«Вновь небо цвета олова…»

Вновь небо цвета олова.

Звезда, как образ, светится.

Деревья клонят головы

и торопливо крестятся.

В ливрее мокнет улица.

Фонарь в берете розовом.

И ангел лета кружится

во храме во берёзовом.

А в жизни брешь бездонная,

печаль в парче и кружеве

сияет, непреклонная,

как памятник Бестужеву.

И прошлое расстреляно,

и речи наши праздные.

И мы глядим растерянно,

и близкие, и разные.

 

Чёрным по белому

Чёрным – по стенке квадраты и полосы.

В белом цветеньи черёмухи – волосы.

Месяц молоденький – дынною долькой.

Сколько в неведеньи, в сумраке сколько?

Сколько надежде нечаянной теплиться?

В небе неяркая звёздочка светится.

Грешного счастьица шаткая лестница —

крестница грусти и радости крестница.

Сколько по кромке, по краешку сколько?

Вальс, тарантелла, чакона и полька,

жок, болеро… Как мгновения тянутся…

Что же грядёт, что же в сердце останется?

Вновь заполняем отчаянья нишу:

– Слышишь, любимый?

– Любимая, слышишь?

Рвутся в пространство судеб отголоски:

– Мы так похожи, мы душами тёзки.

Два сапога, что слагаются в пару,

Дека и гриф, что являют гитару.

Что же никак мы не сложим дороги?..

…Стынут слова, распадаясь на слоги.

 

Отчего, почему?

Почему-то болит и покоя не знает душа.

Вроде нет ничего, чтоб впадать в удрученье и горе,

но живу, как на грани, тревогу и страхи глуша,

и сникаю по полной при каждом с тобой разговоре.

Отчего, почему? Может, это от серой весны,

от промозглых дождей, что скребутся в оконные стекла,

от того, что не снятся цветастые летние сны,

а одежда дорог без весеннего солнца поблёкла?

Ну а вдруг – оттого, что часами молчит телефон,

что постылые дни не приносят давно утешенья?

Вроде всё хорошо, и успешно был начат сезон

отрезвленья души, – но опять впереди искушенье.

В моих мыслей кольцо – не продеть временные пласты.

И зачем вспоминать? – Очевидны и лица, и даты.

А ещё овертолы, фор-флеши, мазолы, висты

твоих действий и слов – как предвестники новой утраты.

Дотянись, не спеши, перепутай и день и число,

разгреби лишний хлам, посмотри: наши души, как эхо,

отражают фатально иллюзий шальных ремесло.

Может, это и есть разрушительный привкус успеха?

Стоп мотор. Мы играем бесчисленный дубль.

Мы не сможем с нуля. Так побойся хотя бы уж Бога.

Ну зачем тебе счастье пустое за ломаный рубль,

если солнце маячит почти что совсем у порога?

 

«Вы меня рассмотрели средь множества лиц…»

Вы меня рассмотрели средь множества лиц —

я ведь тоже пила с одного лишь лица.

Только мы проиграли наш жизненный блиц:

в девять граммов души – девять граммов свинца.

Нашу светлую жизнь ни Всевышний не спас,

ни серебряный звон, ни святая слеза.

В этой гулкой ночи тихо смотрят на нас

ярких звёзд образа, образа.

Нежно-палевый цвет ваших пристальных глаз

при рожденьи вам Господом дан,

а изящный рефрен ваших вычурных фраз —

лишь обман, лишь обман, лишь обман.

Небо звуки упрямо слагает в хорал,

расстилает кисейное звёзд полотно.

Уплывает луны снежно-белый овал, —

только мне всё одно, всё одно.

 

«Пой, тальянка, жги, тальянка!..»

Пой, тальянка, жги, тальянка!

Звуки больно хороши.

Клавиш мелких перебранка —

как спасение души.

Переливы, переборы —

в них и нежность, и огонь,

нескончаемые споры —

а потом – ладонь в ладонь.

Неказистая гармошка —

голос чистый, как слеза.

Снова ссоры злая кошка

заглянула нам в глаза.

Разлюбезная тальянка,

неуёмная гармонь!

Нынче с милым перебранка,

чтоб потом – ладонь в ладонь.

 

«Дождит, и мысли тихо мечутся…»

Дождит, и мысли тихо мечутся.

Плащ неба серого повис.

И снова я за всё ответчица —

бессменный праведник кулис.

Не обольщусь ни злым, ни краденым,

не сотворю любви назло.

Поверь, неправым и неправедным

непоправимо «повезло».

Враждою горе не избудется,

а только ляжет коркой льда.

Душа скукожится, простудится —

и навсегда, и навсегда…

 

«Когда-то верила тебе…»

Когда-то верила тебе,

мой златоуст.

А нынче правлю по судьбе

сорокоуст.

Тебя я видела порой

и без прикрас,

мой словоблудливый герой,

калиф на час.

Ты мне так много обещал —

почти весь мир,

но все слова поистаскал

свои до дыр.

Я до безумия сыта

твоим враньём.

Какая ж это маета —

наш фарс вдвоём!

 

Давай погасим боль

Ну давай же погасим боль,

как рассвет свечи.

Навалилась тугой сумой

и гнетёт плечи

недосказанность, а порой

тяготит и ясность.

Я хочу, наконец, понять,

какова причастность

твоих глаз, твоего плеча

к вековой грусти,

где высоких словес и фраз

роковое устье,

как глубоких душевных ран

и обид мускус

заставляет ныть и дрожать

каждый мускул,

каждый нерв звенеть

верхним «ля» октавы.

Нашей жизни читаю вновь

пустоты главы.

 

Risoluto

Вспоминать и плакаться негоже,

всё однажды в памяти сотру.

Счастья оголтелого рогожа

плещется, как парус на ветру.

Словно перед дальнею дорогой,

помашу отчаянью рукой.

Стану независимой и строгой,

обрету пленительный покой.

Буду хороша до неприличья

и сварю душистый жаркий грог.

Пусть твоё пустое безразличье

вновь ко мне не ступит на порог.

В этой непроглядной жуткой стыни

ничего не стану говорить.

Привкус жизни – с горечью полыни…

Просто выйду в осень покурить.

 

Осень любви

Отзвучало скерцо птичьих трелей.

Осень завершает свой обряд.

На зелёном фоне пышных елей

листья вишни заревом горят.

На любовь накладываю вето.

Больше, сердце, вздрагивать не смей

и внимать нечаянному свету

ярких, быстро гаснущих огней.

Эта роскошь мне не по карману.

Захлестнула сумрачная ложь.

Не хочу, да попросту не стану

сохранять неискренности грош.

Напишу размашистою кистью

слов финальных ровную строку.

За окном горят зарёю листья.

Я за этот свет у них в долгу.

 

«Ты как будто уехал…»

Ты как будто уехал,

я как будто осталась.

Безнадежности веха —

пустота и усталость.

Мне и сосны признались,

и могучие ели:

мы не просто расстались,

мы как будто сгорели.

Не вернуть наши вёсны,

лишь судьбы укоризна.

Счастья долгие вёрсты

правят горькую тризну.

 

Монолог новорожденного

Многоместные палаты

для спелёнутых телец.

Соски, белые халаты.

Сотни крошечных сердец.

Все, ниспосланные Богом,

здесь рождаются на свет.

Только страшно: за порогом

мама будет или нет?

Дома – ванна, полотенца

и с игрушками кровать.

Здесь – кричащие младенцы

не дают спокойно спать.

Я сегодня убедился

в самой высшей правоте —

я в душе твоей родился,

а не просто в животе.

Не бери на сердце срама,

я дышу, и я – живой.

Солнце, нежность, радость… Мама,

забери меня с собой!

Вот он я – твоё спасенье:

ем и сплю, пыхчу, тружусь

и, уверен, без сомненья,

в этой жизни пригожусь.

 

«Перед нами когда-то был мир, словно чистый лист…»

Перед нами когда-то был мир, словно чистый лист,

а на нём гуашью – луга, цветы, звезда,

и ручей голубой струился, прозрачно чист,

и ползли, как большие гусеницы, поезда.

И цикады пели, пчела гудела, и травы в рост,

и казалось, солнце навеки сойдёт с ума.

Только предал ты и разрушил незримый мост.

От всего осталась негромкой беды сума.

И уже не месяц светил ночами – дамоклов меч.

И рука чужая мазками писала боль.

Не хватало ладана и пасхальных горящих свеч,

дабы выжечь обиды горькой густую смоль.

Ну о чём теперь говорить и о чём жалеть,

и какой, скажите, сейчас с дурака спрос!

Разве могут сердца́ и ду́ши тенета греть…

…На краю строки восклицание или вопрос?

 

Моя любимая пора

Моя любимая пора:

смыкает вечер сумрак-глаз,

вступает ночь в свои права,

горит звезда, но не для нас.

Уже не дождь, ещё не снег,

и все исписаны листы.

Оставь безумный этот бег:

сердца давно уже пусты.

Дорога серого сукна

нам стелет даль, но не гони.

Белоголовая луна

пасёт фонарные огни.

 

«Слегка сквозит, слегка угрюмо…»

Слегка сквозит, слегка угрюмо

на мокрой лестнице крыльца.

Из сердца – из глухого трюма —

ползёт предчувствие конца.

Зачем минуты эти сладки,

как рассыпная монпарель?

Ведь листьев жёлтые перчатки

нас вызывают на дуэль.

 

«Остатки горем выжженной души…»

Остатки горем выжженной души —

лохмотья, что оставили страданья, —

полощет ветер. Счастья этажи

обрушились. И больше нету зданья.

Оазис высох. Вымерзла трава.

И кто-то вылил чёрные чернила

на солнца свет. Скукожились слова,

и тишина, как мёртвая, застыла.

Какие к чёрту радость и весна,

когда ознобом сковывает разум?

И оболочка жизни так тесна,

что хочется сейчас, сегодня, сразу

растаять снегом, речкой обмелеть,

сойти в поля апрельскими ручьями,

и напоить земную нашу твердь,

и стать с незавершённостью друзьями.

За жизнь такую не дадут и грош,

ни песо, ни пиастра, ни сантима.

Любовь и вечность – праведная ложь.

И эта ложь, увы, необратима.

 

«Не осталось ничего от жизни…»

Не осталось ничего от жизни.

Даже память больше не хранит

ни твоей улыбки укоризну,

ни души незыблемый гранит.

Не осталось ничего от счастья,

всё развеял ветер по степи.

Я в сундук свои сложила платья:

нам с тобой уже не по пути.

Видно, чересчур витиеваты

все твои поступки и слова…

Только разве сердце виновато

в том, что нежность в нём ещё жива?

 

«Я вычерпала душу из души…»

Я вычерпала душу из души.

Я исчерпала неба благодати.

И вот уж точно – некуда спешить

и некого любить – и даже кстати.

Я вынесла в остаток миражи

и разомкнула скрещенные руки.

Перипетий сердечных этажи

рождают неоправданные слухи

о том, что наш числитель обмелел,

а знаменатель – просто ноль и только.

И мир, признаться честно, обомлел,

что от любви осталась только долька.

Но ведь в задаче было всё не так.

Была любовь – её делили двое.

И вдруг какой-то маленький пустяк,

так зацепивший сердце за живое.

Я к ране приложила битый лёд

и затянула жгут ещё сильнее —

надеялась, что, может быть, пройдёт,

но становилось только всё больнее.

И каждый звук, и каждый новый жест,

и снежные метели заклинанья

лишь порождали горечь и протест,

а не восторг и сущность пониманья.

Вот если бы создать такой закон

иль вычесть корень иррациональный,

чтобы давно пустующий перрон

Явил твой образ – для меня сакральный.

Чтоб сразу всё – и всё наоборот:

улыбки и благое примиренье,

и улиц новогодних настроенье,

и впереди счастливый долгий год.

 

«Костров кальяны душу бередят…»

Костров кальяны душу бередят,

но из канвы моих воспоминаний

один лишь день единственный изъят

твоих не состоятельных признаний.

 

Вышел месяц из тумана

Вновь ни ветра, ни волны и ни ливня.

Посейдон, уставши, дома остался.

А у месяца острейшие бивни,

он сегодня не шутя разгулялся.

А у месяца заточены шпоры.

Могут душу до крови ранить.

Темноты опять сомкну шторы

и оконные запру рамы.

А звезда… Звезда всё ярче искрится,

а у месяца-то ножик в кармане.

У огней окаменевшие лица

расплываются, как солнце в тумане.

Не ходи ты под окном моим тёмным,

не ходи, не пой своих песен.

Мой сверчок души давно сломлен,

этот мир ему давно тесен.

Не зови, я всё равно не услышу,

не обмолвлюсь ни единственным словом.

Вновь медведицы небесной афиша

зависает над моим кровом.

 

«Закладка на странице сорок пять…»

Закладка на странице сорок пять.

Пометки во втором абзаце снизу.

Блуждают сны по узкому карнизу,

как голубей воркующая рать.

Небес посеребрённая пастель

роняет отблеск звёздного ажура.

Ложится тень от крыльев абажура,

звучит в тиши пленительное «бель».

Волнует мысль раскрытого листа,

глухой восторг изматывает разум.

Да, заглушить единожды и разом

всю боль души, как призрачность виста.

 

Поверь

Поверь, мне больше дела нет,

как нет безудержной печали.

Я всё отдам за тихий свет,

за им очерченные дали.

 

«Белесая тугая пелена…»

Белесая тугая пелена —

холодных дней коварное отродье —

насыпала вдруг снега до хрена,

но тут же наступило половодье.

Уж очень неуверенно зима

вступает в подмосковные пенаты.

Морозный воздух с привкусом клима

нарочно перепутал ароматы

декабрьских стуж и мартовских ручьёв,

чтоб время повернуло восвояси,

а осень снова выпустила ша́сси,

теплом наполнив душу до краёв.

Чтоб снова пожелтелая листва

повсюду оставляла отпечатки,

чтоб клён надел багряные перчатки,

а грусть была бы искренне мертва.

Чтоб на пороге дней меня встречали,

как ветры, как дожди, как поезда,

привязанность, лишённая печали,

и сторге негасимая звезда.

 

Чего и не было в помине…

Уж лучше горечь хризантем

и одиночество пустыни,

чем дальше тешить душу тем,

чего и не было в помине.

Чего и быть-то не могло

ни в принципе и ни в реале.

Так что же душу так влекло,

какая сторона медали?

Что так тревожило мой ум

и будоражило сознанье?

И где найти мне оправданье,

и как избавиться от дум?

Прочту акафист и псалом,

зажгу лампаду у иконы

и заглушу и боль, и стоны.

Коль верю в сказки – поделом.

 

«Оклад небес, судьбы опала…»

Оклад небес, судьбы опала…

Переживём, неровен час.

Пускай любовь не правит бала,

зато и не обходит нас.

И пусть даёт всего целковый

и разливает горький хмель, —

сюжет, давно уже не новый,

свою оправдывает цель

и по своим законам делит

и взлёт, и горечь, и покой.

Сентябрь листву небрежно стелет

фатально щедрою рукой.

 

Время лечит?

Время лечит. И я это знаю наверняка.

Но к тебе эта формула просто неприменима,

ты мгновенно срываешься из-за каждого пустяка,

как срывается дождь с небес на бредущего пилигрима.

Ты сказал: когда-то обидели, и не раз,

до сих пор не вытравить из души обиду.

Только боль и горечь твоих беспардонных фраз

привести любого смогли бы к душевному суициду.

И коль скажешь снова, что был бесконечно бит

и всему научился в жестокой моральной схватке,

ни за что не поверю – ты просто играешь гамбит

по какой-то своей беспредельно циничной раскладке.

 

«Как ураган и как благая весть…»

Как ураган и как благая весть —

незаурядность, мудрость, нежность, честь.

Подумалось: о, Господи, сбылось!

…Привиделось, приснилось, пронеслось.

Отозвалось, откликнулось и – в прах.

Осталось горьким ветром на губах,

следами на нетронутом песке

да счастьем, что висит на волоске,

и жаром от каминного огня, —

лишь тенью от тебя и от меня.

 

Нарисуй мне день

Нарисуй мне день. Пусть добром богат

будет долгий год. Пусть гудит пчела,

золотой рассвет перейдёт в закат

и сожжет обиды мои дотла.

В неоплатном буду всю жизнь долгу,

изменю судьбу, отведу свой страх.

Я сумею, думаю, что смогу

претерпеть ниспосланный небом крах.

Нарисуй жасмин, а потом левкой

и залитый солнцем заморский град.

И оставь автограф одной строкой:

«Жду, люблю, бесконечно рад».

 

За что мне это?

Я не хотела этих слёз

и не хотела этой боли.

Скажи, о Господи, доколе

я буду принимать всерьёз

и ветер слов, и праздность чувства?

Пора постичь игры искусство.

Доколе буду горевать

по сердца искренним порывам?

Они порой подобны взрывам

и нам не могут даровать

покой и комнатное счастье.

Зато они – души причастье.

Налей бокал. Пускай вино

притупит все воспоминанья,

блеск восхитительный признанья,

всё то, что мне не суждено,

всё то, что дорого и мило

ещё совсем недавно было

и что безудержно влечёт

наперекор души запретам.

Я вновь накладываю вето,

твердя слова наперечёт.

О Господи, за что мне это?

Ужели жизни давний счёт?

 

«Тополей тугой колчан за околицей…»

Тополей тугой колчан за околицей,

и колодезный журавль словно молится.

Отгорит моя душа и состарится, —

так на яркий ясный день вечер зарится.

Вереница долгих лет окаянная

всё из света в темноту, словно пьяная,

за окошком тает даль необъятная,

а любовь – как будто голь перекатная.

Коронует осень рощи безродные,

одевает в армяки новомодные.

Каждый год очередная феерия —

все берёзы в белом, словно Офелия.

Не уйти, не убежать, не покаяться,

с волей времени природе не справиться,

не открыть ей золотое сечение, —

поплывёт венок судьбы по течению.

А потом на дне глубоком окажется,

и никто за ним туда не отважится.

Ах, немые небеса, ах, предания,

я не вечности боюсь – увядания.

 

«Любовь, любовь, ты – призрачность. Ты – миф…»

Любовь, любовь, ты – призрачность. Ты – миф.

Волнуешь сердце, бередишь сознанье,

как вольный, смелый, непокорный скиф

из бесконечно смутного преданья.

 

«Я у вечности на краю…»

Я у вечности на краю.

Время-локон струится сквозь гребень.

Я записку дождю подаю —

пусть деревья отслужат молебен

за любовь и за душу мою.