Голоса

Туркам и французам вздумалось разбудить спящего кота… и вот кошка будет гоняться за мышами, и вы вскоре что-то увидите, и о нас заговорят, и никто не ожидает звона, который мы поднимем, и турки будут побиты, и с французами будут всюду поступать, как с ними поступили корсиканцы…

Екатерина — Чернышову

Французы теперь увлекаются мною, словно бы новой прической с пером; однако подождем немного — это скоро у них пройдет, как всякая другая мода… Русские дамы, как видно, весьма польщены вниманием и почестями, которые им оказывают в Версале; их мне испортят, и когда они возвратятся, то станут дамами с претензиями… любопытно, что мода приходит с Севера, и еще любопытней, что Север, и в особенности Россия, теперь в почете в Париже. Как! И это после того, что о нем думали, говорили и писали дурного!.. По крайней мере, следует признать, что все это никак не отличается последовательностью…

Екатерина — барону Гримму

Английские подданные находятся под защитой своих консулов… а французы брошены на произвол судьбы и несправедливости и не имеют никакой защиты.

…Большинство из них ювелиры или владельцы модных магазинов. Первые продают русским вельможам довольно бойко свои изделия, но те оставляют изделия у себя, а сами просят зайти на следующий день. Ювелир приходит, но лакеи отвечают ему, что барина нет дома. И лишь после бесконечных хождений ему высылают часть денег, но если он француз и своими просьбами об уплате надоест вельможе, тот велит сказать ему, что прикажет дать полсотни палок… Купец-де должен быть доволен тем, что ему удалось получить… А вообще русское дворянство не отличается добропорядочностью… Даже офицеры, вплоть до полковников, не считают бесчестным вытащить у вас из кармана золотую табакерку или ваши часы… Поэтому следует останавливать французов, которые вознамерились отправиться в Россию, чтобы открыть там какое-либо дело.

Лонпре, полицейский инспектор, — маркизу де Верженну

Я вижу, что переговоры с курфюрстом баварским не подвигаются вперед из-за его нерешительности, которой, похоже, как фамильной болезнью, страдает весь пфальцграфский дом: иные из них не отваживаются написать простого вежливого письма, не посоветовавшись с доброй половиной Европы. Эти предосторожности, думается мне, вызваны теми, кто… посылает в Константинополь инженеров, инструкторов, мастеров, кто мешает судам Вашего Императорского Величества выйти в море, кто советует туркам держать большую армию невдалеке от Софии и кто выбивается из сил, чтобы исподтишка вооружать против нас наших врагов…

Екатерина — Иосифу II

— Вам повезло, молодой человек. — У посла был скрипучий голос и седые баки, выбивавшиеся из-под небрежно надетого парика. — Как раз сегодня его величество король делает смотр своей гвардии, и я по долгу службы должен отправиться туда и присутствовать на нем. С чем вы прибыли?

— Его сиятельство граф Александр Андреевич Безбородко доверил мне подарки министрам королевского двора.

И подпрапорщик Измайловского полка Евграф Комаровский стал перечислять, что кому предназначено: министру иностранных дел графу Монморену — перстень с огромным солитером, наследникам предшественника графа, только что скончавшегося графа Вережена, — собрание золотых российских медалей, военному министру графу Сегюру — собольи меха и фельдмаршалу маркизу де Кастри — перстень с солитером.

— А мне?

— Вам пакет его сиятельства.

Лицо Ивана Матвеевича Симолина, министра со всеми полномочиями ее императорского величества при дворе его королевского величества Людовика XVI, выразило откровенное разочарование.

— И более ничего?

Юный подпрапорщик развел руками.

— Его сиятельство уполномочил меня выразить вам его благодарность за усилия по заключению торгового трактата между обеими державами. Полагаю, в сем пакете она выражена на письме.

Симолин вскрыл пакет и впился глазами, которые он предварительно вооружил очками, в плотные листы бумаги с вензелем Екатерины.

— Так-так! Очень хорошо. Не помедлю с ответом. Откуда вы посланы?

— Из Киева, ваше высокопревосходительство. Был при свите ее императорского величества, свершающей шествие в южные пределы империи. Пришлось долго пробыть в дороге из-за путевых неурядиц. Сами знаете — грязь беспросветная, колеса вязнут по ступицу…

— Не знаю, не знаю, ибо в России давненько не довелось быть, — прошамкал Симолин, — все в службе дипломатической, без отлучки несу сию тягость.

С этими словами он позвонил. На зов явился камердинер.

— Хочу представить этого молодого человека нашему персоналу. Да позови Алексея Григорьевича, он небось в бильярдной.

— Советник Петр Алексеев сын Обрезков.

— Первый секретарь Василий Николаев сын Мошков.

— Второй секретарь Егор Петров сын Павлов, — чинно представлялись ему.

Последним не вошел, а вкатился плотный молодой человек с нездоровой желтизной на лице, сунул ему руку и скороговоркой произнес:

— Желаю здравствовать. Граф Алексей Григорьевич Бобринский, нахожусь под надзором его высокопревосходительства, так сказать, вне штата. Как? Евграф? Ха-ха-ха! Евграф будешь граф. Бог шельму метит.

Курьер с любопытством воззрился на графа, тотчас перешедшего с ним на «ты». О нем много толковали в свете. Это был сын государыни и ее первого фаворита (первого ли?), графа Григория Григорьевича Орлова, одного из пяти братьев Орловых, подсаживавших Екатерину на престол. Государыня удалила его подалее от глаз: он был беспутный малый, не делавший ей чести.

Тогда, двадцать пять лет назад, в пору самого угара их любви, когда Орловы казались ей самой надежной опорой трона, Григорий, пользуясь своей властью, настоял на том, чтобы она рожала. Так полагал он привязать ее к себе навсегда и, чего не бывает, самому стать императором всероссийским.

Но вскоре молодая государыня отрезвела. Орлов был добрый малый, не более того, прекрасный любовник, но в супруги ни по какой статье выйти не мог. Ей удалось бескровно освободиться от него, лучше сказать — откупиться. Он погоревал-погоревал и помер. А чадо, свидетель ее греха, живой и невредимый, достиг двадцати пяти годов.

Изначально он носил фамилию Шкурин и воспитывался в семье верного камердинера Екатерины Василия Григорьевича Шкурина. Но со смертью Орлова императрица решила дать ему другую фамилию. Так появился на свет Божий новый дворянский род Бобринских, ведших свою родословную с 1762 года. Основателю этого рода были щедро жалованы поместья в Курской, Воронежской и других губерниях, дабы он ни в чем не нуждался. Разумеется, происхождение его было тайной за семью печатями, и сам он только смутно о нем догадывался, ибо посвященных было раз, два и обчелся.

В Париже Александр Бобринский, не знавший счет деньгам, вел жизнь беспутную. Дни проводил за карточным столом, вечера и ночи — в кутежах и оргиях. Для сего матушка наградила его темпераментом зажигательным и буйным. Посол его усовещивал, но без результата. Он продолжал кутить и делать долги.

Посол торопил Комаровского: надлежало ехать на королевский смотр. Была заложена парадная карета, в нее многие набились, в том числе и Александр Григорьевич Бобринский.

Равнина Саблон находилась в трех верстах от Парижа. Когда они подъехали, скопление экипажей уже было довольно плотным. Так что в самом выгодном положении оказались те дворяне, которые сопровождали их верхами. Как, например, Александр Петрович Ермолов, недавний фаворит императрицы, тоже ведший рассеянную жизнь в Париже. Ему с высоты был превосходно виден весь плац с застывшими на нем гвардейскими полками.

На свою беду Ермолову, отличавшемуся щегольством, вздумалось надеть российский мундир инженерных войск — красный с серебром. Каков же был его конфуз, когда он увидел, что гвардейский строй был облачен… Да-да, в красные мундиры с серебряным позументом!

Меж тем он поторопился выехать поближе к строю и дал шпоры своему коню. Конь заплясал под ним и вырвался вперед.

Афронт был полный! Ермолова приняли было за командующего полками графа д’Артуа. Но все быстро разъяснилось, и незадачливый щеголь был вынужден ретироваться.

Его восхождение в спальню государыни было в значительной степени случайным: он приглянулся главной поставщице любовников для царицыной опочивальни графине Прасковье Александровне Брюс, «пробирной палатке» государыни. Ей показалось, что он, блестящий гвардейский офицер, послужит достойной заменой в Бозе усопшему Ланскому, после кончины коего императрица была безутешна.

Мужская стать Ермолова тоже была оценена графиней. Но, увы, он оказался без блеску, мужик мужиком, без должного обхождения.

— Оплошала, матушка, — казнилась графиня, — и на старуху бывает проруха. В постели-то он может…

Ермолов пробыл в случае менее года. Разумеется, за столь короткий срок, покамест искали достойную замену, он не преуспел в награждении: ему досталось менее всех его предшественников. И все же весьма и весьма немало: всего имущества на 550 000 рублей. Вот он и прожигал их в Париже, ибо, в отличие от своего младшего прославившегося братца, никакими достоинствами не обладал. Что касается стати, то она есть и у жеребца — так говаривала Екатерина. После Ланского он показался несносен. Оттого государыня довольно быстро согласилась заменить его Мамоновым: этот был умен, изящен, манерен, то бишь полностью светский человек.

Посему и Иван Матвеевич Симолин с некоторым злорадством отнесся к выходке Ермолова.

— Поделом ему. Более нет полезет куда не следует. Смекайте, дети мои, каково выходит боком неуместное щегольство и желание покрасоваться. — При этом он выразительно глянул в сторону графа Бобринского.

Грянул фанфарный призыв, и на зеленое поле выехал в блестящем алом с золотом мундире истинный командующий граф Шарль Филипп д’Артуа во всем блеске своих тридцати лет. Никто тогда не мог предречь, что через много-много лет он займет трон французских королей под именем Карла X.

— Родной брат короля Людовика, — вполголоса произнес Симолин.

До них донеслись гортанные звуки команды, красно-серебряный строй дрогнул, колыхнулся и колонна за колонной церемониальным маршем двинулся по полю. Ах, какая это была живописная картина! Вслед за пехотой гарцевали кавалеристы: эскадрон на белых конях, другой — на вороных, третий — на гнедых, четвертый — на соловых, на чалых, на игреневых…

Снова послышалась команда, и строй развернулся. Вскоре он возвратился на исходное место. Прогремел пушечный залп, колонны застыли. Лишь ветер колыхнул плюмажи на их киверах.

На поле выехала золоченая карета на высоких колесах, стекла ее были опущены. Его величество король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта катили вдоль строя. Королева делала ручкой, король выставил ладонь. Их величества принимали парад, не выходя из кареты.

— Боятся, што ль? — буркнул Бобринский. — Экое непотребство!

Симолин погрозил ему пальцем:

— Нехорошо критиковать поведение их величеств, даже скверно-с. У них свои виды-с.

— При вас могу, — отвечал Бобринский. — Полагаю, вы не донесете. Да если и донесете, кой прок от сего будет?!

Он был смел на язык, как видно, понимая свою неуязвимость. Посол смолчал. Он не любил никаких конфликтов, а ежели они возникали, старался тотчас погасить их. Иван Матвеевич был справный исполнительный чиновник, никогда не выходивший из высшей воли. Он действовал строго на основании инструкций своего патрона графа Безбородко, не осмеливаясь на отсебятину. Да и как можно, думал он, в сношениях государей сметь свои суждения иметь.

Он был ревностный служака на дипломатическом поприще, а посему устраивал Петербург и пребывал безвыездно на своем месте вот уже который год. В пакете, который привез Комаровский, содержались очередные инструкции Безбородко и его послание новому министру иностранных дел графу Монморену. Были там письма нынешнего посла короля графа Сегюра своему патрону и дяде — военному министру.

Отношения между российским и французским дворами были давно натянуты. Версаль покровительствовал туркам и исподволь старался умалить Россию. Торговый договор, только что подписанный обеими сторонами, мог лишь незначительно сгладить противоречия. Однако Симолин не мог пожаловаться на недостаток внимания к нему и вообще к русским аристократам, пребывающим в Париже. В ту пору там находились княгиня Наталья Петровна Голицына со всем семейством, камергер ее величества Василий Никитич Зиновьев, известный мистик и масон Родион Александрович Кошелев с супругой и другие лица, о коих уже упомянуто. Все они были с радостью принимаемы в свете и при дворе. Более того. Северная Семирамида, с царственной щедростью покровительствовавшая Вольтеру и Дидро, ведшая регулярную переписку с бароном Гриммом, с аббатом Галиани, вошла в необыкновенную моду. И это несмотря на ставшие достоянием общества ее антифранцузские высказывания.

Обо всем этом Иван Матвеевич докладывал по начальству в своих немногословных донесениях. В них были только факты и ничего более, он почитал неуместным разбавлять их своими комментариями.

Сейчас ему поручалось в осторожных выражениях прощупать возможность дальнейшего сближения с Версальским кабинетом в интересах обеих держав. Александр Андреевич Безбородко доверительно сообщал ему, что государыня переменилась в своем отношении к Франции, что он приписывал влиянию посла Сегюра, и жалует благосклонным вниманием королевскую чету. Турки-де — ненадежные союзники и торговые партнеры, кроме всего прочего, такая близость врагов креста и Христа с христианнейшей монархией сама по себе противоестественна. Обо всем этом он должен говорить при своем свидании с графом Монмореном, равно и с его величеством королем. Важно ослабить связь Франции с турками, елико возможно, и он, Симолин, призван добиваться этого. В письме Александр Андреевич глухо говорил о возможности войны и о том, что Францию надо предостеречь от активного вмешательства в нее.

Война! О ней давно поговаривали здесь, в Париже. Ясное дело с кем — с турками. Известен здесь был и Греческий проект князя Потемкина, весьма поддерживаемый императрицей. В общих чертах, разумеется, в слухах, ибо никаких официальных подтверждений ему быть не могло. Но слухи были достаточно пугающими. Россия и Австрия раздуются до чудовищных размеров и станут угрозой для всей Европы…

Франция не могла этого допустить. Не из неприязни к российскому двору, а из политических видов, исключительно из них. Иван Матвеевич понимал это. Но что он мог? Всего лишь чиновник, исполнитель высоких и высочайших предначертаний, только и исключительно исполнитель.

Признаться, он с величайшей неохотой испрашивал аудиенции, будь то у министров его величества короля, будь то у самого Людовика. То был для него нож острый. Он вообще предпочитал отсиживаться у себя дома, выталкивая вперед для исполнения дипломатических обязанностей чиновников посольства. Лишь в самых крайних случаях напяливал он мундир и с горестною миной отправлялся в Версаль.

Так было и на этот раз: письмо Безбородко обязывало. Кроме того, ему предстояло вручить презенты, доставленные восемнадцатилетним курьером Евграфом Комаровским, по назначению.

Прежде он обстоятельно расспросил юношу о том, нет ли перемен в придворной иерархии, кто как, кто с кем, кто кого и кто кому. Комаровский был словоохотлив и отвечал подробно, сколь был посвящен.

Фаворитом ее величества оставался по-прежнему его крестный отец Александр Матвеевич Мамонов. Но как он ни добивался встречи с ним, сетовал юноша, он так и не отозвался на просьбу крестника. Князь Потемкин все так же в великой силе, и государыня советуется с ним прежде других по всякому делу. Безбородко — второй человек в ее свите, да, да. Он вызывает всеобщее восхищение и удивление своею памятью и своими познаниями по политической части.

— А как они с князем? — осторожно спросил Симолин. — Ладят ли?

Тут пришел черед Комаровскому осторожничать. Ладят ли? Похоже, светлейший относится к его патрону без какой-либо ревности, он его ценит, хотя государыня порою со смешком говорит, что Александр Андреевич-де на все способен, но ленив. Его любимое занятие — сон.

— Живут дружно, — наконец ответствовал он.

— Ну и слава Богу. — Казалось, Симолин только этого и дожидался. — Стало быть, нету среди персон никаких трений?

— Кажись, нет, ваше высокопревосходительство.

— Ну и хорошо, ну и ладно. Теперь я со спокойным сердцем могу испрашивать аудиенции у персон здешних, — со вздохом молвил он.

И, облачившись в мундир, отправился прежде всего к министру графу Монморену, прижимая к груди коробочку с драгоценным перстнем, который, похоже, стоил не менее тысячи золотых луидоров.

Граф принял его без проволочек. Рассыпаясь в благодарностях, он принял перстень и послание, подвинул Симолину кресло, просил садиться и чувствовать себя свободно, пока он прочтет письмо любезного и высокочтимого министра Безбородко. Впрочем, фамилия графа давалась ему с трудом, она плохо укладывалась в ложе французского языка.

Прочитав, он отложил бумагу и, почесавши переносицу, спросил Симолина о здоровье его лично, государыни его, князя Потемкина, который, по слухам, подвержен некоему загадочному заболеванию, нечто вроде английского сплина.

— По-русски это называется хандра, — заметил Иван Матвеевич. — Упадок духа.

— Ха-ха-ха, как смешно! — почему-то обрадовался Монморен. — Хандра! — со свистом вырвалось у него изо рта. — Что ж, пожелаем князю избавиться от этой самой хандры, ибо такому выдающемуся государственному мужу такая хандра совершенно ни к чему. Что же касается сближения наших держав, то оно возможно и даже необходимо. Однако при одном условии: если ваша, без сомнения, великая монархиня откажется от своих воинственных планов, от притязаний на раздел Турецкой империи. Ведь такие притязания есть не что иное, как желание перекроить мир. Его величество, мой повелитель, которому в свое время были доложены планы вашей государыни и князя Потемкина, отнесся к ним резко отрицательно. И доселе не изменил своего мнения, хоть и смягчил его. Вот в таком смысле я и отпишу вашему патрону и моему милостивому коллеге. Да, именно коллеге. Полагаю, я смогу отправить мой ответ и мою благодарность с вашим курьером? Как скоро он возвратится?

— Должен вас огорчить, граф. Он пробудет здесь еще довольно долго.

— Ну что ж, дело, как я понимаю, не спешное, можно и подождать.

— Я хотел бы испросить аудиенцию у его величества короля, — вялыми губами исторг Симолин. — Мне поручено передать…

— О, его величество охотно примет вас, — подхватил Монморен. — Но можете мне поверить: я достаточно хорошо знаю его взгляд на политику европейских держав — изложил ее в беседе с вами, личная встреча ровно ничего не изменит. Я доложу королю о вашем желании, — торопливо прибавил он, — и сообщу вам.

— Высокая воля… Мне поручено, — пробормотал Иван Матвеевич. Ему вовсе не хотелось предстать перед Людовиком, он прекрасно понимал, что это ничего не изменит, и Монморен был совершенно прав. Но что делать, что делать. Он всего лишь невольник…

Аудиенции пришлось дожидаться две недели: король был занят неведомыми делами, ибо дела монархов всегда неведомы и простые смертные представить их себе никак не могут. Симолин же был рад отсрочке, ему никак не хотелось снова влезать в мундир, ставший ему тесным, ибо за годы своего дипломатического поприща он успел располнеть, а мундир остался все тот же и заказывать новый он не собирался, почитая это за лишний расход. Тем более что старый, надевавшийся им редко и только в торжественных случаях, выглядел еще весьма прилично, на нем не было ни одной потертости.

Наконец граф Монморен счел нужным лично навестить его и сообщил о времени королевской аудиенции. Ах ты. Боже мой, надо сбираться!

— Парик, парик растрепался, матушка, — торопил он супругу. — Причеши его и припудри. Со мною поедет Петр Алексеевич Обрезков да юный Комаровский. Впрочем, не знаю, допустят ли его до лицезрения особы его королевского величества, но попытаюсь доставить ему таковой случай. Эвон сколько пришлось бедняге испытать в дороге. Похоже, он благонравный малый. Крестный-то у него какой важный — ближнее лицо государыни, Мамонов. Однако отказался допустить до себя крестника своего. Ахти мне!

— На короткой узде держит его государыня, — прозорливо заметила супруга, — вот и не допустил.

— Небось. — И Иван Матвеевич боком пролез в дверь. Карета была уже подана, выездные лакеи взошли на свои места. Обрезков его дожидался.

— С Богом, — сказал Иван Матвеевич и перекрестился. Возрос он в вере лютеранской, ибо был сыном пастора-шведа из Ревеля, но пришлось принять православие, и он ревностно, как исполнительный чиновник, соблюдал все положенные обряды.

Король-солнце Людовик XIV построил Версаль в пятнадцати верстах от Парижа со всем тем великолепием, которое было так свойственно его царствованию. С тех пор он стал обиталищем королей Франции.

Всякий раз, когда Ивану Матвеевичу приходилось бывать в королевских дворцах по долгу службы, он чувствовал себя подавленным. Все в Версале было грандиозно: главный дворец, в лощеных переходах которого можно было потерять голову среди тамошнего великолепия, парк с его мраморными статуями и блистающими фонтанами, аллеями и благоухающими цветниками, утомляющими взор и обоняние, где можно было часами блуждать и наконец заблудиться, дворцы Большой и Малый Трианон — верх изящества…

— Что делать, что делать, — бормотал Иван Матвеевич, пока карета тащилась по пыльной дороге парижских предместий, — я обязан доложить о свидании с королем, выслушать его суждения, кои мне заранее известны. Однако ж я не волен в своих желаниях…

Он покосился на своих спутников. Оба дремали, привалясь к подушкам, убаюканные мерным покачиванием. Юный Комаровский, как видно, набирается впечатлений за день, устает и не высыпается. А Обрезков-то… Он ведет жизнь покойную, хотя и любит бывать на балах и приемах, кои случаются здесь чуть ли не всякий день.

Наконец они подкатили к воротам с бронзовыми львами, широко разинувшими пасти. Герольдмейстер возгласил:

— Полномочный министр ее величества императрицы России Катрин!

Ворота медленно распахнулись. Карета въехала во двор. Парадное крыльцо охраняли гвардейцы короля. Они походили на раскрашенные статуи.

К ним долго никто не подходил. Наконец появился обер-камергер. Он осведомился, кто жалует к особе его величества, сверился с какой-то бумагой и произнес:

— Господа Симолин и Обрезков, прошу пройти со мною.

— Нельзя ли допустить и нашего секретаря? — заикнулся было Иван Матвеевич, но, услышав суровое «нет», развел руками. Бедняга Комаровский принужден был остаться в карете. А ему так хотелось лицезреть особу короля Франции, дабы потом похвастать перед своими близкими и знакомыми. Ему еще предстоит узнать, что в монаршьих дворцах существует строгий церемониал.

Меж тем наши дипломаты шествовали по роскошной анфиладе дворцовых зал необычайной протяженности. Их шаги гулко отдавались под сводами. Пол был навощен, и на его гладкой поверхности отражались их фигуры. Шествие возглавил обер-церемониймейстер, сменивший камергера. Подходя к каждой двери, он звучно возглашал:

— Министры ее императорского величества Катрин!

И дверь словно сама собою распахивалась.

У дверей королевского кабинета застыли гвардейцы с обнаженными шпагами.

— Обождите, — сказал царедворец. Прошло несколько томительных минут в мертвенной тишине, прерываемой лишь хриплым дыханием Ивана Матвеевича. Наконец обер-церемониймейстер воззвал:

— Его величество король Франции ожидает вас.

Король сидел за столом. При их появлении он встал, ответил наклонением головы на низкий поклон и жестом пригласил садиться. У него был усталый вид, желтое лицо, красные набрякшие веки, глаза глядели как-то поверх.

— Я рад приветствовать посланцев великой императрицы, — проговорил он бесцветным голосом, — и надеюсь, что она пребывает в добром здравии. Мое искреннее желание быть с ней в вечной дружбе и приязни. Однако я не могу понять, зачем ей понадобилось предпринимать столь дальнее путешествие, в особенности же к южным границам империи. Это значит дразнить гусей, то есть турок. Они усматривают в этом недружественный выпад, и я могу их понять.

— Осмелюсь возразить вам, ваше королевское величество, — нерешительно начал Симолин. — Моя повелительница предприняла это путешествие исключительно с целью знакомства с новоприобретенными землями…

— Вот-вот, — перебил его король, — это и означает дразнить гусей. Ведь эти земли были отвоеваны у Оттоманской империи, а Крым вообще захвачен неправедным образом.

— Позвольте возразить, ваше величество: Крым изначально не принадлежал Оттоманской империи, а был всего лишь под ее единоверным влиянием. И согласно договору, скрепленному высокими подписями, был уступлен России последним ханом Шахин-Гиреем и таким образом подпал под протекторат нашей державы. — Симолин говорил, все более воодушевляясь.

— Не знаю, не знаю. — В голосе короля послышалось легкое неудовольствие. — Во всяком случае, турки так не думают и сильно раздражены. Я их понимаю. И хотел бы предостеречь ее величество от подобных шагов. Они могут вызвать непредсказуемую реакцию противостоящей стороны. Легко понять, во что это выльется. Словом, я против необдуманных, а порою и легкомысленных шагов и прошу довести это до сведения ее императорского величества. Нам всем надо думать о мире, а не о войне, — многозначительно добавил он.

— Вполне с вами согласен, ваше величество. Я сделаю все, чтобы моя государыня в точности и полноте уведала ваши суждения.

— Низы охватило брожение, — неожиданно выговорил король. — Франция теряет спокойствие, да. Можете сообщить об этом вашей государыне. Я не хочу ничего скрывать от нее и надеюсь на взаимность…

Симолин и Обрезков со все нарастающим удивлением слушали нечто вроде королевской исповеди, излагавшейся с простодушной доверительностью.

— Я надеялся, что такие финансовые волки, как Тюрго и Неккер, помогут мне избавиться от стомиллионного дефицита, но ни у того, ни у другого ничего не вышло. Крестьяне восстают против налогов, но мы вынуждены их увеличить, иначе не свести концы с концами. — Он пожевал губами и добавил: — А они так и не сводятся. Говорят, что мой двор роскошествует, пожирая большую часть доходов государства. Но не могу же я себя ограничивать, равно и умалять придворных! Все королевские дворы живут роскошно, в том числе и двор вашей государыни.

Симолин и Обрезков молчали. Да, государыня ни в чем себя не ограничивает, двор пожирает множество денег, расходы на фаворитов превышают все мыслимые размеры. Выходят из положения, печатая ассигнации — ничего не стоящие бумажки.

— Я же люблю охоту и слесарное ремесло, — с прежним простодушием продолжал король. — Вы пробовали когда-нибудь смастерить замок? Простой замок? Или выточить на токарном станке что-нибудь из бронзы? Говорят, ваш царь Петр Великий любил токарить. Ах, как я его понимаю! — Он снова пожевал губами и затем неожиданно произнес: — Благодарю вас, господа. Вы свободны.

Садясь в карету, оба вздохнули и переглянулись: все, что они услышали, было так неожиданно и совсем не по-королевски, что всю обратную дорогу оба провели в молчании.

Юный Комаровский не осмеливался приставать с расспросами. Через несколько дней Симолин вручил ему депеши для Безбородко и Потемкина, а также письмо барона Гримма, адресованное государыне. Была и драгоценная посылочка: несколько античных гемм из кабинета герцога Орлеанского. Барон закупил их по просьбе Екатерины, и предназначались они для государственного Эрмитажа.

Граф Бобринский тщетно добивался его общества: ему нужны были собутыльники и игроки его возраста. «Евграф будешь граф», — поддразнивал он Комаровского. И, видя напрасность своих попыток, сочинил другое: «В штанах будешь монах!»

Обрезков увязался ехать с ним в Россию. Но за ним охотились кредиторы, и он тщательно скрывал ото всех свое намерение. Наконец он сел в наемный фиакр и под чужим именем выехал из Парижа.

Далеко за заставой он отпустил фиакр и пересел в экипаж Комаровского. Дорога была свободна!

Однако куда держать путь? Вслед за кортежем государыни или в Петербург?

— Положимся на волю Божию, — сказал Обрезков.

Так и сделали.

Сквозь магический кристалл…

Ветвь четырнадцатая: апрель 1453 года

Итак, когда корабли турок скатились посуху в Золотой Рог, он перестал принадлежать грекам, хотя их суда все еще продолжали охранять заградительную цель. Однако она потеряла свое значение.

И тогда султан повелел построить понтонный мост через залив. На его сооружение пошли бочки, многие сотни бочек. Их связывали попарно, а сверху укладывали настил из бревен и досок. Этот мост мог выдержать движение конной пехоты, а также тяжелых повозок с пушками. Для пушек были устроены и плавучие платформы, которые крепились к мосту. Так под угрозой оказалась стена, выходившая на Золотой Рог.

Но султан не торопился приступать к штурму. Он надеялся взять осажденных измором. Его пушки продолжали день за днем разрушать стену. Осажденные вынуждены были трудиться всю ночь, чтобы заделывать бреши. Это была нелегкая работа. Вдобавок мало-помалу иссякали запасы материалов, годных для этой цели.

Все подходило к концу в осажденном городе: ядра, порох, свинец. И все острей и острей чувствовался недостаток в провианте.

Император Константин был всерьез встревожен. Он приказал взять на учет все припасы и весь немногочисленный скот и учредил особый комитет, который следил за справедливым распределением продовольствия.

Хотя был разгар весны, но многочисленные сады и огороды оставались бесплодны в это время года. Рыбаки выходили в море с опаской — не ровен час, схватят турки. Призрак голода навис над Константинополем, и это более всего, более, чем недостаток в боеприпасах, тревожило императора.

А что же Венеция? Что Генуя? Что Римский Папа? Они все медлили и медлили, все откладывали посылку судов. Венецианский сенат получил призыв о помощи еще 19 февраля. Но все тянул и тянул время в бесплодных словопрениях.

Наконец адмирал Альвизо Лонго получил приказ к отплытию флота — это было лишь 13 апреля. Он должен был бросить якорь у острова Тенедос и оставаться там целый месяц, наблюдая за маневрами турецкого флота. И только когда на соединение с ним прибудут корабли под командой генерал-капитана Толедано, продолжить путь к Дарданеллам.

в Константинополе ничего об этом не знали. Там жили надеждой на скорую помощь единоверцев. И верой в Промысел Божий. Небесные покровители города не дадут ему погибнуть, нет!

Каждый день над Константинополем несся благовест, сзывая медными голосами на молитву. Архиепископ Леонард, генуэзец по рождению, служил молебны в храме Святой Софии.

— Господи, — взывал он. — Пощади нас в праведном гневе Твоем и избавь от рук врагов Христова имени. Ты видишь, какую мы терпим нужду и какой урон. Пошли же нам скорейшую помощь христолюбивого воинства! И не допусти гибели христианских кораблей, и приведи их сюда, наполненными всяким припасом.

И все молились вместе с ним и ждали облегчения себе и своим близким, и воинам, обороняющим стены великого города, оплот истинной веры.

И собрал император Константин совет вождей. И стали они ему говорить: владыка, тебе надлежит побыстрей покинуть город, ибо здесь ты подвергаешься смертельной опасности. Ты соберешь военные силы христиан и вернешься с ними под стены.

— Нет! — ответил император. — Я призван разделить с вами опасность!