобрал у нее кружку, стянул через голову майку с длинными рукавами, снова вручил кружку.

Она была тихой и покорной. Послушной, как в детстве. Доверчивой. Подхватив ее под колени, пересадил ближе к стене и закутал в одеяло. Мокрую одежду развесил на электрическом обогревателе и даже успел про себя порадоваться, что разорился на мощный аккумулятор. Тепло и свет Медее на всю ночь были обеспечены.

— Не могу дозвониться, — тихо сказала она. — Нет связи.

— Не удивлюсь, если повалило вышку. Сиди здесь, грейся. Я схожу к твоим, потом поднимусь наверх, посмотрю, что там видно в открытом море. Постараюсь приходить каждые два часа. Не убегай. Обещаешь?

— Да.

Через два часа на скале над Белыми камнями уже сидел дежурный с сигнальной ракетницей и фаерами. Не доверяя маяку, на башне Чембало развели большой костер, а по рыбачьей пристани бродили злые листригоны в желтых дождевиках и клеенчатый зюйдвестках.

Я остановился рядом с Ваней Андруцаки, чтобы прикурить от его бычка. Курить при штормовом ветре — особое искусство, которым щеголяют листригоны. Правда, лишь на берегу.

— Есть новости?

— Как уе****, так и ни х**.

«Новостей нет», перевел я.

— Они хоть рацию взяли?

— Да какая там рация-х*****! Ушли с голой ж***ой, ***ять. Ни курток, ни х** не взяли. Два куска г****, Яшка-пи***** до Гришка- ху***.

А это, значит, «как неправильно и недальновидно поступили наши товарищи Янис и Георгиус.

— Снасти ставили на пеламиду (22)?

— А то.

Пару дней назад я выходил в море с братьями, и знал, где находится их участок — напротив Девичьей скалы. Если их не разбило о камни сразу, значит, они успели выгрести в море. А если у них проблемы с мотором, то их понесет течением — в этом месте оно шириной миль в пять — сначала в сторону Сарыча, а затем в открытое море. Сколько времени они продержатся, поочередно сменяя друг друга на веслах и одновременно вычерпывая воду?

Какие шансы у спасательной службы из Херсонеса найти этих двух обормотов без рации?

— А них хоть ракетница есть? — Спросил уже без всякой надежды.

— А х** его знает, — философски ответил Ваня.

Жесть-как-она-есть. Ясно было одно: на спасателей можно смело не рассчитывать.

И тут я уже не в первый раз мысленно поблагодарил отца за его заветную тетрадь — цены ей не было. Во всяком случае, я мог с точностью до пяти километров определить нынешнее местонахождение братьев Ангелисов. Ну, по крайней мере, надеялся на это.

— Вань, поможешь мне? — Не задавая лишний вопросов, тот бодро пошагал за мной. Возле баркаса, я попросил снова: — Подожди здесь минут пять.

Медея уже не спала и даже успела одеться. Я молча покачал головой в ответ на встревоженный взгляд. Нет, ничего не известно.

— Иди сейчас домой, Мея. Как только что-нибудь узнаем, вам сообщим первыми.

Больно было видеть, как она отвернулась, прикусив губу. И, конечно, домой идти она не собиралась. Половина листригонских женщин была здесь, на берегу. Остальные в церкви — молились Николаю Угоднику, Божьему помощнику. Я сам выучил эту молитву раньше, чем научился читать.

…спаси меня от беды на воде.

Не дай погибнуть и быть съеденным рыбой.

Николай Угодник, Божий помощник,

Сохрани меня на воде, не дай утонуть…

Медея спрыгнула через борт и пошла к пирсу. Я пару мгновений смотрел ей вслед, запоминая навсегда, а потом повернулся к Андруцаки:

— Помоги столкнуть баркас.

Он сплюнул прилипший к губе бычок:

— Тоже еб*****?

«Ты не прав». Я промолчал, только приналег плечом на корму. В таких ситуациях правота определяется исключительно опытным путем.

— Ну и х** с тобой. — Ваня встал рядом и с натужных мычанием толкнул баркас.

Тот сразу сдвинулся метра на полтора к воде. И откуда такая сила в этом жилистом клопе, еще успел удивиться я. Еще пару рывков, и волна лизнула нос «Золотого руна».

— Что ты задумал, Ясон? — Руки Медеи, вцепившиеся мне в плечо, попытались отодвинуть от баркаса. — Не смей! Ты же знаешь, что творится снаружи.

Конечно, я знал. Если даже в нашей тихой бухте ходили волны в рост человека, то за ее узкой горловиной, море напоминало дьявольский котел. И все же в этом хаосе был свой порядок. В серой пене, в затмевающей свет водяной пыли бурные волны шли ровными шеренгами в одном направлении — с северо-востока. Держи нос им навстречу и ветровое течение, споря с постоянным, понесет меня вслед за братьями Ангелисами.

— Ясон, не смей! — Медея, не замечая Вани Андруцаки, уже цеплялась за меня и руками и ногами. На секунду тесно прижал ее к себе и закрыл глаза. Век бы так стоял. — Это опасная игра, не надо!

— Тогда нам повезло, что я лучший игрок в Ламосе. Не плачь, сердечко мое. Получишь ты обратно своих братьев.

Ну, раз подвернулся такой удобный случай, я крепко поцеловал ее в губы, слизнул с них что-то соленое, и бережно отодвинул мою женщину в сторону.

Больше я не оборачивался. Нельзя.

Поймав волну, перебросил тело через борт и сразу начал отталкиваться от берега. Вдруг рядом со мной в дно уперлось еще одно весло. За шумом воды и ветра я и не заметил, как Ваня Андруцаки угрем скользнул на корму.

— А ты куда?

— Не кипишуй, капитан. Завтра моя Степанида возвращается. Последний вольный день догуливаю.

Язычок веселого огня, который поселила в моей груди Медея, стремительно разрастался во вполне себе приличный костер. А, ладно! Где наша ни пропадала.

— Тогда пиздуй к мотору. Зальет водой — лично утоплю.

Второе приглашение Ване не требовалось. Он положил ладонь на ручку двигателя:

— Готов?

— Нет. А ты?

— Не-а.

— Тогда полный вперед!

Мелкие брызги секли лицо, как песок. Минут через десять кожа онемела и больше не отвлекала. Глаза, конечно, горели и от ветра и от соли, но к этим мелким неприятностям всякий листригон привыкает с детства. Вот такой он, Понт Эвксинский, и ничто в мире не заставит нас разлюбить его.

Волна за волной, волна за волной. Я сосредоточился и действовал почти автоматически. Тело знало свое дело и дало возможность голове работать автономно.

«Золотое руно» выскочило в море через узкое горло бухты, как пробка из бутылки шампанского. Сразу удалось отойти на безопасное расстояние от берега, и я мысленно поблагодарил Николая Угодника. А потом я уже подчинялся только норд-осту. Попутно-боковой ветер — не самый худший из ветров.

Волны перекатывали через крытую палубу, Ваня надежно оберегал двигатель и успевал обшаривать горизонт через морской бинокль, так что пока беспокоиться мне было не о чем. Мысли сами собой потекли куда-то не туда…

— Медея, ты что, умеешь вязать?

Моя подружка, сидящая на лавке под старым ореховым деревом с шерстяным носком, из которого торчат тонкие спицы, стала для меня неожиданностью. Очередной.

— Конечно, умею. Все женщины Ангелисов умеют вязать и даже прясть. Мама сказала, когда вырасту, она научит меня заговаривать наузы (23).

Я сажусь рядом и беру в пальцы туго скрученную нитку. Слежу, как она медленно скользит у меня в руке.

— А здесь узелков нет.

— Конечно, глупый. Кто же заговаривает носок? Его сносят и выкинут.

Медея чуть морщит брови — считает петли, когда закрывает пятку. Она права: дорогие заговоренные нити используют для вещей, с которыми не расстаются долго. Иногда носят всю жизнь.

Такой свитер, много раз заштопанный у ворота и на локтях, был у моего отца. В море без него Тео Нафтис не выходил. Если женщина, которая связала его, крепко любит своего мужа, наузы привяжут его к родному берегу и дому навсегда.

— Свяжешь мне свитер, Медея?

Я сжимаю ее пальцы, принуждая взглянуть мне в глаза. Она улыбается и кивает:

— Настоящий? Тот самый? Свяжу.

Пальцы на руле уже закостенели от холода, и мне даже не сразу удается оторвать ладонь от рулевого колеса, когда впереди наш курс прочерчивает смутная серая тень.

— Ваня, видел?

— Вроде ничего.

— Пусти ракету.

Дымный красный хвост дугой уходит вперед. Болезненно щурясь от брызг, мы напряженно ждали ответа.

— Ладно, капитан. Могло показаться.

— Нет, давай проверим.

Я взял немного севернее, заходя поперек курса тени.

— Пусти еще одну.

Хорошо, что сигнальных патронов на борту полный комплект. Ваня отстрелялся на три стороны, и мы снова замерли в напряженном ожидании.

— Вон! Капитан, смотри! — Андруцаки тыкал пальцем в сторону еле заметного мутного красного пятнышка, подскакивающего на волнах, словно оторвавшийся буек. — Это они! Печень отдам, они! Го***ны, пи****сы, убью, сукиных детей.

Он ловко цыкнул сквозь щель между зубами за борт, а я широко ухмыльнулся: в любой ситуации Ваня Андруцаки оставался листригоном до мозга костей. Никогда не свистать на баркасе, плеваться только за борт и не поминать черта. В остальном можно браниться самыми черными словами, и по матери и по государю-батюшке, чем Ваня и занимался, пока мы выгребали на свет фаера.

* * *

(21) Бора — сильный холодный ветер

(22) Пеламида — промысловая морская рыба

(23) Наузы — магические нити, из которых вяжут узелки, влияющие на жизнь человека.

 

ГЛАВА 12

МЕДЕЯ

Не в каждый праздник у Святого Николая горело столько огней. Перед иконой Угодника сияли самые большие, самые толстые свечи. Отстояв службу до конца, я вышла на паперть. Мама осталась внутри, а отец был где-то на скалах — то ли возле маяка, то ли на башне генуэзской крепости.

За Тесеем взялись присмотреть соседи, на берегу дежурили рыбаки, по набережной, несмотря на непогоду, бродили туристы — деться от любопытных или сочувствующих взглядов было некуда, и я пошла домой.

Тишина в гостиной и на кухне казалась непривычной до звона в ушах. Большие застекленные двери, выходящие на виноградник были закрыты ставнями. Где-то в трубе выл ветер.

Я поднялась к себе в спальню и села на пол перед большим плетеным сундуком. Я была одна. Можно было не ждать, что кто-то войдет внезапно, что спросит, чем я занимаюсь, или, наоборот, отведет в сторону глаза.

Подняла крышку сундука, развернула полотняный чехол и запустила руку в щекотливое теплое нутро. Здесь, переложенные мешочками с сушеной полынью, хранились теплые вещи, мои и Тесея. А на самом дне лежал толстый серый свитер, о котором знали лишь я да мама.

Верблюжью шерсть для него когда-то давно купила бабушка у ногаев на рынке в Феодосии, она же спряла нитки. И она научила меня моему первому заговору — от лихого человека. До моего последнего заговора бабушка не дожила. Уже без нее я вязала узелки и полушепотом просила-молила:

…и на вечере, на перекрой-месяце

Приходите, мои слова,

Во все щели земные, во все омуты глухие,

Разверните следы мужа моего

На место обихоженное,

Божьей милостью положенное.

Я провела пальцем по изнанке, нащупывая крошечные неровности. Вот заговор от глубокой воды, вот от черного глаза. От тоски и от зубной боли, путеводная и от пьянства (на всякий случай). От остуды и на людскую любовь. Жаль, не успела отдать.

Разложив свитер на кровати, я покачала головой: плотно связанный, тяжелый, как кольчуга, он уже не налезет на Ясона, хоть и вязался с запасом. Кто же знал, что мой парень вымахает еще на полголовы вверх и станет шире в плечах раза в полтора. А вот в поясе остался почти, как был. Многие женщины позавидуют.

Прошли годы, когда я распускала и перевязывала полотно, словно Пенелопа, пытаясь обратить время вспять. Теперь у меня есть для этого причина — надо будет удлинить рукава, расширить в груди. Где-то у мамы еще хранятся остатки той пряжи. Завтра попрошу.

А пока я сгребла темное полотно в охапку, уткнулась у него лицом и тихонько заплакала. Как ни странно, слезы принесли облегчение, а вслед за ними пришел сон.

— Медея… Медея, просыпайся.

Все еще прижимая к себе не подаренный свитер, я села на постели и, сонно жмурясь, уставилась на маму.

— Что? Что случилось?

Она поспешила успокоить меня:

— Все хорошо. Вернулись. Ясон привез Яшку с Гришкой и даже лодку их на буксире притащил. Слава Богу!

— Слава Богу! — Я перекрестилась вслед за мамой. — Надо Тесея забрать.

— Уже сходила за ним. Сидит внизу, мультики смотрит. А братьев пока не жди. Они, как на берег ступили, так сразу всей ватагой завалились к Спиридону. Хоть мокрые и холодные — им все равно. И Ясон твой с ними, конечно. — Мама взяла у меня из рук свитер и тихо рассмеялась, сворачивая его. — Ты бы его видела. На причал сошел на полном ходу, словно с трамвая. Хотя и наши балбесы тоже фасон держали. Кругом все от счастья плачут, а эти делают вид, что ничего и не случилось, словно в лавку за папиросами сгоняли да обратно вернулись. Так что до утра будут в таверне песни орать и плясать. Отец сказать, что Яшку с Гришкой завтра побьет, а пока пусть отдыхают. Услышала Богородица наши молитвы. — Она ласково погладила меня по щеке теплой ладонью. — Все наши мужчины живы.

ЯСОН

Веки уже не то что слипались, они казались приклеенными друг к другу. Если учесть, что не спал я больше суток, да еще как следует промерз в море, кувшин подогретого красного, да еще с медом я позволить себе мог.

Как говорится, скупая мужская слеза дорогого стоит, а вот сопли уже значительно дешевле.

Братья Ангелисы уже спали валетом на широкой лавке у стены, чем бессовестно пользовались все присутствующие в таверне. Даже выстроилась очередь, желающая сфотографироваться с павшими героями. Мне же это больше напоминало окончание сафари и фиксацию удачной охоты белых масса (24) на львов.

Последним сдался Ваня Андруцаки. Когда на пороге таверны возникла его жена Степанида, большая молчаливая женщина, он внезапно обмяк и начал медленно оседать на пол. Степанида спокойно подхватила его под руку, закинула на закорки и двинулась к выходу. Со спины она была похожа на средних размеров гориллу с детенышем-переростком за плечами.

— Вот это женщина, — завистливо вздохнул кто-то рядом со мной.

— Да уж. — Согласился я.

Как ни странно, у меня еще хватило сил подняться на ноги при появлении Анастаса Ангелиса. Мы даже пожали друг другу руки. Затем вдруг отец Медеи и ее братья куда-то исчезли, а я обнаружил себя сидящим в на своей койке в каюте на своем баркасе.

От подушки вкусно пахло Меей, ее волосами и кожей. Я уткнулся носом в белую наволочку, закрыл глаза и пропал.

* * *

Проспал я, вероятно, часов двадцать, не меньше. Мышцы, конечно, болели, и шея затекла. Мокрая одежда на полу высохла и затвердела в непонятную скульптуру, но за круглым окошком умирал фиолетовый закат, шуршали волны и не было слышно ни единого человеческого голоса.

Я был дома. Мы все вернулись. Все было хорошо.

Подняться на ноги меня заставил только недостаток кофеина в организме и сосущая пустота в области желудка. Коричневая пенка в кофейнике начала вспухать вместе с первым стуком в дверь. Ждать второго я не стал:

— Иду.

На пороге стояла Медея, и у меня враз пересохло в горле. Не способный что-либо сказать, я посторонился и пропустил ее внутрь.

Как считала тетя Песя, настоящий мужик, закрыв за собой дверь, тут же должен начать приставать. Так я и сделал. И чуть не задохнулся от счастья, когда губы Медеи чуть приоткрылись мне навстречу.

— Кофе хочешь?

Я уже нес ее к постели.

— Я поужинала.

— Тебя искать не будут?

— Мама знает, где я.

Мои руки уже торопливо шарили по ее телу, сражаясь с кнопкой и молнией на джинсах.

— А отец?

— А с отцом будешь сам разговаривать, если захочешь.

Конечно, захочу! Но потом, позже. Только не сейчас.

Уже откуда-то из горячей темноты до меня долетело:

— Ясон, я хочу сейчас.

Нет, моя красавица. Я не стану торопиться. Я ждал восемь чертовых лет, и если ты думаешь, что я не захочу как следует попробовать тебя на вкус, то сильно ошибаешься.

Сладкая, как мед. Терпкая, как вино. Моя Медея.

* * *

— Мне пора идти.

Страшно было представить, что эти теплые руки на моей шее сейчас разомкнутся, а дыхание, которое щекочет щеку, без следа растворится в воздухе. Я крепче притиснул к себе еще сонную Медею.

— Куда ты?

— Домой. — Я обиженно засопел, и она закатила глаза. — Я не могу здесь остаться.

— Очень даже можешь.

Я чуть не сказал, что она может остаться здесь навсегда. Здесь, со мной, в этой постели на всю оставшуюся нашу жизнь. Или хотя бы на восемь лет, пока мы не наверстаем упущенное.

Тогда можно будет и встать. Чтобы поесть или еще зачем-нибудь.

Медея не стала спорить, просто поцеловала меня в кончик носа и улыбнулась:

— Я не могу. Ты сам знаешь, почему.

Правильно, я знал. Эта причина, самая важная из всех возможных, ждала свою маму дома.

— Тесей уже знает, что ты его отец.

— Ты сказала? — У меня дыхание перехватило.

— Не успела, если честно, — Медея смущенно взглянула на меня сквозь золотые волосы. — Об этом уже весь город гудит. Так что, готовься, папаша.

Папаша — это звучит гордо. Я самодовольно ухмыльнулся, наблюдая, как моя женщина шарит по постели в поисках своего белья.

— Отвернись, бесстыжий.

— Не могу, Медея. Не прячься. Дай посмотреть. Много я чего красивого в жизни видел?

Она русалочьим движением откинула волосы назад и завела руки за спину, чтобы застегнуть лифчик:

— Нравится?

— Очень.

— А так? — Повернувшись ко мне спиной, она, не сгибая ног, наклонилась за джинсами.

— Ыыыы!

Я вцепился руками в край койки. Мой член уже вовсю намекал на камбэк. Медея просто не понимала, что играет с огнем.

Внезапный стук в дверь заставил ее одеться со скоростью солдата, поднятого по тревоге. Стиснув зубы, чтобы не выругаться, я вынул из-под койки чистые джинсы, натянул их на голое тело и двинулся к двери.

— Подожди, я быстро разберусь.

Застегиваться не стал — пусть незваные гости поймут, что им здесь не рады.

— Витаю.

Здоровеньки булы, блять! За дверью стояла Оксана во всей красе — свежепокрашенная в жгучую брюнетку и с остро заточенным белозубым оскалом. И с чемоданом на колесиках. Волосы Оксаны были гладко зализаны назад, словно ей на голову срыгнул динозавр, а из ушей свисали хрустальные люстры.

— Ты что здесь делаешь?

— Тебе виришила провидати. Ти ж у нас тепер герой. Ось хочу подивитися, — ее глаза остановились на Медее и хищно расширились, — чем герои писля подвигив займаються.

Я заступил ей дорогу, но меня толкнули с такой силой, что невольно пришлось отодвинуться.

— Оксана, тебе здесь делать нечего. Уходи.

— А, може, я не хочу йти. Може, я хочу поговорити с цей подлюкой. Чому вона по чужим чоловикам повзаэ, як анаконда?

Слово — не воробей, но нагадить может. А Оксана, надо признать, была мастером художественного слова. Я отлетел в одну сторону, Оксана в другую. Медея быстро шла к двери. По дороге она еще успела пнуть какой-то валявшийся на полу сверток.

— Медея! Подожди.

— Отстань, — она вырвала руку. — Разберись сначала со своим гаремом, падишах хренов!

Дверь каюты грохнула с такой силой, что на плите жалобно звякнул забытый кофейник.

— Скатертиною дорога! — Успела пустить Оксана в удаляющуюся спину, и мое желание придушить ее на месте выросло многократно.

Я взял ее за локоть, одновременно разворачивая к себе и удерживая от попытки прыгнуть ко мне на шею.

— Ты зачем приперлась?

— Я твоя жинка! Маю право.

Может, меня бы и смутило это праведное возмущение, если бы не…

— А Боцман с Толиком знают, что ты моя жинка?

— Яки Боцман з Толиком?

Я нагло ухмыльнулся и ждал ответа. Оксана, вероятно, досчитала до десяти и сдалась. А потом и раскололась.

Одним словом, мелкий бандюган Боцман, посещавший ее по вторникам и средам, неизвестно каким образом перепутал свои дни и познакомился с околоточным жандармом Толиком (суббота-воскресенье) прямо у Оксаны на квартире.

Как настоящие мужчины, они сначала подрались и в щепки разнесли ее уютное гнездышко. Затем, будучи ребятами компанейскими и по-своему душевными, пошли в ближайшую наливайку выпить, где и пришли к выводу, что все женщины су… пардон, коварные обманщицы.

Для Оксаны эта история закончилась бы малой кровью, не вспомни Боцман с Толиком, что они прежде всего люди деловые, и совершили непростительную для бизнесменов ошибку, крышуя мелкий Оксанин бизнес совершенно бесплатно. Ее кафе «Три пескаря» обложили двойным налогом, после чего лавочку пришлось закрыть.

— Значит, решила уносить ноги из Дессы и отсидеться здесь, в Ламосе?

Освободившись, наконец, от моей хватки, Оксана подошла к плите и налила себе давно остывший кофе. Глаза ее блуждали по каюте. Узкая койка, крутая лестница на палубу, стенной шкаф, за одной дверцей которой находились полки для всякой всячины, а за другой скрывалась раковина и электрическая плитка. Чистенько, но тесно.

— Как видишь, у меня места нет.

Судя по кислому выражению Оксаниного лица, она и сама это уже сообразила. Но дух противоречия, видимо, взял верх над рассудительностью:

— Для шалаев всяких мисце знаходиться, а для честной жинки…

Она осеклась, встретив мой взгляд.

— Оксана!

— Що?

— Ты оскорбила дорогую для меня женщину.

— И чого в ний такого дорогого?

— Это мать моего ребенка.

Дальше разговор уже не складывался — у Оксаны постоянно выпадала челюсть.

— Ты больше не будешь ей грубить.

— Так.

— Ни подходить к ней, ни заговаривать нельзя. Поняла?

— Так.

— Увидишь на улице — сразу переходишь на другую сторону. Ясно?

— Так.

Я внимательно просканировал взглядом ее лицо. Кажется, действительно прониклась.

— Теперь обсудим твои проблемы.

— Ну?

Так как я был уже отработанным вариантом, то в глазах Оксаны сразу утратил все признаки пола, как гомосексуалист или гинеколог. Соответственно, отвечала мне она совершенно честно.

— Деньги нужны?

— Так.

— Будешь искать спонсора?

— А як же.

— Могу помочь.

— Я вся увага.

Ну, раз ты «вся увага», милая моя, то слушай.

— Костасу Спитакису нужна официантка. У него кофейня.

— Тю-ю-ю.

Оксана слегка скривилась. Да, понимаю, это вам не Десские масштабы. Ламос — небольшой курортный городок.

— Лучшая в городе. На главной площади. Люди туда ходят степенные… — Оксана насторожилась. — …солидные… — Ноздри ее курносого носика хищно дрогнули. — …состоятельные.

Женщина как-то незаметно подобралась, как пантера перед прыжком.

— Конечно, они не такие симпатичные, как их банковские счета, но ты ведь принца и не ищешь, да?

Оксана пренебрежительно махнула рукой в мою сторону:

— От вас, принцив, одна короста. Мени б вдова чоловика…

Ну, что сказать, этого добра в Ламосе тоже хватало. Если Оксана пожелает стать для одного из них «лебединой песней», мне ли препятствовать ее счастью?

— Пиши адрес.

Кстати, запоздалая мысль заставила окликнуть ее уже на лестнице:

— Оксана!

Уже устремленная к новой цели, она посмотрела на меня недовольно:

— Ну?

— Как ты узнала, что я в Ламосе?

— Тю, так весь фейсбук обговорюэ, як ти потопельникив рятував.

Оказывается, героем быть чревато.

Закрыв за ней дверь, я достал из шкафа ноутбук и наугад набрал в поисковой строке сначала «Таврида», затем «Ламос». Дальше пошел по ссылкам. Чего уже говорить о Дессе, когда даже сообщества Фанагории и Бессарабского берега, пестрели снимками потрепанной лодки братьев Ангелосов, а так же ими самими в таверне у Спиридона — в обнимку с Ваней Андруцаки, со мной, со всеми, кто попался под пьяную руку.

Под моей серой и помятой физиономией значилась подпись: «На просьбу прокомментировать события, герой дня ответил коротко и однозначно: «Идите в жопу!».

Интересно, каких еще гостей мне следует ждать в ближайшие дни?

* * *

(24) Масса — «Господин». Так называли белых хозяев африканские рабы

 

ГЛАВА 13

МЕДЕЯ

За бокалом Совиньона тетя Песя, зашедшая в подвал навестить меня, поведала сводку дневных новостей. Недавняя бора всеми знатоками была признана сильнейшей летней бурей за последние тридцать лет. Шнайдер-младший ищет покупателей на свой дом и виноградник, но цену зажучивает совсем уже несусветную. А у Костаса Спитакиса появилась новая официантка.

Когда она впервые продефилировала через зал с серебряным подносом, общее мнение мужского контингента выразил Соломон Рамштейн:

— Венера!

Мадам Фельдман была настроена более критично, но тем не менее, некоторые достоинства за новенькой признала:

— Никакая не Венера, конечно. Но что-то венерическое в ней есть.

В глубине души я была с ней полностью согласна. Сколько я ни пыталась убедить себя, что Ясон прожил без меня восемь лет и, конечно, имел не одну подружку, в душе поселилась мелочная, но ядовитая обидка.

Как он мог променять меня, на эту профурсетку с накладными ногами? Он что, за время своих странствий подсел на никарагуанских трансвеститов? Почему не рассказал мне об этой женщине, ведь они явно давно «дружат» по половому интересу?

Впрочем, чему я удивлялась? Любая девушка, выросшая у моря, знает: плавать и врать мужчины учатся очень быстро. Ибо эти полезные навыки заложены у них на генетическом уровне.

— … а я ей говору: «Да если ты своей п***** будешь торговать, как я бычками, тебе Ротшильд кланяться станет».

Я вынырнула из своих невеселых мыслей и попыталась сосредоточиться. С кем это тетя Песя уже успела поссориться?

— А вчера смотрю: сам Костас стоит на рынке у лавки с контрабандным французским бельем и своей волосатой клешней щупает шелковый халатик. Вэй зи мир! А потом из лавки выходит эта шикса и говорит: «Костик, я выбрала два комплекта, тебе понравится». Нет, ты видела где такую хуцпу (25)? Фира Зильберштейн уже рвет на себе волосы.

— А ей-то что за дело?

Значит, эта женщина не с Ясоном?

— У Фиры Зильберштейн давно свой гешефт. У Фиры Зильберштейн дочь на выданье.

— Роза? Так она же заикается.

— А что, Костасу нужна жена, которая будет день и ночь морочить ему голову?

— И она одним глазом не видит совсем.

— А ему надо, чтоби она за ним подглядывала?

— Тетя Песя, но ведь Роза и ногу приволакивает.

— Вот и хорошо, не будет везде за ним таскаться.

Я уже давилась от смеха:

— Да она же горбатая!

— Ну… — тетя Песя задумчиво почесала подбородок. — Может же у девушки бить хоть какой-то недостаток.

— Ыыыы.

Нет, в Ламосе невозможно было чувствовать себя несчастной. Не дадут. Не позволят.

Тем более, что дела не ждали. Со склада, как я выяснила, исчезло две коробки винных наклеек. А вчерашняя инспекция выявила пропажу еще одной коробки. Все это происходило прямо у меня под носом, а я даже не догадывалась, кто причастен к афере с подделкой «Золотого руна».

Но были и хорошие новости. Мсье Жерар оказался человеком незлопамятным и порекомендовал мое вино для участия в Салоне Сомелье Бессарабии, Фанагории и Тавриды. Съезжу на пару дней в Дессу, заодно проветрю голову.

* * *

ЯСОН

Рыбу я ловил только для себя, так что в море выходил позже остальных рыбаков — часов в пять утра. Кофе еще с вечера был заварен в термосе, бутерброды можно будет нарезать уже в море, там же и умоюсь.

Жмурясь от неяркого пока света, вылез на палубу, потянулся и пошел на нос, чтобы отвязать баркас. И замер. Рядом со швартовной тумбой, поджав под себя ноги, сидел загорелый мальчишка в тельняшке и длинных шортах из обрезанных джинсов. Такой же, как все листригонские пацаны — дочерна загорелый, лохматый, в сандалиях на липучках. С синими как вода под скалой глазами и каштановыми волосами. Тесей. Мой сын.

В горле вмиг пересохло, и я стоял, глотая воздух, как выброшенный на берег окунь.

— Все говорят, что ты мой папка. — Тесей разглядывал меня несколько критически, но с долей уважения.

— Кто говорит? — Я сипел, как треснутый фагот.

— Все. И Яшка с Гришкой. И дед. И бабушка.

Анастас Ангелис говорил с Тесеем обо мне? Эта новость сразу заставила приободриться.

— А мама?

— Ну… она тоже…

— Сказала?

— Вроде того.

То есть сказала и не сказала? Интересно, это как? Тесей объяснил:

— Сказала, что если ты мне не понравишься, никто меня заставлять не будет.

Я сглотнул кислый комок. Терпи, Ясон. Заслужил.

— То есть она тебя ко мне отпустила?

— Да. — Сын встал и начал разматывать швартов. — Возьмешь меня с собой на рыбалку?

Возьму ли? Да я и мечтать об этом не мог! Но спросить все же было нужно:

— А мама разрешила?

— Конечно.

Спасибо, Медея. Мелочной ты никогда не была.

— А что она сказала?

— Ну, это само собой, — согласился я, принимая конец, и протянул руки. — Прыгай.

Тесей задержался, глядя все так же оценивающе:

— А мы возьмем Леньку?

На пару шагов в стороне мялся еще один малек, на полголовы ниже Тесея и младше на год-полтора. Типичный рыбацкий парнишка — с глазами-маслинами и шапкой густых черных волос.

— А он почему не с отцом?

— А у него отец утонул.

— Ладно. — Довольный Ленька кузнечиком прыгнул ко мне в руки, за ним последовал Тесей. — Сверните канат.

Я оттолкнулся от причальной стенки, подождал, пока баркас отойдет назад метра на два, включил малый ход и кормой вперед двинулся в бухту. Развернулся, прибавил ходу и на скорости в тридцать узлов вышел в море.

— Где ловить будем? — Спросил пацанов.

Ответили в один голос:

— У Белых камней.

Неплохое место. Наверное, Тесей уже ходил туда с дядьями. Пока я шлялся где ни попадя. Отвлекаясь от неприятных мыслей, решил уточнить:

— Снасти есть?

— А то!

Мальчишки начали доставать из карманов припасы: свернутую кольцом толстую леску с крючком, спичечный коробок, с мотылем, вероятно, несколько свежих креветок в тонком пакете. Я представил, как Медея каждый день стирает провонявшую этими сокровищами одежду сына, и сочувственно ухмыльнулся.

— Стирать в буруне умеете? — Зачем я спрашивал? Листригонские мальчишки умели все. — Возьмите в рубке на полу мои джинсы и куртку. Посмотрим, как вы умеете.

Пацаны действовали слаженно и сноровисто. В рукава куртки продели капроновый шнур, предусмотрительно отмерили длину, чтобы не затянуло под винт, бросили за корму и начали считать.

— Раз… два…

Я поглядывал, как сосредоточенно хмурит брови Тесей, пока Ленька отсчитывает время, и ухмылялся сам себе, как дурак. Хороший парнишка. Дельный.

— …десять!

Я чуть вильнул в сторону, куртка на тросике взлетела над бортом и шлепнулась на деревянную палубу.

Я похвалил:

— Чистая работа. Свои штаны стирать будете или на маму все скинете?

Настоящие мужчины ответили:

— Сами постираем, не маленькие.

И постирали. Только сначала аккуратно выложили в миску все остальные свои сокровища: зажигалку, кусок мела, круглую железную коробочку, пластиковую тубу из-под таблеток (в ней удобно хранить соль), складной ножик, катушку ниток и фонарик. И желтоватый шарик размером с крупную фасолину.

— Где воск взяли? — Я покрутил шарик в пальцах и бросил обратно в миску. — Свечку в церкви сперли?

— Ну, да. — Тесей отвечал осторожно, еще не зная, как я отнесусь в подобным «подвигам», но врать явно не собирался. — А где же еще. — и уже более доверчиво пояснил: — Стеарин-то не подходит.

Ну, понятно. Чтобы достать тарантула из норки, нужно опустить в нее восковой шарик на ниточке. Разозленный паук вцепится в шарик, прилипнет, тогда его нужно быстро вытянуть из норки и стряхнуть в большую стеклянную банку. Сбросить туда еще одного-двух тарантулов, а потом с азартом следить за их дракой.

— Тебя тарантул кусал?

Больно, неприятно, но не смертельно.

— Не. Мама дала старые перчатки. В них безопасно.

Я не смог сдержать теплой улыбки. Мея, растрепанная девчонка с вечно разбитыми коленками, превратилась в заботливую и понимающую мать. Какой смысл запрещать мальчишке соблазны, от которых просто нельзя, ну никак невозможно удержаться?

К моменту, когда мы добрались до Белых камней, выстиранная одежда лежала разложенная на палубе. Пусть пока сохнет, но потом все равно придется прополоскать в пресной воде. Поставили и закрепили на борту удочки. Пацаны сосредоточенно смотрели на поплавок, и я решил, что могу довериться им.

— Смотрите пока тут, я помоюсь.

Плеснул из-за борта на себя прохладной воды, выжал из флакона в ладонь жидкого мыла, вспенил его на волосах и теле, а потом плавно, без брызг, ушел в воду.

Отплыл метров на пятьдесят, понырял, профыркался, проснулся окончательно и вернулся обратно. У ребят под ногами уже лежали два окуня вполне себе приличных размеров. Отлично, будем считать, что завтрак у нас есть.

Через час азарт прошел даже у Леньки, оказавшегося самым настырным рыбаком. Мы отложили несколько рыбин для завтрака, остальное ребята поделили честно пополам и в сетках отправили за борт.

На малом ходу я прошел к берегу. Бросать якорь пришлось за несколько метров от берега. Тесей с Ленькой прыгнули за борт и поплыли, как щенки, а я, не спеша, брел за ними по грудь в воде и с кухонным скарбом в высоко поднятых руках.

Спустя еще час мы все трое сидели у догорающих углей, блаженно и сыто жмурясь на яркое уже солнце и сверкающую под его лучами воду. Я, плюнув на термос, сварил свежий кофе на углях, ребята, отплевываясь во все стороны рыбьими косточками, галдели о своих делах. Потом их сморило. Ленька задремал, пригревшись на горячем камне, а Тесей сначала осторожно, а затем уже доверчивее привалился к моему боку.

— А ты… вы…

Он еще не решался называть меня отцом, и я поспешил помочь:

— Зови меня Ясоном.

Ну, конечно. К отцу, неизвестно где пропадавшему восемь лет, а затем в один день свалившемуся на голову, нужно было еще привыкнуть.

— Ты скоро уедешь?

Я всей кожей почувствовал, как мой мальчик затаил дыхание в ожидании ответа.

— Нет, Тесей. Я больше не уеду. Никуда. Никогда. Разве что по делам ненадолго. Но тогда я предупрежу тебя.

Парнишка довольно засопел. Господи, до чего же это было приятно.

— А почему тебя так долго не было?

Вот на этот вопрос я уже и сам затруднялся ответить. У меня были неприятности, я прятался от властей? Я хотел посмотреть мир? Я думал, что твоей маме будет лучше без меня? Все эти доводы сейчас казались легковесными, как луковая шелуха.

— Дурак я был.

По крайней мере честно.

— А теперь ты стал умный?

Умный? Это я-то? Большое преувеличение.

— А теперь я знаю, что у меня есть ты. И никуда больше не уеду.

Тесей повозился под боком, устраиваясь удобнее.

— Ладно. — И сразу поправился. — То есть хорошо. — И совсем тихо: — Хорошо, когда есть папа.

— Ты на меня не обижаешься?

Настала моя очередь затаить дыхание. Некоторое время сын размышлял, а потом произнес очень рассудительно:

— Нет. Хорошо, когда папа есть, даже если он далеко. Потому что его совсем может не быть.

Ленька спал, чуть приоткрыв рот.

— Ты с ним дружишь, потому что у него нет отца? — Поинтересовался я, все-таки разница в возрасте у мальчишек была заметная.

— Ну, не знаю. Ленька вообще пацан чоткий. А возраст мужской дружбе не помеха. Дед так сказал.

Анастас Ангелис был, как всегда прав.

* * *

Высадив мальчишек, сытых, вымытых в морской воде, в сухой одежде и с неплохим уловом, на рыбацком пирсе, я поскреб затылок и всерьез задумался, чем буду заниматься сегодня.

До боли в животе хотелось увидеть Медею, но в глубине сознания теплилась догадка, что попадаться ей на глаза сейчас не следует. Я поговорю с ней, когда она немного остынет, и в таком месте, откуда она не сможет от меня сбежать.

Конечно, она самостоятельная взрослая женщина, и сама решает, как ей жить. Но если в результате этого решения она снова окажется голой в моей постели, тем лучше для меня. И, честно говоря, другое решение меня не устраивало.

Попадаться на глаза тете Песе тоже не следовало. Пару дней назад она отвесила мне такую порцию люлей, переваривать которую предстояло еще долго. К сожалению, вопрос дальнейших моих действий решился без моего участия.

— Есть кто на борту? — Знакомый голос. Неприятно, что я сразу узнал его через восемь лет. — Свистать всех наверх.

Ко мне неторопливо шествовал Моня Каплун. Важная жирная портовая крыса. Два здоровых жлоба за его спиной смотрели на меня настороженно, словно я в любой момент могу вцепиться в горло их шефу.

Кстати, а почему бы и нет?

Выглядел он, надо признать, отлично. Лоснящееся от сытости гладкое лицо (правда, несколько напоминающее задницу), скромное достоинство уверенного в себе бизнесмена. Золотые часы, перстень с немалых размеров бриллиантом — Моня никогда не отказывал себе в том, что можно приобрести за деньги и кровь. Чужую, конечно.

Одним словом, с виду — чистый шоколад, но принюхаться стоит.

— Чего надо, Моня?

Он уставился на меня круглыми, неприятно остекленевшими глазами. Я знал: этот взгляд был его фишкой, тузом в рукаве. Я провел достаточно времени среди отморозков и подонков, чтобы увидеть, как такие слабосильные и мелкие прыщи, вроде Мони, пробиваются к власти. Просто они в несколько раз безумнее и злее, чем любой здоровяк к кулаками размером в арбуз и с дыней вместо головы.

Затем он ухмыльнулся, словно позволяя нам всем немного расслабиться.

— Есть работа для тебя, сынок.

Да уж, у Мони всегда есть работа для дураков, каким я когда-то был. Но с некоторых пор я поумнел.

— Отвали, Каплун. Я работаю только на себя.

— Уверен? — Он погано осклабился: — Ты ведь теперь семьянин, я слышал. А женщины и дети требуют расходов. — Он бросил красноречивый взгляд в конец пирса, где еще мелькали две маленькие тельняшки. — Пацан, кстати, вылитый ты. Надеюсь, его матери не пришлось доказывать тебе, кто ей заделал байстрюка?

На меня смотрела большая белая акула, и между нами не было даже стекла аквариума. Ну, что ж, не я начал эту игру, Моня. Одним прыжком я преодолел разделявшее нас расстояние и всей своей массой навис над Каплуном. Его охранники дернулись, и я даже мысленно попросил их: ребята, всего один шаг вперед. Дайте мне повод.

Моня поднял верх указательный палец, и они замерли.

— Не дергайся, Ясон. Просто положи мои слова себе в уши. Если вдруг захочешь прикупить что-нибудь красивое своей подружке, или пацану там… обращайся. Ты же знаешь, мне для старых друзей ничего не жалко.

Это уж точно. Ни пули, ни еще каких неприятностей. Хороший все-таки Моня человек. Добрый, щедрый, открытый. Прямой… как штопор. Человек, когда-то столкнувший меня в глубочайшую из сточных канав, откуда я, срывая ногти с окровавленных пальцев, теперь пытался выбраться обратно — туда, где живет Медея и мой сын.

— Иди, Моня.

И не надейся, что я включу тебя в свой репертуар.

* * *

(25) Хуцпа — наглость, бесстыдство

 

ГЛАВА 14

ЯСОН

Я проводил взглядом рейсовый катер до Дессы. Многое готов был бы отдать, чтобы оказаться сейчас на его борту. Рядом с Медеей.

Собственно, именно таким и был изначальный план. Вот только моя умная девочка раскусила меня сразу, как только я подошел к ней возле билетного терминала. Взгляд, которым меня встретили, остужал не хуже ведра холодной воды.

— Слушай, Медея, — я с разбегу попытался преодолеть ледяную стену, — не смотри на меня, как на пустое место. Давай хотя бы будем здороваться, а? — Выгнув бровь, она с сомнением оглядела меня. — Я буду хорошим парнем, обещаю. — Бровь поднялась еще выше. — Ну, ладно. — Сдался я. — Обещаю приложить все усилия, чтобы стать хорошим парнем.

— Что ты собираешься делать, Ясон? — Ее голос был так же холоден, как и взгляд.

— Провожу тебя до Дессы. Нам нужно поговорить, Мея.

— Нет, — она выставила перед собой ладонь. — Мне не нужно. Мне уже ничего от тебя не нужно. Так что до Дессы я поеду одна.

Я сжал зубы и повернулся к терминалу. В спину мне донеслось:

— Если сядешь на этот катер, я выпрыгну за борт.

Вот так и получилось, что рейсовый в 7.40 полным ходом шел к выходу из бухты, а я сидел на скамейке рядом с Ваней Андруцаки. В отличие от меня, растерянного и злого, он пребывал в настроении философском и невозмутимом.

— Как много красивых женщин, — задумчиво произнес он, проводив взглядом пышную брюнетку в узких красных брючках, — и как мало денег.

Ну что ж, вероятно с его жизненной позиции открывались иные виды, для меня же существовала всего одна женщина. Медея. Вздохнув, я поднялся со скамьи.

— Я мог бы поспорить с тобой, Ваня. Только неохота. Случается в жизни так, что женщина остается только одна.

— Бывает. — Он неожиданно сдался без боя. — Женщина одна, а катеров много.

— Что?

— Не уехал на этом, поедешь на другом. — Он кивнул в сторону. — На третьем причале грузится почтовый до Дессы. Николай Семеныч может взять пассажира. Рейсовый обгоните, не сомневайся.

* * *

Я подозревал, что на мастер класс Медеи пришло народу вдвое больше против запланированного. Во всяком случае, в комнату пришлось вносить дополнительные стулья, и все же нескольким слушателям пришлось стоять у стены.

То, что практически все они были мужчинами, только укрепило меня в моих неприятных подозрениях. Все эти мужики видели перед собой новую яркую звездочку — молодую, красивую, талантливую — и каждый из них был не прочь заполучить себе хотя бы кусочек.

И в этом, я считал, они были совершенно неправы. Медея, вся целиком, принадлежала мне одному.

После окончания лекции ей еще некоторое время задавали вопросы. Постепенно, все петухи снялись со своих насестов и столпились вокруг моей птички. Я наблюдал из угла комнаты и пока не торопился вмешиваться.

Тем более, что сейчас мою работу выполнял знакомый мне по эпизоду в Ламосе мсье Жерар. Старикашка чуть ли не чарльстон выплясывал, оттирая соперников. Но в конце концов он выдохся и отвалил попить водички.

Над Медеей еще кулдыкали два индюка, и вид у нее был довольно измученный. Пожалуй, пришел мой час выступить в роли спасителя.

— Дорогая, — я подошел к ней, будто бы ненароком оттирая плечом ухажеров, — ты закончила? Мы уже опаздываем.

Она окинула взглядом своих плешивых донжуанов, вздохнула и сдалась:

— Да. Пойдем, — и добавила язвительным тоном: — дорогой.

— Извините, господа.

Я, конечно, мысленно, но от всей души пожелал господам поноса, чтобы не зарились на чужое, и повел Медею сначала к дверям конференц-зала, затем через холл и на улицу.

Когда она прошла мимо группы мужчин, все они в едином порыве выпрямились и втянули животы. Расслабьтесь, парни, подумал я, девушка со мной. Я ее гуляю, я ее и танцую.

Девушка не возражала. По крайней мере, я надеялся, что ее молчание означает согласие. Пребывать в заблуждении мне довелось недолго.

— Моя гостиница в другой стороне, — сказала Медея.

Я положил ладонь на ее руку, удерживая ее на своем локте.

— Знаю, но ты ведь хочешь есть?

— Ну… да. Хочу.

Наверное, усталость и голод сделали ее более миролюбивой.

— Тогда зайдем в «Дессу-маму». Я заказал столик.

Медея пожала плечами, но руку не забрала.

— Кстати, спасибо за свитер. Не ожидал, что ты про него помнишь.

Она снова пожала плечами:

— Я давно его связала. Еще когда не перестала ждать тебя.

Мы, не спеша, шли под зелеными ветвями каштанов, сплошным куполом укрывающими брусчатку мостовой. В пред закатных лучах воздух казался сиреневым, совсем как та вода, что когда-то несла нас в подводную пещеру. Только откуда-то издалека доносились голоса людей и шум машин с параллельных, проезжих улиц. И приближался немного гнусавый голос, сквозь шипение старого винила манящий и зовущий нас за собой:

… Есть город, который я вижу во сне,

О, если б вы знали, как дорог

У синего моря явившийся мне

В цветущих акациях город…

Официантка подошла сразу и уставилась на меня, слегка приоткрыв рот. Черт, вот это было совсем некстати. Медея взглянула на нее искоса и отложила меню.

— Закажи сам.

Мне тоже меню не требовалось:

— Капрезе по-десски, икра из синих, жареная барабулька и… — мы все-таки в Дессе — … куриные котлетки.

— На десерт чего-нибудь желаете? — Официантка вся сочилась одобрением.

— Мне вертуту с яблоками, даме мороженое. Ванильное. — Медея улыбнулась уголками рта, одобряя мой выбор. Можно подумать, я не помнил, какое мороженое она любит. — А пить… — Пришпоренный согласным молчанием моей дамы, я решил блеснуть: — «Золотое руно» есть?

— Н-н-нет, — с сомнением протянула официантка.

— Марина, — я прочел имя на бейджике и добавил бархата в голос, — Мариночка, а можно его где-нибудь достать?

Медея, опустив глаза, поглаживала ножку своего бокала. Официантка заметно порозовела и кивнула уже увереннее:

— Что-нибудь, придумаем, мужчина. Только для вас, мужчина.

Упс. Кажется, я перебрал с харизмой. С опасением взглянул на Мею, но она уже смеялась в открытую.

— Что не так?

— Ты слишком стараешься. Смотри, не переиграй сам себя.

Смысл ее слов я понял лишь когда официантка с тихим хлопком выдернула из запотевшей бутылки пробку. Пластиковую. Сделав первый глоток, я поморщился и честно признался:

— Что-то не очень.

— Вот именно, — легко согласилась Медея и попросила официантку: — Шато Тамань, пожалуйста. — И тихо добавила уже мне: — И нечего тут умничать.

Бутылка с «Золотым руном» стояла на краю стола, но прикасаться к ней уже не хотелось. Кислая дрянь с неприятным гнилостным привкусом. Странно, но лица мужчин, пробовавших вино на мастер-классе у Медеи, говорили об обратном.

Я постучал по бутылке ножом:

— Ничего не понимаю. На дегустации твое вино было представлено как элитное.

Мея пожала плечами. Она старалась, чтобы ее голос звучал безразлично, но сквозь спокойствие пробивалась обида, почти детская:

— А что тут непонятного? Ты пробку видел?

— Да. Пластик.

— А вот это?

Она провела кончиком пальца вдоль края этикетки. Мой палец последовал за ней. Точно, этикетку окружала тонкая рамка застывшего клея.

— Подделка? Но странно, что подделывают еще толком не вышедший на рынок продукт. На мой взгляд это говорит о том, что….

— О чем? — Медея отвлеклась от толстых ломтей «бычьего сердца» (26), переложенных не менее толстыми ломтями брынзы, и смотрела на меня с интересом.

— Это не профессионалы. Подделкой занимаются люди, близкие к «Дому Ангелисов». Вероятно, просто воспользовались случаем и взяли то, что плохо, по их мнению, лежало.

Судя по печально опущенным уголкам ее губ — угадал. Значит, ворует кто-то из своих? Неприятно. Словно откликаясь на мои мысли, Медея сказала:

— Мсье Жерар считает, что это может обесценить рекламу «Золотого руна». Серьезные дилеры просто не захотят иметь со мной дело.

Я сжал ее пальцы вокруг чаши бокала:

— Не спеши унывать. Я тут потолкался среди народа на салоне. Им нравится, даже очень. И еще все очень удивлены, что такое вино создала женщина.

Медея кивнула с пониманием:

— Так вот почему на меня пялились весь день. На представлении вина и на мастер-классе я чуть заикаться не начала.

Ну, допустим, пялятся мужики на нее совсем по другой причине, но об этом я предусмотрительно умолчал.

— Ты отлично справилась. Держалась очень уверенно.

— Есть старый проверенный способ. — Она хитренько улыбнулась. — Меня ему научила бабушка Ангелисса.

Эту бабушку Медеи я почти не помнил, но по рассказам старых листригонов, она в свое время была еще той зажигалкой.

— Какой?

— Когда собеседник тебя смущает, просто представь его голым. Скорее всего, станет смешно.

— Ну, что тебе сказать, — я отправил в рот листик базилика, — думаю, глядя на тебя, они именно это и представляли.

Уж я-то точно, во всяком случае.

— Что «это»? — Слегка смутилась Медея.

— Ну, тебя… эээ… в неглиже.

— А ты? — Она смотрела на меня прищуренными, как у кошки глазами.

— И я тоже, само собой.

Мне, в отличие от этих неудачников, даже не пришлось прибегать к воображению. Всего лишь задействовал память. Вероятно, подумали мы об этом одновременно, потому что Медея швырнула смятую салфетку рядом с тарелкой:

— Да чтоб тебе… приснился Гитлер в этом самом неглиже! Мало того, что все самки в этом ресторане пялятся только на тебя, так надо еще и меня…

Надо, Мея, надо. Только тебя мне и надо, вот в чем беда. Я перегнулся через стол и схватил ее за плечи, заставляя посмотреть мне в лицо — посмотреть в лицо моему горю:

— Медея, мне кроме тебя с Тесеем никто не нужен. Без вас меня нет. Понимаешь?

Она отвела взгляд.

Ужин мы закончили в молчании. Я старательно отводил взгляд от ложечки, с которой она слизывала мороженое. Она не смотрела на мою вилку. Наверное, представляла, как хорошо она будет смотреться у меня в глазу.

Вторую попытку отвязаться от меня Медея сделала у дверей ресторана.

— Я сама дойду. Провожать не надо.

— Я тоже остановился в «Александровском». Нам в одну сторону.

Она приподняла бровь, совсем как утром:

— Ты что, следил за мной?

— Конечно.

Медея пару раз вздохнула, но затем передумала ругаться и лишь махнула рукой, словно говоря «ну и хрен с тобой». Она молчала всю дорогу до отеля. Не злилась, просто думала о чем-то своем. Молчала в холле. Молчала в лифте. Молчала в коридоре и перед своим номером, когда открывала дверь. Заговорила только на пороге:

— Думаешь, приглашу тебя войти?

Я уже минут пять сжимал в карманах вспотевшие кулаки, но ухмылка получилась самая что ни на есть самоуверенная.

— Тебе решать, Медея. Ты знаешь, чем это может кончиться. Я ведь тот самый Серый Волк, о котором тебе рассказывала бабушка.

Угадал. Наверняка, рассказывала. Потому что моя Красная Шапочка смерила меня хмурым взглядом и пробормотала:

— Да пошел ты, Ясон.

Развернулась на каблуках и скрылась в номере. Перед моим носом громко хлопнула дверь ее номера.

* * *

МЕДЕЯ

Второй день Салона превзошел самые смелые мои ожидания. Семь из девяти сомелье готовы были включить «Золотое руно» в винную карту своих ресторанов. Пачка визиток разошлась за полчаса, а многократно расцелованную правую руку хотелось вымыть не то, что с мылом — с карболкой. Взамен я положила в сумочку три контракта, за один день реализовав половину моего погреба.

Мсье Жерар рядом со мной держался победителем. Он дал самые лестные отзывы о вине, познакомил с двумя янки и одним кастильцем и настоятельно советовал не связываться с бессарабами. Надо же, отец говорил то же самое.

Взамен я пообедала с ним, а затем поцеловала в щечку в полуфинале между конкурсами по приготовлению аперитива и исправлением винной карты. Так как старенький бонвиван председательствовал в жюри, до вечера я могла его не опасаться.

Соображать, как отвертеться от совместного ужина, не пришлось. Снова рядом возник Ясон в белоснежной льняной рубашке и брюках, с хозяйским видом приобнял за талию и утянул в сторону выхода.

Я не сразу сообразила, что такси, в которое он меня запихнул, едет не в сторону отеля, а в порт.

— Мы уезжаем?

— Ну, конечно. Как раз успеваем на пятичасовой.

В принципе, план мне нравился, но…

— Я же не расплатилась за отель!

— Уже.

— А мои вещи?

— Сумка в багажнике.

— Ты что, — я задохнулась от возмущения, — рылся в моих вещах?

— Зато ничего не забыл, — он была сама невозмутимость. — Можешь убедиться.

— А как ты попал в номер. Где взял ключ?

Он посмотрел на меня с преувеличенным удивлением:

— Ты же сама мне его дала. Утром, помнишь?

Еще как помнила! Выходя из номера, заперла дверь, с ключом в руках развернулась и внезапно уткнулась лицом в загорелую твердую грудь под белой уже порядком помятой рубашкой. Сказать ничего не успела. Меня крепко сжали, приподняли над полом и минуту не давали дышать, запечатав рот сухими, горячими губами.

Очнулась в конференц-зале на своем месте в первом ряду. Аплодисменты, контракты, мсье Жерар — все.

От этих воспоминаний по телу снова пробежала сладкая дрожь, и я поспешно отвернулась к окну, избегая внимательного взгляда синих глаз. Собственно, спорила я больше из принципа, потому что ужасно соскучилась по сыну. Как он там без меня, мой маленький?

О Тесее я продолжала упорно думать на катере, и когда Ясон усадил меня ближе к носу, и когда принес пластиковую бутылочку с яблочным соком.

Солнце медленно погружалось в воду, розовая полоса на горизонте расширялась, но под носом нашего катера она выцветала до нежно-лавандового цвета. При появлении слева вдалеке высокого креста над голой скалой, все дружно встали и трижды перекрестились. Мыс Фиолент. На его камни впервые вступил в Тавриду Андрей Первозванный. А двести лет назад погибающим в бурю рыбакам здесь явился Георгий Победоносец и спас их от смерти.

— «… укрепи данною тебе благодатию во бранех православное воинство, разруши силы востающих врагов, да постыдятся и посрамятся, да дерзость их да сокрушится… и всем, в скорби и обстоянии сущим, многомощное яви свое заступление…» — Тихо прочитала я слова молитвы Святому Георгию.

Ясон закончил спокойно и уверенно:

— «… да прославляем Отца, и Сына и Святого Духа и твое исповедуем предстательство ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».

Словно лишь ожидая этих слов, розовый свет залил палубу, окрасил белоснежные борта катера и напитал собой морскую воду. Казалось, источник света находится где-то глубоко под нами.

— Какая красота, — ахнул женский голос за спиной. — Мужчина, — на плечо Ясону легла женская ручка с острым маникюром, — не сфотографируете меня на фоне заката?

Еще одна гиена, молча обозлилась я. Кажется, у нас с брошенной Оксаной обнаружилось кое-что общее.

Дамочка в коротких шортиках позировала боком, выгнув спину, затем присев на перила и вытянув перед собой колбасные ножки, затем, наконец, наклонилась глубоко вперед и продемонстрировала пару футбольных мячей.

— Пожалуйста, ваша камера…

— Ой, а можно еще?

Я прошла ближе к носу и повернулась в сторону не такой уже далекой земли.

После короткой паузы до меня донеслось:

— Ой, а еще…

— Спасибо, я все уже разглядел.

Сзади согласно захихикали, но продолжения не последовало. Ясон подошел ко мне и встал рядом. Я злилась. Мнение о женщинах, пристающих к чужим мужчинам глаголом жгло кончик языка, свербило в носу и грозило выйти даже через отверстия для разговора, собственно, не предназначенные.

Ясон молчал. Как обычно, он чувствовал мое настроение, зараза.

— Уже все? — Поинтересовалась я наконец. — Что так быстро?

Он пожал плечами:

— Мне и этого времени на нее тратить было жаль.

Да ты восемь лет на этих профурсеток потратил! Моих восемь лет!

— Ну, телефончик записать — это же пять секунд. Может, еще не поздно? — Сама удивилась, каким ядом сочился мой голос.

Зато Ясон был спокоен, как удав:

— Зачем она мне? У меня жена есть, между прочим.

Ах, так я ему жена? Может, у меня еще и обязанности какие вдруг обнаружатся? Столько лет прошлялся непонятно где, а теперь права предъявляет?

— Разве? — Меня уже несло, как взбесившуюся лошадь к обрыву. — А ты свой паспорт давно читал? Сколько жен у тебя там вписано? Может, я чего-то не знаю?

— Медея, не надо, — меня попытались обнять, но я вывернулась и отступила назад, глядя на него разъяренной кошкой. — Мою жену дали мне боги. Это навсегда. Такие узы так просто не сбросишь.

Значит, узы? Вот так, да?

Его пальцы скользнули по моей ключице, погладили мимолетно вмиг воспламенившуюся кожу и потянули за тонкий коричневый шнурок. Из-за ворота блузки вынырнул сердоликовый дельфин.

— Мы связаны, ты сама это знаешь. И знаешь, что навсегда.

Это казалось мне таким несправедливым. Он мог, не попрощавшись, исчезнуть на годы, объездить полмира, а потом заявиться в Ламос в полной уверенности, что его здесь ждут. А я? Я все это время сидела дома, растила сына и снова и снова перевязывала тот дурацкий свитер, как долбанная Пенелопа… как дура.

— Я не признаю никаких связей, Ясон. — Пальцы сами собой сжались вокруг отполированного камня. — Я ничего тебе не должна.

Рванула шнурок. За бортом мелькнула розовая вспышка, булькнул, уходя под воду, камешек. Место, где дельфин пошел ко дну, стремительно удалялось.

Ой, что же я наделала! Внезапно меня охватило такое мучительное чувство потери, что едва удержалась на ногах. Все. Теперь совсем все кончено.

В ту же секунду мимо меня мелькнула длинная светлая дуга. Движение Ясона было таким стремительным, что его тело, казалось, размазалось в воздухе. Еще не веря своим глазам, я уставилась вниз. На досках палубы рядом со мной стояли только туфли Ясона из мягкой рыжей кожи.

Сам он через секунду вынырнул из воды и махнул рукой свесившемуся с борта матросу:

— Меня не ждите. Везите пассажиров.

И дельфином ушел под воду.

* * *

(26) Бычье сердце — сорт томатов

 

ГЛАВА 15

ЯСОН

Третье погружение тоже не дало результата. Наручные часы дайвера с фонариком и светящимся циферблатом помогали мало. Глубина здесь была всего метров пятнадцать, и днем у меня было бы больше шансов найти благословение богини, но сейчас в вечерних сумерках я уже собирался отчаиваться.

Наверное, начал сказываться недостаток углекислоты в крови при апноэ (27), потому что ничем иным я не мог объяснить вдруг зажегшийся в десяти метрах от меня голубой огонек. Ночесветка (28)? На такой глубине? Всего одна вспышка? Вряд ли.

Тут же зажегся второй огонек. Теперь оба они словно танцевали друг с другом, то сближаясь, то разлетаясь, как бабочки. Я подплыл к ним в два гребка и, если бы не наполнявшая нос вода, засмеялся бы от радости. Светляки танцевали на кончиках кожаного шнурка, словно на гибких усиках рыбы-удильщика.

Сердоликовый дельфинчик закопался в песок среди редких кустиков взморника, но вытянуть его с первого рывка не получилось. Шнурок упруго натягивался и вот-вот готов был лопнуть. Осторожно, боясь взбаламутить воду, я погрузил пальцы в грунт и проследил веревочку вплоть до знакомого своей гладкостью камешка. Но тут же рука коснулась чего-то шершавого. Странной формы выступ, вокруг которого и обмотался шнурок.

Интересно. С новой находкой расставаться тоже не хотелось. Я мельком взглянул на часы: минут десять еще продержусь. Сорвал дельфинчика с ремешка и сунул его за щеку. Отлично, руки свободны. Затем ногами уперся в дно и потянул. Пальцы сорвались, но тут же нащупали удобное отверстие в этом похожем на камень предмете. Под моими усилиями, он неохотно шевельнулся, затем еще раз и, дернув в последний раз, я извлек из песка… амфору.

С ума сойти — целая! Одна ее сторона и горлышко густо заросли ракушками, но другой бок был гладким, только ощущался скользким под покровом микроскопических водорослей. Шнурок все еще колыхался, обмотанный вокруг ее ручки, но огоньки отделились и поплыли в сторону.

Преодолев расстояние в пару метров, они замерли, словно ожидая. Их движение казалось настолько странным и осмысленным, что я, вместо того, чтобы вынырнуть на поверхность, двинулся за ними. То ли я уже спал, то ли грезил из-за недостатка кислорода, но не то что паники, ни малейшего беспокойства я не испытывал.

Сил словно прибавилось: вес кувшина почти не ощущался, а с каждым толчком ног я продвигался метров на пять вперед. Разбудите меня, кто-нибудь.

Светляки словно попали в струю подводного течения. Теперь я даже при желании не смог бы ни вынырнуть, ни отклониться в сторону — меня несло. Сначала в узкую черную щель — я лишь почувствовал, как проскреб по спине острый камень, и треснула, зацепившись за него, ткань рубашки — затем к далекому голубому свету, стремительно приближавшемуся с каждым ударом моего сердца.

Зацепившись коленом за что-то твердое, попытался встать. Получилось. Под ногами перекатывались гладкие мелкие камешки. Погружаясь в них по щиколотку, стал подниматься и вышел.

А вот здесь света уже хватало. Светящимися искрами были облиты кромка воды и более крупные камни внизу. Немало света давал мой собственный след на мокрой гальке.

Понял только, что здесь сухо, и затопление этому маленькому подводному мирку не грозит. Воздух казался свежим, значит, наверху либо есть колодец, либо трещины в скале.

С остальным разберусь завтра. Устал смертельно. Все.

* * *

Против ожидания, ночью я не замерз. Откуда-то сверху сочился тусклый сероватый свет, снизу доносилось едва слышное журчание воды, а большой плоский камень подо мной, был теплым, как лавка в бане. Даже одежда успела высохнуть.

Освещения все-таки было маловато. Смог понять лишь, что пещера небольшая, но высокая. Каменный свод над головой сходился своеобразным коньком, у дальней стены я разглядел что-то вроде ступеней — грубо обтесанных и треснувших — да и их почти скрывала внушительного вида осыпь камней. Вполне возможно, когда-то сюда можно было спуститься со скал, но вход давно был уничтожен то ли землетрясением, то ли взрывом.

Светящаяся стрелка на часах едва миновала цифру четыре. Значит, пора было отсюда выбираться. Стоя у кромки воды, размял плечи, сделал несколько глубоких вдохов. После мягкого тепла моего каменного ложа обкатанные волной камешки заметно холодили ступни.

Подхватив с земли амфору, я сделал несколько шагов по круто уходящему вниз дну пещеры, нырнул и поплыл. Направление я помнил хорошо, и был уверен, что двигаюсь к выходу, пока не сообразил, что просто завис на одном месте, не в силах больше продвинуться ни на метр.

Приливы на Эвксинском Понте невысокие, да и теперь было время отлива, но вода стояла передо мной упругой непреодолимой стеной. Отчаянно рванулся, нащупал кончиками пальцев края подводной щели — на этом мое везение закончилось.

Меня закрутило, словно в водовороте, тряхнуло и вынесло обратно в пещеру. Снова, как вчера, я ощутил присутствие разумной, но безразличной ко мне силы, и от этой мысли по спине пробежал холодок.

Ладно, поищем другой выход. Около получаса ушло, чтобы обшарить всю пещеру целиком. Взобравшись на осыпь, понял, что не только сдвинуть, а даже раскачать ни одну из этих огромных глыб не смогу. Да и вряд ли можно было рассчитывать, что проход не завален весь целиком.

С другой стороны, никаких костей — ни человеческих ни животных — в пещере не обнаружилось. Либо никто сюда не проникал (что казалось мне маловероятным), либо выход был. И я его найду. Как говорится, если очень надо, то придется.

Еще одна мысль занимала мой разум — подозрительное при данных обстоятельствах отсутствие беспокойства. Я снова прислушался к своему внутреннему голосу — молчит, зараза. Тем не менее, ощущение, что за мной следят, не исчезало.

Я должен был что-то сделать? Что именно? Хотя бы намекните.

Взгляд упал на амфору, лежащую теперь у подножия камня. В детстве я много раз нырял около мыса Фиолент. Несмотря на рассказы об Андрее Первозванном и прочих чудесах, ничего интересного здесь никто никогда не находил. Хотя искали — и каменную плиту, стоя на которой святой проповедовал здесь язычникам, и на которой остались отпечатки его ног; и обломки ахейских кораблей, о крушении которых столько было написано у Гомера и Гесиода.

Ладно, будем считать, что сюда меня притащили не просто так. Но тогда зачем?

Положил амфору на камень, зачем-то поскреб ее бок ногтем. Затем заглянул в горлышко, оно было плотно залеплено ракушками. Запечатал ли кувшин прежний хозяин? Амфора казалась слишком тяжелой для ее размера, но внутри ничего не перекатывалось и не булькало.

Верхний слой с горлышка отошел неожиданно легко и вместе с куском какого-то темного вещества. Им же было заполнено горлышко амфоры. Размяв в пальцах сухие крошки, я понюхал и даже лизнул их. Мог ли воск или смола со временем превратиться в такую вот непонятную субстанцию? Догадок не прибавилось.

Ладно, к черту все! Я шмякнул амфору о камень, словно разбивал огромное яйцо, и она распалась на несколько крупных обломков. Темная масса, как оказалось, заполняла ее всю. Она вытекла наружу горсткой песка, а то, что было спрятано внутри, казалось бесформенным черным камнем.

Потирая, соскребывая, постукивая, я начал пробиваться к его сердцевине. Кучка песка передо мной росла, наконец, воск начал отваливаться кусками, обнажая… сначала круглую головку в насечках условной прически, затем короткую шею, опущенные плечи, тяжело обвисшие груди, массивные живот, ягодицы, бедра.

Статуэтка Богини из большого, размером в мою ладонь, халцедона, и что самое удивительное — не ахейской работы. От осознания, какая же она древняя, приподнялись волосы на руках и внезапно пересохло во рту.

Как любой мальчишка Тавриды, я слышал легенды о храме Девы на мысе Фиолент. Здесь древние тавры, родственники скифов и предшественники всех прочих народов на этих землях приносили человеческие жертвы своей Богине. Пришедшие позже ахейцы отождествляли ее то с Афродитой, то с Артемидой, но это воплощение Божества, что я сейчас держал в руках, было настолько древним, что никто не смог бы назвать ее имени.

Если эта Богиня захочет оставить меня здесь навсегда, я не смогу ей противиться.

Солнце снаружи поднялось достаточно высоко, чтобы осветить стену за большим камнем, на котором я так сладко проспал всю ночь. Она выглядела такой же ровной, как мое ложе, с одним единственным проемом — неглубокой прямоугольной нишей.

Рука сама потянулась проверить, что там находится. Ничего интересного. Вернее, совсем ничего, за исключением ровного круглого отверстия на нижней стенке.

— И что мне с тобой делать? — Спросил я Богиню.

Полупрозрачная фигурка мягко светилась в моих ладонях. Изящная головка опущена на грудь, руки плотно прижаты к туловищу, а вот ног у нее не было. Вернее, плотно сжатые полные бедра переходили в изящные голени, но ступни отсутствовали, и, судя по всему, их и не было изначально.

Нижняя часть фигурки напоминала узкий цилиндр — шип, который должен войти в некий паз.

Собственно, все было ясно. Я обмел рукавом каменную нишу, а затем со всей возможной осторожностью, опустил фигурку в выдолбленное отверстие. Подошло идеально.

— Хочешь остаться здесь? — Спросил я ее.

Богиня молчала, лишь таинственно светилась в одном-единственном солнечном луче, падающем на нее откуда-то сверху.

— Ну, тогда я пошел. Извини, что валялся на твоем алтаре. Я не знал.

Во второй за сегодняшний день раз остановившись у кромки воды, с волнением вдохнул прохладный воздух пещеры. Если не получится сейчас, вероятно, я останусь здесь навсегда.

Вдох, второй, третий… В толще воды прямо передо мной зажегся голубой огонек. Еще несколько вспыхнули у моих ног. Сам не знаю зачем, я наклонился и поднял длинные изогнутые камешки. Они почему-то тоже казались теплыми, почти горячими.

* * *

Отфыркиваясь и тяжело дыша, вынырнул на поверхность метрах в двухстах от отдельно стоящей скалы с крестом на вершине. Полежал немного на спине, отдыхая, затем широкими гребками направился к берегу.

До чего же хорошо было всей кожей впитывать солнечное тепло и дышать влажным утренним бризом. Не раздеваясь, я упал на узкую полоску желтоватого песка и сквозь наполовину сомкнутые веки следил за полетом чаек.

Кого из Богов мне следовало сегодня поблагодарить за спасение? Трудно сказать. Похоже, все они — от безымянных и полузабытых скифских до милосердного и справедливого христианского — отлично уживались здесь, на древней земле Тавриды.

Кстати, о Богах… Чем на прощание одарила меня маленькая халцедоновая красавица? Я расстегнул молнию на кармане и высыпал на ладонь камешки.

Не камешки… фигурки дельфинов. Один из них был сердоликовым, тот самый, которого швырнула в воду бунтующая против судьбы Медея.

Остальные, покрытые бархатистой зеленоватой патиной, казались бронзовыми. Ну, конечно! Это действительно были бронзовые рыбки, две с половиной тысячи лет назад в Ольвии заменявшие монеты. В те времена каждый из них тянул на четверть обола (29), сколько они стоят сейчас, трудно было вообразить.

Я пересчитал фигурки: четыре бронзовых, одна серебряная и одна, возможно, золотая.

— Спасибо, Богиня!

Словно мне в ответ со стороны моря раздался голос. Вот только был он до странности знакомым, что сразу вернуло в реальность. Убрав свою добычу обратно в карман, я встал и помахал рукой долговязой фигуре, которая, широко расставив ноги, маячила на корме рыболовной лодки.

— Я здесь!

— А, здорово, Робинзон! Не нагулялся еще?

— Нагулялся. Вода есть?

— И вода и еще что покрепче.

За водой снова пришлось плыть: братья Ангелисы подошли к берегу метров на пятьдесят, дальше лодку не пустили лежащие на дне крупные каменные глыбы.

Подхватив под мышки, меня втянули на борт и шлепнули на дно лодки две крепкие и цепкие руки.

— Держи! — Яшка сунул мне в руки оплетенную соломой бутыль.

Вино. Белое. Холодное, как из погреба.

Опа-опа та бузуки,

Опа ке обаглома,

Газо изму стахастуни,

Меговлезы тагзсегхнас

— Хватит голосить, — это уже Гришка. — На вот, запей.

Еще одна такая же бутыль, только уже с водой. Кажется, ее я выхлебал, не отрываясь, до дна.

— Как вы меня нашли?

— А что искать? — Пожал плечами Яшка. — Нас Медея сюда еще вчера за тобой послала. Она беспокоилась.

Медея. Внутри загорелся маленький огонек, и я точно знал, что это не от вина.

— Так что же не пришли вчера?

— А куда торопиться? — Гришка подвинул ближе к носу сеть, давая мне место вытянуть ноги. — Вчера в таверне Костас проставлялся. Обмывали его новую машину.

— Какую машину? — Удивился я.

— Розовенькую.

Кажется, я пропустил много интересного.

— А подробнее?

— Костас Спитакис, влюбленный пингвин, купил розовый Фиат 500 L своей официантке. — Объяснил Яшка.

— Ну, той новенькой. С сиськами, — уточнил Гришка, как будто я не помнил Оксанины стати.

— О! Так это начало большого пути, — одобрил я.

— Точно, — согласились братья. — Загулял клиент по буфету. Хрен теперь его детки наследства дождутся. Сегодня вечером, кстати, продолжение банкета. Приходи.

— Пожалуй, не получится. — Я запечатал и отставил в сторону бутыль с вином. — Смотаюсь-ка я еще раз в Дессу.

* * *

У старого прохиндея Зикельмана при виде моих дельфинов чуть глаз не выпал вместе с окуляром.

— Молодой человек, — то ли он был жуликом по-своему честным, то ли после многих лет знакомства считал неуместным держать меня за дурака. — Вы же понимаете, что на аукционе выручите за эти монеты в два раза больше.

— Карл Генрихович, но вы же знаете, какие налоги я заплачу после их продажи. Кроме того, — я чуть наклонился вперед и понизил голос, — с некоторых пор я стал избегать публичности, знаете ли.

— Прекрасно вас понимаю, молодой человек, — с большим чувством согласился Зикельман.

Старейший и, по слухам, богатейший из ювелиров Дессы, он этой самой публичности чурался, как огня. Ну, действительно, кому какое дело, какой гешефт получал маленький сухонький ашкенази от продажи краденых драгоценностей и контрабанды бриллиантов?

В любом случае, меня он не обидел.

* * *

(27) Апноэ — задержка дыхания

(28) Ночесветка — светящийся зоопланктон

(29) Обол — Серебряная или медная монета

 

ГЛАВА 16

МЕДЕЯ

Аванс за вино пришел точно в оговоренный срок, нужно было отправить покупателю товар. Закинуть в пикап деревянные ящики, где среди свежей стружки покоились темно-зеленые бутылки помогли братья.

— Всем спасибо, все свободны, — поблагодарила их я.

На причале перегрузить вино на катер помогут люди покупателя. Оставалось подписать путевой лист и транспортную накладную, это займет пару минут… только…

Я подняла трубку офисного телефона:

— Наташа, зайти ко мне.

Она бочком, как осторожный краб, просочилась в кабинет. Я задумчиво смотрела на мою помощницу. Странная она какая-то стала в последнее время. Наверное, надо будет выпить вместе, поговорить по душам. Вот только дела, как всегда, оставляли мало времени для личных бесед.

— Наташа, ты уверена, что правильно заполнила накладную? Вот здесь и здесь.

Девушка порозовела и вскинула на меня несчастные глаза:

— Ой, Медея, я ошиблась. Сейчас переделаю.

— Ладно, не огорчайся. Езжай на пристань, — я положила ей в ладонь ключи от машины, — я перепечатаю и подвезу. Не будем заставлять клиентов ждать.

* * *

У соседнего причала разгружался почтовый катер, и возле него с большим конвертом в руках стоял Ясон Нафтис. Увидев меня, он перекинулся еще парой слов с матросом, а затем ленивой походкой направился ко мне.

Как обычно, все женщины в радиусе ста метров уставились на него. Честно говоря, я бы тоже с удовольствием посмотрела — всегда удивлялась, как легко и плавно он перемещается в пространстве. Как дельфин, вот он плывет, вяло шевеля хвостом, а вот уже стоит прямо перед тобой и весело и нахально смотрит в глаза.

— Привет, Медея.

— Привет.

Я решила на всякий случай еще раз пересмотреть бумаги. Мой деловитый вид не произвел на него ни малейшего впечатления.

— Хотел поблагодарить тебя.

— За что? — Искренне удивилась я.

Он слегка приподнял брови, сходство с веселым дельфином усилилось:

— Что прислала братьев за мной.

— Ах, вот ты о чем, — я небрежно махнула рукой, — не стоит. За тобой полгорода рвалось ехать. Ты же теперь у нас герой, сам знаешь.

Конечно, он знал. И от наград отказываться явно не собирался, потому что сразу потянул лапу к моему лицу.

— В чем дело? Отстань, — я сердито покрутила головой.

— Не дергайся, — Ясон удерживал мой подбородок, но сам смотрел серьезно и сосредоточенно. — У тебя грязь на лице. Краска, кажется. — Он послюнил подушечку большого пальца и погладил меня по щеке. — И стружка на блузке. — Что-то стряхнул с плеча. — И вообще вся растрепанная, словно по деревьям лазила.

Ну, да, лазила. Только между бочек и стеллажей с вином. Его пальцы уже ловко разбирали мои спутанные волосы, и я, не справившись с собой, замерла и прикрыла глаза. Совсем как в детстве.

— Медея, ты опять платье порвала.

— Где? Ой.

— Вот тебе и «ой». Дыра приличная.

— От мамы попадет.

Он задумчиво смотрит на меня и покусывает нижнюю губу.

— Не попадет. — Отворачивается и стягивает с себя майку. — Давай мне свое платье, а сама пока надень это.

Ясон отводит руку назад, я выдергиваю майку у него из руки и вкладываю в нее свое платье. А сама, не отрываясь, смотрю на спину с уже по-мужски широкими плечами, глубоким желобком вдоль позвоночника и плотными, похожими на свернутые крылья, мышцами.

Я точно знаю, мой Ясон — самый красивый в Ламосе, а может, и во всей Тавриде. И самый умный. И вообще самый-самый. И мой.

— Зачем оно тебе?

— Зашью.

— А ты сможешь?

Он только хмыкает, и уже вдевает нитку в иголку.

— Если умеешь починить сеть, то зашьешь что угодно. Поняла, малявка?

— Я не малявка!

— Малявка.

Надулась и отошла в сторону. От нечего делать начала водить пальцем по поверхности воды в большой железной бочке. В Чембаловке такие стоят в каждом дворе под дождевым сливом, чтобы не носить воду для огорода с колонки.

Из бочки на меня смотрит смешное конопатое существо — глазастый лягушонок с большим ртом и кнопкой-носом. И шея тонкая, и ключицы торчат. Только волосы красивые, но они заплетены в косу, из которой во все стороны торчат выбившиеся вихры.

И все равно, моя обида требует немедленного мщения:

— А знаешь что, Ясончик?

— Что? — Он, не отрывает взгляда от шва на платье.

— Вот вырасту красавицей, тогда пожалеешь, что дразнился. Будешь меня замуж звать, а я не пойду!

— Держи платье, красавица.

А потом он берет у тети Песи гребень и переплетает мне косу. Я снова смотрю в бочку. Кажется, я уже красавица.

— Ну вот, теперь порядок. Последний штрих. Подними волосы.

Его пальцы легко коснулись позвонка на шее, в вырез блузки скользнуло что-то теплое, но я успела поймать.

— Мой дельфин? — Только теперь он на золотой цепочке. — Ты его нашел?

Сколько раз за эти два дня я невольно замечала, что пытаюсь нащупать на шее кожаный шнурок, и каждый раз сознание потери отзывалось в душе острым уколом тоски.

— Носи на здоровье.

Ясон дунул мне в лицо, заставляя разлететься тонкие волоски надо лбом — опять, как в детстве — и пошел к моему пикапу, где уже топтался присланный покупателем грузчик. Чуть задержался, чтобы приподнять рубашку и сунуть под ремень джинсов свой пакет — а может быть, чтобы продемонстрировать туристкам свои шесть кубиков — и поднял один из ящиков на плечо.

Я зачем-то пошла следом. Может быть, собиралась сказать, что не нуждаюсь в его помощи. Я и сама могу, в конце концов…

— Мея, не надо, ящик тяжелый. — Ясон бережно отвел мои руки в сторону.

— Я помогу.

— Не надо, сердечко мое. Просто красиво постой рядом. Всем будет приятно.

Я отвернулась. Смущаюсь, как в детстве, как глупо. Поковыряла фольгу на бутылочном горлышке, развернула бутылку, чтобы видно было этикетку… ну-ка, ну-ка… Якорь мне в глотку! Мачту мне в зад!

— Наташа! Наташа!!

— Что случилось? — Сразу подошел Ясон.

Он тоже крутил головой в поисках моей помощницы. Ее на причале не было.

— Скажи, что мне показалось, — я сунула Ясону в руки бутылку, — а то я сейчас кого-нибудь порешу.

Он провел пальцем вдоль неровно приклеенной этикетки, затем соскреб фольгу с горлышка и обнажил пластиковую пробку. Вывод Ясона полностью совпадал с моим:

— Бля!

Наташа появилась лишь через несколько минут. Она вынырнула из-за небольшого грузового фургона, припарковавшегося на противоположно стороне дороги, и заторопилась к нам.

К этому времени на досках причала стояли пять ящиков с поддельным вином. Пять из двадцати! Мысли крутились в голове, как зернышки в центрифуге. Либо ящики заменили по дороге в порт, либо кто-то ворует прямо со склада. Нет, это невозможно. В погреб спускаются только свои, и я сегодня там все проверила… Черт, черт, черт!

— Наташа, ты по дороге никуда не заезжала?

— Не-е-е, а что такое?

Ее взгляд растерянно метался между мной и винными ящиками.

— Кто-то заменил наше вино подделкой.

— Но зачем?

Вообще-то, вопрос был глупый, учитывая примерно двадцатикратную разницу в цене.

— Ладно, потом разберемся. — Не хотелось устраивать принародный скандал, да и сначала надо было бы закончить дела. — Позвони на склад, пусть подождут меня, я сейчас подъеду. — Наташа положила ключи от пикапа в мою протянутую руку и, напряженно хмурясь, продолжала рыться в сумке. — Ну, что еще?

— Не могу найти телефон.

— Ох, уж эти женские сумочки, — насмешливо протянул Ясон.

Я злобно зыркнула на него, и он встал по стойке смирно. То-то же.

— Сейчас, — я достала из кармана свой. — Я помогу.

— Не надо!

Реакция у Наташи была явно хуже моей, потому что мой большой палец уже сам собой нажал запрограммированную кнопку на телефоне. В ухо мне равномерно звенели гудки, но из Наташиной сумки не раздалось ни звука.

— Надо. Сейчас найдем. Где ты была?

Но я уже и сама взяла след: пересекла дорогу, завернула за тот самый фургон. Кажется, я слышала знакомый сигнал: «Б-е-е-еда, шеф звонит!». Помню, как Наташа дала мне его послушать. Смешно было, ага.

За фургоном стояла припаркованная легковая машина — какая-то тойота, то ли Камри, то ли Королла, я не разбиралась — и по мере моего приближения к ней, телефон заливался все громче. Я уже была уверена, что звонок доносится из багажника.

— Какая приятная встреча.

Распаковывая на ходу пачку сигарет, к нам подошел Франц Шнайдер. Не уверена, что приятная, но на размышления наводила.

— Мы тут потеряли кое-что, — я внимательно наблюдала за его лицом.

— Могу помочь?

Все та же обезоруживающая улыбка воспитанного, милого мальчика.

— Думаю, можешь. Это ведь твоя машина?

— Эээ… да. — Он перевел взгляд на Наташу и слегка напрягся. — То есть нет.

Я тоже покосилась на свою помощницу. Она быстро покачала головой, а заметив мое внимание, втянула голову в плечи.

— Ключи!

Из-за моей спины протянулась длинная загорелая рука.

— Какие ключи? — Франц стянул губы в нитку, уже не пытаясь выглядеть приветливым.

Ладонь Ясона сжалась в убедительный кулак, затем снова развернулась. Франц покосился опасливо и после секундного размышления ключи-таки отдал.

Тойота пискнула два раза, и освобожденная крышка багажника слегка приподнялась. Оттуда уже в полную громкость блеяло это дурацкое «Б-е-еда!». Но все мы смотрели на то, что стояло внутри багажника. Пять ящиков вина, правда, на этот раз картонных, зато вино было тем самым — моим «Золотым руном».

Я стояла, не в силах отвести взгляд от стеклянных горлышек в зеленой фольге, а до слуха моего доносилось:

— Это не то, что вы подумали…

— …ах ты, гнида казематная…

— …не трогай его!

— Не надо, Ясон, — наконец очнулась я. — Не трогай его.

Ясон успокоился, как по команде. Впрочем, «потрогать» Франка он успел довольно основательно: тот сидел на земле и прижимал бумажный носовой платок к сочащемуся кровью носу.

— Я на тебя заявление подам! — Взвизгнул он.

— Сейчас еще добавлю, раз все равно отвечать, — пообещал Ясон и снова шагнул вперед.

Наташа заслонила Франка, по-куриному раскинув в стороны руки-крылья. Отчаянное выражение ее лица заставило меня забыть о Шнайдеренке.

— Наташа, зачем? — Я присела на корточки, ловя ее ускользающий взгляд. — Не такие это большие деньги, чтобы так позориться. Ты бы все равно попалась и очень скоро.

— Ты не понимаешь, — она кусала губы, а по щекам текли крупные слезы. — Я люблю его. Франц, тебе больно?

— Отстань, дура! — Он грубо оттолкнул девушку и поднялся, отряхивая штаны. — Даже такой ерунды тебе поручить нельзя, идиотка.

Взвизгнув шинами, тойота рванула с места. Мы смотрели ей вслед: все еще сидящая на земле Наташа, я с телефоном в руке и Ясон, спрятавший руки в карманы и задумчиво покусывающий нижнюю губу. У наших ног на асфальте стояли пять злополучных ящиков.

— Ладно, Наташа, — устало сказала я. — Иди домой. Завтра напишешь заявление и получишь расчет. Сегодня я тебя видеть не хочу.

Ясон помалкивал. Молча перенес в катер ящики, молча усадил меня в пикап, молча довез до винного погреба. В принципе, правильное решение, так же молча одобрила его действия я. Идти домой и говорить с отцом пока не было сил. До первого посетителя оставалась еще пара часов, так что можно было посидеть в зале, собраться с мыслями.

Ясон усадил меня, как маленькую, на стул, отобрал сумку и положил рядом.

— Сиди, — приказал мне, — кофе я сам найду.

Через десять минут на столе перед нами стояли две чашечки крепчайшего кофе под роскошным слоем шоколадной пенки и два стакана холодной воды.

Я крутила чашку на блюдце, не торопясь сделать первый глоток. Ясон наблюдал за мной, откинувшись на спинку своего стула и положив ноги на соседний.

Наконец, ему надоело ждать.

— Пей уже. Ничего страшного не случилось. Просто запуталась девчонка. С каждой может случиться. Хватит ее ругать.

— Да я не ее ругаю. — Кофе обжигал губы, но приводил в порядок голову. — Себя.

— Себя-то за что?

* * *

ЯСОН

— Себя-то за что?

Мне нравилось сидеть вместе с Медеей и разговаривать вот так спокойно, без старых обид и воспоминаний. И следить взглядом, как тонкая золотая цепочка уползает за вырез блузки. И как тонкие пальцы поглаживают позолоченную ручку фарфоровой кофейной чашки.

Не нравилась эта морщинка между тонких бровей и усталое выражение глаз.

— Ты, в конце концов, этой Наташе не нянька. Сама не намного старше ее.

— Ты не понимаешь. Я ее с детства знаю. И наши матери подруги. И на все праздники мы друг к другу в гости ходили — и на Рождество, и на Пасху. Я должна была заметить.

— Медея, — я наклонился вперед и мягко захватил обе ее руки. — Девочки всегда влюбляются не в тех мальчиков. Это закон природы.

Она взглянула на меня с кривой ухмылкой. Упс, кажется, я что-то не то сказал.

— Спасибо. Насчет неправильных мальчиков я в курсе.

— А какие, по-твоему, правильные?

— Честные. Надежные. На самом деле женщинам много не надо. Только чтобы спокойно жить в своем доме и вместе с любимым человеком растить детей.

Я потер подбородок. Щека горела, словно от оплеухи. Медея смотрела прямо перед собой. Она явно не собиралась меня обидеть, просто разговаривала, словно рассуждая:

— А теперь еще придется каждый день смотреть на рожу этого Франца. Он, как-никак, наш ближайший сосед.

Ну, по крайней мере, избавить Ангелисов от такого соседства я был в состоянии. Спасибо Богине.

 

ГЛАВА 17

ЯСОН

Я наведался в свою депозитную ячейку и вышел из банка с небольшой спортивной сумкой в руках. Соломон Рамштейн, лучший в Чембаловке нотариус, ждал меня в такси. На коленях у него покоилась древняя папка для документов, длинные мускулистые пальцы пианиста словно в предвкушении постукивали по потрескавшемуся от времени дермантину.

Ничего, дядя Шлёма, хочет клиент или нет, сегодня мы отыграем свое.

Я уже не удивился, увидев на скамейке возле клумбы Ваню Андруцаки: настоящее Приключение он чуял спинным мозгом. Ладно, пусть едет тоже, согласился я заранее. Во всяком случае, его участие гарантированно превратит любую финансовую разборку в ослепительный балаган.

— Ну, и куда мы едем? — Вяло поинтересовался он. — Кажется, банк ты уже ограбил без меня.

— Это было только начало, — заверил его я. — Дальше будет интереснее.

— Ну, тогда…

Нас грубо прервали. Из-за куста жасмина выскочил пацан чуть младше моего Тесея и наставил на Ваню большой черный пистолет:

— Руки вверх!

— За кого воюешь, килька? — Спросил Ваня, руки, однако, поднял.

— За наших, конечно! — Возмутилась килька.

— Отлично. Мы идем в тыл врага, и нам нужно оружие.

Намек мальчишка уловил быстро, но Ваня действовал быстрее. Он нырнул вперед и выхватил наставленный на него игрушечный пистолет.

— А выглядит, как настоящий, — заметил он, рассмотрев свой трофей. — За три метра и не отличишь.

— Дядька-а-а-а! Отдаа-а-ай!

— Отдам, даже с патронами, — пообещал Ваня, — только сначала с врагами разберусь. Он сунул игрушку за пояс штанов и снова прикрыл клетчатой рубашкой свой тощий живот. — Встречаемся здесь через два часа. — Это он мальчишке. — Успеем? — Он вопросительно взглянул на меня.

— Должны, — обнадежил я.

Усевшись на переднее сиденье рядом с водителем, Ваня вальяжно произнес:

— Гони, шеф.

* * *

К дому Шнайдеров подъехали с шиком. Оглушительно взвизгнув тормозами, машина резко остановилась перед крыльцом. В багажнике что-то брякнуло, Ваню бросило лицом на торпедо, мы с Соломоном схватились друг за друга и потому остались целы.

— Тише ты, не дрова везешь!

— А я говорил, что надо пристегиваться!

Громко ругаясь, Ваня выбрался из машины. Из носа у него сочилась кровь, и чтобы не запачкать рубашку, он постоянно облизывался — этакий вампир на самообеспечении.

— На, держи, — я протянул ему бумажный платок. — Быстро ты вышел из строя, командир.

— Ничего подобного, — Ваня ловко скрутил бумажный тампон и засунул его в пострадавшую ноздрю. — Листригоны погибают, но не сдаются. Короче, братан, я снова в строю.

С детским пистолетом за поясом и торчащей из носа бумажкой кривоногий и щуплый Ваня Андруцаки выглядел просто неотразимым, но долго любоваться мне не дали.

— Я вызываю полицию!

На пороге дома стоял Франц Шнайдер с телефоном в руке. Под его левым глазом багровел внушительный синяк, делая его похожим на панду, но только в профиль. Сразу захотелось навести симметрию, и я убрал руки за спину от греха подальше.

— Спокойно, бледнолицый, мы пришли с миром.

Внутри дом выглядел несколько запущенным. Соломон провел пальцем по полке большого комода в прихожей и со значением продемонстрировал мне темное пятнышко.

— А где фрау Шнайдер?

Действительно, тот, кто был знаком с помешанной на чистоте тетей Гретой, в полной мере мог оценить царящие в доме тлен и запустение.

— Она пока живет у сестры. Скоро вернется.

Франц явно храбрился, но получалось у него это плохо.

— У сестры… — Задумчиво повторил Соломон и направился в кухню.

Груда грязной посуды в раковине и вонь из неработающего холодильника его, похоже, не удивили.

— Я так и думал, — заключил он, включив и выключив конфорку на газовой плите. — Газ и электричество отключены. Печально, молодой человек.

— Я в вашем сочувствии не нуждаюсь, — огрызнулся шнайдеренок.

Тем не менее, смотрел он выжидающе.

Соломон Рамштейн занял место посередине кухонного стола, расположив руки параллельно и прижав ладони к столешнице. Между ладоней покоилась дермантиновая папка.

Он действительно напоминал пианиста, готовящегося взять первые аккорды. Мы с Ваней расположились по сторонам. Я взял на себя роль ударных, он … тоже ударных.

— Итак, молодой человек, — произнес Соломон, — мы пришли сделать вам одно щедрое предложение.

С этими словами он выложил на стол несколько скрепленных вместе листов и пододвинул их Францу. Я, в свою очередь, поставил на стол сумку и расстегнул молнию.

Шнайдер-младший читал, по-детски шевеля губами.

— Здесь не указана сумма, — наконец сказал он.

— Мы ее укажем, — благосклонно согласился нотариус и чуть заметно кивнул в мою сторону.

Получив команду, я начал выкладывать на стол пачки зеленых купюр. В какой-то момент дядя Шлёма остановил мою руку.

— Достаточно. Это хорошее предложение.

— За дом и виноградник? — Франц облизал губы. — Я смогу получить за них в два раза больше.

Ну, насчет двух раз он загнул, но я тоже ожидал более высокой цены. Сейчас на столешнице лежало только две трети приготовленной суммы.

— Сможете. — Похоже, Соломон Рамштейн никогда не говорил «нет». Но его «да» порой звучало весьма зловеще. — Если подождете до весны. Тогда цены, несомненно, поднимутся.

Франц с видом победителя развел руки в стороны: мол, хорошо, что вы и сами все понимаете.

— Но, — продолжал нотариус, — я тут навел кое-какие справки. Учитывая размер долгов, сделанных вами в Фанагории и Дессе… — шнайдеренок слегка скис, — … и возможности людей, которые вас разыскивают, временем вы не располагаете. От слова «совсем». — Судя по вмиг поскучневшему лицу Франца, так оно и было. — С другой стороны, мы можем передать вас этим людям и получить за это небольшую премию.

Получив свой кивок от Соломона, Ваня Андруцаки выхватил из-за пояса пистолет и грохнул им об стол. Франц вытаращил глаза, я же про себя порадовался, что смотрит он не на пистолет, а на кровожадную Ванину физиономию.

— И так, я вписываю двести тысяч. — Подвел итог нотариус. — Есть еще вопросы?

— Ээээ… а что это за покупатель Тезей Ангелис? Я такого не знаю. — Франц еще раз прочитал документ, уже с заполненными графами «Сумма» и «Особые условия».

— Очень достойный молодой человек, — заверил его Соломон. — Подписывайте.

— А… бля! Сто тысяч Грете Шнайдер! Ей-то с какой стати? Она не наследница.

— Так называемая Грета Шнайдер является вашей матерью, молодой человек. — С таким выражением лица тетя Песя обычно произносила «вонь подретузная». Само собой, такой характеристики удостаивались не самые достойные личности. — Она так же получит возможность проживать во флигеле. Если, конечно, это вас интересует.

Судя по всему, судьба матери младшего Шнайдера интересовала меньше всего. Он очень тщательно пересчитал купюры в пачках, попросил заменить несколько, по его мнению, слишком ветхих. Затем подписал бумаги.

— И вот здесь, — ткнул пальцем Соломон. Еще некоторое время заняли удостоверительные надписи и сверка обоих экземпляров. Наконец, Франц Шнайдер был отпущен на волю: — Ваш экземпляр договора. Счастливого пути, молодой человек.

— Я еще не уезжаю, — огрызнулся шнайдеренок.

— Наоборот, вы очень торопитесь, — возразил Рамштейн, — потому что Леня Лимончик получил информацию о вашем местонахождении… — он достал из жилетного карманы часы-луковицу, щелчком поднял крышку, — … ровно час назад.

— Су-у-ука! Старый пидор! — Франц метнулся из кухни.

В одной из дальних по коридору комнат — судя по всему, его спальне — раздался грохот. Через несколько минут младший Шнайдер появился оттуда с чемоданом на колесиках и дорожной сумкой. Уже не обращая внимания на нас, он выгнал из гаража свою тойоту, забросил барахло в багажник и запрыгнул в машину.

Снова рев мотора, визг шин…

— Дело сделано, — заключил Соломон Рамштейн.

— Точно. Прямо зайчиком метнулся, как услышал про Леню, — согласился Ваня.

Это были его первые слова за последний час.

— Дядя Шлёма, неужели вы его сдали бандюкам? — Все же такого коварства за стареньким нотариусом я не подозревал.

— Нет, конечно. — Он убрал часы в карман и стряхнул с рукава невидимую пылинку. — Просто хотел, чтобы он слинял отсюда бекицир (30). — Соломон расслабился и допустил в свою речь жаргон родной Чембаловки. — Нечего ему приличным янг даме (31) майсы про любовь рассказывать. Любишь — так женись, а нет — так наше вам адью.

Я сунул руки в карманы и задумчиво посмотрел на верхушку тополя. Итак, Ваня нас повеселил, Соломон Рамштейн заключил сделку, сбил цену и отомстил за поруганную честь Наташи, той маленькой девушки, помощницы Медеи.

Мне же ничем особенным блеснуть в этой истории не удалось.

— Дядя Шлёма, вы самый лихой гешефтмахер в Ламосе. Снимаю шляпу.

Нотариус с достоинством принял протянутую мной ладонь:

— Моя хорошая знакомая мадам Фельдман сказала, что вы очень приличный юнгерман. И вы знаете, Ясон, — он взглянул на меня поверх очков, — так оно и оказалось.

Я ухмыльнулся: кажется, мне присвоили знак качества.

* * *

Со стороны могло показаться, что жизнь моя прочно вошла в колею. Рано утром я отчаливал от рыбачьей пристани и ставил баркас на якорь под домом Ангелисов. Тесей, чаще всего сопровождаемый дружком Ленькой, вприпрыжку спускался с горы и, не сбавляя скорости, в туче брызг сначала бежал, а потом плыл ко мне.

Я вылавливал из воды обоих мальчишек, как щенков, и мы шли в море. Сети, стирка одежды, завтрак на борту тети Песиными «пирожкес», потом замеры дна, скорости течения, температуры. Свои записи я теперь вел в ноутбуке, там же составлял карту морского дна.

Для обеда причаливали к берегу, для чего обустроили неизвестное туристам и малопосещаемое аборигенами устье Мелласа. Здесь была и чистая вода и принесенный бурной речкой плавник и благословенная тень от круто уходящей вверх скалы Ифигении.

Пока объевшиеся ухи на барабульке пацаны дрыхли в тени, я снова брался за записи, сравнивая свои данные с отчетами Института океанологии. И обалде… (зачеркнуто) удивлялся.

Складывалось впечатление, что тот Понт Эвксинский, в который погружался я, был на несколько градусов теплее, а течение, мягко баюкая в своих ладонях, всегда несло меня к одному и тому же месту — мысу Фиолент, где я впервые увидел голубые огни под водой.

Может быть, то был дар Богини, или знак, что отныне вся моя жизнь стала служением ей — я не задумывался. Просто принял свою судьбу, как одну из множества человеческих судеб, нанизанных на веретено Ананке (32). И жаловаться на богиню неизбежности мне не приходилось. Этим летом я с благодарностью принимал все ее дары, и в первую очередь самый щедрый из них — Тесея, моего сына.

Уже сейчас, наблюдая, как быстро он осваивает навыки задержки дыхания и погружения на глубину, я гордился им. Десять минут под водой для семилетнего мальчика были результатом невероятным. При правильных тренировках он играючи побьет рекорды Майоля, Пелиццари и Родригеса (33).

Во всяком случае, я мог не беспокоиться, что всю оставшуюся жизнь мальчику придется зарабатывать на жизнь однообразным трудом на земле. Несколько чемпионатов по фридайвингу обеспечат ему безбедное существование, а дальше он сам будет решать, как ему жить.

Часов в пять я высаживал обоих парнишек — накормленных и в чистой одежде — на рыбачьей пристани. С учетом захода к мороженщику и каких-либо непредвиденных приключений, они добирались до дома к шести.

Таким образом, мы достигли безмолвного соглашения с Медеей: наш сын проводил день со своим непутевым отцом, но был присмотрен, накормлен и доволен жизнью.

А по вечерам я вплотную взялся за шитье. За отвороты всех брюк, в манжеты и воротники всех рубашек, во все двойные швы вставлялось тайное оружие, которое должно было помочь мне, если дело дойдет до прямого столкновения с Моней Каплуном — куски толстой лески, пилки для ножевки… ну и кое-что еще.

То, что нам еще предстоит окончательно выяснить отношения, я не сомневался. Моня обладал цепкостью пиявки и злопамятностью помойной крысы.

Жаль, что я не ошибся.

Его присутствие я просто почувствовал. Стараясь не делать резких движений, поднял глаза и посмотрел на невысокого щуплого мужичка в джинсах, сандалиях и невнятного цвета майке. Выделить его взглядом среди гуляющих по набережной людей, а тем более, запомнить, было невозможно.

И все же, я попытался. Ну… волосы у него были, хоть и редковатые. Какого-то мышастого цвета. Нос и рот тоже присутствовали. И глаза… короче, их было два. И они совершенно ничего не выражали.

— Моня тебя ждет. Сегодня. В конце набережной. В девять.

Вот так. И ни «здрасьте» тебе, ни «добрый день».

— Пусть идет в жопу. Я ему ничего не должен.

На лице мышастого проскользнуло нечто близкое к удивлению. Впрочем, мне могло и показаться.

— Он не поймет.

— Моня таки не знает слова «жопа»? — Искренне удивился я и отложил в сторону почти полностью подшитые штаны. — Могу помочь. Вставлю тебе указатель в то самое место.

Через секунду я оказался на том самом месте, где только что стоял посланец. Вот только он непостижимым образом оказался метрах в пяти от меня. Шустрый, зараза, мысленно восхитился я. Ладно, раб Божий, отныне и вовеки веков имя тебе будет Шнырь. Его и напишут на клеенчатой бирке, что будет висеть у тебя на ноге, если попадешься мне на глаза еще хоть раз.

Несколько шагов, и он полностью затерялся в негустой толпе. Просто ради интереса я попытался найти глазами узкую спину и острый затылок, но ничего не увидел. Посланец моего персонального Сатаны растворился в воздухе, пропал.

Зато по кромке пирса навстречу мне шла Медея. И смотрела прямо на меня.

* * *

(30) Бекицир — быстро, живо

(31) Янг даме — Барышня

(32) Ананке — богиня судьбы и неизбежности

(33) Майоль, Пелиццари, Родригес — чемпионы фридайвинга (погружения на глубину без акваланга)

 

ГЛАВА 18

ЯСОН

Быстро смел все швейные принадлежности в коробку и прикрыл сверху недоподшитыми штанами. Все. Теперь ничто не мешало мне любоваться Медеей.

Она остановилась напротив, на самом краю причала, и смотрела на меня задумчиво, чуть склонив голову в сторону.

— Привет. — Ответа не последовало. Тогда я протянул руку. — Прыгай сюда.

Руку она приняла и перебралась на баркас. Потом присела на борт и спокойно осмотрелась. Кого она ожидала тут увидеть? Оксану? Та после достопамятного скандала в мою сторону даже плюнуть не желала, все свое внимание отдавая Костасу Спитакису. И правильно.

— Тесей домой вернулся?

— Да, — отмерла она. — Ровно в шесть, как по часам. Раньше его нужно было по улицам вылавливать, а теперь «папа велел», значит, надо слушаться.

Она сморщила нос, но недовольной, вроде бы, не выглядела. Скорее всего, ее данная ситуация забавляла.

— Да ладно тебе, — осторожно проверил я почву. — Не ругай нашего сына. Ты вырастила золотого мальчишку.

На «нашего» она, против моих ожиданий, не возмутилась, только печально покачала головой:

— Неприятно признавать, но ты прав. Вот так растишь-растишь мальчика, а потом заявляется непонятно откуда так называемый… — она окинула меня вглядом, — …отец, и все. Папа то, папа сё, даже дед с дядьками уже не авторитет.

— Не обижайся на него, Мея. — Я присел рядом и сжал ее руки на коленях. — Он ведь мальчишка. Ему нужен старший товарищ. За неимением более достойных предлагаю свою кандидатуру. Согласна?

Она пожала плечами:

— Кажется, за меня все уже и так решили. Тесей бегает за тобой, как собачка. Листригоны встают, когда ты в таверну входишь. На каждой свадьбе в городе тебе почетное место. После этой истории с покупкой шнайдеровского виноградника ты в Ламосе народный герой, и каждая матрона мечтает стать твоей тещей.

Ну, об этом, положим, я и сам догадывался. Тетя Грета, вернувшись в родной дом, всю рубашку мне слезами залила, и теперь каждое воскресенье ходила в лютеранскую слободку, чтобы помолиться Святому Мартину о моем здравии.

— Вот почему я так боюсь, — тихо закончила Медея.

— Я никуда больше не уеду, сердечко мое. Ламос мой дом, здесь живут моя жена и сын.

— Перестань, Ясон, — язык ее тела противоречил словам, слетавшим с губ, потому что рука непроизвольно вытянула из-под рубашки маленького дельфина. Затаив дыхание, я следил, как кончики ее пальцев поглаживают розовый камень.

— Не веришь Богине?

— Не верю в твои сказки.

Я мягко подхватил ее под локти и пересадил на скамейку возле рубки.

— У тебя есть пара часов времени? Хочу кое-что показать.

— Ну… ладно, — не особо колебалась она.

Через пятнадцать минут мы уже миновали узкое горло бухты и вышли в море.

— Куда ты меня везешь?

Медея, уже в накинутой на плечи моей куртке и со стаканом вина устроилась рядом. Хорошо, что мои руки были заняты рулем, иначе мне пришлось бы нелегко.

— Хочу показать тебе одно место. Тесей о нем уже знает. Туда от вашего дома два километра через горы, а морем минут двадцать.

— Мыс Фиолент?

Угадала, я правил именно туда. Якорь бросать не стал, просто заглушил двигатель, позволив баркасу медленно дрейфовать вдоль берега. Когда мы поравнялись с большим крестом, Медея трижды перекрестилась и склонила голову.

— Ну? — Наконец спросила она. — Чего же я не знаю про это место?

— Я встретил здесь Богиню.

Удивилась, но смотрела серьезно и внимательно. И правильно — любой житель Тавриды, независимо от того, православный ли, лютеранин или правоверный, в глубине души все равно оставался язычником. Наследие тавров, скифов и ахейцев слишком глубоко укоренилось в нас, чтобы недоверчиво ухмыляться при упоминании Богини.

— Афродиту?

— Трудно сказать. Думаю, это была Дева, которой поклонялись тавры.

Да и Девой называть ее стали лишь с легкой руки ахейцев. То божество, которое я вернул в подводный храм само по себе было воплощением щедрого плодородия и материнства.

— Где она теперь?

— Посмотри вниз. Видишь что-нибудь?

Медея послушно свесилась за борт, всматриваясь в фиолетовую глубину.

— Нет… — доносилось до меня ее бормотание. — Ничего… Ой! Вижу!

— Что?

Я затаил дыхание. До сих пор Богиня явилась только мне и Тесею. Больше о голубых огнях под водой никто в Ламосе не слышал. Если она признает Медею, значит наш брак действительно священен.

— Огонек. Такой странный. Голубой. Ой. Еще один. Ой!

Она откинулась назад и засмеялась. Почти перед ее лицом из воды выпрыгнул дельфин. Окатил нас фонтаном брызг и скрылся из глаз. Затем высунул хитрую морду, фыркнул и опять пропал.

— Что это было?

— Это огни Богини. С ними можно попасть в ее храм. Просто нужно задержать дыхание минуты на две. Ты сможешь.

— Ты что, — она приподняла бровь, — собираешься тащить меня под воду?

— Нет. — Я покачал головой. — Просто хочу, чтобы ты знала. Здесь всегда можно найти убежище. Богиня защитит и поможет.

Медея подняла с пола флягу с вином и тонкой струйкой вылила его за борт.

Гимны слагать не устану бессмертной и светлой богине.

Ты, Афродита Понтия, как царила, так и царствуешь ныне…

Знал бы тот забытый поэт, насколько вещими окажутся его слова. Уже включив двигатель и медленно отходя к фарватеру, мы смотрели, как удаляется голая скала с вознесенным над ней крестом и скрытым в недрах древним святилищем.

Перед входом в бухту я снова остановил баркас.

— Медея?

— Что?

Она повернула ко мне бледное задумчивое лицо. Пропитавшиеся морской солью волосы ее потяжелели и стекали на плечи, словно вышитый золотом платок. Глаза таинственно мерцали, словно отражая морские огни, а губы цвели розовым цветком.

Если бы ты знала, как я изголодался по тебе, моя маленькая.

— Выходи за меня замуж.

Она усмехнулась и покачала головой:

— Тебя послушать, мы и так женаты.

— Нет, Медея. — Я шагнул ближе и положил руки ей на плечи. — Я хочу вместе с тобой принять благословение твоих родителей, поцеловать икону, посадить тебя на белую лошадь и под звуки бузуки отвезти в церковь. Стоя под золотым венцом, я дам клятву любить и беречь тебя всю жизнь. И с этого дня ты до утра будешь спать на моей руке, подаришь мне новых сыновей и дочерей и вместе со мной встретишь старость.

В ответ она зябко поёжилась и обхватила себя за локти.

— Ясон… я и забыла, каким убедительным ты умеешь быть, когда захочешь.

— Очень хочу, сердечко мое. Больше всего на свете.

— Я не знаю… не знаю.

Легко коснувшись губами ее лба, я отпустил Медею и отстранился.

— Понимаю. Я подожду. А потом спрошу снова. Через месяц, через год, через десять лет. Ничего не изменится, Медея, я всегда буду рядом с тобой.

Больше мы не говорили.

Уже стоя на пирсе, Медея сняла с себя мою куртку и протянула мне.

— Оставь, потом заберу.

— Не надо. На берегу тепло. А теперь… — она лукаво улыбнулась, — … мое предложение. То есть приглашение.

Да? Очень интересно. Я смотрел на нее, как собака на кусочек сахара, и ждал.

— Родители приглашают тебя на ужин.

Кажется, я даже слегка вспотел. Анастас Ангелис решил простить мне мои прегрешения? Медея подтвердила мою догадку:

— Вообще-то, сначала папа хотел просто с тобой поговорить. Знаешь, этой историей с виноградником ты его, конечно сразил. — Я скромно умолчал, что как раз делал главную ставку на цепкую крестьянскую хватку Анастаса Ангелиса и его беззаветную любовь к виноградной лозе. — Но мама сказала, что на голодный желудок не разговаривают… — Да уж, тетя Гликерия, как никто, знала своего мужа, — … и обещала запечь барашка.

Барашка? Ради меня?

— Приду обязательно. Передай поклон родителям. Я польщен и благодарен.

Я уже соображал, где лучше взять ракию. Анастас, конечно, гонит свою, но ту, двойной очистки, настоянную на меду и травах, что делает Миша Констанди, даже он оценит. Как и красную феску с черной шелковой кистью, купленную для него в Афинах. А тетю Гликерию ждет шелковая шаль из настоящего валансьенского кружева. А Яшку с Гришкой — пара подзатыльников, если они начнут отпускать свои дурацкие шуточки за семейным столом.

Особенно приятно было то, что перед тем, как сойти с пирса, Медея повернулась и помахала мне рукой. Я сунул ладонь под рубашку и потер сладко занывшую грудь.

А потом обратился мыслями к вещам более прозаичным. Итак, меня пригласили на ужин в приличный дом. Значит, надо доставать костюм. И срочно вшивать под подкладку пиджака мой личный «Набор спасателя».

Больше всего я надеялся, что все мои предосторожности окажутся излишними, но оставлять Моне хоть самый малый шанс, не собирался.

* * *

МЕДЕЯ

Уже пятое платье легло на кровать рядом с четырьмя предыдущими. Шелковое золотистое я забраковала как слишком яркое и претенциозное. Если учесть, что стол мама накроет под старым ореховым деревом, а есть барашка мы по принятому у крестьян обычаю будем руками, мои шелка будут смотреться глупо.

Кремовое в мелкий голубой цветочек выглядело ночнушка ночнушкой. Странно, что я, относив его лет пять, заметила это только сейчас. В белом батистовом сарафане с кружевными прошвами я, наверное, буду выглядеть в вечерних сумерках привидением. Ужасным, но симпатичным. Серое льняное, с богато расшитыми рукавами больше напоминало исподнюю рубашку деревенской модницы.

Я швырнула сверху розовое коктейльное от Оскара де ла Рента, так удачно купленное мной в Париже, и уселась на край кровати. К черту все!

Чего ради я наряжаюсь? Это просто семейный ужин с одним единственным гостем. Надену джинсы и мою любимую рубашку — белую в голубую полоску. Вопрос закрыт.

— Мама!

В открытую дверь моей спальни ворвался Тесей и с разбега бросился мне на шею. Я поймала его уже в прыжке и покрутилась с ним в обнимку по комнате.

За последние пару месяцев сынишка заметно потяжелел. Это хорошо, подумала я, а то после зимы от него оставались лишь кожа да кости. Надо признать, кормил его Ясон просто на убой, а проведя весь день в море, ужин мой мальчик заглатывал, как голодная барракуда. О капризах за едой я уже и думать забыла.

Что-то брякнуло под ногами. Я опустила Тесея на пол и подняла рогатку.

— А это что такое? Сынок, ты охотишься на птиц?

Вороны и скворцы, к счастью, на наш виноград не покушались, а убивать птиц для забавы казалось мне кощунством.

— Ты ничего не понимаешь, мама. — Тесей отобрал у меня рогатку и засунул ее за пояс штанов. — Это для форели. Нас с Ленькой папа научил.

Я невольно улыбнулась. Действительно, когда-то давным-давно Ясон и мне показывал, как можно оглушить замершую на мелководье рыбину, а потом быстро вытащить ее из воды. Острога требовала больше сноровки, ловить рыбу спиннингом считалось у нас блажью для туристов, зато рогатка при минимальных навыках давала отличный результат.

— Так вот откуда у нас форель на ужин. — Я чмокнула сына в выгоревшую макушку. — Кормилец ты наш.

Смешно было смотреть, как Тесей старательно делает вид, будто моя похвала ничего для него не значит:

— Ладно, мам. Ленька стреляет лучше меня. Вообще не промахивается. И рогатка у него дальнобойная. Ка-а-ак запендюрит!

— Ах вы мои запендюрщики. — Снова не удержалась и чмокнула сына. Скоро подрастет и будет отворачиваться от моих нежностей, так что надо пользоваться моментом. — Зови Леньку к нам завтра на ужин. Бабушка барашка приготовит.

— Приготовлю. — Подтвердила стоявшая у двери мама. — Уже замариновала. Запеку целиком. Все, Тесей, — переключила она внимание на внука. — Тебе десять минут, на умывание и раздевание. Чтобы уже спал, когда зайду проверить.

Можно было бы и не предупреждать. После дневных приключений в постель мой мальчик падал, как подкошенный и засыпал, иногда даже не успев накрыться простыней.

Мама проводила его фельдфебельским взглядом, затем снова вернулась ко мне.

— Ты пропустила ужин, Медея.

Вообще-то я давно уже не маленькая, и устанавливать для меня комендантский час было поздновато.

— Задержалась. Кое-какие дела образовались.

Я с преувеличенным усердием начала складывать платья, стараясь скрыть от мамы мои покрасневшие щеки.

— Кажется, я догадываюсь, что это за дела. У тебя засос на шее.

— Что?

Посмотреть в зеркало я не успела, потому что мама громко расхохоталась:

— Вообще-то, ничего нет. Но спасибо, что подтвердила мою догадку.

— Ма, ну ты же взрослая женщина. Что за шуточки?

Мама развеселилась еще больше:

— Ах, девочка моя. Быть взрослой так скучно. Я взрослеть не собираюсь и тебе не советую.

— Договорились.

Как же мне повезло с родителями. Папа, такой серьезный и ответственный, и мама — веселая, смешливая, никогда не унывающая. Что было бы со мной, не поддержи они меня тогда, восемь лет назад, когда я рыдала в туалете с тестом на беременность в руке? Что было бы с моим мальчиком?

— Мам…

Уже стоя в коридоре, она обернулась:

— Что?

— Я так вас люблю. И тебя и папу.

— Мы тоже тебя любим, астераки му (34).

Дверь за ней тихо закрылась, и когда латунная ручка вернулась на место, я повалилась на спину, все еще прижимая к груди собранные в охапку платья.

Ты права, мама, я так и не стала взрослой. Я все та же пятнадцатилетняя девочка, которая впервые поцеловалась со своим любимым в сарае, где хранились старые винные бочки. И тело мое до сих пор ноет от желания прижаться к его твердой груди, как в тот вечер, когда он впервые снял с меня одежду.

Видимо, мне никогда не заглушить эти воспоминания, потому что они вмиг ожили и запорхали бабочками в животе, и теперь я была не в силах сопротивляться им. Просто лежала и трогала кончиками пальцев свои губы, почти физически ощущая ту печать, что наложил на меня Ясон. Один раз и навсегда. До конца жизни моей.

* * *

(34) Астераки му (греч.) — звездочка моя

 

ГЛАВА 19

ЯСОН

Из всех предусмотренных мной вариантов судьба выбрала самый плохой. Именно так я и подумал, когда в круг света от стоящей на столе керосиновой лампы выступили трое.

Двоих я уже знал: Шныря и Моню. Третий своими габаритами и дремучим выражением лица заслуживал более пространной клички. Брюхоногий Овцебык! Точно, это самое подходящее.

Глядя на эту парочку Мониных подручных, я не мог избавиться от впечатления, что предназначенную на их создание Божественную глину разделили нечестно — отщипнули скудный кусочек для Шныря, а все остальное вывалили в форму для Брюхоногого.

То ли Монин бизнес оскудел, не давая ему возможность нанять профессионалов, то ли он заранее просчитал впечатление, которое производили на людей его держиморды. Так мне смеяться или плакать?

Время, отведенное мне на размышление, закончилось, когда Каплун достал револьвер. Сразу стало ясно — все плохо. Тот Моня, которого я знал восемь лет назад, избегал кровопролития, но безумный блеск маленьких глазок под припухшими веками сигнализировал, что с тех пор многое изменилось.

— Не надо вставать, — тихо предупредил Моня и тут же громко рыкнул на привставшего Яшку: — Сидеть, я сказал!

— Сиди, Яш, — согласился я, на всякий случай предъявив Моне мои ладони, пустые. — Мы сейчас уйдем.

— Ясон! — Дернулась ко мне Медея, и тут я испугался по-настоящему.

— Меечка, сиди, — попросил я. — Все будет хорошо. К утру я уже буду здесь.

Она всхлипнула сквозь стиснутые зубы.

— Все правильно, — благосклонно подтвердил Моня. — Если не будешь рыпаться, сделаешь дело и пойдешь гулять. А дамочку мы возьмем с собой. Для страховки.

Брюхоногий шагнул к ней, но внезапно запнулся и с удивлением посмотрел вниз.

— Не трогай маму! — Перед ним стоял побелевший от напряжения Тесей с вилкой в руке.

— Не лезь под руку, салага, — пробурчал бандюк, — зашибу ненароком.

Для убедительности он повел рукой, и Тесей мячиком отлетел в руки Шныря.

— Можем и щенка прихватить, — предложил тот.

Каплун задумчиво переводил взгляд с меня на Медею, потом на Тесея.

— Кажется, нам пора переходить к переговорам, — я старался не выдать страха, который холодом затапливал сейчас все мое существо. — Моня, тебе не нужны проблемы, мне не нужны проблемы, мы можем договориться.

— Неужели? — Осклабился Каплун. — Спрашивается вопрос: а чего же ты раньше был такой несговорчивый?

Теперь пришла моя очередь разыгрывать обиду:

— Моня, ты пришел поговорить или дело сделать? Если первое, так мне не интересно. А если второе, так пойдем. Семья сидит за столом и ест свой ужин, я делаю, что тебе надо, а потом ты говоришь мне «адью». И все довольны. Но если хоть пальцем тронешь мою женщину… — Мое лицо само собой исказилось в таком оскале, что Моня на секунду оторопел.

— Ладно, — он почесал дулом переносицу. — Крупногабаритный груз оставляем. Берем только этот чемодан без ручки. Не балуй! — Рыкнул он, когда я сделал шаг к державшему моего сына Шнырю. — А теперь последний штрих.

Он кивнул Брюхоногому, и тот медленно обошел стол, стягивая всем Ангелисам по очереди руки и ноги пластиковой стяжкой. И только сейчас я заметил, что Леньки с момента появления бандитов я не видел и не слышал. Когда очередь дошла до Медеи, она спокойно завела руки назад, лишь ее устремленный на меня взгляд выдавал, в каком отчаянии она находится.

— Ясон… — скорее прочитал по ее губам, чем услышал я.

— Не бойся, сердечко мое. Тесей будет со мной. Мы скоро вернемся, жизнью клянусь.

— Ты с пацаном первый, — кивнул Моня Шнырю.

Затем подтолкнул в спину меня. Я почти скрылся в темноте, когда Медея позвала меня в последний раз:

— Ясон!

Я обернулся. Она вся подалась вперед и смотрела, словно стараясь притянуть к себе силой взгляда:

— Если вы вернетесь оба, я скажу «да».

Спускаясь вниз по тропинке почти в полной темноте, я не пытался справиться с широкой идиотской улыбкой. Медея сказала мне «да».

Подсвечивая дорогу фонариком и ругаясь, весь кагал кое-как сполз на пляж, где днищем на песке лежала небольшая моторная лодка. Шнырь зашвырнул Тесея на борт, а потом раздраженно обернулся ко мне:

— Чего зенки пялишь? Помогай.

— Ну уж нет. — Покачал головой я. — Я ведь приглашенный специалист. Мне дыхалку сбивать нельзя. Так, Моня?

Моня не собирался поднимать кипеш, пока мы не отойдем на безопасное расстояние от берега:

— Ладно, — буркнул он, — дыши… пока.

Но вторым в лодку меня не пустили: сначала через борт перевалился Моня, за ним Шнырь, я и, наконец, чуть не опрокинув нас всех, Брюхоногий.

Моторка медленно скользила на глубину, Шнырь пробирался на корму, чтобы запустить двигатель, Моня всматривался в темноту за нашими спинами. Момент показался мне удобным.

— Тесей! — Крикнул я, всем весом наваливаясь на Моню, — Сигай за борт!

Рука Шныря мелькнула в сантиметре от головы Тесея, но мой сын рыбкой ушел под воду. Теперь все трое шарили фонариками в черноте за бортом, ожидая, когда голова мальчика покажется на поверхности.

В тишине прошло минут пять. Наконец, Моня не выдержал:

— Что, научил стервеца нырять? — Злобно прошипел он. — Ладно, достанем по-другому.

Он опустил ствол револьвера в воду, готовый нажать курок.

— Не…! — Успел крикнуть я.

— Уиии! — По-бабьи взвизгнул Моня, хватаясь за левую ягодицу.

На дне лодки что-то брякнуло. Шнырь посветил фонариком и поднял хорошего размера — с грецкий орех — камень.

— Это что? — Простонал Моня.

— Это тебе прощальный привет и напоминание, что пора отчаливать, — ответил я. — Заводи мотор. Кажется, здесь скоро станет довольно оживленно.

Тесей не соврал, Ленька действительно стрелял как Робин Гуд. Хороший пацан.

— Вернусь, убью гаденыша, — пообещал Моня. — Потом.

— А ведь я могу убить тебя, Моня, сейчас — медленно и вдумчиво произнес я. — Брюхоногий со Шнырем даже «мама» сказать не успеют, а я уже сверну тебе шею.

Стояли мы почти вплотную, так что моя угроза была вполне осуществима. Жаль, что Моня не принял ее всерьез. Что ж, иногда и окаменевшее дерьмо считает себя крепким орешком.

— Уверен? — Ухмыльнулся он. — А я нет. Поверь, парень, я видел много убийц. Ты не такой. Давай проверим. — Он широко развел руки в приглашающем жесте. — Ударь меня.

— Ну, раз ты так просишь…

Еще не успев договорить, я молниеносно ткнул его пальцем под ребра. Сработала привычка — не бить по лицу, не пытаться унизить противника, все равно удовольствия мне это не доставит. Достаточно ударить двумя пальцами и попасть в нужную точку. Например, в печень, как сейчас.

Моня согнулся и схватился за живот, а я подошел вплотную и с интересом посмотрел в его водянистые глаза.

— Желаете повторить? — Он молчал. За нашими спинами сопели Шнырь с Брюхоногим, ожидая команды вожака. — Тогда предлагаю отчаливать. Мое предложение остается в силе. Я поднимаю для тебя груз… тебе ведь это нужно?.. ты его получаешь, затем мы расходимся. Ты забываешь о моей семье, я забываю, что ты напугал мою женщину. Идет?

— Ладно. — И уже Шнырю: — Заводи.

Рулил Шнырь довольно уверенно. Скорее всего, он ориентировался на сигнал GPS-трекера. В своей догадке я утвердился после того, как он один раз снизил скорость и некоторое время внимательно пялился на экран своего смартфона. Затем, уже на малом ходу, мы шли еще минут двадцать.

Бухта Ламоса давно осталась позади. По моим ощущениям, лодка отошла от берега километров на пять и теперь дрейфовала в сторону Синопа. Неудивительно, что Моня убрал оружие и спокойно сидел на скамейке, вот только заметно кренился влево. Каждый раз, замечая, как он цепляется за борт, оберегая свою раненую филейную часть, я не мог удержаться от ядовитой ухмылки. В жопу раненый боец, он уже не молодец, да, Моня?

Наконец Шнырь заглушил мотор совсем.

— Пришли, шеф.

Снова все трое свесились через борт, пытаясь что-то рассмотреть в глубине. Замечательно. Я поднял крышку канистры с бензином, которую успел незаметно открутить по дороге, и молниеносным движением опустил в нее маленькую бомбочку замедленного действия — горсть марганцовки в завязанном узелком презервативе. Обыскать меня, а тем более, обыскать тщательно, прощупывая, что могло закатиться за подкладку пиджака через разорванный карман, Моня не сообразил. Лох и фраер.

Времени до взрыва у меня оставалось минут пятнадцать. Раздеваться я начал, не торопясь и словно нехотя. Сначала на дно лодки упал мой пиджак, затем туфли, носки, брюки. Рубашку я расстегивал подчеркнуто медленно, так что Каплун начал уже нетерпеливо дергать ляжкой.

— Так что у тебя за посылка, Моня?

— Сумка. Брезентовая. С длинной ручкой. К ней должен быть привязан фонарь, так что найдешь, если постараешься. Глубина тут небольшая, метров двадцать. Дно чистое, без травы.

Т-а-ак. Похоже, тот кто оставил Моне подарочек, ходит на судне с эхолотом. И система передачи товара у них налажена. Тем более странно, что Моня взял с собой меня, человека ненадежного. Впрочем, если я не вернусь, то ничего никому и не расскажу.

Но с другой стороны, раз Моня явился к Ангелисам лично, то у него были причины не прятаться. Я видел только одну такую причину — возвращаться ни в Дессу ни даже в Фанагорию он не собирался. Зато это объясняло несколько запасных канистр с топливом и большой баул под скамейкой на корме.

— А что в сумке, Моня?

Он осклабился так широко, что даже в темноте было видно, как блеснули его зубы.

— Зачем тебе знать, Ясон? Чтобы лепила (35) срок добавил? Там лежит мой пенсионный фонд и твои пятнадцать лет за соучастие, понятно? Ровно семь килограмм.

Значит, наркотики. По спине пробежал холодок, и если я еще минуту назад сожалел о марганцовке в канистре, то теперь сомнения меня покинули. В конце концов, каждый получает по делам своим, и кто что заслужил, нам предстояло узнать очень скоро. Если Моня рассчитывает толкнуть крупную партию, чтобы потом безбедно жить на чужом горе где-нибудь в теплом уголке, то ему надо будет очень хорошо для этого постараться.

И мне тоже, если я еще надеюсь увидеть мою жену и сына.

Стоя на корме, я размял плечи, шею, затем трижды глубоко вдохнул и выдохнул воздух. Биение пульса сокращалось, звуки окружающего мира словно отдалялись от меня. Я почти физически чувствовал, как замедляется ток крови в моих венах.

Под воду ушел бесшумно, вниз головой и под тяжестью вертикально поднятых ног начал погружаться на глубину. Маску Моня взять не позаботился, но мои глаза были приучены и к темноте и к соли.

Внимательно оглядел темноту под собой и почти сразу увидел маленькое пятнышко света — мутное, едва заметное. Моя это была удача или Монина, размышлять не стал, просто энергичнее заработал ногами и руками, толкая свое тело на глубину.

Фонарь не хотел отцепляться сразу, пришлось отстегивать одну из лямок сумки. Оставив его лежать на дне, я подхватил посылку и поплыл в сторону. Когда наверху рванет, я надеялся оказаться как можно дальше от эпицентра взрыва. И лучше бы уже на поверхности, чтобы сберечь барабанные перепонки.

Почти успел. Небо над головой осветила дальняя вспышка, и я вынырнул из воды, вглядываясь в огненный цветок, расцветший на черных волнах. Лодки уже не было. Струи бензина огненными щупальцами растекались по воде. Теперь я мог подплыть ближе.

Ау, есть кто живой? Метрах в ста от меня черным буйком качалась на волне чья-то голова. Всего одна. Сколько я ни искал, обнаружить еще двоих не смог.

Если учесть, что Моня стоял на носу, у него было больше шансов уцелеть. Это значило, что данное ему слово я смогу выполнить до конца.

— Это кто? — Каплун заметил меня, только когда я подплыл почти вплотную. — Ясон, ты?

Он должен был уметь плавать, но сейчас как-то нелепо хлопал руками по поверхности воды.

— Я. Держи свою сумку, Моня. — Молниеносным движением я накинул ему на шею лямку и затянул крепче. — Все семь килограмм.

Оттолкнувшись от него ногами, я отплыл на несколько метров и оглянулся. Ни головы Каплуна, ни мельтешения его рук уже не было видно. На поверхности воды в шумом лопнуло несколько больших пузырей, затем все стихло.

Пора было возвращаться. Не обращая больше внимания на догорающий в двухстах метрах от меня бензин, я лег на спину и посмотрел в звездное небо.

— А как моряки находят дорогу в море, Ясон?

— По приборам, лягушонок.

Мы лежим на песке и смотрим на звезды. Мысли в моей голове шевелятся вяло, как медузы, но угомонить Мею невозможно. У нее всегда в запасе миллион вопросов.

— А раньше, когда приборов не было.

— Был компас.

— Разве он всегда был?

Ну, ладно, я сдаюсь.

— Когда компаса не было, люди плавали на лодках и только вдоль берега. У них даже кораблей больших не было, потому что выходить в открытое море они боялись. Те кого уносило штормом, могли надеяться только на птиц.

— Почему?

— Потому что птицы после охоты летели к берегу. Чайки, крачки, бакланы всякие… Так вот: потом люди стали смотреть на звезды и увидели, что они образуют фигуры, и эти фигуры никогда не меняются. Просто плывут по небу, и исчезают к утру.

— Да! Потому что встает солнце и затмевает их своим светом.

— Ээээ… да. А потом какой-то умник, наверняка их ахейцев, заметил, что одна звезда особенная. Не самая яркая и большая, но зато всю ночь стоит на месте, а другие крутятся вокруг нее. Это Полярная звезда. Она указывает нам, где север.

— Где? Покажи. — Просит Медея, и я поднимаю указательный палец в небо:

— Во-о-он. Видишь?

— Да? — Неуверенно говорит она.

Ничего она, конечно, не видит.

— Смотри, вон ту большую оранжевую звезду видишь?

— Вижу.

— Это Арктур. Теперь смотри вправо и вверх. Вот три звезды и еще четыре. Это ковш Большой Медведицы.

— Почему Медведица, если ковш?

Вопрос логичный. Но мне всего тринадцать, и объяснить я не могу.

— Если через стенку ковша провести незримую линию, то наверху она как раз пройдет через Полярную звезду. Она тоже яркая. Нашла?

— Нашла-а-а. — Медея кладет голову мне на живот и мечтательно смотрит на звезду. — И потом люди стали плавать далеко?

— Да, и открыли Америку, Австралию, Антарктиду и много других земель.

Мне тоже хочется уплыть далеко-далеко, только я пока не знаю, как об этом сказать Медее.

— Ты тоже вырастешь и что-нибудь откроешь, — говорит она, словно догадываясь о моих мыслях. — Ты умный Ясон, а вовсе не босяк, не хулиган и не шибенник, как тетя Песя говорит. Только не уплывай очень далеко от меня.

Я наматываю на палец волнистую прядь ее волос.

— Я всегда буду возвращаться, Медея. Ты мой маяк.

Ну что, хватит валяться. Дома уже волнуются. Еще раз сверившись со звездами, я лег поперек течения и погреб широкими плавными движениями. Словно подтверждая правильность выбранного направления, впереди мелькнул голубой огонек, потом второй. Затем я почувствовал, как вода вокруг моего тела потеплела и ускорила свое течение.

Я твой вечный должник, Афродита Понтия.

То, что я увидел впереди через час показалось мне чем-то вроде еще одного созвездия, просто очень странного — вытянувшегося цепочкой огней вдоль горизонта. Чуть позже до меня дошло, что это действительно огни, но не бортовые с проходящего мимо судна. Неподвижные, они явно были расположены на земле. А то что сияние казалось почти белым… неужели это были фары дальнего света автомобилей?

Горло вдруг сжалось от сдержанного рыдания. Судя по длине цепочки, на Южнобережное шоссе выехала половина Ламоса. Почти сразу я нашел глазами Ламосский маяк, затем огонь, зажженный на башне Чембало, крошечные искры костров, разведенных в скалах у входа в бухту.

Именно туда нес меня поток. К моему дому.

* * *

(35) Лепила (воровской жарг.) — судья

 

ЭПИЛОГ

ЯСОН

Сегодня сва-,

Сегодня свадьба

В красивом саду,

В красивом саду.

Перед моими глазами мерно покачивался упитанный лошадиный круп.

Белую кобылу вел под уздцы Ваня Андруцаки. Сбруя позвякивала бубенчиками, ветерок играл с красными шелковыми кисточками, украшавшими упряжь. Под красным кожаным седлом вместо попоны был положен шелковый анатолийский ковер, и его концы спускались почти до земли.

Сегодня расста-,

Сегодня расстается

Мать с дочерью,

Мать с дочерью.

Бузука в руках Леонидаса взвизгнула особенно отчаянно, лошадка дернула головой и остановилась. Ваня воспользовался заминкой, чтобы посадить в седло нового пассажира — лохматого черноволосого парнишку сменила белокурая девочка в пышной юбке и вышитом бархатном переднике.

Такие же передники были повязаны поверх платьев у всех идущих в процессии женщин. Белые полотняные платья. Белые же, богато вышитые жилеты и красные передники — дефина (36), которую в Ламосе и Херсонесе надевали в праздник все женщины, независимо от текущей в их жилах крови, ахейской или листригонской.

Жених, неве-,

Жених, невесту люби,

Ее не ругай,

Ее не ругай.

А женихом как раз был я. Слава Богу, надевать фустанеллу (37) мне не пришлось. У нас, как и на островах, мужчины носят враку. Белая рубашка, черные куртка и штаны, сапоги до колен из мягкой, как лайка, черной кожи — единственным ярким пятном в моем костюме выделялся алый шелковый кушак. Его тяжелый конец хлопал меня по колену, словно подгоняя идти быстрее.

— Не бежи так шустро, Ясон, — одернула меня тетя Песя. — Гуляй постепенно. Не мешай людям впечатляться.

— Та що ви його все смикаэться, мадам Фельдман? Яко вже Ясон виришил одружитися, його тепер и танком не зупиниш, — раздался голос чуть дальше за спиной, где под руку с Костасом Спитакисом плавно плыла Оксана.

Еще месяц назад за подобное замечание Оксане громогласно предложили бы поцеловать тетипесин тухес, но теперь, после того как в ночь моего достопамятного отплытия с Моней Каплуном, Оксана подняла на ноги весь Ламос и вывела автолюбителей на трассу, ей позволялось многое.

Как бази-,

Как базиликом на земле

Ею любуйся,

Ею любуйся.

Наконец на вершине горы показался дом Ангелисов и увитая виноградом арка перед ним. На пороге собственного дома, засунув руки под такой же красный, как у меня, кушак стоял Анастас Ангелис. За его спиной возвышались два сына — Янис и Георгиус.

— Ишь, красавцы какие, — пробормотала тетя Песя. — И не скажешь, что обормоты. Кто их не знает, решит, что приличные люди.

Женщин видно не было. Ну, это понятно. Невеста с подругами и ближайшими родственницами сейчас должна была сидеть в доме под цветочной гирляндой. Перед ней на вышитом полотенце лежали семь свадебных караваев, а рядом стоил свадебный флаг — ветка с пятью концами, увенчанными яблоками и шелковыми кистями.

И еще неизвестно, как долго мне придется уговаривать мужчин Ангелисов отдать мне в жены свое сокровище — девушку, чьи волосы сияют, словно Золотое руно. Медею.

И ничего не значит, что позади целая неделя, когда пелись свадебные песни, и невеста со своими братьями танцевала сиртос (38) у порога своего дома. Что Медея уже разломила присланную мной лепешку и приняла золотые нити, которые в день венчания должны украсить ее голову. Неважно даже, что приданое невесты целиком и полностью перевезли в недавно отремонтированный дом Шнайдеров, наш новый дом.

Сегодня Анастас Ангелис должен окончательно решить, достоин ли я его дочери.

Встань, гор-,

Встань, гордый орел,

Раскрой крылья свои,

Раскрой крылья свои.

Чтоб взлетела,

Чтоб взлетела куропатка

В объятия твои,

В объятия твои.

Судя по тому, как отчаянно громко звучит сейчас голос Вани, моего шафера, он с не меньшей, чем у меня, тоской думает о предстоящей нам долгой торговле. Правда, по другим причинам.

Вчера он до утра водил хоровод по улицам Ламоса, до хрипоты орал серенады под окнами пансионов и гостиниц, даже собственной жене спел «Люби меня», а сегодня был поднят на ноги на рассвете и не успел не то что опохмелиться, даже крошки в рот бросить.

Что до меня, то я совсем на пределе. За всю свадебную неделю мне не удалось не то что дотронуться до Медеи, даже понюхать ее. Ладно, сегодня последний день моих мучений. Потерплю еще немного.

Отбросив в сторону грешные мысли, я опустился на одно колено и обеими ладонями коснулся порога дома Ангелисов:

— Благослови Бог этот дом.

Поцеловал загорелую жилистую руку Анастаса Ангелиса:

— Благослови Бог опору этого дома.

У меня перед лицом возникла украшенная золотыми кольцами пухлая ручка тети Гликерии:

— Благослови Бог источник жизни в этом доме.

Теперь я мог выпрямиться и продолжать разговор, хоть и глядя на Ангелисов снизу вверх:

— Я пришел забрать у вас самое дорогое достояние.

Дядя Анастас, не спеша, разгладил усы и объявил:

— Эта дверь откроется только перед достойным.

Итак, теперь предстояло доказывать свою достойность. Это еще работы часа на два. Сначала я буду через дверь переговариваться с подружками невесты и передавать им подарки. Потом меня запустят в дом, но только для того, чтобы обсыпать мукой и надавать по шее. Еще час завываний под окнами, и когда жара уже станет невыносимой, а томящиеся на солнцепеке гости взопреют всерьез, невесту можно будет вывести из дома. При этом она, конечно, будет «чиниться», то есть упираться и отворачиваться, а подружки завоют грустные песни о тяжкой доле замужней женщины. О, Господи, закатил я глаза к небу, за что ты так со мной?

Опа! А что это происходит над головой Анастаса Ангелиса? Окно на втором этаже бесшумно распахнулось, и в нем сначала мелькнула голова Тесея, а потом появилась Медея. Нарядная, ослепительно красивая в свадебном костюме, даже с розовой вуалью, она лезла на подоконник и при этом отчаянно прижимала палец к губам.

Сопение за моей спиной вмиг стихло. Гости затаили дыхание, ибо на их глазах происходило нечто невероятное, неслыханное в истории Ламоса.

Медея встала на подоконник обеими ногами и, еще придерживаясь руками за ставни, сильно наклонилась вперед:

— Ясон! Лови!

В воздухе мелькнул вышитый подол платья, белые чулки, кружевные панталончики до колен.

— А-а-а-ах! — Выдохнула толпа.

— Ии-и-и! — Шарахнулась лошадь.

— Опа! — Я подхватил Медею на руки и повернулся вокруг себя, гася инерцию падения.

— Опа! — Выкрикнул Ваня Андруцаки, почуявший конец своим мучениям.

— Опа! — Подхватили гости.

— Дочка! — В отчаянии выкрикнула тетя Гликерия. — Ты же взрослая женщина! Разве так можно?

— Нет, мама! — Весело ответила ей Медея. — Мне опять пятнадцать лет, и я хочу выйти замуж за этого парня.

Неизвестно какими путями в руках Гликерии материализовалась икона Божьей Матери Одигитрии. Мы по очереди, сначала Медея, а потом я, приложились к ней, потом я от полноты чувств расцеловал тещу в румяные щеки и, стараясь не оглядываться на покрасневшего, как рак, Анастаса, развернулся к лошади. Через секунду невеста сидела передо мной в седле.

— Ваня! Догоняй! — Крикнул я шаферу, у которого на локте болтались наши, перевязанные белыми лентами, серебряные венцы.

Опа-опа та бузуки,

Опа ке обаглома,

Газо изму стахастуни,

Меговлезы тагзсегхнас

Уже преодолев половину спуска, я оглянулся, чтобы увидеть свадебную процессию, развернувшуюся в сторону церкви. Возглавлял ее Тесей со свадебным флагом, за ним, приплясывая на ходу следовали Ваня со своей Степанидой, Леонидас со своей бузукой, тетя Песя, все Ангелисы полным составом, Оксана со Костасом и все мои друзья — листригоны, ахейцы, ашкеназы, колхи.

— Догоняйте! — Крикнула им Медея и махнула широким рукавом. — Мясо стынет, вино греется.

* * *

ТЕТЯ ПЕСЯ

Нет, ну что вы можете сказать за эту свадьбу? Я таки имела видеть эту свадьбу. Я имела там такое послушать!

Знаете, что мне сказала эта старая дура Фира Зильберштейн? Какой позор, сказала она. Где позор, в чем позор? Ах, ребенок родился до свадьбы. Так и что? Откуда ребенок мог знать, когда свадьба?

Вы хочете ребенка после свадьбы? Вы его получите, поверьте мадам Фельдман. Я вижу, как Ясон смотрит на свою фейгеле, на Медею. И я таки вижу, как Медея смотрит на соленые огурцы. Через семь месяцев — это говору вам я, тетя Песя.

А пока… эй, лабух, сделай мине «Семь-Сорок», да так сыграй, чтоби я видела!

Пойдем плясать «Семь-сорок»

Без лишних отговорок!

Вдарь по паркету, чтобы гнулся каблук,

Чтоб сами без подмоги

Ходили в танце ноги!

Больше веселья, шире круг!

Налей-ка рюмку, Роза,

Что нам стихи и проза,

Что нам Спиноза и талмуд и коран?

А кто уставился в салат, как баран,

Может не являться в ресторан.

* * *

(36) Дефина — национальный женский костюм

(37) Фустанелла — Часть мужского национального костюма, юбка из белой ткани

(38) Сиртос — торжественный медленный танец

КОНЕЦ