Участие в подпольной работе и арест

Сколько раз я порывался махнуть на все рукой, взять расчет и уехать в Питер, который манил меня революционными стачками, замечательными политическими событиями. Однако постоянно находились какие-нибудь препятствия политического или бытового порядка. А самое главное — мне трудно было подняться с насиженного места, и не знаю, когда я это сумел бы сделать, если бы в мою скромную жизнь рабочего большевика-подпольщика в ночь с 5 на 6 января 1914 г. не вмешалась полиция.

Жил я тогда в городе Николаеве и работал на судостроительном французском заводе «Новаль» формовщиком в сталелитейном цехе. Был цеховым старостой, заместителем председателя в совете института старост завода, работал членом правления страховой кассы завода.

В тот памятный для меня вечер двух моих младших братьев, работавших на том же заводе слесарями, не было дома. Я тоже собирался пойти к товарищу, который пригласил меня на день рождения. Под предлогом этого празднества мы должны были провести партийное собрание, обсудить проделанную работу и наметить план дальнейших мероприятий.

В комнату вошел Степан Шорников, друг и товарищ по подпольной работе, с объемистым свертком в руках.

Заметно волнуясь, он протянул мне сверток и шепотом сказал:

— Возьми, пусть будет у тебя, если ночь пройдет спокойно, завтра зайду за ним. В свертке лежали прокламации, посвященные событиям 9 января 1905 г. в Петербурге. Я знал, что их два часа назад принес Степану из типографии рабочий нашего завода Мульгин и мы должны были часть их до 9 января распространить в цехах завода, а часть — в ночь на 9 января расклеить на улицах.

— Моя квартира под наблюдением,— сказал Степан.— Подозрительные типы появились на улице против дома. Мне с трудом удалось от них уйти.

Я взял у Степана сверток и забросил его в глубь широкой полки гардероба.

Вскоре мы вышли из дому. Степан перескочил забор и окольными путями пошел домой. Я направился к товарищу. Вокруг было тихо, морозно. В наступающей темноте медленно опускались снежинки, покрывая землю белым мягким ковром. Вокруг не было ничего подозрительного.

Вернулся я домой около семи часов утра и не успел переступить порога, как был схвачен двумя дюжими полицейскими. В тот же миг передо мной точно из-под земли вырос околоточный надзиратель Ковалев. Меня стали обыскивать. Из внутреннего кармана пальто извлекли устав потребительского общества «Трудовая копейка», в котором я состоял членом правления, и положение о кассе взаимопомощи рабочих нашего завода, где я работал членом библиотечной комиссии.

Мать с обидой смотрела, как меня обыскивают, и, не выдержав, сказала: «Что он, вор, убийца?»

— Хуже,— огрызнулся один полицейский, а другой добавил:—Он против царя, он внутренний враг.

— Сам ты «внутренний», вон рожа какая, чуть не лопнет,— сказала мать и, отвернувшись, сплюнула.

Обыск ничего не дал. При мне не оказалось ничего запретного.

— Все? — спросил меня Ковалев.

— Все,— ответил я и насколько можно спокойнее добавил: — Нелегальными делами не занимаюсь.

— Ну, это вы своей бабушке скажите, она, может, и поверит, а мне очки не втирайте: я вас очень хорошо знаю.

Я ждал, что Ковалев скажет о прокламациях, но он молчал.

«Неужели не нашли?» — мелькнуло у меня в голове. Я внимательно посмотрел на мать, на братьев, но в их лицах не находил ответа на волновавший меня вопрос.

— Вы арестованы,— сказал Ковалев,— и я должен доставить вас в участок.

«Вот удобный случай узнать, нашли или нет», —подумал я и сказал Ковалеву, что мне надо переодеться.

— Переодевайтесь.

Я направился к закрытой двери комнаты, где стоял гардероб, но Ковалев бросился мне навстречу и, расставив руки, загородил дверь.

— Переодевайтесь здесь,— строго сказал он. С равнодушным видом я отошел от двери. Сняв пальто и передавая его матери, я сказал: — Повесьте его в гардероб,— и вопросительно посмотрел ей в глаза.

— Не беспокойся, сынок, почищу и повешу,— и в голосе ее я услышал ласку и надежду.

«Не нашли!» — решил я и, ободренный этой мыслью, попрощался с матерью и братьями. В сопровождении околоточного я вышел во двор Мать и братья остались в доме — им не разрешили выйти из дому.

Меня посадили с околоточным в сани, полицейские поплелись за нами пешком.

В участке дежурный надзиратель прочел мне распоряжение о моем аресте за принадлежность к сообществу, именующему себя РСДРП и ставящему своей целью низвержение существующего в Российской империи строя.

Он предложил мне расписаться, но я наотрез отказался.

— Ваше дело, но знайте, так вы не облегчите, а ухудшите свое положение.

Последовало распоряжение отвести меня в тюрьму и угроза допроса, где я заговорю иначе.

В сопровождении того же околоточного я вышел на улицу. Тот же извозчик, тот же резкий леденящий ветер и сверлящие мозг неотвязные мысли: нашли или не нашли сверток с прокламациями, что со Степаном, с Мульгиным и другими товарищами по подпольной работе? Не тронут ли мать, братьев? Долго ли просижу в тюрьме?

— Стой, приехали,— оборвал нить моих мыслей возглас Ковалева... Я взглянул на серое, мрачное здание, и меня обдало холодом: я первый раз переступал порог тюрьмы. На стук Ковалева открылась форточка, глянуло усталое от лени, ко всему равнодушное лицо. Нас пропустили во двор. С легким скрипом закрылась калитка высоких железных ворот.

В тюремной канцелярии — небольшая формальность приема, быстрый обыск, и вот я, новый житель старой, николаевской тюрьмы, в сопровождении дежурного надзирателя иду по длинному полуосвещенному помещению к камере № 11.

 

В камере № 11

Звякнула связка ключей в руках дежурного по коридору, скрипнул засов, открылась дверь, и я уже в камере, среди товарищей. Их было двенадцать, в том числе — Степан Шорников.

Как только дверь камеры захлопнулась, все бросились ко мне. Каждого интересовала судьба прокламаций. Ведь это во многом определяло и нашу судьбу, наше поведение во время следствия. На помощь нам неожиданно пришли товарищи с нашего завода, отбывавшие в этой тюрьме срок своего заключения за забастовку 1912 г. Забастовка была упорная, продолжительная и кончилась значительной победой рабочих над хозяевами: на заводе был создан институт старост, увеличены расценки на сдельную работу и повышена заработная плата низкооплачиваемым. В связи с этой забастовкой было арестовано больше ста человек. Их судили как зачинщиков и руководителей и приговорили к тюремному заключению на разные сроки.

Одни из них уже отбыли срок заключения и вышли на волю, другие досиживали последние дни и пользовались относительной свободой.

Один из этих товарищей подошел к нашей камере и легонько постучал. Мы бросились к дверям.

— Товарищи,— сказал он,— сейчас сменяется коридорный надзиратель. Он наш человек. Через него можно связаться с волей.

Мы переглянулись. Не провокация ли? Товарищ понял наше замешательство и, чтобы рассеять нашу тревогу, назвал свою фамилию. Мы его знали, и наши сомнения рассеялись. Товарищ передал в глазок огрызок карандаша и клочок бумаги.

Я написал записку брату, в которой, соблюдая строжайшую конспирацию, просил сообщить мне о судьбе прокламаций. Записка была написана так, что действительный смысл ее был понятен только ему. Ответ мог поступить только через двое суток, когда будет дежурить тот же коридорный надзиратель.

Вечером была проверка. Утром — тоже. Во время утренней проверки к нам в сопровождении коридорного надзирателя зашел фельдшер с лекарствами в деревянном ящичке и спросил, нет ли больных. Вместо ответа я указал ему на выбитое оконное стекло. Он нахмурился и грубо сказал:

— Это не мое дело.

— Чье же?

— Не знаю,— отрубил он и вышел.

После получасовой прогулки мы расположились на голых нарах.

Перед обедом нас посетил начальник тюрьмы. Я и ему показал на выбитое стекло. Он строго посмотрел на стоявшего рядом старшего надзирателя и, ничего не сказав, вышел. Этот день прошел без всяких событий. На следующий день я получил ответ от брата. «Все благополучно,— писал он,— не беспокойся, мама повесила твое пальто в гардероб, с подарком Степана поступили, как он велел, привет товарищам».

Мы воспрянули духом: значит, не нашли. В тот же день нас начали по одному вызывать на допрос. Допрашивали нудно, формально. Чувствовалось, чего-то ждут. Позже стало известно, что в это время шла переписка между губернатором и министром внутренних дел о том, за кем нас числить. Переписка эта тянулась около двух месяцев. Наконец, всех нас вызвали и объявили, что мы выселяемся за пределы градоначальства, в город Кременчуг, и что отправка назначена на следующий день, в восемь часов вечера. Было предложено расписаться.

Вернулись мы в камеру радостные, возбужденные. Все говорили о том, что в руках властей нет материалов для привлечения нас к судебной ответственности. В то же время нас спешили сплавить за пределы губернии. Мы видели, что власти боятся нас, и почувствовали свою силу. Через надзирателей мы известили наших родных о том, что нас переселяют в другой город.

 

Отъезд

Пришел день отъезда. Тринадцать арестованных, тринадцать извозчиков и столько же околоточных... Нас отправляли не сразу, а по одному, через каждые пять минут, разными маршрутами. Меня сопровождал мой «старый знакомый», околоточный надзиратель Ковалев.

Он уговаривал меня не возвращаться в Николаев.

— Нелегально — не скроетесь, легально — не устроитесь.на работу, а мне с вами хлопот не оберешься.

Я ничего ему не ответил. Мысленно я уже был в Питере.

На вокзале ко мне подошли мать и братья. От них я узнал подробности о прокламациях.

Мать видела, что Степан принес мне какой-то сверток, и догадывалась, что я спрятал его в гардероб.

Оказывается, ночью в квартиру к нам ввалилась группа полицейских во главе с помощником пристава. Они начали обыск. Помощник пристава велел матери закрыть окна. Мешали цветы. Мать сняла их и поставила к гардеробу. Тут же поставила стул и усадила на него помощника пристава. Решила, что его полицейские не посмеют тревожить. Рылись долго, но ничего не нашли. Собрались уходить. Но тут помощник пристава и спрашивает: «А в этом гардеробе смотрели?» Мать так и замерла. Один из полицейских потянулся через цветы, приоткрыл дверь, заглянул и докладывает: «Пусто, ваше благородие». Полицейские ушли, оставив засаду. Они-то меня и схватили. Когда меня увели, мать подбежала к гардеробу, достала с полки сверток и бросила его в плиту.

Прокламации были туго свернуты и не загорались. Дыму нашла полна квартира. Братья спрашивают у матери: «Что случилось?» А она им: «Да бумажки эти не горят».— «Какие бумажки?» — «Ну те, которые Степан вечером принес...» Братья выхватили их из плиты, а наутро через проверенных рабочих распространили по заводу, что имело большое значение. Мы сидели в тюрьме, а прокламации на заводе появились. Это сбивало с толку полицейских.

Наше свидание кончилось. Торопливой походкой подошел околоточный и вручил мне билет и паспорт. Я прижал к груди мать, попрощался с братьями и поднялся на ступеньки вагона. Раздался пронзительный свисток паровоза, и поезд тронулся.

Когда скрылись из виду родные, я вошел в вагон и стал у окна. Промелькнули корпуса завода, вот сталелитейный цех, рабочие которого однодневной забастовкой отозвались на наш арест. Я мысленно поблагодарил их. Пусть один день, пусть даже один час организованного протеста — капля камень точит, а из искры разгорается пламя.

 

В Кременчуге

Кременчуг в 1914 г. был тем местом, куда со всех промышленных городов юга направлялись политические административно-ссыльные. Это были те, против которых власти не могли возбудить судебного дела и замуровать их в тюрьму или сослать в далекую Сибирь.

Город был наводнен агентами охранки, и мы уже через несколько дней многих из них знали в лицо, а наиболее ретивых — и по фамилиям.

Кременчуг, с его махорочной и другой мелкой промышленностью, не мог нам, металлистам, дать работу, а без работы мы жить не могли.

Надо было уезжать, но как и куда? Сколько зорких глаз следило за каждым нашим шагом! Мы обратились за советом к товарищам, давно уже находившимся здесь, хорошо знавшим местные обычаи и нравы. А нравы в Кременчуге были очень простые.

Нужно было дать несколько сребреников прислуге гостиницы, которыми она поделилась бы с наружными наблюдателями,— и дело в шляпе. Вещи на вокзал отправляли с местными жителями, а сами шли туда задворками, закоулками, с тем чтобы быть у поезда ко второму звонку. Это был наиболее простой способ побега из Кременчуга, и мы взяли его на заметку. А пока, в ожидании вестей из Николаева (мне должны были прислать инструмент, а другим товарищам — вещи), знакомились с городом, встречались с местными товарищами и чаще других — с завоевавшим наши особые симпатии бухгалтером махорочной фабрики.

Этот товарищ любил книги, их у него было много, и он охотно разрешал ими пользоваться, но с условием читать их у него на квартире — не любил давать книги на дом.

— Берут и не возвращают,— говорил он,— а я без книг не могу.

Но не мог он жить не только без книг, но и без людей. Двери его большой квадратной комнаты были всегда радушно открыты для нас, загнанных на чужбину. И когда мы почему-либо вечером не приходили к нему, он сам шел к нам в гостиницу, и начиналась захватывающая беседа на злободневные политические темы. Но у него был один очень большой недостаток: во время речи он, как из рога изобилия, сыпал цитатами.

Мы ему прощали это за его искреннюю преданность нашему общему делу и скоро привыкли к нему настолько, что нам просто становилось скучно, если он не участвовал в наших беседах. Он умел остро и интересно дискутировать по любым вопросам, будь то политика, театр, литература или просто быт.

Как-то в Кременчуге проездом остановился известный тогда в прогрессивном обществе литературовед и критик П. С. Коган. Он прочитал публичную лекцию на тему «Реализм и символизм в русской литературе». Мы все отправились на эту лекцию.

Монотонность лекции не ослабила нашего внимания к тому, что говорил лектор. Мы всей душой были на стороне А. М. Горького, великого борца за реализм в русской современной литературе, и были согласны с ним, что нам не по пути с теми, кто воспевает нереальный мир, мистику и упадничество.

Эта лекция явилась основой для многих наших вечерних бесед как в неуютном номере гостиницы, так и в просторной комнате нашего товарища-бухгалтера.

Однажды мы сидели в номере гостиницы и пели любимую украинскую песню «Ревэ тай стогнэ Днипр широкий». Неожиданно открылась дверь, и на пороге появилась с небольшой плетеной корзинкой в руках моя мать.

Песня оборвалась, я бросился к ней. Товарищи окружили нас. Она посмотрела на всех с укоризной и в то же время по-матерински ласково.

— Там матери, жены, сестры слезы льют, а они тут песни поют, значит, не так уж плохо вам тут живется,— сказала она. Затем выложила на стол пачку писем.— Вот разбирайте, кому какие,— вытащила из корзины пару белья и протянула Степану.— Это тебе от жены. А это тебе от матери и сестры,— сказала она, вручая одному из товарищей заботливо со всех сторон зашитый небольшой сверток.

— А тебе, сынок, вот записка от начальника.

— От какого начальника? — спросил я.

— Не знаю. Дали, сказали от начальника, прочитай — узнаешь.

Это была записка от начальника литейных цехов французского завода к его родному брату, начальнику котельного цеха Сормовского завода. Он рекомендовал меня как высококвалифицированного формовщика, любящего свое дело, и просил помочь мне устроиться на Сормовском заводе.

— А вот тебе еще записка от брата Гаврюши.

Брат советовал мне ехать в Сормово и рекомендовал товарища, которого я должен узнать и найти по некоторым внешним признакам. Работал этот товарищ в вагонной мастерской столяром, ему лет 35, круглолицый, низкорослый, не толстый, но крепкого телосложения. Этому товарищу надо было сказать, что я от Касторовича.

— Вот тебе работа и явка,— полушутя, полусерьезно говорили товарищи.

«А Питер как же?» — подумал я и обратился за советом к товарищам.

— Успеешь и в Питер,— отвечали товарищи,— а сейчас поезжай в Сормово. Завод там не меньше нашего французского. «Мать» Горького читал? Все, что там описано, в Сормове было. Поучиться тебе там будет чему.

Совет товарищей меня подбодрил, и я решил ехать в Сормово. Вскоре и другие товарищи разъехались по разным городам. Степан Шорников уехал в Николаев, чтобы оттуда перекочевать в Херсон, куда его приглашали знакомые. При выезде из города были приняты все меры предосторожности.

 

В Сормове

Из Кременчуга в Сормово я ехал с пересадкой в Москве. Побывал на Красной площади, в Кремле. С колокольни Ивана Великого осмотрел Москву. Побывал в Третьяковской галерее. Посетил Исторический музей, примкнул к группе студентов, слушавших лекцию профессора, и тут случилась неожиданная и не очень приятная история. Один студент оттолкнул меня.

— Для нас лекцию читают,— сказал он.

Я вспылил и громче, чем сам хотел, сказал: — Знаю, что для вас, но и мы, рабочие, не глухи к науке.

Профессор прервал лекцию, посмотрел вопросительно на меня, студенты расступились, чтоб пропустить меня ближе к экспонатам, а сгрубивший мне студент стал краснее кумача. Я извинился, что нарушил ход занятия, и ушел из музея. Весь день я бродил по Москве.

Усталый, но довольный, вернулся я вечером на вокзал, занял в вагоне место и, как только поезд тронулся, тут же уснул.

В Нижний-Новгород я приехал на рассвете. Добрался до Сормова.

У ворот завода — черная доска, на которой мелом пишутся объявления о требующейся рабочей силе. На этот раз доска была чистой. Тоска одиночества охватила меня. Я пожалел, что приехал сюда. У ворот завода была бакалейная лавчонка. Я зашел в нее, купил ненужную мне коробочку спичек и спросил лавочника, не знает ли он, где и у кого можно снять комнату.

— Знаю, только вчера соседка просила направить ей жильца,— сказал лавочник.— Пойдем покажу.

Мы вышли на улицу.

— Вон видишь, в глубине двора, в уголке, дверь. Постучи и скажи, я прислал.

Поблагодарив лавочника, я направился в указанном направлении. На мой стук вышла пожилая женщина, и, когда я сказал, что лавочник меня прислал, она показала мне крошечную уютную, чистенькую комнату. Быстро сошлись в цене: со стиркой белья и вечерним чаем без сахара.

На завод я поступил только на второй неделе моего пребывания в Сормове. Попытки устроиться без рекомендации не увенчались успехом. Не нашел я и товарища из вагонного цеха. По вечерам я ежедневно посещал библиотеку, всматривался в лица прохожих, но нигде не встречал товарища, к которому мог бы подойти и сказать: я от Касторовича Для устройства на работу мне пришлось прибегнуть к рекомендательной записке. Из проходной я позвонил начальнику котельного цеха и сказал, что я из Николаева от его брата. Меня пропустили. И вот я без провожатого на территории завода. А что если еще раз попытать счастье, поступить на работу самому, подумал я и повернул не влево, в котельную, а вправо, в фасоннолитейную.

— Формовщиков не нужно, своим делать нечего,— ответил мне мастер, такой же ответ мною был получен и от начальника цеха. Тогда я направился в котельную и подал записку, а через два дня уже вышел на работу в фасоннолитейный цех, но не формовщиком, а стерженщиком.

Я влился в семью рабочих Сормовского завода. Вечерами, после работы, посещал народный дом, богатую книгами библиотеку или сидел дома и читал книги.

На заводе дела у меня шли неплохо. Старику бригадиру стерженщиков я пришелся по сердцу за быструю и аккуратную работу. Он давал мне наиболее ответственные задания. Но меня эта работа не удовлетворяла, и я решил, как только сколочу немного деньжат, уехать в Питер.

Однажды вечером, к концу рабочего дня, ко мне подошел бригадир и как-то загадочно сказал: «Завтра воскресенье, последний день масленицы, поезжай в Канавино».

— А что там? — спросил я.

— Поезжай, увидишь.— Я не стал дальше расспрашивать, а в воскресенье, увлекаемый общим людским потоком, пошел к вагончикам, направляющимся в Канавино. Впереди меня шли средних лет мужчина с женщиной и о чем-то весело беседовали. В тот момент, когда женщина готова была шагнуть в небольшую, но достаточно глубокую воронку сточной канавки, заполненную нефтью, я схватил ее за руку. Мужчина остановился и в знак благодарности протянул мне руку.

Дальше мы пошли вместе.

— Приезжий? — осведомился мой спутник.

— Да, приезжий...

— По наречью слышно. Откуда?

— Из Николаева.

— Там товарищ мой сейчас работает на французском заводе.

Я взглянул ему в лицо, и в моей голове молниеносно пронеслась радостная мысль: «Он».

— Касторовича знаете? — спрашиваю.

Товарищ остановился, пытливо посмотрев на меня.:

— Нет. А вы Касторовича знаете?

— Тоже не знаю,— ответил я и подал ему записку брата, которую все это время носил с собой. Он прочел, улыбнулся:

— Адрес, нечего сказать, а теперь давайте познакомимся по-настоящему.

Мы еще раз крепко пожали друг другу руки.

— Знакомься, жена, наш, от Касторовича.— Он был рад, что встретил человека, который хотя и не видел Касторовича, но был им рекомендован, а я был рад вдвойне.

Теперь мне есть с кем работать и с кем посоветоваться.

В Канавино приехали вместе, вовремя.

Тройка лошадей, запряженная в широкие сани, нетерпеливо била копытами по сухому морозному снегу, звонко дребезжали бубенчики. Кучер, натянув вожжи, в полуоборот смотрит на седоков, ждет, когда они поудобней разместятся; в санях — гармонист, рядом с ним, у ног седоков, как снег, белая коза с позолоченными рогами, украшенная разноцветными лентами и искусственными цветами.

— Местный магнат-миллионер,— говорит мне товарищ,— всегда кортеж открывает, лошади, видишь какие,— звери!

Я слушал, смотрел на седоков.

— Эй вы, соколики! — раздался звучный голос кучера. Лошади точно только этого и ждали. Они рванулись и вихрем понеслись, рассекая морозный воздух. За этой тройкой неслись другие; звон бубенцов смешался со звуками гармони.

— Широкая масленица,— сказал я.— Но при чем тут коза?

— А при том, что предок этой козы, как говорит предание, пасся у колокольни, запутался рогами в спущенной с колокольни веревке, привязанной за язык колокола; а в эту пору под покровом ночи на степных скакунах к селу неслись татары. Народ, взбудораженный звоном колокола, сбежался и наголову разбил татар. Все это произошло на масленицу, и вот в ознаменование этого дня и наряжают козу.

Не знаю, есть в этой легенде хоть капля правды, но, глядя на молодецкую удаль седоков, на вихрем несущихся лошадей, я в этот момент верил, что так именно и было.

Домой возвратились за полночь, веселые и бодрые...

В конце марта в цехе появилось объявление о снижении сдельных расценок формовщикам. Рабочие заволновались, начали собираться группами, а в обеденный перерыв созвали общее собрание и вызвали начальника цеха.

«Не отмените — будем бастовать»,— заявили рабочие. Начальник сослался на распоряжение директора и потребовал, чтобы рабочие прекратили митинговать. Избрали делегацию, пошли к директору. Директор заявил, что завод несет большие убытки, и только, мол, из жалости к рабочим, их женам и детям акционерное общество не закрывает завод. Не добившись ничего от директора, рабочие объявили забастовку. Мы — стерженщики, вагранщики и подсобники — в знак солидарности с бастующими формовщиками тоже бросили работу. Забастовка проходила дружно, люди держались крепко. Рабочие других цехов хорошо понимали, что снижение расценок формовщикам—только пробный шаг администрации завода, и если это мероприятие удастся, она начнет наступление на заработную плату в других цехах.

Когда после трех дней забастовки фасоннолитейщикам выдали расчет, на заводе среди рабочих начались денежные сборы в помощь бастующим. Забастовка длилась восемь дней и кончилась полной победой рабочих. Во время забастовки я почувствовал всю ложность своего положения, ибо поступил на завод по рекомендации административного лица завода, подводить его я не хотел, а стоять в стороне от жизни рабочих и их борьбы не мог.

Посоветовавшись с товарищем из вагонного цеха, я после окончания забастовки на работу не вышел. Решил ехать в. Питер, о чем сообщил домой. Из дому я получил письмо о том, чтобы по пути в Питер я обязательно заехал домой, так как для меня есть важное поручение. Попрощавшись с товарищами по работе, с доброй хозяйкой, ухаживавшей за мной, как за родным сыном, я уехал из Сормова.

 

Наша «Правда»

Приехав в Николаев, я в тот же день вечером встретился с бывшим рабочим Сормовского завода Касторовичем (А. К. Скороходовым). Это был высокий, стройный, плечистый человек, с живыми ясными глазами. Он быстро завоевал среди рабочих большое уважение своей глубокой принципиальностью.

С большим уважением отнесся к нему и я. Через два дня после приезда в Николаев я получил от товарища Скороходова 940 рублей, собранных рабочими завода в железный фонд газеты «Правда». По приезде в Питер я должен был передать эти деньги через Николая Свешникова, работавшего на заводе «Старый Лесснер» и являвшегося казначеем Выборгского райкома РСДРП, члену Государственной думы Бадаеву.

— Это тебе партийное поручение и вместе с тем партийная явка к питерским товарищам.

Не мешкая, я выехал в Петербург.

Я был очень рад, что мне поручили доставить газете «Правда» деньги, собранные для нее рабочими. Теперь каждому известно, какую громадную роль играла в описываемые мною годы газета «Правда» в освободительном движении рабочего класса.

Репрессии за репрессиями обрушивались на нашу славную большевистскую газету. За два года существования «Правды» вышли 565 номеров, из них 134 номера были конфискованы, 31—оштрафован на 14 450 рублей. Часто газета «Правда» приходила к нам с белыми полосами. Это — следы хозяйничания царской цензуры, которая выбрасывала готовые к печати статьи и заметки.

Редакция, не заменяя эти статьи другими, выпускала газету с белыми полосами и этим показывала рабочим, как свирепствует цензура. Нам же, работникам на местах, такие газеты были большой помощью в агитационно-пропагандистской работе. В обеденный перерыв берешь газету, идешь к обедающим в цехе рабочим, присаживаешься и говоришь:

— Опять газета полна белых пятен.

— Правда глаза колет,— вставляет товарищ.

— Кому?

— Известно кому — помещикам, капиталистам. Вот чиновники царской цензуры и стараются; от них жалованье получают.

— Это верно. Вот к примеру мое дело: за прошлые две недели я заработал сдельно 70% к поденной ставке, а мне 50% выплатили; я к табельщику: «Почему?» — «Мастер,— говорит,— вычеркнул». Я к мастеру. «Мало,— говорит.— Ступай за ворота, там тебе больше заплатят».

Ну, вот напиши я об этом в газету — разве напечатают?

— Наши напечатают, да цензура не пропустит.

— Як тому и говорю...

— А меня мастер вчера оштрафовал. Ну было б за что — не обидно было бы. В механической мальцу палец оторвало, я и подумал, не моему ли, мой там работает, побежал, а на обратном пути на этого толстого борова нарвался. «Где был?» — «В механической,— говорю,— там мальчишке палец оторвало, боялся, не сыну ли».

— «Вот я тебе голову оторву, будешь знать, как по чужим цехам бегать». Ну, думаю, обругал и ладно, а вечером читаю распоряжение: «За самовольную отлучку из цеха штраф». Вот сегодня полдня на них чертей даром работал. А напиши в газету — вычеркнут.

— Вычеркнут, обязательно вычеркнут,— отвечает сосед.

— А вот насчет обращения. Каждую забастовку требование выставляем, люди мы, не собаки, а обращаются с нами хуже, чем с собаками.

— Рабочего в котельной придавило, помните?

— Как же.

— Жена с кучей детей осталась, за квартиру платить нечем, просила хозяина: «Подожди, суд кончится, получу за мужа и заплачу». А он схватил ребят за шиворот и, как щенят, выбросил на улицу... Написали мы об этом в газету, а вот не печатают.

— Значит вычеркнули.

— Ничего, дождутся черти, они думают, что в пятом году придавили нас, так и издеваться можно, мы им новый пятый год устроим и уж по-настоящему...

— И устроим, да так, чтоб от них одни мокрые пятна остались.

— Ну, ладно, товарищи, гудок, давай расходись, вон мастер идет.

— А газету так и не почитали?

— Завтра...

— Так ты завтра с ней приходи, почитаем.

— Ладно, приду, а сегодня, видите, мы все белые пятна нашей «Правды» заполнили.

И так каждый раз белые пятна в газете вызывали оживленные беседы о рабской доле рабочего человека, об издевательстве хозяев, о царском правительстве, которое заодно с ними, против рабочих.

 

В Петербурге

В Петербург я приехал 4 мая 1914 г. Вот, наконец, и долгожданный Питер. Привокзальная площадь, а за ней — манящий к себе широким простором Невский проспект, с многоэтажными домами, похожими один на другой, как родные братья.

Направляюсь на Выборгскую сторону. Литейный мост, широкая, рябью волн покрытая Нева, и вот Финляндский вокзал. Отсюда надо начинать поиски Свешникова, чтобы через него передать деньги газете «Правда». Все это мне удается без особого труда.

Николай Свешников оказался дома. Узнав, что я из Николаева, от т. Касторовича, он кивком головы дал мне понять, что здесь разговаривать нельзя, и мы вышли с ним на улицу. Моему новому знакомому было лет 25. Он был среднего роста, худощав и, кажется, немного застенчив.

Я передал Свешникову письмо от Касторовича и деньги для передачи т. Бадаеву.

— Теперь тебе надо устроиться на квартиру,— сказал Николай и написал мне записку.— По этому адресу найдешь наших товарищей сормовичей, они устроят тебя, а вечером я приеду к тебе, и мы поговорим насчет работы.

Николай предупредил меня, что там, куда я направляюсь, живет один меньшевик, обозленный на большевиков за успех первомайской демонстрации. Бояться его нечего, но осторожным быть следует.

По правде сказать, мне не хотелось так скоро уходить от Николая, не терпелось побольше узнать о Питере, о Выборгском районе.

Николай мне рассказал, что 1 Мая в Питере прошло по-боевому. Улицы были заполнены рабочими. В демонстрации участвовало не меньше 250 тысяч человек.

Местами были серьезные столкновения с полицией, с обеих сторон были раненые.

Из дальнейших расспросов я узнал, что Выборгский район в Питере по уровню рабочего движения занимает первое место. Далее Николай сообщил мне, что большевики Питера ведут борьбу за овладение легальными организациями, вышибают оттуда ликвидаторов; что недавно была проведена большая политическая кампания на фабриках и заводах по поводу исключения рабочих депутатов Государственной думы на 15 заседаний; что большинство рабочих осудили раскольнические действия меньшевистской семерки думской с.-д. фракции и высказались за поддержку линии большевистской шестерки.

При прощании я спросил, не трудно ли мне будет устроиться на работу.

— Устроишься,— сказал Николай,— у нас в районе 31 промышленное предприятие, из них 13 — металлообрабатывающие. Хоть не везде есть литейные, но устроишься.

Ободренный всем услышанным от Николая, я отправился к Финляндскому вокзалу, где скоро нашел указанную мне улицу, дом и квартиру. Квартира состояла из двух комнат и кухни. Одну комнату занимал хозяин квартиры, рабочий завода «Айваз», с женой и четырьмя малолетними детьми, а другую — два жильца. Все были из Сормова... Познакомились.

— Большевик? — спросил один из жильцов. Это был лет сорока рабочий, с клинообразной бородкой, смахивающий на интеллигента.

— Раз Николай прислал, значит большевик,— ответил за меня другой рабочий.

— Ленинец,— не то спрашивая, не то для себя сказал первый.

— Раз большевик, значит ленинец,— ответил я.

В первом я узнал того меньшевика, о котором мне говорил Николай.

Меньшевик разразился бранью против большевиков.

— Развели забастовочную лихорадку,— говорил он,— а кому это надо, кому это в пользу? Мало вам пятого года, не научились.

Мы возражали ему, говорили, что пятый год нас многому научил и что эта школа нам пригодится при подготовке нового вооруженного восстания. А вот они, меньшевики, так действительно ничему не научились.

Тут наш собеседник соскочил с кровати и начал кричать, указывая на хозяина квартиры:

— Да ты посмотри на него — одни кости да кожа. Жена, четверо детей, а он больше бастует, чем работает.

Хозяин улыбнулся и спокойно сказал:

— А я не жалуюсь, хотя и беспартийный.

— Как же, за ними идешь,— злобно бросил в ответ меньшевик.

— Иду, потому что дорога их правая. Хочу, чтобы моим жене и детям лучше жилось, а насчет твоей жалости ко мне и к моим детям, так ее я слышал и от фабриканта, и от полицейского.

На этом вспышка спора временно прекратилась. Но когда вечером пришел Николай, спор загорелся с новой силой.

— Ортодоксы! — кричал меньшевик,— не хотите уходить из подполья, ну и сидите там, но зачем же в легальные организации лезете?

— А затем, чтобы вас оттуда вышибить,— ответил Николай,— и рабочих подготовить к решительной схватке с царизмом и буржуазией.

Меньшевик долго не мог успокоиться, но мы с ним в спор больше не ввязывались. Нужно было потолковать, как и куда устроить меня на работу. Перебрали почти все металлообрабатывающие заводы, остановились на «Новом Лесснере». Там было три литейных: по меди, чугуну и стали. На этот завод желательно было устроиться еще и потому, что партийная организация там была ослаблена последними арестами. Уходя, Николай сказал:

— Завтра перетаскивай сюда свои вещи с вокзала, а я переговорю с товарищами, вечером приду и скажу о результатах, думаю, будут хорошие.

Я был доволен первым днем жизни в Питере. Вечером на другой день пришел Николай с радостной вестью. Все устроилось хорошо. Надо идти оформляться на работу формовщиком в сталелитейную, на завод «Новый Лесснер».

Так началась моя жизнь в Петербурге.

Рабочие завода «Новый Лесснер» в 1913 г. стойко выдержали 102-дневную забастовку. Эту забастовку, которой руководила наша партия, поддержали рабочие других заводов России. Причины возникновения забастовки и ее ход изо дня в день освещала газета «Правда».

Непосредственной причиной забастовки послужила трагическая смерть токаря этого завода Стронгина, которого мастер обвинил в краже куска меди и пригрозил выгнать за ворота с отметкой, что «уволен с завода за воровство». Рабочий не выдержал оскорбления и повесился. Утром рабочие нашли его труп. В кармане была записка:

«Товарищи, не знаю, писать ли вам. Напишу... Мастер обвинил меня в воровстве. И вот, прежде чем покончить расчеты с жизнью, говорю вам, товарищи: я невиновен. Об этом говорит моя совесть, мое сердце, моя рабочая честность, но доказать этого я не могу. Уйти же с завода с клеймом вора, поставленным мне мастером, я не в силах. И вот я решил покончить с собой. Прощайте, дорогие товарищи, и помните — я невиновен.

Яков Стронгин».

Письмо было напечатано в газете «Правда». Я на всю жизнь запомнил это скорбное письмо, в строках которого отразился весь ужас бесправия рабочего класса в царской России.

Рабочие потребовали увольнения мастера. Правление завода отказало. Тогда была объявлена забастовка. Похороны Стронгина вылились в мощную демонстрацию солидарности рабочих, протеста против жестокого гнета и бесправия. В похоронах участвовали многие тысячи рабочих не только Выборгского, но и других районов Питера...

Прошло две недели, как я начал работать в сталелитейном цехе завода «Новый Лесснер». Мне удалось быстро сблизиться с рабочими. Этому помогло мое знание профессии. Стальное литье мне хорошо было знакомо, и я старался не ударить в грязь лицом перед товарищами.

Рабочие, видя, что я более успешно, чем многие, справляюсь со своим делом, стали подходить ко мне во время работы и особенно в обеденный перерыв за помощью и советом. Быстро завязывались знакомства, и это создавало основу для партийной работы. Вскоре рабочие избрали меня членом правления страховой кассы от заводов. Через эту кассу большевики имели возможность укреплять свои связи с рабочими и вести среди них политико-просветительную работу.

События развертывались с необычайной быстротой. Большевики пользовались все большим влиянием и авторитетом среди рабочих. Меньшевики же теряли в рабочем движении одну позицию за другой и приходили в бешенство от успехов большевиков. Позиция меньшевиков находила полную поддержку у эсеров.

Меньшевики распространяли злостную клевету на большевиков, затевали склоки, пускали в ход самую гнусную демагогию, пытаясь опорочить нас в глазах рабочих масс. Но это только подчеркивало шаткость их позиций. Мы, большевики, как правило, ставили своих политических противников на суд рабочих и неизменно получали поддержку. Меньшевики же, а с ними и эсеры все больше и больше теряли свое влияние. Я целиком был захвачен остротой этой непримиримой политической борьбы.

Но вот однажды в рабочий клуб в момент самой острой дискуссии большевиков с меньшевиками о путях развития революционного движения рабочих неожиданно нагрянула полиция. Все входы и выходы были забиты полицейскими. Их стянули сюда с нескольких полицейских участков.

Собрание наше было легальное, разрешенное полицией, и поэтому налета никто не ждал и патрули не были выставлены. Мы стали искать выход из полицейского окружения, но его не было. Больше ста человек партийного актива оказались в руках полиции.

Меньшевики бегали около пристава, кричали о неправомерности его действий, так как собрание, мол, разрешено, грозили жаловаться в Государственную думу, но это, конечно, ни к чему не привело. Большевики иронически смотрели на попытки меньшевиков добиться справедливости от жандармов.

Полицейские молча делали свое дело. Они произвели обыск в помещении, стали обыскивать нас. Мы пытались сопротивляться, нас скрутили, по найденным документам всех переписали и на рассвете препроводили в Сампсониевский участок. Здесь жандармы отобрали из нашей среды человек тридцать и отправили в дом предварительного заключения, а остальных под охраной полицейских развели по полицейским участкам по месту жительства. Пожилого рабочего, юношу и меня заключили в камеру Полюстровского полицейского участка.

— Раз сюда привели, а не в предварилку,— говорил пожилой рабочий,— значит выпустят.

Я верил и не верил этому утверждению. Юнец махнул на все рукой, забился в угол и заснул крепким сном. Мы двое сидели молча, прислушиваясь к своеобразному шуму и шороху в полицейском участке. Временами был слышен плач, громкая женская ругань:

— Ироды проклятые! Пропасти на вас нет...

Вдруг открывается дверь, и в камеру вваливается полицейский, а из-за его плеча выглядывает улыбающееся лицо хозяина моей квартиры.

— Ну, смотри, который тут твой,— оборачиваясь назад, спросил полицейский.

Я бросаюсь к двери.

— Этот...— отвечает хозяин.

Мы пошли к приставу. Я от радости забыл попрощаться с товарищами.

Сидим в кабинете пристава.

— И что это вам, молодой человек, дома не сидится,— укоризненно, отцовским тоном говорит пристав.— Работа на заводе тяжелая?

— Да, не легкая,— отвечаю я.

— Ну, вот видишь, работаешь, устаешь, пришел бы домой, отдохнул.

— И опять на работу,— отвечаю я. Хозяин квартиры толкает меня ногой, молчи, дескать, а пристав сквозь очки посмотрел на меня и, точно не поняв моей иронии, спрашивает:

— Что же, в клубе вашем весело?

— Не весело и не скучно. Лекции и доклады слушаем, проводим беседы.

— И платите за это?

— 20 копеек в месяц членских взносов.

Пристав покачал головой, поднялся, поднялись и мы.

— Вот ваши документы, можете идти.

Я взял документы и вышел. За мной вышел хозяин квартиры.

Я снова на воле, снова на заводе. Движение нарастало. Экономические стачки сменились политическими.

К заводской администрации бастующие никаких требований не предъявляют. Бастуют в знак солидарности с бакинскими рабочими. Администрация завода бесится.

— Господа, мы не можем представлять вам корпуса завода для ваших противоправительственных сборищ,— говорят хозяева.— Приступайте к работе или идите на улицу и там митингуйте.

Меньшевики из кожи лезут, поддерживая администрацию завода.

— Мы не имеем права узурпировать права заводской администрации,— вопят они,— мы настаиваем на прекращении забастовки, у нас есть другие средства борьбы против произвола правительственной администрации и упорства бакинских нефтяников.

— Бумажные,— кричит кто-то в ответ. Вокруг смех, крики, свист. С трудом удается установить тишину.

— Мы предлагаем избрать делегацию,— говорят меньшевики,— и послать ее в Государственную думу.

Пусть они там от нашего имени потребуют невмешательства со стороны полиции и войск в конфликт труда с капиталом и потребуют от Союза нефтяников повлиять на их членов, бакинских предпринимателей, пойти на удовлетворение законных требований бакинских рабочих.

— Все? — кричит кто-то.

— А чего тебе еще... Можно еще петицию... Они напишут... Они на это мастера... Поднимается шум, крики...

Слово берет большевик:

— Так вот, товарищи, нам предлагают пойти с поклоном в Государственную думу, в которой в большинстве сидят те же фабриканты, капиталисты, против которых выступили бакинские рабочие, выступаем и мы. Хотят поручить им нашу собственную судьбу и судьбу бакинских товарищей, а самим смирнехонько разойтись и стать к станкам...

— К черту! меньшевиков, петиции и делегации... Посылали, знаем... Долой...— слышатся протестующие возгласы.

— Мы требуем голосования нашего предложения,— кричит какой-то меньшевик.

— Не надо!

Вопрос ставится на голосование: забастовка солидарности или делегация? Мозолистые рабочие руки поднимаются за забастовку. Меньшевики неистовствуют.

— За наше предложение большинство,— кричат они, стараясь подтасовать результаты голосования.

Тогда вносится предложение:

— Кто за прекращение забастовки, остаются на месте, кто за забастовку, отходят влево.

Меньшевики протестуют:

— Это незаконно! Это нарушение демократии!

Но уже поздно, рабочие лавиной двинулись влево. Меньшевистский трюк сорван.

Огромное большинство за продолжение забастовки, за меньшевиков небольшая группка, и та, как лед под весенними лучами солнца, тает.

— Ура! — кричат сторонники большевиков.

Меньшевики, как всегда, заявляют, что они снимают с себя «ответственность», хотя никто на них этой ответственности не возлагал, да и они ее на себя никогда не брали.

Появилось красное знамя. С пением марсельезы двинулись к воротам. Администрация завода мобилизовала все свои силы, чтобы помешать открыть ворота. Мы растекаемся отдельными узкими потоками и выливаемся на улицу. Полиция загоняет нас в переулки. У завода телефонных аппаратов Эриксона вливаемся в мощную волну, которая заливает Большой Сампсониевский проспект.

К нам навстречу идет другая людская волна — рабочие завода «Людвиг Нобель» и работницы Сампсониевской мануфактуры. Под громкие крики «ура» сливаемся в общий бушующий поток. Сейчас мы хозяева улицы. Будем и хозяевами жизни. Полиция стушевывается. Казаки воздерживаются от выступления. Раздается боевая революционная песня:

Через несколько дней мы стали на работу, но ненадолго. 4 июля 1914 г. полиция стреляла в путиловцев.

Возмущение рабочих перелилось через край. Под напором людского потока заводские ворота широко распахнулись, и мы с пением революционных песен вышли на улицу.

Полиция начала свирепствовать; один из полицейских пустил в ход нагайку. Кто-то из рабочих запустил в полицейского большой гайкой, которая угодила ретивому полицейскому в висок. Он упал и волчком завертелся на камнях мостовой, хватая руками воздух.

У полицейского участка полиция по указанию охранников набросилась на рабочих вожаков. С криком мы бросились на выручку к товарищам и отбили их.

Раздалось торжествующее «ура!». Оно слилось с революционной песней.

Полиция второпях схватила меньшевика-оборонца, призывавшего рабочих опомниться и вернуться к станкам.

Хохотом, свистом, веселым криком рабочие встретили эту «победу» полиции: «Тащи! Тащи! Давай! Давай!».

Меньшевик упирался, кричал: «Я протестую! Я буду жаловаться, это безобразие!»

— Давай! Давай! Тащи! — подбадривали рабочие полицейских. Наконец, те поняли, что схватили не того, и разжали руки. Меньшевик нырнул в людскую волну и скрылся.

А рабочие делали свое революционное дело. Оно поднялось на такую высоту, что остается один шаг — к баррикадам и вооруженному восстанию. И когда через несколько дней правительство решило в помощь полиции послать казаков, рабочие под руководством большевиков начали строить баррикады.

 

Война

В день приезда Пуанкаре к царю группа большевиков, в том числе и я, стояла в пикете у Троицкого моста с тем, чтобы отговаривать рабочих от участия во встрече посланника французской империалистической буржуазии.

Но это была лишняя мера. Рабочие и без того понимали, к кому и зачем приехал Пуанкаре.

Мы видели, как к набережной у Зимнего дворца подошел катер, как из него по трапу вышел в сопровождении своей свиты президент Французской республики и направился к Зимнему дворцу на свидание с царем. Его приветствовали криками «ура» переодетые в гражданскую одежду человек триста охранников.

— Пуанкаре — это война,— сказал стоявший рядом со мной пожилой рабочий, и это понимали все. На следующий день была объявлена всеобщая мобилизация, а 19 июля 1914 г. Германия объявила войну России.

Я вместе с другими мобилизованными рабочими явился в полицейский участок, и оттуда нас строем, под командой офицера, направили в городской район на сборный пункт. Улицы района находились во власти демонстрантов. Со всех сторон неслись звуки революционных песен и громкие возгласы: «Долой войну!» Все это смешивалось с плачем провожающих нас женщин и с проклятиями по адресу тех, кто затеял эту ненавистную трудовому народу войну.

Мы у Троицкого моста. Идет организованная черносотенцами, агентами охранки и молодчиками из «золотой молодежи» манифестация. Она не многолюдна, но очень шумлива. Впереди несут портрет царя. Бросают вверх шапки, фуражки, орут «ура» его императорскому величеству. Посредине моста манифестанты встречают группу рабочих и угрожающе орут:

— Шапки долой! Долой шапки!

Рабочие, не слушая их, молча продолжают свой путь. На них набросились черносотенные громилы. Образовалась свалка.

Подошедший трамвай остановился, пассажиры выскочили из вагона и бросились в общую свалку — кто за манифестантов, кто за рабочих. Я крикнул:

— Товарищи, наших бьют!

Мобилизованные, казалось, только того и ждали. Они бросились на выручку к товарищам. Офицер стал в сторонке. Мне казалось, что он сочувствовал нам. Черносотенцы стали отступать, но им на подмогу подоспела пешая и конная полиция. Пришлось отступить. Бой кончился, офицер наш куда-то исчез, трамвай пошел своей дорогой. Мы группами и в одиночку, уставшие от схватки, но довольные собой, явились на сборный пункт. Паспорта наши были уже здесь.

На сборном пункте шум, гам, толчея, неразбериха. Я встретил нескольких рабочих с нашего завода, а на следующий день повстречался с одним партийцем. Решили не отрываться друг от друга и, если удастся, устроиться в одну часть.

— Маршевые роты отправляют в Финляндию, там будут формировать полки и после кратковременного обучения отправлять их на фронт,— сообщил мне товарищ и шепотом добавил:— Будь осторожен, охранников переодетых тьма.

Мы прохаживались, прислушиваясь к разговорам. Отовсюду слышались короткие и однообразные фразы: куда отправят, когда отправят, чем обеспечивают на дорогу, умеют ли немцы драться, чьи офицеры, их или наши, лучше знают военное дело, кто будет главнокомандующим у них и кто у нас. Но в отдельных случаях раздавались и такие голоса, в которых звучала угроза: «Пусть дадут нам оружие в руки, а там видно будет». К таким подлаживались шпики, подзадоривая и провоцируя на более откровенные разговоры.

Мы были начеку, агитацию среди мобилизованных вели осторожно, боясь потянуть за собой «хвост» в ту часть, где будем служить.

Прошло несколько дней. Товарища моего на день отпустили домой. Возвратившись вечером, он передал мне приятную весть: заводоуправление раскошелилось и выдает каждому мобилизованному по десяти рублей.

Для меня это было очень важно, так как ночью, во время сна, меня обобрали, что называется до ниточки, и в кармане не было ни копейки.

Утром с первым трамваем я уехал на завод. В цех меня не пустили, в конторе еще не работали. Я присел у проходной и стал ждать. Меня заметил мастер сталелитейной.

— Вот кстати, а я хотел за тобой посылать на сборный пункт, мне вчера передали, что ты еще там.

— Это насчет десяти рублей? — спросил я.

— Каких там десяти рублей? Дело не в этом. Вчера вечером пришло распоряжение правительства вернуть на завод всех рабочих, которые еще не отправлены на фронт.

Возьми выписку из постановления, сдай ее на сборный пункт и завтра же выходи на работу.

Я взял выписку из распоряжения правительства для себя и для моего товарища и отправился на сборный пункт.

Трамвай шел очень медленно. У меня не хватило терпения, я на ходу соскочил и бегом к месту сборного пункта. Товарища моего там не оказалось. Он был уже отправлен в маршевую роту, которая находилась за проволочным заграждением.

Я бросился туда. Часовой не пускает. Машинально вытаскиваю из кармана распоряжение правительства, тычу часовому в нос и громко кричу:

— Вот!

Не знаю, что подействовало на часового, мой ли крик или бумажка, но он отступил. Я нашел товарища в строю готовой к отправке маршевой роты.

— Выходи скорее, пойдем к начальнику,— сказал я и передал товарищу бумажку с завода. В это время к нам подошел командир маршевой роты. Товарищ протянул ему бумажку. Тот прочитал, вычеркнул его фамилию из списка и кивком головы указал — выходи! — а часовому крикнул:

— Пропустите!..

И вот мы снова на заводе. За время нашего недолгого отсутствия здесь произошли большие перемены. Токарный цех наполнился станками, механосборочный — верстаками, тисками и новыми рабочими, среди них много женщин, подростков и сынки тех, кто мог откупиться от мобилизации. Настроение рабочих-кадровиков было неважное. Нас, партийцев, они встречают вопросительными взглядами; и мне кажется, что в мыслях у них один вопрос: «Как же это так? Еще недавно бастовали, устраивали демонстрации, кричали: «Долой самодержавие!», «Долой войну!», а сегодня делаем снаряды, минные аппараты для подводных лодок?»

С тревогой я вошел в цех, меня окружили товарищи. Я понимал, что волнует их, но открыто говорить было опасно.

В обед меня забросали вопросами.

— Как быть? Ведь завод производит оружие, и получается так, что мы помогаем войне.

— А работать надо так,— отвечаю,— чтобы эту войну превратить в гражданскую, против тех, кто ее затеял. Так нас учит товарищ Ленин. Война не наша, но оружие в наших руках, говорит в своей листовке Петербургский комитет большевиков. Я эту листовку на сборном пункте нашел.

Оглянувшись по сторонам, товарищи придвинулись ко мне поближе. Я достал листовку и начал ее читать. В листовке говорилось о том, что в мире происходят события чрезвычайной важности. Миллионы рабочих, крестьян России, Германии, Франции, Англии, Австрии и других стран оторваны от мирной жизни и поставлены друг против друга с оружием уничтожения в руках. Морями народной крови капиталисты, помещики получают возможность еще больше наживаться, в крови рабочих и крестьян они хотят утопить революционное движение.

— Что же делать?— в глазах каждого один наболевший вопрос.

Началась беседа по душам. Я сказал, что нам надо вести разъяснительную работу среди новых рабочих, особенно среди тех, у кого есть родственники или знакомые в числе мобилизованных солдат, разъяснять, что эта война не наша.

— Все это ты правильно говоришь, вот только законы уж очень строгие издали: за забастовку — военно-полевой суд, за агитацию — тоже не помилуют.

— Ничего, дай срок,— полетят они, полетят и их законы.

Обед кончился, и мы разошлись по своим местам. Несколько дней спустя ко мне подошел паренек с чугунолитейной. Волнуясь, он сказал:

— Хочу уйти с завода. Зачем работать? Аппараты, снаряды делаем. Ими бьют немцев, а они такие же рабочие и крестьяне, как и мы.

Я смотрю на взволнованное лицо парнишки и говорю:

— Ты бросишь, я брошу, а другие?

— А другие пусть как хотят,— слышу в ответ.

— Этак не годится,— говорю,— вот если б все бросили сразу, тогда б другое дело, а что ж ты один? Ну, оставишь завод, а дальше что?

— Поступлю в дворники.

— Куда? — не веря своим ушам, спросил я.

— В дворники, их не мобилизуют, на фронт не попаду.

— А почему не мобилизуют?

— Не знаю.

— Вот то-то и оно, что не знаешь, а знать надо.

Полицейских тоже не мобилизуют, а знаешь почему?

— Знаю. Нас боятся, вот и не мобилизуют. Новеньких наберешь, еще неизвестно, какие будут, а эти давно продались, эти у них свои.

— Правильно, все хорошо понимаешь, ну, а дворники у нас кто? Те же полицейские, только в белых фартуках, а не в полицейской форме. Разве ты не видел, как во время забастовок они закрывают калитки, чтобы рабочий не мог вбежать во двор, когда за ним казаки гонятся и хлещут его нагайкой, и как хватают они нашего брата и вместе с полицейским тащат в участок. Вот поэтому их и не мобилизуют, а ты «в дворники»!

Парень мой просто онемел.

Я вспомнил, что лет десять назад, вот так же, как он ко мне, я подошел к пожилому рабочему, которого очень уважал за хорошую, чистую работу и ласковое обращение с молодежью, и сказал, что хочу уехать за границу.

«Зачем?» — спросил он меня. «А чтоб на военную службу не пойти и в своих не стрелять, когда они бастовать будут».— «Дурак»,— сказал мне рабочий и добавил: «Ты не сердись, это я так, от души, а на военную службу иди да хорошенько изучай то оружие, которое в руках у тебя будет, а чтоб в своих не стрелять, вот ты там солдатам и говори, что не рабочие их враги, а капиталисты да помещики».

Взглянув на парня, я спросил:

— Ты винтовку хорошо знаешь?

— Нет, а что?

— Давай займемся винтовкой, изучим ее части. Потом за пулемет возьмемся. Я на действительной два года пулеметчиком был, первым номером, части и их взаимодействие хорошо знаю.

— А где ж мы пулемет и винтовку возьмем? — спросил оживленно парень.

— Нарисованные купим, вырежем и будем изучать.

— Давай, я и товарищей позову.

— Ну вот и хорошо,— сказал я,— а насчет работы дворником — ты эту дурь из головы выбрось.

О своей затее я сказал товарищам. Кое-кто усомнился.

— Стоит ли? Могут привязаться: как никак, военная учеба.

Но парторганизатор меня поддержал:

— Ничего, дело это хорошее. А если привяжутся, можно сказать, что готовитесь завод от немцев защищать, так как не исключена возможность, что они сюда придут, или сказать, что хотите добровольцами на фронт ехать.

Позже до нас дошли слухи, что и на других заводах есть кружки по военной подготовке рабочих.

Полиция, жандармское управление, охранка в эти дни свирепствовали с особой силой. Они громили партийные организации, вырвали из нашей среды ряд руководящих товарищей. Связь с партийными центрами района и Питера то и дело обрывалась. На заводе «Старый Лесснер» осталось всего несколько человек партийцев, и среди них — Николай Свешников. Он мне часто оказывал помощь, давал хорошие советы. Мы со дня на день ждали ареста, но работу по разъяснению большевистских лозунгов среди рабочих завода не прекращали. Газета «Правда» была закрыта, но сама жизнь давала нам в руки убедительные материалы для агитационно-политической работы.

Приближалась первая годовщина расстрела рабочих Путиловского завода. Петроградский комитет нашей, большевистской партии выпустил посвященную этому собранию листовку, в которой призывал рабочих Питера выйти на улицу и громко, во весь голос, заявить протест против империалистической войны и напомнить своим классовым врагам, что мы не забыли кровавых злодеяний, совершенных ими 4 июля 1914 г. за Нарвской заставой, и что мы чтим светлую память путиловцев, павших в борьбе за свое освобождение. Мы, партийцы, работавшие на заводе «Новый Лесснер», считали своим долгом и своей партийной честью выполнить указания Петроградского комитета и вывести рабочих на улицу, несмотря на драконовские законы военного времени. Меньшевики, во главе с вожаком своим Бройдо, и эсеры всеми силами старались не допустить выступления рабочих.

Накануне 4 июля 1915 г. мы, большевики, выпустили листовку, в которой еще раз напомнили рабочим об их пролетарском долге, и наша работа увенчалась успехом. Из цехов вышло около двух тысяч рабочих. После краткого митинга, устроенного у ворот завода, мы распахнули ворота и с красными знаменами и революционными песнями вышли на Большой Сампсониевский проспект. На нас с остервенением набросилась конная и пешая полиция.

Хотя многие из нас и пострадали, но не полицейские, а мы торжествовали победу. Это было первое массовое выступление рабочих против войны и самодержавия после расстрела путиловцев и начала империалистической войны.

Несколько товарищей были арестованы и среди них — наш активист модельщик Иван Попов. Я встретил его на улице через полтора месяца, и он сообщил мне, что только что вышел из предварилки и что его лишили права жительства в Питере, Москве и еще в нескольких промышленных губернских городах, и он решил перейти на нелегальное положение.

Буржуазия, вступив в союз с самодержавием, закрепляла свои позиции и в ходе войны все больше и больше усиливала свое влияние на государственные дела Российской империи. Она создала свою всероссийскую организацию — Союз земств и городов. Отлично зная, что недовольство рабочего класса непрерывно растет, силы накапливаются и вот-вот смертоносной лавиной прорвутся, чтобы смести существующий строй, буржуазия старалась предупредить эту опасность. Она создает военно-промышленные комитеты, чтобы взять под свое влияние рабочих.

В этих комитетах образуются «рабочие группы». Меньшевики во главе со своими вожаками — Гвоздевым с завода «Эриксон», Бройдо -— с завода «Новый Лесснер» и провокатором Черномазовым — с завода «Старый Лесснер» — с рвением лакеев взялись за организацию выборов рабочих делегатов. Этой кампанией большевики не были захвачены врасплох. Имея твердые позиции в отношении войны и четкие разъяснения В. И. Ленина о том, кто и для чего создает военно-промышленные комитеты, они решительно выступили против лжепатриотического лозунга «Все для войны, все на войну!», за бойкот военно-промышленных комитетов. Но вместе с тем большевики решили использовать кампанию по выборам рабочих представителей в военно-промышленные комитеты, для того чтобы рассказать рабочим и о сущности империалистической войны, и о действительных целях военно-промышленных комитетов, и о позиции большевиков по всем этим вопросам. Для обсуждения вопроса об участии рабочих в военно-промышленном комитете и для выбора делегатов на общегородское собрание, которое из своего состава должно было избрать представителей в рабочую группу военно-промышленного комитета, в большом механическом цехе нашего завода собралось около восьми тысяч рабочих заводов «Старый Лесснер» и «Новый Лесснер».

На трибуне большевик. Рабочие с напряженным вниманием слушают его.

— Товарищи, наше отношение к этой грабительской войне известно. Мы ее не затевали, мы ее и поддерживать не будем. Мы будем бороться против этой войны и против тех, кто ее начал. Нам нечего защищать. Кроме политического бесправия, экономического гнета и эксплуатации, мы ничего не имеем. Капиталисты хотят запрячь нас в свою колесницу, лишить нас политической самостоятельности в революционной борьбе. Не выйдет. В их военно-промышленный комитет мы не пойдем, хотя и не отказываемся послать наших товарищей на общегородское питерское собрание уполномоченных. Они там скажут от имени нас, питерских рабочих, рабочим всей нашей страны свое слово, и мы им дадим наказ бойкотировать созданный буржуазией военно-промышленный комитет.

Со всех сторон раздаются голоса одобрения. Но вот на трибуне меньшевик. Он бьет себя в грудь, клянется в верности рабочему классу, социализму. А дальше — давно известная меньшевистская демагогия о прекращении внутрипартийных распрей, об объединении всех сил в стране для защиты отечества, о «классовом мире».

Началась перепалка. Восьмитысячное море людское всколыхнулось. Администрация завода предлагает приступить к выборам. На трибуну, не дожидаясь разрешения, вскакивает большевик.

— В стране господства капиталистов и помещиков у нас нет отечества. Но оно у нас будет, когда мы свергнем ненавистный нам полицейский строй, свергнем буржуазию, возьмем власть в свои мозолистые руки, и тогда мы грудью встанем на защиту своей родины, и горе тому, кто посмеет на нее напасть. А сейчас нам с буржуазией и меньшевиками не по пути.

На трибуне снова меньшевик, его сменяет эсер, и снова большевик. Уже 12 часов ночи, но никто и не думает уходить. На голосование ставятся два предложения: большевики предлагают выбрать и послать на общегородское собрание своих уполномоченных с наказом изложить там большевистскую точку зрения, а от выборов своих представителей в военно-промышленный комитет отказаться; меньшевистское предложение гласит: пойти на общегородское собрание, на нем избрать своих представителей в рабочую группу военно-промышленного комитета.

Началось голосование, но в цехе больше чем полумрак, и подсчитать голоса невозможно. Меньшевики кричат, что большинство за них. Большевики не уступают. По нашему предложению собрание переносится на завтра.

Меньшевики и администрация завода возмущены.

Мы, большевики, очень довольны. Завтра трибуна опять в нашем распоряжении. Чтобы полиция ночью не изъяла нас, мы не ночуем дома.

На следующий день, в обеденный перерыв, большевики обсудили вопрос о своих действиях на предстоящем собрании рабочих.

У нас имелся очередной номер газеты «Социал-демократ», в котором был опубликован проект резолюции по вопросу о военно-промышленном комитете. Этот проект был написан одним из наших товарищей, и в нем говорилось о том, как большевики смотрят на теперешнюю войну и на военно-промышленные комитеты и, в частности, как на эти вопросы смотрят рабочие «Старого Лесснера» и «Нового Лесснера».

Редакция газеты рекомендовала его всем рабочим России как основу для резолюции при обсуждении на рабочих собраниях вопроса о военно-промышленных комитетах.

Мы хорошо знали содержание опубликованного проекта резолюции и поэтому не читали и не обсуждали его. Нам нужно было посоветоваться о том, как обеспечить его проведение. Это было дело нашей партийной чести, нашего умения не на словах, а на деле повести за собой рабочих.

Одновременно с нами заседали и меньшевики. Они собрались в кабинете директора и вместе с администрацией завода обсуждали вопрос о том, как на общем собрании рабочих провести свою резолюцию.

Вечером вновь собралось восемь тысяч рабочих заводов «Старый Лесснер» и «Новый Лесснер». Выступлений на этом собрании уже не было. Приступили прямо к обсуждению резолюции. Большевики и меньшевики огласили свои резолюции. Эсеры выступили с заявлением, что они будут голосовать за резолюцию меньшевиков, и призывали к тому же всех своих сторонников. Выбрали счетчиков по одинаковому количеству от большевиков и меньшевиков и приступили к голосованию.

После долгих споров при подсчете голосов были объявлены результаты голосования. Большевики получили, правда, незначительное, но все же большинство голосов.

Весть о победе большевиков была встречена криками «ура». Кто-то запел марсельезу, но его не поддержали, и песня оборвалась.

Меньшевики, провалившись на собрании рабочих, рассчитывали добиться своего на общегородском собрании уполномоченных. Но и здесь их постигла неудача. Большинство высказалось против участия рабочих в военно-промышленном комитете. Лишь после того как часть наиболее революционно настроенных и идущих за большевиками рабочих была арестована, меньшевикам удалось повести за собой менее сознательных рабочих и создать в военно-промышленном комитете свою «рабочую группу».

Но это не могло отразиться на развитии революционного рабочего движения. Большевики твердо шли своей дорогой.

Вскоре после общего собрания рабочих мне предложили перейти на работу в меднолитейный. Я согласился.

Мастер и рабочие меднолитейного приняли меня хорошо. Различия в работе в сущности не было никакого, и все пошло своим порядком. Одно было невыносимо и для меня и для всех рабочих цеха — это несметное количество мутно-зеленоватого, сладкого на вкус газа — «зеленки» Цех был низкий, без вентиляции, и газ буквально душил рабочих.

Сколько раз мы вызывали главного инженера завода, директора, жаловались, просили, требовали установить вентиляцию, но все оставалось по-прежнему.

Администрация завода обещала установить вентиляцию. Иногда даже приходили конструкторы, механик, мерили, чертили, но вентиляция так и не появлялась.

— Что делать,— спрашивали друг друга рабочие,— задохнемся.

Большевики предлагали объявить итальянскую забастовку, а меньшевики — послать делегацию к фабричному инспектору с жалобой на бездействие заводской администрации. Прошло предложение меньшевиков. Выбрали меня, меньшевика и от обрубщиков — пожилого беспартийного рабочего.

К инспектору пошли в воскресенье. Около двух часов просидели в приемной. Было ясно: взят расчет на то, что мы не выдержим и уйдем. Но без ответа мы уйти не могли.

Нас ждали рабочие. И мы дождались, что инспектор нас принял. Когда мы вошли в кабинет и уселись, он извинился, но тут же добавил, что сегодня день неприсутственный и что ему тоже нужен отдых, но что он готов нас выслушать и только просит быть краткими. Он выслушал нас, обещал сделать все, что от него зависит, но тут же добавил, что страна переживает тяжелое положение и непосильные требования предпринимателям предъявлять нельзя. Все, мол, должны нести жертву на алтарь отечества.

Меньшевик от хорошего тона и обещаний был на девятом небе. Я же злился на себя за то, что пошел на эту бесплодную беседу.

В понедельник, в обеденный перерыв, мы доложили рабочим о выполнении их поручения. Меньшевик рассказывал, захлебываясь от восторга. Я же сказал рабочим, сколько мы сидели в приемной, как сетовал инспектор, что мы пришли в неприсутственный день, как он призывал нас быть снисходительными к предпринимателям и не предъявлять им «непосильных» требований, так как «все должны нести свою жертву на алтарь отечества».

— Я так понимаю,— сказал ходивший с нами пожилой рабочий,— если бы он служил у нас и мы платили бы ему жалованье, тогда бы конечно. Но он жалованье получает от них, поэтому и ждать от него нечего. Вот и все...

Приблизительно через неделю с утра в цехе начали протирать стекла, подмели пол, вынесли то, что было лишнего.

— Надо ждать фабричного инспектора,— говорили между собою рабочие и не ошиблись.

Вечером, перед окончанием работы, в сопровождении директора и врача в цех вошел инспектор. «Зеленки» сегодня, конечно, не было, воздух относительно был чист и относительно прозрачен.

— Видно, вам, господа, делать нечего: ходите жалуетесь,— сказал инспектор. Но все же он обещал попросить директора поставить над бессемером колпак и через потолок вытянуть трубу на крышу. При этом он еще раз напомнил нам о войне и необходимости жертвы «на алтарь отечества». С этим он и ушел.

— Вот тебе и фабричный инспектор, правильно обрубщик говорит, не мы ему жалованье платим — не нас он и защищает.

Колпак поставили, но лучше не стало. Он только мешал работать варщикам, и его скоро убрали, а дыру заткнули мешками. Так бесславно закончилось наше хождение к инспектору. «Зеленка» победила.

А события шли своим чередом. В промышленности и сельском хозяйстве усиливалась разруха, на фронтах русская армия, руководимая бездарными генералами, терпела поражение за поражением. Среди рабочих пошли слухи, что военный министр Сухомлинов оказался немецким шпионом, что царица, немка по национальности, тоже помогает немцам. Механический цех нашего завода был забит стаканами для снарядов, а на фронте нечем было стрелять. Буржуазия выступила с требованием «ответственного министерства». Меньшевики поддерживали это требование. «Для нас это не выход»,— говорили рабочие.

Действительный выход подсказывали большевики — это вооруженное восстание, революция.

 

Партийное подкрепление

Перед 9 января 1916 г. в укромных уголках, по цехам шла читка прокламации Петроградского комитета большевиков, посвященной событиям 9 января 1905 г. В ней говорилось о том, что в тяжелый, кровавый год войны рабочим нужно продемонстрировать свое отношение к лживой и насквозь предательской политике царского правительства, что однодневной стачкой нужно выразить свой протест против кучки палачей, ведущих страну к катастрофе. Прокламация призывала пролетариат в день 9 января показать свою солидарность и сквозь гром орудий и канонад мощно провозгласить: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Долой царское правительство! Долой самодержавие! Да здравствует всеобщая забастовка в день 9 января! Да здравствует вторая российская революция! Да здравствует РСДРП!»

Все эти лозунги были близки и понятны рабочим, и когда мы, большевики, утром 9 января предложили рабочим прекратить работу, то ни одного голоса не было против, даже меньшевики не посмели открыть рта.

Рабочие покинули цехи и влились в общий поток демонстрантов, двигавшихся с революционными песнями, с двумя развевающимися красными флагами по Большому Сампсониевскому проспекту, мимо сквера, набитого мобилизованными солдатами Московского полка.

У полицейского участка нам преградил дорогу отряд конной полиции во главе с приставом. Пение прекратилось, остановились. Пристав поднялся на стременах и потребовал разойтись по домам, угрожая применением силы. Не желая доводить дело до ненужного в тех условиях столкновения рабочих с полицией, большевики предложили демонстрантам разойтись. Мостовая очистилась, но тротуары были забиты народом до отказа, рабочие не расходились, часть из них, обойдя полицию, снова вышла на мостовую и с пением революционных песен двинулась к заводу «Людвиг Нобель». Там их встретил новый наряд полиции, но у клиники Виллие демонстранты соединились с рабочими других заводов, снова вышли на мостовую и направились к Финляндскому вокзалу.

Я тоже оставался на улице, вместе с товарищами подошел к мобилизованным солдатам и через железную изгородь сквера завел с ними беседу.

Мимо проезжал отряд конной полиции. На улице появилась легковая машина. В ней сидели пять человек солдат. Шофер направил машину прямо в гущу полицейского отряда, одна лошадь с конником упала. Рабочие закричали «ура!»

Полиция не приняла вызова, отступила. Ее провожали хохотом, криками, свистом.

Январская однодневная забастовка явилась признаком возобновления активной борьбы рабочих за свое освобождение.

Работа в цехе шла своим чередом, но мне стало невтерпеж: от отравления газом началась рвота, головокружение. Я обратился к врачу. «Лекарства тут не помогут, вам надо переменить место работы,— сказал он.— Иначе «зеленка» вас задушит».

Я и сам знал, что это для меня единственный выход, но куда идти? Обратно в сталелитейную я не хотел, там у меня с мастером были неважные отношения. Он почему-то видел во мне конкурента на свой пост, хотя к этому у него не было никаких оснований. Я пошел к Николаю Свешникову за советом.

— Что ж,— сказал он.— На «Новом Лесснере» наша партийная ячейка крепкая. Устраивайся на завод «Людвиг Нобель». Я помогу.

И вот я поступил на работу в чугунолитейный цех завода «Людвиг Нобель». Корпус огромный, воздуху много. Но главное — есть где развернуть партийную работу.

Раньше чем начать рассказ о ней, следует сказать несколько слов о забастовке, которая в марте 1916 г. произошла на французском судостроительном заводе в городе Николаеве. Началась она как экономическая, а затем превратилась в политическую. Эта забастовка внесла немало нового как в партийную работу Петербургской организации, так и в мою лично партийную работу.

Рабочие Николаевского судостроительного завода выдвинули перед администрацией ряд экономических требований, хозяева отказались их удовлетворить, началась забастовка. Борьба была упорная и долгая. В конце концов администрация вынуждена была пойти на удовлетворение требований рабочих, и забастовка была прекращена.

После этого градоправители арестовали 40 человек руководителей забастовки, заперли в казармы и решили отправить их на фронт. Они рассчитывали, что рабочие завода, уставшие от длительной забастовки, не окажут сопротивления. Но рабочие ответили на эту репрессию царских властей новой забастовкой и заявили, что не приступят к работе, пока не возвратят на завод взятых полицией товарищей. Напрасно им пытались доказывать, что их товарищи не арестованы, а мобилизованы, напрасно увещевали, угрожали, провоцировали и соблазняли всякими обещаниями — рабочие крепко стояли на своем: «Без взятых вами товарищей к работе не приступим».

Сломить упорство рабочих не удалось, и власти пошли на уступки. «На фронт ваших товарищей не отправим, но и на завод не пустим. Пусть они сами выберут себе новое место жительства, и мы их туда отправим на казенный счет». На это условие товарищи пошли и заявили: «Хотим на жительство в Петроград и никуда больше». Власти были ошеломлены, но послали в Петроград к министру внутренних дел телеграмму с запросом на этот счет.

Пришел ответ. Смысл его был таков: пусть, мол, едут, черт с ними, 40 забастовщиков больше или меньше для Петрограда— не столь важно, а ликвидация 15-тысячной забастовки — дело важное, тем более что рабочие других заводов южных городов грозят присоединиться к забастовке николаевцев.

И вот 40 забастовщиков, сами не надеявшиеся на удовлетворение своего столь «дерзкого» требования, получили разрешение поселиться на постоянное жительство в Петрограде и на бесплатный проезд туда. Рабочие французского завода стали на работу, но заявили, что если их товарищи будут арестованы в пути или по приезде в Петроград, они снова бросят работу.

Товарищей в пути не арестовали, и они благополучно прибыли в Петроград. Среди них Касторович, Мульгин, мой брат, Гавриил, Юлия Павловна Сергеева и даже Леня Макс, маленький жизнерадостный паренек, страстный любитель музыки и театра. Он имел фотографии всех театральных и музыкальных знаменитостей мира, но политикой не занимался. Я его спросил: — Леня, а ты зачем здесь?

— Как зачем? А кто же этих несчастных, на чужбину заброшенных товарищей будет обслуживать театром, музыкой?

И он полностью отдался своему любимому делу. Товарищи устроились на заводы в разных районах Петрограда и все включились в партийную работу. Но землячество сохранили. Я примкнул к нему, примкнул также сормович Иван Чугурин и ряд его товарищей.

Объединенное землячество сормовичей и николаевцев своим руководителем единодушно признало Касторовича. Нашей штаб-квартирой стала комната Юлии Павловны. Она поселилась на Забалканском проспекте, в деревянном доме, на втором этаже. В нижнем этаже этого дома находился трактир, и это для нас было очень удобно. Прежде чем войти в штаб-квартиру, мы заходили в трактир. Садились за столик, проверяли, не приволокли ли за собой «хвоста», и затем уже по одному выходили через черный ход во двор, откуда входили в квартиру Юлии Павловны. Юлия Павловна всегда радушно встречала нас. Собирались мы здесь раз в неделю, заранее назначали день и час сбора, меняя дни, но чаще всего собирались по воскресеньям, под вечер.

Трактир в этот день и час был всегда полон шумливого народа, и можно было незаметно пройти во двор и подняться в квартиру к Юлии Павловне. Там читали газеты, беседовали, иногда вели очень острые политические споры. Иногда неожиданно влетал Леня, с шумом наделял нас билетами, контрамарками, и мы уходили в театр или на концерт, и обязательно к «знаменитостям».

 

Наш университет

У нас, большевиков Выборгского района, появилось и еще одно место, где мы могли легально собираться. Это вечерний рабочий университет имени Лутугина, открытый в ремесленном училище механического завода, недалеко от Финляндского вокзала. Его слушателями стал почти весь партийный актив района и часть товарищей, приехавших из Николаева. Здесь читались лекции по политэкономии, истории и другим общественным наукам. Лекции проходили всегда активно, даже более активно, чем этого хотела заведующая курсами. Она то и дело заглядывала к нам в аудиторию и просила: «Тише, товарищи, ради бога, тише, я очень прошу!» Мы ее слушались, утихали, но через несколько минут снова разгорались горячие споры.

И это происходило потому, что лекции читали меньшевики, эсеры, кадеты, а слушателями были большевики. По окончании первого семестра университет в помещении Сампсониевского общества трезвости устроил большой литературно-вокальный вечер, на котором А. М. Горький прочел свое новое произведение о Кузьмичах и Лукичах. Присутствовавшие поняли глубокий антивоенный смысл сказки и восторженно приветствовали его автора, только пристав да полицейские во всем блеске своей парадной формы стояли молча и неподвижно, как истуканы. На вечере была организована самодеятельность слушателей университета. Я выступал с читкой стихотворений Т. Г. Шевченко.

К весне 1916 г. районный комитет партии все чаще и чаще собирал нас для информации и инструктажа по вопросам партийно-массовой работы. Эти собрания проходили одни легально, другие — подпольно. Местом сбора частенько был трактир «Зимний сад» на Большом Сампсониевском проспекте. Этот трактир находился недалеко от полицейского участка, и, видимо, поэтому в него меньше, чем в другие, заглядывали полицейские и агенты охранки.

Кроме собраний актива, районный партийный комитет организовывал массовки, на которые, помимо партийцев, приглашались и беспартийные активисты.

Помню одну из этих массовок. Проходила она в воскресенье в районе Политехнического института, близ деревни Сосновки. О месте, где будет происходить эта массовка, заранее были осведомлены только ее организаторы, остальные товарищи, приглашенные на массовку, знали лишь о том, что им надо добраться до последней трамвайной остановки и что налево от этой остановки, у пивной, будет стоять товарищ с бутылкой в руке, что надо подойти к нему, поздороваться и спросить: «Как здоровье Ивана Ивановича?», а он ответит: «Слава богу», и укажет, куда идти дальше.

Из дому я вышел около восьми часов утра, в том особо приподнятом настроении, которое каждый раз охватывало меня, когда я шел на выполнение какого-нибудь важного партийного поручения. Надо прийти на массовку так, чтобы не притащить за собой шпика. Я иду, делаю несколько проверочных кругов и поворотов и в одном из переулков наталкиваюсь на члена Выборгского райкома партии товарища Бабицина. Он жил по подложному паспорту на имя Петрова и работал на заводе «Промет». Дальше идем вдвоем. Впереди, в нескольких шагах от нас, идет рабочий завода «Старый Парвиайнен» товарищ Кривоносов. Мы замедляем шаги, чтобы не нагнать его, хотя нам очень хочется подойти к нему и поговорить, как идут дела на заводе и какое там настроение рабочих. Но этого делать нельзя. Райком партии дал строгое указание: к месту массовки идти по одному, по два человека. Мы идем и беседуем о маловажных вопросах нашей будничной жизни, но ни на одну долю секунды не забываем, куда и зачем идем,— слух и зрение напряжены. Вот и первый направляющий пост. Товарищ знает нас, мы знаем его. Мы подходим, здороваемся, спрашиваем: «Как здоровье Ивана Ивановича?»

— «Слава богу»,— отвечает товарищ и указывает нам путь к покосившейся избушке. Теперь все наше внимание приковано к этой избушке, она резко выделяется в общем ряду домов окраины города. На углу избушки новый пост. Говорим пароль, получаем отзыв и дальнейшее направление. Итак от поста к посту мы пришли к месту массовки. Здесь, на небольшой полянке, окруженной соснами и елями, собралось уже человек 70—80. Настроение у всех приподнятое, говорят шепотом по вопросам о положении в тылу и на фронте. Наши войска терпят одно поражение за другим. Немцы уже заняли значительную территорию России, в том числе несколько больших промышленных центров. Имеются сведения, что в результате работы большевиков в маршевых рот&х и на фронте некоторые воинские части отказываются идти в наступление, особенно хорошо поставлена работа во флоте. Положение в тылу очень тяжелое. Промышленность и сельское хозяйство все больше разваливаются. Все острее чувствуется разруха на транспорте. В Петрограде и других городах у продовольственных магазинов стоят бесконечно длинные очереди; цены на продукты растут со сказочной быстротой. На заводах страшная бестолковщина: то лихорадочная, истощающая последние силы сверхурочная работа, то длинные простои из-за недостатка сырья или топлива. Начальники, мастера, как цепные псы, набрасываются на рабочих: не так стал, не так сказал, не то сделал. Орут: «На фронт отправлю, в тюрьме сгною!» Крепостное право, каторга, а не жизнь.

Я внимательно прислушиваюсь к разговору товарищей. Здесь почти в полном составе наше николаевско-сормовское землячество: Иван Чугурин, Скороходов, Николай Свешников, Мульгин, Иван Попов, Агния Ивановна Яновская — работница завода «Новый Промет» — и много других знакомых товарищей. Но есть много и незнакомых. Кто они и где работают, мне рассказывают товарищи Бабицин и Кривоносов.

Ровно в одиннадцать часов пришел представитель Петроградского комитета партии.

— Сейчас начнут,— толкнул меня товарищ Бабицин, но он ошибся. Массовку не начали. Представитель комитета развернул принесенный с собой бумажный пакет и рассыпал по поляне окурки, скорлупки от семячек и другой мусор. На наши недоуменные взгляды он сказал: «Это маскировка, если полиция пронюхала о нашей массовке и приедет сюда, то подумает, что мы уже ушли»,— и тихо добавил: «А теперь пошли за мной». Мы молча двинулись в глубь леса, и, когда прошли с полкилометра, он шепотом произнес: «Дальше надо идти по одному. Смотрите, тропинка узенькая, по обеим сторонам густое, глубокое болото». Мы молча, быстро, но без особой суеты встали друг за другом и пошли длинной ровной цепочкой. Под йогами мягкий, как пух, мох, местами он расползается в разные стороны, а в нос бьет запах затхлого болота. Но вот мы на довольно широкой поляне, окруженной со всех сторон густой порослью.

— Тут живо лихорадку схватишь,— бурчит себе под нос Мульгин.

Ему никто не ответил. Каждый старается подобрать себе поудобнее местечко. Когда все устроились, в тишине раздался голос докладчика.

Он говорил о том, что уже третий год идет война и миллионы самого работоспособного населения оторваны от производительного труда, от семей и проливают кровь за чуждые им интересы. Самодержавный строй, говорил докладчик, прогнил до основания, страна переживает разруху, голод, эпидемии. Она стоит перед катастрофой, и, чтобы предупредить ее, нужно уничтожить существующий строй. Пришло время выступить на улицу и сказать рабочим, крестьянам, солдатам нашу большевистскую правду, и сказать так громко, чтобы ее услышала вся наша страна, весь мир. Мы с вами не пацифисты, продолжал докладчик, мы не должны только вздыхать о мире и ограничиваться пропагандой мира, как это делает большинство оппортунистов и даже левых социал-демократов во всех воюющих странах. Мы с вами и не оборонцы, какими являются плехановцы. Мы стоим за активную революционную борьбу, за свержение власти империалистической буржуазии и помещиков, за превращение войны империалистической в войну гражданскую. Это значит, что рабочие, крестьяне, одетые в солдатские шинели, должны повернуть свое оружие против царя, помещиков и капиталистов. Но сами по себе они этого сделать не могут. Задача большевиков — повести народ на эту борьбу.

Дальше докладчик говорил о том, что меньшевики и эсеры проповедуют защиту буржуазно-помещичьего отечества, а мы стоим за поражение его, так как это ускорит и облегчит свержение ненавистного эксплуататорского строя. Я не помню, конечно, всего доклада, но основное содержание его я запомнил на всю жизнь. Докладчик еще не кончил своей речи, как к нам подбежал рабочий завода «Эриксон» Борис Шишкин, находившийся в составе охраны, и взволнованным голосом сообщил, что к месту нашей первой полянки приближается большой отряд конной и пешей полиции.

— Что же, пусть идут,— ответил докладчик и предложил массовку продолжать. Борису Шишкину было предложено вернуться к товарищам, охраняющим массовку, и передать им задание — зорко следить за движением полицейского отряда и в случае опасности немедленно дать нам знать.

По окончании доклада с короткими речами, или лучше сказать сообщениями, выступили представители заводов.

Все они говорили о том, что недовольство в рабочем классе растет, борьба обостряется и никакие военно-промышленные комитеты не спасут царя, буржуазию и помещиков от возмездия.

Выступающие жаловались на то, что райком партии и Петроградский комитет мало й редко выпускают листовки, что нет газеты и что все это очень затрудняет работу.

Представитель райкома согласился, что агитационной литературы выпускается мало и выходит она не так часто, как хотелось бы, но все упирается в отсутствие средств.

Нужны сотни рублей, а у нас в кассе гроши,— заявил он.

Тут выступил Николай Свешников и предложил произвести денежный сбор среди присутствующих на этой массовке товарищей. Его все поддержали и тут же провели сбор средств. Что это дало, я уже не помню. Потом Николай Свешников предложил членам партии получить у него для продажи среди рабочих открытки с фотографией членов большевистской фракции четвертой Государственной думы, осужденных царским судом к высылке в Восточную Сибирь. Тут беспартийные запротестовали:

— Всем давай, все будем распространять, а за деньги не беспокойся, все до единой копеечки попадут в кассу райкома.

И открытки были розданы всем, кто хотел их распространять.

На этом же собрании пропагандистом была роздана брошюра Ленина о войне. Когда собрание уже подходило к концу, явились товарищи из охраны. Их забросали вопросами.

— Ну как? Где полицейские?

— Ушли,— радостно отвечали они и, перебивая друг друга, рассказали о наступлении полиции на предполагавшееся место нашего сбора.

— Вначале они рассыпались, потом плотным кольцом окружили поляну и двинулись вперед. Когда же подошли к поляне, то нашли там один мусор и решили, что массовка уже кончилась и они опоздали.

Маскировка сыграла свою роль.

После собрания товарищи по одному, по два человека стали выбираться из леса.

Я шел домой вместе с товарищем Бабициным. Настроение у нас было замечательное. Массовка удалась на славу.

 

Канун революции

В стране назревали большие события. Был канун революции. Партийная работа развертывалась все шире и шире. Листовки и прокламации стали выпускать чаще и в большем количестве. Помню, как-то раз на квартире рабочего собралась группа партийной и беспартийной молодежи. Пришел парторганизатор завода «Новый Лесснер» Комаров и, положив на стол большую кипу листовок, сказал, что эти листовки надо сегодня же вечером расклеить по Большому Сампсониевскому проспекту и по прилегающим к нему переулкам, как можно ближе к заводам «Старый Парвиайнен», «Эриксон», «Новый Лесснер» и к казармам Московского гренадерского полка. Как это лучше сделать, нужно было решить самим. Для того чтобы отвлечь внимание полицейских, мы придумали затеять на улице драку. А в это время расклеить листовки.

Все разбились на группы. Одни должны были драться, другие — разнимать, третьи — расклеивать листовки. На меня и Бориса Шишкина было возложено руководство всей операцией.

Операция удалась на славу. Утром полицейские шашками соскребали листовки со столбов, а мобилизованные полицией дворники сдирали листовки со стен и заборов.

Рабочие, идущие на фабрики и заводы, кричали:

— Вы их зубами, зубами грызите!

Мы торжествовали и, хотя знали, что полиция если нас поймает, то шкуру спустит, все же вечером повторили эту операцию в другом конце нашего района, у заводов Металлического, Розенкранца и военного Арсенала. Она прошла так же удачно, как и первая.

Массово-политическая и организационная партийная работа давала положительные результаты.

Революционность рабочего класса непрерывно возрастала. В течение октября 1916 г., по данным фабричной инспекции, в Петрограде бастовало 115 предприятий с количеством 138 076 человек. Выборгская сторона была в этом деле застрельщиком и руководителем. Забастовки на Выборгской стороне начались в связи с продовольственными затруднениями, и Петроградский комитет большевиков в воззвании своем призывал рабочих к решительной борьбе против самодержавия и всей капиталистической системы: «Пора народным массам взять инициативу в свои руки, довольно терпеть и молчать! Пролетариат России должен немедленно подать свой голос и повести за собой все живые и демократические силы страны. Надо твердо запомнить, что для того, чтобы устранить последствия, мы должны устранить причины, их породившие, чтобы устранить дороговизну и спасти страну от надвигающегося голода, мы должны бороться против войны, против всей системы насилия и хищения. Враг наш находится в нашей собственной стране, и только беспощадной борьбой против него народные массы могут спастись от голода, обнищания и вырождения и добиться лучшего будущего».

Воззвание призывало к решительной борьбе «под сенью широко развернутых красных знамен революционного социализма». Оно оканчивалось призывами: «Да здравствует наша борьба! Долой преступную войну и ее зачинщиков! Долой романовскую монархию! Да здравствует демократическая республика! Долой эксплуататоров, насильников! Да здравствует революционный пролетариат! Да здравствует социализм! Да здравствует РСДРП!»

Октябрьскую забастовку начали рабочие завода «Рено». К ним присоединились рабочие других заводов района. Забастовкой руководили большевики. Во время этой забастовки в нашем Выборгском районе произошло серьезное столкновение солдат с полицией. Мы, рабочие завода «Людвиг Нобель», шли по Большому Сампсониевскому проспекту с развернутыми красными знаменами и с пением революционных песен на соединение с рабочими заводов «Эриксон» и «Новый Лесснер». Неожиданно на рабочих «Нового Лесснера» напала полиция и пустила в ход нагайки, шашки и даже огнестрельное оружие. Солдаты расположенного поблизости 181-го запасного полка, возмущенные стрельбой по безоружным, заступились за рабочих. В полицейских полетели камни. Угрозы пристава, что он прикажет открыть огонь и по солдатам, переполнили чашу терпения.

Солдаты с криком «ура» нажали на забор, тот рухнул, и они, выбежав на улицу, вместе с рабочими разогнали полицейских. Прибывшего командира полка забросали камнями и разбили ему голову. Вызванная для усмирения солдат учебная команда стрелять отказалась. Отказались стрелять и казаки. Рабочие ликовали. Происходили трогательные сцены братания с солдатами. Полиция не смела показываться на улицу. Забастовка продолжалась четыре дня и была прекращена по призыву Петроградского комитета большевиков. В этот день при столкновении с полицией мне здорово подбили глаз, но домой я пришел в весьма боевом и радостно возбужденном настроении. Через шесть дней, 26 октября, рабочие были собраны тревожными, порывистыми звуками гудка. Федор Комаров сообщил рабочим о том, что сегодня начался суд над матросами-большевиками, и от имени Петроградского комитета большевиков призвал поднять свой голос против расправы с нашими товарищами матросами. Он призвал также протестовать и против предания суду солдат 181-го запасного полка, с которыми всего несколько дней назад мы братались на Большом Сампсониевском проспекте.

Объявлена стачка протеста. Рабочие направляются во двор, а оттуда шумным потоком выливаются на улицу. Со всех концов Большого Сампсониевского проспекта несутся возгласы: «Долой суд палачей! Долой самодержавие! Да здравствует вторая революция!» Новый, 1917 год мы встретили у Юлии Павловны. Первый бокал подняли за нашу партию, за ее вождя товарища Ленина, за нашу победу. Вполголоса спели несколько куплетов «Марсельезы» и полным голосом — много русских и украинских песен. Тут же, в промежутках между песнями, приняли решение отметить годовщину забастовки в Николаеве выпуском специальной листовки, посвященной этой забастовке. Шрифт, краску и валик вызвался достать Мульгин, бумагу — понемногу все, набор и печатание взяла на себя Юлия Павловна, доставку листовки в Николаев возложили на Леню и Юлию Павловну. Разошлись на рассвете.

С первых же дней января приступили к заготовке материалов для листовки. Появилась типографская краска, часть шрифта, валик и немного бумаги. Но работу по подготовке выпуска листовки на некоторое время пришлось отложить в связи с подготовкой к 9 января. Этому делу мы отдались целиком. По цехам проводили полулегальные и нелегальные собрания, посвященные событиям 9 января 1905 г. Выборгский райком партии помог нам в этой кампании выпуском специальной листовки. 9 января была объявлена забастовка, которая имела огромный успех. Бастовали все заводы района, в том числе и мелкие предприятия. Большой Сампсониевский проспект до позднего вечера, несмотря на активные действия полиции, был заполнен рабочими.

К концу января положение еще более обострилось. С трудом удавалось сдерживать рабочих от выступлений, а сдерживать приходилось, чтобы не расстраивать и не ослаблять общие силы отдельными разрозненными выступлениями, Правительство, буржуазия спешно мобилизовывали свои силы. Оборонцы-меньшевики решили организовать «рабочую» манифестацию и 14 февраля устроить шествие к Государственной думе, в день открытия ее сессии.

Меньшевики, заседавшие в военно-промышленном комитете, попытались выпустить по этому поводу специальное воззвание к рабочим Петрограда. Большевики решительно выступили против этой лакейской затеи оборонцев и призвали рабочих выступить 10 февраля, в годовщину суда над думской фракцией большевиков. Но массового выступления рабочих в этот день организовать не удалось.

14 февраля мы снова были на улице. У завода «Новый Лесснер» на демонстрантов напала полиция и пустила в ход нагайки.

Рабочие ответили камнями и кусками сбитого с водосточных труб льда. Когда один полицейский был сбит с лошади, полиция с обнаженными шашками бросилась на рабочих. Отбиваясь всем, что попадалось под руки, рабочие разбежались, но собрались снова и вместе с другими двинулись к Литейному мосту, а затем прорвались на левую сторону Невы и направились на Невский проспект, чтобы демонстрировать под большевистскими лозунгами.

В эти дни Петроградский комитет большевиков в своем обращении к пролетариям Петрограда писал:

«Тридцать один месяц человеческой бойни дал народу гибель многих миллионов жизней, миллионы калек, сумасшедших и больных, военную кабалу на заводах, крепостное право в деревне, порку и издевательства морякам, недостаток продуктов, дороговизну, голод. Только кучка господствующих капиталистов и помещиков кричат о войне до конца, наживают на кровавом деле изрядные барыши. Поставщики всех сортов справляют свой пир на костях рабочих и крестьян. На страже всей хищной братии стоит царская власть.

Ждать и молчать больше нельзя!

Рабочий класс и крестьяне, одетые в серую шинель и синюю блузу, подав друг другу руки, должны повести борьбу со всей царской кликой, чтобы навсегда покончить с давящим Россию позором...

Борьба предстоит упорная и тяжелая. Правительство уже теперь подбирает «надежные полки», снабжает полицию пулеметами. Рабочие и демократия должны также мобилизовать все свои силы, звать на борьбу всех.

Покрывайте заводы, мастерские, казармы сетью тайных социал-демократических организаций. Устраивайте сборы на партийную печать. Каждый из нас должен что-нибудь дать для общего дела.

Настало время открытой борьбы!

Пусть каждый исторический рабочий день будет знаменем выступлений. Суд над депутатами, Ленские дни, Первое мая, Июльские расстрелы, Октябрьские дни, 9 января и т. д. служат началом массовых выступлений, и из миллионов грудей вырывается клич:

Долой царскую монархию! Да здравствует

Демократическая Республика! Долой войну! Да здравствует

братство рабочих! Долой палачей и хищников! Да

здравствует Временное Революционное Правительство! Да

здравствует Социалистический Интернационал! Да

здравствует Социализм!» [1]

 

Революция

Утром 23 февраля, 8 марта по новому стилю, в переулке, куда выходили окна нашего цеха, раздались женские голоса: «Долой войну! Долой дороговизну! Долой голод! Хлеб рабочим!»

Я и еще несколько товарищей мигом оказались у окон. Ворота 1-й Большой Сампсониевской мануфактуры были широко распахнуты. Массы по-боевому настроенных работниц залили переулок. Те, что заметили нас, стали махать руками, кричать: «Выходите! Бросайте работу!» В окна полетели снежки. Мы решили примкнуть к демонстрации. Послали гонцов в другие цеха узнать, что решили делать там. Оказалось, что там меньшевики выступили против забастовки. Их поддержала часть рабочих. Женский, мол, день, ну и пусть женщины демонстрацию устраивают, а нам в их дела вмешиваться нечего. Поднялся крик, шум. Но в это время в цех ворвались рабочие других цехов: «Кончай работу! Выходи!» — и вопрос был решен.

У главной конторы, у ворот, состоялся короткий митинг, и мы вышли на улицу. Работницы встретили нас криками «ура!» Впереди идущих товарищей они подхватили под руки и с криками «ура!» отправились с ними к Большому Сампсониевскому проспекту.

К полудню Большой Сампсониевский проспект был до отказа запружен рабочими. Все двинулись к клинике Виллие. Полицейские кордоны под натиском рабочих отступали. Остановились трамваи. На улицах появились казаки, драгуны. Литейный мост оказался занятым отрядом полицейских. Но всякими окольными путями рабочие все же проникали на Невский. У городской думы и в других местах происходили столкновения с полицией, но это были только мелкие стычки. На Выборгской стороне демонстрация продолжалась до глубокой ночи. На другой день повторилось то же самое. Большой Сампсониевский проспект с утра был заполнен рабочими. Полиция исчезла, но зато казаков было гораздо больше, чем вчера. Их отряды расположились во дворах, на проспекте. Положение напряженное. Столкновение неизбежно. Обе стороны это понимают и ждут развязки. Инициативу проявляют работницы. Они густой стеной окружают казаков. «У нас мужья, отцы, братья на фронте! — кричат они.— Здесь голод, непомерный труд, обиды, оскорбления, издевательства! У вас тоже есть матери, жены, сестры, дети, мы требуем хлеба и прекращения войны!». Офицеры, опасаясь влияния этой агитации на казаков, дают команду. Казаки с места несутся вскачь. Все бросаются в стороны, у каждого наготове камень, гайка, но казаки проносятся мимо, не трогают нас, повернули и несутся обратно. Их встречают криками «ура!» Но сердце еще не верит, и разум предостерегает.

Но вот снова несутся казаки, снова крики «ура!» Шапки взлетают вверх. Рабочие, работницы смелеют, кричат: «Долой войну!», «Да здравствует союз рабочих и солдат!», «Долой самодержавие!», «Долой кровопийцев!», «Да здравствует революция!» Некоторые казаки в знак солидарности машут руками, шапками. Это еще больше поднимает настроение собравшихся. Все чаще крики «ура!», все громче большевистские лозунги. 25 февраля повторились те же события, что и в предыдущие два дня, только в большем, масштабе. Казаки не трогали рабочих, рабочие приветствовали их как союзников. Но быть хозяином положения на своей улице мало, и рабочие густой шумной массой двинулись к Финляндскому вокзалу. Здесь, у юнкерского Михайловского артиллерийского училища и Военно-медицинской академии, они, соединившись в общий поток, готовый смыть на своем пути все препятствия и преграды, двинулись к Литейному мосту, занятому большим отрядом конной полиции. Когда до полицейских осталось несколько шагов, полицмейстер отдал приказ к бою и, обнажив шашку, бросился на рабочих. Одно мгновение— и этого ретивого защитника самодержавия не стало. Под победные крики демонстрантов его фуражка появилась на копье железной ограды Военно-медицинской академии, тут же беспомощно повисли ножны от его злополучной шашки.

Напуганные происшедшим, полицейские под напором рабочих осаживали лошадей. Шаг, еще шаг, и Литейный мост очищен, путь свободен. С ликующими криками демонстранты заливают Литейный проспект, набережную. Но тут на помощь отступившим полицейским подоспел большой отряд драгун, и мост снова замкнут.

Я на площади у Николаевского вокзала, она полна демонстрантов. Наготове стоят конная и пешая полиция, солдаты, казаки. У фонарного столба, на шатающемся высоком ящике, держась одной рукой за серый столб фонаря, стоит высокий, плечистый, с возбужденным лицом человек, похожий одновременно на рабочего и на студента и, жестикулируя одной рукой, произносит речь: «Товарищи, настал желанный час, народ поднялся против своих тиранов,— говорит он,— не теряйте ни одной минуты, создавайте районные Советы рабочих, вовлекайте в них представителей солдат». Но дальше ему говорить не дали. Нас окружили конная и пешая полиция и солдаты с винтовками наперевес. Мы начали отступать к Невскому проспекту, но полиция именно туда и не хочет нас пустить. Завязалась упорная борьба. Еще нажим, и мы победим. Это видит пристав, сидящий на гарцующем коне. Он вынимает шпагу, дает команду, но в этот миг отряд казаков с обнаженными шашками встает на пути полицейских. Последние разбегаются в стороны, а предводитель их лежит с рассеченной головой на покрытой грязным снегом площади. Ободренные неожиданной помощью, демонстранты бросились на солдат и стали их разоружать. Солдаты не сопротивлялись.

На Невском проспекте появился разъезд жандармов, в него полетели ручные гранаты. Если это не была еще революция, то это было ее преддверие. Из центра я вернулся в район поздно вечером. Улицы по-прежнему были запружены демонстрантами. Фуражка и ножны злосчастного полицмейстера висели на прежнем месте. Литейный мост охранялся усиленным отрядом полиции. Теперь нам из документов известно, что командующий Петроградским военным округом Хабалов на основании «высочайшего повеления» 25 февраля приказал командирам войсковых частей «во что бы то ни стало завтра же (то есть 26 февраля) прекратить беспорядки, недопустимые в тяжелые дни борьбы с внешним врагом». Мы этого тогда не знали, но чувствовали, что события находятся в стадии окончательной развязки, что завтра столкновение нового со старым будет еще ожесточеннее, чем вчера. Партийный актив большевиков района, несмотря на поздний час, собрался в помещении вечернего рабочего университета имени Лутугина. Собрание было немноголюдным и непродолжительным. Решался вопрос, как обеспечить выступление рабочих завтра, 26 февраля. Это было в воскресенье, и было ясно, что рабочих на заводы не пустят. Было решено подойти к воротам заводов раньше, чем начнут собираться рабочие, а что они потянутся к заводу, сомнений у нас не было. У заводских ворот мы наметили устроить летучий митинг и призвать рабочих к дальнейшей борьбе, не скрывая, что возможны столкновения с войсками и полицией. Полицейских мы решили разоружать, а солдат и казаков привлекать на свою сторону.

26 февраля утром от Николая Свешникова я узнал, что ночью полиция арестовала около ста руководящих работников нашей Петроградской организации, в том числе почти весь состав Петроградского комитета. Выборгский районный комитет партии взял на себя партийное руководство Петрограда.

В воскресенье утром, как мы и ожидали, рабочие потянулись к воротам заводов. Вначале они шли поодиночке, а затем группами. Оживленно обсуждались события прошедших дней, особенно вчерашние. Все высказывали предположение, что сегодня столкновение со сторонниками самодержавия будет более серьезное, но это никого не пугало и воспринималось как неизбежное, вытекающее из развертывающихся событий. Для всех было ясно: они без боя своего не отдадут, мы без боя не сможем своего взять. Рабочие массы были готовы на решительный бой. Готовилось к бою и царское правительство. За ночь командование укрепило центр города. На Большом Сампсониевском проспекте было сосредоточено большое количество казаков, пехотных частей и полицейских. По пути к Литейному мосту и на самом мосту стояли заградительные отряды, но многим удалось прорваться. Прорвался и я. На Невском проспекте вместе с другими товарищами мы примкнули к демонстрации, идущей к Гостиному двору. Шли с красными флагами, с революционными песнями.

У Гостиного двора по всей ширине улицы залегла густая цепь солдат с винтовками в руках. Демонстранты, не сбавляя шага, пошли на сближение... Раздалась предварительная команда. Винтовки вытянулись и застыли, еще не верится, что будут стрелять, но вот раздается команда: «Пли!» Грянул залп, за ним беспорядочная стрельба. Улица опустела, на сером, грязном снегу лежат убитые, раненые. Стрельба прекратилась, и мы снова с красными флагами и революционными песнями на мостовой. Но снова выстрелы, снова убитые и раненые.

Улица опустела.

Но не везде было так. Были и такие районы, где солдаты встали на сторону рабочих. Так, например, рота Петропавловского запасного полка стреляла не в рабочих, а в полицию, открывшую огонь по рабочим. Местами и сами рабочие давали достойный отпор. Вот как описывает поведение рабочих полиция в своем обозрении за 26 февраля: «Во время беспорядков наблюдалось как общее явление крайне вызывающее отношение бастующих скопищ к воинским нарядам, в которые толпы в ответ на предложение разойтись бросали камнями и комками сколотого с улиц снега. При предварительной стрельбе войсками вверх толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и по прекращении стрельбы вновь выходили на улицу».

Поздно вечером я с трудом добрался на еле ползущем, то и дело останавливающемся трамвае к себе на Выборгскую сторону. Стены домов, заборы были облеплены объявлением командующего Петроградским военным округом генерала Хабалова, который в категорической форме предлагал рабочим Петрограда не позднее 28 февраля приступить к работе, а в случае невыполнения этого распоряжения грозил всех бастующих рабочих отправить на фронт. Рабочие читали это объявление и, посмеиваясь, говорили: «Интересно, как это он нас всех на фронт отправит, а кто же снаряды для армии будет делать, уж не сам ли он?»

За ночь все эти грозные объявления исчезли, их сорвали рабочие, а утром исчезла навсегда и власть, которую представлял генерал Хабалов.

27 февраля рабочие вышли на улицу особенно дружно, и, когда подходили к клинике Виллие, им навстречу выбежало несколько солдат с винтовками в руках, которые махали шапками и кричали: «Товарищи, мы к вам! Вот идет и наша рота!» Солдат не спрашивали, кто они, откуда, какой части, их встретили радостными громкими криками «ура!» Это была рота восставшего против самодержавия Волынского полка. Рабочие направили ее к казармам Московского полка, чтобы поднять и его на восстание. Офицеры Московского полка, узнав о приближении волынцев, разбежались, и только небольшая кучка их забаррикадировалась в верхнем этаже здания офицерского собрания, расставив на окнах пулеметы так, что большинство выходов из казарм находилось под пулеметным огнем. Волынцы были встречены делегатами от солдат Московского полка, которые заявили, что они присоединяются к восставшим и что со своими офицерами, засевшими в офицерском собрании, управятся сами. Тогда волынцы направились к казармам самокатчиков, которые отказались присоединиться к восставшим и оказывали вооруженное сопротивление рабочим.

Я находился у казарм Московского полка со стороны Лесного проспекта. Ворота, всегда плотно закрытые, теперь были распахнуты настежь, открыты были и двери складов, где хранилось оружие. Солдаты выносили оттуда винтовки, патроны и раздавали их рабочим. За ворота казарм поодиночке и группами выбегали вооруженные солдаты. Вместе с получившими оружие рабочими они открыли огонь по офицерскому собранию. Стреляли долго, упорно, но офицеры не отвечали.

На улице скопилось много солдат с винтовками. Но они не знали, что им делать. Я попытался организовать их в отряд и повести на помощь волынцам, но моя гражданская одежда вызвала у них недоверие. Тогда я решил найти среди солдат такого, который мог бы взять на себя роль командира, но и это не удалось. Неожиданно меня выручил неизвестно откуда появившийся бравый молодой прапорщик. Он громко, повелительно крикнул: «Слушать мою команду! Стройся!» И все в миг преобразилось. Толкая друг друга, солдаты выстроились в две шеренги. Оформив строй, офицер сказал, что сейчас они пойдут на боевую операцию, выбивать самокатчиков, и его распоряжения должны выполнять беспрекословно, а тот, кто не согласен с этим, должен выйти из строя.

Таких не оказалось. Офицер отдал команду, и солдаты, вскинув винтовки, твердым шагом двинулись на выполнение боевого задания. Скоро полицейские, засевшие на чердаке, обстреляли их из пулеметов. Но бой с полицейскими был недолгим. Несколько посланных офицером солдат по пожарной лестнице забрались на крышу семиэтажного дома и оттуда через слуховое окно на чердак — пулемет замолк, и три полицейских пулеметчика были сброшены с чердака. По пожарной лестнице спустили трофейный пулемет. Солдаты построились вновь и пошли дальше. Были ли какие еще препятствия на их пути, я не знаю. Во время схватки с полицейскими к нам подъехала машина с рабочими, вооруженными винтовками, гранатами, с пулеметными лентами через плечо.

«Товарищи! Кто может стрелять из пулемета?» — спросили с машины. Я бросился к машине и сказал, что знаю пулемет. Подхваченный за руки, я мигом очутился в кузове машины и немедленно занялся пулеметом. Проверил взаимодействие частей, подтянул спиральную пружину, и пулемет оказался в полной боевой готовности. «Давай, трогай!» — крикнули шоферу. Тот, высунув из кузова голову, спросил: «Зарядили?» — «Все в порядке! Погоняй»,— ответило сразу несколько голосов. В пути кто-то крикнул: «Давай к военной тюрьме». И вот мы у плотно закрытых ворот военной тюрьмы. Я пускаю над ними короткую пулеметную очередь. Все, кто был в машине, соскочили и с криком «ура!» бросились вперед. Ворота тюрьмы распахнулись, и рабочие с винтовками наперевес и с криками «ура!» ворвались внутрь тюрьмы.

Сопротивления, видимо, не встретили, так как выстрелов не было. Прошло несколько напряженных, томительных минут ожидания, и вот из тюрьмы выходят бледные, в измятых шинелях солдаты. Они радостно и тревожно озираются. Одни торопливо уходят, другие примыкают к восставшим, требуют оружие. Расталкивая столпившихся у машины солдат, к нам подбегает студент-кавказец из Военно-медицинской академии, взволнованно и торопливо он сообщает, что солдаты броневого отряда готовы выйти на улицу, но им мешают офицеры. Он просит оказать помощь. «Садись в кабину, едем!» — крикнули мы студенту и понеслись к солдатам броневой части. Малый Сампсониевский мост охранялся отрядом драгун, мы поехали через Литейный мост, по Английской, Дворцовой набережной, через Троицкий мост. Здесь, у Петропавловской крепости, путь нам преградила густая цепь лежащей на снегу пехоты, состоящей из молодых, видимо недавно призванных на военную службу ребят. Шофер решил гнать машину напролом. Я приготовился открыть огонь из пулемета, но все оказалось напрасно: как только наша машина подошла близко к цепи, солдаты по команде своего молодого офицера поднялись и проводили нас криками «ура!» Отвечая им тем же, мы помчались дальше, мимо дворца Кшесинскои, на улицу, где ждали нас солдаты броневой части.

Одноэтажный длинный гараж броневиков выходил глухой стеной на улицу, ворота и калитка были наглухо закрыты. Я дал из пулемета длинную очередь по железной крыше. Внутри двора раздалось «ура!», послышались выстрелы. Ворота распахнулись, открылась калитка, рабочие с винтовками наперевес и криками «ура!» бросились внутрь двора. Короткая перестрелка — и все кончено.

Из ворот на улицу выехали два броневика, они разоружены. На одном был пулемет, но не было приемника и замка — офицеры сняли. Другой был неисправный, солдаты тайком от офицеров его отремонтировали, но пулеметы с него были сняты, пришлось отдать свой пулемет. «Остальное у полиции отнимем»,— сказали солдаты и предложили нам с винтовками устраиваться на броневиках. Мы быстро разместились и тронулись в путь, На Марсовом поле к. нам подбежали солдаты гренадерских полков, расквартированных в казармах на Миллионной улице, и попросили пустить на броневик их.

«Увидят нас на броневике — скорее будут другие из казарм выходить»,— говорили солдаты. Мы решили, что они правы, и уступили им свое место. Солдаты быстро устроились на броневике и поехали на Невский проспект. Оживленно обсуждая события дня, мы направились к себе на Выборгскую сторону.

Вечером по приглашению товарища Свешникова я был на заседании райкома партии. Здесь присутствовало несколько членов Петроградского комитета, только что освобожденных рабочими из Крестов и предварилки. Нашим райкомовцам от этих товарищей изрядно попало за задержку выпуска манифеста партии к рабочему классу России по поводу происходящих событий. Наше оправдывание, что Шляпников, взявший на себя составление этого манифеста, до сих пор не представил его на рассмотрение и утверждение, не смягчило критики. Тут же, на заседании, коллективно взялись за составление манифеста.

В нем подчеркивалась необходимость дальнейшего развертывания и углубления революционной борьбы рабочего класса с самодержавием и в качестве ближайшей задачи рабочего класса и революционной армии выдвигалась необходимость создания Временного революционного правительства. «Рабочие фабрик и заводов, а также восставшие войска,— говорилось в манифесте,— должны немедленно выбрать своих представителей во Временное революционное правительство... Временное революционное правительство должно взять на себя создание временных законов, защищающих все права и вольности народа, конфискацию монастырских, помещичьих, кабинетских и удельных земель и передать их народу, введение 8-часового дня и созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, без различия пола, национальности и вероисповедания, прямого, равного избирательного права с тайной подачей голосов... Немедленная и неотложная задача Временного революционного правительства — войти в сношения с пролетариатом воюющих стран... для немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам».

Райком обсудил ряд острых, неотложных вопросов общего и районного характера: как быстрее сломить сопротивление самокатчиков, как добиться, чтобы в уже созданный в районе Совет рабочих депутатов явились представители воинских частей района и чтобы, таким образом, сделать его Советом рабочих и солдатских депутатов, способным взять в свои руки всю власть в районе и в первую очередь установить контроль над продовольственными и топливными складами. Райком дал указание членам партии о немедленной организации на заводах на добровольных началах отрядов Красной гвардии и о необходимости накопления оружия, патронов и других боеприпасов.

28 февраля было сломлено, наконец, сопротивление самокатчиков, очищены все чердаки, крыши, балконы от засевших там с пулеметами полицейских, разгромлено несколько полицейских участков. Такая же работа шла и в других районах города, а в центре вооруженные рабочие и восставшие солдаты вылавливали высших чинов полиции, охранки, жандармерии, арестовывали генералов, министров и высших чиновников рухнувшего под напором восставших рабочих и солдат самодержавия.

27 февраля, вечером, в Таврическом дворце Государственная дума создала из своего состава Временный комитет во главе с председателем Государственной думы Родзянко. Там же беспрерывно заседал Совет рабочих депутатов. В нем заправляли меньшевики и эсеры, которые, воспользовавшись тем, что большевики либо дрались вместе с рабочими и солдатами против самодержавия, либо находились в ссылке, захватили большинство депутатских мест в Совете. Революция кончилась, говорили меньшевики и эсеры, теперь настало время сплотить все прогрессивные силы страны в единую, дружную семью и закрепить завоеванное в огне революции. Им верили малоискушенные в политике массы.

Горел Литовский замок, где помещалась охранка. Говорят, что его подожгли сами агенты и провокаторы, чтобы уничтожить следы своей подлой предательской деятельности. Горел окружной суд. А народ торжествовал. Победа далась малой кровью. Успех кружил голову многим, даже потомственным пролетариям. В ночь с 1 на 2 марта 1917 г. Временный комитет Государственной думы создал Временное правительство во главе с князем Львовым. И когда мы, большевики, говорили: «Смотрите, товарищи, ведь Временное правительство возглавляет князь», зачастую получали ответ: «Что ж князь, князь тоже человек. Князья всякие бывают. Да и что он нам теперь сделает? Мы — сила, куда захотим, туда и повернем». Меньшевики кричали о том, что революция кончена. Большевики же разъясняли трудящимся, что это только первый этап революции, и звали их на борьбу против буржуазии и помещиков, против рабства и насилия. Звали на социалистическую революцию.