«План Барбаросса» предусматривал крупнейшее в истории наступление. Гитлер считал, что вермахт победит еще до начала зимы: «Достаточно стукнуть в дверь, и весь этот прогнивший дворец рассыплется.» Его войска продвигались со скоростью 50 миль в сутки, сметая все на своем пути даже быстрее, чем во время блицкрига в Западной Европе. Перед Советским Союзом стояла и угроза одновременного нападения Японии на Востоке. Зорге доносил из Токио, что Риббентроп требовал от германского посольства убедить японцев нарушить их договор о нейтралитете с Советским Союзом, заключенный буквально за три месяца до начала «Плана Барбаросса». «Делайте, что хотите, — писал Риббентроп, — но японцы должны начать войну с Россией… Чем раньше это произойдет, тем лучше. Мы продолжаем надеяться, что еще до начала зимы пожмем руки японцам на Транссибирской магистрали.» В японском правительстве мнения разделились между сторонниками «северного» (война с Советским Союзом) и «южного» (война с Великобританией и Соединенными Штатами) вариантов.

Информацию для передачи в Москву Зорге получал преимущественно от Озаки, поскольку сторонники «южного» варианта одержали верх. 15 августа он сообщил, что от начала войны до наступления зимы отказались из-за «чрезмерного напряжения японской экономики». Позже Зорге отмечал, что, несмотря на поступавшие с опозданием благодарности за его сообщения, на которые никто не обращал внимания, ему до конца сентября так и не удалось убедить Москву в серьезности намерений Японии. На свою радиограмму: «Можно считать, что Советский Дальний Восток не подвергнется нападению Японии» он получил специальное благодарственное послание из Москвы. В октябре Сталин отправил почти половину войск с Дальнего Востока на Западный фронт. В последнем своем послании в Москву Зорге просил в связи со снижением угрозы нападения со стороны Японии отозвать его домой или направить в Германию. Это сообщение так и не ушло. 18 октября Зорге арестовали. Затем в течение нескольких дней были арестованы 35 членов его группы. По свидетельству офицера японской безопасности, ответственного за слежку, ночь перед арестом Зорге провел в постели жены немецкого посла.

Разведданные относительно намерений Японии, поступившие от группы Зорге после начала операции «Барбаросса», основывались на одном ошибочном предположении. Передаваемая Зорге информация не была, как многие считают, уникальной. Кое-что поступало одновременно из перехваченных японских дипломатических телеграмм. Пожалуй, именно благодаря этому совпадению сообщений Зорге и завоевал полное доверие Москвы всего за три недели до своего ареста японской службой безопасности. После ареста Зорге сообщения, подтверждающие намерения Японии, продолжали поступать. В расшифрованной телеграмме от 27 ноября 1941 года, отправленной из Токио в посольство в Берлине (а может быть и в Москве), говорилось: «Необходимо встретиться с Гитлером и Риббентропом и тайно разъяснить им нашу позицию в отношении Соединенных Штатов… Объясните Гитлеру, что основные усилия Японии будут сконцентрированы на юге и что мы предлагаем воздержаться от серьезных действий на севере.» Наиболее значительные успехи советских криптологов времен войны связаны с расшифровкой японских кодов и шифров. В феврале 1941 года группа дешифровки спецотдела была передана Пятому (шифровальному) Управлению НКГБ (позднее НКВД). Ядром нового управления был Исследовательский отдел, который занимался разгадыванием иностранных систем кодировки и шифрования. Работа ведущего специалиста по Японии С. Толстого была отмечена выше, чем любого другого советского криптолога времен войны, — его наградили двумя орденами Ленина. Его главными помощниками были профессор Шумский, филолог-японист полковник Котельников и Каспаров. Сам Толстой умер вскоре после победы. Благодаря своей успешной работе группа смогла снять с ГРУ часть нагрузки по дешифровке сообщений японской армии. Одной из задач первой группы Пятого Управления было наблюдение за передвижением Квантунской армии, выявление свидетельств готовящегося нападения на Советский Дальний Восток.

Сообщения о намерениях Японии, полученные Сталиным от Зорге и Пятого Управления, позволили ему перевести на Запад половину войск Дальневосточного округа. В течение октября — ноября от 8 до 10 стрелковых дивизий вместе с тысячей танков и тысячей самолетов были брошены на германский фронт. Они прибыли туда в наиболее критический момент. 2 октября Гитлер начал наступление на Москву, известное под кодовым названием «Операция Тайфун», которую он назвал «последней решающей битвой войны». Через два дня, выступая перед возбужденной толпой в берлинском «Спортпаласе», он заявил: «Враг разгромлен, и ему уже не удастся собраться с силами!» Но Москва не пала. Защита Советского государства стала священной войной за Родину-мать. Сталин превратился в символ национального единства в борьбе против коварного захватчика. Хотя государственные учреждения и иностранные представительства были в середине октября эвакуированы на Волгу — в Куйбышев, Сталин оставался в Кремле. «Сталин с нами!» — было постоянным лозунгом защитников Москвы. Сурков в своей «Клятве воина» очень точно отразил настроение народа:

«Я знаю…: борьба будет кровавая, трудная… но победа будет за мной. Слезы женщин и детей кипят в моем сердце. За эти слезы своей волчьей кровью ответят мне убийца Гитлер и его орды…

Защитники Москвы и Ленинграда и предположить не могли, что главной целью Сталина в октябре 1941 года было не руководство Красной Армией в героическом сопротивлении, а поиск с помощью НКВД путей заключить мир с Гитлером.

7 октября Георгия Жукова, самого выдающегося военачальника в Красной Армии, вызвали в кабинет Сталина в Кремле. В кабинете были только Сталин и Берия. Оба считали, что Красная Армия терпит поражение. К тому времени Берия снова непосредственно владел всей империей разведки и службы безопасности, которую он унаследовал от Ежова. В июле 1941 года НКГБ был вновь поглощен НКВД и в качестве независимой организации возродился лишь в апреле 1943 года. Война упрочила позиции Берии как руководителя службы безопасности, облеченного наибольшей властью за всю историю страны — он стал одним из пяти членов созданного после гитлеровского нападения Государственного комитета обороны, в который входили также Сталин, Молотов, Ворошилов и Маленков.

Берия не произнес ни слова, когда Сталин говорил Жукову, что Красная Армия не имеет достаточно сил, чтобы противостоять наступлению немцев на Москву. Настало время последовать ленинскому примеру, который в марте 1918 года, не видя иного выхода, подписал с Германией позорный брест-литовский мир. Обратившись к Берии, Сталин поручил ему найти пути заключения нового «Брестского мира» с Германией, пусть даже ценой прибалтийских республик, Белоруссии, Молдавии и части Украины. Отобранные Берией агенты НКВД обратились к послу Болгарии в Москве Стотенову быть посредником. Стотенов согласился, но все его попытки были отвергнуты немцами.

Даже когда судьба Москвы висела на волоске, Берия продолжал чистку руководящих военных кадров. В ночь с 15 на 16 октября центральный аппарат НКВД был эвакуирован в Куйбышев. Вместе с ним были эвакуированы и высокопоставленные руководители, которых в то время допрашивали на Лубянке. Триста других заключенных, для которых не нашлось транспорта, просто расстреляли. Допросы оставшихся продолжались в Куйбышеве. После ареста в 1953 году Берия признался: «Допрашиваемых безжалостно избивали. Это была настоящая мясорубка.» Все, за исключением генерала А.Д. Локтионова, который героически выдержал все пытки, признались в вымышленных преступлениях, которые НКВД им инкриминировал. Как писал советский военный историк генерал-лейтенант Николай Павленко, «сотни высокопоставленных военных специалистов ждали в застенках своей смерти, а на фронтах в это время лейтенанты командовали полками.» Некоторые военачальники из числа перевезенных в Куйбышев были расстреляны 28 октября. Затем Сталин вдруг распорядился прекратить расследования, которые вел Берия. Двое самых старших по званию и должности из арестованных военачальников — генерал К.А. Мерецков, бывший начальник Генерального Штаба, и генерал Б.Л. Ванников, бывший нарком боеприпасов, — оказались среди освобожденных и реабилитированных, несмотря на то, что признали себя виновными в вымышленных преступлениях.

Приостановка проводимой НКВД чистки высшего командного состава совпала с изменениями в ходе войны. Москва не пала. Уверенный в том, что Красная Армия будет разгромлена еще до конца осени, Гитлер хвастался: «Зимней кампании не будет.» Теперь его войска, не обеспеченные зимней одеждой, замерзали. Раненые и обмороженные солдаты умирали от холода даже в госпиталях. В декабре Жуков начал под Москвой наступление, в результате которого вермахт был отброшен и впервые в этой войне вынужден был перейти в оборону. Эта победа сделала Жукова национальным героем, но он-то знал, что Сталин косо смотрит на его популярность. Позже Жуков говорил: «Я принадлежал к той части военачальников, которые избежали ареста, но опасность эта висела надо мной еще пять лет.» Жуков считал, что арестом его помощника по оперативным вопросам и боевой подготовке генерал-майора B.C. Голушкевича Сталин дал ему понять, что и он сам может оказаться в руках НКВД.

В советских документах о подпольных группах сопротивления в Германии, возглавляемых Харро Шульце-Бойзеном и Арвидом Харнаком, подчеркивается, что разведывательная информация, которую они поставляли, помогла в борьбе с немецкими оккупантами.

Начиная с осени 1941 года героические участники сопротивления начали поставлять высшему советскому руководству ценную разведывательную информацию. Шульце-Бойзен благодаря тому, что служил в разведуправлении люфтваффе (военно-воздушных сил), и своим обширным связям в военных кругах, включая абвер (военная разведка), получал исключительной важности сведения о гитлеровских планах.

Гестапо арестовало Шульце-Бойзена 30 августа, а Харнака 3 сентября 1942 года. К 22 декабря, когда их казнили в Берлине, были выявлены более восьмидесяти членов их групп. Хотя их наиболее важные контакты были в ВВС, Министерстве авиации, Министерстве обороны и в руководстве вспомогательных видов войск, они имели связи и в Министерстве пропаганды, Министерстве иностранных дел, в берлинском магистрате, Министерстве расовой политики и в Министерстве защиты труда. Расследование нацистской полиции безопасности и службы безопасности с тевтонской точностью выявило, что среди арестованных были:

29% ученых и студентов.

21% писателей, журналистов и художников.

20% профессиональных военных, гражданских и государственных служащих.

17% военнослужащих призыва времен войны.

13% ремесленников и рабочих.

Советские источники как правило несколько преувеличивают ценность разведданных, поставляемых группами Шульце-Бойзена и Харнака, с тем чтобы подчеркнуть значимость коммунистического сопротивления в фашистской Германии Хотя эта информация и была важна для оценки, в частности, численности и возможностей люфтваффе, и добывали ее, рискуя жизнью, она не имела большого оперативного значения для отражения немецкой агрессии. Нацистская полиция безопасности и служба безопасности выделили девять областей, в которых группа Шульце-Бойзена предоставила Советскому Союзу наиболее важные разведданные:

1. Доклад о численности немецких ВВС в начале войны с Советским Союзом.

2. Информация о месячном производстве авиационной промышленности Германии в период июнь-июль 1941 года.

3. Информация о топливных ресурсах Германии.

4. Сообщение о планировавшемся наступлении на Майкоп (Кавказ).

5. Доклады о расположении немецких штабов.

6. Данные о серийном выпуске самолетов в оккупированных районах.

7. Донесения о производстве и накоплении Германией припасов для химической войны.

8. Донесение о захвате русских шифров неподалеку от Петсамо (вероятно, тех же, что получила ОСС, американская военная разведка — от финнов).

9. Сообщения о потерях среди немецких парашютистов на Крите.

Совмещение политического сопротивления со шпионажем сделало провал Шульце-Бойзена и Харнака неизбежным. Шульце-Бойзен и его жена Либертас организовали вечерние кружки для членов и сочувствующих антифашистскому подполью, чем поставили под угрозу собственную безопасность. Шульце-Бойзен в форме офицера ВВС и с пистолетом на боевом взводе охранял юных членов сопротивления, когда те расклеивали на стенах домов антифашистские плакаты. В 1942 году во время проведения в берлинском Люстгартене антисоветской выставки «Советский рай» Шульце-Бойзен организовал кампанию плакатов под лозунгом:

Выставка: нацистский рай

Война — Голод — Ложь — Гестапо

Сколько можно?

Шульце-Бойзен и Харнак писали и распространяли листовки, которые позже превозносились советскими историками как «выдающиеся образцы сражающейся антигитлеровской пропаганды.»

Немецкий дипломат Рудольф фон Шелиха рисковал значительно меньше. Во время войны, как и до нее, он держался вдалеке от групп Шульце-Бойзена и Харнака. Он мог бы и дольше оставаться на свободе, если бы не недостаток радистов ГРУ в Берлине. К его провалу привел захват в Брюсселе радиста, который передавал некоторые его донесения. После начала «Плана Барбаросса» фон Шелиха сотрудничал с ГРУ без былого желания. Его контакт Ильза Штёбе с трудом получала от него информацию. В октябре 1942 года агент ГРУ Генрих Кёнен (сын бывшего депутата от КПГ) был сброшен с парашютом в Восточной Пруссии и пробрался в Берлин для установления контакта с фон Шелиха через Штёбе. С собой у него был радиопередатчик для переправки в Москву сообщений фон Шелиха. Была у Кёнена и расписка фон Шелиха на 6. 500 долларов, полученных от ГРУ в 1938 году, — явно для шантажа, если фон Шелиха откажется сотрудничать. В докладе германских полиции безопасности и службы безопасности по этому поводу делается вполне логичный вывод, что миссия Конена свидетельствует об «огромном значении, которое в Москве придавали работе Шелиха.» В сентябре гестапо арестовало Ильзу Штёбе и поджидало, когда Кёнен попытается связаться с ней, что и случилось месяц спустя.

Группы Шульце-Бойзена и Харнака были частью плохо скоординированной сети ГРУ в Западной и Центральной Европе, которую в Центральном управлении безопасности Германии именовали «Красный оркестр». «Музыкантами» называли радистов, которые передавали в Москву шифровки; «дирижером» был Леопольд Треппер, известный членам организации под кличкой «гран шеф». Позже Треппер заявлял, что 12 ноября 1941 года один из живших в Брюсселе «музыкантов» передал сообщение группы Шульце-Бойзена с предупреждением Москвы о начале гитлеровской операции «Блю» — стратегического наступления, приведшего через год к сталинградскому разгрому:

«План III, цель — Кавказ, первоначально намечен на ноябрь, но будет осуществлен весной 1942 года. Развертывание войск должно завершиться к 1 мая…. Детали позже».

По оценке немецкой разведки ущерб, нанесенный донесением Треппера, несравним с ущербом от наиболее важных сообщений группы Шульце-Бойзена. Треппер позднее утверждал также, что 12 мая 1942 года один из его курьеров прибыл в Москву «с полной информацией о важнейших наступлениях». И снова воспоминания Треппера не совпадают с советскими данными. Первые важные данные об операции «Блю» были получены после изучения планов первого этапа наступления, захваченных с немецкого самолета, упавшего 19 июня 1942 года на территорию СССР. 26 июня Сталин заявил, что он не верит ни единому слову об операции «Блю» и осудил службу разведки за то, что она попалась на такую явную дезинформацию. Через два дня операция «Блю» началась с массированного наступления немцев на широком фронте от Курска до Северского Донца и снова вселила в Гитлера утраченную было надежду победить Россию до конца 1942 года.

В течение 1942 года «Красный оркестр» постепенно свернул свою деятельность после того, как немецкие радиопеленгаторы засекли «музыкантов». Самого Треппера арестовали в Париже 5 декабря 1942 года прямо в зубоврачебном кресле. Как рассказывал потом офицер абвера, Треппер «вначале был ошарашен, а потом произнес на прекрасном немецком — отличная работа.» Согласившись сотрудничать с гестапо. Треппер стал двойным, а быть может, и тройным агентом, пересылавшим в Москву дезинформацию, вполне вероятно, вместе г предупреждениями. Примечательно, что в 1943 году он бежал и скрывался до конца войны.

Но все же наиболее важной советской шпионской сетью во время войны была группа «Красная тройка» в Швейцарии, имевшая источники в Германии. Название произошло от предполагавшегося количества передатчиков. Возглавлял группу Шандор Радо (псевдоним Дора). Самым полезным был, несомненно, Рудольф Рёсслер (Люси) офицер разведки Швейцарии немецкого происхождения. Его сообщения поступали к Радо через руководителя одной из подгрупп Рашель Дюбендорфер (Сисси) и через посредника Кристиана Шнайдера (Тейлор). В Германии у Ресслера было четыре важных агента, которым он присвоил псевдонимы Вертер, Тедди, Анна и Ольга. Хотя точно установить скрывавшихся за этими псевдонимами людей не удалось, исследователи ЦРУ пришли к выводу, что это, по-видимому, были генерал-майор Ганс Остер, антифашист, начальник штаба абвера, повешенный позже вместе со своим шефом адмиралом Канарисом за участие в покушении на Гитлера в июле 1944 года; Ганс Бернд Гизевиус, еще один сотрудник абвера, бывший немецким вице-консулом в Цюрихе; Карл Герделер — гражданский — руководитель консервативной оппозиции Гитлеру, также казненный после покушения, и полковник Фриц Бетцель — начальник отдела анализа разведданных юго-восточной группы армий в Афинах.

Покрывающая «Группу Люси» тайна привела к появлению множества мифов, в том числе и предположения, что группа служит прикрытием и через нее английская разведка передавала русским разведданные, полученные из перехваченных и расшифрованных немецких сообщений, оставляя действительный источник неизвестным. Хотя английская разведка не использовала Рёсслера в качестве канала для передачи информации, швейцарская вполне могла делать это. Источники, которых Рёсслер называл своими, могли принадлежать швейцарской разведке, которая использовала Рёсслера для передачи информации русским. Похоже, что часть той же информации попала на Запад через полковника Карела Седлачека, который представлял в Швейцарии чехословацкое правительство в изгнании. Рёсслером руководили преимущественно корыстные интересы. Радо докладывал в Москву в ноябре 1943 года: «Сисси утверждает, что группа Люси прекратит работу, если не поступят деньги.» Рёсслера часто обвиняют в том, что он передавал русским информацию еще до нападения Германии на СССР. Сообщения Радо в Москву свидетельствуют, что на самом деле первый контакт с Рёсслером был установлен не ранее сентября 1943 года.

Несмотря на героизм и мастерство агентов ГРУ, их информация не оказывала сколь-нибудь значительного влияния на боевые операции советских войск до Сталинградской битвы. В состоянии первоначального шока от начала операции «Барбаросса» Ставка (орган, созданный на период войны из Генерального Штаба и Верховного главнокомандования) неоднократно оказывалась в неведении относительно местонахождения немецких войск. Военная разведка не сумела обнаружить маневра немцев на юг, в результате которого в сентябре 1941 года был захвачен Киев. Неожиданностью для нее явилось и октябрьское наступление под Москвой. Летом 1942 года Ставка вновь оказалась захваченной врасплох. Сталин и Ставка, уверенные, что немцы вновь попытаются взять Москву, неверно расценили наступление вермахта на юге. На протяжении всего наступления немцев на Сталинград и Кавказ советские войска никогда точно не знали, где будет нанесен следующий удар. После окружения в ноябре под Сталинградом группировки фашистских войск Ставка была уверена, что в «котле» оказалось от 85 до 90 тысяч человек, на самом же деле там было по крайней мере втрое больше. Точно так же Ставка не имела надежной информации относительно операции по освобождению окруженных войск. О переброске из Франции шести танковых дивизий в Ставке узнали только после того, как на них напоролась советская кавалерия. Великая победа под Сталинградом, закрепленная капитуляцией немецких войск в конце января — начале февраля 1943 года, свидетельствовала скорее о высоком качестве штабной работы в Красной Армии, о способности военачальников импровизировать и менять планы в соответствии с меняющейся обстановкой, о мужестве советских солдат. Эта победа была достигнута не благодаря, а несмотря на качество советской оперативной разведки.

На протяжении всей Великой Отечественной войны, но особенно в первые два года НКВД/НКГБ были лучше информированы о союзниках России, чем о гитлеровской Германии. Агентом, который поставлял наиболее полную информацию о политике Великобритании, был, по-видимому, «Пятый человек» — Джон Кэрнкросс, остававшийся вплоть до марта 1942 года личным секретарем лорда Хэнки. В июле 1941 года Хэнки был переведен с должности канцлера герцогство Ланкастер на менее престижный пост генерального почтмейстера, но он сохранил доступ к документам Министерства обороны и председательское кресло в ряде важных комитетов. В течение первых девяти месяцев войны Кэрнкросс продолжал поставлять НКВД «тонны документов». До 1941 года Хэнки возглавлял комитет по союзным поставкам, координирующий отправку в Россию боеприпасов и сырья. Похоже, однако, что Кэрнкросс в своих сообщениях в НКВД преувеличил силу оппозиции Черчиллю. Хэнки был самым непримиримым из критиков Черчилля и в личной беседе сказал однажды, что «военный кабинет соглашателей бесполезен». В начале 1942 года он подготовил анализ стратегического руководства Черчилля ходом войны, назвав его «Обвинение». В числе обвинений Хэнки, несомненно, переданных Кэрнкроссом в НКВД, было и такое: «приоритет отдавался поставкам в Россию.» Когда в марте 1942 года Черчилль вывел его из правительства, Хэнки заявил: «Какое-то время я был крайне неудовлетворен ходом войны». Сообщение о «крайней неудовлетворенности» Хэнки было одним из последних из Уайтхолла перед тем, как он начал проникновение в секретное агентство в Блетчли парк.

Советские разведывательные службы проявляли особый интерес к Великобритании со времен создания ИНО и Четвертого управления (предшественника ГРУ). Соединенные Штаты оставались на втором плане еще за год до начала войны. Четвертое Управление, осуществлявшее в 30-х годах большинство операций в Америке, интересовалось не столько собственно Америкой, сколько использованием ее для проведения операций против важных объектов в Японии и Германии. В 1938 году предательство ведущего связного в Америке Уиттакера Чэмберса нанесло Четвертому Управлению серьезный удар. На какое-то время Чэмберс ушел в подполье, опасаясь покушения со стороны НКВД или Четвертого Управления и не желая затевать расследование, которое могло бы вскрыть его шпионскую карьеру. В 1939 году он снова объявился, но уже в качестве автора, позднее редактора журнала «Тайме». Возмущенный, хотя и не удивленный подписанием пакта между нацистами и Советами, Чэмберс 2 сентября — на следующий день после начала войны — рассказал свою историю Адольфу Берле, помощнику госсекретаря и советнику президента Рузвельта по вопросам внутренней безопасности. Берле уверил Чэмберса, что его сообщение будет передано непосредственно президенту Рузвельту и он не будет наказан за прошлое сотрудничество. Берле, однако, не обещал ему защиты в случае расследования. После встречи с Чэмберсом Берле набросал небольшую справку «Подпольный шпион», в которой упоминал Элджера Хисса, Гарри Декстера Уайта и других ведущих советских агентов, на которых Чэмберс работал в качестве связного. Рузвельта справка не заинтересовала. Он, похоже, вообще отметал любое сообщение о шпионской деятельности в своей администрации как абсурдное. Примечательно также, что Берле просто положил свою справку под сукно. Он больше не интересовался Хиссом вплоть до 1941 года, когда упомянул об обвинениях Чэмберса в адрес бывшего шефа Хисса верховного судьи США Феликса Фрэнкфуртера и бывшего дипломата Дина Ачесона. Оба категорически отвергли выдвинутые обвинения. Берле и на этот раз воздержался от дальнейших действий. Он даже не отправил материалы о своей беседе с Чэмберсом в ФБР, пока в 1943 году бюро само не запросило их.

Об истории Чэмберса Рузвельту рассказывали и другие деятели — посол Уильям Буллитт, например, лейбористский лидер Дэвид Дубинский и журналист Уолтер Уинчелл, но президент снова не отреагировал. В 1942 году Чэмберс был допрошен в ФБР после того, как бывший соратник по коммунистическому подполью опознал его как советского агента и заявил, что у него «больше информации, чем иной разведчик способен набрать за год.» Опасаясь возможного расследования, Чэмберс был на допросах менее откровенен, чем во время своих бесед с Берле за три года до этого, и предпочитал говорить о своем коммунистическом прошлом, а не о шпионской деятельности. Джон Эдгар Гувер, директор ФБР, не обратил внимания на восьмистраничный протокол допроса, назвав его сборником «россказней, гипотез и умозаключений.» На протяжении последующих трех лет Чэмберса больше не допрашивали. Из тех, кого Чэмберс опознал, ФБР навело справки в обычном порядке лишь о Дж. Питерсе, который уже числился в досье бюро в качестве одного из лидеров Коммунистической партии Америки.

После предательства Чэмберса в 1938 году сеть Четвертого Управления в Вашингтоне перешла к резиденту НКВД в Нью-Йорке Гайку Бадаловичу Овакимяну, которого в ФБР позже окрестили «хитрым армянином». Соединенные Штаты стали одним из главных (а к концу второй мировой войны — самым главным) объектов советской разведки, а не базой для разведывательных операций в отношении других стран, как это было раньше. В 1938 году НКВД еще не осознал, насколько легкомысленно американская администрация относилась к советской шпионской деятельности в Соединенных Штатах. Предательство Чэмберса, опасения, что этим заинтересуется ФБР, отразилось, естественно, на деятельности НКВД в Вашингтоне. Гарри Декстер Уайт из Министерства финансов был наиболее высокопоставленным из нескольких агентов, неожиданно прекративших передачу информации. Не разделявшая коммунистических взглядов жена заставила его пообещать покончить со шпионской деятельностью.

Человеком, сделавшим очень много для возрождения вашингтонской сети советских агентов, был Натан Грегори Силвермастер (не путать с его другом и коллегой по шпионской деятельности Джорджем Силверманом), выходец из еврейско-украинской семьи сорока с небольшим лет, который работал в управлении безопасности, а затем был переведен в управление экономической войны. Эмоционально неспособный принять жестокую реальность сталинской России, Силвермастер, тем не менее сохранил в душе нетронутым революционный идеализм. Хронически больной бронхиальной астмой, часто мучаясь от жестоких приступов удушья, Силвермастер верил, что поскольку дни его сочтены, он должен перед смертью сознавать, что сделал хоть что-то для создания нормальной жизни для других. Именно Силвермастеру удалось уговорить Гарри Декстера Уайта снова поставлять разведданные, вероятно, вскоре после начала войны. Ко времени нападения на Перл-Харбор он сумел собрать группу из десятка правительственных чиновников, работавших на различные подразделения военной администрации Рузвельта и одновременно на НКВД. Уайт в группу не вошел, но поставлял информацию непосредственно Силвермастеру, который считал его робким человеком, не желавшим «позволять правой руке знать, что делает левая.» Чтобы немного успокоить его и убедить жену, что он больше не занимается шпионажем, Силвермастер сказал Уайту, что поступающая от него информация идет только одному человеку в руководстве Коммунистической партии США. Силвермастер не сомневался, что Уайт знает правду, но полагал, что тот предпочитает об этом не думать. Уайт спрятал на чердаке бесценный бухарский ковер, подаренный ему Быковым перед войной. Будучи правой рукой министра финансов Генри Моргентау, Уайт имел доступ не только ко всем секретным досье своего министерства, но и к секретной информации, поступающей из других государственных учреждений.

С 1941 года связным в группе Силвермастера работала Элизабет Бентли, тридцатитрехлетняя выпускница университета Вассар, которая жила в Нью-Йорке. Проведя год в Италии Муссолини, она стала убежденной антифашисткой и в 1935 году вступила в Коммунистическую партию США. В 1938 году ее убедили прервать открытые контакты с партией, выдавать себя за консерватора и работать на НКВД. Ее руководитель из НКВД Джекоб Голос, еще один украинский еврей, известный своим агентам как Тимми, нарушил существовавшие в НКВД правила и соблазнил ее. Позднее Бентли описывала то, что произошло между нею и Голосом во время пурги в Нью-Йорке фразами, позаимствованным у Миллса и Буна: «Он коснулся меня рукой, я подняла на него глаза, и вдруг оказалась в его объятиях. Он целовал меня в губы.» «Время, казалось, остановилось, а потом я почувствовала, что уплываю в черноту экстаза, которому не было ни начала, ни конца.» Длинная ночь кончалась, и Бентли сидела в обнимку с Голосом в его машине, глядя на «самый прекрасный в жизни рассвет.» Голос подпортил идиллию, рассказав о правилах НКВД, которые он только что нарушил: «Нам запрещено иметь близких друзей, а тем более влюбляться. По правилам коммунистов мы не должны чувствовать друг к другу то, что чувствуем.»

Вдохновленная дурным примером Голоса, Бентли тоже стала путать дружбу со шпионажем, да к тому же таким образом, что в Центре в Москве пришли в ужас. Она дарила агентам, с которыми работала связной, тщательно выбранные рождественские подарки — от спиртного до белья, причем покупала их на казенные деньги. Когда новый оператор попытался после смерти Голоса в 1943 году ужесточить меры безопасности, она с сожалением вспомнила «старое доброе время, когда мы все работали, как хорошие друзья.»

Однако неуважение некоторых агентов ее группы к правилам подпольной работы беспокоило даже Бентли. Дж. Джулиус (Джо) Джозеф, бывший агентом в управлении стратегических служб времен войны, завербованный в 1942 году, «похоже, вообще был неспособен усвоить правила подпольной работы.» Он постоянно попадал в истории, которые беспокоили нас и даже приводили в недоумение. Однажды, к примеру, когда ему сказали, что документы следует сжечь или спустить в туалет, он засунул горящую кипу бумаги в унитаз — в результате загорелось сиденье. Владелец квартиры, прибывший для осмотра повреждения, был немало обескуражен и, выходя из квартиры, повторял вполголоса: «Совершенно не представляю, как это могло произойти.»

При общем безразличии в отношении советского шпионажа, которое процветало в Вашингтоне во время войны, такие нарушения режима секретности, однако, оставались без последствий. Элизабет Бентли привозила из своих поездок в столицу, которые совершала каждые две недели, все больше информации. Вначале это были несколько машинописных страничек, излагавших содержание секретных материалов, да пара копий наиболее важных документов. Москва вскоре потребовала больше. И тогда члены группы Силвермастера стали приносить секретные материалы к нему домой — в дом 5515 по 35-й стрит северо-запада, где он сам и его жена по ночам снимали все на микропленку. Поначалу все умещалось на три-четыре катушки микропленки по тридцать пять кадров на каждой. Супруги Сильвермастер сами проявляли их. К весне 1943 года, однако, Бентли каждые две недели привозила в своей хозяйственной сумке по сорок непроявленных микрофильмов, которые обрабатывались в лаборатории резидентуры НКВД.

К каждой пленке прилагался список содержащихся на ней материалов на случай, если какой-то из кадров окажется испорченным. Так иногда случалось. НКВД предпочитало само снабжать Силвермастера микропленкой, чтобы они не привлекали внимания массовыми закупками, не просто сложными, а порой и невозможными для гражданских во время войны. Из-за дефицита, однако, НКВД иногда поставляло неподходящие, низкочувствительные пленки, снимать документы на которые было очень трудно. «Как мы можем нормально работать, если они не обеспечивают нас необходимым? — спрашивал Силвермастер Бентли. — Может быть, что-то случилось с государственной программой ленд-лиза?» Саркастическое предположение Силвермастера о том, что в НКВД стремились получить помощь американского правительства для шпионажа в Соединенных Штатах, было, кстати, не таким уж бредовым, как ему казалось. На встрече с главой американской военной миссии в Москве в 1944 году начальник иностранного управления НКВД Павел Фитин и его помощник Андрей Траур потребовали «всю имеющуюся у нас (американцев) информацию о технике фотографирования и проявки портативным оборудованием секретных микрофильмов и т.д.»

Несмотря на технические трудности, Элизабет Бентли во время регулярных визитов в Вашингтон собирала, по ее словам, «невероятное количество» разведывательной информации от группы Силвермастера. В марте 1944 года она стала связной еще у одной группы из восьми правительственных служащих, возглавляемой Виктором Перло, который в то время работал в отделе статистики управления военной промышленности. Позже Бентли назвала еще одиннадцать государственных служащих, не входивших ни в группу Силвермастера, ни в группу Перло, которые поставляли значительное количество секретной информации из государственных досье.» Наиболее производительным источником» группы Силвермастера Бентли считала Пентагон. По ее непросвещенному мнению, группа поставляла «буквально все данные о производстве самолетов, схемы приписки самолетов к районам боевых действий и зарубежным странам, технические характеристики, сообщения о новом секретном строительстве на множестве аэродромов.»

НКВД, несомненно, было особенно довольно своим проникновением в американскую службу разведки. Элизабет Бентли позднее назвала семь сотрудников штаба Управления стратегических служб — предшественника ЦРУ в годы войны, — которые также работали на НКВД. Расшифрованный советский радиообмен позволил выявить еще больше. Наиболее важным из них был, пожалуй, Дункан Чаплин Ли, потомок генерала времен Гражданской войны Роберта Э. Ли, стипендиат Родса в Оксфорде и блестящий молодой адвокат в фирме «Уильям Дж. Донован» в Нью-Йорке. Возглавив вскоре, в 1942 году, ОСС, Донован взял к себе Ли в качестве личного помощника. Ничего удивительного, что Голос «придавал большое значение передаваемым Ли разведданным.» В целом ОСС знало об НКВД разительно меньше, чем НКВД об ОСС.

Советское проникновение в ОСС и администрацию Рузвельта не позволило Доновану провести крупную операцию против НКВД. В ноябре 1944 года Донован купил у финнов слегка обгоревшую шифровальную тетрадь НКВД в полторы тысячи страниц. Некоторые советские агенты в Вашингтоне заволновались, опасаясь провала. Элизабет Бентли рассказала, что Лочлин Карри, помощник Рузвельта по административным вопросам и член группы Силвермастера, ворвался в дом другого члена группы Джорджа Силвермана «едва переводя дыхание, и заявил тому, что американцы скоро разгадают советские шифры.» Вскоре Бентли была в курсе. Донован, скорее всего, рисковать не стал бы и не доложил бы о покупке государственному секретарю Эдварду Стеттиниусу. Но агенты НКВД в ОСС сообщили госсекретарю, и Стеттиниус убедил президента, что джентльменам негоже читать переписку союзников. Доновану приказали вернуть шифровальную тетрадь русским, что он и сделал, к величайшему своему сожалению. Отдавая ее Фитину, однако, Донован скрыл истинные мотивы и сказал, что «будучи честным союзником, вынужден был пойти на сделку, когда узнал, что шифры продаются».

«Генерал Донован хотел бы, чтобы генерал Фитин знал, что мы не изучали имевшиеся в нашем распоряжении материалы, а поэтому не можем судить об их ценности, но действуем из предположения, что они представляют большое значение для русского правительства.»

Так оно и было. Фитин передал свою «искреннюю благодарность» Доновану за его действия в этом «очень важном деле». По его просьбе подгоревшая книга была передана лично советскому послу в Вашингтоне Андрею Громыко, и больше никто в советском посольстве о ее существовании не знал. Фитина, конечно же, не обманула проявленная Донованом союзническая лояльность, а вот наивность Рузвельта и Стеттиниуса, должно быть, удивила. В мае 1945 года НКВД/НКГБ заменило шифры, а копия старой тетради, которую Донован оставил себе, отдавая оригинал, использовалась до 1948 года для расшифровки некоторых сообщений НКВД/НКГБ в последний год войны, благодаря чему удалось впоследствии раскрыть советских агентов времен войны. Если бы покупку тетради удалось скрыть от русских в 1944 году, ее ценность для американского перехвата была бы значительно выше.

Хотя большинство агентов НКВД/НКГБ времен войны входили в группы Силвермастера или Перло, несколько наиболее важных работали в одиночку. Среди них был Элджер Хисс (псевдоним Алее), который после предательства Чэмберса в 1938 году попал в очень сложную ситуацию, поскольку дружил с Уиттакером Чэмберсом. С лета 1939 года по май 1944-го Хисс работал помощником Стэнли К. Хорнбека, советника по политическим вопросам в управлении Дальнего Востока Государственного департамента. «Элджер, — рассказал позже Хорнбек, — пользовался моим полнейшим доверием и видел все, что видел я.» Нет оснований полагать, что он не передавал НКВД значительную часть материалов. В 1942 году ФБР провело скоротечное расследование одного из обвинений в его адрес, но после того, как он заявил, что «есть только одно правительство, которое я хочу свергнуть, — это правительство Гитлера», расследование прекратили.

НКВД, наверное, предпочло бы, чтобы отдельно от групп Сильвермастера и Перло работал Уайт, а не Хисс. Но после вызванного предательством Чэмберса потрясения Уайт не хотел иметь дела ни с кем, кроме Силвермастера.

Оператором Хисса во время войны был ведущий нелегал НКВД Ицхак Абдулович Ахмеров, родившийся в Баку в самом конце прошлого века. В Соединенных Штатах он жил под псевдонимами Билл Грейнке, Майкл Грин и Майкл Адамец. Когда в 1938 году в вашингтонском ресторане он встретил выпускника Кембриджа Майкла Стрейта, которого Блант пытался завербовать для НКВД, «он встал, улыбаясь теплой, дружеской улыбкой.. Протянул руку и пожал мою твердым дружеским пожатием… Это был полный человек с черными волосами и смуглой кожей, полные губы его всегда были готовы растянуться в улыбке. Он хорошо говорил по-английски, и манеры его были легки и отточены. Он, похоже, наслаждался своей жизнью в Америке».

Ахмеров вызвал легкое замешательство в Управлении С — подразделении ИНУ, занимавшемся нелегалами, женившись на Хелен Лоури, племяннице лидера Коммунистической партии США Эрла Броудера. Однако и ему, как Голосу, это нарушение правил НКВД сошло с рук.

Когда в ноябре 1943 года умер Голос, Ахмеров (под псевдонимом Билл) стал вместо него оператором Элизабет Бентли. Вскоре он уже требовал передать ему непосредственное руководство группой Силвермастера в Вашингтоне. «Каждый вечер после жестокого сражения с ним, — писала позже Бентли, — я ползла домой, чтобы скорее рухнуть в постель, порой даже не раздеваясь, так я бывала измотана.» Мисс Бентли была одновременно встревожена и восхищена, с какой легкостью Ахмеров завоевал доверие Силвермастера во время первой же встречи:

«Билл (Ахмеров) пребывал в самом веселом расположении духа и делал все, пытаясь очаровать Грега (Силвермастера). Он настоял, чтобы Силвермастер взял себе самые дорогие блюда, вина и закуски. Он превозносил его до небес за работу, говорил, что Силвермастер — опора Советского Союза. Я спокойно наблюдала за этим театром, думая о том, настоящем Билле, который прятался сейчас под маской дружелюбия… Если Билл будет продолжать встречаться с Грегом, дело вполне может закончится вербовкой его».

Еще в начале своей карьеры в КГБ О. Гордиевский, в то время сотрудник Управления С ПГУ, побывал как-то на Лубянке на лекции Ахмерова. Ахмеров, которому было уже под шестьдесят, совершенно седой, упомянул Хисса лишь вскользь. Свою лекцию он посвятил наиболее важному, с его точки зрения, советскому агенту в Америке в годы войны — Гарри Гопкинсу, ближайшему советнику президента Рузвельта. После лекции Гордиевский обсуждал историю Гопкинса с некоторыми своими коллегами по Управлению С и со специалистами по Америке из ПГУ. Все согласились, что Гопкинс был агентом чрезвычайно важным. Гордиевский же пришел в конце концов к выводу, что Гопкинс был скорее агентом неосознанным, а не сознательным. Такое объяснение связи Гопкинса с КГБ наиболее логично, если учесть его карьеру.

Гопкинс, насколько известно, ни с кем не обсуждал свои случайные встречи с Ахмеровым. Об этих контактах на Западе узнали только от Гордиевского. Гопкинс умел хранить секреты, это была одна из причин, почему Рузвельт сделал его своим доверенным лицом. Мать Гопкинса отзывалась о нем так: «Я совершенно не понимаю его. Он никогда не говорит того, что в действительности думает.» Сын Гопкинса, Роберт, говорил, что во время войны отец даже пленарные заседания конференций союзников обсуждал неохотно. Ахмеров заинтересовал Гопкинса, сказав, что привез ему личные и секретные послания от Сталина. Он захвалил и улестил Гопкинса так же успешно, как сделал это с Сильвермастером, и заставил его поверить, что ему уготована уникальная роль в этот критический период развития советско-американских отношений. Из-за своих наивных представлений об агентах НКВД (в которых, по его мнению, шпиона угадать не легче и не сложнее, чем в их американских коллегах) Гопкинс вполне мог и Ахмерова принять не за того, кем тот был на самом деле. Он, вполне вероятно, считал Ахмерова неофициальным посредником, которого Сталин выбрал, не доверяя (и это его недоверие Гопкинс разделял полностью) ортодоксальной дипломатии. Точно известно лишь, что Гопкинс проникся необычным восхищением и доверием к Сталину. Вдохновленный Ахмеровым, он наверняка был переполнен чувством затаенной гордости из-за того, что пользуется доверием двух крупнейших лидеров мира.

Ни из лекции Ахмерова, ни из последовавшего разговора в КГБ Гордиевский так и не узнал, когда и как был установлен первый контакт с Гопкинсом. Но контакт этот уже был налажен ко времени первого приезда Гопкинса в Советский Союз летом 1941 года, сразу после немецкого вторжения. 16 июля 1941 года Гопкинс прибыл в качестве представителя Рузвельта в Англию для переговоров с Черчиллем и с членами «Военного кабинета». 25 июля он телеграфирует президенту: «Не могли бы вы сообщить, считаете ли вы важным и полезным для меня посетить Москву… Мне представляется необходимым сделать все возможное, чтобы русские держали постоянный фронт, даже несмотря на то, что они могут потерпеть поражение в настоящий момент.» Позже советский и американский послы в Лондоне Иван Майский и Джон Дж. Уинант утверждали, что их советы помогли в положительном решении вопроса о поездке Гопкинса. Ахмеров тоже претендовал на это.

«Оказанный Гарри Гопкинсу прием явно показывал, — писал Лоуренс Стейнгард, посол США, — что этому визиту придается чрезвычайное значение.» Никто из западных послов не получал еще такого приема. «Меня никогда не встречали так, как в России, — вспоминал Гопкинс. — Порой я ловил себя на мысли, уж не баллотируюсь ли я в президенты. Хотя детей я не целовал.» Гопкинс был обеспечен спиртным и съестным даже в предоставленном ему персональном бомбоубежище, в котором он, к своему величайшему удивлению, обнаружил запасы шампанского, икры, шоколада и сигарет. (Стейнгард жаловался, что ему никогда не предлагали вообще никакого бомбоубежища.) Во время ежедневных встреч с Гопкинсом Сталин полностью убедил его в своих возможностях как руководителя и в решимости России сопротивляться:

«Он ни разу не повторился. Речь его напоминала стрельбу его армий — уверенно и прямо в цель. Он поприветствовал меня несколькими словами по-русски. Коротко, крепко и гостеприимно пожал мне руку. Он тепло улыбнулся. Он не тратил попусту ни слов, ни жестов…. Он не заискивал. Не сомневался. Он убеждал вас, что Россия устоит перед наступлением немецкой армии. Он подразумевал, что и у вас тоже нет никаких сомнений…»

Гопкинс никогда не был сторонником теории или практики однопартийного коммунистического государства. Но, как писал его биограф, «всегда оставался искренним и даже агрессивным другом России и глубоко почитал колоссальный вклад России в победу в войне.»

Основной задачей поездки Гопкинса в июле 1941 года было выявление срочных и долговременных потребностей России в военном снаряжении. Он быстро сделал вывод, преимущественно из своих бесед со Сталиным, что Государственный департамент и Министерство обороны США, так же, как и английское правительство, сильно недооценили советский военный потенциал. Большое значение Гопкинса для русских объясняется в значительной степени его возможностью убедить Рузвельта в том, что помощь русским дело стоящее. Рузвельт говорил своему сыну Эллиоту: «Я знаю, насколько верит премьер (Черчилль) в возможность России выстоять в войне.» И, щелкнув пальцами, показывал ноль…. «Гарри верит больше. Он даже меня может в этом убедить.» Гопкинс удружил русским и тем, что настаивал на помощи без контроля. Американский военный атташе майор Айвэн Йитон убеждал Гопкинса требовать от русских права в качестве компенсации направлять на фронт военных наблюдателей. Посол Стейнгард позже сказал американскому журналисту, что был свидетелем, как в пылу спора эти двое (Гопкинс и Йитон) колотили кулаками по столу так, что тарелки прыгали. Заглянувший было посол быстро закрыл дверь, «поскольку не хотел оскорблять личного представителя президента, поддержав военного атташе.» Больше всего, по словам Йитона, Гопкинса рассердили его высказывания о Сталине: «Когда я начал говорить ему о личности и методах Сталина, он не выдержал и резко оборвал меня, сказав: „Я не намерен далее обсуждать этот вопрос“.

Сталин правильно понял, что непрофессиональная поддержка Гопкинса имела решающее значение в определении американской политики в отношении Советского Союза. Без этой поддержки Рузвельт вряд ли так быстро согласился бы пообещать военную помощь. Обещание этой помощи, данное летом 1941 года, задожило основу политики Рузвельта в отношении сотрудничества с Советским Союзом в годы войны. Гопкинс поддерживал усилия Сталина и СССР, стремясь предотвратить победу фашистов, а не из соображений приверженности коммунизму. Ахмеров, несомненно, воздействовал на Гопкинса, доставляя ему то, что называл «личными посланиями товарища Сталина». Одним из горячих желаний Сталина было смещение «антисоветски настроенных» официальных лиц, которые подрывали советско-американское сотрудничество. При косвенном участии Гопкинса был снят военный атташе в Москве Йитон. Он также устроил возвращение в Москву для контроля за поступлением помощи полковника Филипа Р. Феймонвиля, который уже был в Москве с 1933 по 1938 год и очень нравился русским. Феймонвиль был человеком доверчивым и к тому же настроенным просоветски. В свой первый приезд в Москву он оценил как «наиболее важный контакт» человека, который оказался капитаном НКВД, передавал русским секретные документы об армиях европейских стран и не сумел усвоить даже основ правил безопасности посольства. Когда военная разведка стала возражать против отправки Феймонвиля в Москву, Гопкинс отрезал: «Займитесь лучше его документами, он все равно поедет.» Гопкинс добился также замены посла Стейнгарда на том основании, то он не пользуется доверием Сталина. Гопкинс сумел убедить Рузвельта отправить в отставку и другого критика Сталина Лоя У. Гендерсона — в то время главы советского отдела в Государственном департаменте — несмотря на возражения госсекретаря Корделла Халла.

Вторая встреча Сталина с Гопкинсом произошла в 1943 году во время Тегеранской конференции. Чтобы приветствовать его, Сталин нарушил свой маршрут, подошел к Гопкинсу и тепло пожал ему руку. Гопкинс, сказал Сталин, был первым американцем, который поговорил с ним «по душам». Тем не менее, Гопкинс не отказался от того, что считал интересами Америки. Его политика в отношении Советского Союза основывалась на вполне практичной оценке потенциала Красной Армии, несмотря на ее первоначальные поражения, а также на менее дальновидном представлении, укрепленном его поездкой в Москву летом 1941 года и контактами с Ахмеровым, что со Сталиным можно находиться в дружеских отношениях. Возглавляемый Гопкинсом президентский протокольный комитет по вопросам Советского Союза докладывал в августе 1943 года:

«Поскольку Советская Россия является решающим фактором в войне, ей должно быть предоставлено всевозможное содействие и должны быть предприняты все усилия для установления с нею дружеских отношений. Развивать и поддерживать с Россией дружеские отношения крайне важно и потому, что она, без сомнений, будет главенствовать в Европе после победы над фашистами».

Хотя в окружении Черчилля фигуры вроде Гопкинса не отмечено, советское проникновение в Великобританию в годы войны было не менее значительным, чем в Америку. Самыми выдающимися их агентами была «великолепная пятерка», завербованная в Кембридже, из которой четверо — Берджесс, Блант, Филби и Кэрнкросс проникли в британскую разведку. Первым это сделал Гай Берджесс. Возможность представилась ему в 1938-м, когда СИС на базе управления скрытых действий создавала Отдел Д (от английского «destruction» — уничтожение). Скрытыми действиями называли «нападение на потенциального противника средствами, не включающими в себя использование военной силы», которые не должны были использоваться в мирное время. До вступления Великобритании в войну Отдел Д должен был заниматься просто «изучением возможностей». Одной из найденных отделом возможностей была радиотрансляция на Германию с использованием радиостанций за пределами Великобритании. Опыт работы на Би-Би-Си, способность легко вступать в контакты с иностранцами и связи в СИС делали Берджесса идеальным кандидатом для нового отдела.

Более года Берджесс использовал все свое обаяние для обработки заместителя начальника Отдела I СИС (политическая разведка) Дэвида Футмена, который впервые выступил по радио с его помощью в 1937 году. Берджесс оказался полезным Футмену и тем, что передавал ему информацию от его недоброй памяти друга гомосексуалиста Эдуарда Пфейфера, который, по словам Горонви Риза, «погряз во всех возможных грехах». Пфайфер был шефом кабинета Эдуарда Даладье — премьер-министра Франции с апреля 1938 по май 1940 года. В течение 1938 года Берджесс часто бывал в Париже официально в качестве курьера Ротшильдов, к которым пришел на работу сразу после Кембриджа. Позднее он сам вспоминал, что доставлял министру иностранных дел лорду Галифаксу и другим обитателям Уайтхолла секретные послания «от имени Пфейфера». После предательства в 1951 году Берджесс выдумал сильно преувеличенную версию своей довоенной карьеры, в который представил себя секретным курьером между французским и английским премьер-министрами, обеспечивая связь «растерянного и напуганного патриота (Даладье) с невежественным провинциальным торговцем скобяными изделиями (Чемберлен).» Берджесс не упомянул о том, что он был также связным НКВД. Когда резидентура НКВД в Лондоне временно бездействовала, он доставлял собранные в Лондоне разведданные в Париж.

К январю 1939 года с помощью Футмена Берджесс устроился на работу в Отдел Д. Работая на вроде бы респектабельную фирму «Джойнт Бродкастинг Комити», на чьем бланке был изображен Биг Бен, охраняемый геральдическими львами, он готовил передачи на немецком языке. Эти передачи представляли собой смесь пропаганды, эстрадных и модных песен и должны были быть пущены в эфир как только (а может быть и раньше) грянет гром. Возглавлял Отдел Д чрезвычайно солидный майор (а позднее генерал-майор) Лоуренс Гранд. Это был высокий, худощавый, элегантный человек с черными усами. В петличке его пиджака неизменно алела свежая гвоздика. Его называли мистер Д.У Гранда не было опыта НКВД ни в проведении «активных действий», предназначенных для оказания влияния на иностранные правительства и общественное мнение, ни в «специальных действиях» — так для благозвучия называли различные формы насилия. По свидетельству Кима Филби, работавшего некоторое время под его руководством, Гранд позволял своей фантазии «свободно парить в его владениях, не пугаясь никаких, пусть самых грандиозных и сумасшедших идей.» НКВД, несомненно, скрупулезно изучало процесс создания английских «активных действий», пользуясь получаемой от Берджесса подробной информацией. Но некоторые планы, о которых докладывал Берджесс, наверняка изрядно озадачили НКВД. Один из официальных историков, специализирующийся на британской разведке времен войны, выразил удивление, разделенное, видимо, и НКВД, в связи с планом Отдела Д о саботаже в Германии, который предусматривал «разрушение южной линии Зигфрида с помощью двух репатриированных немцев, один из которых совершенно глух, а другой почти ослеп.»

По большому счету наиболее важным достижением Берджесса за два года службы в СИС была подготовка поступления туда Филби. Первые девять месяцев войны Филби провел в штабе британской армии в Аррасе в качестве корреспондента «Тайм». К июню 1940-го после капитуляции Франции и эвакуации из Дюнкерка Филби вернулся в Лондон и, используя свои связи, пытался устроиться в разведслужбу. «Общий друг» устроил ему первую беседу с Фрэнком Берчем, когда-то профессором истории в Кембридже, который занимался набором в государственную школу шифров и кодов — организацию, занимавшуюся расшифровкой разного рода секретных сообщений. Беседа состоялась в штаб-квартире школы в Блечли-парк. Берч не взял Филби на том основании, что, по словам Филби, «не мог предложить мне столько денег, сколько я заслуживал.» Это объяснение Филби звучит неубедительно — молодые ученые и специалисты различных профессий, принятые на работу Берчем, получали 600 фунтов в год. Ровно столько, сколько платили Филби в начале его карьеры в СИС. Скорее всего Берч посчитал Филби непригодным для службы дешифровки. Расстроенный Филби прошел армейскую медицинскую комиссию и стал ждать скорого вызова.

В это критическое для Филби время ему на выручку пришел Гай Берджесс. Филби вдруг вызвали для собеседования относительно «военной службы» (имелась в виду СИС). Говорила с ним мисс Марджори Мэкси, которую пораженный Филби охарактеризовал как «чрезвычайно приятную пожилую даму». Она обсуждала с Филби «возможности политической борьбы против немцев в Европе». Через несколько дней состоялось второе собеседование, в котором, кроме мисс Мэкси, участвовал Берджесс:

«Воодушевленный присутствием Берджесса, я хвастался, как мог, поминал знакомых в высших кругах и вообще вел себя, как всякий человек во время таких мероприятий. Мои собеседники время от времени обменивались взглядами. Гай хмуро, но одобрительно кивал. Оказалось, что я зря тратил время и силы — все было давно решено».

После весело проведенных с Берджессом выходных в понедельник Филби явился к нему в кабинет на Сакстон стрит для официального представления. Кодовым именем Берджесса было ДУ, Филби он дал код ДУД. Первым крупным заданием Филби была разработка детального плана школы для подготовки агентов Отдела Д по задумке Берджесса. Школа в Брикендонбери-холл рядом с Хертфордом вскоре открылась, и Берджесс с Филби стали в ней инструкторами.

С 1940 по 1944 год оператором Берджесса, Филби и остальных из «великолепной пятерки» был Анатолий Борисович Горский (Анатолий Громов), известный его агентам просто как «Генри». Вначале он встречался с Берджессом и Филби на скамейке в Кенсингтон гарденс неподалеку от советского посольства. Внешним видом Горский сильно отличался и от Малого, и от Дейча, да и от других нелегалов 30-х годов. Он родился в 1907 году, а в 1936 был направлен в Лондон на недипломатическую должность мелкого технического сотрудника советского посольства. Чистка в лондонской резидентуре в 1937—38 годах позволила ему взять на себя кое-какие разведывательные задания и продвинуться вверх по служебной лестнице. В 1939 году его отозвали в Москву для подготовки, затем повысили и прислали в Лондон уже в качестве офицера НКВД с дипломатическим статусом. У Горского, правда, была одна тайна, раскрытие которой могло бы вмиг разрушить всю его карьеру разведчика. Во всех анкетах при поступлении в НКВД он писал, что отец его был сельским учителем из-под Красноярска. Однако расследование, проведенное в 1953 году перед назначением Горского начальником американского отдела Московского центра, выявило, что в действительности его отец при царе был полицейским. Горского тут же сняли.

Один из агентов Горского времен войны описывал своего оператора как «невысокого, полноватого человека тридцати с небольшим лет с зализанными назад светлыми волосами и в очках, которые не могли скрыть пару проницательных, холодных глаз.» Это был жесткий профессионал, лишенный чувства юмора. «Носил он хорошо сшитые костюмы и создавал впечатление откормленного лентяя.» Блант вспоминал, что «Генри» показался ему «прямолинейным» и несимпатичным. В августе 1940 года, узнав, что в нарушение ортодоксальных традиций НКВД Берджесс и Блант живут вместе в квартире Виктора Ротшильда на Бентинк стрит, Горский попытался уговорить Бланта выехать, но проявил достаточно сообразительности и не стал настаивать, когда тот отказался.

Филби и Берджесс не могли сообщить Горскому ничего интересного, пока работали в Брикендонбери-холл. «Нам нечего было делать, — вспоминал Филби. — Мы беседовали с начальником школы и помогали ему писать доклады начальству, на которые никогда не получали ответов.» Летом 1940 года Отдел Д был реорганизован в Службу специальных операций (СОЕ). Берджесса уволили, и он возмущенно жаловался, что стал «жертвой бюрократических интриг». Филби остался в СОЕ и был назначен инструктором в школу в Бьюли в Хэмпшире. Филби был уверен, что агентам СОЕ «необходима известная доза идеологической обработки, чтобы они, прибыв к месту работы, имели хотя бы одну идею относительно штанов британского правительства на будущее.» Эта теория позволяла Филби довольно часто бывать в Лондоне, где за обедом он встречался с одним из будущих лидеров лейбористской партии Хью Гейтскеллом, бывшим в то время старшим личным секретарем лейбористского министра по вопросам экономической войны Хью Далтоном, который отвечал за деятельность СОЕ. Далтон, по мнению Филби, был «всегда готов к встречам с виски и содовой».

То, что он узнавал во время этих обеденных бесед, будучи преломленным через призму политических убеждений самого Филби и в силу своего конспиративного характера, выглядело подозрительно похожим на заговор против Советского Союза. «Часто создавалось впечатление, что Англия просто хочет вернуться к догитлеровскому статус-кво в Европе. К Европе, в которой безраздельно властвовали Англия и Франция через посредство реакционных правительств, достаточно сильных, чтобы держать в повиновении свои народы и сохранять санитарный кордон вокруг Советского Союза.» Узнав о прибытии в Англию Гесса, Филби тут же сделал скоропалительный вывод о хорошо подготовленном заговоре между высокопоставленными миротворцами и фашистскими руководителями. КГБ даже в 1990 году использовало сообщение Филби в качестве доказательства того, что Гесс привез в Англию «мирные предложения фюрера и планы нападения на Советский Союз.» Ошибочные выводы Филби о будущей послевоенной политике Уайтхолла, передаваемые в Центр Горским, подкрепляли теорию Сталина о заговорочном характере британской политики. Углубление недоверия Москвы к Лондону стало одним из основных итогов работы Филби в качестве советского агента в годы войны.

Сразу после начала 22 июня 1941 года операции «Барбаросса» Филби, несомненно по совету Горского, постарался срочно «перебраться из-под рододендронов Бьюли» и найти работу где-нибудь поближе к британской интеллектуальной общественности. Вскоре он получил предложение от Отдела В (контрразведка) СИС, чье представительство в Иберии заинтересовалось опытом Филби в качестве корреспондента во время Гражданской войны в Испании.

Несмотря на уход Филби, агентура НКВД в СОЕ не уменьшилась. Наиболее, пожалуй, важным агентом в СОЕ был школьный и кембриджский приятель Маклина Джеймс Клагман, который после начала войны вырос от охотника за кандидатами в агенты и партийной знаменитости в действующего советского агента. Клагман поступил в югославский отдел СОЕ в Каире в феврале 1942 года, получив одновременно звание майора. За проведенное в Каире время интеллект, обаяние и прекрасное знание сербского и хорватского языков обеспечили ему влияние, совершенно не соответствующее званию. Его руководитель Бэзил Дэвидсон отмечал: «Он мог с глубоким знанием дела и увлекательно говорить на любую тему, но больше всего любил обсуждать политические вопросы.» Одной из обязанностей Клагмана был инструктаж офицеров союзников перед заброской в Югославию. Он не уставал расписывать добродетели коммунистических партизан Тито и пороки королевских четников Михайловича. Группе канадских офицеров он говорил:

«Вы должны понять, что эта война перестала быть войной против чего-то, против фашизма. Она стала войной за что-то значительно большее. За национальное освобождение, за освобождение народа, за освобождение от колониализма.»

С апреля по август 1945 года Клагман находился в Югославии с военной миссией в войсках Тито. Будучи верным сталинцем, он после войны вынужден был отказаться от многих своих слов. Когда Тито предал Сталина в 1948 году, Клагман написал книгу, в которой осудил его.

Заслуживает упоминания здесь и другой советский агент, работавший в СОЕ во время войны. В апреле 1943 года МИ5 выяснила, что руководитель Коммунистической партии Великобритании Дуглас Спрингхолл, выполнявший мелкие поручения НКВД, получал секретную информацию от Ормонда Урена, шотландского младшего офицера, который работал в лондонской штаб-квартире венгерского отдела СОЕ. Спрингхолла приговорили к семи годам тюремного заключения, но за несколько иное преступление — за получение секретной информации из Министерства авиации. Семь лет получил и Урен. Позже он шутил, что если бы учился не в Кембридже, а в Эдинбурге, то с ним ничего не случилось бы.

В сентябре 1941 года, после ухода из СОЕ, Филби начал работать в Отделе В СИС. Хотя Отдел В находился в Сейнт Олбанс, а не в Бродвей билдингз — лондонском штабе СИС — как ему хотелось бы, у такого расположения были и свои преимущества, поскольку рядом находился архив СИС. Филби быстро наладил контакт с архивариусом Биллом Вудфилдом благодаря общему пристрастию к джину с мартини. Филби передал Горскому не только информацию из досье по Испании и Португалии, но и скопировал две «книги источников», в которых содержалась подробная информация, о довоенных агентах СИС, работавших против Советского Союза.

Наиболее значительной информацией, полученной иберийской группой Отдела В, были перехваченные и дешифрованные послания абвера, которые к 1942 году давали «совершенно полную картину» немецких разведывательных операций в Испании и Португалии. Одно из сообщений заинтересовало Филби больше других — в нем сообщалось о предстоящей поездке в Испанию главы абвера адмирала Вильгельма Канариса. Причем давался подробный маршрут поездки. Филби предложил, чтобы СОЕ попыталась убить Канариса во время ночевки в небольшой гостинице между Мадридом и Севильей. Возглавлявший Отдел В Феликс Коугил предложение одобрил и направил его шефу СИС сэру Стюарту Мензису. Через несколько дней Мензис показал Филби ответ. Мензис, как вспоминает Филби, писал: «Я не хочу, чтобы против адмирала предпринимались какие-либо акции.» Подозрительный Филби увидел в этом еще одно доказательство существования тайной сделки с фашистской Германией, хотя мог бы расценить ответ Мензиса как выражение; надежды, что Канарис, противник Гитлера, казненный за измену за месяц до окончания войны в Европе, перейдет на сторону союзников. Позже Мензис говорил Филби: «Я всегда считал, что мы могли бы сделать дело с адмиралом.»

За несколько месяцев до смерти Филби признал, что Горского больше всего интересовали сведения об английском (несуществующем) плане заключения сепаратного мира с фашистской Германией и изменения направленности войны только на Советский Союз. Горский инструктировал Филби не просто доносить о таких действиях, но и препятствовать им. Филби понял эту инструкцию, как относящуюся к контактам Англии не только с фашистами, но и с антифашистами. Сталин опасался, что часть антифашистов намеревалась свергнуть Гитлера, заключить мир с союзниками и вместе с ними воевать с Россией. Слабой чертой антифашистов, стремящихся к переговорам с Западом, было то, что они могли стать конкурентами поддерживаемого Москвой комитета «Свободная Германия». Сталин же видел этот комитет руководящим в послевоенной Германии. Отставные офицеры МИ5 утверждали, что среди переданных Горскому Филби материалов был составленный бежавшим из абвера католиком список католических активистов, отобранных НКВД для ликвидации после войны.

Работая в Сейнт Олбанс, Филби каждую неделю наведывался в штаб-квартиру СИС в Бродвей билдингз, стараясь посетить как можно больше старших офицеров. Он также вызвался дежурить по ночам — раз или два в месяц — считая это «очень полезным, потому что за ночь приходят сообщения со всего мира и можно получить свежую информацию о деятельности службы.» Горского очень интересовало досье, доступное ночному дежурному, в котором содержалась переписка по каналам СИС между Министерством обороны и английской военной миссией в Москве.

В 1942—43 годах Коугил расширил обязанности Филби, поручив ему Северную Африку и Италию, а затем сделал его своим заместителем «по всем вопросам разведки.» Филби проникался все большей уверенностью в успехе своей карьеры в СИС. В 1943 году Отдел В переехал на Райдер стрит в Лондоне в двух минутах ходьбы от штаб-квартиры МИ5 на Сейнт Джеймс стрит, что очень понравилось Филби, и в пятнадцати минутах ходьбы от Бродвей билдингз. В начале 1944 года после раскрытия двух советских шпионов — Дугласа Спрингхолла и Ормонда Урена — СИС создала Отдел IX «для изучения сведений о прошлой советской и коммунистической деятельности.» Вначале им руководил Джек Карри — больше было некому — офицер предпенсионного возраста, уволенный из МИ5. К концу 1944 года, по словам Филби, «шеф решил расширяться — больше сотрудников, больше бюджет. Место шефа по праву принадлежало Коугилу, но получить его должен был я.» Московский центр через оператора Филби дал ему указание «любыми, буквально любыми средствами добиться назначения начальником Отдела IX…. Они прекрасно понимали, что Коугилу придется уйти.» Филби использовал классический бюрократический удар в спину. Он привлек к этому заклятого врага Коугила Валентина Вивьена, заместителя начальника СИС. Филби получил желанный пост, а Коугилу пришлось уйти в отставку. Один из коллег Филби того времени, Роберт Сесил, писал: «Одним махом Филби избавился от ярого антикоммуниста и создал условия, благодаря которым обо всех запланированных мероприятиях по борьбе со шпионажем коммунистов после войны будет известно Кремлю. В истории шпионажа немного, если вообще есть, подобных мастерских ударов.»

Активно используя после войны полученные благодаря «мастерскому удару» возможности, Филби стал, по мнению КГБ, наиболее выдающимся из «великолепной пятерки». Кроме Филби, наиболее высокой оценки заслужила работа во время войны Бланта и Кэрнкросса. Первый из восьми хранящихся в архиве КГБ толстых коричневых томов оперативного досье Бланта рассказывает, что ему потребовалось почти два года на проникновение в МИ5. В конце 1938 года, преодолев отвращение, которое он испытывал в университете Малборо к военной кафедре, Блант пошел добровольцем в армию. Позже он признавал, что воспользовался связями своего брата Кристофера в Территориальной армии, чтобы попасть в Чрезвычайный офицерский резерв. Ему не повезло. Накануне второй мировой войны он снова попытался. Из-за неразберихи в Министерстве обороны он получил сразу два письма — одно с отказом, другое — с согласием. Блант выбросил письмо с отказом и в октябре 1939 года приступил к занятиям на пятинедельных курсах в Минли Мэнор в Хэмпшире, где его должны были обучить основам военной разведки. Через несколько дней его отозвали с курсов в Министерство обороны, куда поступила справка МИ5 о его прошлых связях с коммунистами. В беседе с заместителем начальника военной разведки, который терпеть не мог МИ5, Блант отвертелся от обвинений и вернулся в Минли Мэнор. Окончив Минли в звании капитана полевой охраны, он в составе британских экспедиционных сил отправился во Францию во главе взвода из 12 человек. Один из его подчиненных сказал о нем так: «Он излучал мягкое очарование, но офицер был никудышный.»

Из Франции Блант писал друзьям в Лондон, жаловался на бессмысленность своей работы и умолял пристроить его в СИС или МИ5. Шанс представился после Дюнкерка и эвакуации британских экспедиционных сил в июне 1940 года. Друг Бланта Виктор Ротшильд, в то время работавший в МИ5, поселил его в своей квартире на Бентинк стрит и представил Гаю Лиделлу — начальнику Управления В (контрразведка). Несмотря на то, что девять месяцев назад МИ5 возражала против него, Лиделл взял Бланта. Несколько месяцев спустя Блант занимался уже наблюдением за посольствами нейтральных государств, особенно за теми, которыми могли заинтересоваться вражеские разведслужбы. Он проявил недюжинные способности в отделении дипкурьеров от их багажа на время, достаточное для досмотра содержимого вализ. «Он холоден, как огурец, — писал о Бланте Роберт Сесил, — и при этом, похоже, наслаждается всем, что происходит.» Блант легко снискал расположение своего начальства в МИ5. Дик Уайт, будущий генеральный директор МИ5 и СИС, вспоминал:

«Он начал мощное наступление на всех руководителей и понравился им. Я люблю искусство, и он всегда подсаживался ко мне в столовой поболтать об искусстве. А потом он всех нас предал. Он был очень приятный и образованный человек, и мне было приятно общаться с ним. Нельзя понять чувств человека, преданного тем, с кем он работал бок о бок, пока сам этого не испытаешь».

Досье Бланта в архиве КГБ, история его проникновения в МИ5 до сих пор читаются с интересом. В первый год его пребывания в МИ5 папка материалов, передаваемых им Горскому во время встреч в кафе и ресторанчиках, быстро наполнялась, и Блант в конце концов стал самым продуктивным агентом за всю историю КГБ. В записках Горского о материалах Бланта можно часто обнаружить нотку беспокойства тем, что Блант слишком много работает, сильно устает от бессонных ночей, проведенных за фотографированием документации МИ5, и от постоянного напряжения двойной жизни. Коллеги Бланта по МИ5, однако, редко замечали следы такой усталости или напряжения. Вполне вероятно, что Горский принимал за проявление стресса при встречах нервозность Бланта, которому Горский не нравился лично. Больше всего начальника ИНУ Павла Фитина беспокоило то, что Блант не брал денег. В начале 1941 года Фитин настоял, чтобы Блант взял деньги, несомненно, с целью заполучить средство давления на него в случае отказа от продолжения контакта. Весной Горский убедил Бланта взять 200 фунтов. После этого ему платили по 150—200 фунтов три-четыре раза в год. В его досье в КГБ хранятся благодарственные записки с подтверждением получения денег, причем в тех же конвертах, что и поступили.

Гордиевский был поражен, когда увидел, читая досье Бланта, что через каждые пятьдесят страниц, начиная с лета (или осени) 1941 года и до конца войны, подшито сообщение: «Генеральный штаб выражает агенту искреннюю благодарность.» Подобные сообщения в досье агента вещь крайне необычная, по мнению Гордиевского. Хотя Горский был неприятен Бланту, сознание его собственной значимости подогревалось регулярными благодарностями Генерального Штаба и Московского центра. Досье Бланта свидетельствует, что он сделал три чрезвычайно важных вклада в советскую разведывательную деятельность. Во-первых, он представил, как полагает Гордиевский, «самую подробную информацию» по МИ5, включая список агентов, и даже ухитрился добраться до досье, находящихся вне компетенции Отдела В. Во-вторых, Блант представил результаты своих собственных наблюдений за посольствами нейтральных стран. В-третьих, он сообщал разведданные о дислокации и составе немецких войск, о намечаемых боевых операциях. Блант имел доступ к деталям «двойной игры», с помощью которой немцам давали дезинформацию через перевербованных агентов абвера в Англии. Основным его источником информации о немецких войсках был его бывший ученик Лео Лонг.

В 1938 году, когда Лонг закончил Тринити-колледж, НКВД в Англии испытывал большие трудности — в лондонской резидентуре вообще не было ни одного человека. Москва не дала четких указаний относительно будущего Лонга. Поэтому в 1938—39 годах Лонг преподавал во Франкфурте, чтобы иметь возможность лично ознакомиться с фашистской Германией. С началом войны он записался в легкую кавалерию, но благодаря прекрасному владению немецким языком попал в разведку в звании лейтенанта. В декабре 1940 года Лонга направили в Отдел МИН Министерства обороны, который занимался сопоставлением и анализом разведданных о боевых порядках немецких войск. Здесь у него был свободный доступ к суперсекретным разведданным, полученным в результате успеха специалистов с Блечли-парк, которым в мае 1940 года удалось разгадать систему шифров люфтваффе, созданных шифровальной машиной «Энигма». Когда в 1942 году были разгаданы шифры «Энигмы», предназначенные для сухопутных войск, Лонг получил доступ и к ним. В начале 1941 года Лонг возобновил контакты с Блантом. Он вспоминал потом, что «Блант принялся за дело там, где мы остановились, и попросил передавать ему любую информацию, которая может быть полезной русским.» Встречались они каждую неделю, как правило во время обеда, в пивной на Портман сквер или в баре Рейнера на Джермин стрит. Лонг под столом передавал «выжимки из недельной добычи», как он сам это называл. «Блант никогда не пытался шантажировать или подкупать меня, — вспоминал Лонг, — потому что мы оба были привержены делу коммунизма».

Досье Лео Лонга в КГБ объясняет одну тайну, которая повергала в недоумение западные разведки и многих писателей-детективщиков с сентября 1945 года, когда в Оттаве сбежал шифровальщик Игорь Гузенко. Из переданной Гузенко информации, ограничивающейся в основном деятельностью ГРУ, наибольшее значение имели сведения о советской шпионской группе в Канаде и об атомном шпионаже. Но он также сообщил о существовании двух агентов ГРУ под псевдонимом Элли. Первой была мисс Кай Уиллшер, заместитель архивариуса британского посольства, осужденная в марте 1946 года на три года тюрьмы за нарушение закона о государственной тайне. Гузенко не знал настоящего имени второго агента, скрывавшегося под псевдонимом Элли, но знал, что тот работал в Англии. Тем не менее он дал множество неполных, путаных, а порой непонятных «наводок». Питер Райт вспоминал позже:

«Он сказал, что знал о существовании шпиона в „пятом МИ“. Он узнал об этом от друга — Любимова, который работал вместе с ним в главной шифровальной в Москве в 1942 году… По словам Гузенко, с этим Элли было связано что-то русское — то ли про нахождение, то ли он бывал в России, то ли говорил по-русски. Элли был важной фигурой, потому что сумел изъять из МИ5 досье, относящиеся к русским в Лондоне… Гузенко сказал, что, когда поступали телеграммы от Элли, в шифровальной всегда присутствовала женщина, которая первой читала расшифровки, и если там было что-то важное, несла их прямо Сталину».

Через несколько лет на повторных допросах Гузенко изменил некоторые детали. «Пять МИ» стало просто МИ5. Но к тому времени алкоголизм и все ухудшающаяся память Гузенко не позволяли уже восстановить реальную историю второго Элли, о котором он говорил на первом допросе.

Относительно истинного имени второго Элли выдвигались самые разные догадки — от сэра Роджера Холлиса до Кима Филби. На самом деле Элли был Лео Лонг. Этот псевдоним крупными буквами написан на обложке оперативного досье Лонга в КГБ. Это необычно тонкое досье. По правилам КГБ, Блант должен был после каждой встречи с Лонгом писать справку, но обычно слишком уставал или был занят, чтобы заниматься этим. Содержимого этого досье, тем не менее, достаточно, чтобы разъяснить некоторые основные непонятные места в сообщениях Гузенко, так что ошибки объясняются его (а быть может, и Питера Райта) слабеющей памятью и недостаточным знанием предмета. Из досье Лонга становится ясно, что, хотя он и был агентом НКВД/НКГБ и руководил им Блант, независимо от этого ГРУ в 1943 году установило с ним контакт. Лонг расстроился и просил Бланта запросить Москву, на кого же он работает. Горский переправил запрос, на который Центр ответил: «На нас». ГРУ согласилось, чтобы в дальнейшем контакты с Лонгом осуществлял Блант. После этого Горский единственный раз встретился с Лонгом, чтобы сообщить, что ГРУ его больше беспокоить не будет. Тот факт, что сообщения Лонга поступали в Центр через Бланта, внесло еще больше неразберихи в версию Гузенко. Именно Блант, а не Лонг «мог изъять из МИ5 досье, касающиеся деятельности русских в Лондоне.» Сочетание «пять МИ» могло быть просто искаженным МИ5 и таким образом снова ассоциироваться с Блантом, оператором Лонга. С другой стороны, это мог быть и ошибочный вариант МИ, где работал Лонг, а «пять» означало кембриджскую пятерку шпионов, которая стала известна во время войны и с которой Лонг был связан. Когда Гордиевский впервые прочел в досье Лонга о деталях дислокации немецких войск, он спросил себя: «Неужели у Англии действительно были такие фантастические агенты?» Затем он увидел ссылки на перехват и понял, что основным источником Лонга была дешифровка.

Москва имела доступ к сверхсекретной информации не только через своих агентов. Несколько дней спустя после немецкого вторжения Лондон начал в завуалированной форме поставлять разведданные. Стюарт Мензис, глава СИС, осуществлявший также руководство ШШПС, не советовал Черчиллю передавать полученные в результате расшифровки «Энигмы» материалы из-за ненадежности шифров русских. По мнению Блечли-парк, сообщить русским, что «мы расшифровали „Энигму“, равносильно тому, чтобы сообщить это прямо немцам.» К июлю 1941 года Ультра выявила, что немцы читают часть радиообмена советских судов и 17-й авиационной армии и что они понимают сигнальную систему русских самолетов под Ленинградом. Буквально 24 июня Черчилль, несмотря на все возражения, отдал Мензису распоряжение передавать русским разведданные Ультра в незакодированном виде через английскую военную миссию в Москве «при условии, что любой риск будет исключен.» После этого при виде важного перехвата, касающегося Восточного фронта, Черчилль спрашивал: «А это передали Джо?» Действительный источник разведданных Ультра прикрывали обычно фразами типа: «По сообщению высокопоставленного источника в Берлине», «по сообщению очень надежного источника» или «как сообщил сотрудник Министерства обороны Германии.» Обозначения частей и соединений и иные детали, которые могли раскрыть, что информация получения от перехвата, опускались. Так, 11 июля 1942 года в Блечли-парк было расшифровано следующее перехваченное сообщение:

1. Следует ожидать нарастания давления вражеских войск на Вторую армию. Желательно сдержать мощные силы противника на фронте армии с учетом операций Восточной армии в целом.

2. В задачу армейской группы фон Вайхса входит удержание совместно со Второй венгерской армией Донецкого фронта между устьями р. Потудань и р. Воронеж и, совместно со Второй армией, удержать Воронежский плацдарм и настоящую позицию по линии Ольховатка-Озерк-Борк-железнодорожная станция Котыш (к востоку от Дросково).

Два дня спустя это сообщение было передано в британскую военную миссию в Москве в таком виде:

«Для информации Генерального штаба русских. По полученным из разных источников сведениям, сообщаем, что немцы, включая венгерские части, намерены удерживать русских на фронте Ливны-Воронеж-Свобода, в то время как танковые силы пойдут к юго-востоку между реками Дон и Донец».

Летом 1941 года офицер британской воздушной разведки привез в Москву оперативные коды, навигационные пособия и позывные люфтваффе. Аналогичные материалы он получил и взамен. Вслед за ним захваченную документацию о беспроволочной связи вермахта и инструкции по расшифровке ручных шифров немецкой полиции привез офицер британской армейской разведки, которому русские также передали некоторые захваченные документы, но перехватов среди них не было. Уайтхолл обеспокоился таким односторонним обменом разведывательной информацией. К началу 1942 года русские часто не желали передавать даже технические данные о захваченном снаряжении противника. В Блечли-парк считали, что русские недостаточно используют передаваемые им сведения. «В период крупных танковых битв 1942 года мы предупреждали их о немецкой западне, в которую русские гнали живую силу и технику, — вспоминает один из криптологов. — И трудно поверить, что они доверяли этим предупреждениям, потому что иначе они смогли бы избежать тех огромных потерь, которые понесли.»

С лета 1942 года поток передаваемой русским оперативной разведывательной информации, полученной в результате дешифровки «Энигмы», значительно сократился. Исключения составляли лишь сообщения особой важности. В декабре 1942 года в критический момент Сталинградской битвы русским передали инструкцию (вполне вероятно, уже полученную ими от Филби или Бланта) о дешифровке ручных шифров абвера в надежде получить от них что-то взамен. Ожидания не оправдались.

Тогда же, летом 1942 года, одновременно с сокращением количества информации, которую Ультра передавала русским в скрытой форме, Джон Кэрнкросс стал поставлять ее в открытом виде. Через несколько месяцев он оставил пост личного секретаря лорда Хэнки, и в марте 1942-го ему удалось то, что не вышло у Филби за два года до этого — он поступил в ШШПС в Блечли-парк. Его оператор Анатолий Горский, которого он знал, как и остальные из «пятерки», как Генри, дал ему денег на дешевую машину, чтобы по выходным доставлять в Лондон документы. Хотя в ШШПС Кэрнкросс провел меньше года, его пребывание там совпало с поворотом на Восточном фронте и с тем, что Сталин и Ставка стали наконец использовать надежную разведывательную информацию в боевых действиях. Главной задачей Кэрнкросса был анализ перехватов радиообменов люфтваффе. Сам Кэрнкросс считал, что его звездный час на пятнадцатилетней службе у русских настал летом 1943-го перед Курской битвой, когда против Красной Армии началась операция «Цитадель» — последняя из крупных немецких наступательных операций на Восточном фронте. 30 апреля англичане отправили в Москву предупреждение о готовящемся немецком наступлении на Курский выступ, а также материалы немецкой разведки о советских силах в этом районе, полученные по перехвату «Энигмы». Кэрнкросс же передал сами тексты перехвата с указанием частей и соединений, которые всегда изымались из Ультра материалов, передаваемых иногда Уайтхоллом.

Больше всего НКВД привлекла информация о расположении немецких эскадрилий перед сражением. Опасаясь, что немецкое наступление начнется буквально 10 мая (хотя на самом деле оно началось лишь 5 июля), советское командование 6 мая нанесло по семнадцати немецким аэродромам в полосе протяженностью 1200 километров от Смоленска до Азовского моря предупредительный бомбовый удар, подготовленный в режиме чрезвычайной секретности. Цели были выбраны с использованием полученной от Кэрнкросса информации. Многие немецкие самолеты были повреждены на земле. Массированные удары по немецким аэродромам были проведены также 7 и 8 мая, хотя элемент неожиданности, присутствовавший 6 мая, был утрачен. Эта серия из трех массированных бомбовых ударов была крупнейшей операцией советской авиации во второй мировой войне. Совершено тысяча четыреста самолето-вылетов, уничтожено 500 немецких самолетов. Потери русских составили 122 самолета. Горский передал Кэрнкроссу особую благодарность Москвы за поставленную им информацию. К этому времени, однако, сложности передачи информации Ультра из Блечли в Лондон та. к возросли, что Кэрнкросс уже не мог их преодолевать. Накануне Курской битвы Кэрнкросс, несмотря на требования Горского оставаться в ШШПС, принял предложение СИС, где работал вначале в немецкой службе Отдела V, а затем в Отделе I (политическая разведка).

На защиту Курского выступа Красная Армия направила почти 40 процентов живой силы и техники. Разгром русских войск под Курском был для Гитлера последней возможностью компенсировать сталинградскую катастрофу. Красная Армия одержала победу под Сталинградом, несмотря на ошибки военной разведки. Под Курском хорошо поставленная разведка внесла основной вклад в победу. 8 апреля 1943 года заместитель Верховного Главнокомандующего маршал Жуков направил Сталину доклад, в котором правильно предсказал возможность осуществления немцами действий, направленных на охват Курского выступа с севера и юга с одновременным ударом с Запада с целью разделения двух группировок Красной Армии, защищающих выступ. И тогда и после Сталин и Ставка не имели информации о возможной дате начала фашистского наступления. Даже Гитлер постоянно менял свое мнение. С 3 мая, выбранного первоначально фюрером, наступление переносилось на 12 июня, затем на 3 июля и, наконец, на 5 июля. При всем значении информации Ультра (поступающей как официально через британскую миссию, так и через агентов НКВД в Англии) для победы под Курском, следует отметить, что после Сталинграда значительно улучшилась и работа советской военной разведки по сбору и обработке сведений.

Одно время считалось, что перед Курской битвой и во время нее наиболее важные разведданные Сталин и Ставка получали от группы Люси из Швейцарии. Люси (Рудольф Рёсслер), несомненно, поставлял ценную стратегическую информацию вплоть до своего ареста весной 1944 года. 22 февраля 1944 года руководство ГРУ радировало: «Передайте Люси нашу благодарность за хорошую работу. Последнее сообщение было важным и ценным.» ГРУ постоянно информировало наемника Рёсслера (чье настоящее имя ГРУ известно не было), что он получит деньги, которые требует. В ноябре 1943 года ГРУ отправило радиограмму: «Передайте, пожалуйста, Люси от нашего имени, что… работа его группы будет оплачена в соответствии с его требованиями. Мы готовы достойно отблагодарить его за передаваемые сведения.» Теперь, однако, ясно, что Люси не передавал самой важной информации о Курске. В конце апреля ГРУ все еще пыталось выявить настоящее имя Люси и его источников. 23 апреля в обход Радо — лидера «Красной тройки» — ГРУ вышло на одного из его подчиненных в напрасной попытке узнать, кто такой Люси. Важнейший источник Люси — Вертер — также допустил несколько ошибок. Так, 23 июня он предположил, что ввиду нарастающей мощи Красной Армии операция «Цитадель» будет отменена.

Одной из причин перемен в советской военной разведке весной 1943 года было улучшение перехвата. С самого начала войны исследовательский отдел Пятого управления ИНУ и, без сомнения, криптологи ГРУ бились над расшифровкой машинных шифров «Энигмы». Это была чрезвычайно сложная задача. Немецкие армия, авиация, флот, другие организации — все пользовались «Энигмой» для создания своих собственных шифров и применяли различные ключи для различных целей, в разных местах. Начиная с 1941 года одновременно в работе было не менее 50 ключей, причем все они ежедневно менялись. Даже расшифровав машинный шифр, нужно было быстро найти ключ, если перехваченный материал имел оперативное значение. В Блечли, продолжая более раннюю работу польских специалистов, сумели расшифровать все основные разновидности шифров «Энигмы» с 1940 по 1942 год и разработать методы определения ежедневных ключей. Это, пожалуй, было одним из крупнейших достижений разведки за годы войны. НКВД узнал об этом успехе от Кэрнкросса и менее подробно — от Лонга, Бланта и Филби. НКВД помогло и то, что им удалось захватить несколько шифровальных машин «Энигма» и шифровальные материалы. Это произошло, по-видимому, в декабре 1941 года, когда Вторая немецкая армия потеряла несколько машин. Больше всего было захвачено, конечно, под Сталинградом.

В окруженных под Сталинградом немецких войсках было как минимум двадцать шесть шифровальных машин «Энигма», а в условиях окружения многие из них уничтожить было невозможно.

Известен по крайней мере один случай, когда из штаба передавались шифровки, хотя русские были буквально на пороге. Остальные «Энигмы» могли быть захвачены во время уничтожения шести немецких дивизий, прорывавшихся к окруженным. Почти наверняка в руки Красной Армии попали и некоторые основные ключи. Вполне возможно также и не менее важно, что среди 91.000 захваченных под Сталинградом военнопленных были связисты и шифровальщики, и не все они смогли противостоять настойчивым предложениям помочь советской разведке.

17 января 1943 года, еще до сталинградского разгрома, управление связи вермахта пришло к выводу, что некоторые случаи «несомненно» свидетельствуют о разгадке русскими шифров «Энигмы», и дополнительно защитили шифры рядом усовершенствований. Захват машин, ключей, связистов позволили прочесть старые перехваты. Немцы использовали и простые машины «Энигма», без коммутационных панелей, применявшихся в более сложных модификациях, которые могли пострадать во время советского наступления. При наличии блестящих дешифровальщиков НКВД и ГРУ не хватало современной техники, которая была решающим фактором успеха Блечли-парк. Похоже, что у русских не было ничего подобного мощным электронным «бомбам», созданным в Блечли-парк в 1940 году для расшифровки «Энигмы» или «Колоссу» — первой в мире электронно-вычислительной машине, построенной в 1943 году для расшифровки сообщений «Гехаймшрайбер» (радиосигналы на основе телетайпных импульсов, автоматически зашифровывающиеся и расшифровывающиеся), с помощью которой в последние два года войны удалось получить больше оперативной разведывательной информации, чем с помощью слежения за обменом по «Энигме».

Главные удары советская служба перехвата и дешифровки весной 1943 года нанесла по основам, а не по вершинам шифровального искусства немцев. Русские занимались обнаружением, анализом радиообмена и расшифровкой простых ручных кодов, а не такими сложными вещами, как «Энигма» или «Гехаймшрайбер». Военный перехват страдал от больших потерь связистов в начале войны. В конце 1942 года Ставка приняла решение о создании радиобатальонов специального назначения, которое советский военный историк назвал «качественным скачком в развитии радиоэлектронной войны в Красной Армии.» Советские историки, не решаясь нарушить запрет, наложенный на тему радиоперехвата, рассказывали о роли этих батальонов в постановке радиопомех и в операциях по дезинформации. Но каждый батальон имел на вооружении от восемнадцати до двадцати приемников для перехвата и четыре пеленгатора.

Хотя создание радиобатальонов специального назначения началось уже в конце Сталинградской эпопеи, значительно больший вклад они внесли во время Курской битвы. Перехваченное немцами разведдонесение 1-й танковой армии русских свидетельствует, что служба перехвата еще до наступления обнаружила местонахождение штаба и частей 2-го танкового корпуса, 6-й и 11-й танковых дивизий немцев. Из других захваченных документов ясно, что штабы 7-й танковой дивизии, 13-го корпуса и 2-й танковой армии постигла та же участь.

Советская фронтовая служба радиоперехвата работала великолепно. 46-й танковый корпус к северу от Курского выступа и 48-й танковый корпус к югу от него в начале немецкого наступления имели тактическое преимущество. Но офицеры связи немецкой армии не сомневались, что радиоперехват сыграл значительную роль в успехе русских и указывали на низкую радиодисциплину немцев, как на одну из причин провала операции «Цитадель». Скрытность работы средств радиосвязи в Красной Армии хотя и улучшилась за последние два года, была не лучше, чем в вермахте. Во время Курской битвы радиоперехват был, пожалуй, наиболее ценным источником оперативной информации для обеих сторон.

Помимо радиоперехвата, Красная Армия применяла и другие методы сбора разведывательной информации. С большим успехом использовалась воздушная разведка, которая на Западном фронте давно уже вышла на второе после радиоперехвата место. Перед Курской битвой было сделано около 6.000 разведывательных вылетов. В течение трех месяцев перед немецким наступлением части Центрального и Воронежского фронтов провели 105 разведок боем, более 2.600 ночных вылазок и 1.500 засад. Важным источником информации были и 187 немецких солдат, захваченные во время этих действий. Дезертиры и «языки», захваченные в ночь на 5 июля, подтвердили, что немецкое наступление намечено на раннее утро следующего дня. Ко времени Курской битвы на смену существовавшей до весны 1942 года централизованной системе обеспечения разведданными пришла более гибкая и приближенная к фронтовым командирам система. Оперативную разведывательную информацию командиры получали от фронтовых разведотделов, в то время как ГРУ занималась стратегической информацией.

С Курска началось практически непрерывное наступление Красной Армии, которое завершилось лишь в мае 1945 года, когда маршал Жуков в Берлине принял капитуляцию. Располагая четырехкратным перевесом над вермахтом в живой силе, огромным количеством американского и английского снаряжения, постоянно наращивая преимущество в воздухе, Красная Армия, хоть и несла колоссальные потери, доказала, что остановить ее невозможно. Оперативной разведкой, которая поддерживала это двухлетнее наступление, занималась Ставка, ГРУ и командующие фронтами.

НКВД также сыграл свою роль. По последним советским подсчетам, в НКВД насчитывалось 53 дивизии и 28 бригад, «не считая множества самостоятельных частей и пограничных войск», а всего около 750 тысяч человек. Многие использовались в качестве заградительных подразделений для предотвращения бегства войск и для осуществления карательных операций против «ненадежных народов». Целый ряд малых народов — чеченцы, ингуши, крымские татары, карачаевцы, балкарцы, калмыки, поволжские немцы — стали жертвами массовых убийств и насильственных выселений, которые проводил НКВД. Сталин хотел выселить и украинцев, но жаловался, что их слишком много.

Вклад НКВД в победное наступление Красной Армии заключался преимущественно в руководстве партизанским движением. Во время войны Управление партизанского движения НКВД возглавлял генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов, ставший после войны начальником «спецбюро», осуществлявшего покушения за рубежом. «Несмотря на мрачноватую репутацию, поведение Судоплатова, его прекрасные манеры, тихая доверительная речь, все выдавало в нем человека значительного и интеллигентного. Он знал цену той простоте, которую могут позволить себе только люди, стоящие у власти», — писал перебежчик Николай Хохлов. Заместитель Судоплатова генерал-майор Леонид Александрович Эйтингон во время Гражданской войны в Испании под псевдонимом «генерал Котов» руководил партизанскими действиями в тылу у Франко, чем и прославился среди сотрудников НКВД, и попал в мемориальную комнату Первого главного управления КГБ как организатор убийства Троцкого.

Роль партизан в сборе информации и диверсиях была в то время затушевана бюрократической неразберихой, а позже появилось множество мифов и легенд. Считается, что один из самых известных партизанских героев в тылу у немцев Николай Кузнецов (его портрет висит в мемориальной комнате Первого главного управления КГБ) в апреле 1943 года сумел под видом немецкого лейтенанта проникнуть в кабинет рейсхкомиссара Украины Эриха Коха. Он должен был убить Коха, но рейсхкомиссар начал рассказывать об операции «Цитадель» — предстоящем наступлении немцев на Курский выступ. Кузнецов решил Коха не убивать, а переправить план операции в Москву. История эта, быть может, в чем-то и правдивая, но, как отмечает доктор Тимоти Маллиган, Кох не мог иметь точных данных о предстоящем наступлении, в частности, он не мог знать даты, поскольку сам Гитлер еще не принял решения. В недавнем советском исследовании добытой партизанами разведывательной информации говорится о целом ряде недостатков, среди которых отмечается неопытность и недостаточная подготовка партизан в разведке, ненадежные документы, нехватка передатчиков и координации между партизанами и разведывательными действиями армии. Приказ Верховного Главнокомандующего от 19 апреля 1943 года «Об улучшении разведывательной работы в партизанских формированиях» требует лучшей координации и лучшей подготовки партизанских руководителей специалистами НКВД и ГРУ.

Первой массированной наступательной операцией партизан в тылу немцев, скоординированной с действиями Красной Армии, была «рельсовая война», целью которой было разрушение железнодорожных коммуникаций немцев во время Курской битвы с помощью огромного количества взрывчатки, которую сбрасывали партизанам с самолетов. Операция удалась лишь частично. Хотя и было взорвано несколько тысяч зарядов, железные дороги, от которых немцы зависели, разрушены не были. В недавнем советском исследовании разведывательной работы, проводимой партизанами во время Второй мировой войны, наиболее успешными названы действия 11-й партизанской бригады до и во время наступления, в результате которого в январе 1944 года была прорвана 880-дневная блокада Ленинграда. Из бригады регулярно поступали радиограммы с подробной информацией о перемещениях немецких войск по автомобильным и железным дорогам.

«К началу наступления… разведчики бригады установили количество и дислокацию частей, имена командующих, они, фиксировали передвижение штабов и частей 21 вражеской дивизии и бригады и определили местонахождение штабов 38-го армейского корпуса и 18-й армии, а также расположение четырех аэродромов. С началом наступления советских войск… разведчики часто выводили наступающих в тыл и во фланги противника».

Из-за огромного количества партизан в тылу у немцев абвер был буквально завален работой. К лету 1944 года немецкая контрразведка обнаружила 20.000 советских агентов, и предполагалось, что их количество увеличивается на 10.000 каждые три месяца. Наиболее сложно поддавались обнаружению «беспризорники» — подростки, обученные разведке и диверсиям. Даже солдаты вермахта уважали этих ребят за мужество. В одном докладе рассказывается о «подростке», которого поймали, когда он делал пометки о передвижении войск. На допросе он отказался сказать, кто послал его на задание, и «нес явную чушь». Тогда решили его испугать. Вначале его заставили присутствовать на расстреле семи взрослых пленных, а потом велели и самому приготовиться к смерти. В последний момент, когда солдаты уже взяли его на мушку, ему сказали, что его оставят в живых, если он скажет правду.

Мальчик усмехнулся и ответил, что знает, что его убьют, даже если все расскажет. Допрашивающий его офицер вновь пообещал оставить его в живых, если он скажет, кто его послал, на что мальчик ответил: «Я прекрасно знаю, что вы все равно меня убьете, даже если я скажу вам правду. Так вот я сейчас ее говорю — я вам шесть раз соврал и совру в седьмой.»

В докладе не говорится о судьбе мальчика. Скорее всего, его расстреляли.

В годы Великой Отечественной войны научная, а также политическая и военная разведка стали оказывать большое влияние на советскую политику. В области науки наибольшая важность придавалась информации, касающейся атомной бомбы. Первое предупреждение об англо-американском решении создать атомную бомбу поступило, по всей видимости, от Джона Кэрнкросса. В октябре 1940 года этот вопрос подробно обсуждался в Британском комитете по науке, возглавляемом лордом Хэнки, у которого Кэрнкросс работал личным секретарем. Летом 1941 года после секретного доклада комитета «Мауд», в котором предсказывалось — несколько оптимистично, — что к концу 1943 года может быть создано «очень мощное оружие» с использованием урана-235, вопрос снова был поставлен на обсуждение. Комитет по науке, как и комитет «Мауд» признал, что производство атомной бомбы (ей было присвоено кодовое наименование проект «Тьюб эллойз») потребует широкого привлечения к работе Соединенных Штатов, с которыми уже началось секретное сотрудничество. Хэнки стал членом созданного осенью 1941 года консультационного комитета «Тьюб эллойз». Кэрнкросс, несомненно, передал в Центр соответствующую информацию.

В апреле 1942 года М.Г. Первухин, заместитель председателя Совета Народных Комиссаров и нарком химической промышленности, по распоряжению Сталина получил толстое досье с материалами НКВД и ГРУ о работе над атомной бомбой за рубежом. Первухин предложил показать материалы физикам, которые смогут оценить их важность. В мае молодой советский физик Г. Н. Флеров, в то время лейтенант авиации, писал Сталину: «Очень важно не потерять времени и создавать урановую бомбу.» Просматривая американские и английские научные журналы, Флеров обратил внимание, что из них исчезли статьи по ядерному распаду, а имена ведущих в этой области ученых больше не встречаются. Он пришел к правильному выводу, что ядерные исследования засекречены и Соединенные Штаты создают атомную бомбу. Сталин был вне себя от ярости, что ядерную угрозу Советскому Союзу обнаружила не Академия наук, а какой-то лейтенант на фронте.

В конце 1942 года Государственный комитет обороны во главе со Сталиным принял указ об учреждении при Академии наук лаборатории для создания атомной бомбы. Решение было принято в критический момент войны, вопреки советам многих советских ученых, считавших, что на создание бомбы потребуется от десяти до двадцати лет. Было ясно, что использовать бомбу в войне с Германией не придется, но она отвлечет от фронта и без того чрезвычайно скудные ресурсы. Принимая решение о создании атомной бомбы в разгар битвы за Сталинград, Сталин думал не о нуждах Великой Отечественной войны, а о послевоенном мире, в котором, если у США и Англии будет атомная бомба, то и Советский Союз должен ее иметь. В конце 1942 года Сталин, похоже, уже понял, что война может закончиться и без разрушения фашистского государства, и в этом случае Россия окажется перед послевоенной Германией, вооруженной атомным оружием. Но лишь разведывательные данные о работе союзников окончательно убедили Сталина в необходимости создавать атомную бомбу.

Первым и, пожалуй, наиболее важным из «атомных шпионов», которые поставляли научную информацию об англо-американских атомных исследованиях, был Клаус Фукс. Его первые доклады, несомненно, были среди документов, с которыми по приказу Сталина в апреле 1942 года ознакомили сначала Первухина, а затем и других советских физиков. Фукс родился в семье, которую немецкая газета назвала «красные лисы из Киля» («фукс» по-немецки — лиса) за цвет как их волос, так и политических пристрастий. Его отец был выдающимся квакерским лидером из династии протестантских пасторов. Фукс вступил в КПГ в 1932 году в возрасте двадцати одного года, будучи студентом Кильского университета, и стал руководителем студенческой коммунистической группы. После прихода Гитлера к власти ему пришлось бежать из Германии, и в сентябре 1933 года он оказался в Англии на правах беженца. Вскоре он вступил в подпольную КПГ в Англии и выполнял различные мелкие поручения, в основном пропагандистского характера. В 1934 году Фукс начал готовить докторскую диссертацию по физике в Бристольском университете и защитил ее в декабре 1936 года. В Бристоле он принимал активное участие в деятельности подставной организации «Общество культурных связей с Советским Союзом.» На проводившихся в обществе театрализованных чтениях материалов показательных процессов Фукс поразил своего научного руководителя, будущего Нобелевского лауреата сэра Невилла Мотта страстью, с которой он играл Вышинского, «обвиняя подсудимых с такой холодной злобой, которой никак нельзя было предположить в столь тихом и скромном молодом человеке.»

В 1937 году Фукс перешел работать в лабораторию Макса Борна в Эдинбургском университете, где оставался до мая 1940 года, пока его вместе с многими другими «вражескими инородцами» не убрали во время истерии с «Пятой колонной», последовавшей за поражением Франции. К концу года, проведя семь месяцев на острове Мэн и в Канаде, он был освобожден. В мае 1941 года немецкий ученый, тоже беженец — Рудольф Пейерлс (позже получил рыцарство) пригласил его в Бирмингемский университет заниматься «военными работами». «Я не мог рассказать ему, над чем мы будем работать до специального разрешения, — вспоминал Пейерлс, — но я объяснил, какие теоретические знания необходимы, и он согласился.»

Некоторое время спустя, необходимое сомневающейся МИ5 для оформления ему допуска, Фукс стал работать над совершенно секретным проектом под кодовым названием «Тьюб эллойз» по разработке и созданию атомной бомбы. В конце 1941 года, когда операция «Барбаросса» находилась в своей критической точке и еще казалось, что вермахт вполне может занять Москву, Фукс решил добровольно предложить свои услуги в качестве советского шпиона. Он поехал в Лондон, нашел Юргена Кучински — руководителя подполья КПГ в Англии и попросил его переправить русским то, что он узнал о планах создания атомной бомбы. Кучински организовал ему встречу с офицером ГРУ Симоном Давидовичем Кремером (которого Фукс знал под псевдонимом Александр), работавшим «под крышей» советского военного атташата в Лондоне. Явно опасаясь провокации, Кремер устроил первую встречу в посольстве. Его последующие попытки убедить Фукса следовать ортодоксальным правилам советской разведки удались лишь частично. В протоколах допроса Фукса в ФБР записано:

«Александр предлагал, чтобы он был осторожен, пользовался такси, постоянно проверялся и избавлялся от слежки. Но (Фукс) считал, что это слишком дорого и не очень надежно. Он предпочитал встречаться в местах большого скопления людей, вроде станций метро в Лондоне, где есть эскалаторы и обычные лестницы.»

Летом 1942 года Фукса передали другому оператору ГРУ, Соне, которая, хотя он никогда бы и не догадался об этом, была сестрой Юргена Кучински. Обычно они встречались в Бенбери, почти на полпути между Бермингемом и Оксфордом, где Соня жила под именем миссис Брюер, еврейской беженки из фашистской Германии. Позже Фукс признавался, что не знал, на какой отдел советской разведки работал, но при этом утверждал, что до ареста вообще не знал, что этих отделов несколько. Характерная для него поразительная смесь блестящих научных способностей, узости мышления, схоластического идеализма и наивности вполне позволяет допустить, что он говорил правду.

Ценность поставляемых Фуксом сведений заключалась не столько в технических деталях, сколько в том, насколько далеко ушли в своих исследованиях англичане и американцы. К началу 1942 года Фукс получил доступ к секретным американским докладам по ядерным исследованиям. Вместе с Пейерлсом по материалам немецких научных журналов и докладам СИС Фукс оценивал достижения немецких ученых в этой области. В феврале 1942 году они пришли к выводу, что немецкие источники «не дают никакой новой информации о работе в области Т.Э. („Тьюб эллойз“). Свидетельство Фукса о быстром продвижении англо-американских исследований было, видимо, решающим при принятии Сталиным решения о начале гонки атомных вооружений.

В декабре 1943 года Фукс в составе делегации «Тьюб эллойз» отправился в Америку к коллегам из проекта «Манхэттен». Перед отъездом он получил от Сони инструкции, как вступить в контакт с его американским оператором Раймондом. Хотя Фукс этого и не предполагал, но ГРУ вынуждено было передать его НКГБ. Раймонд (Гарри Голд), тридцатитрехлетний химик, родившийся в Швейцарии от русских родителей, был перевезен в США в возрасте трех лет и с 1936 года работал на НКВД в качестве промышленного шпиона и связного. Фукс вспоминает, что первая его встреча с Раймондом состоялась в начале 1944 года в Нью-Йорке в районе Ист сайд. Фуксу велели держать в руке теннисный мяч и искать человека в перчатках, несущего в руке еще одну пару. Позже на допросе в ФБР Голд вспомнил, что еще у него была книга в зеленой обложке. Фукс утверждал, что «отношение Раймонда во время встреч было „враждебным“ Сам Голд признавал, что он был поражен устрашающим потенциалом информации, которую передавал ему Фукс. Голду было настолько „страшно иметь дело с информацией об атомной бомбе, что оставалось только загнать ее подальше в сознание и стараться вообще обо всем этом не думать.“

В августе 1944 года Фукса направили в совершенно секретную атомную лабораторию в Лос-Аламос неподалеку от Сайта Фе, где работали уже двенадцать Нобелевских лауреатов и где собиралась атомная бомба. Английские ученые, имевшие доступ к различным частям разделенного на несколько секций проекта, могли лучше оценить атомные исследования, чем их американские коллеги. В сентябре 1945 года, месяц спустя после Хиросимы и Нагасаки, офицер безопасности из Лос-Аламос писал, что английские ученые «обладали более полными знаниями» о сборке бомбы, взрывчатого вещества, строения бомбы и о дальнейшем развитии оружия, включая создание водородной бомбы. Однако, по его мнению, они имели минимум информации «о чисто технической стороне дела.» Вся важная информация, добываемая Фуксом, передавалась в НКГБ. Однако не все, что передавал Фукс, помогало советским ученым. В некоторых ранних материалах Эдварда Теллера, похищенных Фуксом в 1944 году, были серьзные ошибки, которые могли ввести в замешательство советских ядерных физиков, когда те стали работать над водородной бомбой.

Фукс даже не подозревал, что он не единственный советский шпион в Лос-Аламосе. За несколько дней до него сюда прибыл Дэвид Грингласс, двадцатидвухлетний коммунист, рядовой армии США. Он был механиком и изготавливал и обслуживал оборудование для разработки атомной бомбы. «Я был молод глуп и неопытен, — говорил позже Грингласс, — но я был хорошим коммунистом.» В своих письмах жене — Рут — он описывал Сталина и советских руководителей, как «настоящих гениев», которые применяют силу «с болью в сердце». «Пусть крепнет Советский Союз, пусть процветает его народ!» Позже Грингласс заявил, что он боготворил старшего брата своей жены Джулиуса Розенберга, члена шпионской группы НКГБ в Нью-Йорке, и легко согласился поставлять Розенбергу секретную информацию из Лос-Аламоса. «Дорогая! Я был бы очень рад присоединиться к той общине, о которой мечтают Джулиус и его друзья (русские)», — писал он жене в ноябре 1944 года.

В январе 1945 года, будучи в отпуске в Нью-Йорке, Грингласс передал Розенбергу записки и зарисовки. Взамен Розенберг вручил ему часть коробочки из-под мармелада, сказав, что позже с ним встретится связной, у которого будет вторая половинка коробочки. Когда в июне Гарри Голд прибыл для встречи с Фуксом, он побывал и у Грингласса, получил от него записки и передал заклеенный конверт с 500 долларами. Анатолий Яковлев, оператор Голда из НКВД, работавший в советском консульстве в Нью-Йорке, был чрезвычайно доволен поставляемыми Гринглассом разведданными и назвал их «крайне качественными и очень ценными». В свой очередной приезд в Нью-Йорк в сентябре Грингласс передал Розенбергу очередную партию материалов и получил еще 200 долларов. Его информация была очень важна для НКГБ, во-первых, потому что подтверждала научные сведения Фукса, а во-вторых, потому что в ней сообщались некоторые технические детали — то есть то, о чем Фукс знал меньше.

К весне 1945 года у советской разведки появилось два новых агента в англо-канадской группе ученых-атомщиков, возглавляемой профессором Джоном Кокрофтом, директором отдела атомной энергии в Канадском национальном исследовательском центре в Монреале. Первым завербовали английского ученого Алана Наина Мея, тайного коммуниста, который одновременно с Дональдом Маклином был в кембриджском Тринити-холле, в 1942 году начал работать в проекте «Тьюб эллой», а вскоре после этого вошел в контакт с ГРУ. В отличие от Филби, Бланта и других ведущих советских агентов Мей не испытывал ни малейшего удовольствия от ощущения опасности и выявления секретов. «Вся эта история, — признавался он позже, — причиняла мне огромную боль, и я занимался этим лишь потому, что считал это своим посильным вкладом в безопасность человечества». Оценивая свою деятельность, он согласился с Маклином, разочаровавшемся в шпионаже, который говорил: «Это все равно, что быть привратником в туалете — воняет, но кто-то должен это делать.» Мей присоединился к монреальской исследовательской группе Кокрофта в январе 1943 года. По непонятным до сих пор причинам местному резиденту ГРУ понадобилось довольно много времени, чтобы понять значение Мея. Лишь в конце 1944 года лейтенант Павел Ангелов из резидентуры ГРУ в Оттаве стал его оператором. В первой половине 1945 года Ангелов дал Мею задание добыть образцы урана. Канадский агент Израиль Гальперин некоторое время до этого назвал это задание «совершенно невыполнимым». Мею, тем не менее, достать уран удалось. 9 августа 1945 года, через три дня после Хиросимы, Мей передал Ангелову доклад об атомных исследованиях, информацию о сброшенной на Хиросиму бомбе и два образца урана — обогащенный уран-235 в стеклянной пробирке и осадок урана-233 на платиновой фольге. Полковник Николай Заботин, легальный резидент ГРУ в Оттаве, счел это настолько важным, что отправил в Москву с образцами своего заместителя подполковника Мотинова. Ангелов подарил Мею бутылку виски и около 200 канадских долларов.

Вскоре Заботина наградили орденом Красного Знамени и орденом Красной Звезды. Мей входил в канадскую группу агентов ГРУ, в которой было по меньшей мере девятнадцать человек. Среди другой военной и научной разведывательной информации, собранной группой, была также информация о радарах, которую Канадская королевская комиссия охарактеризовала как «информация величайшей важности». Радар «был, пожалуй, наиболее важным, если не считать атомной бомбы, результатом совместной работы развитых англоязычных стран в области техники в течение рассматриваемого периода.» Группа поставляла также информацию о гидролокаторах, взрывчатых веществах, ракетном топливе и бесконтактных взрывателях. Разведывательная сеть Заботина имела источники как политической, так и научной и военной информации. Среди агентов особо выделялись Сэм Карр (урожденный Коган, сын украинских евреев), секретарь по организационным вопросам Коммунистической партии Канады с 1937 года, который вербовал и обрабатывал агентов для Заботина, и Фред Розе (урожденный Розенберг, родившийся в Польше в семье евреев из России), партийный активист из Квебека и член парламента Канады, который сообщал о секретных парламентских сессиях.

В сентябре 1945 года после ухода на Запад Игоря Гузенко из посольства в Оттаве, большая часть сети ГРУ была свернута, но агентура НКГБ в Канаде осталась практически нетронутой. Среди агентов НКГБ был второй важнейший атомный шпион в Монреале Бруно Понтекорво, блестящий физик, эмигрант из Италии. В отличие от застенчивого Аллана Нана Мея, Понтекорво, больше известный как Бруно или Понто, прожигатель жизни, получивший за свою внешность киногероя прозвище Рамон Наварро. Понтекорво родился в 1913 году в еврейской семье и покинул Италию в период антисемитской кампании фашистов в 1936-м. В начале 1943 года он вступил в монреальскую англо-канадскую группу ученых, занимавшихся проблемами атома. В какой-то момент в течение последующих трех лет он написал в советское посольство, скорее всего в Оттаве, письмо, предложив свои услуги. Письмо попало не в ГРУ, как в случае с Наном Меем, а к «соседям» — НКГБ. Вначале резидент не придал письму никакого значения, приняв его за фальшивку или провокацию. Не получив ответа, Понтекорво лично доставил в посольство секретные документы и расчеты. Резидентура НКГБ оказалась неспособной понять значение документов, но переправила их в Москву, откуда вскоре пришло срочное указание немедленно установить контакт с ученым, предоставившим материалы. Понтекорво жил в Канаде, работая ядерным физиком и советским агентом, пока в начале 1949 года его не перевели в английский центр атомных исследований в Харуэлле. Офицеры КГБ, знакомые с делом Понтекорво, говорили Гордиевскому, что расценивают работу Понтекорво в качестве шпиона по атомному вопросу едва ли не так же высоко, как работу Фукса.

К лету 1944 года Дональд Маклин из кембриджской «великолепной пятерки» поставлял информацию по атомным исследованиям и по политическим вопросам. Хотя в 30-х годах Маклин был одним из самых удачливых в «пятерке», его карьера в Министерстве иностранных дел и в НКВД потерпела некоторый спад в начале войны. В сентябре 1938 года он прибыл в английское посольство в Париже в качестве третьего секретаря с репутацией общительного честолюбца. Напряжение, которого требовала передача разведданных в НКВД после германо-советского пакта и в особенности после начала в мае 1940 года блицкрига против Франции, подпортило его репутацию, в частности в глазах сэра Рональда Кэмпбелла, который стал послом в Париже накануне войны. Как утверждал другой высокопоставленный английский дипломат, после падения Франции Кэмпбелл «неблагожелательно отзывался о неожиданно проявившейся медлительности Маклина и его небрежении своими обязанностями в последние, критические дни. У него сложилось мнение, что Маклин человек слабовольный.» По возвращении из Франции Маклин получил вскоре ранг второго секретаря и был назначен в непристижное, вновь созданное Генеральное управление Министерства иностранных дел, которое имело дело в основном с Министерством перевозок, поставок и экономической войны. Его коллега по управлению Обри Уолтон считал его «человеком отвлеченным и одиноким». Чувство одиночества усиливалось разлукой с женой, американкой Мелиндой, на которой Маклин женился в Париже, но которая до, осени 1941 года жила в США, а также тем, что их первый ребенок родился мертвым накануне Рождества 1940 года.

Вторжение Германии в Советский Союз в июне 1941 года вернуло Маклину, как, правда в разной степени, и всем из «пятерки», осознание полезности. Из вопросов, которыми занималось Генеральное управление в течение последующих нескольких лет, для оператора Маклина Анатолия Горского и НКВД интерес представляли административные связи с союзными войсками, расположенными в Англии, среди которых перед массовым прибытием американцев в конце 1943 года преобладали поляки и французы. Хотя после гитлеровского нападения Сталин и подписал с польским правительством в изгнании генерала Сикорского военную конвенцию, он сильно сомневался в нем. Из докладов Маклина можно сделать вывод, что недоверие это было взаимным. В апреле 1943 года, вскоре после того, как немецкие войска обнаружили место массовой казни НКВД польских офицеров в Катынских лесах, польское правительство в Лондоне потребовало расследования этого дела Международным Красным Крестом. Москва тут же прервала все отношения с правительством Сикорского, заклеймила его как «пособника фашистов» и обвинила немцев в преступлении. Будучи секретным агентом организации, осуществившей массовое убийство, Маклин не испытывал особого удовольствия, отправляя информацию о реакции поляков.

Весной 1944 года Маклин вновь пошел вверх по служебной лестнице как в Министерстве иностранных дел, так и в НКГБ/НКВД — его направили в посольство в Вашингтоне и через некоторое время присвоили очередной ранг первого секретаря. Вскоре после приезда Маклин вместе с коллегой Родди Барклаем был назначен в англоамериканскую комиссию по разработке условий мирного договора с Италией. Барклая восхитили «умение Маклина разрабатывать проекты и его способность разрешать сложные вопросы.» Роберт Сесил, другой английский дипломат, также находившийся одновременно с Маклином в Вашингтоне, вспоминал:

«Ни одно задание не было для него сложным. Он мог работать сколь угодно долго. Он завоевал себе репутацию человека, который всегда возьмется за работу заболевшего, ушедшего в отпуск или просто менее усердного коллеги».

Наиболее опасной, а с точки зрения НКВД, и наиболее важной областью политики, в которой работал Маклин к началу 1945 года, было сотрудничество между «Тьюб эллойз» и проектом «Манхэттен». Благодаря глубоким знаниям в области атомных исследований он в феврале 1947 года получил назначение в Смешанный политический комитет, координирующий англо-американо-канадскую ядерную политику. Находясь в Вашингтоне, Маклин неизменно беспокоился о безопасности посольства. Весной 1946 года, когда он руководил канцелярией посольства, он вызвал к себе пресс-секретаря Уильяма Кларка для беседы о мерах безопасности. Кларк позже вспоминал: «Я не испытывал такого волнения с тех пор, как за десять лет до этой беседы мой хозяин, кстати, тоже с запозданием, не завел со мной обязательного разговора о сексе.» Маклин обратил внимание Кларка на то, что тот не подписал инструкцию о мерах безопасности, и попросил его сделать это. Затем сказал:

«Вы, конечно, должны общаться со своими журналистами. Они нас не интересуют. Нас интересуют люди, которые могут использовать информацию. Например, — с этими словами он аккуратно вынул телефонную вилку из розетки на своем столе, — я всегда отключаю телефон, разговаривая с бизнесменами, потому что американское правительство, несомненно, прослушивает наши телефоны, а мы не хотим, чтобы они были в курсе наших торговых планов. И последнее, Уильям, никогда не раскрывайте секретов французам, они их не умеют хранить. До свидания и будьте бдительны.»

О значении, которое в НКГБ придавали положению Маклина в Вашингтоне, свидетельствует решение о направлении в Вашингтон для поддержания контакта с ним Анатолия Горского; бывшего до этого лондонским оператором «великолепной пятерки». В октябре 1944 года Горского назначили оператором Элизабет Бентли вместо Ахмерова и поручили с ее помощью контролировать агентурную сеть Джекоба Голоса. Как и Ахмеров, Горский, известный Бентли под именем Ал, быстро понял, что Голос пользуется любительскими и небезопасными методами. Он сказал Бентли, что «существующая система полна дыр и поэтому опасна. Я боюсь, что наш друг Голос — человек недостаточно осторожный, и есть опасность, что из-за своих контактов с ним вы поставите под угрозу всю организацию.» Бентли была вынуждена передать другим свою работу и «лечь на дно» на полгода, пока не стало ясно, что ФБР за ней не следит. НКГБ внимательно изучил сведения об агентах Бентли и решал, кого оставить. Горский настаивал, чтобы Бентли взяла деньги и дала ему расписку. «Давайте покончим с этими глупостями. У меня в кармане 2.000 долларов. Это часть вашей зарплаты. Сейчас вы их возьмете! Если нет, я решу, что вы предатель!» К тому времени, когда Бентли приняла деньги, она действительно была «предателем». В ноябре 1945 года она стала двойным агентом и работала на ФБР. Хотя ее агентурная сеть была раскрыта, Маклин, которым руководили отдельно, остался вне поля зрения ФБР.

Наряду с проникновением в англо-американские разведывательные службы во время Великой Отечественной войны, НКВД/НКГБ, как это ни парадоксально, имел, впервые в своей истории, официальные контакты с важнейшими отделами этих служб. В августе 1941 года полковник (позже бригадный генерал) Дж. А. Хилл (в то время он носил псевдоним Дейл) прибыл в Москву во главе группы связи СОЕ. Эта поездка проходила под кодовым наименованием «Миссия САМ». Выбор Хилла для этой миссии можно назвать необычным, если не странным. По словам Филби, который недолгое время работал с ним в СОЕ, «это был один из немногих англичан, по-настоящему вставлявших палки в колеса. Со своим необъятным животом он выглядел, как король Соглоу с огромной лысиной вместо короны.» Меньше чем за десять лет до этой поездки Хилл издал написанные в высокопарном стиле воспоминания о том, как он вначале пытался содействовать, а затем помогал саботировать большевистский режим. И все же он не был готов к работе с НКВД. Лишь некоторое время спустя после прибытия он приказал проверить зал совещаний «Миссии САМ». Проверка выявила, как радостно отмечал Филби, «огромное количество путей утечки информации.»

После довольно вялого начала сотрудничества СОЕ с НКВД в феврале-марте 1942 года Осипов позволил Хиллу пойти вместе с подразделением НКВД в тыл немцев, чтобы ознакомиться с партизанской тактикой. Хилл утверждал позже, что по возвращении в Москву он помог Осипову написать официальную инструкцию о партизанской войне. К этому его заявлению следует отнестись с осторожностью — до этого он рассказывал, как в 1918 году создавал «большевистский отдел контрразведки». Побывав в тылу немцев на Восточном фронте, Хилл проникся идеей засылать агентов НКВД за линию фронта на Западном фронте и на Ближнем Востоке. Летом 1942 года он совершил поездку в Стамбул и Каир для обсуждения деталей совместной акции СОЕ и НКВД. Потом он полетел в Лондон вместе с агентом НКВД, которого сбросили с парашютом над Бельгией. К этому времени, правда, энтузиазм Хилла относительно активизации деятельности НКВД на Западе несколько угас. Во время подготовки заброски агента в Бельгию он писал в дневнике: «Черт возьми, мне это не очень нравится. Штаб-квартиры СОЕ в Лондоне и Каире запретили совместные действия с территории Турции. Архивные материалы СОЕ свидетельствуют, что „лишь небольшое число“ агентов НКВД было заброшено в европейские страны с помощью англичан, причем в основном в 1943 году. Заброска была задержана из-за плохой погоды и некоторых оперативных сложностей. НКВД возмущался, явно подозревая за этим заговор англичан. СОЕ передала НКВД данные о взрывных устройствах, но мало что получила взамен. Миссией НКВД в Лондоне во время войны руководил Иван Андреевич Чичаев, который приехал в Англию вскоре после того, как Хилл обосновался в Москве. Он также исполнял обязанности советника союзных правительств в изгнании. Это был крупный общительный здоровяк, и что совершенно необычно для НКВД, непьющий. Первоначально Чичаев совмещал свои обязанности связующего звена и пост резидента НКВД в Лондоне. Однако в 1943 году растущее значение агентурной сети в Англии заставило Московский центр направить в Лондон Константина Михайловича Кукина, который и стал резидентом в Лондоне под дипломатической „крышей“. Кукин купался в лучах славы, падающих от „великолепной пятерки“. Сейчас его портрет можно увидеть в мемориальной комнате Первого главного управления. Рядом с портретом — пояснительный текст, в котором Кукин назван одним из наиболее выдающихся разведчиков 40—50-х годов. С приездом Кукина Чичаев полностью переключился на правительства в изгнании. По мере приближения победы нарастало давление Чичаева на эти правительства. Генералу Франтишеку Моравечу, главе разведки чешского правительства в изгнании, Чичаев поначалу показался дружелюбным и мягким:

«После Сталинграда улыбки с лиц русских исчезли. С улучшением военного положения русских отношение Чичаева совершенно изменилось. Если раньше он приходил ко мне практически ежедневно и благодарил за любую информацию, то теперь он стал критиковать, требовать и даже угрожать».

Чичаев требовал непосредственного доступа к чехословацкому подполью, высказывал недовольство поступающей информацией и требовал сведений, которые, по мнению Моравеча, добыть было невозможно. Он начал собирать информацию о чехословаках в изгнании и составлять списки «ненадежных». Ближе к концу войны Чичаев стал требовать разведданных об английской разведке и о главе правительства в изгнании Эдуарде Бенеше, чем вынудил Моравеча разорвать с ним отношения.

Несмотря на незначительные успехи сотрудничества СОЕ с НКВД/НКГБ, генерал Донован, руководитель ОСС, в конце 1943 года, накануне первой встречи «Большой тройки» (Рузвельт, Сталин и Черчилль), проникся идеей о широком сотрудничестве с русскими разведслужбами. На рождество 1943 года Донован и Гарриман, американский посол, провели в Москве переговоры с Молотовым, комиссаром иностранных дел. Два дня спустя Донован встретился с главой ИНУ Фитиным и с экспертом по подрывной деятельности НКВД Осиновым. В записках американской стороны о встрече читаем: «Фитин слушал очень внимательно» рассказ Донована об организации и деятельности ОСС, затем задавал вопросы о «доступных методах» заброски агентов на вражескую территорию и о других технических тонкостях. «Генерал Осипов, — читаем далее в протоколе, — особенно заинтересовался возможностями пластиковой взрывчатки. Генерал Донован обещал прислать генералу Фитину… серийный малогабаритный радиопередатчик, используемый оперативными сотрудниками ОСС.»

Разбудив таким образом аппетит советской стороны, Донован предложил открыть представительство ОСС в Москве и представительство НКВД в Вашингтоне. Представительства будут обмениваться информацией (Донован считал, что у каждого есть интересующая другую сторону информация о противнике), координировать действия, чтобы избежать «дублирования» работы агентов и информировать друг друга о планирующихся диверсиях. Предложение Донована было в принципе принято с энтузиазмом, весьма необычным для советско-американских отношений. Фитин жаждал получить сведения о деятельности ОСС в Восточной Европе и на Балканах, а также доступ к оружию и техническим средствам ОСС. В это время ИНУ как раз размышляло о том, как взять под контроль ненадежную группу агентов Элизабет Бентли после смерти Джекоба Голоса, и Фитин вполне мог рассчитывать укрепить свою вашингтонскую резидентуру официальным представительством, которое, помимо функций связи, занималось бы и шпионской деятельностью. Фитин сказал Доновану, что «от всей души приветствует» его предложение. Хотя некоторые детали подлежат обсуждению на более высоком уровне, вопрос о представительстве ОСС в Москве можно считать решенным, и обмен информацией «должен начаться незамедлительно». Американский посол Гарриман отнесся к идее с таким же воодушевлением, что и Фитин. Он наивно писал Рузвельту:

«Два с половиной года мы безуспешно пытались проникнуть к источникам советской информации и создать основу для взаимного доверия и обмена. Сейчас, впервые, мы проникли в одно из разведывательных учреждений Советского правительства, и если дело пойдет и дальше, то уверен, что это откроет путь к более тесным контактам и с другими учреждениями».

Вашингтон, однако, реагировал не столь горячо. Рузвельт, стараясь предотвратить возникновение конфликтов в год президентских выборов, согласился с Дж. Эдгаром Гувером, который был категорически против присутствия в Вашингтоне миссии НКВД. В апреле 1944 года глава американской военной миссии генерал Дин сказал Фитину и Осипову, что обмен миссиями «отложен». Несмотря на крайнее «разочарование» Фитин и Осипов все же рассчитывали продолжать обмен разведданными с ОСС через Дина. В августе представительство ОСС в Лондоне также начало обмен информацией с Чичаевым. Хотя НКВД предоставило достаточно материалов, чтобы начать обмен, и в ОСС эта новая идея вызвала интерес, процесс носил односторонний характер, поскольку ОСС отдавала значительно больше, чем получала. Время от времени, правда, Фитин давал весьма важную информацию, если был в этом заинтересован. Так, в сентябре 1944 года он сообщил данные о расположении восьми немецких объектов на территории Польши и Восточной Германии явно в надежде, что американцы будут их бомбить. Фитин пришел на помощь ОСС и СОЕ, когда 25 сентября советское высшее командование распорядилось об удалении их представителей из Болгарии. Два дня спустя после приказа Фитин сообщил, что добился их возвращения. За это он потребовал от Донована списки сотрудников ОСС не только в Болгарии, но и в Румынии, Чехословакии, Югославии и на всех территориях, оккупированных Красной Армией. Донован согласился. После этого все партизаны в Восточной Европе и на Балканах, которые имели контакты с работниками ОСС, оказались в черных списках НКВД. Офицеры ОСС беспомощно наблюдали, как их коллеги из НКВД подавляли оппозицию коммунистическому правлению на освобожденных Красной Армией территориях.

Налаживание сотрудничества между ОСС и НКВД и связанные с этим надежды побудили бригадного генерала Хилла предпринять, безуспешные правда, попытки возродить былые связи СОЕ с русскими. В апреле 1944 года СОЕ снарядила майора Н.Н. Красовского из НКВД передатчиком и оружием и забросила его в Югославию с заданием встретиться с Тито. Представитель СОЕ в Бари передал в Лондон: «Красовский совершенно не заслуживает затрачиваемых на него усилий.» В июне Чичаев информировал СОЕ, что Москва отозвала Красовского, «поскольку попытки установить связь с СОЕ с целью налаживания сотрудничества провалились». Бригадный генерал Фицрой Маклин, представитель Черчилля в штабе Тито, сообщал, что, напротив, у миссии СОЕ сложились с Красовским самые теплые отношения. Осипов высказал Хиллу предположение, что Красовский просто не подходил для такого задания. Хилл согласился и пригласил Осипова в Лондон для обсуждения вопросов дальнейшего сотрудничества. Осипов не ответил.

Наряду со сбором огромных объемов информации о союзниках России НКВД осуществлял «активные действия», рассчитанные на воздействие на общественное мнение на Западе. Работая над официальной секретной историей Первого главного управления, Гордиевский пришел к выводу, что наиболее примечательное из «активных действий» НКВД связано с успехом агента Питера Смоллета, который достиг поста руководителя отдела англо-советских связей в Министерстве информации. Г.П. Смолка (Смоллет) родился в Вене в 1912 году в семье австрийского еврея, который разбогател между двумя войнами на производстве первых самооткрывающихся лыжных креплений. В Лондон перебрался в 1933 году, по всей видимости, по наущению Малого, как молодой романтически настроенный нелегальный агент НКВД, работавший под корреспондента венской газеты. В 1934—35 годах некоторое время общался с Филби, с которым безуспешно пытался открыть собственное агентство новостей.

Смолка стал известен в Англии благодаря публикации в «Тайме» серии живых и хорошо написанных статей о путешествии по Советской Арктике летом 1936 года. В 1937 году статьи были изданы в виде книги «Сорок тысяч против Арктики. Русская полярная империя», которая менее чем за три года выдержала три переиздания. Книга Смолки, написанная с явно некоммунистических позиций, «отдающая должное достойному, опускающая старые обиды и распри», была по тем временам примечательным образцом «активных действий НКВД». «Россия сегодня, — писал Смолка, — как строящееся здание. Они не могут скрыть грязь, беспорядок и атмосферу импровизации, которые так удивляют нас на любой стройке.» Смолка, однако, подчеркнул впечатляющие успехи пятилеток, одним из которых было покорение арктических просторов. Советские люди, гордившиеся достижениями социалистического строительства, поглощенные «покорением природы» и разработкой полезных ископаемых, потеряли интерес к «идее разжигания мирового пожара.» Наиболее искусной выдумкой Смолки было изображение известного жестокостью ГУЛАГа как нового идеалистического социального эксперимента. Об отношениях охранников и заключенных Смолка писал так: «Новым для меня было то, что молодые „администраторы“ (НКВД) искренне верили в свою роль мессии в заблудших душах этих негодяев (заключенных).» Перевоспитанные бандиты ГУЛАГа создавали колонии осужденных, которые под руководством идеалистов из НКВД могут стать такими же свободными и преуспевающими, как Австралия, зародившаяся именно таким образом.

Как это ни странно, но выдумки Смолки никак не повлияли на доверие к нему «Тайме» или отдела печати Министерства иностранных дел, который находился под впечатлением от его «репутации признанного писателя на международные темы.» Вскоре после аншлюсса Австрии гитлеровской Германией в марте 1938 года Смолка натурализовался в Англии под именем Г. Питер Смоллет (первоначально Смолка-Смоллет). Несколько месяцев спустя он поступил на работу в Эксчендж Телеграф Компани, где возглавил вновь созданный иностранный отдел. В ноябре 1938 года отдел печати Министерства иностранных дел дал ему наилучшие рекомендации в посольства Англии в Праге, Варшаве, Будапеште, Бухаресте, Белграде и Берне, где Смолка просил «возможности обсудить… положение в местной прессе и в особенности вопрос о том, какое место занимают сообщения из его страны по сравнению со зловредной пропагандой, ведущейся другими официальными и полуофициальными агентствами.» Собственный дар Смоллета к «зловредной» пропаганде НКВД придает этим дискуссиям в посольствах весьма пикантный оттенок. Он с женой оказался в Праге во время немецкого нападения в 1939 году и вынужден был укрыться в английском посольстве.

После начала войны Смоллет безрезультатно пытался проникнуть в разведывательную службу. Вместо этого он попал в Министерство информации, с продвижением в котором ему помогло знакомство с молодым и энергичным Бренданом Брекеном, ставшим в июне 1941 года министром информации в правительстве Черчилля. В сентябре Черчилль приказал Брекену «предложить вариант противодействия возникшей у английской общественности в связи с сопротивлением русских готовности забыть опасности коммунизма.» Вскоре после этого Смоллета назначили руководителем вновь созданного Русского отдела. Он проявил сообразительность и, предав забвению отданное Черчиллем распоряжение, обратился к его выступлению по радио 22 июня, в котором Черчилль обещал «предоставить России и русским всю возможную помощь.» По Смоллету, приоритетными задачами были:

а. Бороться с антисоветскими настроениями в Великобритании, которые могут воспрепятствовать осуществлению политики, обозначенной премьер-министром 22 июня. Противодействовать любым попыткам противника расколоть национальное единство в отношении англо-советского альянса.

б. Предпринимать попытки к сдерживанию чрезмерной просоветской пропаганды слева, которая может поставить Его Величество в неловкое положение. Предупреждать инспирированную коммунистами критику и не дать компартии возможности перехватить инициативу.

Смоллет считал, что «сдержать чрезмерную просоветскую пропаганду» можно, лишь «украв идею у радикальной левой пропаганды, превзойти ее в распространении прорусских тезисов, в то же время держа это распространение в определенных рамках.» «Кража идеи» привела к необходимости отмечать успехи Красной Армии, причем таким образом, что советский режим олицетворял весь русский народ.

Свои новые обязанности Смоллет характеризовал как «руководство отделом в целом», связь с Министерством иностранных дел, с советским посольством и со службой политических методов борьбы. Советский посол Иван Майский в ноябре 1941 года в своем письме Брендану Брекену уверял его, что «мистеру Смоллету будет оказано все необходимое содействие в поддержании тесного контакта с посольством.» Наиболее важным контактом Смоллета в посольстве был его оператор из НКВД Анатолий Горский, который считал, что для него гораздо проще организовывать встречи со Смоллетом, чем с «великолепной пятеркой». Хотя в Министерстве иностранных дел никто не подозревал, что Смоллет советский агент, некоторая обеспокоенность его тесным сотрудничеством с советским посольством проявлялась. В 1942 году было решено «указать Смоллету на важность чрезвычайно осторожного обращения с доступной ему информацией.»

Смоллету удалось убедить Р.Х. Паркера, директора Управления внутренней информации, что министерство должно избегать упоминания «белых русских и красных англичан» в своих высказываниях относительно Советского Союза. Столь откровенно беспристрастное предложение как нельзя лучше устраивало НКВД. Конечно, на белых русских (белогвардейцах) лежало проклятие. Но в то же время НКВД предпочитало, чтобы о Советском Союзе рассказывали непредвзятые англичане, а не люди, известные как коммунисты. Желание советского посольства отстраниться от открыто прокоммунистических групп Смоллет представил следующим образом:

«Руководитель Отдела (печати посольства) попросил меня честно ответить, считаю ли я, что какие-то из прорусских организаций в Англии могут поставить Его Величество в неловкое положение. Я ему честно ответил, что будучи государственным учреждением, мы предпочли бы иметь дело исключительно с официальными русскими (советскими) организациями, и мой собеседник тут же заявил, причем с разрешением ссылаться на него, что посольство готово полностью (!) отстраниться от таких организаций, как Общество „Россия сегодня“, „Друзья Советского Союза“ и газеты „Россия сегодня“.

Смоллет завоевал доверие Паркера своим предложением обратиться в советское посольство с просьбой о помощи в «присылке из России специально подготовленных комментаторов, которые строго придерживались бы направления, согласованного Его Величеством и советским посольством.»

Организованная Смоллетом под девизом «Кражи идей у левых радикалов» советская пропагандистская кампания достигла огромных масштабов. 23 февраля 1943 года на торжественную встречу в Альберт-холле, посвященную 25-й годовщине Красной Армии, собрались ведущие деятели всех основных политических партий. Церковный хор исполнил славицы, выступили Джон Гилгуд и Лоуренс Оливье. Официальные плакаты прославляли советский народ и его армию. По Англии провезли несколько советских выставок. Фильм «СССР в войне» демонстрировали на предприятиях, и его посмотрели свыше миллиона человек. Министерство информации провело множество тематических встреч о Советском Союзе. Только в сентябре 1943 года прошло 34 такие встречи с общественностью, 35 — на предприятиях, 100 — в добровольных обществах, 25 — в группах гражданской обороны, 9 — в школах и в тюрьме. Би-Би-Си в сентябре выпустила в эфир тридцать передач, посвященных Советскому Союзу.

Один из консервативных партийных деятелей в Палате общин жаловался: «Демонстрируемые Министерством информации фильмы дают привлекательную картину жизни в Советском Союзе и способствуют тому, что многие меняют свое мнение о коммунизме.» Смоллет преуспел также в подавлении многих неблагоприятных комментариев о сталинских репрессиях. Министерству удалось даже уговорить издателей Джорджа Оруэлла не выпускать его сатирическое произведение «Скотный двор».

Смоллет очень тесно сотрудничал с Би-Би-Си, «утверждая… сценарии для внутреннего вещания, в которых речь шла о России.» В лице Гая Берджесса, влиятельного режиссера передач «Беседа в студии» с 1940 по 1944 год, НКВД имела мощную поддержку на Би-Би-Си. В июле 1941 года, месяц спустя после немецкого вторжения, Берджесс распространил «Проект списка „Бесед о России“, охватывающий литературу, науку, культуру, планирование экономики („Советский Союз был первым“), систему государственного устройства („В которой Советский Союз провел ряд интересных экспериментов“), внешнюю политику („При правильном подходе на эту тему можно интересно поговорить“). В предложениях Берджесса относительно бесед о советской культуре был один интересный момент, который руководство Би-Би-Си не заметило:

«Доктор Клюгендер и доктор Блант могут выступить в передаче об искусстве. Оба не коммунисты. Кристофер Хилл (член „Ол саулс“) — коммунист, но один из лучших специалистов по русской истории».

Самой примечательной акцией Берджесса на Би-Би-Си в пользу НКВД была, пожалуй, организация беседы о Восточном фронте в январе 1942 года, которую вел советский нелегал Эрнст Генри, который впервые проявил заинтересованность в «великолепной пятерке» еще в 1933 году. Он все еще работал в Лондоне под прикрытием занятий журналистикой. Генри рассказал своим слушателям, что Красная Армия победит, потому что «борется за народ, за Родину и за власть народа.» Затем Генри передал специальное послание советским разведчикам. У Советского Союза, сказал он, выступая по радио, «одна из лучших разведок в мире.» Гестапо (а по аналогии и МИ5) бессильно перед ней. У советских агентов, которые слышали Генри, сердца, наверное, зашлись от сознания того, что НКВД имеет возможность рекламировать свои успехи даже на Би-Би-Си.

Главный редактор отдела студийных передач внутреннего вещания (теперь это называется Радио—4) Джордж Барнес, позже получивший рыцарство, друг Берджесса с тех пор, как тот жил в его доме в Кембридже, стойко защищал своих сотрудников от «спекуляций, что передачи ориентированы влево», хотя и признавал, что редакторы отдела преимущественно «молодые люди, а молодые, как известно, часто сочувствуют прогрессивным силам». НКВД со своей стороны несколько расстроилось, что всегда такой объективный отдел новостей Би-Би-Си не последовал за отделом студийных передач. Весной 1943 года советское посольство направило Брендану Брекену резкий протест в связи с освещением новостной службой Би-Би-Си событий в Советском Союзе. Брекен переадресовал протест генеральному директору Би-Би-Си и ответил посольству, что хотя Би-Би-Си категорически отвергает обвинения, но понесло соответствующее наказание.

Помогая проведению советских «активных действий» в Лондоне в 1982—85 годах (и подробно информируя о них английскую разведку), Гордиевский порой обращался к прецеденту, созданному Смоллетом и Берджессом во время войны. Сколь бы хитроумными ни были «активные действия» Смоллета и Берджесса, они оказали меньше влияния, чем предполагал НКВД. Для большинства британской общественности победы Красной Армии говорили сами за себя. Советский Союз потерял под Сталинградом больше солдат, чем Англия или Соединенные Штаты за всю войну. Отдел внутренней разведки Министерства информации докладывал в начале 1943 года:

«Сколь бы успешными или даже сенсационными ни были действия на других фронтах, глаза и сердца большинства (слушателей — Пер.) обращены к нашему „великому союзнику.“ Победа под Сталинградом вызвала „большее восхищение, чем любой другой подвиг русских“. Похоже, что восхищение и признательность большинства (населения — Пер.) никогда не были столь глубокими».

После Сталинграда даже Министерство иностранных дел предпочло не обращать внимания на явные свидетельства совершенной НКВД массовой казни польских офицеров в Катынских лесах. Кампания «активных действий», проводимая в Министерстве информации по замыслу и под руководством Смоллета, стушевала различие между героизмом советского народа и сталинским режимом, но ее воздействие на британцев по сравнению с воздействием побед и жертв Красной Армии было сравнительно незначительным.

Наиболее примечательным из «активных действий», направленных на оказание воздействия на западное мнение, был, пожалуй, неожиданный роспуск Коминтерна в мае 1943 года. Основной целью этой непредвиденной и серьезной акции было укрепление на Западе образа Советского Союза как державы, которую более не волнует экспорт революции через руководство зарубежными коммунистическим партиями, но которая намерена упрочить союзнические отношения времен войны и перенести их в послевоенный мир. В интервью главе корпункта Рейтер в Москве Сталин указал на две причины роспуска Коминтерна:

а. Эта акция обнажает гитлеровские измышления о намерениях Москвы вмешиваться в жизнь других народов и «большевизировать» их. Теперь этой лжи положен конец.

б. Эта акция разоблачает клевету врагов коммунизма в рабочем движении, которые утверждают, что коммунистические партии разных стран действуют не в интересах их народов, а в по указке извне. Теперь этой клевете также положен конец.

Главная цель советской политики, сказал Сталин, это единство «всех прогрессивных сил, независимо от их партийной или религиозной принадлежности», и «будущее товарищеское объединение всех наций на основе их равенства.»

Смоллет проталкивал на Би-Би-Си и в остальные средства массовой информации мысль о том, что «при Сталине в советской политике происходит значительное изменение курса».

В то время, как политика Троцкого подразумевала обеспечение безопасности слабого Советского Союза за счет подрывных движений в других странах, руководимых Коминтерном, основой политики Сталина было и остается сохранение мощной России, поддерживающей дружественные дипломатические отношения с другими правительствами. Одновременно с этими событиями к руководству в Советском Союзе пришли люди иного типа. Идеологизированных и распропагандированных революционеров стали во все больших масштабах заменять как гражданские, так и военные специалисты в области управления и техники, которые были заинтересованы в получении практических результатов.

На самом же деле, хотя коммунистов других стран призывали обращать больше внимания на национальные проблемы с тем, чтобы после войны они могли занять лидирующее положение, Сталин вовсе не собирался освобождать их от постоянного обязательства следовать московскому курсу. Именно в то время, когда Сталин гневно отвергал все обвинения в тайном вмешательстве во внутренние дела других стран, внедрение НКВД как в Лондоне, так и в Вашингтоне достигло рекордных масштабов. Тем не менее, расформирование Коминтерна имело большой пропагандистский эффект. Сенатор Том Коннели, председатель сенатского комитета по международным отношениям, расценил это событие как гарантию того, что русский коммунизм больше не станет вмешиваться в дела других стран. «Нью-Йорк Геральд Трибюн» уверяла, что расформирование Коминтерна свидетельствует о превращении СССР из центра мирового коммунизма просто в государство, в котором правят коммунисты.

Беспокойство Сталина в 1943 году о том, какое впечатление сложится о СССР на Западе, частично объясняется его желанием перед переговорами о разделе послевоенного мира развеять опасения союзников относительно намерения СССР распространить свое влияние на Восточную и Центральную Европу. НКВД/НКГБ обеспечило ему значительное преимущество перед союзниками. И американские, и английские разведывательные службы работали значительно лучше против общего врага. Успехи советских органов в работе с Германией были скромнее достижений Ультра. Но советские разведорганы приложили значительно больше сил к проникновению в союзные страны, чем союзники — для проникновения в СССР, что, кстати, противоречит порожденному КГБ послевоенному мифу о том, что западные спецслужбы начали «холодную войну» против СССР задолго до победы над Германией. На первой встрече «Большой тройки» в Тегеране в ноябре 1943 года Сталин получал значительно больше разведывательной информации, чем Черчилль и Рузвельт. НКГБ имело достаточное количество агентов в Лондоне и Вашингтоне. Ни у СИС, ни у ОСС не было в Москве ни одного агента.

Успешно оборудовав самыми современными подслушивающими устройствами американское посольство в Москве, НКГБ разработало простой, но столь же эффективный способ подслушивания Рузвельта и его сотрудников в Тегеране. Молотов уверял, что имеет информацию о готовящемся немецком заговоре, и заявил, что американская резиденция, расположенная в миле от соседствующих советской и английской, недостаточно безопасна. Черчилль предложил Рузвельту жить в английском посольстве. Президент, не желая давать русским повода для подозрений в англо-американском заговоре, отказался и легкомысленно принял настойчивое предложение Сталина остановиться на территории советского посольства. Руководитель военного отдела секретариата совета кабинета министров генерал Исмей писал в своих мемуарах: «Мне хотелось узнать, были ли микрофоны установлены заранее в отведенном помещении.» Нет, конечно, никаких сомнений, что микрофоны там установили. Американская делегация на первой встрече в верхах жила на советской территории, обслуживалась сотрудниками НКВД, все ее разговоры немедленно становились известны русским. Так что можно сказать, что американцы на этой встрече осуществляли нечто подобное открытой дипломатии.

Но преимущества Сталина на переговорах этим не ограничивались. Советником Рузвельта был Гарри Гопкинс, которого НКВД считало своим агентом. Мнение Гопкинса, правда, было совершенно иным. Это был патриот Америки, который вовсе не хотел внедрять в своей стране советскую систему. Он согласился получать секретные сообщения «от товарища Сталина», которые ему передавал Ахмеров, и высказывался как публично, так и в частных беседах, что «поскольку Россия является решающим фактором в войне, ей должно быть оказано всяческое содействие, и должны быть предприняты все усилия для установления с нею дружественных отношений.» В отличие от Рузвельта или госдепартамента Гопкинс самостоятельно пришел к выводу, что Соединенные Штаты должны смириться с господствующим положением Советского Союза в Европе после поражения фашизма и с тем, что советско-американские отношения станут ключевым вопросом в послевоенном мире. Он уверял Рузвельта, что тот может преуспеть там, где Черчилль потерпел поражение, — установить личные отношения со Сталиным. Госсекретарь США в правительстве Рузвельта Корделл Халл, мнением которого пренебрегли и в Тегеран, в отличие от Гопкинса, не пригласили, вспоминал позже, что «президент надеялся посредством личного контакта со Сталиным разрешить все вопросы, существовавшие между Россией, с одной стороны, и практически всеми странами — членами ООН — с другой.» Гопкинс был также убежден, что, учитывая присутствие американских сил в Европе и тот факт, что Америка поставляет большинство военного снаряжения, она имеет право на роль главного партнера в англо-американском союзе. Перед началом конференции он говорил личному врачу Черчилля лорду Морану: «Конечно же, мы готовимся к битве. И мы будем вместе с русскими.» «Чип» Болен, выполнявший в Тегеране обязанности американского переводчика, характеризовал влияние Гопкинса на президента как «огромное». Всех остальных советников по международным делам президент держал на расстоянии. Американский дипломат Роберт Мэрфи жаловался Корделлу Халлу, что в Министерстве иностранных дел не знают о содержании бесед между Рузвельтом и Сталиным, на что Халл ответил, что «сам был бы благодарен хоть за какую-нибудь информацию из Тегерана.»

Черчилль вспоминал позже, что именно в Тегеране он впервые осознал, насколько невелика Британия: «С одной стороны сидел, расставив лапы, огромный русский медведь, с другой — не менее огромный американский буйвол, а между ними — несчастный маленький английский ослик…» После второго заседания конференции 29 ноября Гопкинс посетил Черчилля в английском посольстве и сказал ему, что Сталин с Рузвельтом достигли договоренности о необходимости проведения англо-американской операции «Оверлорд» по высадке десанта в Северной Франции в мае 1944 года и о том, что английская оппозиция должна с этим согласиться. Черчилль, естественно, не возражал. (На самом деле «Оверлорд» должна была начаться 6 июня.) Наиболее существенной политической уступкой Сталину было согласие Англии и Америки вернуть России ее земли в границах 1941 года, что означало возвращение ей незаконно полученных по фашистско-советскому договору Восточной Польши, прибалтийских республик и Бессарабии. Польша должна была получить некоторую территориальную компенсацию на Западе за счет Германии. С польским правительством в Лондоне, возглавляемым с июля Станиславом Миколайчиком, не советовались. Когда Сталин оклеветал правительство Миколайчика («Польское правительство и его друзья в Польше сотрудничали с немцами и убивали партизан.» ), ни президент, ни премьер-министр не сочли возможным возражать. Точно так же Рузвельт и Черчилль предпочли не накалять обстановку упоминанием о массовой казни в Катыни. Жертва поляками объясняется не столько иллюзиями относительно послевоенного поведения Сталина (в большей степени со стороны Гопкинса и Рузвельта, чем Черчилля), сколько сознанием того, что Запад находился в огромном долгу перед Советским Союзом, который все еще нес все тяготы войны с Германией.

Сталин вернулся из Тегерана в прекрасном настроении. Вскоре американское посольство сообщило о «почти революционных переменах в отношении советской прессы к Англии и Соединенным Штатам. Вся советская пропагандистская машина была направлена на восхваление единства союзников и „исторических решений Тегеранской конференции“. С советской точки зрения, западные союзники признали за Россией право, по выражению одного советского дипломата, „создавать дружественные правительства в соседних странах.“ Находившееся в Лондоне чехословацкие правительство в изгнании быстро разобралось в ситуации. 12 декабря 1943 года президент Бенеш подписал в Москве договор о дружбе и сотрудничестве с Советским Союзом. Простодушно полагая, что хорошие отношения со Сталиным гарантируют ему лидирующее положение, Бенеш заявил в Москве руководителям чехословацких коммунистов, что „после войны компартия будет самой сильной партией.“

Состоявшаяся в феврале 1945 года в Ялте на Черном море следующая конференция «Большой тройки» (последняя, на которой присутствовал скончавшийся в апреле Рузвельт) стала очередным триумфом СССР. У Сталина снова были все военные козыри. Красная Армия почти контролировала Польшу, Чехословакию и Прибалтику, а также значительную часть Германии, а западным союзникам, несмотря на победу «Оверлорд», еще предстояло форсировать Рейн. Столь же значительным было преимущество Сталина и в разведданных. НКВД имел двух надежных агентов в Министерстве иностранных дел Великобритании — Дональда Маклина в посольстве в Вашингтоне, имевшего возможность сообщать об англо-американских переговорах до конференции, и Гая Берджесса, который в 1944 году перешел из Би-Би-Си в Управление информации Министерства иностранных дел. Основной источник НКГБ в Государственном департаменте Элджер Хисс вошел в состав ялтинской делегации. Будучи с конца 1944 года заместителем директора отдела специальных политических акций, он непосредственно занимался подготовкой конференции. К немалому удовольствию НКГБ Гарри Гопкинс, потерявший было свое влияние в Белом доме в 1944 году, несмотря на болезнь, вернулся к делам и снова стал главным советником теперь уже явно симпатизирующего президента Рузвельта.

Американцев поместили в бывший царский Летний дворец в Ливадии, а англичан — в двадцати минутах езды в Воронцовском дворце, который один из членов делегации назвал «Балморал в готическом стиле». В обеих резиденциях была установлена система подслушивания. Американцы, похоже, вообще не принимали никаких мер предосторожности. НКГБ пыталось, порой успешно, отвлечь внимание от своей слежки щедрым гостеприимством, за которое отвечал первый заместитель наркома Сергей Никифорович Круглов, поразивший Джоан Брайт из секретариата Британского военного кабинета как «самый сильный человек с самыми широкими плечами, самым крупным лицом, самыми большими руками и ногами, которого я когда-либо видела.» Накануне конференции Круглов сказал мисс Брайт, что английская делегация числится у русских в черных списках. Он развел свои огромные руки: «Мы получили от американцев множество пожеланий и сделали все возможное, чтобы выполнить их. От англичан мы не получили ничего, ничего.» Мисс Брайт удалось успокоить его длиннейшим списком пожеланий.

Сара Черчилль, которая сопровождала отца в Ялту, писала матери: «Мы тут как сыр в масле. Прелесть.» Более тысячи русских солдат ремонтировали дороги, перестраивали и украшали дома, ухаживали за растениями. Стены украшали картины из московских музеев, в шикарных каминах пылали тюленья, полы устилали персидские ковры, на обеденных столах сияли крахмальные белоснежные скатерти, управляющие были одеты во фраки с белыми галстуками, а горничные в черные платья с белыми крахмальными передниками. Еда, по словам мисс Брайт, была «сказочной». Однажды во время обеда она упомянула, что никогда не ела котлеты по-киевски. Через несколько минут официант принес ей порцию котлет и с самодовольной улыбкой наблюдал, как она с ними расправлялась. Когда Сара Черчилль упомянула, что черная икра очень хороша с лимонным соком, в оранжерее Воронцовского дворца как по мановению волшебной палочки появилось усыпанное плодами лимонное дерево. То же происходило и с американцами в Ливадийском дворце. На следующей конференции союзников в Потсдаме генералу Круглову, который устраивал все эти маленькие чудеса, было пожаловано рыцарское звание, и он стал первым и единственным офицером КГБ — рыцарем Британской империи.

В экономических переговорах в Ялте, касавшихся в основном репараций, советской делегации большую помощь оказал Гарри Декстер Уайт, самый высокопоставленный из агентов НКВД в Министерстве финансов США. С 1942 года, благодаря своему положению ближайшего советника министра финансов Моргентау, Уайт играл ведущую роль в разработке американской политики в отношении послевоенного международного финансового порядка. В июле 1944 года он вместе с лордом Кейнесом был главной фигурой на Бреттонвудской конференции, которая разработала проект Международного валютного фонда и Международного банка реконструкции и развития. В январе 1945 года он стал помощником министра финансов.

Переговоры по репарациям в Ялте начались 5 февраля. Молотов попросил долгосрочных кредитов от Америки, а также крупных репараций от Германии. Майский, в то время занимавший пост помощника наркома иностранных дел, призвал к деиндустриализации Германии, к физическому уничтожению ее военной промышленности и 80 процентов других видов тяжелой промышленности. Конфискованные предприятия должны были учитываться в счет 20 миллиардов долларов репараций, из которых половина отошла бы к Советскому Союзу. Уайт, хотя он в Ялте и не присутствовал, уже обеспечил мощную поддержку советскому предложению. В январе 1945 года он возглавил группу подготовки двух служебных записок, которые Моргентау направил президенту. В первой предлагалось предоставить Советскому Союзу кредит в 10 миллиардов долларов сроком на тридцать пять лет под два процента годовых с возможной оплатой стратегическими материалами. Во второй содержалось заявление о «необходимости» полностью лишить Германию химической, металлургической и электрической промышленности для предупреждения будущей немецкой агрессии:

«Теми, кто выступает против ослабления Германии, руководит страх перед Россией и коммунизмом. Одной из причин нынешней войны стала зародившаяся двадцать лет назад идея создания „защитного вала от большевизма.“ Будут ли между Соединенными Штатами и Россией отношения доверия или недоверия, целиком и полностью зависит от позиции нынешнего правительства по германской проблеме».

Уайт не сумел преодолеть сопротивление Государственного департамента, который выступал против предоставления России 10-миллиардного кредита и уничтожения промышленности Германии. Но Рузвельт, в отличие от Черчилля, согласился с советским требованием о 20 миллиардах долларов репараций, половина из которых поступит СССР в качестве «основы для работы» трехсторонней комиссии по репарациям, которая должна была собраться в Москве. Уайт, тем не менее, уже добился скрытных американских субсидий для Советского Союза. В 1944 году он через Силвермастера передал НКВД образцы оккупационной валюты, отпечатанной казначейством для использования на территории Германии. Получив эту подсказку, русские решили попросить клише, краску и образцы бумаги, чтобы наладить собственное производство денег. Директор бюро печати и гравировок отказал, совершенно справедливо полагая, что «разрешение русскому правительству печатать такую же валюту, какую печатают в нашей стране, сделает бухгалтерский учет невозможным.» Уайт возразил, что русские могут расценить отказ как свидетельство сомнения в их честности. «Мы должны им доверять в той же степени, что и другим союзникам.» Неделю спустя клише были получены. В 1953 году на слушании этого вопроса в Сенате было заявлено, что «выяснить масштабы использования русскими этих клише не представляется возможным.» Американским налогоплательщикам эта история обошлась в миллионы долларов.

Политические проблемы были основными на Ялтинской конференции. Больше всего времени уделялось Польше. Кадоган, постоянный помощник министра иностранных дел, так объяснил своей жене создавшуюся ситуацию: «Это будет самое главное… Потому что, в конце концов, если мы не сумеем достичь нормального решения польского вопроса, все наши далеко идущие планы создания всемирной организации окажутся бессмысленными.» В Тегеране Черчилль и Рузвельт согласились как с тем, что русские будут доминировать в Польше, так и с тем, что они сами установят границы. Теперь же, с запозданием, они пытались пересмотреть это свое обязательство, чтобы привести все в соответствие с принципами Атлантической хартии и потребовать гарантий установления демократии в Польше, что, конечно же, совершенно не совпадало с принципами сталинизма. Польша, возвышенно заявил Черчилль, должна быть «госпожой в своем доме и хозяйкой своей души.» Это требовало смещения марионеточного люблинского временного правительства, посаженного русскими, и гарантий проведения свободных выборов. Сталин вел переговоры блестяще. Вначале он тянул время, затем пошел на уступки по второстепенным вопросам, подчеркнув предварительно их огромную важность, с тем, чтобы добиться от союзников согласия на главенствующее положение в Польше, что было ключевым моментом в установлении сталинского порядка в Восточной Европе. Кадоган, судья обычно строгий, писал своей жене:

«Никогда не думал, что с русскими так легко общаться. Джо, в частности, просто великолепен. Это великий человек. Он очень выгодно отличается от двух других престарелых руководителей. Наш президент проявляет удивительную мягкость и нерешительность».

Успокоенные Сталиным, Черчилль и Рузвельт согласились на почетное решение польского вопроса. Временное люблинское правительство не распускалось, а расширялось за счет включения в него некоторых «демократических лидеров». Послевоенные выборы в Польше проходили под контролем не союзников, чтобы обеспечить их объективность, а временного правительства, которое при содействии НКВД подтасовало результаты.

В Ялте все еще не было точно известно (как сообщал Сталину НКВД) об успехе проекта «Манхэттен» по созданию атомной бомбы, как раз вовремя, чтобы заставить Японию сдаться без чрезвычайно дорогостоящих обычных военных действий. Сталин позволил убедить себя объявить войну Японии за три месяца до поражения Германии в обмен на Южный Сахалин и на Курильские острова и на контроль над Маньчжурией и Внешней Монголией за счет Китая. Сталин согласился также, посопротивлявшись вначале, предоставить Франции оккупационную зону в Германии (выделенную из английской и американской оккупационных зон) и место в союзной контрольной комиссии. Опять же демонстративно поколебавшись, Сталин принял предложенную американцами формулу голосования в Совете Безопасности, обеспечив тем самым условия для создания Организации Объединенных Наций. На последнем заседании Ялтинской конференции Гопкинс передал Рузвельту записку, начинавшуюся словами: «Русские так много отдали на этой конференции, что мы просто не можем обмануть их ожидания.» В записке речь шла в основном о репарациях, но Гопкинс выразил в ней и свое отношение к конференции в целом. Из Ялты Гопкинс уезжал в состоянии оптимистической эйфории и восхищения гением Сталина:

«Мы искренне верили, что это рассвет нового дня, о котором мы все молились и говорили в течение многих лет… Русские доказали, что могут мыслить рационально и перспективно. Ни у президента и ни у кого из нас не было и тени сомнения, что мы сможем мирно сосуществовать с ними многие и многие годы. Здесь нужно сделать оговорку — мне кажется, что все мы в глубине души сознавали, что не можем предвидеть поворота событий, если что-то случится со Сталиным. Мы были уверены, что можем рассчитывать на него, как на человека разумного, рационального и понимающего, но мы не могли быть уверены в том, что происходит или произойдет в Кремле».

Среди тех, кто разделял эйфорию Гопкинса, был Элджер Хисс. После конференции он поздравил с великолепной работой государственного секретаря Эдварда Стеттиниуса, который при разработке американской политики в Ялте был не более чем номинальной фигурой. Карьера Хисса открыла перед НКГБ огромные возможности в ООН. В апреле 1945 года он стал временным Генеральным секретарем «организационной конференции» ООН в Сан-Франциско. Нет ничего удивительного, что Громыко выразил «глубочайшее уважение к Элджеру Хиссу за его честность и беспристрастие.» Он сказал Стеттинкусу, что был бы очень рад, если бы Хисс стал временным Генеральным секретарем ООН на организационной ассамблее, что могло бы привести к его назначению первым временным Генеральным секретарем ООН.

Сталин завершил Ялтинскую конференцию в приподнятом настроении. Во время последней групповой фотосъемки он развлекал своих англоговорящих гостей тем, что повторял по-английски четыре фразы, которые только и выучил: «Но это вы сказали!», «Ну и что?», «Что здесь вообще происходит?» и «Туалет вон там». Успеху Сталина на переговорах во многом способствовало то, что он получал информацию как от агентов, так и в результате применения средств подслушивания. Он, пожалуй, лучше Черчилля и Стеттиниуса знал, на каких условиях Рузвельт хочет предложить ему начать войну с Японией. Рузвельт, напротив, не сумел понять, что Сталин страстно желал, а не колебался захватить Японию после поражения Германии. Но, как всегда, крайняя подозрительность Сталина, граничащая временами с паранойей, не позволяла ему максимально полно использовать получаемые разведданные. Он долго и мучительно раздумывал о причинах сопротивления Черчилля и Рузвельта в польском вопросе, по которому чуть больше года назад, в Тегеране, была достигнута принципиальная договоренность. Не понимая, что причиной их возражений, пусть и ненастойчивых, была искренняя приверженность правам человека, Сталин искал иное объяснение. В июле 1952 года он уверял итальянского социалиста Пьетро Ненни, что американский «кардинал Спеллмен скрытно присутствовал в Ялте и именно он настраивал „друга Сталина“ Рузвельта против него.» Ненни не сомневался в искренности Сталина и счел это весьма странное заявление свидетельством навязчивой идеи Сталина о заговорах, которые организует против него Ватикан. Зыбким основанием идеи Сталина о заговоре Ватикана послужило неуместное присутствие в американской делегации Эда Флинна, главы демократов Бронкса, который по пути из Крыма домой сделал остановку в Риме, на основании чего в подозрительном сознании Сталина и зародилась мысль, что это был кардинал Спеллмен. Комментируя идею о заговоре Спеллмена, английский дипломат Р.А. Сайке очень точно определил мировоззрение Сталина как «поразительное смешение проницательности с чушью.» То же можно отнести и к тому, как Сталин использовал разведку в годы Великой Отечественной и «холодной войны». Глава IX Установление контроля над Восточной Европой (1944—1948)

Расширение в годы войны огромной империи Берии привело, по мнению Сталина, к тому, что и сам Берия имел слишком большую власть. В начале 1946 года он стал членом Политбюро и заместителем председателя СНК, но в то же время на посту в НКВД его сменил бывший первый заместитель медведеподобный Сергей Круглов, удостоенный почетного звания рыцаря Британской империи за обеспечение безопасности на конференциях «Большой тройки». В марте 1946 года НКГБ и НКВД были преобразованы из комиссариатов в министерства, что означало поднятие их статуса, и стали называться соответственно Министерством государственной безопасности (МГБ) и Министерством внутренних дел (МВД). Вскоре после этого протеже Берии Меркулова заменил на посту главы МГБ Виктор Семенович Абакумов, который, как и Круглов, не принадлежал к кавказской мафии Берии. Но если Сталин рассчитывал, что Абакумов ограничит влияние Берии в органах государственной безопасности, то на этот раз он ошибся. По утверждению Хрущева, Абакумов быстро стал «человеком Берии». Он никогда и никому, даже Сталину, ни о чем не докладывал, не посоветовавшись предварительно с Берией.

Стиль руководства Абакумова отличала жестокость, коррупция, но со своими ставленниками он был радушен и доброжелателен. По всей вероятности именно Абакумов, боящийся оказаться в тени исторических заслуг ЧК, распорядился удалить из мемориальной комнаты в офицерском клубе МГБ священные реликвии — посмертную маску, портрет и гимнастерку Дзержинского. Абакумов был постоянным ночным гостем клуба, куда он приходил поиграть с приятелями на биллиарде и переспать с одной из многочисленных любовниц в специально оборудованном личном номере, где всегда в большом выборе были импортные напитки и французская косметика. Установилась традиция, по которой выезжавшие за границу офицеры МГБ выражали свое уважение Абакумову дорогими подарками. Перебежчик Петр Дерябин вспоминал, что в Вене купил для шефа детскую коляску и платье, которые стоили. 100.000 рублей. «Аморальное поведение» и коррупция упоминались в числе официальных причин ареста Абакумова в 1951-м и казни в 1954 году.

На пост министра государственной безопасности Абакумов выдвинулся благодаря своим успехам во главе СМЕРШа, созданного в апреле 1943 года в результате реорганизации «специальных управлений» НКВД, занимавшихся контрразведкой в армии. На совещании руководителей разведслужб, на котором был создан СМЕРШ, председательствовал сам Сталин. Официальные документы свидетельствуют, что первоначально предлагалось название СМЕРНЕШ — от распространенного в годы войны лозунга «Смерть немецким шпионам!», но Сталин возразил:

«Почему, собственного говоря, мы должны иметь в виду только немецких шпионов? Разве другие разведслужбы не действуют против нашей страны? Давайте назовем Смерть шпионам или кратко — СМЕРШ.»

Основной задачей СМЕРШа, однако, стала не столько ловля иностранных шпионов, сколько слежка и выявление с помощью множества осведомителей недовольных и «предателей» в армии. Сталин подчеркнул огромное значение СМЕРШ тем, что взял его под свое личное руководство как председатель Государственного Комитета Обороны и народного комиссара обороны.

На освобождаемой Красной Армией территории СМЕРШ выявлял всех подозреваемых в сотрудничестве с врагом и подавлял националистскую оппозицию. В конце войны в задачи СМЕРШа вошла также проверка более пяти миллионов советских граждан, возвращавшихся из плена. Английские и американские разведслужбы, стремясь скрупулезно выполнить свои обязательства перед союзником, участвовали порой в варварских репатриациях. Многие из двух миллионов советских граждан, которых они, часто против воли этих людей, вернули на родину, просто сменили гитлеровские застенки на сталинские. Как завуалировано признает советская официальная история, СМЕРШ «с недоверием» относился к более чем миллиону советских военнопленных, переживших ужасы немецких лагерей. Почти все рассматривались как дезертиры. В июне 1945 года посол США в СССР Аверелл Гарриман докладывал в госдепартамент:

«Посольству известен лишь один случай, когда репатриированный вернулся к семье в Москву… Эшелоны с репатриантами проходят через Москву и движутся дальше на Восток, причем пассажиры их лишены возможности общаться с внешним миром, когда поезда стоят на московских вокзалах.»

Некоторых после допроса в СМЕРШе расстреливали. Большинство попало в лагеря у Полярного круга, где многие из них умерли. Жуткая судьба ждала членов Русской освободительной армии генерала Власова, которые были репатриированы американцами. Власов, один из героев битвы за Москву, в 1942 году попал в плен, а затем осудил советский режим как тираническое извращение Октябрьской революции. Его добровольческая армия, набранная из советских военнопленных, в марте 1945 года храбро сражалась вместе с немцами на Восточном фронте. Репатриировавшим власовские части американским солдатам пришлось применить слезоточивый газ, но все же некоторые успели повеситься или иным способом покончить с собой. Венгерский государственный деятель Николас Ньяради, который был в Москве во время репатриации Власова, позже писал:

«Стремясь на примере Власова продемонстрировать, что ждет предателей, его замучили до смерти самым жестоким образом и подробно рассказали всему народу, как он скончался и сколько времени продолжалась агония. Офицеры и солдаты его армии были уничтожены теми же методами…»

В марте 1946 года СМЕРШ был формально закрыт, а его функции прешли к Третьему управлению МГБ. Одной из задач СМЕРШа в конце войны, также как НКВД/НКГБ, было, как указывается в официальной истории, «помочь народам освобожденных стран установить и укрепить свободные местные формы правления», другими словами, обеспечить установление «народных демократий» вдоль западных границ СССР. Это было также одной из важнейших задач МГБ под руководством Абакумова. Беседуя в 1944 году с югославским коммунистом Милованом Джиласом, Сталин расширил смысл средневекового афоризма «cuius regie eius religio» (кто правит, тот и устанавливает религию):

«Эта война не то что в прошлые времена. Тот, кто захватил территорию, устанавливает на ней свой общественный строй. Каждый устанавливает свою систему, если его армия достаточно сильна, чтобы сделать это. Иначе и быть не может.»

«Народные демократии» насаждались в странах Восточной Европы где силой, а где хитростью, и НКГБ/МГБ сыграло в этом центральную роль. Многие из тех, кто помогал установлению в их странах «народных демократий», были карьеристами, временщиками или людьми, которые против собственной воли признали, что советская мощь исключает другие варианты. В каждой восточноевропейской стране имелось (как правило незначительное) коммунистическое или сочувствующее меньшинство, верящее в социалистический выбор, как верило в него первое поколение большевиков и молодых советских идеалистов в годы первой пятилетки. Венгерский коммунист Георгий Ходос, ставший жертвой показательного сталинского суда, писал:

«Какое счастье быть коммунистом, служить человечеству, присутствовать при рождении лучшего будущего. После ужасов Второй мировой войны в мире, похоже, устанавливается порядок. Какой замечательный это будет порядок… Мы строили социалистическую Венгрию под знаменем коммунистической партии.»

Будущее социалистического строительства в Восточной Европе неразрывно связывалось с поклонением Сталину. В глазах коммунистов всего мира это был не жестокий болезненно подозрительный деспот, а мифологический герой, олицетворявший их видение лучшего мира. В конце войны даже Джилас и большинство югославских коммунистов, осужденных вскоре как архиеретики, считали себя искренними сталинцами:

«Сталин был не только безусловным гением из гениев, он был живым воплощением идеи и мечты о новом обществе. Это поклонение перед Сталиным, а равно и почти перед всем советским приобрело странные формы и масштабы… Среди коммунистов были люди с развитым чувством прекрасного, знающие литературу и философию, но мы все с энтузиазмом воспринимали не только идеи Сталина, но и то, с каким „совершенством“ он их формулировал. Я сам много раз говорил о кристальной ясности его стиля, о глубине его логики и об актуальности его комментариев так, будто они были проявлением высшей мудрости.»

В Польше, политические преобразования в которой первыми вызвали серьезные разногласия между Сталиным и его союзниками, такой энтузиазм был редкостью. «Коммунизм, — говорил Сталин в 1944 году, — полякам не подходит. У них слишком силен индивидуализм, слишком силен национализм.» Между войнами Польская коммунистическая партия была одной из наименее популярных в Европе, с точки зрения как Москвы, так и своих сограждан. В Польше партия действовала подпольно, многие бойцы ее вооруженных отрядов были арестованы. Тех же, кто бежал в Москву, ждала еще более страшная судьба — во времена «Великого Террора» почти все они были расстреляны. В живых остались только те, кто, как будущий партийный лидер Владислав Гомулка, находились в относительной безопасности в польских тюрьмах, и те, а их было немного, кто сотрудничал с НКВД и помогал уничтожать своих товарищей. Польская коммунистическая партия перестала существовать. В 1938 году Коминтерн объявил о ее официальном роспуске.

Основу польского сопротивления в годы войны составляла Армия Крайова (или АК). Она была настроена резко антикоммунистически, хранила горькую обиду на Советский Союз за раздел Польши в 1939 году и за сталинские преследования. После нападения Германии, однако, Сталин решил, что настало время возродить польский коммунизм. В декабре 1941 года группа польских агентов НКВД во главе с Марцелием Новотко, Болеславом Моложечем и Павлом Финдером была сброшена на парашютах с целью возродить довоенную партию под новым наименованием — Польской рабочей партии (ПРП). Финдер восстановил связи с Владиславом Гомулкой и сделал его секретарем Варшавского горкома партии. Новотко доверили секретную миссию по дестабилизации Армии Крайовой. По распоряжению НКВД он передал гестапо рад бойцов АК. Не подозревавший о том, что связи Новотко с гестапо являются частью плана НКВД, Моложеч застрелил его как предателя и сам был приговорен к смерти партийным трибуналом. Последовавшее затем убийство Финдера в гестапо открыло Гомулке путь к посту генерального секретаря ПРП. Он не был человеком Сталина и стал партийным лидером в тот момент, когда радиосвязь с Москвой оказалась нарушенной. Гомулка создал «народную гвардию» в виде подпольной коммунистической милиции, которая должна была выступить в качестве соперника Армии Крайовой. Руководство партии, однако, понимало, что их приход к власти зависит от поддержки не столько внутри страны, сколько от СССР. Ведущий партийный идеолог Альфред Лампе писал незадолго до смерти в 1943 году: «Какая Польша не будет антисоветской?»

23 июля 1944 года Сталин создал в Люблине Польский национальный комитет освобождения, чтобы использовать его в качестве ядра будущего марионеточного правительства. Когда Красная Армия приближалась к Варшаве, советское радио призвало народ к оружию:

«Нельзя терять ни секунды!… Варшавяне, к оружию! Выбросьте немецких завоевателей, боритесь за свободу!» Первого августа Армия Крайова начала восстание. Еще два месяца народ Варшавы отважно сражался, а Красная Армия наблюдала за этим с другого берега Вислы. Когда было убито четверть миллиона поляков, Сталин отстранил их лидеров, назвав их «горсткой рвущихся к власти уголовников». В течение месяца он отказывался разрешить англо-американским самолетам, доставлявшим из Италии припасы повстанцам, заправляться на советских аэродромах и оказывать медицинскую помощь раненым членам экипажей. Подавление варшавского восстания уничтожило Армию Крайову как серьезного конкурента коммунистам. Вслед за наступающей Красной Армией шло мощное подразделение НКВД, в задачи которого входило выявление оставшихся бойцов Армии Крайовой и установление коммунистической власти. Во главе этого подразделения стоял будущий шеф КГБ и ГРУ, генерал Иван Александрович Серов — невысокий, плотный, жестокий, махровый русский националист, который осуществлял наблюдение за массовыми депортациями с Кавказа. Для выявления бойцов АК Серов пользовался различными методами — от внедрения членов ПРП до перехвата и дешифровки радиосообщений. В январе 1945 года, когда Люблинский комитет объявил себя временным правительством, Армия Крайова была формально распущена. Часть ее бойцов ушла в подполье, другие перешли к коммунистам, а большинство отказалось от дальнейшей борьбы, довольные уже тем, что пережили все это.

В задачи НКВД, помимо ликвидации оппозиции, входило создание своего польского аналога. Новую организацию назвали Урзад Безпеченьства (УБ). Во главе ее встал Станислав Радкевич, который вначале был начальником отдела в Люблинском комитете, а затем — до 1954 года — министром общественной безопасности. До войны Радкевич, родившийся в Белоруссии, был членом боевой дружины компартии. Выжил он, как и Гомулка, благодаря тому, что находился в заключении в польской тюрьме. Жестокость в нем сочеталась с обаянием и умением убеждать. Первый послевоенный посол США в Варшаве Артур Блисс Лейн писал после встречи с ним в 1945 году:

«Мы слышали, что обычно он старался вселить ужас в души своих собеседников, с нами же он вел себя в высшей степени сердечно и учтиво. Это человек приятной наружности, явно русско-еврейского происхождения, с тщательно расчесанными смоляными волосами и умным, живым, красивым лицом. Он начал разговор с вполне логичного замечания, что фашисты так дезорганизовали Польшу, что новому правительству пришлось прибегнуть к помощи одного из союзников. Англия и Америка были далеко, а Россия ближайший сосед Польши… Он честно признал, что русские направили к нему двести инструкторов НКВД, которые помогут создать польскую полицию безопасности по советскому образцу.»

Сразу же после создания Люблинского комитета Радкевича вызвали в Москву к Берии на инструктаж. Он вернулся в Польшу в сопровождении двух высокопоставленных советников из НКВД/НКГБ — генералов Селивановского и Мельникова, которые контролировали создание УБ под общим руководством Серова. Рождалась УБ с трудом. К декабрю 1944 года подобрали 2.500 человек, но Радкевич жаловался в Политбюро ПРП, что все они слишком молоды, не имеют опыта, и «руководители у них слабые». Его заместитель Роман Ромковский, агент НКВД со стажем, заявлял, однако, что новая организация провела ряд успешных операций против Армии Крайовой: «Мы разгромили их руководство во всех провинциях.» Политбюро было также конфиденциально проинформировано, что условия осложняются действиями Красной Армии, которая «все крушит и занимается мародерством» (и, добавим, хотя в докладе, слишком строгом, этого и не было, насилует девушек и женщин). Фашистский террор сменился советским террором. Генерал Зигмунт Берлинг, в прошлом командующий русской Первой польской армией и член Люблинского комитета, писал Гомулке:

«Приспешники Берии из НКВД несут опустошение всей стране. Преступные элементы из аппарата Радкевича содействуют им. Во время законных и незаконных обысков у людей пропадают вещи, совершенно невиновных людей депортируют или бросают в тюрьму, стреляют как собак… Никто не знает, в чем его обвиняют, кто и за что арестовывает и что намерен с ним сделать.»

На пленуме ЦК ПРП в мае 1945 года Гомулка признал, что УБ, как и НКВД, вышли из-под контроля:

«Органы безопасности никто не любит, но похоже, что они превращаются в государство в государстве. Они проводят свою политику, в которую никто не может вмешиваться… В наших тюрьмах с заключенными обращаются, как с животными. Сотрудники аппарата безопасности деморализуются и уходят со службы… В результате мы станем просто незначительной подставной организацией НКВД.»

Радкевич был столь же озабочен:

«Имеются признаки кризиса в службе безопасности, где работает сейчас 11.000 человек, но занято только четверть должностей… Возникло много противодействующих организаций, растет недовольство… Трудно сказать, чего больше — пользы или вреда — получили мы от русских советников. На первом этапе они нам помогали, на втором стали наносить вред. Сейчас положение изменилось, и пока нет необходимости избавляться от них.»

Однако решать, оставаться или нет советникам НКВД в Польше, предстояло не полякам, а Москве, и Сталин не собирался разрешать им уехать. По всей Восточной Европе, за исключением Югославии и Албании, коммунистические службы безопасности, контролируемые советскими советниками, играли решающую роль в переходе к «народным демократиям». Политическое строительство в большинстве восточноевропейских стран развивалось по сходным сценариям. Сразу после освобождения были созданы более или менее свободные коалиции, в которые объединились некоторые неофашистские партии, но органы безопасности и другие органы власти перешли в руки коммунистов. Спустя какое-то время, разное для всех стран, эти правительства были заменены новыми фальшивыми коалиционными правительствами, созданными под руководством коммунистов, которые в свою очередь проложили дорогу однопартийным государствам, получавшим указания из Москвы. В Польше, однако, коалиционное правительство было фальшивкой с самого начала. Люблинский комитет, признанный в январе 1945 года Советским Союзом в качестве временного правительства Польши, западные союзники признавать отказались, объявив его непредставительным марионеточным режимом.

Ликвидация свобод в Польше, хотя реальные масштабы этого в Вашингтоне даже не представляли, стало основной причиной первого серьезного столкновения преемника Рузвельта Гарри С. Трумэна с советским руководством. Во время первой встречи с Молотовым 23 апреля 1945 года новый и неопытный президент открыто заявил, что американо-советские отношения не могут далее строиться «по принципу улицы с односторонним движением» и что в будущем России придется выполнять свои обязательства. Молотов побелел и вначале не нашелся что сказать. Но потом ответил: «Со мной за всю жизнь так не разговаривали.» На что Трумэн, как он сам вспоминает, ответил: «Соблюдайте соглашения, и с вами никто не будет так говорить.»

После смерти Рузвельта Гарри Гопкинс жил почти забытым в своем доме в Джорджтауне — районе Вашингтона. Он пережил президента всего на девять месяцев. Ахмеров, правда, как всегда заявляя, что говорит от имени Сталина, пытался убедить его, что ему снова предстоит сыграть важную роль в этот критический для американо-советских отношений момент. В середине мая Аверелл Гарриман, американский посол в Москве, и «Чип» Болен разработали план, по которому Трумэн должен был послать Гопкинса в Москву для решения некоторых наболевших вопросов непосредственно со Сталиным. Реакция Гопкинса на предложение заслуживает внимания. Он сказался больным настолько, что принимал гостей, лежа в постели, «но при упоминании о полете в Москву вновь преобразился в того самого пожарного коня, который заслышал звук сигнального колокола.» Госдепартамент и новый государственный секретарь Джеймс Ф. Бирнс считали, что Гопкинс слишком субъективен и не сможет правильно расценить разглагольствования советского руководителя. Трумэн отверг их возражения. Москва на предложение о визите ответила оперативно и с радостью.

На первой встрече со Сталиным 26 мая Гопкинс подчеркнул важность сохранения в неприкосновенности «всей структуры мирового сотрудничества и отношений с Советским Союзом, ради создания которых президент Рузвельт и маршал (Сталин) так много потрудились.» Основной причиной утраты в Америке доверия к сотрудничеству с Советским Союзом является «наша неспособность провести в жизнь ялтинские договоренности по Польше.» Ряд историков, даже не подозревающих о том, что НКВД/НКГБ считало Гопкинса своим агентом, были поражены явно просоветским подходом Гопкинса. Войтех Мастны пишет:

«Гопкинс использовал недавний неблагоприятный поворот в американском общественном мнении в отношении России, но не связал эту перемену с действиями Советского Союза. Вместо этого он, положительно оценив действия Сталина, поддержавшего идею Рузвельта о новой „структуре мирового сотрудничества“, как бы снял с него вину. Отсутствующие англичане оказались в роли виновных, и Сталин не преминул воспользоваться возможностью осудить их.»

Сталин заявил, что английские консерваторы, включая Черчилля, выступали против советского плана свободной Польши, потому что стремились возродить враждебную «санитарную зону» вокруг СССР. Вместо того, чтобы оспорить такое неверное толкование политики Англии, Гопкинс еще дважды подчеркнул, что Америка проводит совершенно иную политику. Соединенные Штаты хотят, чтобы все соседи Советского Союза были дружественными странами. В таком случае, возразил Сталин, они могут легко достичь соглашения по Польше. Гопкинс ответил, что рад слышать это от Сталина.

«Мы примем любое правительство в Польше, — продолжал Гопкинс на следующий день, — которое изберет польский народ и которое будет дружественным по отношению к Советскому правительству.» Ни Гопкинс, ни Трумэн в тот момент не понимали неприятной истины, что ни одно польское правительство не может отвечать этим двум требованиям. Профессор Мастны, снова, не подозревав об отношении НКВД к Гопкинсу, пишет в заключение, что «в конце концов Гопкинс согласился на советское предложение… Польский вопрос, таким образом, был решен Гопкинсом и Сталиным без англичан.» Руководимое коммунистами временное правительство было расширено за счет чисто символических представителей поляков, находившихся в изгнании в Лондоне, а Миколайчик получил престижный, но практически бесправный пост заместителя премьер-министра. Неразрешимая проблема проведения свободных выборов постоянного правительства была отложена в сторону. Хотя Гопкинс и вышел за пределы данных ему полномочий, Трумэн приветствовал соглашение считая его средством укрепления военного альянса. НКГБ полагал, что с помощью Гопкинса одержал победу над американским империализмом. Дело же, скорее всего, обстоит так, что хотя влияние Гопкинса на Рузвельта, а первоначально и на Трумэна служило советским интересам, он никогда не был сознательным советским агентом. НКГБ через Ахмерова еще раз воспользовался его страстным желанием лично участвовать в укреплении советско-американских отношений и его наивной верой в то, что Сталин разделяет его приверженность новому мировому порядку. Устраивавшая всех формула решения польской проблемы, согласованная Сталиным и Гопкинсом, была утверждена на встрече «Большой тройки» в Потсдаме в июле-августе 1945 года, на которой Гопкинс не присутствовал. Но по мере того, как пренебрежение Советским Союзом правами человека становилось все труднее игнорировать, даже вера Гопкинса в будущее советско-американских отношений дала трещину. Не успел он уехать из Москвы, как начался показательный процесс над 16 польскими лидерами, для которых он просил помилования. Гопкинс умер в январе 1946 года, расставшись с некоторыми своими иллюзиями.

Американской посол в Варшаве Артур Блисс Лейн печально констатировал, «что НКВД и УБ так туго натянули поводья власти, что никакая демократия в нашем понимании этого слова не будет возможна в Польше еще долгие годы.» Советский контроль над действиями УБ был наиболее пристальным в 1944—47 годах, когда в каждом отделении УБ был советский советник с правом принимать окончательное решение. Преподаватели первых школ УБ должны были предъявлять черновики своих лекций советникам, которые вносили в них изменения по своему усмотрению. В период между 1947-м и 1949 годом советников убрали из районных отделений УБ. К моменту смерти Сталина в 1953 году число советников в провинциальных отделениях за пределами Варшавы сократили до двух. В некоторых операциях, в особенности по фальсификации выборов, УБ проявило себя слабым учеником. В Ялте Молотов заявил, что для организации выборов в Польше потребуется всего месяц. На самом же деле УБ было настолько не уверено в своей способности совладать с двумя ведущими оппозиционными партиями — Крестьянской партией и Христианской партией труда, что выборы перенесли на январь 1947 года, явно рассчитывая на помощь сильных снегопадов. Но даже и через два года подготовки к фальсификации выборов свидетельства фальсификации были настолько очевидными, что удивились даже советские советники УБ. В течение года оппозиционные партии были запрещены. Во избежание неудачи на следующих общих выборах в 1952 году и для обеспечения значительного преимущества руководимой коммунистами Польской объединенной рабочей партии (созданной после «слияния» с социалистами в 1948 году), советские советники провели трехмесячные курсы, на которых мисс Конопко дала подробнейшие инструкции по подлогу и технологии подготовки заранее результатов выборов.

Влияние Польской католической церкви, однако, поставило УБ перед проблемой, решения которой не было и у советников. Одним из самых циничных изобретений УБ была подготовка подполковника Йерека Лабановского выступать в роли католического, православного или иудейского священника, когда приговоренные к смерти просили о присутствии духовного лица на казни.

Весной 1945 года, когда захват Польши коммунистами успешно осуществлялся, будущий председатель КГБ генерал Серов прибыл в Германию, чтобы возглавить «внутренний» (НКВД/НКГБ) отдел советской военной администрации (СБА). Администрация располагалась в берлинском пригороде Карлсхорст в огромном здании, окруженном железным забором, колючей проволокой, патрулями и полицейскими кордонами с собаками. Серов создал на территории СБА целый городок НКГБ (позже МГБ). Свой штаб он разместил в бывшем госпитале, когда-то красивые особняки отдал своим офицерам, развернул огромный гараж. Входить на территорию могли только сотрудники НКГБ/МГБ, которых насчитывалось около двух тысяч. Серов создал в советской оккупационной зоне мощную сеть НКГБ/МГБ, поставив во главе нее генерал-майора Мельникова, бывшего советника молодой польский УБ. Зона делилась на районы (Bezirke), каждый со своим штабом НКГБ/МГБ, которые в свою очередь подразделялись на округа (Kreis), контролируемые «оперативными группами». Этот колоссальный аппарат осуществлял наблюдение за политическими партиями, церковью, профсоюзами и направлял процесс советизации. Карлсхорст стал также крупнейшей советской зарубежной базой шпионажа против стран Запада. База в Лейпциге занималась нелегалами.

«Коммунизм для немцев, что корове седло», — жаловался Сталин. Руководство ГКП (Германской коммунистической партии) возвратилось из своей московской ссылки 30 апреля 1945 года — в день самоубийства Гитлера в его берлинском бункере. Двое наиболее выдающихся членов руководства — шестидесятилетний Вильгельм Пик (ставший впоследствии первым президентом Германской Демократической Республики) и пятидесятидвухлетний Вальтер Ульбрихт (первый секретарь правящей партии ГДР) — были ветеранами коммунистического подполья, а также ставленниками НКВД. Серов и руководство ГКП действовали вначале робко, не зная, каким образом будет осуществлено взятие страны под контроль коммунистов. По прибытии из Москвы Ульбрихт заявил своим ближайшим соратникам: «Все будет выглядеть демократично, но мы должны все держать под контролем.» Первой его тактической задачей было создать неформальную антифашистскую коалицию из ГКП и трех других, разрешенных СВА партий. Свободные выборы в советской зоне могли, вероятно, продемонстрировать большинство социал-демократов (СДП), но разгул насилия и грабежей, которым Красная Армия отметила победу, лишили ГКП всякой надежды на занятие лидирующей роли в стране без помощи мощных сил СВА и НКГБ/МГБ.

Обеспокоенный ростом популярности социал-демократов, глава СВА маршал Жуков стал оказывать давление на руководство СДП с целью добиться от него согласия на объединение с коммунистами. Английские власти получили жалобы от двух выдающихся социал-демократов, которым НКГБ приказало под страхом ареста «агитировать за объединение». Отказавшиеся уже брошены в тюрьму Заксенхаузен», бывшую при фашистах концлагерем. Председатель западногерманской СДП Эрих Олленауэр заявлял, что по меньшей мере 20.000 несогласных членов социал-демократической партии Восточной Германии подверглись преследованиям, заключению и даже были убиты в период с декабря 1945 года по апрель 1946 года. В результате развернутой НКГБ кампании массового устрашения 22 апреля 1946 года — в день рождения Ленина — произошло объединение ГКП и СДП в Социалистическую единую партию Германии (СЕПГ). Другим важным итогом стало мощное подавление социал-демократии в Восточной Германии. Несмотря на угрозы на первых муниципальных и региональных выборах осенью 1946 года СЕПГ набрала едва 50 процентов голосов, но движение в сторону однопартийного государства остановить было уже невозможно.

В августе 1947 года по приказу 201 СВА в Восточной Германии под контролем МГБ была создана полиция безопасности, Комиссариат 5 (К—5), предшественник Службы государственной безопасности ГДР (ССД), организованной в октябре 1949 года после провозглашения Германской Демократической Республики. Глава К—5, а впоследствии и ССД Вильгельм Цайсер был старым агентом ГРУ в Германии, а во время Гражданской войны в Испании командовал 13-й интернациональной бригадой под псевдонимом «генерал Гомес». Одним из ближайших его помощников был также агент ГРУ со стажем Рудольф Геррнштадт, среди заслуг которого числится вербовка немецкого дипломата Рудольфа фон Шелиха. В Восточной Германии, как и в Польше, советники из МГБ давали инструкции по подтасовке результатов выборов. На первых общенациональных выборах в ГДР в 1950 году СЕПГ получила 99,7 процента голосов — вдвое больше, чем в 1946 году.

Между двумя войнами до прихода к власти Гитлера в Германии была массовая коммунистическая партия. В Румынии, напротив, партия была почти такой же слабой, как и в Польше, причем большинство ее составляли представители нацменьшинств. В последний год войны партию пришлось восстанавливать практически с нуля. В марте 1944 года НКГБ направило группу из трех человек во главе со своим румынским агентом Эмилем Боднарасом для подготовки партийного руководства к приходу Красной Армии. Боднарасу удалось провести встречу в тюремной больнице с Георге Георгиу-Деж и другими заключенными лидерами компартии, на котором Георгиу-Деж обвинил действующего секретаря подпольной партии Стефана Фориса в связях с полицией. Георгиу-Деж занял его место. Это был первый из его коварных маневров в борьбе за власть с московским бюро румынских коммунистов в изгнании, которое возглавляли агенты НКГБ Анна Паукер и Василе Лука. После оккупации Румынии Красной Армией в августе 1944 года Георгиу-Деж был освобожден, а Форис брошен в тюрьму. Два года спустя по приказу Георгиу-Деж Фориса без суда повесили.

В течение зимы 1944—45 года подготовленные Боднарасом и НКГБ бойцы «Патриотической гвардии» заняли ключевые посты в полиции и силах безопасности. В марте 1945 года, через семь месяцев после начала правления коалиционного правительства с широким представительством, румынский король Михай согласился с советским ультиматумом об установлении «народно-демократического» режима под руководством коммунистов во главе с сочувствующим коммунистам Петру Гроза. В результате подтасовки выборов в ноябре 1946 года правительство одержало убедительную победу. В 1947 году оппозиционные партии были ликвидированы, и состоялся показательный процесс над лидерами оппозиции, которых обвинили в заговоре против безопасности государства. 31 декабря 1947 года короля Михая вынудили отречься от престола. Была провозглашена Румынская Народная Республика. Основой новой республики стали Служба народной безопасности (СНБ) и ее русские советники. Николае Чаушеску, страдавший манией величия даже в большей степени, чем Георгиу-Деж, признавал позже, что «в прошлом» (иными словами, при Георгиу-Деж) вопросы внутренней жизни партии «иногда решались с помощью органов безопасности, что создавало возможность для вмешательства в жизнь партии и серьезно подрывало ее авторитет и ведущую роль.» СНБ использовалась не только с целью проведения сталинской ортодоксальной политики, но и в личных интересах Георгиу-Деж. Поскольку Георгиу-Деж неустанно заверял в своей верности Советскому Союзу и его великому лидеру, советские советники позволяли ему проявлять самостоятельность.

Как и Серов, успешно проводивший операции НКГБ/МГБ в Польше и Восточной Германии, Дмитрий Георгиевич Федичкин, главный советник в Румынии с 1944 по 1947 год, был жестким, бескомпромиссным карьеристом. Он родился в 1903 году, опыт работы в Балканах приобрел в 30-е годы и вел себя в послевоенном Бухаресте как вице-король, часто давая инструкции и советы Георгиу-Деж. Его фотография, на которой изображен коренастый человек с круглым лицом и в очках, занимает сегодня почетное место в мемориальной комнате в Первом главном управлении КГБ.

В пояснительной надписи сказано, что он успешно работал «советником» в Бухаресте, а потом разрабатывал «активные действия» против западных стран. Для Серова, который в те времена считался более выдающимся советником, стал впоследствии даже первым председателем КГБ, места в мемориальной комнате не нашлось, поскольку он был лишен всех почестей за активное участие в сталинских зверствах и самоубийство в 1962 году.

Захват коммунистами власти в Болгарии произошел даже быстрее, чем в Румынии. Усиленный славянскими родственными узами с Советской Россией, коммунизм в Болгарии, хотя и не был лидирующей силой в болгарском обществе, имел там более глубокие корни, чем в Польше или Румынии. Несмотря на то, что между двумя мировыми войнами Болгария числилась среди наименее развитых стран Европы, она славилась тем, что была родиной лучших большевиков Коминтерна. Харизматический Георгий Димитров своей успешной защитой на суде в Лейпциге по обвинению в поджоге рейхстага в 1933 году снискал себе известность как герой антифашистского движения. С 1935 по 1943 год он был последним генеральным секретарем Коминтерна. Когда в сентябре 1944 года Красная Армия перешла границу Болгарии, руководимый коммунистами Отечественный фронт успешно осуществил переворот. За три месяца партия выросла с 15.000 членов до 750.000. Коммунистическая народная милиция, пришедшая на смену старой полиции, и находившаяся под контролем НКГБ тайная полиция начали кампанию террора. Даже Димитров прекрасно знал, что его телохранитель и зять Вылко Червенков, которого он спас от верной смерти в годы террора, шпионил за ним по заданию тайной полиции. Коалиционное правительство оставалось у власти четыре месяца. В январе 1945 года власть захватила новоявленная коалиция коммунистов с сочувствующими. В результате подтасовки результатов выборов в ноябре 1945 года Отечественный фронт получил 88 процентов голосов. Несмотря на отважную борьбу остатков оппозиции, в декабре 1947 года Болгария стала народной республикой. Все последующие годы она оставалась наиболее лояльной из советских сателлитов.

В Венгрии и Чехословакии многопартийные демократии оказали коммунистическому захвату наиболее сильное сопротивление. Всеобщие выборы в Венгрии в ноябре 1945 года выиграла партия мелких собственников, набравшая 57 процентов голосов, а коммунистическая и социалистическая остались позади с 17 процентами каждая. Президент новой Венгерской республики, провозглашенной 1 февраля 1946 года, доктор Золтан Тилди и премьер-министр нового правительства доктор Ференц Надь представляли партию мелких собственников. Однако из-за присутствия на территории Венгрии советских оккупационных сил правила эта партия недолго. Наиболее могущественным из членов кабинета Ференца Надя был его заместитель коммунист Матпьяш Ракоши (урожденный Рот). Министр финансов, член партии мелких собственников, Николас Ньяради так писал о нем: «… Это наиболее опытный и сильный коммунист в Венгрии. Его обучили в Москве пропаганде, саботажу, психологии толпы и средствам политической войны. Ракоши — самый хитроумный из политических деятелей, которых я когда-либо знал. Он, безусловно, имел талант, необходимый актерам, конферансье и политическим деятелям, — он чувствовал время. В России его научили, что делать, а интуиция подсказывала, когда это делать.»

Самым сильным орудием в руках коммунистов была полиция безопасности, находившаяся под контролем советских «советников» и названная АВО (позднее АВХ). Первоначально АВО действовала как армия компартии. Ракоши признавал впоследствии, что это была организация, «в которой наша партия добивалась руководящей роли и не допускала ни разделения (власти), ни влияния… Эта организация была в наших руках с самого начала, и мы следили, чтобы она оставалась надежным, острым оружием в борьбе за народную демократию.»

Во главе АВО стоял еврей-портной с гитлеровскими усиками «мушкой» Габор Петер (урожденный Бено Аушпиц), который до этого работал на НКВД. На первых этапах послевоенной коалиции он ушел в тень, чтобы не вызывать подозрений у министров, представлявших другие партии. Ньяради считал его «бесполым»:

«Он суетится, жеманится, лепечет что-то, руки постоянно в движении. При разговоре с ним, неофициальном, конечно, так и ждешь, что он достанет метр и начнет размечать мелом твой костюм… А еще… он очень любит цветы. Окна его дома 60 по Андрашши Ут увиты плющом, на подоконнике голубые цветочки, а сам чистенький кабинетик Петера напоминает девичью спаленку. Кругом герани — розовые, красные, белые, их чуть горьковатым ароматом пропитана вся комната. Говорить с Петером в его кабинете все равно, что общаться со стареющей дамой, которая наконец получила клочок земли. В руках у него секатор, он то и дело переходит от горшка к вазе, от вазы к кадке с цветами. „О, господин министр!“ Отстриг веточку пеларгонии. „Боже, доктор Ньяради!“ Отхватил цветочек гортензии. „Какое счастье, господин министр“. Укоротил плеточку плюща. Это может вызвать смех, и не верится, что перед вами человек, которого боится вся Венгрия.

Большинство посетителей Петера видели другую сторону его натуры. «Вам следует усвоить, что ни на чью поддержку, ни на чью защиту вы можете не рассчитывать», — говорил он. — Понятно? Партия отдала вас нам в руки.» Он любил убеждать подследственных «набойкой каблуков» — так в довоенной венгерской полиции называли позаимствованным у сапожников термином пытку, когда человека били по голым пяткам палкой или резиновым шлангом. Применялись и другие пытки — пострашнее. Советские советники иногда принимали участие в допросах, но пытки обычно оставляли АВО.

К 1948 году коалиционное правительство ушло, и Венгрия превратилась в «народную демократию». Ракоши хвастался потом, что «отрезал» от коалиции оппозиционные некоммунистические партии, «как кружки салями». Нож для резки политической колбасы держала в руках АВО. Первым кусочком стало, как утверждалось, «правое крыло» партии мелких собственников. Под предлогом искоренения «фашистских элементов» АВО арестовала членов партии, которые больше всего распространялись о недостойных действиях коммунистов. Другой кусочек — «правое крыло» социал-демократов, которых также обвинили в сотрудничестве с фашистами. Самый большой кусок, основную часть партии собственников отрезать было трудно, и пришлось воспользоваться советской помощью. АВО сфабриковала заговор, в который был вовлечен генеральный секретарь партии Бела Ковач. Когда Национальная ассамблея не смогла лишить его парламентской неприкосновенности, Ковача арестовала советская военная полиция по обвинению в заговоре против оккупационных войск. В мае 1947 года премьер-министр Ференц Надь не вернулся из Швейцарии, где проводил отпуск, потому что ему пригрозили арестом в случае возвращения.

Но ни опыт «в разделке колбасы», ни фальсификации на выборах не принесли коммунистам немедленной победы. На всеобщих выборах в августе 1947 года коммунисты, хотя и стали впервые крупнейшей партией, набрали всего 24 процента голосов. По свидетельству очевидца, в штаб-квартире АВО царило упадническое настроение в связи со сравнительно неудачной фальсификацией выборов (МГБ потом повысило квалификацию АВО). Правящая коалиция во главе с коммунистами получила, тем не менее, вдвое больше голосов, чем оппозиция. Самую малочисленную из вошедших в коалицию партий — Национальную крестьянскую, которая набрала 9 процентов голосов, возглавлял тайный коммунист Ференц Эрдей. Зимой 1947—48 года Ракоши сократил правительство до чисто номинальной коалиции, в которой присутствие нескольких некоммунистических министров едва скрывало коммунистическую сущность. После создания в 1948 году однопартийного государства, узаконенного на будущий год новой конституцией, антисемит Берия насмешливо назвал Ракоши «еврейским королем Венгрии».

В Чехословакии, в отличие от других стран — советских сателлитов, коммунистическая партия благодаря живым еще воспоминаниям о предательстве Запада в Мюнхене вышла из войны как наиболее популярная партия страны. На свободных выборах 1946 года она набрала 38 процентов голосов — вдвое больше, чем любая другая партия. Коммунисты успешно внедрили другие партии в правящую коалицию. Генерал Людвик Свобода, министр обороны с 1945 по 1950 год, а позднее президент республики, официально считался беспартийным. Он, правда, признал впоследствии, что всегда был «преданным и дисциплинированным» коммунистом, от которого партия потребовала прервать членство с тем, чтобы он мог оказать содействие в будущем захвате власти.

Как и в других странах Восточной Европы, коммунисты практически с самого начала контролировали Министерство внутренних дел, а также полицию и полицию безопасности (государственная безопасность — ГБ), которые находились в подчинении министерства. Поскольку в Чехословакии советские оккупационные силы не стояли, роль этих организаций была еще значительнее, чем в Венгрии. По настоянию президента Бенеша во главе Управления Z Министерства внутренних дел, которому подчинялась ГБ, поставили социал-демократа Йозефа Бартика. Работавшие в ГБ коммунисты с помощью бывшего сотрудника гестапо сфабриковали против Бартика обвинение в сотрудничестве с оккупантами и вынудили его к отставке. Бывшего заместителя и преемника Бартика Бедржиха Покорного сместили после того, как он использовал подложные документы для дискредитации генерального секретаря Национал-социалистической партии (несмотря на сходство в названии не путать с нацистской партией). Коммунисты посадили на это место подставного беспартийного генерала Франтишека Янда, при котором все руководство Управлением Z осуществлял его заместитель коммунист Индржих Веселый.

Деятельностью ГБ управляли два советника НКГБ/МГБ, известные под именами Тихонов и «Хазянов», имевшие множество чехословацких агентов. Под псевдонимом Тихонов скрывался резидент НКВД/НКГБ времен войны в Англии Иван Чичаев. Чешский историк Карел Каплан, изучив в конце 60-х годов партийные и государственные архивы, пришел к выводу, что сеть советских агентов в коммунистической партии была «весьма многочисленна». В эту сеть входили Штепан Плачек, возглавлявший Управление безопасности провинций (1945—1947 г.г.), а затем внутреннюю разведку (1947—1948 г.г.); Бедржих Рейцин, шеф военной разведки, и Карел Шваб, заведующий отделом учета Центрального Комитета партии, которые собирали информацию о других партиях и церкви. Среди агентов НКГБ/МГБ в других партиях были Ян Шевчик в демократической партии и Войтех Ербан в социал-демократической партии.

К зиме 1947—48 года ГБ и советские советники стали испытывать серьезную обеспокоенность снижением поддержки коммунистической партии. В январе 1948 года Пражский институт общественного мнения предсказал, что на весенних выборах коммунисты наберут не более 28 процентов голосов. Отлучение в 1947 году от власти двух наиболее сильных коммунистических партий Запада — во Франции и в Италии — усилило дурные предчувствия чехословацкого партийного руководства. Чичаев и «Хазянов» сообщили Плачеку — автору тревожного доклада о возможной подготовке некоммунистических партий к перевороту, — что доклад одобрен лично Сталиным. Московский центр приказал Плачеку и другим своим агентам подготовить списки ведущих оппонентов коммунистической партии с тем, чтобы «обезглавить реакцию». Одновременно ГБ стало обвинять партийное руководство в том, что оно «нянчится с реакцией», и потребовало ускорения перехода к народной демократии.

Под предлогом обеспечения личной безопасности членов правительства, ко всем министрам прикрепили телохранителей, истинной задачей которых было шпионить за подопечными. Один министр жаловался. в январе 1948 года, что офицеры ГБ «в любой момент обыскивают столы, проверяют, где стоят телефоны в квартире, с кем мы говорим по телефону, с кем вообще знакомы и т.д.» Управление F, нелегальное подразделение ГБ, которое возглавлял Карел Шваб, специализировалось на сборе компрометирующих материалов на некоммунистических политических деятелей и засылкой агентов в национал-социалистическую и народную партии. В управлении имелся небольшой отдел, известный как комиссия RR, который организовывал провокации — от выкрикивания подрывных лозунгов на демонстрациях некоммунистических партий, за что демонстрации разгонялись, до фабрикации «антигосударственных заговоров» в Словакии. Карел Каплан на основе изучения секретных чехословацких архивов делает вывод, что советники из МГБ Чичаев и «Хазянов» играли «все возрастающую руководящую роль» как в управлении F, так и в отделе RR.

Председатель коммунистической партии (а с июля 1946 года — премьер-министр) Клемент Готвальд не верил паникерским докладам ГБ о готовящемся другими политическими партиями вооруженном перевороте. Не верили этому и большинство других руководителей партии. Однако они были убеждены, что противник пытается отстранить их от власти, и считали необходимым нанести упреждающий удар. В начале 1948 года министр юстиции от национал-социалистов Прокоп Дртина возглавил неудавшуюся попытку некоммунистических министров создать комиссию по расследованию нарушения законности органами ГБ. 19 февраля советский заместитель министра иностранных дел В.А. Зорин, до недавнего времени посол в Чехословакии, прибыл в Прагу, чтобы убедить Готвальда покончить с некоммунистической оппозицией. Готвальд согласился, но отверг настойчивые советы Зорина попросить советского военного содействия (как утверждает Каплан, это был «единственный случай за всю его жизнь», когда он не выполнил советские инструкции).

Тогда оппозиция сыграла на руку Готвальда. 20 февраля министры от католиков, демократов и национал-социалистов подали в отставку, считая, что смогут добиться расформирования правительства и проведения новых выборов. Социал-демократический министр, однако, остался. Готвальд же, вместо того чтобы расформировать правительство, создал 29 февраля правительство народного фронта, полностью состоящее из коммунистов и сочувствующих им. Самозваный «Комитет действий» Национального фронта под неусыпным контролем полиции и ГБ узурпировал функции парламента и провозгласил полную национализацию. Президент Бенеш не устоял под давлением коммунистов. В мае в результате фальсифицированных выборов захват власти коммунистами был завершен. В июне Готвальд сменил Бенеша на посту президента. Сам он умер в 1953 году от воспаления легких, простудившись на похоронах Сталина.

Югославия — единственная из восточноевропейских стран, коммунистический режим которой после войны порвал с Москвой (в 1968 году то же сделала Албания). Однако в конце войны не было никаких признаков того, что югославский партийный лидер и премьер-министр маршал Тито станет одним из основных объектов интереса МГБ. Тито (урожденный Иосип Броз) был одним из немногих ведущих коммунистов Югославии, которые находились в изгнании в Москве и пережили годы террора. Он стал генеральным секретарем югославской партии в 1937 году при помощи НКВД. В те времена, отмечал будущий критик Тито Милован Джилас, никто не усматривал ничего предосудительного в связях с НКВД:

«Контакты с советской разведкой были необходимы находившейся на нелегальном положении партии по организационным соображениям, и связь члена партии с советской разведкой расценивалась как преимущество, даже честь и укрепляла его престиж».

Тито послушно осудил своих попавших под чистку товарищей в партийной газете «Пролетер», предъявив им обычные сталинские обвинения в троцкизме, предательстве, фракционности, шпионаже и антипартийной деятельности. Когда Тито в годы войны возглавил коммунистических партизан, его радистом для связи с Моосвой был агент НКВД Иосип Копинич, действовавший под псевдонимом Ваздух («воздух»). В конце войны, пишет Джилас, «советская разведка проявляла к Тито особый интерес.»

В то время не было никаких оснований предполагать, что всего через три года Сталин и Тито вступят в жесточайшую конфронтацию. Несмотря на свою неизменную ненависть к сталинизму, Джилас писал:

«Дело в том, что ни один партийный лидер не был настроен антисоветски. Ни перед войной, ни во время нее, ни после. Руководители и простые члены партий не были бы столь едины в своей приверженности идеологии, если бы не верили в „ведущую силу социализма“. Сталин и Советский Союз были основой, духовным центром».

В западной прессе часто называли Югославию советским «сателлитом номер один». Сталин также выделял Тито. Когда «руководящие товарищи» вспоминали прием, устроенный Тито в Москве, куда он поехал в 1946 году на похороны президента Калинина, «они были в восторге, глаза сияли, о причине приезда все забыли, улыбки сверкали. Даже Тито светился гордостью в „торжественной“ тишине.»

Самоуверенность Тито, его способность к независимым суждениям беспокоили Сталина и НКГБ. В отличие от создававшихся еще народных демократий югославские партизаны завоевали свою победу в борьбе с немецкими и итальянскими армиями практически без посторонней помощи. Вскоре после Дня Победы Тито заявил: «Мы больше ни от кого не будем зависеть.» В конце войны Сталин предпочел бы, чтобы раньше времени не раздражать западных союзников, создать коалиционное правительство, состоящее из представителей Национального комитета Тито и королевского правительства в изгнании во главе с Иваном Шубашичем, которое находилось в Лондоне. Но Тито не предпринимал серьезных попыток выполнять свое собственное обещание, данное правительству в изгнании в конце 1944 года. Шубашич, хотя и получил пост министра иностранных дел, в октябре 1945 года подал в отставку в знак протеста против нарушения Тито договоренностей. Месяц спустя правительство Тито одержало убедительную победу на подтасованных выборах. Английские и американские представители, как и другие иностранные наблюдатели, были уверены, что на свободных выборах коммунисты потерпели бы разгромное поражение.

Первое разногласие между Югославией и СССР касалось вмешательства НКГБ во внутренние дела Югославии и огласки не получило. До этого были столкновения между советником НКГБ в Белграде генерал-лейтенантом Тимофеевым и руководителем службы безопасности в правительстве Тито Александром-Лека Ранковичем. Запугать Ранковича было непросто. В 30-е годы он сидел в югославских тюрьмах, где его нещадно били. В гестапо, куда он попал в 1941 году и был освобожден в результате отважного рейда партизан, его тоже пытали. Войну он закончил Директором бюро народной защиты (ОЗНА) в Министерстве вооруженных сил правительства Тито. В феврале 1946 года стал министром внутренних дел, сохраняя за собой руководство ОЗНА, которое месяц спустя было переименовано в Управление государственной безопасности (УДБА), хотя его и продолжали называть прежним, крайне непопулярным названием. Джилас пишет, что у Ранковича советник Тимофеев «не проявлял неожиданного прилива дружеских чувств, столь характерного для русских»:

«Тимофеев входил в кабинет Ранковича серьезным и обеспокоенным. Выходил он в зависимости от разговора ободренным и веселым, если обсуждались вопросы сотрудничества, или злым и напуганным, если Ранкович нападал на него с доказательствами вербовки югославских граждан советскими органами. Все вопросы обсуждались детально и подробно, несмотря на слабый русский Ранковича и еще более слабый сербский Тимофеева. Вдруг раскрывался очередной случай вербовки, и Ранкович снова начинал обвинять Тимофеева, который выдвигал одни и те же доводы — это частный случай, вина какого-то агента, а не государственная политика и уж, конечно же, не его, Тимофеева, приказ».

На самом же деле вербовка югославских агентов была в послевоенные годы основной задачей НКГБ/МГБ в этой стране. Два агента были в кабинете министров Тито. Министр промышленности Андрийя Хебранг, бывший партизанский лидер в Хорватии, которого НКГБ взял на шантаже, узнав, что в гестапо под пытками он предал некоторых своих товарищей. Стретен Жуйович, министр финансов, также был советским информатором. В 1945 году произошел случай, особенно разозливший Тито, который в то время еще не подозревал о советских агентах среди своих министров. НКГБ попытался соблазнить и завербовать Душицу Перович, женщину, которая руководила югославской криптографией. Когда Ранкович доложил о случившемся, Тито взорвался: «Шпионской сети мы здесь не потерпим. Надо объяснить им это сейчас же.» Тито лично жаловался советскому послу и главе советской военной миссии.

Хотя Тито сопротивлялся вмешательству НКГБ, он сам широко пользовался методами этой организации. За четыре военных года погиб каждый десятый из пятнадцатимиллионного населения Югославии. Тито и коммунисты победили не только немцев и итальянцев, но и в чудовищно жестокой гражданской войне. После победы ОЗНА начала террор против «четников» Михайловича и других бывших оппонентов. Доктор Милан Грол, бывший член королевского правительства в изгнании, провозгласил в 1945 году, когда был еще вице-премьером: «Это не государство, это бойня.» Самого Михайловича поймали в 1946 году, после того, как один из его командиров, схваченный и завербованный ОЗНА, выманил его из убежища. Михайловича судили показательным судом и казнили. Джилас позднее писал: «Итоги проникновения секретных служб во все сферы жизни — просачивание во все ее поры, внедрение в семейную и личную жизнь, были губительны и для руководящей партии». Английский обозреватель Фрэнк Уоддамс писал в 1946 году:

«ОЗНА осуществляла полный контроль над жизнью, свободами и собственностью всех граждан, и если она решала кого-то арестовать, бросить в тюрьму без суда, выслать или „уничтожить“, никто не мог протестовать или спрашивать о причинах. В этом причина всеобщего ужаса населения».

Показательные процессы 1947 года «сорвали маски» со множества «шпионов на службе иностранного империализма» из числа «четников», «капиталистической нечисти», католической церкви и других противников режима.

В руководстве Югославской КП чувство единения с Советским Союзом и с нарождающимися сталинистскими народными демократиями возобладало над возмущением по поводу вмешательства МГБ. Даже в начале 1948 года, когда до жесткой конфронтации оставалось всего несколько месяцев, никто о ней даже не подозревал. В сентябре 1947 года на первой встрече Коминформа, послевоенного преемника Коминтерна, Югославию поставили в пример другим, менее решительным партиям. Белград был избран как местоприбывание секретариата Коминформа. Основной причиной конфликта в начале 1948 года, с югославской стороны, явилась попытка советников из СССР в югославской армии поставить под сомнение лояльность высшего командного состава. По свидетельству будущего представителя Югославии в ООН Алекса Беблера, «по сталинскому приказу русские все глубже и глубже проникали в организацию нашей армии. С этого и начались неприятности.» Раскол был задуман советской стороной. Из всех признаков независимости Тито наибольшее опасение вызывал, видимо, его план создания Балканской федерации, которую Сталин, похоже, расценил как потенциальную угрозу советской гегемонии. В марте 1948 года Советский Союз отозвал своих военных и гражданских советников и раздраженно обвинил югославскую партию в том, что она пропитана идеологической ересью и английскими шпионами. 28 июня Коминформ исключил югославов и призвал «здоровые элементы» в партии свергнуть руководство.

Сталин сильно преувеличил свои возможности. Как вспоминал Хрущев, он похвалялся: «Мне достаточно шевельнуть мизинцем, и Тито исчезнет». Когда это не удалось, он «тряс всем, чем мог», но положение Тито в партии, армии и государственном аппарате было прочнее, чем у лидеров других народных демократий. УДБА и МГБ начали беспощадною разведывательную войну. Были оперативно арестованы два советских агента в кабинете министров Тито, Хебранг и Жуйович. Трое югославских офицеров, завербованных советской разведкой, были схвачены при попытке перехода румынской границы. Даже в охране Тито обнаружили советских агентов. Джилас пишет, что существовал заговор МГБ «с целью уничтожения всех членов Политбюро из автоматов, когда они играли на биллиарде на вилле Тито.» Террор, который применила УДБА против «предателей» из Коминформа, соперничал с террором НКВД в 30-е годы, правда, по жестокости, а не по масштабам. Летом 1948 года Джилас сказал Ранковичу: «Мы обращаемся с последователями Сталина так, как обращались с его врагами.» Ранкович, почти в отчаянии, ответил: «Не говори так! Вообще не говори об этом!» Позднее Ранкович признал, что 12.000 подозреваемых (причем во многих случаях безосновательно) сторонников Ста тана и Коминформа были отправлены в концлагерь на Голи Оток (Пустой остров). В действительности их, наверное, было значительно больше. Джилас писал: «Заключенных в лагере ждали злоба и позор. Беспредельная злоба и вечный позор.» При погрузке на судно заключенных бросали в трюм вниз головой, а на выходе их избивали стоявшие в две шеренги охранники и заключенные лагеря. В лагере их постоянно оскорбляли и унижали, их окунали головой в нечистоты, если они не каялись в своих истинных или вымышленных ересях и преступлениях.

Первым значительным успехом МГБ в его тайной войне против УДБА стала организация в Албании путча против Тито. Вплоть до разрыва с Тито Сталин соглашался с тем, чтобы Албания оставалась сателлитом Югославии. Во время Второй мировой войны югославские «советники» реорганизовали Албанскую коммунистическую партию под руководством Энвера Ходжи в качестве генерального секретаря и Кочи Дзодзе на посту министра иностранных дел в контролируемом коммунистами правительстве. «Без борьбы народов Югославии, — говорил Ходжа после войны, — сопротивление малочисленного албанского народа было бы невозможно.» Под давлением ОЗНА албанская партия была очищена от «уклонистов» и «троцкистов»: Анастас Людо, глава коммунистической организации молодежи, расстрелян за «левый уклонизм»; Лазарь Фундо, один из основателей Албанской коммунистической партии, возвратившийся в 1944 году из советской ссылки и растерявший там былые иллюзии, избит до смерти на глазах английской военной миссии; Мустафа Гжиниши, член Политбюро, казнен за создание единого антифашистского фронта с «буржуазными» группами.

Из войны Албанская коммунистическая партия вышла практически в виде отделения югославской партии. Албанская секретная служба «Сигурими» находилась под таким же жестким контролем ОЗНА, как секретные службы других восточноевропейских стран под контролем НКГБ. Ходжу все более беспокоила угроза со стороны его соперника Дзодзе, который, занимая пост министра внутренних дел, руководил «Сигурими» и пользовался расположением Тито. В мае 1947 года Дзодзе устроил показательный процесс над девятью антиюгославски настроенными членами Народного собрания. Всех приговорили к длительным срокам тюремного заключения за «подрывную деятельность». На организационном заседании Коминформа в августе 1947 года Албанию представляла югославская партия. Четыре месяца спустя Сталин сказал Джиласу: «Вы должны проглотить Албанию, и чем быстрее, тем лучше!».

Советско-югославский конфликт 1948 года помог Ходже выиграть у Дзодзе борьбу за власть. В то время, когда советские советники покидали Белград, офицеры МГБ устремились в Тирану. После разрыва Тито с Москвой Ходжа распорядился немедленно выслать всех югославских служащих и набросился на своего соперника. Дзодзе предпринимал безуспешные попытки спастись, прикрываясь верностью Советскому Союзу. Он и его сторонники были арестованы, а пост министра внутренних дел занял просоветски настроенный Мехмет Шеху, который с помощью советников из МГБ провел чистку и реорганизацию «Сигурими». Через пять месяцев допросов и пыток в «Сигурими» под наблюдением советников из МГБ Дзодзе и его сторонники дали подробные показания. В марте 1949 года Дзодзе прибыл в Москву, чтобы обсудить ход подготовки к показательному суду над «Кочи Дзодзе и его бандой», который начался два месяца спустя. Дзодзе признался, что во время войны был завербован английской и американской разведками, что глава английской военной миссии сказал ему еще в 1943 году, что Тито был английским шпионом и что он принимал участие в заговоре с целью поглощения Албании Югославией. В июле 1949 года Дзодзе расстреляли за эти мнимые преступления.

Суд над Дзодзе и его казнь стали прелюдией к целой серии показательных судов над реальными (а чаще) мнимыми соучастниками Тито, организованных МГБ в большинстве стран Восточной Европы. Вплоть до смерти Сталина в 1953 году Тито слыл, вслед за Троцким, великим еретиком. Но, в отличие от предшественника, он вышел невредимым и даже победителем из пятилетней войны с МГБ. В то же время МГБ добилось нескольких замечательных успехов в борьбе с западными разведслужбами. Но, как и в случае с НКВД в 30-е годы, значительная часть энергии МГБ расходовалась на борьбу с воображаемым врагом.