Когда в 1811 году юный Пушкин впервые увидел Петербург, над северной столицей стоял шум от сердитых молотов каменотесов и веселых плотничьих топоров. С длинных барж выгружали на берег бревна и гранитные глыбы. Скрипучие телеги везли кирпич…

Город строился и разрастался.

Все ширилось кольцо невзрачных окраинных строений: фабрик, амбаров, складов, наскоро сколоченных бараков.

И все наряднее становился центр столицы. Первые десятилетия XIX века — время, когда грандиозные петербургские ансамбли обретали свой завершенный вид. При жизни Пушкина окончательно сложился тот парадный, величественный облик северной столицы, который поэт увековечил в «Медном всаднике»:

Темного леса в центре города Пушкин уже не застал, но он видел болотистые луга, на которых паслись коровы, видел огороды и поросшие травой пустыри. На его глазах здесь поднимались дворцы и башни. Пушкин оказался свидетелем того, как удивительно быстро преображался город. Возвращаясь сюда после долгих перерывов, он тем острее мог заметить стремительность перемен. Целые кварталы города исчезали — для него это происходило как бы мгновенно, — и на их месте возникали новые. Изменения эти становились частью его собственной жизни.

Он ощущал архитектурные громады как затвердевшее, увековеченное время, и враждебность этой гордой незыблемости бренному людскому существованию чудилась ему порою в монументальных петербургских строениях. Так, рассказывая в поэме «Домик в Коломне» о незаметных жителях столицы — вдове-чиновнице и ее дочери, — Пушкин упоминает и о судьбе их смиренной лачужки, уступившей место куда более обширному и внушительному сооружению:

Благодаря описаниям и многим изображениям города, оставленным современниками, можно довольно точно определить, как выглядела и как существенно менялась панорама Петербурга.

Окинем взглядом этот постепенно преображавшийся ландшафт и отметим те примечательные строения, которые появились в городе на глазах Пушкина. Вообразим себя в Петербурге середины 1830-х годов.

Как ни велик был град Петров, но с относительно невысокой смотровой площадки посреди столицы — с верхней террасы башни Адмиралтейства — открывалась вся картина города, вплоть до дальних его окраин.

Само здание Адмиралтейства — топографический центр столицы — после перестройки его в 1806–1823 годах стало и архитектурной сердцевиной Петербурга. Зодчий А. Д. Захаров счастливо нашел формулу, соединившую заветы уходящего века и стремления нового. Здесь впервые воплотились те грандиозные великодержавные идеи, что были потом развиты в классических столичных ансамблях и стали неразрывны с понятием «петербургская архитектура»: настежь распахнутые просторы Невы и парадных площадей, спорящая с ними бесконечная гладь мощных стен с уходящими вдаль рядами окон. Шеренги стройных белых колонн. Дерзко вычерченные пролеты огромных арок. И всегда во всем — математическая точность, ясность, соразмерность.

Стоя на восточной террасе адмиралтейской башни, наблюдатель прежде всего видел Дворцовую площадь. До конца 1810-х годов всю ее сторону, противоположную Зимнему дворцу, занимал ряд разноликих домов. В 1820-е годы их сменило широко развернувшееся здание Главного штаба. Оно вырастало на глазах Пушкина. Строил его архитектор Карл Росси. Художественные идеи, предложенные Захаровым, он применил с блестящим искусством.

В 1834 году по проекту архитектора Огюста Монферрана в центре площади воздвигли Александровскую колонну — цельный гранитный столб с фигурой ангела на вершине. Высота памятника — 47,5 метра. Тогда это было самое грандиозное в мире сооружение такого рода: выше колонны Траяна в Риме, выше Вандомской колонны в Париже.

Восточную сторону площади занимало длинное двухэтажное здание Экзерциргауза, к которому примыкал большой двор, обнесенный невысокой оградой. В ненастную погоду в Экзерциргаузе обучали солдат строевым движениям — «экзерцициям». Примечательно, что здание это располагалось подле самого царского дворца.

Выше по Неве, соединенное с Дворцовой площадью Миллионной улицей, открывалось Марсово поле (Царицын луг) — широкое и пустынное. По обеим сторонам его поднимались здания Мраморного дворца и Михайловского (Инженерного) замка. В пушкинское время и эта площадь получила свое архитектурное завершение, когда в конце 1810-х годов по проекту В. П. Стасова здесь было построено здание Павловских казарм. Узкая лента Лебяжьей канавки отделяла Царицын луг от старинного Летнего сада.

Вид на Петропавловскую крепость и набережную. Панорама Петербурга А. Тозелли. 1817–1820 гг. Фрагмент.

Далее на берегу Невы возвышался пятиглавый собор Смольного монастыря. По соседству с ним располагалось здание Смольного института.

Район города, примыкавший к Смольному, — самую высокую часть города — в просторечии именовали Песками: из-за редкого для столицы сухого песчаного грунта.

За Смольным, на правом берегу Невы, среди лугов и перелесков виднелись избы охтинских селений.

Взглянув в другую сторону — вниз по течению Невы, — наблюдатель видел перед западным фасадом Адмиралтейства огромную Петровскую (или Сенатскую) площадь с памятником Петру и соседнюю с нею Исаакиевскую площадь.

Обе площади были перегорожены заборами, завалены глыбами гранита, бревнами, досками, заставлены избами и сараями. С 1818 года здесь на месте небольшой старой церкви начали строить по проекту О. Монферрана новый Исаакиевский собор. К 1830-м годам собор уже поднимался на границе двух площадей исполинской рощей гранитных стволов. «Вчера поднята, в присутствии высочайших особ, последняя гранитная колонна Исаакиевского собора, — сообщал в августе 1830 года хроникер газеты „Северная пчела“. — Исполинские столпы сии, и отдельно стоящие, производят очаровательное действие: что будет, когда выведены будут позади их стены! Живя на сей площади и глядя ежечасно на сии колонны, я попривык к этой картине, но не могу удержаться от изумления, когда человек подойдет к базе — тут, в соразмерности с ростом человеческим, является грозное и спокойное величие сих столпов. Начинают возвышаться и стены собора…» В одном из временных деревянных домиков, стоявших возле строящегося Исаакия, любопытствующие могли увидеть тщательно исполненную модель будущего собора.

Вид на Сенатскую площадь, Исаакиевский наплавной мост и Английскую набережную. Панорама Петербурга А. Тозелли. 1817–1820 гг. Фрагмент.

Пушкин имел возможность наблюдать за строительством храма в течение восемнадцати лет.

На стыке трех площадей — Петровской, Исаакиевской и Адмиралтейской — в конце 1810-х годов Монферран построил роскошный особняк по заказу князя А. Я. Лобанова-Ростовского, тот самый дом «на площади Петровой», который Пушкин упомянул в «Медном всаднике»:

За Исаакиевской площадью виднелись отрезок Мойки и Большая Морская улица с пожарной каланчой. Западнее, там, где позже был разбит Конногвардейский бульвар, блестела лента Адмиралтейского канала. От его набережной и до Невы вдоль Сенатской площади поднялись новые здания Сената и Синода, построенные в 1829–1834 годах по проекту К. И. Росси. Под соединившей их мощной аркой начиналась Галерная улица.

Возвращая взор к подножию башни Адмиралтейства, наблюдатель видел начало Невского проспекта. К 1830-м годам обе стороны главной улицы Петербурга — от Дворцовой площади до Фонтанки — постепенно застроили схожими друг с другом трех- и четырехэтажными зданиями строгой архитектуры. Эти единообразные линии желто-белых фасадов время от времени прерывались — то барочными украшениями Строгановского дворца, то колоннадой Казанского собора, то аркадами Гостиного двора и Императорского кабинета (возле Аничкова дворца).

Короткая Михайловская улица вела от Невского к Михайловскому дворцу. И улица и дворец появились лишь в середине 1820-х годов. Прежде — Пушкин застал это время — здесь пролегала «малопроезжая улица», за которой начинались огороды.

Еще моложе были Александринский театр (открыт в 1832 году) и проложенная за ним Театральная улица, по бокам которой стояли всего два здания — каждое почти в четверть километра длиной. На площади у Чернышева моста через Фонтанку, куда выходила Театральная улица, виднелись здания министерств — народного просвещения и внутренних дел. Их тоже тогда достраивали. И Михайловский дворец, и Александринский театр, и Театральная улица, и здания министерств — творения К. И. Росси.

На другом берегу Фонтанки, над пестрыми грядами крыш маленьких, по преимуществу одноэтажных и двухэтажных домиков, там, где начиналась старая Ямская слобода, высились главы Владимирской церкви и трехъярусная ее колокольня. Еще дальше, сквозь серую дымку пыли, поднятую над Невским проспектом вереницами карет и всадников, взгляд различал красноватые башни и стены Александро-Невской лавры.

Кроме Невского проспекта от здания Адмиралтейства радиусами отходили Адмиралтейский проспект (или, как его чаще называли, Гороховая улица) и Вознесенский проспект. Здесь год от года все выше вздымались тесно прижатые друг к другу доходные дома с лавками и мастерскими в первых этажах. Неподалеку от того места, где Адмиралтейский проспект пересекался с Садовой улицей, видна была церковь Успения Богородицы на Сенной площади и просматривалась часть торжища, кипящего пестрой простонародной толпой. Далее открывалась между домами заставленная баржами Фонтанка с ее набережными, дворцами, особняками и казармами. За рекой расстилался огромный Семеновский плац, окруженный казармами лейб-гвардии Семеновского полка, и отчетливо просматривался голубой купол построенного Стасовым Троицкого собора Измайловского полка.

К западу от Сенной площади начинался район города, именовавшийся Коломной. Часть Коломны возле Офицерской улицы петербуржцы называли Козьим болотом: до начала XIX века здесь лежало едва проходимое болото, где пасли коз, а осенью стреляли уток.

Над бессчетными крышами домов и домишек Коломны поднималась огромная темная крыша Большого театра, перестроенного после пожара и торжественно открытого в 1818 году. Неподалеку виднелись главы Морского Никольского собора с ярко вызолоченными куполами, его ажурная колокольня.

При взгляде вдоль Невы в сторону залива открывался зеленый массив Екатерингофского парка. Еще дальше виднелись высокие трубы нескольких фабрик, лесистые острова в устье Невы, широкая дуга морского побережья, разворачивающаяся в сторону Петергофа. С середины 1810-х годов над блестящей поверхностью залива можно было видеть в небе черный дымок, оставляемый бегущим в Кронштадт пироскафом.

Покрытая кораблями, баржами и лодками Нева делила город на две неравные и несхожие между собой части. «Острова, составляющие правый берег, — писал столичный житель, — представляются взору в характере, совершенно отличном от противоположной части города: места более открыты, строения не столь обширны и не так сжаты, сады более разбросаны между жилищами».

Петропавловская крепость — цитадель северной столицы — с ее одетыми камнем стенами, золоченым острием соборной колокольни, грозным пушечным громом казалась особенно воинственной на фоне расстилавшегося за ней почти сельского пейзажа.

Обширные пространства Петербургской стороны (или Петербургского острова), Выборгской стороны, а также Васильевского острова, хотя и считались частями столицы, на деле были пригородами: дома почти сплошь деревянные, улицы немощеные, много садов, огородов, пустырей.

Район Петербургской стороны по берегу реки Ждановки именовался Мокрушами — при малейшем подъеме воды в реке низкий берег здесь оказывался затопленным.

Восточная часть Васильевского острова была застроена аккуратными домиками с зелеными палисадниками. Здесь, как свидетельствует современник, «в построении домов заметны приятная простота, чистота и удобство для хозяйственно-семейного расположения». Тут во множестве обитали петербургские немцы. Только Стрелка Васильевского острова и соседние с ней кварталы, застроенные частью еще при Петре, по характеру своей архитектуры примыкали к центральным улицам левого берега Невы.

На Стрелке возвышалось одно из самых значительных сооружений Петербурга — огромное здание Торговой Биржи. История создания его весьма характерна. Биржу начали строить по проекту одного из лучших зодчих эпохи — знаменитого Джакомо Кваренги. Здание уже подвели под крышу, когда стало ясно, что, прекрасное само по себе, оно не решает общей градостроительной задачи: поставленная на оконечности Васильевского острова, Биржа должна была стать центральным звеном величественной невской панорамы. Кваренги этого достигнуть не удалось. И почти готовое здание разобрали. Специальная комиссия, во главе которой стоял строитель Адмиралтейства А. Д. Захаров, руководила совершенствованием нового проекта, выполненного Тома де Томоном.

Двенадцатилетний Пушкин мог видеть, как здание Биржи освобождалось от строительных лесов…

Петербургу повезло. Его строительством руководили великолепные мастера. Они сознавали, что делают общее историческое дело. И строили не отдельные дома или дворцы — строили город, создавали цельное произведение, единственное в своем роде коллективное архитектурно-симфоническое сочинение.

Виднейшие архитекторы состояли членами строительных комитетов, которые рассматривали проекты всех зданий, возводившихся в центре столицы. Комитеты призваны были следить за тем, чтобы каждое здание Петербурга «в красоте, приличии и правильности соответствовало общему для города предположению» и не поднималось выше Зимнего дворца. Комитеты также наблюдали за качеством строительных работ — прочностью фундаментов, сводов и стен, за безопасным в пожарном отношении расположением печей. Капитальный ремонт или значительная переделка дома, даже постройка ограды или забора на собственной земле требовали специального разрешения властей.

К середине 1830-х годов Петербург занимал пространство более тридцати пяти верст[1]Верста — 1067 метров.
в окружности. С запада на восток город простирался примерно на десять верст, с юга на север — на восемь. В нем насчитывалось 380 проспектов, улиц и переулков, 32 площади. В 1805 году в Петербурге числилось 7280 домов, из них 1926 каменных, в 1832 году — 8300 домов, из них каменных 2712. Таким образом, если в XVIII веке Петербург рос в основном за счет деревянного строительства, то в XIX веке каменное строительство обгоняло деревянное. В центральных районах города возводить деревянные здания вообще было запрещено.

На постройке берегового устоя для нового Исаакиевского моста. Литография по рисунку Г. Треттера. 1820-е гг.

Природные условия Петербурга требовали от архитекторов, подрядчиков и рабочих необыкновенной тщательности и осмотрительности. При строительстве домов в Петербурге применялись особые приемы. Фундаменты закладывали глубоко, в землю вбивали сваи, а затем уже сооружали фундамент из плиты, называвшейся путиловской (по месту, где ее ломали, близ Ладожского канала). Нижний этаж здания обыкновенно делали сводчатым, стены из кирпича прокладывали местами плитой, а сверх того, связывали железными полосами и проволокой; рамы окон и дверей утепляли войлоком и плотно вделывали в кладку кирпича; внутри домов устраивали двойные и тройные полы, набивая пространство между ними кирпичом, заливая цементом и нередко покрывая войлоком; в окнах ставили двойные рамы, замазываемые и законопачиваемые на зиму, а в комнатах — печи «с оборотами горячего дыма». Оконченный каменный дом — только еще не оштукатуренный и не покрашенный — оставляли на просушку. Длилась она год или два, смотря по погоде.

Впрочем, дом в этом случае не всегда пустовал — часто сырые помещения сдавали по дешевке рабочим или иному малоимущему люду.

Красили дома преимущественно в светлые тона. Относительно окраски тоже существовали определенные правила. Запрещалось «пестрить домы и всякое строение краскою», их надлежало окрашивать ровно. Допускались цвета: белый, палевый, бледно-желтый, желто-серый, светло-серый, дикий (то есть голубовато-серый), бледно-розовый. С начала XIX века модными стали желтые тона. Остряки упражнялись по этому поводу в каламбурах. В одной из шедших тогда на сцене комедий барин, приехавший в столицу, говорил своему слуге, что Петербург очень переменился за то время, как они здесь не были, а слуга отвечал: «И сколько желтых домов! Не пересчитать!» («Желтыми» называли тогда в просторечии дома для умалишенных.)

Облицовка набережной Мойки. Литография. 1820-е гг.

Строили в Петербурге очень быстро. Объяснялось это сноровкой строителей, дешевизной рабочих рук и чрезвычайной продолжительностью петербургского весеннего и летнего дня (зимой строительные работы прекращались; исключение составляли огромные общественные сооружения, такие как Адмиралтейство, Главный штаб, Исаакиевский собор).

Трудовой день петербургского строительного рабочего длился с четырех часов утра до девяти-десяти вечера, то есть до позднего летнего заката. В полдень полагался двухчасовой отдых. Когда работали зимой, то вечерами зажигали фонари.

Заботами о безопасности труда рабочих петербургские подрядчики себя не утруждали. Строительные леса устраивали как нельзя проще: несколько бревен врывали в землю на довольно большом расстоянии друг от друга параллельно стене строящегося дома и, по мере того как стены росли, от них к бревнам перекидывали перекладины, на которые стелили доски. Такие сквозные, перевязанные веревками леса устраивали одинаково и для низких зданий, и для церковных куполов, и для колоколен. Зимой на шатких, неогороженных лесах работать было особенно опасно. «Леса от мороза бывают склизки, то и от сего, чтобы рабочие люди не падали, обойтись не можно», — объяснял причину многочисленных несчастных случаев один из приставленных к рабочим «надсмотрителей».

При оштукатуривании и окраске домов употребляли вместо подвесной люльки особого рода лестницу: вдоль длинного бревна наколачивали неширокие планки, к тонкому концу бревна прибивали несколько досок в виде маленькой площадки, а к толстому — перпендикулярно — широкую плаху. Лестницу эту прислоняли к стене. Забрав материалы, нужные для работы, и орудия труда, мастеровой залезал на верхушку гнущейся под его тяжестью лесины. «Страшно глядеть, — писал литератор А. Башуцкий в своей книге „Панорама Санкт-Петербурга“, вышедшей в 1834 году, о работавшем на высоте маляре или штукатуре, — какие положения принимает он во время работы; иногда, держась сгибом колена за часть воздушной своей мастерской, он, так сказать, висит или плавает в пространстве, где, обливаемый дождем, под свистом холодного ветра он успешно производит работу при звуках продолжительных переливов громкой своей песни. Но когда, окончив работу сию на местах, до которых может достать руками, начнет передвигаться далее, тогда сердце зрителя вздрогнет невольно: на чрезвычайной вышине, сев верхом на дерево и крепко охватя конец оного рукою, он, вытянув ноги, сильно упирает их в стену; оттолкнув от оной себя и шаткую огромную свою лестницу, скользит по стене, и лучше сказать летит, и смелым движением напряженного тела отбрасывается иногда более нежели на полсажени[2]Сажень — 2 метра.
в сторону; это усилие, этот воздушный скачок… в котором малейшая ошибка в размере силы или пространства угрожает падением и неизбежною смертию, это наклонно-косвенное положение дерева, доколе стоящий внизу рабочий не передвинул нижней части оного, нисколько не тревожит бесстрашного его духа».

Хотя никто не вел учета смертности среди строительных рабочих, можно предполагать, что гибло их много.

Здания Петербурга строили искусные, смелые и трудолюбивые люди. Но не меньше терпения и усилий требовалось от тех, кто прокладывал новые и засыпал старые петербургские каналы, расширял и углублял реки, облицовывал гранитом набережные и воздвигал мосты. Для создания Петербурга — прекрасного города на сотне островов — эта работа значила столь же много, как и возведение великолепных зданий. Недаром петербургские строительные комитеты ведали не только возведением домов, но также и всеми делами, связанными с рытьем каналов и осушением заболоченных мест.

С середины XVIII века каналов в Петербурге становилось все меньше. Многие, вырытые еще при Петре, с годами оказались помехой в городской жизни, и их засыпали. Однако если западная и северная части Петербурга оставались вдоль и поперек изрезаны реками и каналами, то в южной части столицы водных путей не хватало. В 1764 году генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа представил Екатерине II докладную записку о постройке речной дороги, которая пролегала бы через кварталы между Мойкой и Фонтанкой. Строительство и облицовка «диким камнем», то есть гранитом, Екатерининского канала, или, как тогда чаще говорили, Екатерининской канавы, длились около 15 лет. Затем стал вопрос о строительстве канала южнее Фонтанки — в нем очень нуждались появившиеся здесь фабрики и заводы. И в 1805 году началось строительство Обводного канала, которому первоначально придавали также и стратегическое значение: он дополнял систему водных преград, опоясывавших столицу. В 1832 году канал был окончен и торжественно открыт. За Александро-Невской лаврой, где Обводный канал соединяется с Невой, русло его значительно расширили и устроили гавань около семисот метров в длину и шестидесяти в ширину, вмещавшую множество барок.

Пантелеймоновский цепной мост. Литография К. Беггрова по рисунку Г. Треттера. 1820-е гг.

Благодаря тому, что доставка по воде камня из окрестностей столицы не представляла серьезных трудностей, работы по облицовке берегов рек и каналов к началу века приняли грандиозные размеры. Так, к примеру, на то, чтобы принарядить реку Мойку, император Павел I отпустил из казны около 2 миллионов рублей. Гранитное обрамление всех рек и каналов в центре города еще в 1820-е годы было почти закончено. В начале 1830-х годов в столице насчитывались 32 проезжие набережные, причем длина облицованных гранитом составляла около 40 верст.

Изрезанный множеством рек, город чем больше рос, тем больше нуждался в мостах.

Старейшим мостом через Неву был наплавной Исаакиевский, наводившийся от Сенатской площади на Васильевский остров. (Наплавные мосты укладывали на поставленные в ряд баржи — плашкоуты, их также называли и плашкоутными.) Второй наплавной мост — Воскресенский, в конце XVIII века наводили на Выборгскую сторону против Воскресенского проспекта, несколько выше того места, где впоследствии построили Литейный мост. С 1803-го и до начала 1820-х годов Воскресенский мост соединял левый берег Невы возле Летнего сада с Петербургским островом. Затем его вернули на прежнее место, а у главной аллеи Летнего сада навели в 1824 году третий невский мост — Петербургский, или Троицкий. Позднее этот мост был передвинут к Суворовской площади.

Каждый из невских мостов имел разводное устройство для пропуска кораблей.

Через Фонтанку в пушкинское время было десять мостов. Семь из них — каменные с башнями. В башнях находились механизмы, которые посредством чугунных цепей поднимали деревянные крылья средних пролетов: по Фонтанке шли не только баржи, но и мачтовые суда. Построенный в 1823 году через Фонтанку Пантелеймоновский, или Цепной, мост был первым в России городским транспортным мостом висячей конструкции: его проезжая часть держалась на железных цепях, подвешенных к чугунным пилонам. В 1827 году через Фонтанку построили цепной Египетский мост, украшенный четырьмя фигурами сфинксов.

Берега Мойки соединяли пять мостов. Мост, построенный на пересечении Мойки и Невского проспекта, назывался Зеленым, или Полицейским. Поначалу он был деревянным, выкрашенным в зеленый цвет, и отсюда его первое название. Второе название появилось тогда, когда вблизи моста на набережной расположилось Полицейское управление. Синий мост был перекинут через Мойку возле Исаакиевской площади. Красный — вел через реку по Гороховой улице. В 1806 году деревянный Полицейский мост заменили чугунным — пролет его перекрыли сводом, собранным из чугунных блоков, скрепленных болтами. Это был первый в Петербурге чугунный мост. В начале 1810-х годов еще несколько деревянных мостов через Мойку заменили металлическими.

На Екатерининском канале было восемь мостов. Мост у Казанского собора — по Невскому проспекту — один из самых широких каменных мостов в Петербурге, назывался Казанским. На пересечении канала и Гороховой улицы стоял мост, красиво облицованный гранитными плитами, гладкими и гранеными. Он назывался Каменным.

В 1825–1826 годах через Екатерининский канал, неподалеку от Казанского собора, построили висячий пешеходный Банковский мост. Его чугунные цепи поддерживают золоченые грифоны. Тогда же возле Театральной площади берега канала соединил сходный по конструкции с Банковским Львиный мост. Вместо грифонов здесь чугунные львы. Возле Сенной площади через Екатерининский канал был перекинут пешеходный Кокушкин мост, который упомянул в шуточном стихотворении Пушкин:

Всего в середине 1830-х годов в Петербурге насчитывалось 117 мостов (вместо 49 в 1820-х годах), из них 10 наплавных через Неву и ее рукава, 16 чугунных, 26 каменных и 65 деревянных. Многие мосты были сооружениями замечательными и в инженерном и в архитектурном отношениях. Силуэты их удивительно точно вписывались в городской пейзаж. Наряду с монументальными петербургскими набережными картинные мосты сделались необходимой принадлежностью быстро разраставшегося и хорошевшего Петербурга.