ЯСОН

Я пытался отдышаться, лежа на железном днище моторной лодки. Легкие горели, перед глазами плавали черные пятна — похоже, я побил свой собственный рекорд пребывания под водой.

Привязанный к брезентовому поясу мешок неудержимо тянул ко дну, и я изо всех сил цеплялся за канат стоящего на якоре рыбацкого баркаса, чтобы не уйти на глубину. Затем рывок — и я пиявкой повисал на корпусе следующего суденышка. Где-то надо мной слышались крики людей, хлопки (неужели дело дошло до стрельбы?), но здесь, на глубине полутора метров от поверхности воды я чувствовал себя в относительной безопасности. Вот только тонкая цепочка пузырьков, бегущая из уголка моего рта напоминала, что время мое течет неумолимо и скоро закончится совсем.

Внезапно темнота наверху озарилась оранжевым заревом, а уши заложило от грохота близкого взрыва. Одна вспышка, вторая… Я снова рванулся вперед, из последних сил выпрыгнул из воды и обеими руками уцепился за борт.

Чьи-то руки подхватили меня под мышки и втянули в лодку. И вот я лежал, судорожно хватая воздух ртом, не в силах отвести глаз от пары коричневых мокасин с медными бусинками на кисточках, и точно знал, что если посмотрю вверх, то разгляжу в зареве пылающих возле причала лодок пухлые ляжки, нависающий над ними животик и венчающий всю эту конструкцию острый клюв Мони Каплуна. Наш Моня даже за контрабасом (1) явился при полном параде.

Меня быстро обшарили и ловко отстегнули мешок вместе с поясом.

— Молодец, донес. Отдыхай пока.

— Нет, — прохрипел я. — Высадите меня ближе к скалам. Дальше я сам вернусь.

Моня ласково закудахтал у меня над головой. Не любил я, когда он так смеялся, потому что ничем хорошим это обычно не заканчивалось.

— Нет уж, дружок. На этот раз придется прокатиться с нами подальше.

— Почему?

Я попытался приподняться на локтях, но мне в спину между лопаток уперлась твердая подметка ботинка.

— Нехорошо получилось, Ясон. Пришлось отвлекать шмонал (2), вот и подожгли пару лодок. Так что, оставайся, мальчик, с нами, пока все не уляжется.

— Меня никто не видел! — Волна отчаяния захлестнула с головой. — А я умею держать язык за зубами. Ты меня знаешь, Каплун.

— Тебя здесь все знают, — доносится сверху. — Потому не делай мине мозги, лежи тихо.

В подтверждение его слов ботинок на моей спине сильнее придавил меня к днищу лодки. Ладно, я буду лежать очень тихо. Я даже смогу притвориться, что меня здесь нет. До борта, до вязкой и черной, как мазут, воды, всего полметра. Они и глазом моргнуть не успеют, как я скользну вниз, надо только выждать подходящий момент. Три… два… один… За спиной взревел двигатель, лодка дернулась вперед, тяжесть с моей спины исчезла, и я руками и ногами подбросил свое тело вверх… Затем последовал удар по голове, темнота.

В колыханье розовой воды, в плеске сонных волн выплывает корма маленькой лодки. Спиной ко мне на задней банке сидит девочка. От предрассветной сырости она закутана в мой свитер, и ее волнистые волосы живым золотом рассыпаны по укрытой грубой шерстью спине.

— Ночь раздувает угли восхода

Замирают гудки парохода

Море суровое, дюны песчаные,

Дайте запомнить мне вас на прощание…

— Хватит галдеть, Медея, всю рыбу распугаешь.

Не переставая болтать ногами в воде, она оглядывается и улыбается во весь рот:

— Наоборот. Рыба захочет посмотреть, кто там так красиво поет, и придет сюда. Ой, Ясон… — Ее глаза округляются: — Смотри, клюет, клюет!

Точно, клюет. Я подсекаю и выбрасываю на дно лодки упругую рыбину в ярко розовой чешуе.

— Окунь!

Медея быстро переворачивается и ловко вытаскивает из жабр крючок.

— Креветку или червя?

— Креветку.

Я снова забрасываю снасть в воду, а за моей спиной раздается, исполненное энтузиазма:

— … Дайте запомнить мне вас на прощание…

Снова в себя я пришел уже в каком-то сарае. Матрас был брошен поверх старого сена, от мелкой трухи запершило в горле и я надсадно закашлялся.

— На, выпей.

Мне протянули большую кружку с отбитой по краю эмалью, и я выхлебал ее несколькими глотками. Затем снова заснул.

Медея с отцом и мамой выходит из ворот церкви Святого Николая, и все сидящие за столиками кофейни КостасаСпитакиса разом замолкают. А я… я, наверное, вообще забываю, как дышать.

Хуже того, я даже не в силах рукой пошевелить, пока она в белом кружевном платье и с черной бархатной лентой в волосах плывет мимо меня, оберегаемая с боков родителями, а с тыла двумя братьями. И все же она успевает бросить мне искоса лукавый взгляд и улыбнуться уголками розовых губ.

Белая, как молоко, золотая, как мед, она кажется такой сладкой, что мой рот непроизвольно наполняется слюной и я судорожно сглатываю, чтобы не закашляться. И тут же получаю по-матерински заботливый подзатыльник от мадам Фельдман:

— Убери в карман свои бесстыжие глаза, шлёмиль (3). Что у тебя под шапкой, Ясон, что ты так пялишься на эту лялечку? Дочка Анастаса Ангела не для таких босяков, как ты. Какой выкуп ты положишь на порог ее дома? Свои дырявые штаны? Чем будешь кормить молодую жену? Чаем без ничего?

— Да я просто смотрю, тетя Песя.

— А что тут смотреть? Что с нее пол Ламоса пропадает? А через год еще и пол Херсонеса пропадать начнет? Иди вже на свою лодку и думать забудь Медею Ангелиссу. Шо я тебе говору! Быстро бежи отсюда!

И я иду. Тетя Песя права. Винокурня Анастаса Ангела лучшая в Тавриде. Он отправляет свои вина по всему Понту Аксинскому — и ахейцам, и османам, и даже гипербореям на север. Он царь и бог Гераклейских земель (4). Каждый встречный кланяется ему. Каждый, кроме Понтийского царя.

А раз так, то у меня один выход: раз Ангелы цари на земле, я, Ясон Нафтис стану царем моря. Жаль только, что начать мне пришлось с Мони Каплуна, короля контрабандистов из Дессы.

А вот и Моня. Он уселся передо мной на шаткий табурет и выложил на застланный истертой клеенкой стол мятый конверт.

— Что здесь? — Я кивнул на белый прямоугольник.

— Твоя доля. — Он хмыкнул и потер чисто выбритый подбородок. — Но не вся. Леня Гоцман за паспорт такую цену задрал, что у меня голова поперек стала.

— Зачем… — у меня снова пересохло в горле, и я откашлялся, прежде чем повторить: — Зачем паспорт? Я никуда не еду.

— Едешь! Слушай меня ушами, Ясон. Имперцы (5) взяли Беню Штифта. А Беня Штифт такой человек, что один сидеть не станет. И вещи твои у него в лодке под банкой заныканы. Так что или сиди с ним в клетке, как попугай, или гуляй себе, такой красивый. Но подальше отсюда.

Мысли лихорадочно крутились в голове, цепляясь одна за другую, словно шестеренки часов. Беня меня знает. И да, он сдаст. И весь Ламос будет знать, что Ясон Нафтис связался с контрабандистами и поджег лодки в порту. И Медея увидит меня в наручниках между двумя жандармами. Медея, девочка моя золотая…

— Когда ехать? — Спросил я и успел заметить, как расслабляются сжатые в кулаки руки Каплуна.

— Значит, согласен? Хорошо. Тогда и ты в ажуре, и мне не надо грех на душу брать. — Можно подумать, я не заметил, как оттопыривается над кобурой его куртка на жирном боку. — Сегодня ночью из Херсонеса уходит один корабль до Гамбурга. Доедешь со всеми удобствами, а там наши люди тебя к делу пристроят.

Моя голова заметно дернулась, и тут же его челюсти сжались, как капкан:

— И не советую бегать до своей девчонки. — Взгляд Мони внезапно стал острым, как шило: — Она ведь не знает о нашем гешефте, а?

— Нет, — поспешно помотал я головой. — Вообще никто не знает.

— Ну, тогда… — Каплун встал и одернул куртку на круглом пузе, — … Левчик тебя отвезет. — Он кивнул на здорового жлоба, что сидел в этой дыре вместе со мной двое суток. Наверное, ему хотелось выглядеть добрым напоследок. — И забудь этих Ангелов, молодой человек. Они тебя уже забыли.

Дни плаванья слились друг с другом, слиплись в один тяжелый грязный ком. Я помнил только грязный трюм, еще двух бедолаг, вроде меня, железную койку без подушки и белья, холодную тушенку из жестяной банки, отдающую чем-то тухлым воду, которую мы пили из чайника прямо через носик.

Наверху, судя по всему, ходили волны. Баллов пять по ощущениям. Мои спутники лежали пластом и уже не пытались донести все, что просилось наружу, до гальюна. Чтобы не видеть их, чтобы не думать, я старался спать побольше. А во сне ко мне снова и снова приходила Медея.

— Не уходи, Ясон. — Ее пальцы крепко сжимают мою рубашку, и я поглаживаю их, не в силах оторваться от нее. — Это плохо кончится. Я боюсь.

Самая красивая девушка Ламоса, а, может, и всего Херсонеса боится за меня. Есть с чего надуваться от гордости.

— Не бойся, мое сердечко. Я управлюсь за пару часов. А потом вернусь и принесу тебе золотую цепочку. — Я бережно вытягиваю у нее из-под блузки осколок сердолика на кожаном ремешке. У меня на груди греется точно такой же. — Ничего со мной не случится, ведь нас благословила богиня. Помнишь?

Она стискивает в кулачке свой сердолик и прижимает к губам:

— Мне не нужна цепочка, Ясон. И деньги не нужны. Мне нужен ты, живой и здоровый.

Я, наконец, освобождаюсь из плена ее рук и быстро целую в нос, а потом, не удержавшись, в губы:

— Ничего не бойся, Медея. Я вернусь. Просто оставь лампу на подоконнике. Это будет мой маяк.

В ответ она только качает головой:

— Ты не придешь, я знаю. Я знаю.

Это были последние слова, что мы сказали друг другу.

* * *

В Гамбурге наш сухогруз пришвартовался у одного из самых дальних причалов, и это только облегчило мою задачу. Ночью, дождавшись, когда над головой смолкнет скрип лебедок и крики грузчиков, я выбрался наверх и несколько минут стоял у края палубы, вдыхая полной грудью пропитанный запахами дизельного топлива и гниющих водорослей воздух.

Убедившись, что на причале никого нет, быстро спустился вниз по швартовочному канату и с удовольствием проверил на прочность землю под ногами. Не качается.

Паспорт и деньги лежали в кармане куртки, вещей у меня не было, а ждать, когда за мной заявятся Монины знакомцы, я не собирался. Одалживаться у таких людей себе дороже, так что я повернулся лицом к югу и вытянул вперед кулак с оттопыренным средним пальцем. Адью, Каплун. Не худей, не кашляй и больше мне на дороге не попадайся.

Через два дня я поднялся на борт малайского судна, нанятый матросом, а через два месяца сошел на набережную Джакарты уже вторым мотористом.

* * *

МЕДЕЯ

— Ты куда собралась?

Я замерла, прижимая к груди глиняный кувшин с вином. Мама мягко отняла мою ношу и заглянула внутрь:

— Это что за пьянство по ночам? С кем?

— Мама, отдай. — От ощущения собственного бессилия у меня выступили слезы на глазах. Вот такая я нелепая, даже вино стянуть не умею. — Это для богини. Мне очень надо.

— Для богини? — Мама от неожиданности плюхнулась на скамейку. — Что случилось? О чем ты хочешь ее просить?

Смотреть в глаза мамочки, вдруг ставшие такими больными и испуганными, было и стыдно и страшно. Я опустила голову, собираясь с духом, но она, кажется, догадалась сама:

— Какую богиню ты будешь просить? — Тихо спросила она.

— Афродиту Понтийскую, — я зажмурилась, ожидая ее реакции. Несколько секунд длилось молчание, а затем меня притянули к мягкой теплой груди. — Девочка моя, что же ты наделала, глупенькая?

Я только сильнее уткнулась в теплую материнскую плоть, в мою защиту, в мое убежище:

— Я отдала богине мою первую кровь.

Глубокий вздох и снова молчание. А затем вопрос:

— Кто он?

Я набрала полную грудь воздуха и словно шагнула вниз со скалы Желаний. Только когда я это сделала в первый раз, за руку меня держал он, мой Ясон.

— Ясон Нафтис.

А вот теперь меня точно убьют.

Наверное, я плохо знала мою маму. Она обняла меня крепче и покачала на груди, как малое дитя:

— Красивый парень. Смелый. Хорошим бы рыбаком мог стать… — Мама сама из рыбачьей семьи, а хорошему рыбаку в Ламосе почет и уважение. — Вот только непутевый совсем, без царя в голове.

Я только вздохнула, во всем с ней соглашаясь. Он действительно такой, мой Ясон. Мы снова помолчали, и наконец мама спросила о самом главном:

— Афродита приняла твою жертву?

— Вот.

Я отстранилась от нее, совсем немного, только чтобы вытащить из-под ворота платья подарок богини. Кусок сердолика лег в мамину ладонь, и она повернулась к фонарю, чтобы лучше его рассмотреть.

— Дельфин, символ богини.

— Да, у него точно такой же.

Когда мы уже выходили из пещеры под скалами, я зацепилась босой ногой за камень. Ясон сразу присел рядом и сжал мою ступню в ладонях, утишая боль. Этот его прием всегда помогал безотказно.

— Все, уже не болит. Ой, смотри… -

Я наклонилась вперед и вытянула из груды мелкой, как фасоль, гальки розовый диск с широкой голубой прожилкой посередине. — Смотри, какая красота.

Необычный плоский сердолик с двумя дырочками словно светился у Ясона на ладони.

— Кажется, я знаю, что это такое. — Тихий щелчок, и диск в его руках превратился в две одинаковые половинки. Теперь он держал двух розовых гладко отполированных дельфинов. — Афродита нас благословила. Ты понимаешь, что это значит?

— Ты понимаешь, что это значит? — Донеслось до меня словно издалека.

— Да, мама. Мы с Ясоном теперь принадлежим друг другу.

— Ох ты, ребенок мой, ребенок. Девочка ты моя, счастливая-несчастная.

— Почему несчастная?

Я действительно не понимала, как может быть несчастной женщина, обретшая истинную любовь.

— Я тебе не рассказывала, ты не знаешь, наверное… но твоя прабабушка Анна, бабушка моя, тоже вышла замуж на алтаре богини. Это потом они с прадедом уже венчались в церкви. И жили счастливо. Целых два года. А потом случилась война, и ее муж ушел в наш Гераклейский батальон. А потом его убили, и прабабушка осталась вдовой в восемнадцать лет.

Конечно, я знала. Мой прадед Константин Аламиди сражался и погиб на нашей земле. Моя бабушка Анна принесла его на своих плечах из Инкерманской бухты и похоронила на кладбище Ламоса, в землю которого из века в век ложились мои предки — Аламиди, Ставракисы, Ангелы, Фасулаки, Псарасы. Там же лежали и предки Ясона, и его родители Катерина и Тео Нафтисы.

— А когда Ламос освободили, — тихо говорила у меня над головой мама, — Анна с маленьким Никосом, моим отцом, вернулась домой… ну, то есть на то место, где стоял наш дом. Она сама его отстроила, правда совсем маленький, и там вырастила своего сына. Замуж она больше не вышла, хоть и была редкой красавицей. Говорила, что живой или мертвый, но Константин все равно ее муж, и другого ей не нужно. Там, за чертой, которая отделяет синее небо от синего моря, он обязательно ждет ее.

Мы еще немного посидели вот так, обнявшись, и, наконец, мама добавила:

— А Ясона твоего так больше никто и не видел. После того пожара в порту исчез, как не бывало. — Заметив, что плечи мои задрожали от сдерживаемых слез, она то ли спросила, то ли заметила про себя: — Значит, ты будешь просить богиню за него.

— Да, мама.

Я выпрямилась и шмыгнула носом.

— Ну, Бог с тобой. Попытайся. — В руки мне опустился все тот же кувшин с вином. — Старые боги еще сильны на нашей земле. А я буду за вас Богородицу молить. Иди, Медея.

Спуститься в маленькую бухту под нашим виноградником я могла бы и в кромешной темноте, и с завязанными глазами. Труднее было остановиться у кромки воды, не пойти далеко-далеко по лунной дорожке, вплавленной в неподвижное черное стекло воды.

Я помнила: говорить нужно первое, что придет в голову. Именно это лежит у тебя на душе. Поэтому просто запела:

Синее море, белая пена,

Бурных волн бесконечная смена…

Ходят у ног моих травы плавучие…

Теплая волна лизнула мои босые ступни.

…Крабы корявые, рыбы плавучие…

Ветерок теплой рукой коснулся лица, отводя за спину пряди волос.

…А надо мной летят мои любимые

Ветром гонимые чайки морей.

Стихли цикады в кустах над тропинкой, не слышно стало даже музыки из дальних таверен на набережной. Берег настороженно прислушивался, что же я скажу дальше.

Что ты скрываешь за горизонтом

Море синее в мареве желтом…

Через шесть часов взойдет солнце, раскалит воздух, и морская даль станет именно такой, какой я сейчас видела ее закрытыми глазами. А пока я просто наклонила горлышко кувшина и тонкой струйкой начала выливать вино себе под ноги.

…Знаю — за той чертой,

За поволокою,

За волоокою далью далекою…

Дальше слова пришли сами собой:

Знаю — за той чертой,

Ты навсегда со мной

Ласковым днем

Или в буре морской.

Маленькая волна покатилась от моих ног по поверхности воды. Прямая лунная тропа заколебалась, пробежала рябью, а потом исчезла, разорванная блестящей черной спиной. До меня донеслось тихое фырканье — дельфины. Я подняла лицо к звездному небу и позволила слезам свободно стечь по вискам в волосы. Афродита Понтийская, покровительница влюбленных и моряков, меня услышала.

* * *

(1) Контрабас (жаргон) — контрабанда

(2) Шмонала (жаргон) — таможенник

(3) Шлёмиль (идиш) — дурак, простак

(4) Гераклея — здесь ссылка на древнегреческие колонии на берегах Черного моря

(5) Имперцы — прозвище жандармов