«Я воскрешаю долгий путь…»

Я воскрешаю долгий путь

и вижу, где и что напрасно.

Я понимаю, как опасно

судьбу безгрешную спугнуть.

Как легкомысленно плести

интриги и пустые споры,

ведь жизнь кончается так скоро,

в ней радость надо обрести.

Сквозь толщу промелькнувших лет

всё кажется куда прозрачней:

несносной лжи анфас невзрачный

и правды осиянный свет.

Читает проповедь душа,

и память штопает прорехи.

Я жизни горькие огрехи

перебираю неспеша.

Часы проходят, день гоним,

в сугробах утопают звуки,

и тополь, заломивши руки,

застыл, как самый грустный мим.

А добрый ангел в небесах

из облаков снежинки лепит.

И снегопада тихий лепет,

и мокрый пух на волосах.

 

Цветёт акация

Цветёт акация. Её сладчайший дух

дурманит грудь, и голову, и мысли.

Уже закат безудержный потух,

и Млечный Путь сияет коромыслом.

Мельчайших звёзд неповторимый свет,

быть может, что-то в жизни переменит.

И я даю таинственный обет

и становлюсь пред небом на колени.

 

«Цвели цветных лесов короны…»

Цвели цветных лесов короны,

слабели птичьи голоса,

и отрешённо в небеса

с деревьев падали вороны.

И в скоротечности своей

часы и дни не замечали

осенней горестной печали

и дрожи сумрачной ветвей.

Они неслись куда-то вдаль

и не могли остановиться.

А как хотела им присниться

воды студёная эмаль!

Им не тревожили сердца

рассвета тягостные стоны.

И тихо падали вороны

в ладони Сущего – Творца.

 

Маковей

Спелый август в благостном дурмане.

Пред-Успенье, или Маковей.

Тают в поднебесном океане

золотые маковки церквей.

Соломия, будь благословенна,

за твоих взываю сыновей.

Вторят мне тепло и вдохновенно

травяные россыпи полей.

Освящу майоры и гвоздики.

Пусть любистка реет желтизна,

тает слабый запах базилика,

и звучит акафиста струна.

Настоятель в малом омофоре,

на престоле крест и антиминс,

и во всём божественном просторе

дух проникновения повис.

 

«Только голосу ветра внемли́…»

Только голосу ветра внемли́,

ни единому голосу кроме.

Пусть обмякшее тело земли

засыпает в глубокой истоме.

Тихий вечер, что сердцу милей,

будоражит души партитуры.

Разноцветные клетки полей,

и вороны – как шахмат фигуры.

Алых маков разбрызгана кровь

по зелёным обочинам трассы.

Раздобревшее облако вновь

поменяло и лик, и гримасы.

Мчит маршрутка, листает пейзаж.

Море дальше, проблемы всё ближе.

Вижу радость, но это мираж.

И читаю опять «…е́си иже».

 

Рождество

Корабли благозвучных стихов

паруса на рассвете поднимут.

Их везде и приветят и примут

как бредущих по миру волхвов.

И узнает из них целый мир

о рождении Божьего Сына.

Да осветится неба пучина

той звездой, что как яркий сапфир!

 

Снегири

Изба под снегом, словно добрый гном,

а ветер ей тропарь читает вслух.

Три снегиря на ветке за окном —

Отец и Сын и их Святейший Дух.

 

Светлая седмица

Розовым неистовым теплом

полыхнуло по сердцам и душам —

вишня зацвела! Так не нарушим

дерева цветущего псалом.

Колокол взрывает тишину —

славит благоденствие седмицы,

в центре суетящейся столицы

возвещает жизни новизну.

Купола вбирают солнца свет —

возвращает золото сторицей

чистотой и свежестью страницы

будущих минут, часов и лет.

Смертию Христос, поправши смерть,

утвердил небес обетованность,

и простил грехов нам окаянность,

и возвысил всю земную твердь.

 

Мой путь не повторить

Натягиваю сердца тетиву

и растворяюсь в вечной круговерти.

Смотрю в глаза неодолимой смерти.

Но существую – стало быть, живу.

А если я живу, то я люблю —

колокола и воробьёв на ветках,

читать стихи и кофе пить с соседкой —

и в этом смысл таинственный ловлю.

А смысл один – мой путь не повторить

ни солнцу, ни ветрам, ни менестрелю,

ни соловью, ни даже свиристели,

и их за то не следует корить.

Всех создал Бог в единственном лице

и хочет видеть нас в оригинале.

И это всё отражено в астрале,

во времени, да и в самом Творце.

 

«Скандалили вороны поутру…»

Скандалили вороны поутру.

Шагали чинно – вдруг такая пруха!

Но было им совсем не по нутру

делить сухую серую краюху.

Тянули клювом, каждая к себе,

и каркали – ну разве что не матом,

предпочитая утра свет – еде

в таком вот споре, чуть жуликоватом.

Одна в настрое очень боевом

ударить в темя клювом норовила.

Другая, уклонясь, в порыве злом

над коркою расправу учинила.

Они валяли и клевали хлеб,

что равнозначен телу Иисуса.

Была Голгофа, но ведь был и хлев,

поправший жало адского иску́са.

Мы каждый раз, открыв свои грехи,

врачуемся священною просфорой.

Так почему же к хлебу мы глухи?

Его судьбу решаем очень скоро.

В ведро, на мусор, в урну, просто в пыль

выбрасываем часть святого тела.

Ужель забыли, что распятье – быль?

Ужели боль Христова отболела?

 

Паруса

Паруса по горизонту гуськом —

жёлтый, красный и белее луны.

Безуспешно ищут в море свой дом

и не познанной ещё новизны.

Их полощут бесконечно ветра,

наполняя безграничной тоской.

Им давно уже причалить пора

за какой-нибудь пологой горой.

Но безгрешной разноцветной гурьбой

всё плывут они в безбрежную даль,

позади давно оставив и боль,

и румяного рассвета эмаль.

И, быть может, в предзакатной тиши

обретут они желанный покой

и в глубинах безоружной души

обернутся безутешной строкой.

 

Дорога

Догоняет облако мой вагон.

Заглянув в окошко, мне шлёт привет.

И души натруженный саксофон

выдувает кварту ему в ответ.

Провода, как нервы, звенят струной,

от столба к столбу указуя путь.

Может, это кажется мне одной,

что не кровь по жилам – густая ртуть,

что в оттенках зелень – не хлорофилл,

а в палитре нежная акварель.

Из реки прохлады закат испил,

задрожал, как пойманная форель.

А колёса держат завидный такт,

монотонно на ухо – ре бемоль.

Здесь дымился раньше казацкий тракт,

а теперь ночная клубится смоль.

И когда развеет её рассвет

и лучи успеют траву лизнуть,

я порву ненужный теперь билет,

завершу свой долгий желанный путь.

Но пройдёт немного совсем недель,

соберу я вещи – и снова в даль

догонять июнь, а потом апрель

и глушить дорогой свою печаль.

 

«Сезон коротких проливных дождей…»

Сезон коротких проливных дождей…

Так время пишет летние анналы.

Постираны полотна площадей,

и вымыты парадные порталы.

Дождливый серый городской этюд.

В душе непреходящее анданте.

Открою несравненный крымский брют

и отложу и Пушкина, и Данте.

Вновь натянулась грусти бечева.

А попросту – душевное сиротство,

и все благообразные слова

рифмуются с насмешкой и юродством.

И фабула куда уж как проста,

и у сирени выцветшие букли…

Я праздника хочу – как торжества,

как Музыки с большой, заглавной буквы.

 

Страничка осеннего дневника

Погода, признаюсь, не дарит радость.

Термометры, деления на градус

нам не сулят ни холода, ни гроз.

На деле – дни холодные, туманы,

и в результате этого обмана

сижу под крышей и кляну прогноз.

Мы до дождей уехать не успели.

Такие же промозглые недели

в Париже, Риме, Питере, Баку.

В Европе вновь нелётная погода.

Прощай на время, море и свобода!

И снова выливаю грусть в строку

о том, как развезло везде дороги,

как «небеса таинственны и строги»

и как деревья вымокли насквозь.

Что капли барабанят оголтело

и что земли измученное тело

с мечтой о солнце бесконечно врозь.

О том, что мне во сне приснились горы,

а мы вели бессмысленные споры:

что выбрали неправильно сезон,

что глупо в октябре тащиться в Канны,

что есть другие города и страны,

и Франция – ну вовсе не резон.

Но, может быть, изменится фортуна,

и вновь удачи ветреная шхуна

к нам повернётся в профиль или фас.

Тяжёлый «Боинг» перелётной птицей

печальных дней перевернёт страницу,

и мы ещё успеем на Кавказ.

 

«Уже тропинки дачные пусты…»

Уже тропинки дачные пусты,

темно на сердце дремлющего сада,

и лишь малины колкие кусты

и спеющие гроздья винограда.

И в гулкой нескончаемой тиши —

косых дождей пассаж невозмутимый.

И Ваш обман – такой неотвратимый,

как боль моей поруганной души.

 

«Пусть будет светом этот год богат…»

Пусть будет светом этот год богат.

Пусть каждый день нам будет интересен.

Достаточно и боли, и утрат —

пусть будет больше и стихов, и песен.

 

«Без пальто и даже без бот…»

Без пальто и даже без бот

канул в Лету прошедший год.

Сирый вечер. Печаль тиха.

Пью в сочельник вино стиха.

Снег пушистый колядам рад.

Месяц, в тысячи две карат,

ярким светом волнует кровь.

Воле рока не прекословь.

На тропе оставляю след,

как пустынник-анахорет.

Леса зимнего блажь и фарт —

сосен правильный арьергард,

тени ловкий, упрямый барс

и шагов хрипловатый бас.

За барханом плывёт бархан —

звёзд сияющий караван.

От сугробов полна арба.

Потерялись в душе слова…

Что тут плакать и горевать!

Буду ряженой щедровать.

Дай, хозяин, хотя б пятак —

это верный и добрый знак:

скоро ласточка прилетит,

светлой радостью одари́т,

и развеет земную стынь

солнца заспанного алтын.

 

Новогодний сюжет с эпиграфом

Ах, Новый год! Закономерно вновь

второе января пришлось на вторник.

Рябины гроздь, попав на подоконник,

в тепле мгновенно выпустила кровь,

как жертвенной любви святой поборник, —

чем вызвала и жалость и надрыв,

душевной смуты горестный порыв.

А за окном отчаянно мело —

не различить ни лиц, ни силуэта.

Но снега с ветром кончилась вендетта,

и стало ослепительно светло

от яркого пронзительного света.

И ощутимо – лишь рукой подать

до чувства, что дарует благодать.

Вот так бы и дожить до четверга,

забыв, что существуют в жизни среды,

и повторять таинственные Веды,

вобрав тепло и мантры очага.

И тем обезоруживать врага,

что нас с тобой благословили боги,

разрушив все преграды и тревоги.

Но сколько ни загадывай на грош,

не выпадет счастливая монетка.

Такое происходит очень редко.

Мечтаешь и надеешься – и что ж?

Стучит в окно лишь сломанная ветка.

Рябина, подоконник, Новый год… —

Обычный в нашей жизни поворот.

 

Минус один год

Дождь затеял смеяться и плакать.

Тихий вечер безгрешен и свят.

День, принёсший туманы и слякоть,

на берёзах и елях распят.

Ярки гроздья рябиновых пагод.

Собрались в моём доме друзья.

Жизнь сегодня уменьшилась на год,

и приблизилась зрелость моя.

Только зрелость – не то же, что старость.

Просто мудрость и воля в делах,

и умение сдерживать ярость,

и способность обуздывать страх.

Ни седины, ни слабость, ни бремя

не подарит мне ныне Господь.

Зрелость – самое лучшее время,

где едины и разум, и плоть.

 

«Тебе не попрать моего храма…»

Тебе не попрать моего храма,

и нечего словом хлестать.

Ведь даже когда уходила мама,

я гордо держала стать.

И только потом, в опустевшем доме,

где бывший уют незряч

и где никого, тишины кроме,

срывалась на горький плач.

Теперь же, поверь, и того боле.

Любое из едких жал

я вырву остатком ненужной боли —

не думай, не будет жаль.

Я стала суровей от смерти и тризны,

душе не позволю скулить.

Сомнительной правды и глупой харизмы

не думай мне даже сулить.

Предавшей меня и замыслившей склоку

руки никогда не подам.

Спасибо за данные жизнью уроки,

а небу – за истины храм.

 

«Как небо затянуло над Москвой!..»

Как небо затянуло над Москвой!

Вновь облака толсты и неуклюжи.

Деревья с непокрытой головой.

Прохожие торопятся по лужам.

Весна зашла сегодня со двора,

как падчерица взбалмошной природы.

Так к нам приходят сумрачные годы,

и жизнь перетекает во вчера.

Звонят заутреню. Витает «даждь нам днесь…»,

а сердце надрывается протяжно:

ну почему сегодня всем не важно,

что жизнь рифмует ловко честь и спесь?

Обвисли скорбно крылья у зонта,

А город корчит грустные гримасы.

И я прошу прощения у Спаса,

И вновь молю о милости Христа.

 

Мандариновая долька

Мандариновая долька

яркой каплей на паркете.

Мне не радостно, не горько,

мне никак на этом свете.

Всё, что было сердцу мило,

было дорого без меры,

вдруг обличье изменило,

претекло в иные сферы.

Всё, чему молилась втайне,

обратилось к лжи и лести.

Удивлялась раньше крайне

нереальности известий.

А теперь смотрю сквозь пальцы

я на эту гибкость мнений.

Ведь интриги – лишь скитальцы

в рамках прошлых отношений.

И не чувствую я злобы,

и не давят сердце боли.

Допустили, видно, фобы

передоз дерьма и соли.

Вероятно, наступила

атрофация реакций.

Правда, я на всё забила.

Баста. Смена декораций.

 

За кулисами судьбы

Ветвей изящные сплетенья —

как лёгкий росчерк вензелей.

И почему-то нет сомненья,

что дождь по знаку Водолей,

что совершенное блаженство —

сиянье капель на стекле,

а вкус любви и совершенства

напоминает крем-брюле.

Плывут во времени картины.

То вижу истинный исход

своих надежд, то – из пучины

внезапно вспыхнувший восход,

то я горю, то снова гасну,

распознавая день и час,

что может принести опасность,

или напротив – Божий Глас.

Понять стремлюсь загадки ветра,

как ход таинственный ферзя.

Что – мне? Дорога цвета фетра

или высокая стезя?

Осенней ноты постоянство —

в мотиве утренней трубы.

Я – за кулисами пространства.

Я – за кулисами судьбы.

 

«День когда-то наступит Судный…»

День когда-то наступит Судный,

остановится бег реки,

нас окрестят суровые будни,

но не с правой, а с левой руки.

А пока – золотистого хлеба

добрый вкус, и колосьев хор,

да прозрачного тихого неба

кафедральный святой собор.

 

«Не забывай наш тихий дом…»

Не забывай наш тихий дом,

пустынный сад и звон цикады,

сирени пышный окоём

у покосившейся ограды.

Живя в объятьях суеты,

ты здесь уже давненько не был.

Вновь вишен белые цветы —

как звёзды на зелёном небе.

 

«Читать непринужденно и с листа…»

Читать непринужденно и с листа

все партитуры жизненных событий,

непризнанных, но праведных открытий,

снимая души грешные с креста.

Распознавать всё истинное влёт

и, сказочность мечты своей лелея,

ждать паруса сияющие Грея

хоть сотни лет, хоть жизни напролёт.

Отверженность отвергнутых пройдёт,

как сон, как лихорадка, как химера.

Останется незыблемая вера.

А смерть? Она, поверьте, подождёт.

 

«Я – словно пифия, я – извлекаю суть…»

Я – словно пифия, я – извлекаю суть,

брожу по чердакам смятенного сознанья.

Как долог, как таинственен мой путь:

от заблуждения —

     до душепрорицанья…

 

Моё обветренное завтра

Моё обветренное завтра,

моё остывшее вчера.

Небрежно разогретый завтрак

и чайных пауз вечера.

Часы и дни – шальные птицы —

всё норовят перелистать

и ночи тёмные страницы,

и утра чистую тетрадь.

Щемящий запах сигареты.

И на душе то рай, то смрад.

И нескончаемое лето.

И ярких окон маскарад.

 

«Уставший день никак не мог уснуть…»

Уставший день никак не мог уснуть.

Садилось солнце, исчезали тени.

Мне не хватало неба – обернуть

мои давно озябшие колени.

Мне не хватало воздуха в груди.

На самом горизонте меркли дали.

Они лишь знали то, что позади,

а то, что впереди, еще не знали.

Они в закатном нежились тепле,

ступали за черту без промедленья —

быть может там, в неведомой земле,

есть жизнь, и рай, и сердцу утешенье.

 

«Жимолость пахнет жасмином…»

Жимолость пахнет жасмином —

кремовый лакомый цвет.

Солнце плывет бедуином.

Тает сияющий след.

И карамелево сладко

песню выводит пчела.

И неоправданно кратка

жизни прошедшей глава.

Скоро пролог с эпилогом

вытеснят жалкий сюжет.

Если предстану пред Богом,

дам ли достойный ответ?

 

«Ещё не скошенная нива…»

Ещё не скошенная нива

поёт Всевышнему псалом,

и богомолицею ива

меня встречает за селом.

Я, как молитву, с детства знаю

телеги монотонный скрип

и с увлечением читаю

дороги пыльной манускрипт.

Ведь путешествуют по свету

под зычный смех, под гулкий стон

и добродетели карета,

и зла роскошный фаэтон.

Так со времён далёких Ноя

мир мчится по простору лет.

Постой, не знающий покоя

моей души кабриолет…

 

«Мы можем увлекаться и любить…»

Мы можем увлекаться и любить,

испытывать восторг и ликованье

и даже чашу радости испить,

вдруг отключив рассудок и сознанье.

Но в полной мере, что ни говори,

мы не способны испытать блаженство.

Ведь правильно писал Экзюпери:

нет в этом бренном мире совершенства.

 

«Когда кувшинка жёлтую ладонь…»

Когда кувшинка жёлтую ладонь

на глади вод нечаянно раскроет,

а мелкий дождь слезой её умоет, —

не тронь тогда безгрешную, не тронь.

Так души раскрываются подчас,

обласканные нежными лучами,

и пребывают безмятежно с нами,

покуда не обманем, изловчась.

 

Запорожье

Как изменился детства город —

играет стать, сияет лик.

Но в ярких красках дышит холод,

какой-то незнакомый шик.

Дома, реклама, толпы, фары.

Но мне не важен вкус и сорт —

дороже росчерк улиц старых,

асфальта выцветший офорт.

 

«Нет ничего прекраснее дороги…»

Нет ничего прекраснее дороги,

нет ничего светлее добрых встреч.

Пускай минуты радостны, но строги, —

их долго будем в памяти беречь.

Пусть кратки наших душ прикосновенья

и сдержанны биения сердец, —

в них торжество, полёт и вдохновенье,

что дарит нам заслуженно Творец.

 

На коне

Он степенно шел по кругу

и послушно брал пассаж.

Понимал, идёт не цугом

и не тащит экипаж.

Я его кормила хлебом.

Конь смотрел в мои глаза.

Было солнце, было небо

и деревьев образа.

Травы, птицы, замка стены —

всё в единое слилось

и, наполнив жаром вены,

вдруг в душе отозвалось.

Мы прошли четыре гита.

Вот бы ранверс и паркур!

Знаю, ноги Малахита

помнят множество фигур.

Только я уже не смею

ни лансаду, ни плие.

Видно старость – злая фея —

уж взяла на острие.

 

«Не ошибиться в выборе друзей…»

Не ошибиться в выборе друзей,

не помнить зла и не держать обиды.

Пусть стылый ветер – франт и ротозей —

на эту жизнь свои имеет виды.

Открыть все карты, быть самим собой,

не верить в оголтелость тусклых буден.

Пусть грусти надрывается гобой,

а солнце бьёт в огромный яркий бубен.

Забыть все козни алчущих врагов,

терпеть, идти и верить каждым нервом

в земную силу тающих снегов

и знать, что ты ещё не в круге первом.

Да просто жить. Наотмашь, наугад,

не ведая греха, не отрекаясь

от песен, от стихов и от цикад

и от тюрьмы с сумой не зарекаясь.

Да просто быть. Сегодня и сейчас.

Пусть этот мир безумен и непрочен,

зато ветвей чернеющих каркас

уж мягкой зеленью любовно оторочен.

 

«Ударю в колокол души…»

Ударю в колокол души —

очищу злые души.

Ветрило странствий, поспеши,

и я покину сушу.

Уеду прочь, в любую даль —

претят осколки вёсен.

Я потеряюсь, как Грааль,

и заблужусь меж сосен.

Былое в памяти сотру:

несносны дней эскорты.

А сердце бьётся на ветру,

как на разрыв аорты.

 

«Останови, сентябрь, коней…»

Останови, сентябрь, коней.

Пусть будет больше душ спасённых,

ведь солнце светит всё тускней

в багете листьев золочёных.

 

Двенадцатый вал

Падает снег оглушительно тихо.

Снежной завесы белесый туман.

Каждая ёлочка – словно купчиха,

тополь – огромный седой истукан.

Что так божественно падает с неба —

радость, любовь или тихая грусть?

Что прорицает дельфийская Феба,

я, разгадав, заучу наизусть

И окунусь в этот святочно-пышный

крупных снежинок стремительный бал.

Тропки не видно, и голос не слышен —

зимнее буйство. Двенадцатый вал.

Ветер подул – и синицы упали,

крылья расправив у самой земли.

Если бы это сердца наши знали,

тоже б, наверно, полёт обрели.

Просто – упасть, но ведь надо – подняться,

даже порою и к солнцу взлететь.

Чтобы собою всегда оставаться,

нужно лишь очень того захотеть.

Только тогда и полёт, и свобода

станут твоими друзьями навек.

Слаще не сыщешь запретного плода.

Пробуй – и жизнь обретай, человек.

 

Принять бы каплями метель

Сыграй на дудочке, душа,

избыв протяжный гул органа.

Вновь на погоду плачут раны,

благие помыслы круша, —

а сердце лупит в барабаны,

и замираю чуть дыша.

Принять бы каплями метель

и робкий отсвет акварели,

пассажи утренней свирели,

дорог седую канитель

и всех закатов, что сгорели,

неповторимую пастель,

ручной работы кружева

резных ветвей заиндевелых,

так поразительно несмелых, —

и вдруг понять, что ты жива

в сиянье улиц оголтелых,

что в новогодней кутерьме

ты – часть искрящегося снега

и свет таинственного брега.

В душевной непроглядной тьме —

самодостаточная Вега.

 

Татьянин день

На синем небе белые стволы

берёз. Неотвратимые морозы.

Дороги, переулки и дворы

диктуют письмена житейской прозы.

Семь голубей над маковкой парят —

то ангелы несут на крыльях благость.

И солнце завершает свой обряд,

и благовест дарует сердцу радость.

Крестами подпирая небеса,

Свято-Покровский жизнь провозглашает.

Татьянин день. Заката полоса

сиянье дня по капельке вкушает.

 

«Я дверь закрою на засов…»

Я дверь закрою на засов,

включу поярче свет.

Спокойный, ровный бой часов —

безмолвию ответ.

Потёртый старенький альбом

и ваза на столе.

Остыл отеческий мой дом,

как воздух в сентябре.

И на изящный вензель роз

я брошу грусти горсть

и отменю апофеоз —

я здесь сегодня гость.

 

«Стёрты лица, и даты…»

Стёрты лица, и даты,

и дороги изгиб.

Время, стой, ну куда ты?

Ведь не видно ни зги,

и совсем непонятно,

что там ждёт впереди.

И чтоб всё, как когда-то,

не надейся, не жди!

И ничем не измерить

нам отсчитанный срок.

Остаётся лишь верить

в случай, фатум и рок.

 

Зачем так быстро…

Зачем так быстро время мимо нас?

Зачем весна, а сил уже так мало?

Опустит ночь суровое забрало,

и месяц повернётся вдруг анфас.

И кольца лет нанижет на судьбу

шальное время, алчущее горя.

Мы в мирозданьи растворимся вскоре.

Настрой же, время, вечности трубу.

 

«Как древней Весты заклинанья…»

Как древней Весты заклинанья,

как милость фавна, как елей,

звучат подсолнухов признанья

и шелест вызревших полей.

И как непрошеный глашатай —

горластый ворон на стерне

глядит коварно, воровато

на отблеск солнца в вышине.

И звучная его рулада —

как незатейливый рефрен,

как неуместная бравада,

как ужас, что пророчит тлен.

 

«Перечитать все жизненные строки…»

Перечитать все жизненные строки,

перелистать апрели, сентябри,

пересчитать, переиначить сроки

ухода в вечность. В отблесках зари

уверовать, что всё ещё возможно.

Дышать, любить, надеждою гореть.

И вдруг понять: всё – призрачно, всё– ложно,

и всё равно придётся умереть.

 

Искупление

Искупление грехов, искупление.

Искупаем зло своё с исступлением.

Смотрит Бог с высот на нас с милосердием.

Видит, каемся пред Ним мы с усердием.

Яро молимся в пылу покаяния,

ждём за это от Христа подаяния.

Долго плачем у икон, безутешные,

отгоняем от себя мысли грешные.

И выходим из церквей с облегчением,

и опять идём грешить с исступлением.

Не подвластны нам страдания вечные,

эти адовы круги бесконечные.

 

Мойры

Клото́ прядёт и жизни предрекает,

на нить судьбы нанизывает вехи,

но Лехесис наш путь определяет,

и Атропос смыкает наши веки.

 

«Какое яблоко! Оно дурманит взор…»

Какое яблоко! Оно дурманит взор

и манит сочностью душистой середины.

А косточек внутри загадочный узор —

орнамент дивной солнечной долины.

Там яблоня безудержно цвела

и плодоносила осеннею порою.

У веточек – размашистость крыла.

И тонкий ствол. И хороша собою.

Россия это или же Афган,

в том яблоня различия не знала.

Зелёный летний яркий сарафан

на паранджу осеннюю меняла.

Она любила здешние края

и долгою военною порою

смотрела грустно, страха не тая,

как возвращались мальчики из боя.

Разрушенный, сожжённый Кандагар

она пыталась заслонить собою.

Манила пули листьев пестротою,

чтобы принять стремительный удар.

И, становясь красивее вдвойне,

она так чётко, ясно понимала,

когда лучи ветвями обнимала,

что и она погибнет на войне.

 

Один процент

В нашей стране, словно в дымном притоне:

смерти не видишь – и жизни не рад.

Правят судьбою воры в законе,

как на пороге адовых врат.

Нету покоя ни на минуту.

Да и какой тут, к черту, покой,

если потеряно чувство уюта,

чувство уюта жизни мирской.

Если позёрство ныне в фаворе,

если не знаем, где правда, где ложь,

если живём в неприкрытом позоре

и предаём за единственный грош.

Может ослепнуть? – так радости мало,

Или оглохнуть? – так пользы на цент.

Надо, чтоб всё – даже небо – восстало,

а не один недовольный процент.

 

«О, Русь, ты недрами богата…»

О, Русь, ты недрами богата,

ты – величава, ты – сильна.

Скажи, за что такая плата

нам нашим временем дана?

Везде рекламные плакаты,

и политический кураж,

и наших горе-депутатов

«непогрешимый» вернисаж.

Какая странная забота

у наших «праведных» властей.

Изображают патриотов

рабы интрижек и страстей.

Обман, убийства, съезды, кражи —

уже давно так повелось.

О, Господи, какой же блажи

нам испытать не довелось!

Но мне страшней всего на свете

и горше самых тяжких пут,

что подаянья просят дети

и неумело струны рвут.

От безысходности нет средства,

и это наш вселенский срам.

За что же им такое такое детство

с крупицей горя пополам?

Земли безбрежные просторы

недаром небом нам даны.

Быть может, перестанем скоро

просить у собственной страны.

 

Мы загнали Россию

Мы загнали Россию.

Вот такие дела.

Лес прозрачный и синий

закусил удила.

Снова сумрак поджарый

потерялся в ночи.

Неба тёмного ярость

поездами кричит.

Бесконечны дороги.

В полумраке зарниц —

лишь безумные дроги

звонарей и убийц.

 

«Несбыточная радость площадей…»

Несбыточная радость площадей,

растерзанная толпами прохожих,

ты на меня вчерашнюю похожа,

загнавшую сто тысяч лошадей

горячих мыслей о судьбе России.

И если бы меня сейчас спросили,

чего в дальнейшем я желаю ей,

не стала б лить я приторный елей

на головы без продыху живущих —

богатых, бедных, вовсе неимущих. —

Я просто пожелала б счастья ей —

безмерного, как радость у порога,

и тихого, как в церкви слово Бога,

и чистого, как свет монастырей.

 

«Если бы беды поймать в капкан…»

Если бы беды поймать в капкан

или когда-нибудь залпом выпить.

А потом на счастье разбить стакан

или на берег солнечный выплыть.

И ничком упавши – лицом в песок, —

прошептать молитву, прося прощенье,

чтобы сердца маленький туесок

сохранил надежду на воскрешенье.

Если б и вовсе куда-то прочь

от зелёной зависти, вязких сплетен,

оказаться светлой совсем точь-в-точь,

как безгрешный дождь, что из капель сплетен.

Или прочесть девяностый псалом,

в тишине раз сорок отбить поклоны,

излечить все мысли, очистить дом

и нарушить суетности законы.

Переставить мебель, отдраить пол,

очертить кружок спасительный мелом,

и избавить душу от разных зол,

и воспрять безмерно уставшим телом.

 

«Безумна жизнь. И мы дошли до точки…»

Безумна жизнь. И мы дошли до точки.

Смешалось всё – бессилен лучший суд.

Ведь правят бал – без правил и отсрочки —

бесчестие и горсточка иуд.

Им всё равно, что воровать негоже,

они бездушны более хазар.

И наплевать, что вся страна похожа

на жалкий и замызганный базар.

Для них товар – и женщины, и дети,

им непонятны совесть, горечь, боль.

Дороже им всего на белом свете

заглавную играть под солнцем роль.

Как одолеть бессмысленную гонку,

остановить летящий паровоз?

Ведь от чумы не выставишь заслонку

и не напишешь Господу донос.

Я приведу один лишь довод веский

и уверяю, это неспроста

сказал когда-то Фёдор Достоевский,

что мир спасёт святая красота.

 

Стареет мир

Стареет мир, ему к лицу

дерев позолочённый локон.

Трамвай катает по кольцу

и смотрит вдаль глазами окон.

Как часто в жизни – наугад,

то по прямой, а то по кругу.

Души стремительный фрегат

не знает праздного досуга.

Меняет космос лик времён,

лоснятся лацканы столетий,

и даже Бог весьма пленён

таким раскладом на планете,

что постепенно, день за днём

мы приближаемся к развязке.

Иду и я таким путем,

но со своей мечтою в связке.

И пусть устала, но мой дух

да не окажется в полоне!

…Фонарь моргает, день потух,

лишь стая капель на ладони.

 

«Я радости малой сегодня просила у Бога…»

Я радости малой сегодня просила у Бога —

ну чтоб не такой уж печальной, забытой, убогой.

Ну чтоб не совсем безнадёжно отвергнутой Музой,

чтоб миру не в тягость и детям не горькой обузой.

Смотрела в глаза, что внутри золотого киота,

как будто меня к ним магнитом притягивал кто-то.

Ответа просила, хотя ведь доподлинно знаю:

тщетою живу и, быть может, у самого края.

 

Маски

Не думаем о Боге и о благе,

не грезим о спасении души

и, будто бы резные саркофаги,

покоимся в безделье и тиши.

Стремится год опередить минуту.

И мы, не зная, что нам суждено,

надеемся, что в смертный час BAUTU

удастся заменить на DOMINO.

 

Я у стены стою

Ну что стена? Она всегда молчит,

хранит все мысли, тайны и секреты,

когда светло и музыка звучит,

когда твердят свои стихи поэты,

когда поют. Но в чём её вина,

что безъязыка в этом глупом мире?

Да и ещё была бы хоть одна, —

а то ведь сразу и вокруг четыре.

А может, всё же с ней заговорить?

Прочесть молитву и поставить свечи,

плохое всё поглубже затаить

и доброе не расплескать при встрече.

Но всё – как цвет с опавшего куста:

она в себя мою вбирает душу.

Я у стены стою, как у креста,

и вряд ли я её когда разрушу.

 

Предъюбилейное

О, вороны, не надо ворожить

и тасовать дожди, апрели, марты.

Так часто врут беспечных листьев карты,

и так душе мечтается пожить,

что отметаю вашу ворожбу.

Я вас прошу, не надо злобно каркать,

ведь в тишине разверзнутого парка

причин для смерти я не нахожу.

Ну вот не надо только говорить, —

да что вы в самом деле, чисто здрасте,

пророчите какие-то там страсти,

когда ещё так хочется творить!

Мне часто попадались на пути

те станции, где души горе душит.

Но я прошла отрезок чёрной суши,

а значит, я могу ещё идти.

И пусть кричит над пашней вороньё,

и пусть дожди и сумрачная слякоть,

душа моя, молю, не надо плакать —

мы платим все. Но каждый – за своё.

 

«Есть нечто большее, чем боль…»

Есть нечто большее, чем боль:

есть ужас разочарованья.

Он – средоточие страданья.

Он – и Голгофа, и юдоль.

 

Трисвятое

Собора каменные ризы.

Колоколов златая рать.

И крест, как будто голубь сизый,

вознёс Владимирскую стать.

 

Церковь Вознесения

Опираясь о земную твердь,

в небо устремляя луч креста,

безгранично попирает смерть

церковь Вознесения Христа.

 

«Не туман, и не усталость…»

Не туман, и не усталость,

и не сумрачная мгла —

за окном маячит старость,

как кощеева игла.

Ну да к черту, что такого —

ворожит старуха зря.

Свежесть неба голубого —

как подарок ноября.

Ноябри за октябрями —

чередуются года.

Лужи малыми морями

омывают города.

Ничего, не надо плача —

что мне слякотная грусть?

Родилась – и в том удача.

Жизнь – как песню – наизусть.

 

«Мне ясен смысл любой борьбы…»

Мне ясен смысл любой борьбы:

нам, умерев, не возродиться,

не откупиться от судьбы,

от горя не отгородиться.

Не убежать от вечных дел

и от любви не уберечься.

В любой момент от наших тел

высокий дух готов отречься.

Мы так бессильны, так малы

в том мире, что зимой измотан.

Берёз озябшие стволы

обуты в ледяные боты.

Паденье это или взлёт —

нам в Божьей власти оставаться.

Весна лишь только запоёт —

не сможем ей сопротивляться.

Нам предначертаны пути,

восторги, горечи, тревоги.

И не свернуть и не сойти

с ниспосланной тебе дороги.

 

«Вновь убегаю от седых тревог…»

Вновь убегаю от седых тревог,

от сутолоки, города и шума.

Мне окон тайны смотрят вслед угрюмо,

и вечера слегка возвышен слог.

Преодолею суетности грань,

что делит мир на призрачность и вечность.

Надежды парус тихо тянет длань

и манит за собою в бесконечность.