«Как дюреровский всадник, как судьба…»

Как дюреровский всадник, как судьба,

придёт к нам смерть в плаще и капюшоне,

и растворится наша суета,

как сон, как лёд в мартини и крюшоне.

Мы приземлимся, может быть, в раю

или на круглой жаркой сковородке.

Куда как лучше жить в лесном краю

и плыть по речке в деревянной лодке.

Зимой встречать Крещенье, Рождество,

гулять с друзьями у цветастой ёлки

и наблюдать святое сватовство

резных снежинок у оконной створки.

Но время точит, точит острие.

Мы к кубку жизни припадаем страстно.

Когда-то мы уйдем в небытие…

Всё остальное – точно не опасно.

 

«Дни сменяются ночью…»

Дни сменяются ночью.

Закаты гасят рассветы. —

В душе моей плачет ребёнок:

мама уходит.

Больно…

 

Маме

Слышу поступь горестной разлуки,

хрупкой жизни покосился храм.

Боль души заламывает руки,

разрывая сердце пополам.

 

«Я лето преданно ждала…»

Я лето преданно ждала,

и сердце гордое смиряла,

я будто бы во сне жила,

я близких и друзей теряла.

Измерить горе мне невмочь —

Бог до краёв наполнил душу.

И я бреду устало прочь,

минуя небо, воды, сушу…

 

Благословите женщину

Благословите женщину. Она,

благословлённая самой природой

на счастье, нежность, продолженье рода, —

загадочна, красива и стройна.

Благословите женщину. Всегда

она – надежда, сила и опора.

Лишь лёгкая от слёз туманность взора,

когда приходит грусть или беда.

Благословите женщину, друзья.

Всё в мире – от её тепла и света,

она – и лучик малый, и комета,

и никому без этого нельзя.

Благословите женщину. Её

ещё при Данте с чувством воспевали

поэты. И благословляли

парение её и бытиё.

 

Наши матери

Наши бедные матери,

сколько горя вам выпало,

сколько смолоду видано и обид, и потерь!

Не щадила вас жизнь. Всё сполна ею выдано.

Но понять мы сумели всё

это только теперь.

Наши милые матери,

вот и кончилась молодость,

и снежинками белыми на висках – седина.

Скоро встретите вы

жизни прожитой золото.

Только очень по-разному: кто – вдвоём, кто – одна.

Наши добрые матери,

низко кланяюсь в ноги вам.

Сколько детям вы отдали и любви, и тепла…

Ну а внуки пошли —

с ними возитесь – многие.

Видно, сердце у матери не сгорает дотла.

Вы простите нас, матери,

что бываем небрежными.

Повелось, что ли, в жизни так – всё куда-то спешим…

Не приходим к вам вовремя

с благодарною нежностью,

хоть и любим, и помним вас, и ночами не спим.

Вы простите нас, матери…

 

«Как страшно, Господи, смотреть глаза в глаза…»

Как страшно, Господи, смотреть глаза в глаза:

слепые – мамины: и в них блестит слеза,

мои – дочерние: в них ужас, страх и боль.

Зачем мне рок отвёл такую роль?

Душа уходит в неземную даль,

ей небо стелет серую вуаль.

Родная мне – меня не узнаёт,

ей ближе горний ангелов полёт.

Как горько души близких провожать,

здесь оставаясь – плакать и дрожать,

смотреть украдкой молча им вослед

и верить, что они увидят свет.

 

С умирающей наедине

С умирающей наедине,

с укоризной её судьбы

я смиренно и наравне

повторяю одни мольбы:

«Не губи, не оставь, не дай,

помоги, поддержи, утешь…»

Я отчётливо вижу край,

моё сердце – сплошная брешь.

Не могу удержать слезу,

боль и жалость свились петлёй.

Ну и дал же нам Бог стезю:

жизни ад, а потом – покой.

 

«Не замечая дней и суток…»

Не замечая дней и суток,

она, с собою не в ладу,

теряя память и рассудок,

лежит в тумане и бреду.

Какая это жизни плаха!

Быть может, плата за грехи…

Ты спой ей, дорогая птаха:

её уста уже тихи.

О, как она когда-то пела!

Ей равных было не найти.

Но нет печальнее удела —

без песни навсегда уйти.

Я б спела, только я не смею:

уходит ввысь её душа.

Спой, птаха, спой ещё над нею,

пусть будет песня хороша.

 

«Казалось, сердцу всё понятно…»

Казалось, сердцу всё понятно.

Угасли блики на стекле,

когда однажды безвозвратно

тебя не стало на земле.

Сугробы – снежною каймою.

Кого, скажи, за то винить?

Холодной сумрачной зимою

ты не хотела уходить.

И все законы жизни зная,

я всё же не могу терпеть:

тебе там холодно, родная,

я так хочу тебя согреть.

 

Отчий дом

Мой бедный дом живёт теперь один.

Уже привык и потому не плачет.

Пустует зал, совсем остыл камин,

и окна взгляд от всех прохожих прячут.

Я далеко, но сердцем рядом с ним.

Когда-то был он полон голосами.

Отец и мать – их духом он храним —

уж приняты навечно небесами.

Такую боль огнём не истребить,

не утопить, как истину, в бокале,

ведь те, кто мог со мною рядом быть,

лишь в рамках на стене в пустынном зале.

 

«Чело апреля хмурится чуть-чуть…»

Чело апреля хмурится чуть-чуть.

Холодный ветер балует в полсилы.

А я стою и постигаю суть

у только что засыпанной могилы.

Я постигаю правду бытия.

С надрывом где-то каркают вороны,

и эха полупризрачные стоны

пронзают душу с силой острия.

 

Отцу

Ты ушёл. Тебе поют ручьи.

И кресты, как по полю грачи,

разбрелись по сгорбленной земле

и застыли на одном крыле.

На молчание и скорбь обречены

этой горькой пашни крикуны.

Им покой ушедших сторожить.

Ты ушёл. А как теперь мне жить?

 

На смерть брата

На семи ветрах моей беды,

на семи ветрах моей печали

расцвели нечаянно сады:

просто о беде моей не знали.

Просто не услышали ветра

горький плач моей надрывной скрипки,

пели звонко, ласково с утра

и не знали о своей ошибке.

Просто солнце так пригрело вдруг,

до всего живого дотянулось,

виновато как-то улыбнулось

и замкнуло ласковости круг.

 

В доме Бога

Я не пела многогласной тризны

по однажды грянувшей беде.

В доме Бога на пороге жизни

долго тосковала по тебе.

Если б просто канул, ну и пусть бы,

в долгие несбыточные сны.

В доме Бога на пороге грусти

души навсегда вознесены.

Утихают горести и страсти.

Жизнь непоправимостью права.

В доме Бога на пороге счастья

говорю нескладные слова.

А когда вдруг грянут в круговерти

звоны, благозвучны, но тихи,

в доме Бога на пороге смерти

я прочту тебе свои стихи.

 

День Петра и Павла

Над всей землёй обетованной

сегодня колокол с утра

всё повторяет неустанно

молитвы Павла и Петра.

Не помышляя дать осечку,

звон растекается рекой.

За души близких ставлю свечку —

за упокой, за упокой.

 

«Внезапно, запредельно, заоконно…»

Внезапно, запредельно, заоконно

моих воспоминаний бледный лик

нечаянно откуда-то возник,

а всё ещё вокруг дышало сонно.

Наверно, не окрепла боль моя.

Я всматривалась жадно и упрямо:

там, словно в детстве, мама мыла раму

и улыбалась из небытия.

 

«Обернётся слезой беда…»

Обернётся слезой беда,

не сойдёт просто так с рук.

Будет больно душе, когда

из обоймы выпадет друг.

Отцветёт, отзвенит сад,

опадёт малиновый хмель.

И тоскливее во сто крат

прозвучит в небесах bell.

Отзовётся в моей груди

и замрёт, как в тисках, день.

Что же медлишь, заря, – суди

отлетевшей души тень.

 

«Рук своих не могу возвесть…»

Рук своих не могу возвесть:

ранит сердце дурная весть.

И умом её не понять —

слёз безбрежная сыромять.

В заоконную даль умчусь,

где-то в мире другом случусь

синим небом, травой, рекой…

Лишь не стану злобой людской.

Единоверной моей души

не колесуй в золотой тиши,

спаси от денных и бренных пут,

единоправный открой мне путь.

Единородный прости мне грех,

ведь я не хуже, не лучше всех.

Единодобрый Единобог,

Ты мне когда-то уже помог…

 

Проводы

В природе было тихо и тревожно,

в душе – какой-то сумрачный озноб.

Мы подходили к гробу осторожно.

Роняла ива листья прямо в гроб.

Я убедилась – в нашей жизни осень:

уходят в вечность старые друзья.

С меня когда-то тоже время спросит

и тихо скажет: «Очередь твоя».

 

«Я тихо, втайне от беды…»

Я тихо, втайне от беды,

баюкала седое горе.

Я усыпила плеск воды —

и горе, вроде, стихло вскоре.

Но только я в молчаньи вод

лишь веки бледные сомкнула,

как рухнул в бездну небосвод,

и боль по сердцу полоснула.

 

Погибшему другу

За окном перестук колёс – электричек брань.

Зубоскалит всё также над крышей луна постыло.

Время ловко проводит зачем-то немую грань

между «да» и «нет», между горькими «есть» и «было».

Разольётся теплом по телу вина стакан,

затуманит мысли, расслабит тугое тело,

и души сработает ржавый пустой капкан —

силуэт коряво очертят обычным мелом.

 

«Все вещи о тебе лишь говорят…»

Все вещи о тебе лишь говорят

в той комнате, где ты дышал когда-то.

Здесь мысли до сих пор твои парят,

и тишина – как лунная соната.

Направо – шкаф, он книгами богат.

Живут в диване папки со стихами.

И стол рабочий был бы очень рад

принять тебя, пусть даже и с грехами.

Хотя не понимаю, в чём твой грех:

ты жил, писал, смеялся, увлекался

и был совсем не хуже прочих всех,

а просто чище прочих оказался.

Зачем ты рано с жизнью счёты свёл?

Ты написал бы лучшие страницы…

Квадратом чёрным молча смотрит пол

в окна незащищённые глазницы.

 

Обними меня

Обними меня, ветер!

Обожги первым вздохом весны.

Протяни на ладони земли

песни трав.

Закружи, расскажи,

как спешат в облаках журавли

к беспокойно журчащим ручьям,

к серебристому зову ветвей

над моей, надо всей

опьянённой землёй…

Обними меня, ветер!

Если сможешь, попробуй понять.

Отгремели по крышам дожди,

отмели, холодея, снега.

И уже никогда не обнять,

не смешать непослушных волос,

не искать милых глаз

среди утренних рос,

на лугу…

Слышишь, ветер?

Я всё сберегу!

Не мани.

Обними.

Помяни…

 

Ветер памяти

О, ветер памяти, не знающий преград!

Он столько возвращал меня назад…

И до сих пор тасует карты лет.

Лишь то мне свято, что приносит свет.