Я заметил, как на лице его мелькнула ярость в миг этого странного порыва, и все понял. Дело не в символике жеста — она, на мой взгляд, была вполне очевидна. Нет. Я имею в виду его убийственную серьезность.

Длилось это всего пару секунд, не дольше. А сколько еще нужно, чтобы запустить руку в сахарницу, зачерпнуть горсть песку и швырнуть в окно? Его тяжелая челюсть свирепо выпятилась на мгновение, но тотчас гримаса злости растворилась в кроткой рассеянной улыбке.

— Ах! Зачем?.. — растерянно воскликнул один из остальных двух гостей.

— Просто чтобы показать сахару, что я его победил. Что настал день, когда я могу позволить себе сахар, а если мне взбредет в голову, то и выбросить его.

Оба гостя захохотали.

Клет присоединился к ним, но сдержанно. Тут и я усмехнулся.

— Ну и чудак ты, Клет, — пропыхтел Умера, трясясь от смеха всей своей тушей и сверкая глазами.

И мы принялись за чай и хлеб, густо намазанный маргарином.

— Верно, — заметил друг Умеры, имени которого я не расслышал. — Бедный сахар, пропала его голова.

— Аминь.

— Скоро и маслу придет черед, — добавил Умера. — Извините, дурная привычка. — Он макнул ломоть хлеба в чай, пронес над столом, роняя капли, и, запрокинув голову, запихнул целиком в свой огромный ротище. Вот как я ем хлеб, — промямлил он с набитым ртом. Затем отщипнул еще кусочек, на сей раз довольно скромный, и швырнул в окно. — Иди поздоровайся с сахаром, и пропадай ваши головы.

— Аминь.

— Расскажи им про нас с сахаром, Майк, — попросил Клет. — Расскажи.

— Ну, — пробормотал я, — тут и рассказывать особо нечего. Просто дружище Клет, как сказали бы наши друзья-англичане, не дурак положить сладенького на зуб. Но англичане — народ сдержанный и вряд ли найдутся как назвать сластену вроде Клета, которому подавай сладенького на все тридцать два зуба.

Шутка была с бородой, но Умера и его друг услышали ее впервые и почтили еще одним взрывом хохота. И прекрасно, потому что рассказывать правду, как просил Клет, не хотелось. Тем более что Умера со своим приятелем, по счастью, уже наперебой толковали о собственных невзгодах: тогда почти все мы были, как те ипохондрические старушки, которым не терпится оповестить всех и вся о леденящих душу подробностях своих неповторимых недугов.

Мне же это все казалось мучительно, нестерпимо жалким. Не в пример некоторым людям (да хоть тому же Клету), я никогда не умел превращать что угодно в хороший рассказ. Меня боль не отпускает гораздо дольше, чем его, даже когда — странное дело — это его, а не моя боль. Мне бы ни в жизнь не пришло в голову разыграть над сахаром такой шутовской триумф. Мне от него стало не по себе даже в роли зрителя. Все равно что знакомый выставил бы мне бутылку, обнаружив в утренней газете некролог тому парню, что когда-то соблазнил его жену. Я поперхнусь этой выпивкой, потому что триумфатор не вызовет у меня ничего, кроме презрения и жалости, а любовник, когда-то столь заслуженно наставивший ему рога, внушит восхищение.

Сахар для Клета — не просто сахар. Это для него то, без чего жизнь просто несносна. В последние полтора года войны мы жили и работали вместе, так что я вблизи наблюдал его мучения, одно унизительное поражение за другим. Я никогда не понимал его пристрастия и не мог даже посочувствовать ему от души. Я довольствовался своим скудным ужином, даже и не помышляя об обедах и завтраках. Поначалу я страдал от отсутствия мяса и рыбы, а особенно соли в супе, но на второй год войны постепенно перестал обращать на это внимание. Но Клет, наоборот, с каждым днем все сильнее цеплялся за свой чай с сахаром. Я даже не стал выяснять, откуда у него вообще взялась эта странная привычка, эта, иначе и не назовешь, раковая опухоль; видимо, первая злокачественная клетка зародилась долгими зимними вечерами в негритянских кварталах Лэдброук-гроув.

Другие любители чая и кофе давным-давно привыкли обходиться горьким и черным напитком: удалось бы хоть его раздобыть! Потом какой-то непризнанный гений облегчил их муки открытием, что кокосовый орех, добавленный в кофе, снимает почти всю горечь. К тому же это оказался вполне питательный petit dejeuner. [12]Завтрак (фр.).
Но Клету, бедолаге, было нужно все — или ничего. Я уже говорил, что временами он доводил меня до ручки? Да, случалось. Но иногда я проникался человеколюбием и не столько сердился на него, сколько соболезновал: в конце концов, чем эта навязчивая потребность в сахаре глупее любого другого пристрастия, которых в наши дни пруд пруди? Да ничем. А вдобавок она никому не вредит, чего не скажешь обо всех прочих зависимостях.

Однажды он примчался домой как на крыльях. Какой-то знакомый, недавно вернувшийся из — за границы, продал ему за три фунта две дюжины таблеток искусственного заменителя сахара. Клет двинулся прямиком на кухню и поставил чайник. Потом достал из потайного кармана сумки старую жестянку с быстрорастворимым кофе (чай у него уже закончился), затвердевшим в сплошную массу. «Ничего с ним не случилось, — приговаривал он, хотя я не сказал ни слова. — Это просто от влажности, а запах что надо». Он понюхал содержимое жестянки, отковырнул ножом два твердокаменных кусочка и приготовил две чашки кофе. Потом сел и с блаженной улыбкой откинулся на спинку стула.

Суррогат был омерзительный. Из-за него от каждого глотка появлялся вязкий привкус и рот наполнялся слюной. Мы пили молча. Потом Клет внезапно вскочил и выбежал вон, давясь рвотой. Тогда я прекратил свои мученические попытки допить то, что еще оставалось в чашке.

Когда он вернулся, я извинился. Клет не ответил. Он прошел прямо в свою комнату, налил в чашку воды и снова вышел во двор — прополоскать рот. Побулькал немного, выплеснул остаток воды в пригоршню и смочил лицо. Я еще раз извинился, и он кивнул.

Позже он зашел ко мне. «Тебе не нужно?» — с явным отвращением он протянул мне злополучные таблеточки. "Удивительно, как может истощить человека один-единственный приступ рвоты. «Нет, — я покачал головой. — Но не выбрасывай. Кому-нибудь наверняка понадобится, долго искать не придется».

Но Клет или не услышал меня, или просто не мог держать эти таблетки при себе больше ни минуты. Он вышел в третий раз и швырнул их в те самые заросли, над которыми его только что вывернуло.

Должно быть, он возлагал на этот несчастный эрзац такие надежды, что разочарование совсем его подкосило. Он был на грани срыва. Два дня он пролежал в постели не вставая, не выходя ни по утрам — на работу в директорат, ни по вечерам — в гости к своей подруге Мерси.

На третий день я взбесился и сказал ему пару ласковых. Напомнил о борьбе за выживание, призвав на помощь ту самую риторику, которой славились его агитки на радио. «К черту твою войну! К черту твое выживание!» — рявкнул он. Однако вскоре пришел в себя и устыдился. Я же, в свою очередь, сменил гнев на милость и приступил к тайному расследованию.

Один приятель из директората рассказал мне об отце Догерти, который жил милях в десяти от нас и управлял всей районной сетью складов «Каритас». Этот мой друг, сам небезызвестный и неплохо осведомленный деятель на католическом поприще, предупредил, что отец Догерти, при всей доброте и широте натуры, довольно-таки непредсказуем, особенно в последнее время, после того как его задело в голову шрапнелью в аэропорту.

В следующую субботу мы с Клетом отправились в путь и застали отца Догерти в необъяснимо отличном расположении духа — для человека, который шесть ночей подряд в кромешной тьме, под валящимися с неба бомбами руководил в аэропорту разгрузкой самолетов с гуманитарной помощью, а домой возвращался к семи утра и едва успевал урвать пару часов на сон. Отмахнувшись от наших славословий, он сказал, что работает неделя через неделю: «Еще одна ночь сегодня, а потом семь дней буду отсыпаться в свое удовольствие».

Вся гостиная у него провоняла так, что не продохнуть: вяленой рыбой, сухим молоком, яичным порошком и прочими благотворительными запахами. Отец Догерти протер глаза кулаком и спросил, чем может помочь. Но не успели мы сказать хоть слово, как он устало поднялся, потянулся за термосом, стоявшим на крышке книжного шкафа — пустого, не считая крошечного распятия в уголке, — и спросил, не желаем ли мы кофе. Мы сказали: «Да, спасибо», полагая, что в этом доме, в этой цитадели «Каритао, где самый воздух напоен благотворительностью, одно слово «кофе» уже предполагает сахар и молока. А я еще подумал, что мы с отцом Догерти отлично поладим, учитывая, что и вправду восхищались его преданным служением народу: ведь он хоть и отверг похвалы, а все-таки даже святой не устоит перед умеренным одобрением (если не скатываться до откровенной лести). Он вышел в другую комнату, вернулся с тремя блекло-голубыми, жалкого вида пластмассовыми чашками и налил кофе, попадая при этом себе на палец и извиняясь за неудобную конструкцию термоса.

Я начал вежливо потягивать кофе, краешком глаза наблюдая за Клетом. Тот отхлебнул чуточку и держал во рту не глотая.

— Итак, чем могу помочь? — повторил отец Догерти, прикрывая тыльной стороной ладони очередной чудовищный зевок.

Я заговорил первым. Я страдал сенной лихорадкой и спросил, не найдется ли у него каких — нибудь таблеток от аллергии.

— Разумеется, — кивнул он. — Непременно. Как раз то, что вам нужно. У отца Джозефа те же проблемы, так что нужный препарат у меня всегда в запасе.

Он снова пошел в другую комнату, бормоча: «Аллергия, аллергия, аллергия…», словно человек, разыскивающий в огромном книжном шкафу нужную книгу. «Ага, вот и они!» — донеслось до нас, и отец Догерти вернулся с пузырьком в руках.

— На немецком, — заметил он, разглядев этикетку. — Читаете по-немецки?

— Нет.

— И я. Для начала принимайте три раза в день, а там видно будет.

— Спасибо, отец Догерти.

— Следующий! — жизнерадостно воскликнул он.

Пока он искал таблетки, Клет успел набрать полный рот кофе и, метнувшись к низенькому окошку за спиной, торопливо все выплюнуть.

— Итак, ваше желание? Подумайте хорошенько, у вас всего один шанс! — подмигнул отец Догерти, развеселившись уже от души.

— Отец Догерти, — торжественно промолвил Клет, — мне необходим сахар.

С той самой минуты, как мы переступили порог этого дома, я не переставал беспокоиться: как же он выразит свою просьбу, в какие слова облечет? А он умудрился сказать это так просто — прямо от чистого сердца! Восхитительно, подумал я; мне самому так ни за что бы не удалось. Возможно, отец Догерти неосознанно помог ему, привнеся в ситуацию не только веселье, но и толику строгой мифологической простоты. Но даже если и так, то уже в следующий миг он разрушил все, и чуть ли не быстрее, чем капризный ребенок обращает в груду песка волшебный замок, только что возведенный его же руками.

Он ухватил Клета за воротник и с криками «Негодяй! Подлец!» вытолкал его вон. Потом обернулся ко мне, но я уже нашел другую дверь и вышел без его помощи. А отец Догерти продолжал бушевать и яриться, как настоящий буйнопомешанный. «Господи! — орал он все громче и громче. — Не забудь эту хулу на Духа Святого, когда придет Судный день!.. Сахар! Сахар! Сахар!!! — доносились до нас его хриплые вопли. — Требовать сахар, когда тысячи невинных младенцев умирают каждый божий день из-за того, что неоткуда взять стакан молока!» В конце концов он так завелся, что выскочил из дому и бросился на нас, потрясая кулаками. Ничего не оставалось, как пуститься наутек под градом его святейших проклятий.

В унынии, не в силах вымолвить ни слова, мы простояли целый час на перекрестке, пытаясь поймать машину до Амафо. Кончилось тем, что и обратно мы пошли пешком, — десять миль под немилосердно палящим солнцем, замирая от страха при мысли, что в любую секунду можем угодить под налет.

Вот какую историю Клет просил меня рассказать в честь нашего первого чаепития. Сами посудите, разве я мог это сделать? Даже задним числом мне не удавалось усмотреть в ней победу. Это было поражение. Причем далеко не единственное — и не самое тягостное.

Вскоре после встречи с отцом Догерти меня «послали с миссией» от отдела международных отношений. Правда, «миссия» — это было слишком громко сказано: вся поездка — не дольше недели и не дальше португальского острова Сан — Томе. И все-таки я был на седьмом небе. Заграница — она всегда заграница, а я не выезжал из Биафры с самого начала войны. Прискорбный этот факт не только ронял меня, как человека с репутацией перекати-поля, в глазах товарищей, но и, что куда важнее, не оставлял ни малейшего шанса погреться снова в лучах тех скромных удобств — мыла, полотенца, бритвенных лезвий и прочая, — которые вдруг превратились в символы высокого статуса и богатой жизни.

За день до отъезда ко мне нагрянули гости. Собрались все — друзья и приятели, просто знакомые и даже без пяти минут враги. Каждый пришел со своей маленькой просьбой. Такие визиты давно уже стали настоящим ритуалом, чуть ли не праздником, древний смысл которого было уже не извлечь из недр народной памяти. Кому — то повезло — вот счастливчик, его «посылают с миссией» в иной, поистине мифический мир, недоступный простому смертному, — в мир, где все еще царят изобилие и безопасность. И все приходят к нему загадать желание. И на каждую просьбу везунчик неизменно отвечает: «Обязательно постараюсь, но ты же понимаешь, проблема в том, что…»

«Да-да, конечно, я понимаю, но ты хотя бы попытайся…»

И никаких надежд, никаких долгов и обязательств.

Но от некоторых поступали по-настоящему серьезные заказы. На такие просьбы не тратили слов. Достаточно было клочка бумаги, записки с пришпиленной к ней «иностранной валютой». Одни заказывали соль — ее практически не ввозили, слишком уж тяжелый груз. Многие просили нижнее белье себе или своим девушкам, а один нахал заказал контрацептивы — средства для планирования внесемейного бюджета, как я, к немалой радости всего сборища, не преминул окрестить их вслух. Я носился с блокнотом по комнате как очумелый, то и дело поминая отца Догерти: «Подумайте хорошенько, у вас всего один шанс!»

Да-да, и без пяти минут враги тоже явились. Вроде нашего соседа через дорогу — в прошлом, как поговаривали, протестантского священника, лишенного сана за какие-то прегрешения. Этот напыщенный осел, каких еще свет не видывал, в самом начале войны купил себе теплое местечко и теперь заведовал распределением скудных правительственных закупок за рубежом, главным образом женского белья. Я этого Никодима чуть в шею не вытолкал, чудом взяв себя в руки. До того дня он держался так, словно нас для него вообще не существует. А тут смотрю — пожаловал, да еще раскачивается, точно эмир на коне, и благоухает «Эринмором». Подплыл ко мне вразвалочку и спрашивает, не смогу ли я купить ему два флакона помады для окраски седых волос. И протягивает пять долларов. Я-то не забыл того случая, когда моя подруга подала прошение на покупку лифчика, а этот подлец предложил ей провести с ним выходные в какой-то занюханной деревушке.

Командировочные у меня были мизерные, но в Сан-Томе я сэкономил на ланчах и к концу недели наскреб валюты, чтобы купить кое-что для себя, в том числе таблетки от аллергии (пузырек отца Догерти я тогда позабыл в спешке). А для Клета я приобрел — к величайшему своему счастью — жестянку чая «Липтон и два пакета сахара по полфунта. Представьте себе, в какой ужас и ярость я пришел, когда один из этих пакетов у меня стащили в аэропорту, стоило на секунду отвернуться от багажа во время проверки паспорта! Как знать, если бы этот пакет не украли, Клету, может, и не пришлось бы потерпеть самое унизительное поражение от сахара, которое ему еще только предстояло.

В день моего возвращения к нему (и ко мне) пришла Мерси. Я привез ей кусок мыла «Люкс» и тюбик крема для рук. Она была в восторге.

— Хочешь чаю? — спросил Клет.

— О да! промурлыкала она нежным голоском. — У тебя есть чай? Здорово! И сахар! Здорово! Замечательно! Я возьму себе немного.

Я этого не видел, но, должно быть, она запустила руку в распечатанный пакет с сахаром и зачерпнула пригоршню, чтобы пересыпать в свою сумочку. Клет, как раз возвращавшийся с кухни, уронил горячий чайник и кинулся на нее коршуном. И это я уже увидел своими глазами. Мерси на миг растерялась — решила, видимо, что это какая-то дурацкая шутка. Но я-то знал, что шутками здесь и не пахнет, и в тот момент был готов возненавидеть Клета до конца своих дней. Он схватил Мерси за руку и, чуть не скрипя губами, начал разжимать ее пальцы.

— Клет! — рявкнул я. — Прекрати!

— Черта с два! — огрызнулся он. — Знаешь, где у меня эти девки уже сидят?! Только и знают, что хватать и тащить, что плохо лежит!

— Пусти меня! — вскрикнула Мерси, залившись слезами стыда и обиды. Высвободив руку из его хватки, она отступила на шаг, швырнула горсть сахара ему в лицо, схватила сумочку и бросилась вон. Клет подобрал сахар — с полдюжины кусочков.

— Сэм! — окликнул Клет слугу. — Поставь еще чайник! — А потом, повернувшись ко мне, повторил: — Майк, ты просто обязан рассказать им о моей битве с сахаром.

Глаза его сверкнули безумием воспоминаний.

— В школе его называли «Сахарный малыш», — опять уклонился я.

— Ну, Майк, рассказчик из тебя ни к черту! И как тебя только приняли в управление пропаганды!

Гости захохотали. Я видел, что Клет в отчаянии. Капельки пота выступили у него на лбу. Всем своим видом он молил позволить ему предаться торжеству самобичевания.

Я взбеленился.

— Из-за сахара он потерял свою девушку, — выпалил я. — Да-да, потерял хорошую, порядочную девушку, потому что не пожелал расстаться с полудюжиной кусочков сахара, который я ему купил.

— Неправда! — вскричал Клет. — Тоже мне, нашел порядочную девушку! Мерси была такая же загребущая бесстыдница, как они все!

— Как мы все, Клет. Интересно, как ты этого не понял раньше? Ты столько месяцев ходил к ней, спал с ней… а понял только тогда, когда я купил пачку сахара! Тут-то у тебя открылись глаза!

— Все уже слышали, что это ты его купил, Майк. Незачем повторять. Не в этом же дело…

— А в чем тогда дело?

И тут я сообразил, до чего же все это глупо. И как легко — даже теперь — мы поддаемся вспышкам бессмысленной злобы, как в те времена отчаяния, когда от одного сердитого слова, брошенного впопыхах, между двумя в общем-то миролюбивыми друзьями могла разгореться война не на жизнь, а на смерть. И я обратил все в шутку, удержавшись буквально на волоске от пропасти.

— Когда Клет соберется жениться, — сказал я, — для него придется придумать специальную брачную клятву. «И буду делить с тобою все блага мира, кроме продуктов компании “Тейт энд Лил”». Если отцу Догерти когда-нибудь разрешат вернуться в страну, он это оценит по достоинству.

Умера и его приятель снова покатились со смеху.