Пять дней в мае

Обстоятельства складывались так, что после осенней поездки 1827 года до весны 1835 года Пушкину не удавалось побывать в Михайловском, хоть он и мечтал об этом. «Не знаю, приеду ли я ещё в Михайловское,— писал он П. А. Осиповой в январе 1828 года.— Однако мне бы хотелось этого. Признаюсь, сударыня, шум и сутолока Петербурга мне стали совершенно чужды — я с трудом переношу их. Я предпочитаю ваш чудный сад и прелестные берега Сороти. Вы видите, сударыня, что, несмотря на отвратительную прозу нынешнего моего существования, у меня всё же сохранились поэтические вкусы». Пушкин не раз писал об этом и позже. «Не знаю, когда буду иметь счастье явиться в Тригорское, но мне до смерти этого хочется,— признавался он той же П. А. Осиповой.— Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться».

Летом 1831 года, вскоре после женитьбы, поэт задумал приобрести Савкино и обратился к Прасковье Александровне с просьбой содействовать ему в переговорах с владельцами — братьями Затеплинскими. 29 июня он писал Осиповой из Царского Села: «Да сохранит бог Тригорское от семи казней египетских (в России свирепствовала эпидемия холеры.— А. Г.); живите счастливо и спокойно, и да настанет день, когда я снова окажусь в вашем соседстве! К слову сказать, если бы я не боялся быть навязчивым, я попросил бы вас, как добрую соседку и дорогого друга, сообщить мне, не могу ли я приобрести Савкино, и на каких условиях. Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году. Что скажете вы, сударыня, о моих воздушных замках, иначе говоря, о моей хижине в Савкине? — меня этот проект приводит в восхищение и я постоянно к нему возвращаюсь».

Прасковья Александровна выразила полную готовность выполнить просьбу Пушкина. Она отвечала ему: «Нравятся ли мне ваши воздушные замки? Я не успокоюсь, пока не сбудутся ваши мечты, если я буду иметь к этому хоть малейшую возможность…» В следующем письме Пушкин вновь подтвердил своё желание приобрести Савкино и просил выяснить у владельцев материальную сторону дела. Ответ последовал незамедлительно: «Я вас благодарю за доверие, оказанное мне, но чем оно больше, тем больше я чувствую себя обязанной быть достойной его… Вот почему, рискуя наскучить вам, мой друг, я спрашиваю, какой суммой вы можете располагать на покупку „хижины“, как вы её называете? Я полагаю, не больше 4—5 тысяч? Обитатели Савкина имеют 42 десятины, разделённые между тремя владельцами. Двое из них почти согласны продать, но старший упрямится и поэтому назначает сумасшедшую цену. Если же вы мне сообщите вашу сумму — найдём средство примирить наши разногласия».

Проектам этим, однако, не суждено было осуществиться. Через два с половиной месяца после первого письма Пушкин сообщал Осиповой: «Благодарю вас, сударыня за труд, который вы взяли на себя, вести переговоры с владетелями Савкина. Если один из них упорствует, то нельзя ли уладить дело с двумя остальными, махнув на него рукой? Впрочем, спешить некуда: новые занятия удержат меня в Петербурге по крайней мере ещё на 2 или на 3 года. Я огорчён этим: я надеялся провести их вблизи Тригорского». Пушкин задержался в Петербурге, Савкино не купил, «хижины» подле добрых старых друзей не построил.

Семь лет с лишним не бывал поэт в Михайловском. Он рвался туда. Писал П. А. Осиповой: «Не знаю, увидимся ли мы этим летом — это одно из моих сладостных желаний: если б только оно сбылось!» (16 мая 1832 г.); «рассчитываю повидаться с вами нынешним летом» (29 июня 1834 г.). Но всякий раз обстоятельства не пускали.

И вдруг весною 1835 года, 2 мая, он подал прошение «на высочайшее имя» об отпуске на 28 дней и, получив разрешение, 5 мая уехал в Псковскую деревню.

Что побудило его, казалось бы ни с того ни с сего, сорваться с места, оставить Петербург, когда Наталья Николаевна вот-вот должна была родить, не могли понять даже родные. «Сообщу тебе новость,— писала Надежда Осиповна дочери,— третьего дня Александр уехал в Тригорское, он должен вернуться не позднее 10 дней, ко времени разрешения Наташи. Ты, может быть, думаешь, что он по делам — вовсе нет, только ради удовольствия путешествовать в такую плохую погоду. Мы были очень удивлены, когда он накануне отъезда пришёл с нами проститься. Его жена очень этим опечалена. Надо сознаться, что твои братья большие оригиналы и никогда не перестанут быть таковыми».

Появление Пушкина в Тригорском было неожиданностью и для Прасковьи Александровны. В своём календаре она записала: «Майя 8-го неожиданно приехал в Тригорское Александр Сергеевич Пушкин. Пробыл до 12-го числа и уехал в Петербург обратно».

Пушкин вернулся домой 15-го, на следующий день после рождения сына Григория — третьего ребёнка в семье.

Нет, не удовольствие путешествовать в плохую погоду привело поэта в деревню. Душевное состояние его было таково, что он испытывал неодолимую потребность хоть ненадолго вырваться из враждебного Петербурга, побыть в тишине, вдали от двора, на свободе, среди добрых, искренне любящих и ничего не требующих от него людей.

События весны 1835 года поставили Пушкина в крайне тяжёлое положение. Вышедшая в начале года «История Пугачёва», в которую вложил он столько труда и от которой так много ожидал, не получила признания. Тонкое историческое исследование, основанное на никому не известных архивных материалах, образец научной прозы, оно не нашло своего читателя. «В публике очень бранят моего Пугачёва, а что хуже — не покупают»,— записал Пушкин в дневнике. Предложенная поэтом концепция крестьянской войны вызвала злобное негодование в официальных кругах. О реакции министра просвещения и президента Академии наук С. С. Уварова, одного из злейших своих врагов, поэт писал: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении».

Вместо сорока тысяч прибыли, на которые рассчитывал автор, книга принесла четыре тысячи убытка. А ещё надо было уплатить двадцать тысяч, взятых из казны для напечатания книги. Всего, чтобы рассчитаться с долгами и обеспечить содержание семьи, нужны были шестьдесят тысяч. А где их было взять? Доход с имений не удовлетворял даже претензий родителей и назойливого, корыстолюбивого зятя Павлищева.

В апреле, когда стал окончательно ясен провал «Пугачёва», последовал и отказ на ходатайство о разрешении издания литературно-политической газеты, о которой поэт давно мечтал.

Пушкин чувствовал, что способен на труды важные, необходимые России. Но обстоятельства не позволяли их осуществить. Поэт не находил себе места.

Отпуск он просил на двадцать восемь дней, а пробыл в деревне не более пяти. Мария Ивановна Осипова вспоминала об этом приезде Пушкина весною 1835 года: «…приехал такой скучный, утомлённый: „Господи, говорит, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то, в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!“»

Годы после михайловской ссылки не были лёгкими для Пушкина. Скитания по «большим дорогам»; гостиницы, постоялые дворы, короткие остановки у друзей; ни своего угла, ни спасительного уединения; преследования жандармов; хлопоты о куске хлеба… Потом женитьба, возвращение на службу, новые бесконечные хлопоты, заботы преследования… Всё чаще мечты уносили его в деревенскую жизнь, в тишину Михайловского и Тригорского.

 

«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит»

К середине 1830-х годов эти мечты приобретали для поэта всё более реальные очертания. Он убеждался в том, что единственный выход из создавшегося положения — переехать на некоторое время в деревню, где можно было бы отдалиться от двора, избежать непомерных расходов на светскую столичную жизнь, поправить денежные дела, обрести душевное спокойствие, без которого не мог работать. Ещё в феврале 1833 года он писал П. В. Нащокину о своей петербургской жизни: «Кружусь в свете, жена моя в большой моде — всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, труды требуют уединения». Понимал, что Наталье Николаевне нелегко будет оставить столицу, где она блистала на балах, вкусила светский успех, но надеялся уговорить её.

Это обращённое к жене стихотворение написано, очевидно, ещё в 1834 году. Тогда, чтобы осуществить свои планы переезда в деревню, Пушкин предпринял попытку получить отставку. 25 июня 1834 года он написал Бенкендорфу: «Граф. Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу, и покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение. В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которое соизволил мне даровать его величество, не было взято обратно».

Без архивов он не мог продолжать свои исторические исследования, которые считал теперь главным своим делом не только писателя, учёного, но и гражданина.

Он мечтал об отставке и об отъезде из Петербурга как об освобождении от тех мучительных пут, которыми его связали царские «милости», денежные ссуды из казны, младшее придворное звание камер-юнкера. Он не в силах был выносить унизительную зависимость. «…Я не должен был вступать в службу и, что ещё хуже, опутать себя денежными обязательствами… Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога». «Независимость и самоуважение» — эти понятия были для Пушкина основополагающими жизненными принципами.

Не рассчитывая больше «направить его перо и его речи», поэта держали на привязи, не спускали с него глаз. Даже переписку с женой вскрывали. «Пожалуйста не требуй от меня нежных, любовных писем,— просил он уехавшую на лето с детьми Наталью Николаевну,— мысль, что мои распечатывают и прочитывают на почте, в полиции и так далее — охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет». «Будь осторожна…— предупреждал он жену,— вероятно, и твои письма распечатывают». И иронически прибавлял: «Этого требует Государственная безопасность».

В 1834 году отставку ему не дали. Вернее, дали так, что он не смог её принять. Бенкендорф ответил, что его императорское величество никого против воли не удерживает, но что пользоваться архивами могут лишь люди служащие.

Встревоженный Жуковский писал Пушкину: «Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперёд, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил всё, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: нельзя ли этого поправить? — Почему же нельзя? — ответил он.— Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено».

Даже Жуковский называл его действия глупостью. Царь недвусмысленно угрожал. И всё же Пушкин не оставлял своего намерения хоть на время переселиться в Михайловское. Летом 1835 года он снова обращается к Бенкендорфу, прося предоставить ему отпуск на три-четыре года. «У меня нет состояния… До сих пор я жил только своим трудом… В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие… Нынче я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету и отчаяние. Три или четыре года уединённой жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия…»

Пушкин рассчитывал, что отпуск-то получит. И уже подготовлял к мысли об этом жену. Об отъезде говорилось как о чём-то решённом. «Александр едет в сентябре в деревню на три года! — сообщала дочери Надежда Осиповна.— Это решено; отпуск получен; чему Наташа и покорилась».

Но и необходимого отпуска не дали. На письмо Пушкина к Бенкендорфу царь наложил резолюцию: «Нет препятствий ему ехать куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».

Пушкин помнил, как отнёсся царь к его прошению об отставке, и не стал настаивать.

Ему дали лишь отпуск на четыре месяца, и 7 сентября он уехал в Михайловское.

За день до отъезда обратился с письмом к министру финансов Е. Ф. Канкрину, прося о выдаче «сполна» 30 тысяч рублей, нужных «в обрез для уплаты необходимой». Просил не как о «милости», а «взаймы», с удержанием жалованья. Царь дал на то согласие, но казначейство ставило препоны.

 

«Вновь я посетил»

Пушкин надеялся, что в Михайловском сможет плодотворно работать, как обычно в осеннюю пору —

Но на этот раз всё было по-иному.

Постоянно, начиная с первого письма жене, поэт жалуется, что работать не может. «Сегодня 14-е сентября. Вот уже неделю, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну… Вот уже три дня, как я только что гуляю то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою прогуляю, и коли бог не пошлёт нам порядочных морозов, то возвращусь к тебе, не сделав ничего». Пушкин вполне отдаёт себе отчёт, почему не может работать. «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а всё потому, что не спокоен»,— пишет он жене 25 сентября. Такое же признание содержится в письме П. А. Плетнёву около 11 октября: «Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».

Поэта не покидают горькие думы о том, что осталось в Петербурге и к чему он вынужден будет возвратиться: материальная необеспеченность, неуверенность в завтрашнем дне, те невыносимые для жизни и творческого труда условия, в которые поставили его жандармы, цензоры, литературные шпионы, царь и его клевреты. «Ты не можешь вообразить,— пишет Пушкин жене 21 сентября,— как живо работает воображение, когда сидим одни между четырёх стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чём я думаю? Вот о чём: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от гибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Всё держится на мне да на тётке. Но ни я, ни тётка не вечны. Что из этого будет, бог знает. Пока месть грустно». Ей же, 29 сентября: «Государь обещал мне Газету, а там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не даёт мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые, и не вижу ничего в будущем».

Эти письма Пушкина жене, как всегда, полны нежности и трогательной заботы о ней и детях, сердечной пушкинской доброты. За шуточными как будто замечаниями — «пиши всё, что ты делаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведёшь, каково сплетничаешь…» — чувствуются временами вовсе не шуточная тревога и беспокойство.

О своём образе жизни в деревне поэт рассказывает: «Я много хожу, много езжу верхом, на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то даётся овёс, к которому они не привыкли. Ем я печёный картофель, как маймист, и яйца всмятку, как Людовик XVIII. Вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7»; «Я провожу время очень однообразно. Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю. Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу».

Почти ежедневно бывает поэт в Тригорском, неизменно встречая всё тот же сердечный, дружеский приём. Всё напоминает ему здесь «прежнее время»… Рассказами о Тригорском и его обитателях полны письма к жене. «В Тригорском стало просторнее. Евпраксия Николаевна и Александра Ивановна замужем, но Прасковья Александровна всё та же, и я очень люблю её». Многие из его писем помечены Тригорским, а свой адрес он даёт жене такой: «Во Псков, её высокородию, Прасковье Александровне Осиповой для доставления А. С. П. известному сочинителю».

В середине сентября он писал Александре Ивановне Осиповой, теперь Беклешовой, в Псков: «Я пишу к Вам, а наискось от меня сидите Вы сами в образе Марии Ивановны. Вы не поверите, как она напоминает прежнее время.

и прочая».

В альбом Анны Николаевны Вульф вписал четверостишие из последней строфы шестой главы «Евгения Онегина»:

Евпраксию Николаевну и её мужа барона Б. А. Вревского Пушкин навещал в их имении Голубово, в двадцати верстах от Тригорского и в одной версте от Врева. По преданию, помогал молодым хозяевам сажать деревья в парке и в саду, что «было его страстью», копал грядки, рассаживал цветы. «Вседневный журнал» Б. А. Вревского сохранил запись о приезде Пушкина в Голубово 13 сентября. Недели две спустя Вревский навестил поэта в Михайловском. «Я застал его в час пополудни ещё в халате что-то пишущим,— сообщал он А. Н. Вульфу 4 октября,— может быть свою историю Петра Великого, потому что вокруг него были кипы огромных рукописей». Далее следует упоминание об игре в шахматы. 21 сентября Пушкин писал жене: «Был я у Вревских третьего дня и там ночевал… Я взял у них Вальтер-Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собою английского. Кстати; пришли, если можно, Essays de М. Montagne — 4 синих книги, на длинных моих полках».

Книги — неизменные спутники поэта, и среди «старых книг» библиотеки Тригорского, а теперь и Голубова находит он немало интересного. Без книги невозможно представить себе Пушкина в любых обстоятельствах. Что же касается В. Скотта, Пушкин — исторический романист — проявлял к нему особый интерес.

С поездками в Голубово, возможно, связан набросок:

Высказывались предположения, что встречей с Евпраксией Николаевной навеяны стихи:

Отделённый сотнями вёрст от столиц, погружённый в невесёлые думы, Пушкин тем не менее, как всегда, стремится быть в курсе современной политической и литературной жизни. Интерес ко всему «на белом свете» не уменьшается, не иссякает запас новых замыслов, планов, проектов. Свидетельство тому — просьбы в письмах жене («пиши мне также новости политические»), особенно — переписка с друзьями-литераторами: Н. В. Гоголем, П. А. Плетнёвым.

Гоголь просил прислать рукопись «Женитьбы», которую Пушкин захватил с собой в деревню, и замечания на неё — «хотя сколько-нибудь главных замечаний». Сообщал, что начал писать «Мёртвые души»: «Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон… Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь». Просил дать сюжет («русский чисто анекдот») для новой комедии: «Сделайте милость, дайте сюжет, духом будет комедия из пяти актов, и клянусь будет смешнее чёрта». Известно, что сюжеты и «Ревизора», и «Мёртвых душ» были подсказаны Гоголю Пушкиным. Заканчивалось письмо словами: «Обнимаю вас и целую и желаю обнять скорее лично». Замечательное письмо это — свидетельство безграничного уважения, которое питал Гоголь к своему старшему товарищу и учителю, той роли, которую играл Пушкин в творческом развитии крупнейшего из современных ему русских писателей, в развитии всей новой русской литературы.

В письме Плетнёву Пушкин восторженно отозвался о новой повести Гоголя «Коляска»: «В ней альманах далеко может уехать».

Альманах, о котором идёт речь, Пушкин и Плетнёв намеревались издать в это время. Открываться он должен был «Путешествием в Арзрум», находившимся ещё в цензуре. Председатель Главного комитета цензуры князь М. А. Дондуков-Корсаков чинил всевозможные препятствия изданию сочинений Пушкина, и поэт писал о нём и цензоре А. В. Никитенко: «Ужели залягает меня ослёнок Никитенко и забодает бык Дундук? Впрочем, они от меня так легко не отделаются».

Весьма примечательно то, что пишет Пушкин о названии и оформлении предполагаемого альманаха: «Ты требуешь имени для альманаха: назовём его Арион или Ориoн; я люблю имена, не имеющие смысла; шуточками привязаться не к чему. Лангера заставь также нарисовать виньетку без смысла…» Разумеется, эти «не имеющие смысла», «без смысла» — не более чем камуфляж. Что касается виньетки, которую должен был нарисовать лицеист второго выпуска В. П. Лангер, то Пушкин, вероятно, вспомнил неприятности, вызванные в 1827 году виньеткой на титульном листе «Цыган» — разбитые цепи, кинжал, змея и опрокинутая чаша. А название «Арион» имело смысл особый: так же называлось то написанное Пушкиным в 1827 году стихотворение, где речь шла о самом поэте и его друзьях-декабристах. Именно поэтому и предлагал Пушкин такое название для альманаха.

Приближалась десятая годовщина событий 14 декабря. Пушкин помнил об этой годовщине, надеялся, что она послужит поводом для облегчения участи, а может быть, и освобождения сосланных. В стихотворении «Пир Петра Первого» поэт обращается к царю с призывом последовать примеру великого предка.

Тогда же были написаны стихи:

Стихотворение это — вольный перевод оды Горация на возвращение его друга и соратника по гражданской войне Помпея Вара. Перевод весьма вольный. Так, фраза «Когда за призраком свободы», имеющая для Пушкина особое смысловое значение, у Горация вовсе отсутствует. Заключительная строфа — радостная встреча друзей — также в значительной мере пушкинская:

У Горация нет ни «первого любимца», ни «домика тёмного и простого». Зато сразу вспоминается

В деревне Пушкин продолжил начатую в Петербурге работу над драмой из истории европейского средневековья — «Сцены из рыцарских времён» (осталась незаконченной). Это драма о крестьянском мятеже. Мятеже особенном — «возбуждённом молодым поэтом». Поэт во главе мятежа — такая тема занимала Пушкина осенью 1835 года, конечно, не случайно.

О поэте, его назначении, его трудной судьбе и подчас несправедливо-горестном положении человека не понятого, не оценённого окружающими, думал Пушкин, когда в том же 1835 году писал стихотворения «Полководец», «Странник» и некоторые другие, проецируя судьбу своих героев на себя. «Окружённый враждою, язвимый злоречием, но убеждённый в самом себе, молча идущий к сокровенной цели…» — это слова из объяснения по поводу стихотворения «Полководец».

Впрямую о себе, своём душевном состоянии и сокровенных думах поведал Пушкин в стихотворении «Вновь я посетил», помеченном 26 сентября 1835 года. Здесь «настоящие чувствования в настоящих обстоятельствах», как говорил поэт.

Начиная с первого посмертного издания много лет стихотворение печаталось под названием «Опять на родине».

Это очень точное последовательное описание того, что открывалось взору поэта, когда пешком или верхом отправлялся он из Михайловского к своим тригорским друзьям любимой дорогой вдоль озера, по опушке Михайловских рощ. Пейзаж, такой знакомый нам по «Деревне». Но здесь поэт-реалист находит слова ещё более точные и конкретные, совсем обыденные, прозаически простые, и в то же время не менее выразительные и эмоциональные: рыбак тянет «убогий невод», мельница скривилась «насилу крылья ворочая при ветре»… Язык, близкий к повседневной разговорной речи. Удивительная естественность интонаций. Белый нерифмованный стих. Отсутствие замкнутости стихотворной строки — фраза постоянно переливается из строки в строку. Всё это создаёт совершенно новый поэтический мир, приближает стихотворение к ритмической прозе.

Воспоминания о прошлом, составляющие, по словам Пушкина, «самую сильную способность души нашей», соединяются в стихотворении с размышлениями о настоящем, и тяжёлое душевное состояние поэта, естественно, окрашивает всё в элегические, грустные тона.

О своих любимых соснах Пушкин упоминал ещё в письмах 1824 года. Под названием «Сосны» предполагал печатать стихотворение.

Комментарием к приведённым стихам служат слова в письме Пушкина жене, написанном одновременно с «Вновь я посетил», 25 сентября: «В Михайловском нашёл я всё по-старому, кроме того, что нет уж в нём няни моей, и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего: всё кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарился да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был».

Горькое сожаление звучит в воспоминаниях поэта о прошлом — о зимних вечерах с няней в «опальном домике», о долгих раздумьях на «лесистом холме» у озера, о поездках в Тригорское… Теперь, десять лет спустя, когда миновала молодость и обстоятельства поставили его в положение столь тяжкое, два года, проведённые здесь «затворником», называет он «незаметными».

В первоначальной редакции стихотворения прошлое занимало значительно большее место. Пушкин как бы окидывал умственным взором все этапы своей жизни, когда судьба приводила его под сень Михайловских рощ. Особенно подробно говорил о настроении, в котором приехал сюда в ссылку осенью 1824 года. Оно было во многом близко к тому, в котором находился он сейчас, осенью 1835-го. Однако эти совершенно обработанные строфы поэт исключил из окончательного текста и, надо думать, не только по соображениям художественной цельности и лаконизма, но, главным образом, чтобы избежать излишней автобиографичности. Основное содержание стихотворения выходит далеко за рамки автобиографического. Его глубокий философский смысл заключается в утверждении непреложного закона вечности жизни, её непрестанного обновления, мудрой естественности смены поколений и их преемственности. Этим идеям подчинён весь строй образов, в своём развитии объединяющий прошлое, настоящее и будущее.

Нельзя забыть слов Пушкина из письма, написанного вскоре после «Вновь я посетил» его другу П. В. Нащокину: «Моё семейство умножается, растёт, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую».

Без тени зависти, с доброй надеждой обращается поэт к молодым поколениям в заключительных строфах своего стихотворения:

Здесь заключена тайна пушкинского жизнелюбия, оптимизма, который сохранялся даже в сугубо элегических, овеянных тревожной грустью стихах последних лет. «Пушкин никогда не расплывается в грустном чувстве,— писал В. Г. Белинский,— оно всегда звенит у него, но не заглушая гармонии других звуков души и не допуская его до монотонности. Иногда, задумавшись, он как будто вдруг встряхивает головою, как лев гривою, чтоб отогнать от себя облако уныния, и мощное чувство бодрости, не изглаживая совершенно грусти, даёт ей какой-то особенный освежительный и укрепляющий душу характер».

Стихотворение «Вновь я посетил» — одна из вершин пушкинской реалистической поэзии. Как и «Памятник», это произведение итоговое, обращённое, несмотря на автобиографическую основу, не столько в прошлое, сколько в будущее, к грядущим поколениям.

Пробыв в деревне полтора месяца, 20 октября Пушкин покинул Михайловское.

Написать удалось гораздо меньше, чем рассчитывал. «…Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось»,— жаловался он Плетнёву. В начале октября ещё надеялся: «Погода у нас портится, кажется осень наступает не на шутку. Авось распишусь». Но так и не расписался…

Отъезд пришлось ускорить ещё из-за болезни матери. Надежда Осиповна болела давно. Пушкин не раз с тревогой упоминал об этом в письмах. Но осенью 1835 года положение стало критическим. Вскоре по возвращении в Петербург поэт писал П. А. Осиповой: «Бедную мать мою я застал почти при смерти… Раух и Спасский потеряли всякую надежду… Что до меня — я исхожу желчью и совершенно ошеломлён. Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь и süsse Gewohnheit, однако в ней есть такая горечь, которая делает её в конце концов отвратительной, а свет — мерзкая куча грязи».