Непорочность прямодушных будет руководить их,Книга Притчей Соломоновых
а лукавство коварных погубит их...
Правда прямодушных спасёт их, а беззаконники
будут уловлены беззаконием своим.
Голоса: год 1711-й, май
Пётр
Господа Сенат. Зело мы удивляемся, что мы по отъезде нашем с Москвы никакой отповеди от вас не имеем, что у вас чинитца, а особливо, отправлены, ли по указу на Воронеж новые полки, также и в Ригу рекруты, что зело нужно, о чём мы уже дважды к вам писали... исполнено ли то, или нет.
Пётр — Шереметеву и В. В. Долгорукову
Понеже мы изо всех мест ведомости имеем и напоминания, а особливо нам непрестанный прошения от господарей мультянского и волоского и всех тех народов знатных людей доходят, чтоб мы, как наискоряе, поспешили, буде невозможно со всем корпусом главным нашего войска, то хотя б знатную часть оного, более в кавалерии состоящую, послать в Волоскую землю и зближатца к Дунаю, где турки велели делать мост, предполагая, что сколь скоро те войски наши вступят в ту землю, то они, господари, с войски своими к Бендерю, куда им по указу турецкому иттить повелено, не токмо не пойдут, но тотчас с войски нашим совокупятца и весь народ свой многочисленной побудят к восприятию оружия против турков; на что глядя, и сербы (от которых мы такое же прошение и обещание имеем), також и болгары и другие христианские народы против турка восстанут...
Пётр — царице Прасковье
Я зело удивляюсь тебе, что ты не пишешь о своей дочери (а моей племяннице, кнегине курлянской), ибо вчера я у Рена видел писмо: пишет Кайзерлинк, что она подлинно беременна (речь идёт о будущей императрице Анне. — Р.Г.) А мне люди про то сказывают, что надлежало б мне ведать, ибо в том много надлежит. О чём немедленного уведомления прошу.
Пётр — Куракину в Лондон
По получении сего письма приищи у охотников токарной станок (на котором возможно точить овал и розан) доброва мастерства, и чтоб оной уже в деле несколько был; также довольное часло долот, а именно вдвое или втрое, и с собою вывези в Голандию, а оттоль пошли в Ельбинг или в Ригу... Также привези с собою две или три преимективы... доброго мастерства, а особливо чтоб немалое место вдруг мочно было видеть...
Шереметев — Петру
...с кавалериею пришёл на Воложскую границу к реке Днестру. И хотя там неприятелей татар было немало, однако же под местечком Рашковым помянутую реку безо всякого препятия перешёл. И отбив их, пришёл близ Яс, резиденции воложских господарей, и послал туда бригадира Крупотова с сильною партиею для принятия господаря воложского князя Дмитрия Кантемира...
Пётр — Шереметеву
...При входе же в Волоскую землю заказать под смертною казнию в войски, чтоб никто ничего у християн никакой живности, ни хлеба без указу и без денег не брали и жителей ничем не озлобляли, но поступали приятельски.
Чёртов король! Заставил-таки ехать к нему на поклон!
Обязанный ему много, многими благодеяниями. Обязанный польским троном! И вот изволь ехать к нему! Он, видишь ли, отягощён. Знамо чем — блядством.
Всё забыл, всё. Забыл, что Карл шведский заставил его дать деру, бросив своё королевство. Заставил подписать унизительный Альтранштадтский мирный договор, в коем Август был принуждаем отказаться от всех прав на корону Польши. Ею Карл увенчал своего покорного ставленника Станислава Лещинского. Август тогда отрёкся от него, Петра, и, дрожа заячьей дрожью, засел в своей курфюршеской столице Дрездене.
Август Сильный? Он и в самом деле сильный — завивал трубкою серебряную тарелку. И в детородстве сильный — наделал три с половиной сотни детишек. Никем не брезговал — обсеменял всех подряд: крестьянок и графинь. Его канцлер только успевал выдавать пособия на содержание королевских чад. Незаконных, вестимо.
Тут-то он сильный — ни смелости, ни ума не надо: знай себе суй. Кабы не он, Пётр, не Полтава, не видать бы Августу снова Варшавы: царь высвободил его из оков Альтранштадтского договора, и он снова принялся обсеменять польских панночек.
Чёрт с ним! Хоть и худой союзник, но по нынешним обстоятельствам нельзя терять и такого. Правда, ненадёжен: ежели что, предаст и глазом не моргнёт — оказал себя пять лет назад перед Карлом. Но может быть, урок сей пошёл ему впрок?
Нет, на благодарность Августа ему, Петру, рассчитывать нечего, коли, несмотря на все просьбы и резоны, король так и не явился в Яворов, а предложил царю явиться в Ярослав.
Катерину оставил в Яворове — для собственного спокойствия. Август мог и на неё накинуться. Зачем его искушать. К тому ж меж них дела государственные, опять же возвернуться придётся через Яворов...
Что-то в нём было, в этом Августе, какой-то магнетизм, равно притягивавший к нему не только женщин, но и мужчин. Лихач, бражник, гуляка. Пётр испытывал к нему слабость со времени их первой встречи. Славно они тогда грешили: пир за пиром, дворец за дворцом, дама за дамой. Переменялись, а после хвастали как мальчишки: кто сколько поставил...
Жили ровно братья. Вот отчего и именовал его в письмах «любезнейший брат, друг и сосед». После того что меж них было всё обще, как иначе!
Остались воспоминания — сумбурные и сладчайшие. Столь много всего, всяких и всех было перепробовано, такая крутилась карусель, молодая да знатнейшая, что голова шла кругом. И досель стоило вспомнить, как всё оживало, да.
Не для того ль Август зазвал его в Ярослав? Неужели не угомонился? Меж них два года разницы всего-то, ему, стало быть, пятый десяток.
Нет, такой не угомонится. Он создан для сладкой жизни, для утех любовных и потех застольных. Таково его поле битвы. Лишь на эдаком поле он — Август Сильный. С иного поля, настоящего, он мгновенно ретируется.
Что ж, каждому своё. Может, тем и притягателен Август для Петра, что другого такого более нет.
До Ярослава — два дня пути. По счастью, дороги исправились, можно стало ехать, не опасаясь завязнуть. Жаль было покидать Яворов, расставаться с ботом — он провёл там более месяца, да так и не насытился. И Катеринушкой не насытился. И озером. И обществом гетманши Сенявской — с трудом продрался сквозь Катеринину ревность, впервой её почувствовал. Утвердилась, видно, в звании царицы. Подарил гетманше бот в знак любви мимолётной, но благоуханной.
Конечно, с Августом ему не равняться, но любовный пыл не угас. И зовы женщины были покуда ему внятны и желанны. А тут был именно зов. Можно ли было пренебречь?! Брат Август, тот не разбирал — есть зов или нет: точно ястреб кидался и когтил.
Он стал не таков: Катеринушка отдавалась ему щедро и всяко — как никакая другая. После неё все казались пресны. И всё-таки иной раз позывало. Более всего ради сравненья — может ли быть слаще.
Пока что не было. Вот и с гетманшей тоже, хоть и весьма притягательная дама, обворожительная, истинно женщина с барственной шляхетской тонкостью. Так что было познание, а не похоть. Более всего познание. И что же? Очарование осталось позади. А жаль...
Что же сам гетман Сенявский? Сказывала: он стар и не ревнив. Меж них соглашение: каждый свободен в своих поступках, привязанностях и желаниях. Но только без огласки, равная свобода меж мужем и женой — что может быть разумней! Супружество ненарушимо, а вот верность — предрассудок.
Гетман в Ярославе, встречает своего государя. Он занят своими мужскими делами и не ревнив. «Ревность есть чувство низменное» — утверждала гетманша Сенявская.
Вот он, Пётр, как будто бы не ревнив. В нём более всего говорит собственник, хозяин. Ежели женщина, с которой он связал свою судьбу, изменит, он не возревнует, но оскорбится. Царь есть владыка животов и персонального живота, и без указу никто не вправе покуситься на принадлежащий ему живот...
Ах, нет, не о том, не о том. И не туда сворачивают мысли. Должен быть озабочен делом. Недоволен он собою, конечно, недоволен! Писал он Меншикову, что в конце мая будет к Днестру, но теперь ясней ясного: сего не исполнит.
Пётр оборотился к Макарову:
— При тебе письмо Шмигельского?
— При мне, государь.
— Чаю, господа министры его не читывали?
— Нет, государь, — разом отозвались Головкин с Шафировым.
— Чти им вслух. Да пусть на ус мотают.
— Кто сей Шмигельский? — осведомился Головкин.
— Креатура Лещинского. Письмо сие перехвачено и к нам прислано.
Письмо было довольно длинное, и Макаров где читал, а где пересказывал.
— Получил Шмигельский объявление от приятелей из Польши, что саксонцев только семь тысяч, а Москвы четыре тысячи. «Постановлено есть у нас и с тем войском итти отчаянно на саксонцов и на москву, которых свободно разгоним». Комаццировано-де к ним две тысячи шведов. Пишет, что столь великой силы турской и нашей Москва не выдержит. «А король Август чаю, что прежней договор воспримет и спрячетца в Саксонии».
— Вот сии строки мы и приготовили для Августа, — усмехнулся Пётр. — Покушение на власть его затеяно, и без нас ему не отбиться.
— А нам — удар в спину?
— Князю Меншикову копия с сией цидулы послана, дабы принял свои меры. За ним не пропадёт. — Пётр снова усмехнулся. — Августу же — шпага в задницу.
— Напужается, — предположил Шафиров.
— Пусть его. Зело пуглив, — улыбка не сходила с уст царя. — Альтранштадтский мир помнит и вовек не забудет.
— Да уж, изрядно побит был Карлом.
— Сильный-то он сильный, да вся сила в портки ушла, — Пётр позволил себе непочтение к королевской особе. Себе — иных же непременно осадил бы. Досада не проходила: настоял-таки Август на своём, не приехал в Яворов, как сулился, и вот его, Петра, благодетеля своего, выманил.
— С ним надо бы пожёстче, — сказал Головкин.
— Знаю. Боюсь, однако, отпугнуть. Он нам ныне зело надобен в алианций против турка. Султан с Карлом зарятся на Польшу да на Украйну. Мазепа помер — Орлик объявился.
— Ну, Орлик — не орёл, — хихикнул Шафиров. И все засмеялись, оценив шутку.
— Невелика птица, — согласился Пётр, — а нагадить может.
— Завозились мы с вами тут, — неожиданно расхрабрился Головкин, как видно вспомнив, что он, канцлер, есть тоже власть, и власть немалая. Но Пётр неожиданно согласился и даже поддержал его:
— Верно говоришь, Гаврила Иваныч. И я тому причинен. Более месяца в Яворове катался, и никто меня остановить не взялся.
— Как остановишь, ваше величество. Не могли поперёк слово молвить. Опять же Августа ожидали.
— А надо бы, надо бы молвить. Когда по делу, я не обидчив.
— Всё едино опасаемся. Можно ли высочайшей особе слово в противность?
— Мы единый интерес имеем. А вы есть ближайшие помощники и сотоварищи в деле государственном. Я строптивцев не жалую, а коли по справедливости, никто не должен опасаться.
— Так-то оно так, — и Головкин опасливо покосился на царя, — но ваше царское величество яко бомба без фитиля взрываетесь.
— Доведут — взорвусь. Без фитиля, говоришь? Нет, фитиль-то непременно есть, токмо невидимо он тлеет. Верным да справным никогда обиды не чинил. Который из вас жалобиться хочет, говори! Смело говори!
Все смущённо молчали. То ли память прохудилась, то ли не было обид, то ли боялись, но никто рта не раскрыл.
— То-то! — удовлетворённо хмыкнул Пётр. — Ибо верных да справных берегу. А что грех порою случится, так конь о четырёх ногах, да и тот спотыкается. А ещё говорят: у царя да у Бога всего много.
В Ярослав приехали, а Августа нет. Неужто опять надул? Великий коронный гетман и кастелян краковский Сенявский поспешил успокоить их: король-де задержался в пути. Он был ретивым сторонником Петра, гетман, и выказал царю своё уважение, выехав ему навстречу.
Пётр выбрался из кареты, потянулся так, что хрустнули кости, и пошёл навстречу гетману.
— Рад приветствовать ваше величество на земле Ярослава, владетелем коей я являюсь.
— Весьма благодарен вашей ясновельможности, — торопливо произнёс Пётр и, наклонив голову, отдалился на несколько шагов от гетмана, как видно приготовившего приветственную речь. Царь испытал некоторую неловкость: гетман оказался не столь уж стар, как обрисовала его супруга.
Впрочем, коронный гетман, оставшийся с открытым ртом, так и не успел его закрыть, потому что вдали показался королевский кортеж и ретирада Петра могла сойти за встречу.
Конные жолнеры, сопровождавшие королевскую карету, по данному им знаку отстали. Августу дали знать, что царь идёт навстречу.
Карета остановилась в нескольких саженях от Петра. Дверца распахнулась, и Август тяжело сошёл на землю, поддерживаемый с двух сторон подоспевшими придворными.
Он шёл навстречу Петру, картинно распахнув руки — большой, грузный, краснолицый, сильно обрюзгший со времени их последней встречи. Сошлись и заключили друг друга в объятия: пусть подданные видят, сколь сердечна их связь. Демонстрации такого рода меж союзных монархов благотворны — оба они прекрасно знали это.
Политес был соблюдён. Теперь они шли рядом, оживлённо разговаривая. Свита следовала в некотором отдалении, охватывая их полукругом.
Всё неприятное — на потом. А пока им было что вспомнить. Их связывал общий грех — такая связь сильней иных других. Пётр осведомился о здравии королевы Христины — то был знак вежливости. Август в свою очередь полюбопытствовал, как поживает новая супруга царя. Он уже прознал об Екатерине — такого рода новости распространяются с непостижимой быстротой, несмотря на то что иностранные потентаты не были официально уведомлены об этом.
— Хороша она? — спросил Август. И глаза его загорелись любопытством старого волокиты.
— Пригожа, коли взял за себя.
— Отчего не привёз?
— Оберегаю от лишнего трясу и от лихого сглазу.
— Не от меня ли? — хохотнул Август.
— Чать, друг, брат и сосед. Можно ли?
— Мы славно с тобою резвились, — перевёл разговор Август, воссев на своего любимого конька. — А потому повязаны тесно-телесно. Я и в этот раз приготовил тебе угощение, дорогой брат. Не всё же войны и политика.
— Согласен, брат Август, — нехотя согласился Пётр. Он было настроился на деловой лад, но решил на этот раз уступить, а лучше сказать — отступить, дабы потом неожиданно перейти в наступление. Он понимал, что король расставляет те же сети, в коих они бывали вместе, чтобы потом ловчей ускользнуть от запутавшегося царя. Расчёт был слишком прост.
Август был мот. Денег у него вечно не бывало: двор и утехи поглощали их с ненасытной жадностью. Этим он разительно отличался от Петра, слывшего скопидомом и щеголявшего в штопанных Екатериной чулках и старых сношенных башмаках. То было, разумеется, не скопидомство, а бережливость радетеля государства.
Август, похоже, почувствовал душевную настороженность Петра, а потому принял тон, приличествовавший монарху:
— Когда собираетесь отбыть, ваше царское величество?
— Что ж так сразу — отбыть? Я ещё как следует и прибыть-то не успел. У нас общего интересу много.
Король состроил кислую мину и некоторое время шёл молча. Наконец он сделал некий знак, и к нему приблизился шедший в нескольких шагах позади юноша в жёлтом парчовом камзоле. Он был непомерно завит и надушен.
— Позвольте, ваше величество, представить вам моего сына и наследника престола, будущего Фридриха Августа Третьего.
Юноша поклонился и отчего-то зарделся. Пётр подал ему руку.
— Точь-в-точь мой Алексей, — произнёс он добродушно. — Только Алексею-то быть Вторым: первым был его дед.
Пётр с нахлынувшей теплотой подумал о сыне: в эту минуту он был для него наследником. Пётр всё ещё хотел этого, хотел, несмотря на то, что пока ещё узкая полоса отчуждения прошла меж них. Суждено ли ей разрастись? Один Бог ведает.
Сын от нелюбимой жены. При том, что есть жена любимая, плодоносная. Пётр не сомневался: родит ему и сына. Как быть тогда? Завещать ли престол по старшинству? Так велел обычай, пока никем не нарушавшийся. По кончине батюшки престол унаследовал его старший сын — пятнадцатилетний Феодор Алексеевич. В двадцать с небольшим отдал Богу душу — хилый был. Следующим по возрасту шёл Иван, он и наследовал Феодору. Ивану было тоже чуть более пятнадцати, когда занял престол. Слабый здоровьем Иван и умер тридцати лет. Соправителем при Иване был десятилетний Пётр. С Иваном кончились и Милославские на троне, и воцарился Пётр — Нарышкин, крепкого корня. Кто же наследует ему?
Нет пока ответа. Не наступило ещё для него время. И по всему видно: когда время для ответа наступит, будет он тяжек, но справедлив... А пока он, Пётр, отодвигает этот ответ как можно далее во времени.
— А я, брат Август, женю нынче своего наследника, — сообщил он королю с некоторой долей гордости и даже вызова.
— Как же, слышал, — отвечал Август так, словно для него не существовало никаких тайн. — На принцессе Вольфенбюттельской. Ничего, приличная партия. Царевич будет в родстве с римским цесарем: сестрица его невесты сосватана за него. Однако же традиционная немецкая бедность, — и король то ли сострадательно, то ли пренебрежительно поцокал языком. — Да и откуда взяться богатству в этом крохотном герцогстве. У них там и реки-то приличной нет. Вашему царскому величеству придётся содержать молодых, а то и её родителей. — И Август с сожалением поглядел на Петра.
— Молодые будут жить в моей новой столице, — угрюмо произнёс Пётр. — В Санкт-Питербурхе, в Парадизе:
Этот чёртов Август, как видно, вознамерился испортить ему настроение. И своим всеведением, и довольно-таки прозрачным намёком на неудачный выбор невесты для сына: всё-таки наследник столь великого и могущественного царства был достоин невесты из королевского дома.
— Ничего, и такая сойдёт, — буркнул Пётр. — Моей славы довольно и для оного герцогства, и для молодых. Я-то не погнушался вот — взял за себя даже неродовитую, — с вызовом закончил он. Этому проныре всё небось и так было известно.
За разговором они приблизились к дворцу. Четыре пушчонки бабахнули салют. Камер-оркестр, устроившийся в портике, заиграл нечто вроде марша. Коронный гетман Адам Николай Сенявский встречал их на лестнице в окружении пышной королевской свиты. О, он был отлично посвящён во вкусы своего короля и знал, как потрафить ему.
Чело Петра постепенно разгладилось. Август фамильярно подхватил его под руку: пусть все видят их единение.
— Мы можем прекрасно провести здесь время, ваше царское величество, — вполголоса оповестил он. — Как некогда у меня в Дрездене. Полячки не чета немкам, да. О, они пламя, разбрасывающее снопы искр.
— Кабы не сгореть. На войну ведь еду, — со всей серьёзностью проговорил Пётр.
— Я и предлагаю войну, — тучное тело Августа заколыхалось. — Только война эта будет сладчайшей.
— Прежде надобно дело сладить, — уклончиво отвечал Пётр. Он ещё в дороге настроился на деловой лад и решил не давать Августу спуску. Экий, однако, искуситель, экий ветрогон. Заронил искру соблазна, она и начала разгораться. Воображение услужливо подсовывало ему картины их дрезденского блудодейства, действительно сладчайшего.
Да, король Август был великий магистр орденов Венус и Бахуса со всеми их кавалериями и приложениями, со всем оргиастическим действом. И здесь, в замке гетмана, всё наверняка приуготовлено к радостным препровождениям великих особ.
«Бедный гетман, — сострадательно подумал Пётр. — Ему, видно, приходится волей-неволей участвовать в королевских увеселениях, ибо повелитель любил соучастие, видя в нём и некое смягчение своего собственного греха, и возможность замкнуть языки. Не потому ли гетманша почитала его стариком, что он часто грешит вместе с королём? И на неё его не хватает?»
Однако воображение делало своё искусительное дело, раздувая ноздри, пыша жаром. И Пётр сказал то, что должно было прозвучать как согласие:
— Мы, конешно, поладим с твоим королевским величеством. Сговоримся и трактат подпишем. Для сего я сюда и прибыл, — заключил он.
«Поладим, поладим, — эхом отзывалось в нём, когда они шагали по протяжённым анфиладам замка. — По-ла-дим!»
Поладили, вестимо. Многое их связывало. И ни порвать, ни ослабить, ни расторгнуть связи эти было не можно. Прежде были связи политические, а уж потом иные, сластолюбские. Политику никак нельзя было принести в жертву. Европа сходилась и расходилась в унии, союзы и прочие скоротечные образования. Следовало определиться и определить.
— Прошу ваше королевское величество завтра пожаловать ко мне на обед, — официальным тоном отнёсся Пётр, когда пришло время расходиться по апартаментам.
Предложение это, казалось, застало Августа врасплох. Он остановился, помялся, верхняя губа недовольно оттопырилась, но наконец вяло согласился:
— Только с одним условием, мод высокий брат: с глазу на глаз. Самые близкие за столом, никаких министров. С ними потом, они подождут.
Пётр пожал плечами. Ладно, коли так. Но отчего бы это? Не хотел ли он перехватить инициативу и предложить нечто своё, да не успел? Тот, кто первый устраивает званый обед, тот и заказывает музыку, иначе говоря, задаёт тон. Август хотел, видно, задать тон на правах хозяина, да не успел. Хотел повернуть по-своему. Хитрая бестия, он догадывался, чего потребует от него царь. За столом будет закинут пробный шар, не более того. Август же терпеть не мог принимать на себя какие-либо обязательства. Особенно если дело касалось расходов и участия в войне.
Этот блудодей знал: Пётр непременно ввергнет его в расходы. И поведёт об этом речь за столом. Предварительно они крепко выпьют, это уж положено. И Август, разгорячённый и размягчённый застольем, непременно наобещает сорок бочек арестантов, как бывало уже не раз. А потом придётся отвечать и подписывать обязательства...
Обед был сервирован в малой зале замка. Август был с наследником, его же представлял хозяин замка. Со стороны царя были канцлер Головкин и посол Долгоруков. Август морщился: уговор был нарушен.
Возлияние было обильно, стол ломился от яств и вин. Были и фазаны в соусе, и кабанчики, нафаршированные каштанами, и пулярки с яблоками, всё это скворчило, пахло и возбуждало аппетит.
— Здоровье друга и брата моего, пресветлейшего короля и верного союзника, подымаю сей бокал, — провозгласил Пётр и потянулся к Августу.
Последовал ответный тост, по обыкновению цветистый. Они и их приближённые старались перещеголять друг друга. Начали с лёгкой настороженности, размягчались всё более, обратились к сердечности. А когда допились до высокого градуса, сколь ни официален был обед, начались и взаимные уверения, и объятия.
Пётр был куда как крепче Августа. И ему ничего не стоило вытянуть из короля обещание полного военного альянса. Благодушество короля дошло до крайней степени: он пообещал и денег. Пётр ему поверил — размяк.
Не забыть бы только, не забыть. Благо предупредил посла Долгорукова всё запоминать, а уж потом в консилии выложить и припереть. А Головкину подготовить договор.
— Эх, ваше царское величество, — сокрушался на следующий день князь Григорий Фёдорович Долгоруков. — Король что тверёз, что пьян, тороват на посулы. Ничего не даст, ничего не исполнит. Мне ли его не знать.
— Знаю, — качнул головой Пётр. — Все королевские повадки и мне давно ведомы. Но тут общий враг. Мало ему Карла было, так теперь салтан турской походом пойдёт, и не токмо Польши, но и Саксонии ему не видать. Клешми вытяну из него полки, на Евангелии заставлю поклясться.
— И поклянётся, и слезу пустит... Знаю я сего короля, сколь годов при дворе его обретаюсь. Хоть и королевская особа, а возьму грех: пустой человек...
Пётр сердито взглянул на Долгорукова, но смолчал. Оно и лучше, когда посол зол: сотрёт позолоту с пилюль, приготовленных для русского двора.
Ладно, теперь черёд за Августом отдавать обед. Поглядим, каковы будут в этот раз королевские песни да королевские пени. Всё едино — не отвертеться Августу, нет!
Меж тем в Ярослав съезжалась шляхта. Будто на поклон королю. Учинилось знатное многолюдство. Август притворно — видел Пётр притворство — удивлялся: зачем да почему? Места свободного не стало: ясновельможные за ясновельможными, такого и в Яворове не было.
Пошли охоты конные, с егерями, выжлятниками, загонщиками, доезжачими. Стравили великое множество кабанов, ланей, оленей, свалили и двух зубров — всё более от ухарства да от жадности: можно ль переесть столь великую гору мяса.
Где охоты, там и пиры. Пиры закатывали ежеденно. Объедались и опивались. Шляхта кадила королю, король — шляхте. Великая то была лицемерность: саксонца недолюбливали, у Лещинского приверженцев было поболе.
— Опасается Август своих панов, — приметил Макров. — А с иной стороны и полагается на них: надавят-де на ваше величество, глядишь, и выторгуют нечто. Посему и многолюдство их.
Верно рассуждает Макаров, глаз у него приметлив, ухо навострено. Но Петра уж захватила польско-саксонская карусель, втянула в себя, завертела-закружила.
Ах этот Август! Как ему ни противься, как ни отталкивай — всё едино вцепится железною хваткой, ровно капкан, и не выпустит. Соблазнов напустит рой!
Разве не изумительно хороша пани Ядвига из Ржевусских? Глаз не отвесть! Экая наживка, можно ли устоять? Явно приготовленная для царя.
— И кто вас, прелестная пани, выучил по-русски? — Пётр недоумевал и восхищался. — И где это было? И отчего кожа ваша ровно шёлк, прикосновенья тешат негою. Вот это охота так охота! Истинно царская дичь мне попала под выстрел.
— Вы хороший охотник, ваше царское величество. У вас меткий глаз и сильная рука, я тотчас это заметила и восхитилась, — пани Ядвига потупляла взор. — Спастись от вас невозможно.
Они переговаривались средь застолья. И пани Ядвига смущалась, ловя на себе неотступный пронзительный взгляд царя. Пётр не прятал своего желания — он шёл к цели прямиком, никуда не сворачивая, и знал, что не встретит отпора. Так было всегда: пригожие девки Преображенского норовили не попадаться ему на глаза. Увидит — ухватит и в первую попавшуюся камору, где есть полати. Сопротивляться бесполезно — царь своё возьмёт. Да и можно ли противиться царю из-за таковой безделицы?!
Был разгорячён и раззадорен. Поманил пани Ядвигу. Зашагал по дворцовым покоям саженными своими шагами, не глядя перед собой и не оборачиваясь. Все перед ним расступались. А когда наконец оглянулся, вожделенной дамы своей не увидел.
Любовный огнь продолжал пылать, и Пётр поворотил назад, ища ту, которая его разожгла.
Наконец он наткнулся на неё.
— Ваше царское величество так стремительны и так нетерпеливы, — с улыбкой выговаривала она. — Дама требует внимания и обхождения. А вы, кажется, дебошан, — и она кокетливо погрозила ему пальчиком. — Не могу же я, в самом деле, бежать за вами. Мой повелитель, король Август, просил меня угождать вам. Я готова. Но взамен прошу быть рыцарем.
Пётр не отвечал. От её речей, от звука её голоса — приманчивого и обещающего — он разгорелся ещё пуще. Хотелось схватить её в охапку, тонкую и невесомую, и понести, понести. Прямиком в альков.
А она продолжала дразнить его. Оперлась на его руку, капризно произнесла:
— Вы такой большой и такой сильный. Я боюсь не выдержать, да. Обещайте мне, что будете осторожны...
Из груди Петра вырвался звук, похожий на рычание.
— Ну ведите же меня, ведите, — испуганно, как ему показалось, произнесла она, как видно поняв, что долее опасно испытывать царское терпение. — Только не так быстро. Я не привыкла к такой спешке.
Было не мало глаз: стража, королевские гвардейцы, денщики, лакеи. Мимо, мимо, к себе, сквозь почтительно расступавшийся строй, умеряя шаг, вынужденный соразмерять его с миниатюрными шажками своей дамы.
Затворил дверь, откинул полог.
— Нету мочи, пани Ядвига! Быстрей, быстрей! — он почти кричал.
Она принялась расстёгивать многочисленные крючки и пряжки своего пышного платья, приговаривая:
— Ваше величество получит много больше того, что желает. Но только не торопитесь, мой царь. В любви нет ничего хуже торопливости. Я дам вам столько, сколько вы не можете вообразить, мой могучий государь. Я ждала этих минут. Я их хотела.
Пётр рвал с себя одежду, швырял её прямо под ноги. Она его опередила. Ядвига стояла перед ним совершенно нагая, стройная, как богиня Венус, с оттопыренными грудками. Розовое тело светилось и звало. Она была ему по грудь, не доставая и до сосков.
Наконец Пётр освободился. Он бросился на неё как зверь, желая мучить, неистовствовать. Рядом с ним, огромным, длинноногим, она казалась куклой.
Он схватил её в охапку и бросил в постель.
— Тише, тише, мой великий царь, — бормотала она. Но Пётр не слышал, он оглох и ослеп.
— Ох, больно, больно, больно же, — стонала она. — Такой огромный, пощадите же. О-о-о!
Голос её затихал, гибкое тело было податливо и уже стремилось навстречу. И вот совсем еле слышно:
— Сладко, сладко, ела...
Изогнулась под ним, ещё и ещё, застонала и изнеможённо затихла... Потом вывернулась, очутилась рядом и, тяжело дыша, сказала:
— Так не пойдёт, мой царь. Я должна быть сверху. Так будет слаще и вам и мне.
Петру казалось, что он опустошён и более ни на что не способен. Но то, что она проделывала с ним, превосходило его разумение. Он воскресал снова и снова, и это было непривычно, мучительно и сладостно одновременно. Её руки, губы, рот, груди — всё было в движении и всё дарило необыкновенное наслаждение.
Она была неутомима. А он, такой сильный и огромный, совершенно изнемог и иссяк. И уже все её старания пробудить его, несмотря на изощрённость, были тщетны.
— Я, кажется, перестаралась, мой царь, — сказала она и легла с ним рядом. Её тонкие пальчики, однако, не унимались, смелея всё больше и больше.
— Какой вы всё-таки огромный. Царь! Истинный царь! — бормотала она. — Я дам вам отдохнуть, а потом с вашего позволения совершу путешествие по вашей царской необъятности.
Руки её продолжали неутомимо и умело возбуждать его, это путешествие казалось бесконечным. Потом пришёл черёд губ и упругих грудей...
Пётр мимолётно подумал о своей Катерине и почувствовал лёгкий укол совести. И невольно стал сравнивать: пани Ядвига была несравнимо субтильней, но столь же, если не более, умела. Хрупкость её была кажущейся: она противостояла ему на равных, но превосходила его выносливостью и неутомимостью.
— Изнемог я, нету более сил, — с трудом выдавил Пётр.
— Вижу, мой царь, вижу. И бросаю свои усилия.
Он расслабленно лежал, а затем незаметно погрузился в короткий истомный сон.
Пётр неожиданно проснулся от вкрадчивого мужского голоса. Он с трудом узнал в нём голос Августа. И тотчас встрепенулся: кто пустил! Но тут же обмяк, сообразив, что перед королём открываются все двери.
Пётр открыл глаза. На Августе был красный халат, отороченный горностаями. Рядом с ним стояла женщина, тоже в халате, огромном, явно с королевского плеча.
— Теперь у меня два повелителя! — Ядвига выпростала руки из-под одеяла и картинно воздела их.
Пётр продолжал лежать. Он не удивлялся: у них с Августом бывали совместные любовные увеселения с переменою. Как видно, король вспомнил об этом и решил устроить своему высокому гостю сюрприз.
— Мы без одежды, — продолжала щебетать Ядвига. — Мой король простит меня?
— О, с радостью, плутовка, — добродушно отозвался Август. — Ты же знаешь: я люблю тебя именно нагой. Ибо женщина прекрасна в своей первозданности. Одежда лишь скрывает то, чем должен любоваться мужчина. Это прекрасно понимали великие художники с незапамятных времён, оставившие нам вдохновенные изображения нагого женского тела на холсте ли, в мраморе либо бронзе. Вы согласны, ваше царское величество?
— Можно ли не согласиться, — отвечал Пётр, уже пришедший в себя и готовый к новым сражениям на поле любви.
— Эту прекрасную даму зовут Казимира, — представил свою спутницу Август. — Она жаждет свести близкое знакомство с повелителем России. И я, естественно, не мог отказать ей в этом, — с усмешкой добавил он. — Так же, впрочем, как она не могла ни в чём отказать мне, своему королю.
Пётр пристально глянул на ту, которая жаждала близости. Рослая брюнетка с пышными формами, она была полной противоположностью субтильной Ядвиге, напомнив чем-то его Катерину.
— Мы с прекрасной Ядвигой отправимся ко мне, — продолжал Август. — Казимире же я не могу отказать в желании остаться здесь для интимного знакомства с особою царя. Надеюсь, мой друг и брат, ты не возражаешь?
И прежде чем Пётр успел открыть рот, Август и выпорхнувшая к нему Ядвига исчезли.
— Ваше величество не разгневается на меня, если я...
И, не дожидаясь ответа, она сбросила халат и скользнула под одеяло.
Её не надо было ни о чём просить и ни к чему побуждать. Горячее тело само диктовало свою волю. Эта воля была смелой и решительной, она повелевала, уже не встречая сопротивления. И Пётр, успевший уже остыть от предыдущих объятий, был воспламенён заново.
Часа полтора назад он думал, что был на вершине блаженства. Что Ядвига дала ему всё, что может дать женщина, и что большего потребовать от неё нельзя. Его новая возлюбленная была так же свежа и упруга, но, пожалуй, более искусна. Может, потому, что и ростом и формами ближе соответствовала Петру. А может, оттого, что ей пришлось возделывать уже истощившееся поле, а для этого требовались новые отличные усилия.
Она возбуждала его своими стонами, вздохами, вибрирующими движениями бёдер и всего тела, поцелуями, поглаживаниями. Их схватка продолжалась долго, гораздо дольше, нежели с Ядвигой. Казимира то расслаблялась с криком, который казался последним, но через минуту, не давая ни себе, ни ему передышки, снова опрокидывала его на себя. А затем, откинув покрывало, одним движением оказывалась наверху, словно амазонка на норовистом коне, и продолжала свою скачку.
Тут уж Пётр окончательно выдохся и изнемог. Он ни о чём не мог ни думать, ни вспоминать. И когда наконец она заставила отдать ей то, что у него ещё оставалось, самую малость, он замер в полном изнеможении.
Они ещё лежали в полной темноте, когда в спальне забрезжил свет и вошёл Август с шандалом в руке. За ним семенила Ядвига. Похоже, и они были выжаты.
— Ну-с, мой царственный друг, брат и сосед, как ты себя чувствуешь? По-моему, мы все должны быть довольны: друг другом и собою.
— Весьма доволен, — через силу вымолвил Пётр.
— Его царское величество — предел мечтаний для любой женщины! — воскликнула Казимира. — Я горда и счастлива. Я готова служить ему и душою и телом.
— Ну вот и прекрасно, — Август потянулся. — Наступило время отдохновения: я лично в ближайший день-два ни на что не способен. Вы, прекрасные мои дамы, отдали нам всё, что могли, да и взяли всё, что у нас было. Стало быть, нам остаётся поужинать вместе и разойтись. Приводите себя в порядок. Мы будем ожидать вас в нижней зале.
...Оба государя продолжали отводить душу истинно по-королевски. За Августом всюду следовала карета великосветских обольстительниц. Он, впрочем, щедро делился ими с высокими особами, удостоенными его интимного доверия. «Я своё всегда возьму», — говаривал он. Так оно и было.
Пётр понимал: уловлен в западню и Август на самом деле «своё возьмёт» только в ином роде. Но чары были столь велики, что Он никак не мог сбросить их.
По счастью, обед в честь их величеств дал коронный гетман Сенявский. И Пётр обрадовался возможности покончить наконец с интимом.
Он был совестлив, русский царь. Совестлив в главном. Он самолично, своими руками строил новые пределы своего царства. И что же: предавался утехам в то время, когда сближались армии, когда следовало укреплять политический и военный альянс. Много было забот, неотложных дел, следовало поспешать к армии, к гвардейским полкам. А он-то, он...
Во всё время обеда Пётр был молчалив и односложно отвечал на тосты в его честь, более кивком головы, что, конечно, воспринималось как неучтивость. Август же был в духе, острил, перемигивался с дамами, в общем — благодушествовал. И Пётр раздражённо думал: «Всё. Конец. Заставлю его раскошелиться!»
Назавтра король звал к себе. Пётр отказался, сославшись на головную боль. Голова и в самом деле трещала с похмелья: много было пито и столь же много едено за обедом у коронного гетмана. Просил передать его величеству, что назавтра созывает консилию, в коей надобно обсудить общую политику.
Собрались в верхней зале. Партия Августа была впятеро многочисленней. Так вот для чего съехалась шляхта — обложить царя. Обложить превосходящими силами после хитроумной королевской подготовки. Выторговать уступки. Повязаны-де одним вервием, почти родственники, ну хотя бы кумовья... Крестили под одними сводами...
Консилия была долгой и по временам шумной. Господа полномочные Речи Посполитой представили свои пункты. Их было девять.
Пётр слушал и постепенно накалялся. Поляки требовали отдачи польской Украйны и Белой Церкви со всеми к ней принадлежащими фортециями и с целым краем, отдачи Риги и прилежащих городов и крепостей, Эльбинга, возвращения всех пушек, захваченных в своё время в польских и литовских крепостях, выплаты нескольких миллионов...
Были, впрочем, требования справедливые. Вот хотя бы насчёт пушек — пушки отдать следовало: Только надлежало их сыскать, ибо развезли их по российским крепостям.
Надлежало согласиться и с требованием не разорять население тех городов и сел, чрез которые проходила армия царя. Пётр, правда, в своё время повелел, чтобы действовали по справедливости. С другой же стороны, можно ли войскам, назначенным для обороны польских владений от шведа и иного возможного неприятеля, отказать в продовольствовании и фураже?
— Ваше величество король, господа полномочные, сенаторы и старосты, — Пётр говорил ровным тоном, сдерживая себя, но не срываясь. — Прошу изложить представленные пункты на бумаге и вручить её канцлеру нашему графу Головкину. Мы же берёмся рассудить и ответствовать по справедливости, как нам присуще.
Только по справедливости! А справедливость вопиет. Российское войско вернуло Августу польский престол, а самой Речи Посполитой свободу от шведа. Ныне они зарятся на Ригу! На Белую Церковь! На многое и многое, чего николи не имели!
Не имели и иметь не будут! По справедливости. Вот так-то, друг, брат и сосед Август. Славно ты меня потешил, но и провёл зато славно. Помощи ждать от тебя нечего. Поеду-ка восвояси.
— Скажи-ка, Феофане, как там на латынском про Юпитера и быка?
Прокопович, встречавший царя в Яворове, лукаво улыбнулся и отвечал без запинки.
— Квод лицет бови, нон лицет йови, то бишь что быку дозволено, то Юпитеру не можно.
— Я поступил как Юпитер, но грешил как бык — истинное слово. А ты, яко духовник мой, отпусти-ка мне мои прегрешения — вольные и невольные. Однако исповедоваться не стану.
— Ныне отпущаеши раба твоего по глаголу твоему с миром, — провозгласил Феофан. Он изо всех сил старался соблюсти серьёзность, ибо слух о царских проказах приехал вместе с ним из Ярослава в Яворов.
«Императору надлежит умереть стоя», — пришла Феофану на память другая пословица. «Императорем стан тем мори опортет». Жить стоя тоже.
Он сказал об этом царю.
— Я и живу стоя, — согласился Пётр. — И буду жить так, доколе хватит сил.