Самым аристократическим районом столицы считались Невский проспект, Миллионная улица, Большая и Малая Морские, Большая и Малая Конюшенные, Дворцовая, Английская, Гагаринская набережные… Здесь, в роскошных дворцах, великолепных особняках жили люди большого света, крупные чиновники, богатые купцы. Литейная улица с прилегающими к ней Сергиевской, Фурштадской, Захарьевской, левый берег Мойки, оба берега Фонтанки также служили местом жительства «лучшего общества».

Квартиры в центре города стоили дорого. Осенью 1831 года, вскоре после женитьбы, Пушкин поселился в доме вдовы сенатора Брискорна, на Галерной улице, близ Английской набережной. За квартиру в бельэтаже из девяти комнат поэт платил в год 2500 рублей ассигнациями. Это была очень большая сумма. Еще дороже стоила Пушкину квартира из двенадцати комнат в третьем этаже дома именитого купца Жадимеровского на Большой Морской улице, снятая в 1832 году. Ее цена была 3300 рублей ассигнациями в год. А последняя квартира поэта из одиннадцати небольших комнат в бельэтаже дома княгини С. Г. Волконской на Мойке обходилась в 4300 рублей ассигнациями в год. Пушкин снял ее осенью 1836 года.

Понятно, что в центре города жили не только люди «из общества». Здесь же, в подвальных, первых и верхних этажах, селились многочисленные торговцы и ремесленники. Причем ремесленники определенных занятий и торговцы определенными товарами. Так, из 45 ювелиров-«бриллиантщиков», числившихся в Петербурге в конце 1810-х годов, 42 квартировали в центральных частях города. Из 66 петербургских часовщиков здесь же проживало 50. Из 24 перчаточников — 20. Из 54 модных магазинов в центре размещалось 48. Из 45 переплетных мастерских — 35. Здесь жили 55 повивальных бабок из 68. Но только 12 гробовщиков из 46.

Феерический блеск елизаветинского и екатерининского Петербурга к началу XIX века несколько померк. Тем не менее в русской столице по-прежнему обитало немало сказочно богатых людей. Им принадлежали целые участки города, которые часто представляли собою городскую усадьбу. В такой усадьбе дом или дворец выходил фасадом на улицу. К нему примыкал сад. Здесь же на участке, подальше от дома, располагались службы: поварня, погреба, кладовые, прачечные, конюшни, хлева, сараи для дров и для экипажей. Погребов, как минимум, полагалось иметь два: один — набитый льдом, другой — холодный, но сухой — для вин и припасов, «не терпящих равно тепла и сильной стужи».

Дворец Шереметевых на набережной Фонтанки, дворец Юсуповых на набережной Мойки, дворец Строгановых на Невском проспекте… Бесчисленное количество роскошно убранных комнат, толпы слуг, несколько выездов — цуг вороной, цуг сивый, цуг датский… Так могли жить в Петербурге те, кто владел тысячами душ и тысячами десятин земли, получая от них доходы и деньгами и натурой. Каждую зиму по петербургским улицам тянулись длинные обозы со всевозможными припасами: мукой, маслом, мясом, битой птицей, медом, вареньями и соленьями. Все это доставляли из поместий господам приказчики или другие доверенные лица.

Получали деньги и припасы из своих вотчин и дворяне средней руки. Это и давало им возможность жить в Петербурге на широкую ногу. «Вы изумитесь, — пишет А. Башуцкий, — убедясь, что семейство, вовсе не из первоклассно богатых, состоящее из трех, четырех лиц, имеет надобность в 12 или 15 комнатах». В чем же была причина подобной «надобности»? Оказывается, в том, что «помещения соображены здесь вовсе не с необходимостью семейств, но с требованием приличия… Кто из людей, живущих в вихре света и моды, не согласится лучше расстроить свои дела, нежели прослыть человеком безвкусным, совершенно бедным или смешным скупцом? Насмешка и мнение сильны здесь, как и везде». Человеку светскому полагалось жить не выше второго этажа, чтобы никто не мог сказать: «Я к нему не хожу. Он живет слишком высоко».

Как указано в контракте Пушкина с княгиней Волконской, он занимал в ее доме квартиру «от одних ворот до других, нижний этаж из одиннадцати комнат, состоящий со службами, как-то: кухнею и при ней комнатою в подвальном этаже, взойдя на двор направо; конюшнею на шесть стойлов, сараем, сеновалом, местом в леднике и на чердаке и сухим для вин погребом, сверх того две комнаты и прачешную, взойдя на двор налево в подвальном этаже во 2-м проходе». Для семьи Пушкина, состоявшей в это время из восьми человек, подобная квартира не считалась большой. Наоборот. Здесь не было ни зала, ни диванной, ни биллиардной, особых туалетных для одевания, столь обязательных в светской жизни. А только передняя, столовая, спальня, кабинет, детская, гостиная, буфетная и комнаты сестер Натальи Николаевы.

В конюшне стояли наемные лошади. Пушкин своих лошадей не имел и нанимал их у «извозчика», то есть содержателя извоза, Ивана Савельева. Наемные лошади стоили в Петербурге очень дорого. Пушкин платил Савельеву за четверку лошадей 300 рублей в месяц. Это превышало расходы на еду для всей семьи и прислуги. У Пушкина было две кареты — двухместная и четырехместная, кабриолет и дорожная коляска. Незадолго до гибели, в июне 1836 года, поэт купил у каретного мастера Александра Дриттенпрейса новую четырехместную карету за 4150 рублей ассигнациями. Эти деньги остались неуплаченными. Их заплатила уже опека, учрежденная над детьми и имуществом Пушкина. Опека заплатила и долг извозчику Савельеву 650 рублей.

Человеку, жившему «в свете», полагалось иметь собственный выезд. Подобные люди пешком не ходили. Пешком лишь гуляли. Зайти к кому-нибудь считалось неприличным. Надлежало заехать.

Как выглядела петербургская барская квартира? Паркетные полы, лепные расписные потолки, на стенах штофные обои, занавеси из кисеи или шелка, зеркала, бронза, фарфор, изящная мебель из различных пород и цветов дерева с резьбой и позолотой, печи из штучных изразцов.

Кабинет Онегина — «философа в осьмнадцать лет» украшает все, что изобретено изощренным вкусом «для забав, для роскоши, для неги модной», —

Однако большинство таких квартир при всей своей обширности и роскоши не отличалось удобствами. Объяснялось это тем, что при постройке домов даже в лучших частях города об удобстве не всегда заботились. По словам современника, «для спекулянта все равно, как помещаются его жильцы; он тем менее заботится о их выгодах, что усиливающееся народонаселение не уменьшает ни потребности на квартиры, ни цены их». Да и сам дворянский быт являл собой много несообразностей. «Часто, входя в переднюю хорошего дома, вы находите ее грязною, безобразною, в беспорядке, и здесь уже запах ламп, кухни… неприятно поражает ваше обоняние. Вы удивитесь, видя, напротив того, в приемных отличный порядок, приятную чистоту, лоск, свежесть всех предметов. В другом доме вы тотчас заметите, что прекрасный обед сервирован на чрезвычайно дурной посуде, или обратно; в другом — при роскоши всех принадлежностей, вам бросится в глаза худо одетая, неисправная, хотя многочисленная прислуга».

При чтении этих строк «Панорамы Санкт-Петербурга» невольно вспоминается описание жизни семейства Пушкиных, данное педантичным Модестом Корфом: «Дом их представлял всегда какой-то хаос: в одной комнате богатые старинные мебели, в другой пустые стены, даже без стульев; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня; ветхие рыдваны с тощими клячами, пышные дамские наряды и вечный недостаток во всем, начиная от денег и до последнего стакана».

Увлеченные светской жизнью, родители Пушкина — Сергей Львович и Надежда Осиповна — мало внимания уделяли дому, хозяйству. Юноша Пушкин стыдился приглашать знакомых в эту неустроенную, беспорядочную квартиру, в свою плохо обставленную комнату. «Желая быть учтивым и расплатиться визитом, я спросил: где он живет? — рассказывал известный литератор полковник П. А. Катенин. — Но ни в первый день, ни после, никогда не мог от него узнать; он упорно избегал посещений».

Выражение Катенина «расплатиться визитом» означало одно из тогдашних непременных светских обыкновений. На всякое дневное посещение обязательно следовало ответить посещением (званые обеды, ужины, балы в счет не шли). Пока визит не был отдан, ни в коем случае не следовало являться снова, чтобы не показаться навязчивым, — потому светские люди, как правило, «считались визитами».

Приличия требовали от светского человека не только иметь соответствующее жилище, выезд, но и соответственно одеваться.

Пушкин, выйдя из Лицея и сбросив лицейский мундир, оделся по моде: узкие панталоны, длинный фрак с нескошенными фалдами, шляпа a la Боливар — расширяющийся кверху черный атласный цилиндр с широкими полями.

«В Петербурге одеваются хорошо, — писал А. Башуцкий, говоря о светской столичной публике, — …нерачительно или грязно одетый обращает на себя общее внимание; здесь не должно забывать пословицы: по платью встречают, а по уму провожают… Одежда мужчин и женщин требует больших издержек… Модная швея берет от 60 до 100 рублей за фасон одного платья, модный портной от 50 до 80! Молодые люди кокетничают чистотою и новизною одежды; но всякий, кто не пожелает прослыть пустым франтом, одевается прилично; неуместные вычуры в наряде делаются предметом общего смеха и сожаления».

Чувство меры, вкус, такт — это отличало истинного франта от «пустого». Таким истинным франтом был Онегин.

Вид на Адмиралтейство с Дворцовой площади. Гуашь И.-В. Барта. 1810-е гг.

Пушкин не случайно назвал Онегина «второй Чадаев». Друг Пушкина П. Я. Чаадаев — человек образованнейший, философ и вольнодумец, был в то же время утонченным франтом. Племянник Чаадаева его биограф М. Жихарев рассказывал о дяде: «Одевался он, можно положительно сказать, как никто… Очень много я видел людей, одетых несравненно богаче, но никогда, ни после, ни прежде, не видел никого, кто был бы одет прекраснее и кто умел бы с таким достоинством и грацией своей особы придавать значение своему платью… Искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения».

Основным времяпрепровождением светского человека были разъезды по гостям и приемы гостей — с утра до вечера. Гостиная являлась той комнатой, где проводили более всего времени. С утренними визитами отправлялись в десять-одиннадцать часов утра. Заезжали без приглашения и ненадолго: справиться о здоровье, пересказать новости, заодно попросить о протекции для родственника. В эти часы хозяевам позволялось принимать гостей в неглиже, в домашнем костюме. После утренних визитов гуляли. К обеду возвращались домой и переодевались. В домах богатых и хлебосольных бар за стол садилось человек двадцать, а то и тридцать. После обеда — другой туалет и путешествие в театр. После театра — домой для нового переодевания и на бал. Или в светский салон. Или к приятелю — на вист.

«Устав светского благочестия», как именовал пушкинский приятель П. А. Вяземский житейский распорядок высшего сословия, не предназначался для стеснения дворянских вольностей. Напротив, светские приличия были удобной формой барского своенравия — порою бесшабашного, порою благородного, порою эгоистического и циничного. Нередко своенравие откидывало покровы приличий, и тогда миру являлись природные стати русского барского характера.

Парадная лестница Аничкова дворца. Картина С. Зарянко. Середина XIX в.

Одной из таких вполне своеобычных фигур тогдашнего петербургского бомонда был князь Павел Гаврилович Гагарин. Родня Нарышкиных, князей Куракиных и графов Паниных, сын страстного масона и знаменитого своими долгами прожигателя жизни, автора богословских сочинений и притом весьма влиятельного вельможи (директора Государственного заемного банка, а затем президента Коммерц-коллегии), Павел Гаврилович трех лет от роду был определен сержантом в Преображенский полк, одиннадцати лет — вахмистром в Конную гвардию, а семнадцати участвовал в Польской кампании под началом князя Репнина. Еще через пять лет был пожалован в полковники с определением в Преображенский полк, в батальон Его Величества, и одновременно стал адъютантом фельдмаршала Суворова. Участвовал в Итальянском походе. Посланный курьером к государю с победными реляциями, получил звание флигель-адъютанта, а уже на следующий день — генерал-адъютанта. Столь стремительная придворная карьера объяснялась не только боевыми заслугами молодого князя. Дело в том, что плененная красавцем князем девица Анна Петровна Лопухина чрезвычайно нравилась императору Павлу. Государь недвусмысленно предложил девице свою царскую благосклонность, но та в ответ расплакалась и призналась в любви к Гагарину. Сентиментальный император умилился, расчувствовался и взял на себя роль свата. Лопухину и ее любезного венчали в дворцовой церкви. Но князь Павел Гаврилович, судя по всему, тяготился свалившимся на него семейным счастьем. И сумел убедить свою молодую жену не пренебрегать лестным вниманием государя. Вскоре княгиня Гагарина переехала на жительство в Михайловский замок и сделалась официальной любовницей императора. А князь уже готовился занять пост президента Военной коллегии. Но тут Павла I убили, Гагарин был отправлен посланником в Сардинское королевство, княгиня вскоре умерла. Князь еще несколько лет усердно занимался дипломатией — участвовал в Эрфуртском конгрессе, в 1809 году ездил в Австрию к Наполеону с письмом от Александра. И вдруг завзятого честолюбца словно подменили, он круто свернул с проторенной дороги: вышел в отставку, все бросил, заперся в своем особняке на Дворцовой набережной, ни к кому не ездил и никого не принимал. Его изысканные апартаменты наполнились больными бродячими собаками, которых его дворовые подбирали по всему Петербургу. И вдобавок в княжеских комнатах летало множество ручных птиц. Недавний щеголь стал одеваться крайне небрежно. Зимою и летом гулял в собственном висячем саду, где стоял бюст покойной княгини. И прежде не чуждый словесности (он писал и даже некогда печатал в «Вестнике Европы» свои стихи), Павел Гаврилович теперь стал усердным библиофилом, собирая редкости и приобретая все вновь выходившие книги. И так дожил до седин. Когда внезапно опять резко переменил образ жизни — начал снова выезжать в свет, зажил открытым домом, а в 1831 году женился на молоденькой балерине Марье Ивановне Спиридоновой. И этим, самым, быть может, скандальным, своим поступком в очередной раз продемонстрировал истинно барское пренебрежение к любым условностям, включая и те, что чтило большинство людей его круга…

Великосветский салон. Акварель неизв. художника. 1830-е гг.

Известной в городе причудницей и покровительницей четвероногих была графиня Толстая, урожденная Протасова, жена графа Варфоломея Толстого. Она постоянно жила в окружении множества собак и кошек. Постепенно ее жильцы так расплодились, что уже не помещались в домашнем ковчеге. «Тогда, — рассказывает П. А. Вяземский, — разместила она излишество своего народонаселения по городским будкам, уплачивая будочникам известную месячную плату на содержание и харч переселенцев. В прогулках своих объезжала она свои колонии, приказывала вносить в карету к себе колонистов, и когда казалось ей, что они не довольно чисто и сытно содержаны, она будочникам делала строгий выговор и грозила им, что переведет своих приемышей на другую застольщину». Графиня вообще славилась своими оригинальными и порой странными выходками. После наводнения 1824 года, вознегодовав на неосмотрительность основателя столицы, графиня среди бела дня подъехала к памятнику Петра и показала ему язык. А когда на Дворцовой площади поставили Александровскую колонну, то решительно запретила своему кучеру приближаться к ней, уверяя, что столп, того и гляди, свалится с подножья.

Разнообразные барские чудачества, безудержное господское своеволие буйно произрастали на почве слепого холопского повиновения.

Побывавшая в Петербурге в 1812 году знаменитая французская писательница госпожа де Сталь, дочь не менее знаменитого Неккера, министра Людовика XVI, не по наслышке знакомая с самыми пышными аристократическими домами Европы, в новоявленной русской столице была поражена не столько безмерным богатством, сколько безмерной расточительностью здешней знати. Обедая в будний день на даче у графа Орлова, на собственном графском острове, автор «Коринны» увидала толпу гостей и сотни лакеев, сервировавших столы, разносивших кушанья и напитки. К услугам знатного барина были собственные оркестранты, шуты и даже артиллеристы, палившие из пушек в честь именитых особ. Для иностранца было непонятно такое безоглядное, бесцельное разбазаривание людских сил и средств, такое вполне азиатское отношение к слугам как к рабам.

В 1815 году дворовых людей в Петербурге числилось 72 085, в 1831 году — 98 098. Одни жили при своих господах, другие служили по найму.

У вельмож их было великое множество: у графов Шереметевых, например, добрая сотня слуг, у графов Строгановых — полсотни. Это — исключение, но иметь 25–30 слуг в дворянском доме считалось делом обычным.

У Пушкина, всегда стесненного в средствах, в 1830-е годы был штат прислуги из 15 человек: в последней квартире на Мойке при семье поэта, состоявшей из него самого, его жены Наталии Николаевны, четырех маленьких детей и двух своячениц, находились две няни, кормилица, камердинер, четыре горничные, три лакея, повар, прачка, полотер. И еще верный «дядька» Пушкина, ходивший за ним с детства, — Никита Козлов.

Служивших по найму с каждым годом становилось все больше. И вот почему. «Наемные слуги вообще лучше собственных; причина явная: они только хорошим поведением и трудами могут приобресть доброе имя, а вместе с ним и большую плату», — писал Башуцкий. В наемные слуги шли оброчные крестьяне, а также дворовые, отпущенные по паспортам. Купцам, мещанам, ремесленникам и иностранцам запрещено было покупать крепостных. Они имели право держать лишь наемных слуг.

У Пушкина в «Домике в Коломне» описана сцена найма кухарки:

В 1822 году на углу Невского проспекта и Малой Морской была открыта Контора частных должностей, которая за известную плату подбирала слуг. Но в контору обращались не часто, предпочитая нанимать слуг на «биржах».

Среди слуг в домах вельмож и крупных чиновников существовала своя иерархия. Над всеми стоял дворецкий, за ним шли камердинер и подкамердинеры, горничные, камеристки, повар, официанты, лакеи… Ниже всех на этой лестнице помещались «работные бабы», истопники, прачки. Дворецкому надлежало быть расторопным, распорядительным, обходительным с господами и строгим с прислугой. Он по своему усмотрению мог наказывать слуг. От камердинера требовалось умение брить и причесывать барина, держать в порядке господский гардероб. Повару надлежало искусно и разнообразно готовить, ибо еде в барском обиходе придавалось большое значение. «В Петербурге едят хорошо и много, — писал А. Башуцкий. — Поутру, смотря по времени, кто когда встает, пьют чай, кофе, к которому подают что-нибудь хлебное; между полудня и двух часов завтракают холодными закусками с рюмкою водки или вина. Обедают в весьма немногих домах, несколько придерживающихся старины, в три часа, наиболее в четыре, в пять и несколько позже… Обыкновенный обед состоит из пяти, шести блюд… Русская кухня сохранила национальные и усвоила славные блюда всех земель. Не говоря уже о чрезвычайных гастрономических собраниях, вы за самым обыкновенным обедом всегда можете заметить ее космополитизм. …Русская сырая ботвинья, кулебяка, гречневая каша, французские соусы, страсбургские пироги, пудинг, капуста, трюфели, пилав, ростбиф, кисель, мороженое нередко встречаются за нашими обедами, где квас стоит рядом с дорогими и душистыми винами — бургундскими, рейнскими или шампанскими… Перед столом везде подают рюмку водки или ликеру, а для закуски икру, соленую и копченую рыбу, сыры всех возможных стран и т. п. Десерт во все продолжение обеда стоит на столе: он состоит из сухих конфектов, варений и фруктов, которые произрастают в здешних оранжереях, во множестве присылаются из Москвы и окружностей или вместе со всевозможными лакомствами привозятся из всех стран на кораблях…» На кораблях из других стран привозили даже готовые деликатесные кушанья. «Ели черепаховый суп, изготовленный в Ост-Индии и присланный мне Воронцовым из Лондона», — писал почт-директор А. Я. Булгаков брату.

Знаменательно, что тот же Башуцкий, говоря о пище крестьян в Петербурге, простодушно замечает: «Лук, квас, хлеб и соль — это элементы, из которых беднейший простолюдин приготовляет себе множество различных блюд».

Сам этот простолюдин, будучи собственностью своего барина, мог стоить куда меньше, чем одно заморское кушанье с барского стола. Если за искусного повара просили до тысячи рублей, то «работную бабу» можно было купить менее чем за десять. Так, фрейлина Олимпиада Петровна Шишкина рассказывала, что когда она вышла из Смольного института — это было в конце 1800-х годов, — то на рынке ей купили девку за 8 рублей. Не только дремучие крепостники, но и люди просвещенные, благовоспитанные продавали себе подобных. Торговали своими дворовыми и родители Пушкина. Сохранилась среди архивных бумаг помеченная 1819 годом «Купчая на проданную девку статской советницею Надеждою Пушкиной из дворян титулярной советнице Варваре Яковлевне Лачиновой».

На Дворцовой площади. Литография К. Беггрова. 1822 г.

Продажа людей без земли при Александре I была запрещена. Однако, пользуясь всякими ухищрениями, законом пренебрегали. Запрещалось печатать в «Санкт-Петербургских ведомостях» объявления о такой продаже. Но и эту формальность легко обходили. «Прежде печаталось прямо: такой-то крепостной человек или такая-то крепостная девка продаются; теперь стали печатать: такой-то крепостной человек или такая-то крепостная девка отпускаются в услужение, что значило, что тот и другая продавались», — говорится в записках декабриста И. Д. Якушкина. Можно было купить вместе с лошадьми и каретой — кучера. Вместе с мебелью — горничную.

Даже лица, принадлежавшие к высшей чиновной бюрократии, говоря о крепостных слугах, состоящих в Петербурге при своих господах, откровенно соглашались, что те находятся «в полном произволе и безответной власти господина», «представляют настоящих рабов».

На пище слуг экономили. Слуги ходили полуголодные, спали вповалку, где придется, за малейшую провинность терпели наказания. Производить экзекуции господа зачастую передоверяли полиции. Провинившегося с запиской отправляли в ближайшую полицейскую часть, прося поучить подателя записки уму-разуму, то есть высечь.

Сопровождая господ на балы, слуги до утра маялись по лестницам или стыли на морозе… Француз маркиз де Кюстин, посетивший Петербург в конце 1830-х годов, писал: «В январе не проходит ни одного бала без того, чтобы два-три человека не замерзли на улице».

Щеголь в дрожках. Литография по рисунку А. Орловского. 1820-е гг.

В первой главе «Евгения Онегина», описывая жизнь петербургского светского молодого человека в 1819 году, Пушкин не забыл и о слугах:

Возле Зимнего дворца, Большого театра были устроены так называемые «грелки» — нечто вроде открытой беседки, посреди которой горел костер. Это делалось для того, чтобы кучера, дожидаясь господ, могли немного обогреться.

Кучера, греясь у костров, бранили господ… Слуги, как правило, не питали к своим хозяевам добрых чувств. Бывали случаи, когда, доведенные до крайности, дворовые убивали господ. Николай I в речи к представителям петербургского дворянства так характеризовал дворовых: «Эти люди вообще развратны и опасны для общества и для господ своих. Я вас прошу быть крайне осторожными с ними», — то есть при слугах не толковать о политике, не обсуждать действий правительства, ибо слуги эти разговоры могут «превратно» истолковать.

Господа часто жаловались на лень, дерзость, пьянство слуг. Но были суждения и иного рода. Многие иностранцы, например, восхищались прекрасными качествами русских слуг. Француз Е. Фабр, побывавший в 1810-х годах в Петербурге, писал о случайно нанятом им русском слуге по имени Федор: «Он явился утром в галстуке, свеженачищенных сапогах, с причесанными хохлом волосами и заткнутым за пояс передником… Через месяц мы так привязались друг к другу, будто были уже годами неразлучны. Он изучил все мои привычки и вкусы и умел их угадывать, даже когда я молчал. Но это не все. Он знает все ремесла: он вяжет чулки, чинит сапоги, делает корзинки и щетки. При надобности он был моим столяром, седельником, портным, слесарем… Хороший русский слуга — лучший слуга в мире».

За доброе отношение слуги платили усердием и преданностью. Когда в 1820 году полицейский сыщик Фогель явился на квартиру к Пушкиным и предложил «дядьке» поэта Никите Козлову пятьдесят рублей, чтобы тот дал «почитать» бумаги своего барина, преданный слуга отказался. Известен рассказ жандарма, сопровождавшего гроб с телом Пушкина из Петербурга в Святогорский монастырь, о том же Никите Козлове: «Человек у него был… что за преданный был слуга! Смотреть даже было больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба, не ест, не пьет»…