29 января 1837 г.
День смерти Пушкина
В этот день петербургские газеты не отметили никаких значительных событий.
Сообщали о награждении орденом управляющего Третьим отделением, объявили о высочайшем благоволении за ревностную службу нескольким жандармским офицерам.
Рассказали о пробных поездках по железной дороге до Царского Села.
Извещали о представлении четырех водевилей на Александринском театре, драмы «Жизнь игрока» на Михайловском и оперы «Бронзовый конь» на Большом…
Этот день — 29 января 1837 года — был последним днем жизни Пушкина.
За три месяца до того, в октябре 1836, года, поэт писал П. Я. Чаадаеву: «Нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние».
В этих пушкинских словах резко и верно нарисована физиономия тогдашнего столичного общества. Поэт говорит о той среде, в которой он живет. Окруженный светскими вертопрахами и интриганами, расчетливыми карьеристами, тупыми солдафонами, Пушкин остается воплощением именно свободной мысли и человеческого достоинства. Все, что делал он, все, что он говорил и писал, исполнено было стремлением к справедливости и истине.
И этого духовного превосходства, этой его внутренней независимости не мог простить Пушкину «свет» — эта, по его словам, «мерзкая куча грязи». Шеф жандармов Бенкендорф, министр народного просвещения Уваров, кавалергардские офицеры из окружения императрицы, продажные журналисты, досужие салонные клеветники — объединились в своей вражде к Пушкину. Затеянная против него подлая интрига привела к дуэли Пушкина с бароном Дантесом-Геккерном, французским эмигрантом, приемным сыном голландского посланника при русском дворе. Его наглые настойчивые ухаживания за Натальей Николаевной, вызывавшие толки в обществе и даже вмешательство царя, пятнали честь поэта, чего он никогда никому не прощал. Это было последней каплей. «В лице Дантеса он искал или смерти или расправы со всем светским обществом» (В. А. Соллогуб).
Стрелялись 27 января 1837 года на Петербургской стороне, у Черной речки.
Пушкин был смертельно ранен. Врачи сразу же признали положение его безнадежным.
Пушкин невыносимо страдал, но мужество и твердость духа не покидали его и в эти страшные дни. П. А. Вяземский писал: «Твердость, спокойствие, ясность духа, которые воцарились в нем с той минуты, когда дуэль… была решена, и не изменили ему ни на месте битвы, ни на одре смертного страдания до последнего вздоха, убедительно показывают, из каких слоев сложена была эта душа, сильная и высокая».
«Я был в тридцати сражениях, — говорил лейб-медик Арендт, — я видел много умирающих, но мало видел подобного».
Жуковский, Вяземский, А. И. Тургенев, лицейский товарищ и секундант Пушкина Данзас, врач и литератор Даль не отходили от умирающего.
Весть о дуэли и ранении Пушкина с поразительной быстротой распространилась по городу.
Дом С. Г. Волконской на набережной Мойки. Литография. 1840-е гг.
28 и 29 января с раннего утра у подъезда была давка. В сенях знакомые и незнакомые засыпали выходивших из комнат вопросами: «Что Пушкин? Легче ли ему? Поправится ли он? Есть ли надежда?» Какой-то старичок, попавший в сени, сказал с удивлением: «Господи Боже мой! Я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!..»
К середине дня 29-го стало ясно, что Пушкину осталось жить считанные минуты.
«Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего, — вспоминал Даль, — я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:
— Кончена жизнь!
Я недослышал и спросил тихо, что кончено?
— Жизнь кончена, — отвечал он внятно и положительно. — Тяжело дышать, давит, — были последние слова его».
Было 2 часа 45 минут пополудни 29 января 1837 года.
Вид Главного штаба со стороны Мойки. Литография К. Беггрова по рисунку В. Садовникова. 1830-е гг.
«Спустя три четверти часа после кончины (во все это время я не отходил от мертвого, мне хотелось вглядеться в прекрасное лицо его) тело вынесли в ближнюю горницу; а я, исполняя повеление государя императора, запечатал кабинет своею печатью», — рассказывал Жуковский.
Николай I тотчас отправил записку Бенкендорфу: «Пушкин умер; я приказал Жуковскому приложить свою печать к его кабинету и предлагаю вам послать Дубельта к Жуковскому, чтобы он приложил жандармскую печать для большей сохранности».
Получивший в тот день «высочайшее благоволение» за ревностную службу начальник штаба Корпуса жандармов генерал-майор Дубельт запечатал кабинет Пушкина казенной печатью.
Многочисленные враги Пушкина торжествовали и злорадствовали. Немало людей из высшего общества ездили к барону Геккерну с изъявлением сочувствия по поводу неприятностей, выпавших на долю его приемного сына и его самого. С. Н. Карамзина писала в эти дни: «В нашем обществе у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина — и это куда хуже и непонятней — немало злобных обвинителей».
Знаменитое лермонтовское стихотворение «Смерть поэта» — поразительно полная и точная характеристика происшедшей трагедии и самое яркое, быть может, выражение того горя, которое ощутили при вести о смерти Пушкина тысячи русских людей. По словам писателя И. И. Панаева, «весь Петербург всполошился. В городе сделалось необыкновенное движение. На Мойке, у Певческого моста… не было ни прохода, ни проезда. Толпы народа и экипажи с утра до ночи осаждали дом; извозчиков нанимали, просто говоря: „к Пушкину“, и извозчики везли прямо туда. Все классы петербургского народонаселения, даже люди безграмотные, считали как бы своим долгом поклониться телу поэта. Это было уже похоже на народную манифестацию, на очнувшееся вдруг общественное мнение».
Кондитерская С. Вольфа и Т. Беранже на углу Невского проспекта и набережной Мойки. Литография. 1830-е гг.
Дверь в квартиру поэта была отворена, и вереница людей шла, чтобы поклониться его праху. «Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях…»
В. А. Жуковского особенно поразил какой-то старик, который с глубоким вниманием долго смотрел в лицо Пушкина. Он даже сел возле гроба и просидел неподвижно четверть часа. Слезы текли у него по щекам. Потом он встал и пошел к выходу. Жуковский послал за ним, чтобы узнать его имя. «Зачем вам, — ответил незнакомец, — Пушкин меня не знал, и я его не видел никогда, но мне грустно за славу России».
«Мужики на улицах говорили о нем», — рассказывал П. А. Вяземский. В городе только и речи было что о безвременной кончине поэта.
«Солнце нашей Поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужели в самом деле нет уже у нас Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть! 29-го января 2 ч. 45 м. пополудни».
Этот некролог, написанный В. Ф. Одоевским и помещенный в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», вызвал негодование властей. Казалось возмутительным и опасным, что поэт, имевший чин титулярного советника, — всего лишь поэт, не министр, не фельдмаршал, — был назван славой России.
Некролог в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду», написанный В. Ф. Одоевским.
«…После того, как распространилась в городе весть о погибели Пушкина, — писал В. А. Жуковский, — поднялось много разных толков; весьма естественно, что во многих энтузиазм к нему как к любимому русскому поэту оживился безвременно трагическою смертию (в этом чувстве нет ничего враждебного; оно, напротив, благородное и делает честь нации, ибо изъявляет, что она дорожит своею славою); весьма естественно, что этот энтузиазм, смотря по разным характерам, выражался различно, в одних с благоразумием умеренности, в других с излишнею пылкостию; в других, и, вероятно, во многих, было соединено с негодованием против убийцы Пушкина, может быть, и с выражением мщения… Многие, вероятно, говорили, как бы хорошо отпрячь лошадей от гроба и довезти его на руках до церкви; другие, может быть, толковали, как бы хорошо произнести над ним речь и в этой речи поразить его убийцу, и прочее и прочее».
Потрясена была не только Россия.
Четырнадцатого марта 1837 года литератор Н. А. Мельгунов писал из Германии С. П. Шевыреву: «Ты обещаешь мне подробное известие о смерти Пушкина. Это происшествие произвело здесь сильное впечатление, и в течение двух или трех недель все газеты, немецкие и французские, были им полны, так что иное я, может быть, знаю обстоятельнее, чем вы».
Непричастный государственной силе и власти, Пушкин тем не менее обладал огромным влиянием на умы и души своих сограждан. Он не только выразил в своих стихах целую эпоху, но и сама личность поэта на протяжении двух десятилетий была в центре общественной жизни страны. И эта кровная связь поэта со своим временем — с тем периодом нашей истории, который мы сегодня называем пушкинской эпохой, — говорит о важнейшей черте его гения: о пушкинском свободолюбии и человечности. Бесстрашная защита высоких человеческих понятий посреди рабской приниженности — вот дело его жизни.
И до конца Пушкин пронес умение ставить достоинство человека превыше всего. Рассказывая о последних часах поэта, В. И. Даль вспоминал: «Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои: „Терпеть надо, любезный друг, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче“, — отвечал отрывисто:
— Нет, не надо стонать; жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил: не хочу».
В минуту смерти поэта — современники это поняли — для Пушкина наступило бессмертие.
Ф. И. Тютчев свое стихотворение «29 января 1837 года» заключил пророческими словами:
* * *
Когда мы сегодня бродим по тем же улицам, по которым более полутораста лет тому назад проходил Пушкин, когда мы поднимаемся по тем же ступеням, по которым взбегал он, когда изгибы старых каналов открывают нам те же виды, которые знакомы были и ему, мы со всею ясностью чувствуем, что пушкинский Петербург — это не только нечто давно минувшее и едва различимое в историческом отдалении.
Пушкинский Петербург — понятие, в котором заложена мысль о знаменательном явлении русской культуры. Речь идет не только об отдельных зданиях, людях, событиях. Речь идет о том духовном опыте, который стал итогом двух пушкинских десятилетий жизни Петербурга.
Вглядываясь в эту жизнь, мы тем вернее можем уловить направление исторического потока, неуклонно возвращающего страну на путь европеизации, к тем началам и принципам, что привнес в русское сознание век Пушкина.
