Последний приезд

Последний раз Пушкин побывал в псковской деревне в апреле 1836 года. Он привёз в Святогорский монастырь хоронить свою мать.

Надежда Осиповна скончалась на рассвете 29 марта. Уже с 27-го стало ясно, что жить ей остаются считанные часы, и Пушкин, оставив все дела, почти безотлучно находился возле неё.

Жили старики Пушкины с осени 1835 года на Шестилавочной улице, угол Графского переулка, близ Преображенской площади, в небольшом деревянном доме купца Кокушкина.

Последнее время отношения Надежды Осиповны со старшим сыном стали значительно теплее, чем были прежде. Пушкин, особенно в период болезни матери, проявлял к ней много внимания и нежности. А. П. Керн вспоминала о встрече с Пушкиным и его женой у Надежды Осиповны незадолго до её смерти: «Она уже тогда не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам. Пушкины сидели рядом на маленьком диване у стены. Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, а Александр Сергеевич, не спуская глаз с матери, держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как бы выражая тем ласку и жене и ласку к матери…»

Отпевание происходило в Спасопреображенском всей гвардии соборе. В актовой записи собора (№ 16 за 1836 год) сказано: «Двадцать девятого марта чиновника 5-го класса Сергея Львовича Пушкина жена Надежда Иосифовна умерла чахоткою, 59 лет, погребена в Псковской губернии, Опочецком уезде, Святом Градском монастыре».

Утром 8 апреля траурный поезд двинулся в неблизкий путь. Вместе с Пушкиным гроб провожал верный Никита Козлов.

П. А. Вяземский в тот же день сообщал А. И. Тургеневу в Париж о Пушкине: «…всё это время был он в печальных заботах, а сегодня отправился в псковскую деревню, где будет погребена его мать».

Похоронили Надежду Осиповну в понедельник 13 апреля у алтарной стены Успенского собора, недалеко от могил её родителей О. А. и М. А. Ганнибал.

Рядом Пушкин заказал место для себя и сделал взнос в монастырскую кассу. Ещё в стихотворении 1829 года «Брожу ли я вдоль улиц шумных» он писал:

Меньше чем через год на этом месте его похоронили. Ровно десять месяцев отделяли его кончину от кончины матери.

Сохранился рассказ о встрече с поэтом в этот его приезд дочери попа Шкоды Акулины Илларионовны: «А как последний раз в Михайловское приезжал, что-то уж больно вдруг постарел — видно, не сладко ему жилось… в Петербурге».

Вечер 13 апреля поэт провёл в Тригорском у друзей, которые оплакивали Надежду Осиповну как близкого человека и принимали участие в похоронах. А 14-го, по дороге домой, заехал в Голубово к Вревским. Оттуда он писал H. М. Языкову: «Отгадайте, откуда пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? Из той страны

где ровно тому десять лет пировали мы втроём — Вы, Вульф и я; где звучали Ваши стихи, и бокалы с емкой, где теперь вспоминаем мы Вас — и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой, и у которой я в гостях. Поклон Вам ото всего и ото всех Вам преданных сердцем и памятью!»

В ночь на 15-е, вместе с Б. А. Вревским, Пушкин отправился в Петербург.

С тяжёлым сердцем возвращался он в столицу, зная, что там его ждёт. Он трезво оценивал общественно-политическую ситуацию в стране. «…Нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь,— писал П. Я. Чаадаеву.— Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние». Когда писал, конечно, думал и о себе.

Последние месяцы 1836 года… Это были для Пушкина трагические месяцы душевных мук, отчаянной борьбы, стремительно приближающейся гибели.

Поэт получил разрешение царя издать в 1836 году четыре книжки литературных и научных статей. Он назвал свой журнал «Современник», подчёркивая тем намерение сделать его рупором современных идей — литературных, литературно-критических («очистить русскую литературу»), научных и, конечно, социально-политических. Пушкин возлагал на журнал большие надежды — рассчитывал, что, имея наконец своё периодическое издание, объединив вокруг него лучших писателей, сможет оказывать реальное воздействие на общественное мнение. Кроме того, в случае успеха журнал мог дать ощутимые материальные средства, в которых поэт так нуждался. Он отказал А. Ф. Смирдину, предлагавшему верные 15 тысяч рублей в год за участие в его «Библиотеке для чтения». Первая книжка «Современника» вышла в начале апреля, когда Пушкин был ещё в Михайловском, и… успеха не имела. Лучший литературный, научный, историко-политический журнал эпохи, «Современник», как раньше «История Пугачёва», не нашёл своего читателя. Тираж не раскупался и вместо ожидаемой прибыли давал значительные убытки, вводил в новые долги.

Это была катастрофа.

В то же время булгаринская журнальная свора, увидев в «Современнике» конкурента своим продажным изданиям, подняла бешеную травлю Пушкина, не гнушаясь прямыми доносами. Кричали о закате его таланта в то время, когда создавались самые зрелые, глубокие его творения.

Цензура, со своей стороны, «жала» на поэта (выражение цензора Никитенко) с особым ожесточением, как ни на кого другого. «Ни один русский писатель,— жаловался Пушкин,— не притеснён более моего». Не увидела света поэма «Медный всадник» — вершина не только поэзии Пушкина, но всей русской поэзии XIX века. Оставались ненапечатанными созданные в эти месяцы — «Мирская власть», «Из Пиндемонти», «Когда за городом, задумчив я брожу», «Была пора: наш праздник молодой», наконец — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»…

Об этих творениях поэта вскоре после его гибели А. Н. Карамзин, сын историографа, писал: «…в последних произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обаяние высоких, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения».

Стихов теперь Пушкин писал мало. Времени едва хватало на «Современник», «Историю Петра». Над последней поэт работал неотступно, рылся в архивах Петербурга и Москвы. Это сочинение своё почитал особенно важным, государственным делом. Оценка личности, трудов царя-преобразователя, чем дальше продвигался Пушкин в своей работе, становилась всё более глубокой и неоднозначной. Но великая историческая роль Петра не вызывала у него сомнений. «Пётр Великий,— утверждал он,— один есть целая всемирная история».

Работать в сложившихся обстоятельствах было невероятно трудно. Пушкин чувствовал, что оказался в тупике. Большие планы, широкие замыслы трудов государственных рушились один за другим. Зато каждый день неотступно вставал вопрос: «чем жить?» За весь 1836 год он не имел доходов ни одного рубля (жалованье вычитали за ранее взятый заём), а расходов — десятки тысяч. Он жил в долг. Обращался к ростовщикам. Заложил всё, что можно было заложить. Силы, физические и душевные, уходили на то, чтобы как-то обеспечить существование семьи; да ещё на нём же лежали заботы о материальном положении родителей, брата; непрестанно докучал корыстолюбивый Павлищев. После смерти матери надлежало поделить наследственное Михайловское. Пушкин непременно хотел оставить его за собой, и на это тоже нужны были немалые деньги.

А впереди?.. «Не смею заглядывать в будущее», — сознавался поэт. «Голова кругом идёт», «кровь в желчь превращается» — так определял он своё состояние.

Отношения с царём обострялись. Николай всё чаще открыто выказывал свою недоброжелательность. Пушкин, со своей стороны, не питал больше никаких иллюзий в отношении царя. Жандармы Бенкендорфа преследовали по пятам, лишали самой элементарной свободы.

В. А. Жуковский, прочитавший вскоре после смерти Пушкина письма к нему Бенкендорфа, был потрясён. «Сердце моё сжималось при этом чтении…— писал он с негодованием шефу жандармов,— надзор, всё надзор… Ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишён был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха, с позволения цензуры, было видно возмущение. <…> Каково же было положение Пушкина под гнётом подобных запрещений? Не должен ли был он необходимо, с тою пылкостию, которая дана была ему от природы и без которой он не мог бы быть поэтом, наконец притти в отчаяние…»

«Свет», эта «мерзкая куча грязи»,— придворные круги, где поэт вынужден был являться, потому что носил ненавистное ему звание камер-юнкера и потому, что там блистала увлечённая светскими развлечениями и успехами Наталья Николаевна, ненавидели его,— не могли простить ему независимость, откровенное презрение ко всему, чем они гордились, его необыкновенную популярность. Поэт был в плотном кольце враждебного окружения, чувствовал себя опутанным сетью, из которой не мог найти выхода.

Всю безвыходность его положения, его душевное состояние тогда не могли в полной мере понять даже самые близкие друзья, искренне любившие и ценившие его.

Наглые ухаживания за Натальей Николаевной принятого в русскую гвардию и усыновлённого нидерландским посланником Геккереном молодого французского эмигранта-монархиста Жоржа Дантеса стали в светском обществе столицы поводом для грязных сплетен и интриг, позорящих имя поэта.

Пушкин вынужден был защищать свою честь. Это понятие смолоду значило для него очень много. Особенно чувствителен стал он ко всему, что задевало его честь в обстоятельствах последнего времени. К тому же он понимал своё исключительное положение первого поэта России; понимал, что оскорбления, нанесённые ему,— это оскорбление всех порядочных людей его страны, за которых был в ответе.

Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, явился гнусный пасквиль, разосланный нескольким лицам в Петербурге в виде присуждаемого ему «диплома ордена рогоносцев». Это был, по словам сестры поэта,— «заговор мерзавцев, жаждавших его крови».

После этого уже ничто не могло удержать его от мести.

 

«Ближе к милому пределу»

27 января (8 февраля) 1837 года Пушкин дрался на дуэли с Дантесом-Геккереном и был смертельно ранен. «В лице Дантеса,— по словам современника,— он искал или смерти, или расправы со всем светским обществом».

После двух суток нечеловеческих мучений и мужественной борьбы за жизнь, 29 января (10 февраля) 1837 года Пушкин скончался. Скончался в расцвете великого своего дарования. Ему было 37 лет.

Скорбь, вызванная гибелью Пушкина, была всенародной. В. А. Жуковский писал: «На другой день после дуэли, то есть с утра 28-го числа до самого выноса гроба из дома, приходили посторонние, сначала для осведомления о его болезни, потом для того, чтобы его увидеть в гробе, …горевали о нём, как о друге, скорбели о том великом даровании, в котором угасла одна из звёзд нашего отечества»…

За 30 и 31 января в лавке А. Ф. Смирдина было продано сочинений Пушкина на 40 тысяч рублей.

«Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта,— рассказывала дочь H. М. Карамзина.— Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести, тогда, как в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто-нибудь думал и сожалел о краткости его блестящего поприща».

Прусский посланник при русском дворе доносил своему правительству: «Смерть Пушкина представляется здесь как несравненная потеря страны, как общественное бедствие… Думаю, что со времени смерти Пушкина и до перенесения его праха в церковь в его доме перебывало до 50 000 лиц всех состояний, многие корпорации просили о разрешении нести останки умершего. Шёл даже вопрос о том, чтобы отпрячь лошадей траурной колесницы и предоставить несение тела народу; наконец, демонстрации и овации, вызванные смертью человека, который был известен за величайшего атеиста, достигли такой степени, что власть, опасаясь нарушения общественного порядка, приказала внезапно переменить место, где должны были состояться торжественные похороны, и перенести тело в церковь ночью». Вместо Исаакиевского собора в Адмиралтействе для отпевания назначили придворную Конюшенную церковь.

Жуковский с возмущением писал: «…тело перенесли в неё ночью, с какой-то тайною, всех поразившею, без факелов, почти без проводников; и в минуту выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполняли ту горницу, где молились о умершем, нас оцепили, и мы, так сказать, под стражею проводили тело до церкви».

В день отпевания, по свидетельству А. И. Тургенева, не только вся Конюшенная площадь, но и ведущие к ней улицы, набережная Мойки были заполнены народом. Особенно много было молодёжи.

Небывалое по массовости и силе проявление сочувствия и негодования, уже похожее, как вспоминал И. И. Панаев, «на народную манифестацию, на очнувшееся вдруг общественное мненье», действительно испугало власти. «Блюстительная полиция» утверждала даже, что существует заговор, в котором принимают участие и друзья поэта, что Геккерену и Наталье Николаевне грозит опасность мщения, а при похоронах «депутаты» от третьего сословия и студентов намерены говорить речи. Были приняты многочисленные меры «блюстительности». В частности, студентам университета и профессорам запрещалось пропускать лекции. Назначенное в бенефис В. А. Каратыгина представление «Скупого рыцаря» отменили из опасения «излишнего энтузиазма».

Вспомнили о желании поэта быть похороненным вблизи родного Михайловского и решили на этот раз выполнить его волю.

Увоз тела, по приказу самого Николая I, был обставлен всевозможными предосторожностями. До столицы доходили слухи, что в Пскове местное население намерено «выпрячь лошадей и везти гроб людьми». Потому были сделаны особо строгие распоряжения по различным ведомствам, а также местным гражданским и духовным властям.

Министр внутренних дел Д. Н. Блудов «отнёсся» с соответствующими указаниями к Петербургскому генерал-губернатору и обер-прокурору святейшего Синода. В отношении псковскому гражданскому губернатору А. Н. Пещурову 1 февраля 1837 года он сообщал: «Скончавшийся здесь 29 минувшего генваря в звании камер-юнкера двора его императорского величества Александр Сергеевич Пушкин при жизни своей изъявил желание, чтобы тело его предано было земле Псковской губернии, Опочецкого уезда, в монастыре Святые Горы, на что вдова его просит разрешения. Разрешив перевоз помянутого тела, буде оно ещё не предано земле и закупорено в засмоленном гробе, имею честь уведомить о том ваше превосходительство, покорнейше прося вас, милостивый государь, учинить зависящие от вас в сём случае по части гражданской распоряжения в Псковской губернии». Ещё раньше Пещуров получил извещение управляющего Третьим отделением А. Н. Мордвинова о том, что «тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца». «Имею честь сообщить вашему превосходительству волю государя императора,— писал Мордвинов,— чтобы вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина».

Соответствующие указания получил псковский архиепископ Нафанаил и со своей стороны отправил предписание настоятелю Святогорского монастыря Геннадию: «…по просьбе вдовы скончавшегося в С.-Петербурге 29 минувшего генваря в звании камер-юнкера двора его императорского величества Александра Сергеевича Пушкина, разрешено перевезти тело его Псковской губернии, Опочецкого уезда, в монастырь Святые Горы для предания там земле, согласно желанию покойного. С сим вместе г. гражданский губернатор извещает меня о сём предмете, присовокупляя высочайшую государя императора волю, чтобы при сём случае не было никакого особенного изъявления, никакой встречи, словом, никакой церемонии, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворян. Также его превосходительство уведомляет меня, что отпевание тела совершено уже в С.-Петербурге. Предание тела покойного г. Пушкина в Святогорском монастыре предписываю вам исполнить согласно воле его императорского величества государя императора».

По указанию царя Бенкендорф распорядился отправить тело Пушкина в сопровождении жандармского офицера и А. И. Тургенева, когда-то отвозившего Пушкина-мальчика в Лицей.

Тургенев согласился «с готовностью», так как это, писал он, «доставляет мне случай отдать последний долг тому, кого мы так горячо оплакиваем».

2 февраля он записал в дневнике: «Назначен я, в качестве старого друга, отдать ему последний долг. Я решился принять… Граф Строганов представил мне жандарма… Куда еду — ещё не знаю». Последние слова особенно ясно показывают, какой тайной облекало правительство похороны Пушкина, опасаясь «особенного изъявления».

«3 февр[аля] в полночь мы отправились из Конюшенной церкви, с телом Пушкина, в путь,— писал А. И. Тургенев,— я с почтальоном в кибитке позади тела; жандармский капитан впереди оного. Дядька покойного желал также проводить останки своего доброго барина к последнему его жилищу, куда недавно возил он же и тело его матери; он стал на дрогах, кои везли ящик с телом, и не покидал его до самой могилы».

«Дядька» Пушкина Никита Тимофеевич, так же как няня Арина Родионовна, был другом и спутником поэта на протяжении всей его жизни. Как тяжело переживал старый «дядька» смерть поэта, известно по рассказу жандармского капитана: «Смотреть даже было больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба: не ест, не пьёт».

«Жена моя,— записал в своём дневнике А. В. Никитенко,— возвращалась из Могилёва и на одной станции неподалёку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обёрнутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.— Что это такое? — спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.— А бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит — и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости господи, как собаку».

Похоронный поезд двигался с предельной по тем временам быстротой, несмотря на сильные морозы. В ночь на 5 февраля он проследовал через Островский уезд. Островский земский исправник секретно доносил в Псков губернатору, что во исполнение его предписания от 4 февраля за № 557, «тело умершего в С.-Петербурге камер-юнкера Александра Пушкина через сей уезд… командированным мною состоящим при занятии делами в земском суде поручиком Филипповичем препровождено в Опочецкий уезд, в находящийся близ имения отца покойного Пушкина Святогорский монастырь…».

Вечером 5-го торопившиеся ямщики, не добравшись до монастыря, подъехали к Тригорскому. Младшая из дочерей П. А. Осиповой — Екатерина Ивановна — так вспоминала много лет спустя об этом последнем приезде в Тригорское уже мёртвого Пушкина: «Когда произошла эта несчастная дуэль, я, с матушкой и сестрой Машей, была в Тригорском, а старшая сестра, Анна, в Петербурге. О дуэли мы уже слышали, но ничего путём не знали, даже, кажется, и о смерти. В ту зиму морозы стояли страшные. Такой же мороз был и 5 февраля 1837 года. Матушка недомогала и после обеда, так часу в третьем, прилегла отдохнуть. Вдруг видим в окно: едет к нам возок с какими-то двумя людьми, а за ними длинные сани с ящиком. Мы разбудили мать, вышли навстречу гостям: видим, наш старый знакомый, Александр Иванович Тургенев. По-французски рассказал Тургенев матушке, что приехали они с телом Пушкина, но, не зная хорошенько дороги в монастырь и перезябши вместе с вёзшим гроб ямщиком, приехали сюда. Какой ведь случай! Точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтоб не проститься с Тригорским и с нами. Матушка оставила гостей ночевать, а тело распорядилась везти теперь же в Святые Горы вместе с мужиками из Тригорского и Михайловского, которых отрядила копать могилу. Но её копать не пришлось: земля вся промёрзла,— ломом пробивали лёд, чтобы дать место ящику с гробом, который потом и закидали снегом. Наутро, чем свет, поехали наши гости хоронить Пушкина, а с ними и мы обе — сестра Маша и я,— чтобы, как говорила матушка, присутствовал при погребении хоть кто-нибудь из близких. Рано утром внесли ящик в церковь, и после заупокойной обедни всем монастырским клиром с настоятелем, архимандритом, столетним стариком Геннадием во главе, похоронили Александра Сергеевича, в присутствии Тургенева и нас, двух барышень. Уже весной, когда стало таять, распорядился Геннадий вынуть ящик и закопать его в землю уже окончательно. Склеп и всё прочее устраивала сама моя мать, так любившая Пушкина, Прасковья Александровна. Никто из родных так на могиле и не был. Жена приезжала только через два года, в 1839 году».

«Площадка — шагов в двадцать пять по одному направлению и около десяти по другому. Она похожа на крутой обрыв. Вокруг этого места растут старые липы и другие деревья, закрывая собою вид на окрестность. Перед жертвенником есть небольшая насыпь земли, возвышающаяся над уровнем с четверть аршина. Она укладена дёрном. Посредине водружён чёрный крест, на котором из белых букв складывается имя „Пушкин“»— так рисует П. А. Плетнёв общий вид могилы вскоре после похорон.

Похоронив поэта, Тургенев писал Вяземскому и Жуковскому из Пскова: «Мы предали вчера земле земное на рассвете. Я провёл около суток в Тригорском у вдовы Осиповой, где искренне оплакивают поэта и человека в Пушкине. Везу вам сырой земли, сухих ветвей — и только». Б. А. Вревский сообщал С. Л. Пушкину: «…даже дворня, такая равнодушная по отношению к другим, плакала о нём!»

Не одни обитатели Тригорского и Михайловского, но все лучшие люди России переживали гибель поэта как тяжёлое горе, как незаменимую утрату, как всенародное бедствие.

Во множестве списков разошлись по всей стране написанные уже 30 января «облитые горечью и злостью» стихи Лермонтова.

В. Ф. Одоевский начал краткий некролог словами: «Солнце нашей Поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в средине своего великого поприща!..»

«Моя жизнь, моё высшее наслаждение умерло с ним,— писал Гоголь.— Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина».

Подлинным отчаянием дышит письмо лицейского товарища Пушкина Матюшкина лицеисту же Яковлеву: «Пушкин убит! Яковлев! Как ты это допустил? У какого подлеца поднялась на него рука?»

«Это был для меня громовой удар»,— писал о смерти друга Пущин и добавлял: «В грустные минуты я утешал себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для тех, кто, как я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях…»