Самыми населенными кварталами города был район Большой Садовой и Гороховой улиц, Обуховского, Воскресенского, Екатерингофского проспектов. Здесь селились, главным образом, бедняки и люди с умеренным достатком: купцы и чиновники средней руки, ремесленники, мещане и крестьяне, занимавшиеся мелкой торговлей. Гороховую улицу — самую длинную улицу, пересекавшую эту часть города, современники нарекли Невским проспектом простого народа. Историк Петербурга И. Пушкарев писал: «Прилегая к Сенной площади, Гороховый проспект во всякую пору дня представляет картину промышленной деятельности, всегда наполнен толпами рабочего народа, беспрестанно оглашается криками разнощиков, и, подобно Невскому проспекту, все дома, расположенные здесь, испещрены вывесками ремесленников». Дома почти все были каменные, тесно прижатые друг к другу, в три и четыре этажа. Многие улочки и переулки носили весьма выразительные названия: Большая, Средняя и Малая Подьяческие, Мучной переулок, Конный переулок…
Молодой Гоголь, в конце 1820-х годов снимавший квартиру в той же стороне, на Большой Мещанской улице, в доме каретного мастера Иохима, рассказывал в одном из писем матери: «Дом, в котором обретаюсь я, содержит в себе двух портных, одну маршанд де мод, сапожника, чулочного фабриканта, склеивающего битую посуду, дегатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазин сбережения зимнего платья, табачную лавку и, наконец, привилегированную повивальную бабку. Натурально, что этот дом должен быть весь облеплен золотыми вывесками».
Значительно отличался от центра столицы и внешним видом и составом населения окраинный район к юго-западу от Сенной площади — Коломна. Здесь обитали мелкие чиновники, служащие и отставные, вдовы, живущие на небольшую пенсию, небогатые дворяне, актеры, студенты, бедные ремесленники. Здесь было много деревянных домов с садами, огородами, дощатыми заборами.
В Коломне снимали квартиру в конце 10-х годов родители Пушкина. Они жили почти в самом конце Фонтанки, на правом берегу ее, в двухэтажном каменном доме, принадлежавшем адмиралу А. Ф. Клокачеву. Большие квартиры в центре города им были не по карману. А здесь за умеренную плату они могли иметь семь комнат во втором этаже. Это была первая петербургская квартира Пушкина. Он поселился в ней сразу после окончания Лицея, в 1817 году, и жил до мая 1820 года — до ссылки.
Сходными по составу населения с Коломной были кварталы, располагавшиеся вокруг казарм семеновцев и измайловцев. Кварталы эти назывались полками, а улицы — ротами. Как сказано в одном из описаний Петербурга 1830-х годов, «около казарм, в местах, называемых собирательным словом полк, живут небогатые чиновники, отставные военные, купцы и мещане, производящие неважный торг».
Коломна. Площадь у Калинкинского моста. Литография Ф. Перро. Около 1840 г.
В ротах Семеновского полка жили одно время друзья Пушкина — поэты Дельвиг и Баратынский. Они сообща снимали скромную квартирку в доме отставного придворного служителя Ежевского. Беспечные любимцы муз описали свое житье-бытье в шутливом стихотворении:
В Измайловском полку, в домике отставного унтер-офицера, своего старого сослуживца, останавливается, приехав в Петербург, герой повести Пушкина «Станционный смотритель» — Симеон Вырин.
В Измайловском полку снимала квартиру Мария Алексеевна Ганнибал. Здесь в 1796 году она выдала замуж единственную дочь, обвенчавшуюся с поручиком Измайловского полка Сергеем Львовичем Пушкиным.
На Петербургской стороне жили, главным образом, мещане — владельцы маленьких домов и больших огородов. На Выборгской — фабричные мастеровые, сезонные рабочие. Васильевский остров населяли, помимо иностранных купцов и ремесленников, ученые, художники, учителя, студенты, да еще морские офицеры.
Среди крестьян, обитавших в Петербурге, особое место занимали жители Охтинской слободы. Еще в начале XVIII века, при Петре I, их переселили сюда из Московской и других губерний. Они были причислены к Адмиралтейству «для корабельных работ». В свободное время охтинские поселяне занимались ремеслом и сельским хозяйством. Они были искусными резчиками по дереву и столярами-мебельщиками, чьи работы продавались в лавках и на рынках столицы. «Столярное мастерство и продажа молока, — свидетельствует современник, — доставляют ныне значительные выгоды охтинским поселянам».
На столичной окраине. Литография. 1820-е гг.
И крупный и мелкий рогатый скот держали жители всех районов Петербурга, даже центральных. Так, в 1815 году в Петербурге насчитывалось 2570 коров, 234 теленка, 502 барана, 155 овец, 369 коз и 219 козлов.
На Охте держать скот было особенно удобно: охтинцы жили в деревне, но близко от центра столицы. Зимою по замерзшей Неве за какой-нибудь час они добирались до Невского проспекта. И зимним утром на городских улицах появлялось много молочниц-охтинок, с коромыслом, на котором висело несколько жестяных или медных кувшинов с молоком.
Охтинки одевались весьма своеобразно. Это была смесь русского и голландского народных костюмов. Голландское осталось еще с тех времен, когда здесь жили корабельные мастера-голландцы с женами. Охтинки носили широкий сарафан со сборами, поверх него фартук с карманами и теплую кофту. На голове — по-русски повязанный платок. На ногах — синие шерстяные чулки и красные башмаки с высокими каблуками.
В статье «Загородная поездка» А. С. Грибоедов рассказал о народном гулянии в окрестностях Петербурга. «Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, — писал Грибоедов, — он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух разных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».
Одежда мужика летом состояла из длинной пестрядинной рубахи, часто красного цвета, с косым воротом, подпоясанной шерстяным кушаком или кожаным узким ремнем. Почти у каждого впереди на подпояске висел роговой гребень, железный зубчатый ключ от висячего замка и кожаный кошелек. У плотника сзади был заткнут за пояс топор, у каменотеса — молот, у штукатура — лопатка и терка. Широкие штаны из синей пестряди заправлялись в сыромятные сапоги с высокими голенищами или в онучи, если на ногах были лапти. В теплое время ноги оставались босыми или обутыми в «опорки» — низы старых сапог, отрезанные от голенищ. На голове мужик носил поярковую шляпу с большими полями и высокой тульей, перевязанной лентой, за которую была заткнута деревянная ложка. Весной и осенью поверх рубахи надевался темно-серый или смурый темно-бурый кафтан. Зимней верхней одеждой служил тулуп, обувью — валенки. Шляпу заменял треух, на руках были кожаные рукавицы.
Мужик стригся «под горшок», носил усы и бороду.
Так выглядели крестьяне, приходившие в Петербург на заработки. Необходимость внести оброк гнала их в город.
В 1800 году в Петербурге проживало 220 208 человек. В 1818 году уже — 386 285 человек. А в 1836 году — 451 974 человека.
Население столицы за три с половиной десятилетия выросло вдвое и продолжало неуклонно расти. Но росло оно не за счет увеличения рождаемости. В эти десятилетия в Петербурге умирало больше, чем появлялось на свет. Население Петербурга росло за счет пришлых. Из разных губерний в поисках заработка приходили в столицу тысячи оброчных мужиков. Землекопы — из Белоруссии, каменщики, гранильщики, штукатуры, печники и мостовщики — из Ярославской и Олонецкой губерний, маляры и столяры — из Костромской. Пришлые туляки занимались коновальным ремеслом, служили в кучерах и дворниках. Ростовчане — в огородниках. Владимирцы плотничали. Тверяки сапожничали. Одни оставались на постоянное жительство, другие — на временное. Крестьяне составляли весьма значительную часть петербургского населения. В 1821 году дворян в Петербурге было 40 250, а крестьян — 107 980. В течение 1821–1831 годов число дворян, живших в городе, увеличилось на 2600 человек, а крестьян — почти на 10 000.
Петербург был «мужской» город. Сюда на заработки из деревень приходили кормильцы. Здесь квартировали тысячи солдат гвардейских полков. И солдаты, и оброчные крестьяне жили в Петербурге по большей части бессемейно. Женщин в городе насчитывалось втрое меньше, чем мужчин.
Что же ожидало в столице пришлых мужиков? «Изнуренные дальним путем, они являются сюда нередко в болезненном виде и, что всего хуже, не вдруг могут иногда находить себе работу, отчего крайне нуждаются в пропитании», — писал наблюдавший все это И. Пушкарев. По официальной статистике, наибольший процент смертности падал в Петербурге на май, июнь, июль — как раз на те месяцы, когда скапливалось наибольшее число пришлых крестьян.
Как-то Николай I, зайдя в госпиталь, спросил у врача о причине болезни лежащего перед ним мужика. «Голод, ваше величество», — ответил врач. На другой день он был уволен: полагалось делать хорошую мину при плохой игре.
Большинство умирало не в госпиталях, а в своих временных жилищах. «Осмотрев помещения, занимаемые тысячами этих людей в Петербурге, — свидетельствует А. Башуцкий, — трудно представить себе, чтобы там мог жить кто-либо. Теснота, сырость, мрак, сжатый воздух, нечистота превосходят во многих из подобных жилищ всякое вероятие».
Набережная Мойки у Конюшенного ведомства. Каменотесы. Литография А. Мартынова. Около 1820 г.
Часто убежищем для крестьян, занятых на строительных работах, служили подвалы возводимых ими зданий. Строители Казанского собора ютились в казармах на Конюшенной площади. Тысячи строителей Исаакиевского собора размещались в бараках вблизи него. В улицах, примыкающих к Сенной площади и Апраксину двору, много было пристанищ, где селился рабочий люд.
Даже при невероятной выносливости русского мужика, при его привычке к работе тяжелый труд строителей, почти без всяких облегчающих приспособлений, по семнадцать часов в день, скудная пища, холодное, сырое жилье, многочисленные несчастные случаи уносили тысячи жизней. Н. М. Карамзин говорил, что Петербург основан на слезах и трупах. К этому можно добавить, что прекрасные здания Петербурга, его дворцы, храмы, набережные были оплачены той же ценой…
Жизнь в Петербурге для пришлого мужика начиналась с поисков работы. Чтобы иметь право наняться на работу и жить в столице, крестьяне обязаны были сдавать свои паспорта в Контору адресов и получать «билет». После этого они отправлялись на «биржу».
Полицейская Контора адресов помещалась на Театральной площади в доме Крапоткина. «Бирж», где собирались крестьяне в ожидании нанимателей, существовало несколько. Очень популярна была площадь перед Казанским собором. Плотники и каменщики толпились у Сенной площади. Здесь же можно было нанять лакея, кучера, садовника. Женская прислуга — кормилицы в голубых кокошниках, кухарки всех возрастов стояли рядами на Никольском рынке, у Старо-Никольского моста и вдоль набережной Крюкова канала. Поденщики, бравшиеся за всякий труд, обретались у Синего моста на Мойке и на «Вшивой бирже» — так называлось место на углу Невского проспекта и Владимирской улицы из-за промышлявших там уличных цирюльников.
С четырех часов утра на «биржах» уже толпился народ. Чернорабочие могли ходить сюда безрезультатно недели и месяцы. Специалисты — каменотесы, каменщики, плотники, штукатуры — устраивались быстрее.
Зачастую мастеровых еще с зимы нанимали подрядчики, наезжая в деревни или засылая туда своих приказчиков. Каждый год в Петербурге возводилось около сотни «обывательских» домов, а на строительство таких грандиозных зданий, как новое Адмиралтейство, Главный штаб или Исаакиевский собор, продолжавшееся десятилетия, требовались многие тысячи рабочих.
Архитектор Монферран писал о русских работных людях: «Двадцать лет, посвященных мною постройке Исаакиевского собора, позволили мне высоко оценить трудолюбие этих людей, которые ежегодно приходят на работы в Петербург. Я отметил у них те большие достоинства, которые трудно встретить в какой-либо другой среде… Русские рабочие честны, мужественны и терпеливы. Одаренные недюжинным умом, они являются прекрасными исполнителями…»
Роскошная внутренняя отделка дворцов и особняков, мебель, наряды дам и костюмы светских франтов, мундиры военных и штатских, драгоценные украшения — множество всевозможных изделий, не говоря уже о нужнейших предметах домашнего обихода, — все это было делом рук мастеровых-художников, петербургских ремесленников.
В 1815 году их в Петербурге насчитывалось почти 6500 человек, в 1831 году — около 12 000. Примерно две трети их составляли те же оброчные крестьяне и дворовые, отпущенные по паспортам. И лишь около трети жили в городе постоянно.
Среди последних большинство, как гоголевский портной Петрович из «Шинели», трудились в одиночку и в недавнем прошлом принадлежали помещикам.
Были среди постоянных петербургских жителей ремесленники с деньгой, которые содержали мастерские и нанимали работников. В больших мастерских трудилось человек по двадцать-двадцать пять подмастерьев и учеников. В маленьких — два-три подмастерья и несколько мальчиков. Сюда-то и нанимались пришлые крестьяне и петербургские ремесленники победней.
Рабочий день в таких мастерских начинался в шесть утра и кончался в шесть часов вечера. Пища шла от хозяина, жили и спали там же, где работали, — в мастерской. Младшие мастера и подмастерья получали мало. Мальчикам-ученикам ничего не платили. Эти крепостные мальчики попадали в обучение к ремесленнику по приказу барина. «Наберите их, несмотря ни на какие отцов и матерей отговорки, и пришлите их сюда, — наказывал в письме в свою вотчину служивший в Петербурге богатый украинский помещик Г. А. Полетика. — Намерен я отдать одного в портные, другого в сапожники, третьего в столяры, четвертого в кузнецы, пятого в седельники, шестого в каретники, седьмого в живописцы». Девяти-десятилетние дети, оторванные от семей, отданы были в полную власть хозяину. Нередко случалось, что учили, кормили и одевали их плохо, употребляя для домашних дел. Никакое зверство хозяина не давало права мальчику уйти от него. Ведь и взрослые рабочие во многом зависели от произвола хозяина. По его жалобе они могли угодить и в «смирительный дом» — тюрьму.
Все желающие заниматься ремеслом, и городские и пришлые, должны были записываться в цехи. Постоянные ремесленники именовались вечно-цеховыми, пришлые — временно-цеховыми.
В Петербурге существовали десятки всевозможных ремесленных цехов: шляпный, перчаточный, пуговичный, трубочистный, ткацкий, пильный, гончарный, фельдшерский, парикмахерский, конфетный, пряничный и даже цех прививания, то есть завивки, конских хвостов и грив. Но самыми многочисленными были портновский, столярный, башмачный, слесарный, булочный, переплетный, медно-бронзовый, шорный и малярный.
Среди столичных ремесленников попадались весьма незаурядные таланты. Некоторые из них сделались знамениты. Так, в ряду самых примечательных петербуржцев на картине Чернецова «Парад на Царицыном лугу» изображен бородатый мастеровой в поддевке и смазных сапогах. Это — кровельщик Петр Телушкин. В 1830 году он прославил себя удивительным предприятием, осуществить которое помогли ему ум, смекалка и отчаянная храбрость. Обнаружилось, что фигура летящего ангела с крестом на шпиле колокольни Петропавловского собора накренилась и требует срочного ремонта. Колокольня Петропавловского собора была самым высоким строением Петербурга. Высота ее 122,5 метра, высота фигуры ангела 3,2 метра, размах крыльев 3,8 метра, высота креста 6,4 метра. При этом фигура ангела — флюгер, свободно вращающийся под напором ветра. Строить леса для ремонта стоило бы больших денег. Власти призадумались: как быть? И тут объявился Петр Телушкин и подал по начальству письменное прошение, в котором изъявил желание «лично произвесть все исправления в кресте и ангеле без пособия лесов, прося зарплаты только за материалы, которые потребует работа; награду же трудов своих представляя усмотрению начальства». Власти согласились. И отважный мастеровой с одной только веревкой, на глазах у тысячной толпы, сумел, высунувшись из отверстого люка, набросить петлю на вершину шпиля, затянуть ее и по веревке взобраться на огромную высоту по совершенно гладкой поверхности, чтобы укрепить там веревочную лестницу. Шесть недель лазал по ней Телушкин, пока не закончил ремонт.
Петр Телушкин. Этюд Г. Чернецова к картине Парад на Царицыном лугу. 1832 г.
Восхищенным вниманием современников не был обделен и другой самородок — резчик по дереву Василий Захаров. Появился он на свет в Костроме, в семье лавочника. Когда мальчик немного подрос, отец поставил его зазывалой у дверей своего заведения. Но Василий от дела отлынивал, а все больше строгал палочки да рисовал углем, за что не раз бывал бит. Однако он не на шутку пристрастился к художеству, и розги от врожденной этой болезни его не излечили. Кончилось тем, что отец отдал его учеником к столяру-резчику. В 15 лет Василий Захаров изготовил такой резной иконостас для сельской церкви, что даже отец признал в сыне решительный талант. В 1810 году с двадцатью пятью рублями в кармане Захаров пришел в Петербург и нанялся в мастерскую резчика Силантьева. В столице первую известность принес ему большой деревянный двуглавый гербовый орел, которого купил у него провизор Голингер и повесил над входом в свою аптеку на Невском проспекте. Это была отменная реклама. Захарова пригласили отреставрировать рамы для трюмо, выточенные когда-то Петром Великим. Потом он сделал рамы для больших портретов в Галерее 1812 года в Зимнем дворце. Потом архитектор Росси заказал ему резной декор интерьеров Михайловского дворца. По его же заказу Захаров украшал зрительный зал Александринского театра; потом с архитектором Брюлловым трудился над внутренним убранством Михайловского театра. Работал он и со Стасовым, и с Монферраном. В августе 1834 года «Северная пчела» сообщила, что Академия художеств намеревается присвоить резчику Захарову звание свободного художника.
Но, пожалуй, самым оригинальным из числа известных нам петербургских мастеровых гениев был некто Илья Юницын. А началось все с того, что на съезжую, то есть в полицейское отделение, Московской части привели рослого детину с рыжей бородою, в красной рубахе и синем армяке. Мужика сдал будочнику какой-то господин, который, случайно на улице разговорившись с бородачом, узнал от него, что тот родом из Вологодской губернии, ремеслом каменотес, работает при Александровской колонне, получает в месяц 60 рублей, а кроме того, умеет делать железные замки с ключиками, которые их отворяют, и притом очень крохотные, размером чуть больше блохи, и такие легкие, что в 140 замках с ключиками весу всего только один золотник (то есть четыре с четвертью грамма), почему господин и решил, что имеет дело с помешанным сумасбродом, и, подозвав будочника, велел для порядка отвести дурака в полицию. Так рыжий детина и оказался на съезжей, где повторил частному приставу все то же самое, что объявлял прохожему барину. При обыске нашли у каменотеса сверток, в котором и вправду обнаружилось несколько необыкновенно маленьких замков с ключиками такой величины, что хорошенько разглядеть их можно было лишь сквозь увеличительное стекло. Никто из присутствовавших не смог совладать с крошечными ключиками, но мастеровой Илья Юницын своими огромными пальцами ухватил былинку и едва видимым ключиком отпер микроскопический замок. После чего был отпущен из полиции с честью.
Замки Юницына показаны были на петербургской Выставке отечественных изделий 1833 года. Любопытствующим объясняли, что умелец работает без помощи каких-либо мудреных машин, самым простым и грубым слесарным инструментом, и может за одно утро сделать пару замков. Юницын предлагал желающим приобрести его поделки по рублю за штуку. В «Северной пчеле» указан был и адрес умельца: у Вознесенского моста, по Екатерининскому каналу в доме Дьячкова под № 235.
«Конечно, это вещь ненужная, — писал тогда же про юницынские блошиные замочки журналист Владимир Бурьянов, — но вещь редкая, за которую англичане готовы дать огромные деньги и которая достойна внимания по редкости своей и потому, что свидетельствует о необыкновенных способностях этого мастера».
Судя по всему, именно каменотес и слесарь Илья Юницын послужил прототипом бессмертного лесковского Левши.
