Вернувшись в Москву, я первым делом отправился на работу, чтобы встретиться с начальником моего отдела Виктором Грушко, обаятельным человеком, нетипичным в целом для КГБ. Как следовало из его фамилии, он был украинцем. Невысокий, полный, с живыми карими глазами и черной шевелюрой. Судя по его внешности, можно было предположить наличие в его жилах примеси балканской или турецкой крови. Приветливость и мягкость в общении свидетельствовали о редкостном сочетании лености и предприимчивости: предпочитая как можно спокойней воспринимать любые сообщения, он в то же время мог подолгу и напряженно работать, когда того требовало дело. В отличие от Зайцева, он осознал еще в самом начале своей служебной карьеры, что в работе разведчика в одиночку ничего не добиться, и поэтому никогда не пытался делать все сам. Разговаривая ровным, спокойным тоном, он не старался внушить своим. подчиненным трепетный страх перед начальством. И, не будучи интеллектуалом в подлинном смысле этого слова, но обладая недюжинным природным умом, он неплохо смотрелся в любой интеллигентной компании. Во время своей первой командировки за рубеж, точнее, в Норвегию он был «чистым», то есть не состоявшим на службе в КГБ дипломатом.

Когда я вошел в его кабинет, он расплылся в улыбке, явно предвкушая радость, которую испытаю я, услышав об уготованном им для меня блестящем назначении. Чтобы не ставить нас обоих в неловкое положение, я поспешил вручить ему письмо от Любимова, в котором сообщалось о моих семейных неурядицах.

— Виктор Федорович, — сказал я, — прежде чем что-нибудь сказать, лучше прочитайте вот это.

По мере того как он читал, взгляд его постепенно тускнел.

— Да, — наконец произнес он устало, — боюсь, это меняет дело.

Он понял, что очутился в довольно неприятной ситуации: вместо того чтобы просто продвинуть меня по службе, как он рассчитывал, ему предстоит разбираться в скандальной истории.

Тягостно вздохнув, он продолжал:

— Увы, теперь, как это ни прискорбно, вам придется иметь дело с парткомом. Пока что вы будете по-прежнему числиться в штате моего отдела и будете выполнять обязанности старшего сотрудника по особо важным поручениям. Поверьте, у нас тут найдется для вас уйма работы, так что в этом отношении вам нечего беспокоиться.

Потом он заговорил о других вещах.

— Как там Отто? — спросил он. — Сумели ли вы встретиться с ним, как намечали?

— Да, — ответил я и начал рассказывать о своей последней тайной встрече в Дании. Однако вскоре я заметил, что слушал меня Грушко со скучающим видом: ему явно не хотелось забивать себе голову подробностями такой малозначительной операции. Точно так же он открещивался и от пространных отчетов, лавиной обрушивавшихся на него из зарубежных отделений КГБ: хотя он и был начальником отдела, он никогда не читал их, зная, что большая часть того, о чем в них сообщалось, была, как говорится, попросту высосана из пальца, а встречи, которые в них описывались, не представляли собой особого интереса. Если бы я смог рассказать ему о завербованных мною настоящих агентах вроде того же Трехолта, он бы, несомненно, слушал меня по-иному, но у меня, понятно, не было ничего такого, чем бы я мог его порадовать. И он потом спросил, каково мое впечатление — основанное как на собственных наблюдениях, так и на доходивших до меня слухах — о взаимоотношениях между сотрудниками КГБ в посольстве, а затем поинтересовался, кто там чем занимается и как ладят друг с другом посол и резидент. В заключение он сказал:

— Все ясно. а теперь можете идти и наслаждаться отпуском, не забывая, однако, о необходимости подготовиться надлежащим образом к неприятным беседам.

У меня было превеликое множество их — этих самых «неприятных бесед». Сотрудники, занимавшиеся моим персональным делом, личности весьма заурядные, стремились, как всегда поступают в таких случаях люди подобного сорта, воспользоваться незавидным положением, в котором я оказался из-за предстоящего развода, чтобы принизить меня, внушить мне комплекс вины, и всячески раздували негативные моменты сложившейся ситуации.

— Вы завели любовницу, — твердили они угрожающим тоном. — Во время ответственной оперативной работы вы затеяли интрижку с какой-то девицей. Настоящие профессионалы так не поступают.

Единственное, чего хотели эти людишки, — это осложнить мне жизнь.

Наиболее унизительные сцены, как я ожидал, должны были разыграться на заседании парткома, который считал себя блюстителем и гарантом высокого морального духа сотрудников. Партийный комитет в подобных ситуациях вытаскивал на свет всю подноготную согрешившего человека, принуждал его (или ее) публично каяться в своих грехах, прилюдно заниматься самобичеванием и клятвенно заверять всех и каждого, что он непременно исправится и примет как должное любое решение своих товарищей, сколь бы суровым оно ни было. Нередко в партком заявлялись и жены сотрудников с жалобами на мужей, которые либо изменяли им, либо пускали в ход кулаки. Такие жены требовал и, чтобы их благоверных заклеймили подлецами, другие же обращались в партком в надежде, что там им помогут вернуть заблудших супругов в семейное лоно.

Нападки, с которыми обрушились на меня в парткоме, были обычным плодом злословия и привычным подспорьем в борьбе за должности, однако в данном случае стремление расправиться со мной подогревалось еще и черной завистью. К тому времени я уже пользовался заслуженной репутацией добросовестного, политически грамотного сотрудника, отлично разбирающегося во всех аспектах работы, превосходного лингвиста, компетентного составителя аналитических отчетов и служебных записок, историка и, наконец, опытного оперативного работника, который неоднократно доказывал свое умение устанавливать нужные связи и завербовал в Дании пару агентов. В КГБ насчитывалось немало людей, которые, будучи неплохими специалистами в какой-то одной области, во всех остальных оказывались несостоятельными. И в первую очередь это они, ощущая в чем-то свою ущербность, плели, сгорая от зависти, грязные интриги в отношении тех, кто, работая за рубежом, проявил себя наилучшим образом.

Месяц, проведенный в жарком и сухом приморском климате Крыма, самым благотворнейшим образом сказался на состоянии моего злополучного носа, который, однако, все еще продолжал время от времени кровоточить. Я отдыхал в санатории между Ялтой и Гурзуфом, которые вызывали у меня счастливые воспоминания о сказочных летних каникулах, проведенных мною в расположенном неподалеку отсюда, у самого моря, «Артеке», где длинноногие девочки из Восточной Германии стайкой ходили за своими пионервожатым и, вернувшись в Москву, я пытался примириться с тем фактом, что, хотя и числился старшим сотрудником, никакой определенной работы у меня не было. Кроме того, я понял, что не должен расслабляться, чтобы не оказаться застигнутым врасплох каким-нибудь неприятным сюрпризом вроде того, самого ужасного из всех, какие только можно себе представить, — который, сам того не ведая, преподнес мне английский шпион Ким Филби, взявшийся разгадать волновавшую многих загадку. Время от времени КГБ обращался к Филби за консультацией по тому или иному вопросу, а в конце 1978 года попросил его высказать мнение по поводу провала Хаавик, хотя в материале, представленном ему, были соответствующим образом изменены имена, чтобы он не смог догадаться, в какой стране происходили описанные в документе события. Его заключение, основанное на тщательном изучении представленных ему фактов, сводилось к тому, что разоблачение агента могло произойти только в результате утечки информации из КГБ.

Однажды утром Грушко собрал старших сотрудников отдела, всего семь человек, включая и его самого, и тоном не предвещавшим ничего хорошего сказал:

— Судя по некоторым признакам, кто-то из служащих КГБ связался с нашим противником и передает ему секретные сведения.

Затем, рассказав о проделанной Филби работе по делу Хаавик и о выводе, к которому тот пришел, он добавил: — Это тем более тревожно, что весь ход событий свидетельствует о том, что предатель может находиться в данный момент вот в этой самой комнате. То есть среди нас.

От меня потребовалось напряжение всех моих сил, чтобы тем или иным образом не выдать себя. Сунув руку в карман брюк, я ущипнул себя за бедро. Внезапная острая боль отвлекла на мгновение мое внимание от высказанного моим начальником предположения, и я благодаря этому смог по-прежнему сидеть с непроницаемым видом, не опуская головы. Однако то, что могло произойти, не ущипни я вовремя себя, представляло собой вполне реальную опасность, которой мне лишь с трудом удалось избежать, и, когда я думал об этом, мне становилось не по себе.

Другой не менее неприятный инцидент произошел во время встречи с Александром Чеботком, одним из моих приятелей, сумевшим наладить столь тесные связи с известным датским журналистом, что Любимов сообщил в центр об этом датчанине как об окончательно завербованном агенте. Как-то раз он зашел ко мне в кабинет и разразился гневной тирадой по адресу журналиста:

— Загвоздка с этим человеком состоит в том, что стоит мне заговорить с ним о сотрудничестве с нами, как он тут же отвечает: «А что, если у вас в КГБ имеется предатель? Он сообщит кому следует, и власти займутся мною».

Я отреагировал как-то неопределенно, и это не ускользнуло от внимания Чеботка, и, хотя он питал ко мне самые дружеские чувства и не блистал особо умом, он невольно насторожился.

— Что с тобой? — спросил он. — Ты в порядке?

— Да, спасибо, — ответил я. — Просто дома у меня творится черт знает что. Никак не могу хотя бы ненадолго отвлечься от мыслей о семейных неурядицах. Тем более, что все вокруг относятся к моему разводу отрицательно.

Дав ему почувствовать свою вину, я сумел перевести разговор на другую, уже безопасную для меня тему, но этот случай послужил мне хорошим уроком, напомнив лишний раз о необходимости при любых обстоятельствах сохранять хладнокровие. (Чеботок был влюблен в Елену и, хотя я не думаю, что дело дошло до интимных отношений с ней, мне было известно, что однажды он сфотографировал ее обнаженной по пояс. (Примеч. автора.)

Несколько месяцев спустя специалист по арктической зоне Анатолий Семенов заговорил при мне о явной утечке информации, касающейся сферы, в которой он работал. Сидя за столом в своем небольшом кабинете, этот исключительно интеллигентный человек сказал:

— Как вы знаете, с 1973 года мы проявляем особый интерес ко всему, что происходит в Арктике. КГБ является главной силой, ведущей борьбу за превращение Северного Ледовитого океана и омываемых им территорий в одну из находящихся под нашим непосредственным влиянием зон, которым отводится особое место в стратегических планах Советского Союза. Все это держится нами в строжайшем секрете, и вот, представьте себе, в последние годы мы начали чувствовать, что Запад знает о нашей деятельности в этом регионе значительно больше, чем следует. Удивительно, не так ли?

Я заставил себя высказать ничего не значащее замечание, но под ложечкой у меня засосало. Арктическим государством номер один являлась для нас Норвегия, чей гражданин Арне Трехолт снабжал КГБ, насколько мне было известно, исключительно ценной информацией. Государством номер два считалась Канада. Но и менее значимая в этом смысле Дания также представляла стратегический интерес, поскольку в ее состав входила Гренландия. За годы моего сотрудничества с англичанами мне довелось ознакомиться с массой секретных материалов, касавшихся арктической зоны, и услышать много любопытного об этом регионе. Возможно, Семенов решил лишь посоветоваться со мной, поскольку знал меня как специалиста по Дании, и все же меня не оставляло чувство страха, навеянное мыслью о том, что в действительности он хотел проверить возникшие у него подозрения относительно меня.

В этот нелегкий для меня период моей жизни я не сделал ни единой попытки связаться с англичанами. Полученные от них инструкции, в которых говорилось о порядке выхода на связь, я надежно спрятал, зная, что за намеченными заранее местами наших встреч ведется регулярное наблюдение: если бы я появился вдруг в одном из них, об этом сразу же было бы доложено соответствующим лицам. Но я не собирался предпринимать какие-либо шаги, пока не услышу чего-нибудь нового и более конкретного о предполагаемом внедрении агентов, состоящих на службе у Запада, в ряды сотрудников КГБ. Я постоянно знакомился в деталях с проводившимися КГБ операциями, которые, несомненно, представляли для английских спецслужб большой интерес. Помимо этого, у меня накапливались все новые и новые факты о деятельности Трехолта. И самое главное, я сумел-таки окончательно идентифицировать его после того, как увидел на столе у одного из сотрудников скрытый наполовину лист бумаги, на котором мне удалось разглядеть четыре буквы — «холт», служившие, как я понял, окончанием норвежского имени Трехолт. Но я не стал сообщать о своем открытии англичанам: риск оказаться выслеженным своими же коллегами был столь велик, что попытки вступить с ними в контакт могли быть оправданы лишь в случае какого-то исключительного развития событий. (Седьмое управление КГБ, ответственное за организацию в Москве слежки за людьми и, согласно присвоенному данному подразделению номеру, известное как «семерка», насчитывало в то время в своем штате около тысячи человек. Кроме того, ему было придано около пятисот сотрудников Московского областного управления КГБ. Так что всего наблюдением за обстановкой в черте города занималось примерно полторы тысячи человек. (Примеч. автора.)

Существовала и еще одна причина, по которой я откладывал встречу с англичанами: у меня появилось предчувствие, что в ближайшее время я смогу снова отправиться за границу. Я мечтал получить назначение в Англию. Первый шаг, который мне следовало бы предпринять в этом направлении, заключался в том, чтобы добиться моего перевода в английский сектор своего же отдела. Я начал искать подходы к работавшим там людям, что оказалось делом не столь уж легким, поскольку это был небольшой, но крепко спаянный коллектив со своими традициями.

Сотрудники сектора, все как один, превосходно говорили по-английски и старательно сохраняли дистанцию между собой и остальными коллегами.

К счастью, у меня сложились исключительно добрые отношения с заместителем начальника отдела Дмитрием Светанко, курировавшим Англию. Несмотря на свой начальственный вид, был он человеком милейшим. Лысый и пучеглазый, с большим животом и холерическим темпераментом, он был похож на заядлого выпивоху, каковым и являлся на самом деле. Каждые несколько месяцев он, допившись до чертиков, затевал драку, угрожая порой разнести в щепки ресторан, в котором ему довелось оказаться. И в то же время он был отличный работяга, благожелательно относившийся к энергичным, деловым людям, каковым он считал и меня. В общем, мы с ним были чуть ли не друзьями.

Если Светанко с полным основанием считался человеком мягким и душевным, то о начальнике английского сектора Игоре Титове этого никак нельзя было сказать. Титов был злобный человек, настроенный крайне враждебно по отношению к англичанам. Намного моложе своего заместителя, лет тридцати пяти, но уже с четко обозначившейся лысиной и с землистым цветом лица, он производил впечатление человека всегда чем-то недовольного. Он редко смеялся или пытался смягчить лицо улыбкой. В его взгляде сквозили неприязнь и высокомерие, это вкупе с его привычкой непрестанно курить производило ужасающее впечатление. Питаемая мною неприязнь к нему только усилилась, когда я узнал кое о чем еще, характеризовавшем его далеко не с лучшей стороны. Например, ему регулярно доставляли из Лондона с дипломатической почтой не облагаемые таможенными пошлинами блоки сигарет, и он, едва дождавшись, когда почту распакуют, хватал сигареты и запирал их в свой стальной шкаф. Ему присылали также все той же дипломатической почтой и порнографические журналы, купленные для него в Сохо, аккуратно обернутые и адресованные лично ему. Эти низкопробные издания сперва он пускал по кругу, а потом преподносил кому-нибудь из «нужных людей», закадычных своих дружков, в качестве мелкой взятки или платы за оказанную ему когда-то услугу в надежде получить что-то в будущем.

Как бы ни было мне неприятно втираться в доверие к подобному типу, я заставлял себя обхаживать его, зная, что осуществление моего замысла зависело в первую очередь от него. Со временем мы стали вместе обедать в нашем буфете, и мне удалось постепенно наладить с ним деловые отношения. Тогда же я, хоть и с запозданием, начал изучать английский, для чего поступил на курсы при Первом главном управлении.

Учебное отделение было самым прекрасным местом во всей структуре КГБ. Преподавательский состав почти полностью состоял из женщин, интеллигентных, относившихся к нам, своим ученикам, исключительно доброжелательно и самозабвенно занимавшихся исследованиями в области английского языка и литературы. Те, кто уже побывал в Англии, вызывали зависть у своих коллег, которым не столь повезло, но все они, независимо ни от чего, производили впечатление людей куда более благородных и человечных, чем остальной персонал КГБ, поскольку наши преподаватели как-никак заимствовали кое-что из культурного и духовного наследия Англии и нынешнего уклада жизни в этой стране.

Одна из них — женщина за тридцать лет, чьи чудесные зеленые глаза вполне компенсировали ее небольшой рост, — глубоко тронула меня тем, что обратилась ко мне за советом в связи с возникшей у нее моральной проблемой: следует ли ей сказать своей дочери правду о том, какой должна быть жизнь, спросила она, в справедливом, демократическом обществе, подобном тому, какое мы наблюдаем в странах Запада? Или лучше — дабы не бередить ее душу — ничего не объяснять и даже не пытаться оградить девочку от пропагандистской лжи, окутавшей как туманом весь Советский Союз?

— Если я расскажу ей о реальных ценностях, это сделает ее несчастной, — произнесла она печально. — Так как же мне поступить?

Я был по-настоящему взволнован тем, что кто-то, не знавший меня достаточно хорошо, настолько доверяет мне, что не боится задавать подобные вопросы.

— Каким бы ни было наше будущее, — ответил я, — вы все равно должны прививать своему ребенку подлинные ценности. Рассказывайте ей о справедливости и честности и научите ее различать добро и зло. Затем начните открывать ей постепенно глаза на то, что в действительности представляет собой наша система.

Я видел, как обуреваемой сомнениями преподавательнице трудно выбрать правильную линию поведения, но это был единственный совет, который я мог ей дать.

Когда она и ее коллеги обнаружили, что я уже знаю несколько языков и стараюсь изо всех сил овладеть еще одним, они стали всячески мне помогать, чтобы поддержать мой энтузиазм. Вместе с тем меня удивило равнодушное отношение наших преподавателей к истории языка — к предмету, который всегда вызывал у меня живейший интерес. Однажды в перерыве между занятиями я, зная об этом, вычертил на классной доске схему, которая наглядно демонстрировала видоизменение различных слов при переходе из немецкого в датский, из датского в шведский и из шведского в английский. Судя по всему, это произвело на мою преподавательницу определенное впечатление, из чего я заключил, что ей просто не приходило никогда в голову использовать в учебном процессе исторический фон.

Полный курс английского языка был рассчитан на восемь семестров, то есть на четыре года. У большинства слушателей был серьезный побудительный мотив к изучению языков, поскольку каждый сотрудник, получивший свидетельство об окончании курсов, мог претендовать на увеличение зарплаты на десять процентов. Мне, однако, овладение английским не сулило никакой материальной выгоды. Дело в том, что максимальная надбавка к зарплате за знание иностранных языков не могла превышать двадцати процентов, причитавшихся за два языка, и, так как я уже знал немецкий и датский, у меня отсутствовал подобный стимул. Учеба мне давалась нелегко. Выполнение домашних заданий требовало много времени. Каждый день нам полагалось делать полный перевод сводки утренних новостей, передаваемых всемирной информационной службой Би-би-си, записанной на магнитофонную пленку. Одну неделю занятия проводились по утрам, другую — по вечерам, и, хотя мне было очень трудно совмещать учебу с работой, я был полон решимости овладеть английским языком в рекордно короткий срок и в результате сумел одолеть четырехлетний курс за два года. Я уверен, что во многом обязан этим предыдущей лингвистической подготовке, или, точнее, своему знанию немецкого, шведского, французского — правда, в значительно меньшей степени — и, наконец, датского. Особенно я гордился тем, что, будучи по возрасту самым старшим на курсах — я начал изучать английский в сорок один год, — я обогнал своих более молодых товарищей.

В один прекрасный летний день 1981 года мне предстояло сдать свой последний экзамен, и, надо сказать, я успешно справился с этим. Это не означало, однако, что я мог свободно разговаривать на английском: мои знания еще не были достаточно глубокими. Но сколь восхищался я им! Для иностранца английский подобен гигантскому зданию, которое, как выразился кто-то из знаменитостей, по мере приближения к нему становится все выше и выглядит еще величественней, чем издали. Одним из свидетельств богатства этого языка может служить хотя бы то, что мой лучший, двухтомный, англо-русский словарь содержит сто шестьдесят тысяч слов, в то время как в аналогичном, того же объема, французско-русском словаре их насчитывается только шестьдесят тысяч.

Испытывая определенные трудности в разговорной речи, я в то же время довольно свободно читал по-английски. Помню, меня просто очаровали короткие рассказы Сомерсета Моэма, чей язык я нашел исключительно четким и ясным. Тогда же, к немалому своему удивлению, в политическом отделе библиотеки КГБ я наткнулся совершенно случайно на шесть томов «Истории Второй мировой войны» Уинстона Черчилля, изданных в переводе на русский в 1955 году, во время хрущевской оттепели, «Воениздатом». Это было великолепное издание в таком же точно твердом переплете, как и оригинал. Я почерпнул из этого издания, а также из предисловия к нему, написанного одним из крупнейших государственных деятелей Запада, много интереснейших сведений, доселе мне неизвестных. Читая том за томом, я начал лучше понимать, как функционировала во время войны английская гражданская служба, как составлялись и посылались каблограммы и многое-многое другое. Этот труд произвел на меня неизгладимое впечатление. Сидя в автобусе, развозившем нас каждый вечер из учреждения по домам, я всегда держал раскрытым у себя на коленях один из томов и, когда мне попадалось что-то особенно интересное, зачитывал соответствующий пассаж вслух. Мои товарищи офицеры, которым давно уже наскучило ездить одним и тем же маршрутом, ничего не имели против. Один из эпизодов, который я зачитал им, касался поездки Черчилля в СССР.

В 1942 году он посетил Сталина на его даче, расположенной в черте Москвы, известной как «государственная дача «номер 7». В своей книге он, в частности, пишет, что в тот, самый тяжелый, год войны небольшой деревянный домик буквально ломился от свежих фруктов и изысканнейших французских вин. Черчиллю показали «огромный аквариум с множеством золотых рыбок. Обитатели аквариума были настолько ручными, что брали еду прямо из рук». Плененный этими созданиями, Черчилль во время пребывания в гостях у Сталина ежедневно кормил их. Ему показали также новое бомбоубежище, «поражавшее своей роскошью» и оборудованное лифтами, опускавшимися в землю на глубину примерно тридцати метров, где, собственно, и находился сам бункер, оснащенный всеми удобствами. «Освещение было ярким, — вспоминал он потом. — Великолепная, удобная мебель в стиле утилити с яркой обивкой. И все же больше всего мне понравились золотые рыбки».

— Разве не чудесно это? — воскликнул я с жаром, но мои коллеги, растерявшись, не знали, как реагировать на мои слова. Наверное, ни один из сотрудников КГБ не осмелился бы в ту пору положительно отозваться о ком-либо из английских государственных деятелей. Так и ехали мы молча, пока один из моих попутчиков не проворчал:

— Ишь какой выискался гуманист! Видите ли, ему больше всего понравились рыбки!

Могу себе представить, как эти же самые люди поносили меня после побега за рубеж в 1985 году. Так и слышу их голоса: «Помните, как он все время читал эти мерзкие книжонки и восхвалял Уинстона Черчилля?!»

Впервые возможность по-настоящему попрактиковаться в английском мне представилась, только когда мне поручили перевести на русский докладные записки, составленные Кимом Филби. К своему огорчению, я ни разу не встречался с ним. Между тем Светанко взял за правило посылать четырех или пятерых молодых офицеров, говоривших по-английски, на семинары, которые Филби проводил в просторной явочной квартире, находившейся на улице Горького. Там, раз в год, Филби рассказывал подававшим надежды молодым людям о различных аспектах жизни в Англии, демонстрируя попутно, как представители различных социальных слоев разговаривают друг с другом. Затем разыгрывал небольшие сценки. Например, он говорил:

— Представьте себе, что я ваш агент, по профессии — адвокат. Давайте немного поговорим с вами. Начнем с ваших вопросов ко мне.

В беседе с другими практикантами он выступал в роли бизнесмена, журналиста, сотрудника разведслужбы и так далее. После этого в своих секретных докладных он сообщал, насколько преуспели в подобных представлениях его ученики.

Однажды Светанко попросил меня перевести целую стопку таких записок. Задание не из легких, понял я сразу же. Филби, составляя их, пользовался не обычным английским, а усложненной, витиеватой вариацией его.

В этом заключалась определенная доля иронии, поскольку, несмотря на то что восхищение советским коммунизмом он возвел в ранг своей пожизненной профессии, его разговорный русский оставался всегда плохим, о письменном же и говорить нечего: он не смог бы написать по-русски ни единого слова. Так почему же он прибегал при составлении докладных к стилизованному под старину английскому? Пытался ли он произвести тем самым впечатление на кого-то? Или просто выказывал таким образом свое пренебрежение к нам, жалким простофилям, пасующим перед ним и потому пытающимся тщетно, как казалось ему, разобраться в его писанине?

Что бы ни крылось за всем этим, мне так или иначе пришлось выполнять задание. Я работал изо всех сил, стараясь точно, не упуская никаких нюансов, перевести на русский написанные рукой Филби заковыристые и к тому же длиннющие фразы. Поскольку мне всегда нравилось переводить сложные тексты, я нашел это занятие довольно увлекательным. Расшифровывая по сути полученные мною письмена, я в конце концов понял, что Филби, несмотря на всю вычурность его слога, обладал исключительно ясной головой и отлично разбирался в людях.

От природы человек ленивый, он не утруждал себя работой и поэтому проводил свои семинары лишь с октября по декабрь. Чтобы как-то порадовать его, Альберт Козлов, служивший связующим звеном между ним и нашим управлением, каждый год непременно преподносил ему подарок на день рождения. Иногда Козлов просил меня помочь ему выбрать что-нибудь незаурядное, и, поскольку ни в одном обычном магазине нельзя было приобрести ничего интересного или оригинального, мы всегда отправлялись в антикварные магазины, которых во всей Москве насчитывалось тогда только четыре. Однажды нам особенно повезло, мы набрели на искусно выполненный письменный прибор, датированный концом прошлого века и вполне подходивший нам по цене. Как-то раз, когда мы встретились с Козловым по другому случаю, я обратился к нему с просьбой передать Филби книгу, написанную о нем одним датчанином, с тем чтобы он подписал ее для меня. Спустя несколько дней книга вернулась ко мне со следующей надписью: «Моему дорогому другу Олегу. Не верьте ничему, что пишется в книгах! Ким Филби».

Первой книгой на английском, которую я прочитал от начала до конца, понимая буквально все, был «День Шакала» Фредерика Форсайта, которую принес мне Козлов однажды вечером, когда меня отправили на несколько дней в медицинский центр КГБ по поводу какой-то легочной инфекции. Находясь там, я ухитрился прочитать еще и объемистый роман Филдинга «Том Джонс», правда уже на русском.

На семейном фронте мне предстояло начинать все с самого начала. Еще будучи в Дании, я приобрел в Москве новую квартиру, предварительно внеся за нее сорок процентов от общей ее стоимости — четырнадцать тысяч рублей, хотя закон о собственности был столь неопределенным, что я никогда не понимал до конца, в чем же все-таки заключаются мои права как собственника. Свои деньги я отдал инициативной группе, состоявшей из сотрудников КГБ, которые и организовали жилищный кооператив. Каждый из нас внес задаток, представлявший собой первоначальный взнос, а недостающую сумму инициативная группа получила в кредит от банка. Мало в чем разбираясь, я тем не менее полагал, что, став таким образом владельцем квартиры, я мог проживать в ней спокойно до конца дней своих, если только само здание устоит до той поры.

Мы с Еленой решили, что, поскольку мы разошлись, я буду жить в этой новой квартире, она же останется в старой. Соглашение было явно в пользу Елены, так как свой гардероб она основательно пополнила и обновила в Дании. Ей также оставался фарфор и значительная часть мебели, включая стенку, которую я собирал с таким старанием, чтобы было где разместить мои книги. В Копенгагене она продолжала работать на КГБ, так что ее трудовой стаж не прерывался и вернулась в Москву уже в звании капитана, а значит, и с солидной зарплатой. По возвращении на родину она поступила на престижную работу, где ей платили приличные деньги. Замечу в связи с этим, что когда я обсуждал наши с нею дела с председателем парткома, он сказал:

— Ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не упоминайте о деньгах Елены.

Однако пока что она жила в новой квартире, я же остался в прежней, временный характер проживания в которой доставлял мне уйму неудобств. Я не говорю уже о том, что Елена открыла привезенный из Копенгагена ящик с моими собственными вещами и, как ни в чем не бывало, стала пользоваться ими, с этим я мог, в конце концов, смириться. Но однажды, когда у меня оказалось вдруг утром свободное время и я отправился на новую квартиру, чтобы взять кое-что из нужных мне вещей, я, к своему огорчению, не смог открыть дверь. Замок, казалось, заело, и я был вынужден позвонить из телефонной будки Елене на работу.

— Что ты там устроила с замком? — строго вопросил я. — Мне необходимо забрать кое-что из квартиры.

— Ох!.. Ах!.. — Она явно была смущена. Затем, после короткого замешательства, сказала: — Попробую тебе помочь. Подожди несколько минут и попытайся снова открыть замок.

Я стал прохаживаться возле дома и вскоре заметил выскользнувшего из подъезда человека лет тридцати с лишним. Он торопливо прошел мимо меня и исчез за углом.

Я не испытывал ни малейшего чувства ревности: в наших с Еленой отношениях уже не осталось ничего, что могло бы давать повод к ревности. Но я был до крайности возмущен тем, что она пригласила мужчину в мою квартиру и оставила его там наедине со всеми моими прекрасными вещами, привезенными из-за границы.

Слушание дела о нашем разводе проходило в омерзительной обстановке. Елена произвела на облеченную властью женщину-судью крайне неблагоприятное впечатление, поскольку все время жевала резинку, что в действительности свидетельствовало лишь о том, что она нервничает.

— Перестаньте жевать резинку! — резко оборвала ее судья. — Вы же на судебном заседании. Итак, ваш муж разводится с вами, поскольку вы не желаете иметь детей. Это правда?

— Нет, ничего подобного! — возразила Елена. — Просто он влюбился в хорошенькую девушку, вот и все.

В какой-то степени я даже восхитился ею, когда услышал, сколь цинично и честно ответила она судье. Но судья не нашла ее ответ убедительным.

— Я признаю выдвинутые вашим супругом причины развода обоснованными и посему расторгаю ваш брак, — вынесла она свой вердикт. — Но ему как истцу придется оплатить все судебные издержки.

Во время предварительных бесед судья предупредила меня, что эти издержки могут достичь четырехсот рублей, но в конечном итоге она взыскала с меня лишь сто пятьдесят. Я понял, как мне повезло, что судьей оказалась женщина, сумевшая понять, что Елена — самовлюбленная эгоистка, для которой ни муж, ни семья не представляют интереса.

В октябре Лейла приехала из Копенгагена в отпуск и остановилась у меня в старой квартире. Однажды рано утром нас разбудил дверной звонок. Это был Валентин, муж моей сестры Марины. Он явился с печальной вестью: — Сегодня ночью умер Антон Лаврентьевич.

Моему отцу минуло восемьдесят два года, и, хотя он был заядлым курильщиком, всегда считался практически здоровым человеком. С чувством глубокого удовлетворения я могу честно сказать, что в пору его старости мы с ним были в добрых отношениях. До конца своих дней он оставался тем, кем был всегда, — верным коммунистом, но мы давно уже перестали спорить по поводу коммунистической идеологии. Зная, что я работаю в контрразведке, он вел себя исключительно тактично и никогда не спрашивал, чем именно я занимаюсь. Многие из его друзей и сверстников давно уже почили, так что через три дня, когда состоялись похороны моего отца, не так уж много людей пришло в крематорий, чтобы сказать ему последнее прости. На поминках в крошечной, тесной квартире моих родителей собралось свыше тридцати родственников, и я произнес, как мне казалось, самую лучшую речь в моей жизни. Я воздал должное своему отцу.

Сын бригадира железнодорожников, он, говорил я, сумел благодаря собственному упорству и трудолюбию, выбиться в люди и стать интеллигентом в первом поколении и, продолжив свой род, должным образом воспитал своих детей, чтобы они представляли уже интеллигенцию во втором поколении.

Смерть отца в какой-то степени облегчила участь матери, которая была на одиннадцать лет моложе его. Будучи еще достаточно активной, она часто сетовала на то, что уход за старым больным мужем поглощает все ее время.

Спустя некоторое время мы с Еленой поменялись квартирами: я занял новую, она переехала в старую.

Зима 1978/79 года оказалась одной из самых суровых на моей памяти. С декабря по январь стояли морозы, непривычные для Москвы (днем — минус 28 градусов по Цельсию, а ночью — аж минус 36): и в моей квартире, где все еще не было штор и светильников, об уюте говорить не приходилось. В разгар морозной зимы я схватил грипп и почувствовал себя так плохо, что вызвал врача. Молодая врачиха, явившаяся ко мне по вызову, прописала мне какие-то антибиотики и, заметив, какой у меня беспорядок, строго сказала:

— Надо же! Вам следует более серьезно относиться к своему здоровью. Почему ваша жена так плохо заботится о вас?

— Я не женат, — ответил я.

Врачиха, взглянув на меня повнимательней, продолжала:

— В вашем возрасте пора бы и жениться.

И с этими словами удалилась.

В январе Лейла вернулась из Дании насовсем, и мы поженились, ограничившись скромной брачной церемонией. Я понимал, что в моем возрасте странно превращать бракосочетание в пышное празднество, и поэтому мы просто отправились в ЗАГС, прихватив с собою только мою сестру Марину, брата Лейлы Арифа и его жену Катю — исключительно красивую супружескую чету, ставшую моими добрыми друзьями. После того как наш брак был официально оформлен, мы все вместе поехали к родителям Лейлы, где был накрыт праздничный стол.

То, что она была на одиннадцать лет моложе меня, вначале тревожило нас обоих, но затем мы перестали обращать на это внимание. Я успокаивал себя тем, что у нас с Лейлой такая же разница в возрасте, как и у моих родителей, так что я попросту следую семейной традиции. Я утешал себя также и мыслью о том, что мой отец тоже был дважды женат. Более того, я вспомнил, как бабушка упомянула как-то вскользь в моем присутствии: «Первая жена Антона…» — и тут же осеклась, потом, посмотрев на меня в страхе, добавила быстро: «Ты ничего не слышал. Если твой отец узнает о том, что я сказала, он убьет меня». У каждого поколения свои проблемы, подумал я.

Обустраивать нашу квартиру было невероятно приятным занятием. У нас с Лейлой сложились теплые, близкие отношения, о которых я раньше только мечтал, и посему нам обоим доставляло истинное удовольствие бегать по магазинам в надежде купить кое-что из вещей московского производства. Конечно, у нас была кое-какая современная мебель из Дании — прелестные стулья, кожаный диван и кофейный столик с мраморной столешницей — то есть все то, что выбрала Лейла. Но этого было мало. Мне, например, нужны еще были вместительные книжные полки, что и побудило нас зайти в местную мастерскую, которая изготавливала мебель на заказ. Мое общение с этой фирмой много чему научило меня, наглядно продемонстрировав мне, как в Москве развивается деловая активность. Данное предприятие наполовину было государственным, наполовину — частным, и трудившиеся там мастера, настоящие виртуозы, были сверх всякой меры загружены работой. Два столяра, взявшиеся выполнить наш заказ, приходили к нам уже с заготовками полок, которые сами же изготавливали у себя в мастерской. Однако, будучи привычными к алкоголю, они начинали пить с одиннадцати утра, а потом то и дело с жалостливыми лицами обращались ко мне с просьбой, чтобы я снова чего-нибудь им налил.

— Нам просто необходимо сделать хотя бы по глотку, — убеждали они меня бесстыднейшим образом, зная, что я, не в силах противостоять их трогательной просьбе, опять налью им по стакану неразбавленной водки. Самое время теперь приложиться.

К полудню они успевали сделать столько этих самых «глотков», что едва ли уже понимали, где находятся и в связи с чем. Поскольку официально они были направлены к нам их фирмой, я платил непосредственно ей, и, кроме того, мне приходилось давать сверх того и нашим мастерам. Но как бы там ни было, в конце концов, работа их подошла к концу, и в итоге две стены в нашей квартире были заставлены красивыми стеллажами для книг.

Лейле очень хотелось обзавестись навесными шкафами для кухни, и когда мы услышали, что огромный мебельный магазин доставляет купленные в нем вещи на дом, она простояла там всю ночь в длиннющей очереди, став тем самым для меня, сама того не зная, объектом прелюбопытного социологического эксперимента, о результатах которого я смог судить утром, когда она вернулась домой, безмерно гордая тем, что ей удалось наконец купить то, о чем она мечтала.

— На Западе не знают, в чем заключается подлинное счастье! — торжествующе воскликнула она. — Подлинное счастье заключается в том, чтобы простоять всю ночь в очереди и затем купить то, что хотел!

После того как мы полностью обставили квартиру, нам оставалось лишь нести текущие расходы по ее содержанию, довольно, кстати, небольшие, поскольку значительная часть затрат, связанных с различными коммунальными услугами, субсидировалась государством. Плата за пользование центральным отоплением, например, составляла в пересчете на английскую валюту всего-навсего шесть фунтов в месяц, за электричество — примерно восемь фунтов и за телефон — около четырех фунтов. Топили, что называется, от души, и, поскольку терморегуляторов у наших батарей не было, нам приходилось, спасаясь от жары, открывать окна настежь, даже когда температура на улице опускалась до минус тридцати градусов по Цельсию.

Отмечу также, что у нас в те дни не было по существу никаких проблем, разве что кроме одной — мы не могли подыскать для Лейлы подходящей работы. Правда, на какое-то время эта проблема утратила актуальность, поскольку мы очень хотели иметь полноценную семью, и вскоре Лейла забеременела. Наша первая дочь, Мария, родилась в апреле 1980 года, а в сентябре 1981 года появилась на свет и Анна. Оба раза Лейла рожала в родильном доме, который в моем представлении сопоставим лишь с камерой пыток, поскольку в подобных заведениях с роженицами обращаются крайне жестоко и ни при каких обстоятельствах не применяют обезболивающих средств. Врачи даже не знают, что в других странах отцам разрешается присутствовать при рождении ребенка, администрация роддома представить себе не может, чтобы в палату роженицы пускали мужа или, скажем, мать роженицы.

Короче говоря, когда должен был появиться на свет наш первенец, мне пришлось отвезти Лейлу в роддом, и затем, уже после того, как она родила, я привез ее назад, и не одну, а с дочерью. Передавая ее с рук на руки медперсоналу, я видел, какие адские муки она испытывает, и это все, что я знал, пока на следующий день мне не позвонили из роддома и не сообщили, что ребенок — а точнее, девочка — родился без всяких осложнений. Спустя три дня мне назвали время, когда я смогу приехать и забрать жену с дочерью. В назначенный час я присоединился к обычной возле таких заведений толпе и уже состоявшихся, и будущих отцов — мужей рожениц, родственников и просто друзей, радостно махавших руками прильнувшим к окнам женщинам. Согласно традиции, я явился с букетом цветов для молодой матери и пятью рублями для нянечки, которая вынесет ребенка, и с радостью исполнил все, что требовалось по ритуалу.

Лейла оказалась образцовой матерью. Кроме того, в первый же год после возвращения в Москву она окончила заочное отделение факультета журналистики при Московском государственном университете, получила диплом о высшем образовании, без которого невозможно было добиться хоть какого-нибудь успеха в Советской стране. Она начала заниматься там еще до отъезда в Данию, теперь же ей оставалось лишь написать дипломную работу — упрощенный вариант докторской диссертации. Когда встал вопрос о теме дипломной работы, она захотела знать мое мнение на этот счет.

— Послушай-ка, — сказал я, — почему бы тебе не заняться коммунистической прессой в Дании? Твоя работа будет первой на эту тему, поскольку никто до сих пор за нее не брался.

Я начал помогать ей, что было мне совсем не сложно, поскольку я внимательно изучал коммунистическую прессу на протяжении ряда лет и знал ее, что называется, изнутри. В результате мы произвели на свет объемистый трактат, настолько интересный, что заведующий кафедрой, где Лейле предстояло защищать свою работу, известный журналист и один из преподавателей Московского государственного университета, изъявил желание лично стать ее оппонентом. Но, к сожалению, диплом, который получила Лейла, так и не пригодился ей никогда.

Я любовался ею, наблюдая, как управляется она с нашей малышкой, приобретя соответствующий опыт еще в ту пору, когда сама была ребенком. Жизнь в те времена была очень трудной, и она, будучи еще маленькой девочкой, должна была помогать матери ухаживать за младшим братом, родившимся, когда ей минуло всего лишь восемь или девять лет. Помогая матери, она прошла отличную практическую подготовку к различного рода домашним делам.

В КГБ существовало неписаное правило, согласно которому должно пройти какое-то время, прежде чем тот, кто развелся и затем вновь женился, мог быть прощен и снова допущен к работе, соответствующей уровню его квалификации. Но для этого требовалось, в частности, продемонстрировать тем, кто вершит судьбы других, что молодожены отлично ладят друг с другом и в новой семье царят мир и благолепие. С этим у нас с Лейлой не было проблем, все шло как надо, особенно после того, как у нас появилась Анна. И тем не менее эпизодически вокруг меня вновь начинали плестись интриги. Теперь, впервые работая в Центре на высокой должности, я увидел собственными глазами, сколь подлые и непристойные средства могут пускаться в ход участниками ожесточенных междуусобных схваток, принявших особенно острый характер после того, как Геннадий Титов, не имеющий, кстати, никакого отношения к Игорю Титову, сменил Грушко на посту начальника 3-го отдела.

Этот Титов, прозванный Крокодилом, был одной из самых омерзительных и непопулярных личностей во всем КГБ, хотя нельзя отрицать, что он обладал и рядом положительных качеств, таких, как находчивость и исключительная осведомленность в вопросах, непосредственно связанных с его работой. Он то и дело отпускал плоские, вульгарные шутки и обожал рассказывать скабрезные анекдоты, которых знал несметное множество. Кроме того, его отличала удивительная способность моментально, как только дверь в его кабинет открывалась или в комнату, где он сидел, заходила женщина, переключаться на полуслове, без малейшей запинки, с мата — альтернативного языка, распространенного среди русских мужиков, в котором каждое второе слово непристойно, — на нормальную речь. Он умел внимательно выслушать собеседника и в то же время был беспринципным человеком, готовым пойти на все ради своих корыстных интересов. Он преуспел в карьере, когда, будучи с 1972-го по 1977 год резидентом КГБ в Норвегии, курировал Арне Трехолта, и, хотя после того, как Хаавик была разоблачена, его выслали из Осло, он по-прежнему продолжал руководить Трехолтом, встречаясь с ним в Хельсинки и Вене. Его наиболее мощным оружием в борьбе за собственное благополучие являлся уникальнейший дар подольщаться к тому, кто был ему нужен: он бессовестно льстил не только Трехолту, но и своему непосредственному начальнику Владимиру Крючкову, возглавлявшему Первое главное управление.

Грушко, бывший дипломат, верша свои дела, соблюдал, по крайней мере, какие-то приличия. Геннадий Титов же, в отличие от него, был человеком циничным и грубым. Титов и Грушко провели немало часов, прорабатывая возможные ходы и действия, с помощью которых можно одержать верх над своими соперниками в так называемых аппаратных играх, представлявших собой не что иное, как откровенную борьбу за более высокие посты. Они полагали, что если им не удастся добиться в надлежащий момент вожделенной цели, то они так и останутся при прежних своих должностях, в случае же победы их ждет дальнейшее продвижение по службе.

Конечно, не все в КГБ были столь же отвратительными личностями, как эти двое — Грушко и Геннадий Титов. Как я сказал англичанам, в этом учреждении работает и немало действительно замечательных людей. Одним из них был Альберт Акулов, сменивший меня на посту заместителя начальника отдела. Подлинный интеллигент, широко образованный, он обладал глубочайшими познаниями в области истории и отличался феноменальной памятью. Кроме того, он свободно говорил на финском, шведском, немецком и английском языке. Я не встречал в КГБ другого подобного ему человека, который отличался бы столь исключительными способностями и прирожденной интеллигентностью. Он ни разу не допустил бестактности в отношении кого-либо, мог увлеченно, без всяких бумажек говорить на различные темы. Грушко, хотя, возможно, в душе и завидовал ему, относился к Акулову с неизменным почтением, зато неотесанный Титов откровенно ненавидел его. Акулов, человек высокой культуры, в котором он видел потенциальную угрозу своему благополучию и каждодневное общение с которым он воспринимал как укор своей собственной невоспитанности, вызывал у него раздражение.

Сущность Титова как человека особенно ярко проявилась во время одного эпизода, когда исчез секретный документ, потеря которого в КГБ расценивалась как серьезное преступление. Ответственность за это должны были нести Титов и заместитель начальника отдела Светанко. После отчаянных попыток обнаружить пропажу Титов, дабы оградить себя от нежелательных для него последствий, начал возводить ложные обвинения на одного из младших сотрудников, работавших в его отделе. Но тут, как раз вовремя, секретарь Титова обнаружил пропавший документ — тонкий лист бумаги, притянутый к другому такому же листу статическим электричеством. Титов между тем успел показать себя во всей красе.

Время от времени мне приходилось выполнять обязанности дежурного офицера и, соответственно открывая и закрывая отдел, совершать тщательно разработанный ритуал. По вечерам, перед тем как покинуть помещение, каждый сотрудник клал ключи от своих сейфов и от кабинета в небольшой деревянный ящичек, запирал его и опечатывал собственной печатью, используя при этом кусочек пластилина. Я собирал затем все ящички и убирал их в сейф в комнате секретаря начальника отдела. Заперев сейф и спрятав ключ от него в другой деревянный ящичек, я доставал из еще одного ящичка комплект запасных ключей и заново открывал все двери для уборщицы, которая занималась своим делом в течение последующих полутора часов.

Когда она заканчивала уборку, я снова запирал на ключ все комнаты и на каждую из них вешал деревянную бирку, после чего опечатывал их моей собственной печатью с применением того же пластилина. И наконец, запирал дверь в комнату секретаря, опечатывал ее тем же способом, опускал ключ в деревянный ящичек, который также опечатывал, и относил его в секретариат Первого главного управления, где работа велась денно и нощно, все двадцать четыре часа в сутки.

Утром я приходил на работу в семь часов, раньше других, забирал свой ящичек, отпирал дверь в комнату секретаря, извлекал из сейфа персональные ящички сотрудников и расставлял их на столе. Каждый сотрудник, зайдя в это помещение вскоре после восьми, брал свой ящичек, ломал печать, вытаскивал из него ключи, отпирал дверь в свой кабинет и, в довершение всего, открывал один из сейфов, чтобы взять бумаги, с которыми он собирался работать. Когда появлялся начальник отдела, в промежуток между восемью и девятью часами, я докладывал ему по всей форме:

— Товарищ полковник, во время моего дежурства никаких происшествий не произошло!

Это было одним из немногих заимствованных из армии элементов, прижившихся в КГБ, сотрудники которого девяносто девять процентов своего рабочего времени вели себя как гражданские служащие. Вместо формы, в которой никто никогда их не видел, они носили повседневный штатский костюм, к тому же весьма скромный. Если кто-то одевался чересчур уж вычурно, то тут же подвергался открытому или, в лучшем случае, едва прикрытому осуждению со стороны своих товарищей.

Особенно за всем этим следили в Первом главном управлении, сотрудники которого должны были обладать хорошими манерами и вести себя предельно вежливо. Кричать или, тем более, топать ногами было недопустимо. Приказы надлежало отдавать в виде просьб или пожеланий. Некоторые, соблюдая это негласное правило, доходили до абсурда. Например, какой-нибудь крупный начальник начинал вдруг мурлыкать вам ласково:

— Мой дорогой Леня, пожалуйста, окажите любезность подняться на пятый этаж и взять для меня книгу, о которой я вам говорил.

Но любая подобного рода просьба была в действительности самым настоящим приказом, и если многие сотрудники и разговаривали с вами с кротостью агнца Божьего, то это вовсе не значило, что они не были в душе свирепыми волками.

Новая опасность нависла надо мной, когда мой друг и покровитель Михаил Любимов, занимавший в Копенгагене пост резидента, обнаружил, вернувшись в Москву, что попал в куда более скандальную историю, чем я. Его супружеская жизнь, как и моя после первого брака, была далеко не безоблачной, и он к тому же имел несчастье влюбиться в жену агента КГБ. Этот человек, бывший нашим тайным осведомителем, послал письмо с жалобой в Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза. В его обращении в эту инстанцию говорилось: «Начальник копенгагенского отделения КГБ, воспользовавшись своим служебным положением, отнял у меня жену. Будучи всего лишь агентом КГБ, я бессилен сам себя защитить".

Начальство пришло в бешенство. Столь бурная реакция с его стороны не в последнюю очередь объяснялась тем, что Любимов не прошел соответствующей дополнительной проверки перед тем, как занять более высокий пост начальника одного из подразделений, приданных непосредственно Первому главному управлению, и не успели его утвердить в новой должности, как в Москву пришла весть об его супружеской неверности. Для боссов с их пуританской психологией это было настоящим потрясением. Они поспешили объявить, что Любимов обманул КГБ, поскольку не сообщил начальству о переменах в его личной жизни. Его тотчас же сместили с должности, в которую он так и не успел вступить. Независимо от того, как относились Титов и Грушко к проблеме любви и брака, подлинная причина смещения Любимова состояла в том, что они видели в нем потенциальную угрозу своему положению и посему организовали настоящую его травлю.

Отставка Любимова не только означала крушение планов и надежд талантливого человека, но и осложняла мою собственную жизнь, поскольку вокруг пошли разговоры:

— Что, черт подери, творится там, в этой Дании? Скандалы — один за другим!

Одного того факта, что ты работал в Копенгагене, оказывалось достаточным, чтобы на тебя начинали коситься. Кроме того, расправу с Любимовым я воспринимал и как ослабление моих собственных позиций: проявив себя в прошлом как верный, добрый мой друг, он смог бы и в будущем оказывать мне поддержку, причем еще большую, чем прежде.

Вследствие описанных выше событий мое положение становилось все более и более шатким. Я все еще присутствовал на важных совещаниях и дважды составлял годовые отчеты отдела, что свидетельствовало об огромном доверии ко мне. И все же я не был уверен, что у меня есть какое-то будущее в КГБ, и эта неопределенность подсказала мне мысль перейти на работу в институт Андропова.

Именуемое официально ордена Красного Знамени институтом имени Ю.В. Андропова, но более известное как Андроповка, это заведение было создано на базе школы номер 101, являвшей собой гигантский, помпезный разведывательный центр с непомерно раздутым штатом. В то время одна из главных его задач состояла в развитии направления, которое можно было бы назвать научным. В планы института входило создание на его базе научно-исследовательского и учебного отделений, где будут готовиться диссертации, а выпускники института получат специальность лектора или. преподавателя по общественно-политической тематике. Поскольку я находился как бы в подвешенном положении и не видел никаких перспектив для моего дальнейшего продвижения по службе, то решил поработать год-другой там.

Но я недооценил злонравия своих старших по должности и званию коллег, которые, узнав о моем намерении, тотчас снова раздули историю с моим разводом и тем самым затруднили мне переход на работу в институт. Поэтому я принял другое решение: оставаясь по-прежнему в своем отделе, поступить в аспирантуру и заняться диссертацией по психологии скандинавских народов. Проведя в институте в общей сложности несколько месяцев и приглядевшись получше к своим товарищам по группе, я понял, что оказался в компании каких-то дегенератов. Один был алкоголиком, хотя и скрывал это. Другой, служивший ранее в Восточной Германии, совершенно ополоумел от непрерывных семейных разборок. Третий, явный сексуальный маньяк, постоянно рассказывал нам, как некогда любил женщину, такую толстую, что для того, чтобы совокупиться с ней, ему приходилось принимать фантастические позы. Глядя на них, я невольно думал о том, что, наверное, и сам кажусь кому-то столь же странным в каком-то отношении, как и они. Диссертации, надо сказать, я так никогда и не написал, поскольку по отделу пополз слух, что руководство подыскивает подходящую кандидатуру для работы в Англии.

Мне невероятно повезло, что осенью 1981 года в советском посольстве в Лондоне открылась вакансия, причем весьма привлекательная: речь шла как-никак о должности советника. Моему отделу предстояло направить туда кого-то из старших сотрудников, который обладал бы достаточным опытом и уже работал за рубежом под крышей Министерства иностранных дел: в силу разных причин никто другой там не требовался. После массовой высылки из Англии заподозренных в шпионаже советских сотрудников, имевшей место в 1971 году, в наших здешних загранучреждениях было не так уж много должностей, которые могли бы служить надежной крышей. Результат не замедлил сказаться. КГБ решил предельно сократить количество своих сотрудников, работающих под крышей посольства, и сделать ставку на журналистов, рекрутировавшихся из числа выпускников факультета журналистики Московского государственного университета. Однако, несмотря на то что в КГБ работало немало журналистов, ни один из них не был дипломатом и потому, естественно, никак не подходил на роль советника.

У Геннадия Титова было множество закадычных друзей, которых он стал приглашать в отдел под видом чтения лекций по своей специальности, чтобы сотрудники отдела могли оценить их профессиональный потенциал.

После каждой такой лекции Титов спрашивал своих подчиненных:

— Какое у вас сложилось впечатление? Понравился он вам?

Но закадычные друзья Титова как на подбор оказались такими серыми личностями, что сотрудники отдела при всем желании польстить начальству приходили к одному и тому же выводу: они не могут одобрить предложенную им кандидатуру.

В конце концов подходящую кандидатуру все же удалось подобрать в лице Виктора Кубейкина, работавшего в Англии в семидесятых годах и установившего тесные контакты с Лейбористской партией Великобритании и профсоюзами. Одним из многих людей, с которыми ему удалось завязать близкие отношения, был Рэй Бэктон, генеральный секретарь профсоюза машинистов АСЛЕФ, получивший псевдоним Барток, поскольку жена Кубейкина была музыкантом. Он сблизился также и с Ричардом Бригиншоу, генеральным секретарем профсоюза типографских рабочих НАТСОПА, полагая, что этот человек, вполне вероятно, был бы не прочь сотрудничать с Советским Союзом. Но когда Министерство иностранных дел СССР запросило английскую визу для Кубейкина, последовал категорический отказ, поскольку в тогдашней службе безопасности было много чего известно о нем.

Таким образом, оставался только я. К счастью для меня, начальником отдела был назначен Николай Грибин, и постепенно сотрудники отдела стали склоняться к мнению, что направить в Лондон следует Гордиевского. Я не только не возражал, но и, поелику возможно, поддерживал эту идею, стараясь, однако, держаться в тени, не выпячивая уж слишком своих достоинств и не болтая зря языком. Титов и Грушко испытывали сильное раздражение по этому поводу, никак не желая упустить из рук лакомый кусочек. Вот если бы им удалось пропихнуть на этот пост какого-нибудь своего протеже, у них появился бы свой человек в лондонском отделении КГБ, от меня же им не будет проку, поскольку у меня не было влиятельных друзей ни в этом учреждении, ни за его пределами, которых могло бы порадовать мое назначение.

В январе 1982 года Титов объявил, что собирается «прозондировать почву». В это время англичане как раз обратились за визой для нового советника, направляемого ими в московское посольство, и КГБ решил поторговаться. В ответ на просьбу англичан представители соответствующего ведомства дал и понять, что готовы предоставить им эту визу в том случае, если они в свою очередь выдадут визу мне. У нас никто конечно же не знал, что англичане без всяких условий визу мне выдадут. Титов же отнюдь не стал бы возражать, если бы в визе мне было отказано.

— Гордиевского хорошо знают на Западе, — сказал он. — Так что ему вполне могут отказать в визе. И все же попытаемся.

Перспектива отправиться в Лондон, естественно, глубоко взволновала меня. Лейла, которая не подозревала о моем сотрудничестве с англичанами, также пребывала в радостном возбуждении. Однако получение или оформление всех необходимых для выезда за рубеж бумаг и документов, а таковых было немало, вылилось в мучительный и длительный процесс.

К тому времени, после многочисленных случаев невозвращения советских граждан на родину, число различного рода бумаг, без которых никто не выпустил бы вас за границу, достигло колоссальной цифры. Чем больше инстанций вы проходили, тем толще становилась кипа анкет, которые вам надлежало заполнить: каждый, кто был связан с выдачей разрешений на выезд, стремился переложить ответственность за возможные последствия на других, так что в случае, если бы человек не пожелал вдруг вернуться назад, трудно было бы обвинить в недосмотре кого-то одного, поскольку в составлении досье на этого гражданина приняло участие слишком много людей.

Мой новый дипломатический паспорт был оформлен в МИД в рекордно короткое время, после чего в английское посольство в Москве были отправлены анкеты и фотографии, требовавшиеся для выдачи мне визы. Так как для получения последних перед выездом за границу документов нужны были также фотографии Лейлы и девочек, мы отправились с детьми в фотостудию. День был морозный, автобусы набиты битком, на земле — толстый снежный покров. Анне же в ту пору было всего четыре месяца.

Обычно на получение визы в английском посольстве уходило дней тридцать, и, когда мне выдали ее уже через двадцать два дня, я был и раздражен, и не на шутку встревожен: англичане, на мой взгляд, проявили излишнюю торопливость, что не могло не беспокоить меня. Оперативность, продемонстрированная англичанами, невольно вызвала подозрение у одного опытного человека, работавшего в отделе кадров Министерства иностранных дел.

— Как странно, что они столь быстро выдали вам визу, — сказал он. — Они должны бы основательно вас проверить, ведь вы так долго проработали за границей. Я вообще был уверен, что они ответят отказом, подобное случалось уже много раз. Так что можете считать, что вам здорово повезло.

Я так и считал. Но рассмотрение моего персонального дела было еще далеко до завершения, и в течение нескольких месяцев я не знал наверняка, попаду ли в Лондон или нет. Два главных моих досье, одно из которых непосредственно касалось моей личности и содержало финансовые и медицинские справки, тогда как в другом был представлен мой послужной список, передавались из одной инстанции в другую. В марте мои документы запросил 5-й отдел Управления К, занимавшийся рассмотрением всех спорных или сомнительных дел, и там они осели еще на несколько недель. Это был солидный срок, значительно больший, чем обычно. Светанко, не выдержав, вознегодовал:

— Ох уж эта чертова тайная полиция! Беспрерывно проверяет нас! Но зачем? Неужели мы сами не в состоянии проверить как надо своих сотрудников?

Проводя дни в ожидании, я стал изучать обстановку в Англии, о которой имел лишь самое общее представление. Маргарет Тэтчер, которую в Советском Союзе окрестили «железной леди» и «злой ведьмой «холодной войны», отбыла уже половину своего первого срока на посту премьер-министра, и КГБ с жадностью наблюдал за ее конфронтацией с шахтерами, объявившими в феврале 1981 года забастовку. Согласно утверждениям советской пропаганды, госпожа Тэтчер была типичным для Запада реакционным правым лидером, ближайшим союзником президента Рейгана, и отличалась враждебным отношением к Советскому Союзу. У КГБ был несколько отличный, более ясный взгляд на нее как на исключительно интеллигентного премьер-министра и ловкого манипулятора, некоторые даже сочувствовали Эдварду Хиту, которого она сменила на посту лидера Консервативной партии. Мы так же оживленно обсуждали фантастические измышления ряда английских авторов, будто бы сэр Роджер Холлиз, возглавлявший ранее МИ-5, являлся агентом КГБ.

Однако у нас в наличии имелись и куда более интересные материалы, чем измышления безответственных писак. В данном случае я имею в виду хранившиеся в английском секторе досье, которые я начал просматривать, так сказать, с дальним прицелом. Это не были какие-то особо секретные документы, ибо такие могли находиться только в архиве начальника отдела или в отдельных персональных досье, и тем не менее среди них оказалось несколько досье на англичан, которых КГБ считал своими агентами и тайными осведомителями. Само собой разумеется, если бы английским спецслужбам удалось ознакомиться с содержанием этих папок, многие из сотрудничавших с нами лиц оказались бы в затруднительном положении.

Наиболее интересным оказалось досье в голубой картонной папке на англичанина под кодовым именем Бут. Это был никто иной, как Майкл Фут, на протяжении многих лет представлявший в парламенте лейбористов и являвшийся в то время, когда я знакомился с заведенным на него досье, лидером Лейбористской партии, следовательно, хотя и чисто теоретически, потенциальным премьер-министром.

Читая этот материал, я внезапно вспомнил свой разговор с Любимовым, состоявшийся однажды на пляже в Дании. В тот день мы вместе — я с Еленой, Любимов со своей второй женой Тамарой — отдыхали на чудесном морском берегу, к которому чуть ли не вплотную подступали песчаные дюны, поросшие молодыми сосенками.

Во второй половине дня, в непринужденной беседе, он вспомнил, как в шестидесятых годах пытался изыскать возможность войти в контакт с Майклом Футом. Фут в то время, будучи членом парламента, работал в газете «Трибюн». Задача, которую Центр поставил перед Любимовым, заключалась в том, чтобы попытаться использовать Фута для усиления нашего влияния в Англии.

Фут регулярно произносил речи и публиковал статьи, и Центр, учитывая это, вознамерился, коли удастся, внушить ему идеи, которые отвечали бы интересам советского руководства. После вторжения советских войск в Чехословакию стало ясно, что это значительно осложнит наши отношения с Футом, и тем не менее в одном из поручений, касающихся данного вопроса, говорилось, что Фут и впредь будет оставаться нашим доверительным контактом и что связи с ним никогда не должны прерываться.

Другим англичанином, имя которого часто упоминалось в просмотренных мною досье, был Джек Джонс, профсоюзный деятель. В шестидесятых годах он также привлек внимание КГБ, которое особенно усилилось после того, как в 1963 году он стал исполнительным секретарем профсоюза транспортников и разнорабочих, а позже, в 1969 году, — генеральным секретарем этой организации. В 1971 году, когда из Англии выслали большую группу советских граждан, попытки войти с ним в контакт были временно приостановлены, но затем, спустя какое-то время, возобновились, и в досье содержались вполне определенные свидетельства того, что КГБ желал бы поддерживать с ним постоянные связи. Замечу, забегая вперед, что эта задача и была возложена на меня, когда я прибыл в Лондон.

Мои документы все еще не были полностью готовы, когда 2 апреля 1982 года Аргентина захватила Фолклендские острова. Отправка из Англии в Южную Атлантику объединенной группировки войск и начавшаяся затем война между этими странами вызвали мощную волну протеста. Если Советский Союз ограничился суровым осуждением Англии, то КГБ буквально впал в истерику. Пораженный злобой, которая сквозила в словах моих сослуживцев, я мог объяснить ее только тем, что, во-первых, большинство сотрудников КГБ находилось под воздействием официальной пропаганды, во-вторых, все еще была свежа память о позорном выдворении из Англии в 1971 году ста пяти штатных сотрудников КГБ. И хотя с тех пор прошло более десяти лет, по-прежнему считали, что положение советских разведчиков в Англии никогда уже не изменится к лучшему и не станет таким, как прежде.

Возможности же осуществления там разведывательных акций крайне затруднены из-за ограниченной английскими властями численности сотрудников советских учреждений. В общем, многие сотрудники КГБ желали всей душой, чтобы Аргентина, считавшаяся дружественной нам страной третьего мира, дала как следует по носу зарвавшимся англичанам. Более того, некоторые мои коллеги даже были уверены, что Англия потерпит поражение, и уже заранее подсчитывали возможные ее потери в военных судах и живой силе. Моя же точка зрения сводилась к тому, что одержит победу все же Англия, одна из крупнейших стран — членов НАТО, обладающая современнейшей технологией.

Впрочем, у КГБ имелись дела и поважнее, чем заниматься какой-то драчкой в Южной Атлантике. Предметом его особых забот стала операция «РЯН», название которой представляло собой аббревиатуру словосочетания «ракетно-ядерное нападение». Это была самая крупная из осуществлявшихся Советским Союзом в мирное время акций разведывательного характера. Причиной ее разработки и проведения послужило предположение, что Соединенные Штаты и НАТО готовятся нанести по Советскому Союзу упреждающий ядерный удар, и целью этой операции являлся, соответственно, сбор информации относительно враждебных замыслов Запада. Мысль о возможности внезапного нападения, которая в действительности не имела под собой никаких оснований, была пущена в ход Андроповым на конференции КГБ, состоявшейся в Москве в мае 1981 года. Почти определенно эта идея исходила от верховного командования СССР. Но независимо от того, как в действительности обстояло дело, КГБ и ГРУ было приказано работать вместе, добывая соответствующие сведения буквально по всему свету. Ясно, что резидентура в Лондоне должна была стать главным источником информации.

В конце концов, мои персональные досье были возвращены, но оформление необходимых мне документов все еще ждало своего завершения, и только 28 июня, спустя пять месяцев после выдачи мне визы, я смог, наконец, заказать авиабилеты до Лондона. По мере приближения дня нашего вылета мы с Лейлой волновались все больше и больше, пребывая в каком-то лихорадочном состоянии. Наши дочери — Мария, которой исполнилось тогда только два года, и Анна, появившаяся на свет лишь девять месяцев тому назад, — были слишком малы, чтобы понимать, что происходило, но для их родителей отъезд в Англию был равносилен полету на Луну.

В день отъезда я страшно нервничал, опасаясь, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство сможет в последнюю минуту разрушить все мои планы. И, готовя бутерброды для родственников, которые пришли попрощаться с нами, я ухитрился порезаться. Случилось же это так. Боясь, что масло в комнате растает, я продержал его до самого последнего момента в холодильнике, и, когда стал его резать, нож выскользнул у меня из ладони и своим острием глубоко вошел мне в руку.

К счастью, ни кость, ни сухожилие не были задеты, и, заклеив рану пластырем, я справился с обязанностями хозяина. Рассказал же я об этом лишь потому, что данное происшествие свидетельствовало в какой-то степени о том напряжении, которое ощущал я тогда.