Никита сразу понял — у мамы что-то случилось, едва увидел ее глаза. С раннего детства он именно по ним определял настроение матери, Сауле лишь удивлялась необыкновенной проницательности своего Китеныша.

Она не знала о предательском свойстве собственных радужек. Ее глаза меняли цвет очень легко: от ярко-синего, искристого, в моменты счастливого возбуждения, до почти пепельно-серого, с серебристыми всплесками в минуты отчаяния.

Сам Никита больше любил, когда материнские глаза светились ласковой голубизной, ровно и спокойно. Это означало: все в порядке, его, Никиту, любят, мама ничем не озабочена, сегодня с ней можно поговорить на любую тему. Или поиграть в шахматы. Почитать книгу. Порисовать вместе. Придумать историю, какой никто никогда не услышит.

Никита с пеленок удивлял всех серьезностью и редкой рассудительностью. Как уверяла тетя Таня — ему дано на двоих, самой Сауле в здравом рассудке тетя Таня отказывала напрочь.

Никита нежно любил мать и старательно опекал. Еще совсем малышом цеплялся за пакет с хлебом, когда они шли из магазина: как же — не женское дело носить тяжести! Дома хватался за любую работу, порой больше мешая, чем помогая, но не вызывал протеста матери, лишь признательную улыбку.

Едва научившись говорить, Никита напоминал рассеянной Сауле о забытой на плите кипящей кастрюле с супом, включенном утюге или визите к стоматологу.

Никита ощущал себя мужчиной всегда, как только начал осознавать себя. И всегда чувствовал ответственность за мать. Самую лучшую в мире, в этом он ни секунды не сомневался.

Сауле же принимала его заботу как должное. Она обожала своего Китеныша и держалась с ним на равных. Видела в нем не младенца — человека! — причем с самого рождения, едва малыш улыбнулся ей.

Сауле и сейчас помнила: это случилось на третий день, когда Китеныша принесли кормить. Такой забавный пестрый сверточек, совершенно беспомощный, больше похожий на куклу, и вдруг…

Широкая беззубая улыбка крохотного существа потрясла ее. Голые нежно-розовые десна и неожиданно ясные карие глаза под высокими дугами четко очерченных бровей…

Сердце Сауле зачастило от счастья — теперь она не одна.

У нее сын!

В эти секунды Сауле все простила Нурлану. Свое так внезапно оборвавшееся детство, загубленные планы на будущее, потерянные навсегда родные казахстанские степи, рвущее душу предательство родителей…

Действительно, все простила. И тут же навсегда выбросила Мазитова из головы — маленький Кит — Никита — Китеныш принадлежал только ей.

Ей одной!

Ну, может, совсем чуть-чуть — Татьяне.

Шестилетний Никита отличался и редкой наблюдательностью. Он не мог не замечать, как порой грубо, приказным тоном разговаривают со своими детьми другие матери. Визгливо кричат, призывая домой. Отвешивают шлепки и оплеухи за испачканную или порванную одежду, за сломанную или потерянную игрушку. Некоторые не брезговали отборным матом, если не в настроении и недовольны наследником.

Никита искренне сочувствовал сверстникам. Он не мог даже представить свою нежную, хрупкую Сауле выкрикивающей проклятия или размахивающую ремнем.

Его приятели никогда не откровенничали с родителями, они просто не доверяли им. Никита не сумел бы соврать матери при всем желании.

Промолчать — да, чтобы не расстраивать лишний раз. Но врать? Унижать себя и ее?

Сауле не только мама, она Никите — друг. С ней можно говорить о чем угодно, дома нет запретных тем. Сауле не кричала, как тетя Вера из соседнего подъезда, что он сопляк, щенок, гаденыш и не дорос знать…

Никита до сих пор помнил, как возмутило тетю Веру радостное Санькино заявление, что он теперь знает, откуда берутся дети. Санькина мать даже не поняла: мальчишки в тот день видели, как ощенилась Найда, лохматая остроухая дворняжка, любимица всего двора, чистюля и редкостная умница.

Они с умилением и восторгом наблюдали за родами: щенки оказались такими крохотными, слепыми, забавными. И каждого малыша Найда заботливо вылизывала, а потом подталкивала носом поближе к теплым набухшим сосцам.

А тетя Вера кричала. Ох как кричала…

Она убила в них всю радость открытия, мальчишки так и не поняли, в чем виноваты. В ушах звенело:

— Это грязь, гадость, пошлость!.. Да как Санька смеет…

Да кто ж его подучил…

И бедный Санька громко ревел, размазывая по грязной веснушчатой мордашке слезы и сопли. И уши его багрово светились на солнце, у тети Веры — тяжелая рука.

Сауле же не считала вопросы Китеныша грязными или пошлыми. Наоборот, утверждала, что пошлыми могут быть только люди, но никак не проблемы.

Сауле не ругалась, когда сын возвращался домой в рваной куртке. Прекрасно понимала: он и без того расстроен. И, неумело накладывая заплату, утешала, что и сама немало вещей испортила, пока выросла. Мол, ничего тут не поделаешь: дети должны бегать, прыгать, играть в футбол, лазать по деревьям, крышам сараев и исследовать подвалы. С мира вполне хватит скучных взрослых.

Но Сауле вовсе не казалась Никите скучной. Или… она не совсем взрослая? Вот тетя Таня — точно взрослая. Совершенно взрослая. Такая правильная, что…

Тетя Таня ни капли не походила на маму!

Она, конечно, очень хорошая, в самом деле хорошая, только совсем, совсем другая.

И порой скучная, да!

Особенно когда выговаривает маме за «детские» увлечения. Или ругает мамино восточное воспитание — интересно, что это такое? Или ворчит из-за истраченных на пустяки денег. Или пытается «учить» жить.

Никита не понимал — разве этому можно научиться?

Сауле часто рисовала, в такие минуты Никита никогда не отвлекал ее: глаза матери становились далёкими-далёкими и совершенно прозрачными. Тонкая кисточка порхала в ее руке, как бабочка, на стол и футболку летели цветные брызги, но мама ничего не замечала.

Никита любил эти тихие, неспешные часы. Он забирался на стул и наблюдал из-за материнского плеча, как на девственно белом листе бумаги возникал новый, нездешний, ни на что не похожий мир.

Например, степи. Ровные-ровные, как стол, ни деревца там, ни кустика. Бескрайние, все время разные, как только у мамы так выходило?

То степи яркие, как восточный ковер, и усыпаны разноцветными мелкими цветами. Мама называла их тюльпанами, но они очень мало напоминали те тюльпаны, что продавались в городе.

То степи тусклые, серо-коричневые, с неприятными проплешинами солончаков грязно-белого цвета. Страшные трещины старческими морщинами испещряли эту иссохшую без воды несчастную землю, а мама лишь мечтательно улыбалась: ей нравилось, получается?

И небо на ее рисунках все время менялось от невероятно голубого, почти синего, до белесого, выцветшего от жгучего солнца.

Никита никак не мог угадать, что сегодня видит мама, слепо глядя на березу за окном. Каждый раз на бумаге появлялось что-то новое, совершенно непохожее на привычный мир, и потому притягательное.

Когда мамы не было дома, Никита рассматривал ее рисунки и каждый раз удивлялся: неужели где-то…

Нездешние земли!

Нездешнее небо!

Нездешнее солнце, слишком высокое и яркое!

Странные города. Вдоль улиц тянулись арыки, в них журчала вода, а пирамидальные тополя, высоченные и стройные, совсем не давали тени.

Странные животные. Никита видел таких лишь по телевизору — горбатые, вислогубые, с печальными круглыми янтарными глазами, вечно жующие — это верблюды. Или пузатые серенькие ослики. Длинноухие, забавные, увешанные большущими тюками. На маминых акварелях ослики быстро-быстро перебирали тонкими ножками, спешили на базар.

Странные люди, все как один — широколицые, узкоглазые, черноволосые, непохожие на здешних.

Длиннобородые старики в пестрых халатах сидели в чайханах. Не на стульях, что понятно! Прямо на вытертых коврах сидели, смешно поджимая под себя ноги.

Они держали в руках круглые пиалы и вели неторопливые разговоры…

Полные женщины в ярких широких платьях, из-под которых выглядывали смешные штанишки, пекли румяные лепешки в круглых глиняных печках прямо во дворах…

Тощие ребятишки в одних трусах, на головах — тюбетейки, сладостно жмурились, поедая арбузные ломти с красной зернистой сердцевиной, смуглые животы блестели от сока…

Мама смеялась над его расспросами. Говорила, что переносит на бумагу свои сны, и Никита остро завидовал: ему сны почему-то не запоминались.

Нет, что-то снилось, это точно! Порой Никита просыпался, желая рассказать обо всем Сауле, но…

Пока вставал, пока бежал к ней… — все забывалось, оставалось лишь сожаление — снова не успел!

Еще Сауле любила читать. Денег лишних в доме никогда не было, и она записалась в городскую библиотеку. Носила оттуда все подряд — и фантастику, и классику, и женские романы, и детективы, и детскую литературу, которую читала с ничуть не меньшим интересом, чем взрослую, и почти все прочитанное обсуждала с Никитой.

Тетя Таня сердилась на нее за беспорядочное чтение. Называла синим чулком и белой вороной. Кивала на компьютер — вот, мол, чем нужно заниматься современному человеку, а не терять время на всякие глупости.

Никита знал: мама вечерами учится в университете, ей немного осталось, скоро она получит диплом.

Иногда Никита, просыпаясь ночью, видел ее склоненную над тетрадью или книгой голову. Мамины губы смешно шевелились, длинные ресницы бросали тени на нежные щеки. Рядом стояла чашка, остро пахло свежезаваренным чаем, и Никита поспешно зажмуривался, чтобы не помешать.

Нет, им хорошо жилось вдвоем!

Мама и он, Никита, такая маленькая семья.

И еще тетя Таня. Она тоже с ними, пусть и живет отдельно.

Никита торопливо попрощался с Анной Генриховной. Ему не хотелось, чтобы старуха заметила мамино перевернутое лицо. Сауле правда силилась улыбнуться, но получалось плохо, она совсем не умела притворяться.

Никита закрыл за няней дверь. Обернулся и встревоженно поинтересовался:

— Ма, что случилось?

Щеки Сауле запунцовели. Не отвечая, она поцеловала сына в макушку и в который раз удивилась: волосы у Китеныша как проволока, жесткие, непослушные, никак не уложить. Приходится стричь его коротко-коротко. Китеныш на ежа похож, волосы вокруг головы иглами стоят, смешной…

Никита сбросил кроссовки и осторожно предположил:

— У тебя в автобусе снова вытащили кошелек?

Сауле вздрогнула: «Этого еще не хватало! У нас осталось всего две тысячи, когда я еще найду работу…»

Рассмеялась и мягко посоветовала:

— Ты хотя бы в комнату зайди.

Никита кивнул и бодро сказал:

— Ну и пусть украли! У меня в кармане джинсов триста рублей, тетя Таня на компьютерные игры дала, нам повезло, я их еще не потратил.

Сауле хмыкнула и пробормотала:

— Ох уж эта тетя Таня! Что она еще скажет, когда узнает…

— А ты не говори, — сочувственно посоветовал Никита. — Зачем ее расстраивать?

— Хорошая политика, — вздохнула Сауле. — Только… — но продолжить не захотела, как Никита ее ни теребил.

Не объяснять же Китенышу, что Татьяна наверняка обо всем уже знает, не было случая, чтоб от нее удалось что-то утаить. У Сауле сердце от страха сжималось, как только представляла объяснение с подругой.

«Вот ведь напасть! — горько усмехнулась Сауле. — Я меньше переживаю, что потеряла работу…»

Никита снял свитер. Бросил быстрый взгляд на письменный стол и обрадованно воскликнул:

— Ты сегодня рисовала? Что? Покажи!

Сауле испуганно ахнула:

— А как ты…

— Мам! Да ты же стол толком не вытерла! Смотри — весь в разводах!

Никита снисходительно смотрел на смущенную мать: ну и что тут такого страшного, если и рисовала? Тети Тани нет, ругаться некому, или…

— Что, тетя Таня должна зайти?

Сауле тщательно протерла стол. Критично осмотрела столешницу, но ни одного пятнышка больше не обнаружила. Признательно улыбнулась сыну и кивнула:

— Угадал.

Никита забрался с ногами в кресло:

— Ма, а почему ты ее боишься?

— Я не боюсь, — запротестовала Сауле, — я… — Она запнулась.

Никита явно ждал ответа. Круглые темно-коричневые глаза — слава богу, от отца Китенышу достался лишь цвет! — светились любопытством. Он действительно не понимал, как можно бояться кого-либо, тем более — тетю Таню. Нет, конечно, тетя Таня иногда любит покомандовать, но на самом деле…

Сауле пожала плечами и неуверенно сказала:

— Понимаешь, Кит, как-то сразу так получилось… Ну, с тех пор, как мы впервые увидели друг друга…

Никита потянул Сауле к креслу. Он любил сидеть в нем, тесно-тесно прижавшись к матери. Не важно — молчала ли она, читала, придумывала свои истории, рассказывала о прошедшем дне или просто отвечала на его вопросы.

Сауле послушно села и нежно подула на колючую макушку. Никита рассмеялся и нетерпеливо напомнил:

— Ма, продолжай!

— Ты маленький деспот, Китеныш, знаешь, нет?

— Ага. Ты говорила.

Сауле приобняла сына за плечи:

— Понимаешь, в дружбе часто так бывает…

— Как?

— Кто-то оказывается… э-э… старшим.

— По возрасту?

— Нет, мы с тетей Таней ровесницы. Просто так вышло — она сразу же стала помогать мне…

— Почему не наоборот?

— Именно я тогда нуждалась в помощи.

Никита поднял голову: мамино лицо показалось ему печальным, и мальчик пожалел, что пристал с вопросами. Он легко коснулся ее руки и виновато пробормотал:

— Ма, не хочешь, не говори. И не нужно так расстраиваться из-за кошелька, это всего лишь деньги, сама говорила…

Сауле покраснела: Китеныш слишком хорошо о ней думал. Она покачала головой и с болью сказала:

— Я не теряла кошелек, солнышко, я потеряла работу!

— Опять опоздала? — понимающе посмотрел мальчик. — Но ты ведь сегодня рано встала, я помню… — И Никита сочувственно погладил мать по щеке.

Голос Сауле дрогнул:

— Глупо вышло. Я взяла краски…

— И забыла о времени? — подсказал Никита замолчавшей матери.

Сауле кивнула.

— Поэтому боишься тети Тани?

— Да. Она нашла мне работу, а я… — Сауле в сердцах шлепнула по подлокотнику кресла. — И я сама во всем виновата! Понимаешь, Китеныш? Сама!

Сауле опустила голову, объяснения с Татьяной действительно ее пугали. Никита забавно сопел под материнской рукой — размышлял. На кухне звонко тилинькнула микроволновка, оповещая о готовности куриной грудки. В комнате вкусно запахло мясом и луком.

Никита серьезно сказал:

— Мам, ты не очень виновата, честно.

— Не оправдывай меня, не нужно.

— Нет, правда, ты просто такая…

— Какая «такая»? Безалаберная? Безответственная? «Инфантильная», как говорит тетя Таня? — с угрюмым смешком подсказала Сауле.

— Нет. Ты такая, какая есть. И ты мне нравишься.

— Спасибо, солнышко. Я тебя тоже люблю.

— Пойдем на кухню. — И Никита неожиданно признался: — Я есть страшно хочу, а оттуда та-ак пахнет…

Тане открыл Никита. Ей даже показалось, что мальчишка дежурил под дверью: та распахнулась сразу же, едва Таня вышла из лифта. Она и не дотронулась до звонка.

Таня встревоженно взглянула на насупленное, озабоченное личико, но спросить ничего не успела. Никита прижал палец к губам и прошипел:

— Тс-с-с!

— Гусаком прикидываешься? — хмыкнула Таня, впрочем понижая на всякий случай голос.

— Нет, я не играю, — серьезно ответил Никита.

Он прислушался и осторожно прикрыл дверь, оставшись на лестничной площадке. Таня прислонилась плечом к стене и подумала: что же такого интересного припасла для нее Саулешка? Ну, кроме увольнения, вернее, вылета с работы.

Никита смотрел исподлобья и молчал.

Таня насмешливо поинтересовалась:

— Хочешь поделиться своими секретами? Непременно здесь?

— Ну… почти.

— Тогда давай, не теряй времени, а то мама заметит, что ты слишком долго торчишь в прихожей.

— Не заметит.

— Что так?

— Она читает.

— Ах ты ж боже мой, ее величество еще и читает! — неожиданно рассердилась Таня. — Нет чтоб слезы лить, нет чтоб каяться, нет чтоб висеть на телефоне, обложившись газетами…

— Ты не будешь ругать ее! — сурово прервал Танины причитания Никита.

— С чего бы? — искренне удивилась гостья.

— Я не хочу, — твердо сказал мальчик.

Его темные глаза вдруг показались Тане удивительно похожими на Саулешкины. Не внешне, выражением.

— А конкретнее?

— Она просто любит читать. И рисовать. И мечтать. Другие мамы не любят, но мне другие и не нужны.

Никита смотрел не по-детски строго, и Танино сердце дрогнуло. Она присела на корточки. Тронула пальцем круглый подбородок с симпатичной ямочкой по центру и задумчиво пробормотала:

— Ты не прав, Китеныш. Хоть кто-то должен ругать человека, иначе в мире что-то не сложится. Вот смотри: меня ругают родители, то мама, то папа. А то и сестрица старшая прицепится как репейник со своими нравоучениями…

— И тебе это нравится?

— Скажешь тоже! — возмутилась Таня. — Я злюсь на них, ясное дело. Просто… они ведь ругают, потому что волнуются за меня, я им не безразлична, понимаешь? — И смущенно признала: — Ну и мне как-то спокойнее, когда обо мне кто-то заботится, отвечает за меня, что ли…

Никита сдвинул брови, размышляя. Потом неуверенно спросил:

— Считаешь, маме спокойнее, когда ты о ней… так заботишься?

— Уж как умею!

— Но она… потеряла работу, ты знаешь?

— Обижаешь! Чего бы я тащилась к вам на ночь глядя?

— Значит, знаешь. И пришла ругаться.

— Правильно. Вначале поругаю, ну, для острастки, а потом предложу другую работу.

— Ты уже нашла ей работу? — Никита взволнованно ухватил Таню за руку.

— Естественно, сэр! Я не теряю времени понапрасну, как некоторые! Это я о нашей Сауле, если кто-то меня не понял!

— Ты… любишь ее?

— Ну… наверное, — проворчала Таня. Подумав, уточнила: — Как сестру, — и сердито воскликнула: — Почти семь лет с ней мучаюсь, чего ради, спрашивается?

— И все семь лет ругаешь? — хмыкнул Никита.

— Святое дело, — кивнула Таня. — Кто, если не я?

— Ну… ладно. — Никита наконец распахнул перед гостьей дверь.

Таня попыталась встать и едва не упала, так затекли ноги. Со стоном приняла вертикальное положение и показала Никите кулак:

— Ох чтоб тебя! Старость не радость…

И невольно ухмыльнулась: Китеныш прекратил разыгрывать из себя взрослого. Втянул ее за руку в прихожую и звонко закричал:

— Ма, тетя Таня пришла! Ма, ты не бойся, она совсем немного тебя поругает! Ма, зато она уже работу тебе нашла, здорово, да?