Когда страна отступит от закона, тощаКнига Притчей Соломоновых
много в ней начальников, а при разумном
и знающем муже она долговечна...
Отступники от закона хвалят нечестивых,
а соблюдающие закон негодуют на них.
Голоса: год 1711-й, июнь
ИЗ ДОГОВОРА, УЧИНЁННОГО В ЯРОСЛАВЛЕ
...Такожде хощет его королевское величество (Август II) полской при нынешнем сенатус-консилии прилежно о том предлагать, дабы Речь Посполитая купно в турскую войну вступила и по надлежащей должности в том участие приняла. И чтоб, по последней мере, от 8 до 10 тысяч конницы с коронного и литовского войска к царскому войску присовокупиться поведены были.
Пётр — Брауншвейг-Вольфенбюттельской герцогине Христине Луизе
...получили мы вашей светлости и любви приятное писание... из которого мы с особливым удовольствованием и сердечною радостию усмотрели, что до сего времяни трактованное супружественное обязательство между нашим царевичем и вашей светлости принцесою дщерию, действительно к заключению и тако свою исправность получило.
Пётр — Шереметеву
...Извольте чинить всё по крайней возможности, дабы времени не потерять, а наипаче чтоб к Дунаю прежде туркоф поспеть, ежели возможно. Взаимно поздравляю вас приступлением господаря Волоского.
Пётр — Меншикову
...О здешнем объявляю: что положено с королём и с поляками, экстракт посылаю при сем... Фелтьмаршал уже в Ясах. Господарь волоской с оным случился и зело оказался християнскою ревностию, чего и от мултянского вскоре без сумнения ожидаем, и сею новизною вам поздравляем.
Пётр — датскому королю Фридерику IV
...принц волоский Кантемир за нас деклеровался и по силе учинённого от него самого подписанного трактата себя нам обязал чрез всю сию войну, яко союзник, крепко держатися и со всею своею силою купно со мною против общего неприятеля действовать, яко же он уже действительно с десятью тысячами человек благовооруженных и конных волохов с помянутым, моим генерал-фелтьмаршалом Шереметевым соединился и ещё больше войск к себе ожидает...
Пётр — Шереметеву
...И ежели по указу учинили, то б конечно прежде туркоф к Дунаю были... А ныне старые ваши песни в одговорках, на которое дело я болше не знаю, какие указы посылать... О провианте, отколь и каким образом возможно, делайте, ибо когда солдат приведём, а у нас не будет что им есть, то вас оным в снедь дадим...
Пётр — Меншикову
...Здесь нового к ведению не имею что писать, только что турки к Дунаю ускорили пред нами (которых, сказывают, 60 или 70000 со всем)... И ежели совсем турки на сю сторону перейдут (а ныне несколько пехоты перешло и делают шанец у мосту), то в будущем месяцу чаю быть конечно баталии. Дай, Боже, милость свою.
Пётр — Владиславичу-Рагузинскому
Пишете вы, что провианту у вас достать невозможно, кроме Дунаю. А о том не пишете, в котором месте на Дунаю достать можем... П.С. Проведай, гораздо возможно ль купить в Волоской земли холста на полотки солдатам.
Он стал двухбунчужным пашой и одновременно векилем — то есть доверенным лицом. Словом, персоной.
Гюрбан его украшал пышный султан, турецкая одежда казалась не слишком удобной. Впрочем, ой быстро приноровился и даже стал находить некоторые преимущества.
Ну, например, при большой и малой нужде полы просто раздвигались и подбирались. Да и одеваться стало проще. Слава Аллаху, не надо было наматывать виток за витком: тюрбан был пашинский, то есть цельный, правда, несколько громоздкий.
Покровительствовавший ему каймакам-паша Мехмед Челеби, в отсутствие великого визиря глава кабинета Султанского стремени, снабдил его всем необходимым. Он же посвятил его в ранг паши — это была великая милость, это было много: иные турецкие беи лишь на закате жизни удостаивались двух бунчуков.
В немногие оставшиеся дни в султанской столице он лихорадочно заштопывал прорехи в знании турецкого, обычаев и нравов правоверных, ибо обязан был знать много больше простолюдина.
Когда он в своём новом обличье явился в шведское посольство к Функу и Нейгебауэру, они сначала его не признали, решив, что их посетил всамделишный турецкий вельможа. Тем паче что он обратился к ним по-турецки.
Оба смутились и стали кликать посольского драгомана, то бишь переводчика, ибо языка не знали. И лишь после того, как его разобрал смех, оба его сослуживца всплеснули руками.
— Неслыханно! Мы бы ни за что не узнали вас, граф. Потрясающая мистификация! Оказывается, вы превосходный актёр. Да ещё и эта борода.
— Лицедейство и политика — две родные сестры, — заметил Понятовский, самодовольно улыбаясь. — Борода накладная — до той поры, пока не обзаведусь собственной. Я отправляюсь к армии и буду векилем при визире — советником, представляющим его величество короля. Король посчитал место векиля уничижительным для себя, хотя такое предложение содержалось в письме султана — да пребудет над ним милость Аллаха и пророка его Мухаммеда, да сияет он славой, мощью и могуществом над всеми народами подлунной.
— О, вы прекрасно вошли в образ! — воскликнул Функ. — Я просто восхищен. Верю, что вы будете более чем достойно представлять особу его величества в ставке визиря.
— А где сейчас армия? — поинтересовался Нейгёбауэр.
— Сколько известно каймакаму, она только что вышла из Адрианополя-Эдирне.
— А московиты?
— Они, по донесениям татарских лазутчиков, подошли к Днестру у Сорок.
— Обе воюющие стороны отнюдь не поспешают. Не говорит ли это о том, что они опасаются сражения?
— Может быть, — рассеянно отозвался Понятовский. — Однако я думаю, что всё дело в поздней весне. Плохие дороги, кавалерии нужен подножный корм.
— Как многочисленно войско царя?
— Здесь этого никто не знает, даже каймакам. По-моему, сам царь тоже не знает, сколько у него под ружьём, — засмеялся Понятовский. — Его армия скорей всего невелика — тысяч сорок, от силы пятьдесят. По слухам, добытым турецкими агентами, царь рассчитывает на помощь единоверных народов. Но пока это только слухи...
— Королю, как вы знаете, противостояла вполне современная русская армия, обученная и экипированная на европейский манер, — вмешался Функ. — Полтава дала урок всей Европе: Россией нельзя пренебрегать, это больше не дикая страна.
— Дикой Страной осталась Турция, — отчего-то понизив голос, сказал Нейгебауэр. — У наших союзников турок не армия, а орда. И хоть они куда многочисленней московитов, можно ждать самого худшего.
— А ведь это слово турецкое — орда. И означает она именно: армия, — заметил Понятовский. — Я, должен вам доложить, отправляюсь в орду-и-хумаюн — августейшую армию, под начало сердара-и-экрема, то есть верховного главнокомандующего, как именуется сейчас великий визирь.
— Орда, стало быть, армия? — отчего-то удивился Функ. Он так и не выучился турецкому, хоть и был официальным представителем державы отнюдь не захудалой. Да и другие послы европейских государств почитали ниже своего достоинства учить этот варварский язык И в Блистательную Порту — кабинет министров — все они отправлялись со своими драгоманами. В драгоманах же у них состояли в основном фанариотские греки — многоязычное и пронырливое племя, равно и местные армяне.
— Честно вам скажу, господа: я сильно опасаюсь за исход кампании, — Понятовский и прежде не скрывал своих опасений. — Каймакам, между нами говоря, настроен тоже весьма пессимистически. Кабинет не прочь бить отбой, но министры боятся неудовольствия султана. Хотя никто из них толком не знает, как он настроен. Здесь не хотят войны.
— Султан объявил войну под нажимом короля Карла и хана — это всем известно, — уныло произнёс Нейгебауэр.
— Король готов был, как нам всем известно, возглавить турецкую армию и даже предлагал это в письме султану. — Понятовский невольно вздохнул. — Увы, он подчас теряет чувство меры. Неужто он мог подумать, что султан доверит ему свою армию — орду-и-хумаюн? Да ещё после Полтавы.
— Султан терпит его именно потому, что он король некогда грозной державы, — Функ выражался без обиняков. — Султану нужен ореол королевского имени, и ничего больше.
— А расходы? — хихикнул Нейгебауэр. — Он щедро отваливает его величеству денежки.
— Считается, что это займы, и как только король возвратится в Швецию, он их вернёт.
— Судя по известиям, которые мы получаем из Стокгольма, двор и кабинет тоже побираются. Его величество из Варницы требует денег и денег, — заметил Функ.
Было мало утешительного — они всё это понимали. Но положение обязывало. Положение, если говорить откровенно, было прескверным: король в осаде, казна пуста, долги растут, армии нет. Швеция обратилась в страну-побирушку. Если уж совсем откровенно, а наши собеседники могли себе это позволить, то во всех бедах Швеции был виновен её воинственный и безрассудный король. Да, можно согласиться: Карл ХII — полководческий гений, его призвание — война. Но нужен ли этот гений стране и её народу?! Следует ли поддерживать его всею плотью и кровью Швеции? Нужны ли бесконечные жертвы на алтарь войны, чьё чрево ненасытно?
Понятовский, не имевший времени оборотиться внутрь себя за множеством необычных забот и хлопот, теперь как бы приостановился и заглянул в своё внутреннее зеркало. Он-то что, он-то?! Кому он служит? Ради чего? Граф, родовитый шляхтич, потомок знатнейшей фамилии, владелец имений?..
Он служит своему королю? Как бы не так! Его король — Станислав Лещинский, он не правит, он в изгнании, как и тот, кто вернул ему престол на короткое время, — Карл ХII. Сейчас граф Понятовский по прихоти судьбы вынужден служить шведскому королю. Эта служба не сулит ему решительно ничего, ибо Карл лишён реальной власти. Можно ли назвать правлением его указы, посылаемые из Варницы в Стокгольм, которые, как правило, не выполняются? А сейчас граф Понятовский фактически служит султану Ахмеду, чьим повелением он сделан двухбунчужным пашой...
Это было чёрт знает что такое! Ужасаться или хохотать? Смех над собою — здоровый смех. Но как долго ему придётся смеяться над собою этим полным горечи смехом?
У дипломатов, сидевших перед ним, если говорить честно, — завидная судьба. Он глянул на них, сытых, розовых, беспечных, — и ожесточился. Он-то, он чего ради должен подвергать себя многим опасностям, превратностям долгого и трудного пути? Ради службы их королю! Дворянская честь, рыцарственность, верность слову и долгу — вот что им руководило, вот что его вело. Всего-то. Такие пустяки! А из-за них он потерял всё — дом, семью, родину.
Он невольно рассмеялся. Функ и Нейгебауэр как по команде уставились на него.
— Что вас так развеселило, граф? Не мы, разумеется...
— Так, кой-какие размышления.
— Сделайте милость, доверьте их нам. И мы посмеёмся вместе.
Может, высказаться, в самом деле? Может, схлынет его душевное смятение?
Нет, они не поймут. Как не понимают слуги душевного смятения своего господина. Они всего только чиновники, нерегулярно получающие своё жалование, а потому не очень-то ревностно отправляющие свои обязанности. А он — рыцарь долга, он служит не ради корысти...
— Как-нибудь в другой раз, господа, — наконец отозвался он.
Рыцарь долга? Он не хотел признаться, что такая жизнь ему нравилась, что он любил приключения, ощущение опасности, любил дорогу — сухопутную ли, морскую — с её превратностями.
Прекрасно быть и слыть странствующим рыцарем... У него была возможность прочитать роман испанского сочинителя Сервантеса на французском языке «Дон Кихот Ламанчский». Им зачитывалась вся Европа. Сервантес мастерски описал такого странствующего рыцаря — сквозь смех и слёзы...
У него, графа Иосифа Понятовского, тоже и смех и слёзы. Но он не намерен что-либо изменять в своей жизни, как не намерен сражаться с ветряными мельницами...
Ему осталось нанести визит в своём новом обличье маркизу Дезальеру и, главное, получить от него самую свежую информацию. Ибо разведочная служба маркиза действовала куда лучше турецкой. То были купцы, сновавшие со своим товаром из города в город, из местечка в местечко, по большей части армяне. «Армянская почта» действовала с завидной быстротой и точностью, на достоверность сообщений её можно было смело полагаться.
Он взобрался на коня, кликнул сопровождающих и медленно затрусил по дороге. Сухие пыльные смерчики вставали и опадали, конь фыркал и тряс мордой, лицо И шея, одежда и конская шерсть — всё покрылось тонкой жёлтой кисеей. Пыль была едкой из-за нечистот, пропитавших её.
Дезальер тоже не сразу узнал его, шумно подивился и сделал вид, что завидует.
— Любезный маркиз, мне нужны последние новости. Обо всём: о великом визире, о численности турок и татар, о русском царе и движении его войска.
— О, новостей хватает, — оживился Дезальер. — Начать с того, что царь провёл встречу с королём Августом в Ярославе. Вы имеете представление об этом городке?
Ещё бы ему, Понятовскому, не иметь. Ведь это были все памятные места, невдалеке от его имения и родовых поместий его друзей — Радзивиллов, Сенявских, Огиньских, Сапег... Они часто гащивали друг у друга. Какая то была привольная беззаботная жизнь!
Никто из них не отправился бродяжничать подобно ему, никто не захотел связывать свою судьбу с Лещинским. Это означало бы потерю владений, собственности, опалу, изгнание. Они все вовремя открестились от него, понимая шаткость и непрочность его положения, его дела. Никто из них не пожелал стать изгнанником. Ради, чего, ради какой идеи? Только он, Понятовский, пустился во все тяжкие, легкомысленно поверив в счастливую звезду шведского короля.
— Доносят, будто бы царь и король заключили наступательный союз против турок.
— Август должен быть по гроб жизни благодарен царю: Полтава вернула, ему Польшу. Но можно ли положиться на саксонца? Он неверен и даже вероломен. Неужели это неизвестно царю?
— В настоящее время царь и его армия находятся на пути к владениям господаря Кантемира, — продолжал маркиз. — А фельдмаршал Шереметев будто бы уже в Яссах.
— Русские, как видно, хотят поодиночке разбить вассалов султана, — предположил Понятовский.
— Здесь кое-кто думает иначе, — усмехнулся Дезальер. — В Высокой Порте подозревают, что царь призвал единоверные княжества Молдавию и Валахию отдаться под покровительство России. Что уж он им пообещал — одному Богу известно. Эти турецкие данники жаждут отпасть от Оттоманской империи, более всего побуждает их к этому тамошнее духовенство.
— Иначе и быть не может...
— Прямых доказательств изменнических намерений пока нет, — продолжал маркиз, — но турки тщательно разведывают. На всех дорогах устроены заставы: вылавливают курьеров.
— И каков результат? Угодил кто-нибудь в сети?
— Улова пока нет, — в тон ему отвечал маркиз. — Но, судя по тому, как упорно русские полки стремятся к пределам Молдавского княжества, здесь пахнет изменой. Разве не об этом свидетельствует приход Шереметева в Яссы?
Понятовский вздохнул. Конечно, главной целью царя должен быть быстрейший выход к Дунаю и воспрепятствование армии визиря форсировать его. Но если верны сведения, которыми располагает маркиз, то у русских иная цель, и Дезальер определил её верно. Таким образом, армия царя будет иметь ближнюю базу для пополнения и снабжения...
— Скажите, дорогой маркиз, у господаря Кантемира многочисленная армия?
— Да нет у него никакой армии, — рассмеялся Дезальер. — Разве что соберёт тысяч пять волонтёров — это в лучшем случае. Так что на военную помощь царю нечего полагаться. Кроме того, молдаване и валахи воинской доблестью не отличались. Это мирные земледельческие народы.
— Не нравится мне всё это, — пробормотал Понятовский. — Вероломство, непредсказуемость...
— Дорогой граф, пусть вас ничто не пугает, — маркиз был полон оптимизма. — Соединённые силы турок и татар по меньшей мере втрое превосходят армию царя. А такой перевес что-нибудь да значит. Другое дело, что царь показал себя искусным полководцем, и войско его хорошо обучено в отличие от турецкого. Но ведь сила солому ломит, как говорят московиты. Не сомневаюсь в успехе визиря...
— Московиты говорят ещё: вашими устами да мёд бы пить, маркиз. Что ж, надежда уходит последней. Будем надеяться...
— Благодарю вас, граф, за посещение. Здесь, увы, мне редко приходится слышать столь прекрасный французский. Даже мои служащие его коверкают. Желаю вам успеха в вашей нелёгкой миссии, господин паша. Как ваш турецкий?
— Каймакам поздравил меня, стало быть, успехи есть. Мы беседовали по-турецки, и он нечасто меня поправлял.
— Мне же этот варварский язык не даётся, — посетовал маркиз. — Я оставил все попытки.
— Напрасно, — сказал Понятовский и поглядел на Дезальера с некоторым сожалением. — Вы быстро сняли осаду.
— Язык надо изучать в молодости. А моя молодость за спиной, — оправдывался маркиз.
Понятовский согласился. Его французский начинался в трёхлетием возрасте, а к десяти годам он стал его вторым родным языком. Теперь он трёхъязычен. Да ещё немного немецкого, немного шведского и немного русского — он вполне вооружён для странствий.
«Пора, пора в дорогу, — думал он, покачиваясь в седле. — Чересчур много суеты, чересчур мало дела. Будет ли польза от моего сидения в ставке визиря... Да и вообще: каков он, Балтаджи Мехмед-паша? Каймакам предпочёл уклониться. Говорили всяко: и что покладист, и что неглуп, и что склонен выслушивать советы, но поступать по-своему».
Балтаджи всплыл как-то неожиданно, даже для дивана. Говорят, он обязан своим возвышением чистой случайности: никаких особых заслуг за ним не водилось. Просто он всегда держал нос по ветру...
«Но если он покладист, как утверждают многие, то мы сойдёмся. Мне ещё не приходилось быть в роли советника. Что ж, это ни к чему не обязывает — ни ответственности, ни последствий, ни конфликтов... Когда кампания закончится, напишу книгу воспоминаний и издам её непременно в Париже. Тамошние издатели охотно печатают подобные сочинения, тем паче писанные по-французски...
Балтаджи — это ведь «алебардщик» по-турецки, стражник при султанском дворе, — вдруг сообразил он. — Унаследовал от отца. Их всего четыре сотни, и султан знает каждого в лицо. Султанская гвардия, по существу. Да, из неё-то и отбирают малых султанят. Интересно, сколько ступеней пришлось одолеть Балтаджи, чтобы так высоко подняться?
Ну, что ж: делить нам нечего, власти я не домогаюсь, подсиживать его не стану. Не исключено, что он станет взывать ко мне как к третейскому судье при конфликтах...»
Конь шёл шагом, словно бы не желая растрясти мысли своего седока, эскорт в беспорядке следовал за ним. Немногие встречные клонились в почтительном поклоне. Если бы правоверные знали, что перед ними не истинный паша, а ряженый гяур! Вот был бы конфуз...
По амфитеатру крыш в Босфор медленно сходило багровое солнце, отражаясь в воде мириадами золотых бликов. Казалось, огненный шар вот-вот наколется на пики минаретов мечети Сулеймание, или Айя-Софии. Но он оставлял на их кровле лишь брызги расплавленного металла.
Дорога... Снова дорога. Безвестная и, как всегда, полная неожиданностей и опасностей. Понятовскому и его спутникам надлежало добраться до Эдирне, а там пуститься по пятам армии визиря. Каймакам уверил: войско движется медленно, делая не более одного перехода в день. Так что догнать его не составит труда.
— «Ленивое войско», — усмехнулся каймакам и с сожалением покачал головой. — Не хочет воевать, хочет покупатъ-продавать-менять. Бо-ольшой базар!
Понятовский запомнил. Запомнил он и этот день с его предотъездной суматохой, и торжество весны, взывавшее к его чувствам. Кружевное бело-розовое покрывало укрыло землю на склоне: отцветали абрикосы, персики, миндаль, и лепестки искрапили всё, словно весна праздновала грандиозный бал с боем конфетти. Этот праздник вошёл в него и остался в нём.
Он не был сентиментален — жизнь не располагала к сантиментам. Но тут в памяти невольно всплыла весна в его родных местах, и защемило сердце. Вспомнилось всё, что было дорого: отчий дом, парк, переходивший в лес, тихое озеро с гусиной стаей... И лица, лица, родные лица! Их голоса словно бы коснулись слуха. Наваждение было так велико, что он закрыл глаза и стал вслушиваться...
Весенние бесы будоражили кровь, ворошили желанья. Последнее время они его тревожили весьма редко, хоть он был не из худых мужчин, любил приволокнуться и довести дело до конца. Постоянное напряжение походной жизни высушило его. Могло ли быть иначе.
Случались интрижки и в Варнице. Не со шведками, нет. Этих были единицы. С аборигенками — простоватыми, однако не лишёнными обаяния молодости. Да, они были просты, и в этом-то и заключалась вся прелесть: ни затей, ни капризов, ни ужимок. Его графство, его изысканные манеры действовали как магнит. Одну, а затем и вторую притянуло прочно — трудно было оторвать...
Один король оставался равнодушен к женским прелестям. Казалось, всё его мужское естество поглотила война. Он равнодушно взирал на волооких юниц, на томных шведок — офицерских жён, на резвых молдаванок... Для всех для них король Карл оставался недостижим, какие бы авансы ему ни делались. Он был над всеми в этом маленьком мирке приближённых, заброшенных в отуреченное полумолдаванское, полуукраинское сельцо. Он как бы парил над землёй в своей недосягаемости.
Придётся прежде отправиться к нему, дабы обзавестись целым ворохом королевских наставлений и указаний: нечего было и думать жить в турецкой ставке своим умом. Ум должен быть королевским!
Время от времени на Понятовского накатывала строптивость. Хотелось сбросить ношу придворного и жить своим умом. Но долг и честь дворянина, потомка королей, словно каменные плиты, придавливали мимолётные приступы отрезвления.
— Прощайте, господа, — помахал он рукой Нейгебауэру и Функу, этим дипломатическим поварам, не любившим, однако, ничего самостоятельно стряпать, а предпочитавшим готовые блюда. — Я отвезу ваши бумаги его величеству, хотя вряд ли они поколеблют его в чём-либо.
Он не завидовал им — каждому своё. Не завидовал их невозмутимости, их посланническим брюшкам, их отвислым щекам и двойным подбородкам. Не завидовал тому, что в Стокгольме о них продолжали заботиться, полагая значительным их влияние на политический вес королевства. И король их жаловал, придавая значение их донесениям, собранным в прихожей дивана либо того же Дезальера.
Простился с ними по-домашнему. И пожелания добра были искренни с обеих сторон. Зависимость была общей, ибо повелитель был общий.
...Галата, как всегда, была облеплена судами и судёнышками — можно было выбрать то, что неприглядней. Большая часть держала курс на север, переправляя военный груз в армию. Лошади, бочонки пороху, ядра, медные пушки, жёсткие турецкие сёдла — всё отправлялось вдогон войску.
Корабль назывался «Мунзир», что означало «Предостерегающий». На взгляд Понятовского он выглядел основательней соседних, хотя ему так и не удалось дошататься у рейса, отчего он дал такое название своему судну.
Погрузка уже заканчивалась, Понятовский со своими людьми поднялся на борт, как вдруг по сходням скорым шагом заторопились янычары — целая ода, то бишь рота, замыкал которую не ода-баши — ротный, а полный чорбаджи, полковник, тучный, страдавший одышкой.
Странные воинские звания у турок. Ведь «чорбаджи» в переводе «раздатчик гула». Кормилец, что ли? Младший офицер янычарского войска — ашчи, то есть повар. Ода-баши — главный в комнате, бостанджи — султанский гвардеец, переводится как огородник. Всё какое-то домашнее, приземлённое. Веками кормились войной — может быть, поэтому. Однако регулярства в войске так и не завели, одно слово — орда...
Рейс уступил свою каютку Понятовскому в знак почтения к двухбунчужному паше, почтенному лицу. И граф тотчас оценил преимущество такой отьединенности: «Мунзир» был перегружен, люди усеяли палубу, расположились на корме и на носу, янычары бесцеремонно заняли прохода, мешая команде.
Порешив никуда не выходить до конца плавания, Понятовский разлёгся на узкой и жёсткой лежанке, уставив глаза в потолок. Топот босых ног, гортанные выкрики рейса, отдававшего команды, наконец лёгкая качка возвестили о том, что «Мунзир» отплыл.
Топот и шум разом улеглись, Понятовский чувствовал себя как в колыбели, глаза против воли стали слипаться. Сон немедля подхватил его и понёс по своим мягким волнам с покачиванием и поскрипыванием, постукиванием и шуршанием, которые казались его естественным сопровождением...
Пробудили его голоса. Рейс монотонно повторял:
— Прошу прощения у высокородного бея, прошу прощения...
И вслед за ним хлюпающий незнакомый голос надрывно причитал:
— Высокородный бей, бей над беями, нам всем грозит опасность.
Услышав слово «опасность», Понятовский тотчас скинул сон и сел, свесив ноги. Рядом с рейсом стоял тучный чорбаджи и кланялся как заведённый.
— Что стряслось, правоверные? Мы наскочили на риф?
— Янычары... Мои янычары взбунтовались, — простонал чорбаджи. — Они не хотят воевать. Они требуют плыть в Анатолию. Они взбунтовались, а мне отрубят голову.
— Что же я должен делать?
— Выйди к ним, о могущественный. Прикажи им именем султана, нашего повелителя, повиноваться священному долгу мусульманина. И пусть убоятся гнева Солнца Вселенной и его неминуемой кары, да падёт на них гнев Аллаха!
Понятовский надел свой сарык, увенчанный султаном, и в сопровождении рейса и чорбаджи вышел на палубу.
Янычары, разбившись на кучки, галдели, угрожающе размахивая руками. Большая группа их окружила рулевого. Там закипали главные страсти.
Новообращённый паша направился туда. Он понимал: если янычары расправятся с рулевым, корабль неминуемо потеряет управление. Тогда беда грозит им всем.
— С вами будет говорить высокородный бей, — выкрикнул рейс. — Слушайте и повинуйтесь!
— И повинуйтесь! — во всю силу лёгких возгласил Понятовский. Он понимал: главное взять инициативу в свои руки, ошеломить, нагнать страху, явить повелительность.
— Страшная кара ждёт изменников на земле. Но ещё более страшную кару обрушит на вас Аллах в другой жизни. Они будут гореть в адском огне, гореть вечно, отступники от зелёного знамени пророка. Клянусь его святейшим именем, бунтовщикам и изменникам не будет пощады.
Он видел, как меняются лица: от злобно насупленных, свирепых, самоуверенных — до растерянных и испуганных. И понял: главное теперь — не ослаблять напора, наступать и наступать.
— Именем повелителя правоверных повелеваю: связать зачинщиков!
В толпе послышался ропот. Никто не ожидал такого оборота. Да, они были напуганы, но выдать своих товарищей...
Вперёд выступил рослый янычар, как видно ветеран. Шрам от уха до переносицы был его красноречивым отличием.
— Могущественный бей, — произнёс он хрипло. — Мы претерпели голод и холод, почтенный чорбаджи знает. А лишения ожесточают. Мы готовы повиноваться. Но и ты, господин, будь великодушен и прости нас.
Отступить? Проявить малодушие? Бунт есть бунт, и даже раскаявшиеся бунтовщики не могут избежать наказания. Нельзя допустить ни малейшего послабления!
. — Я сказал! — со столь же грозными интонациями воскликнул Понятовский. — И да будет исполнено. Пусть те, кто подбил вас на бунт, сами выйдут вперёд. — И он обратился к рейсу: — Распорядись, почтенный рейс, чтобы принесли плеть.
Плеть была непременной принадлежностью корабельного дисциплинарного устава, и Понятовский знал это.
Плеть принесли. Он взвесил её на руке, потом щёлкнул ею. Решил: пусть сами изберут экзекуторов. Из своей среды. Это самый верный приём. И он протянул плеть янычару со шрамом:
— Тебе, храбрец, поручаю исполнение наказания. Будь справедлив перед лицом всемогущего Аллаха и пророка его. У кого повернётся язык оставить зачинщиков без кары, пусть скажет.
Все молчали. Бунт в войске плохо пах во все времена... Само слово «бунт» было тяжёлым, как каменная плита над могилой.
Толпа глухо гудела. Брожение медленно закипало в ней. Минута за минутой. Тот, кого Понятовский назвал храбрецом, обернулся к своим соратникам и что-то вполголоса сказал. Он был удостоен знака власти — плети и, похоже, считал себя обязанным её употребить. Он вертел тяжёлую плеть в руках, словно бы примериваясь, затем щёлкнул ею, призывая подчиниться.
Вот он, сигнал. Из толпы вытолкнули двоих. Они стояли перед всеми, переминаясь с нога на ногу, понурив головы, быть может, в надежде на прощение.
Но обладатель плети уже созрел для власти над своим стадом. И он, а не Понятовский, уже был непреклонен. Он снова щёлкнул плетью с твёрдым намерением пустить её в дело.
Тотчас нашлись и добровольные помощники. Они подступили к тем, кого обрекли в жертву, и стали сдирать с них одежду. Другие принесли скамью. Велели ложиться первому, он было стал упираться. Тогда его схватили и уложили насильно. Двое сели ему на нога. Всё делалось охотно и быстро. Так, словно они были привычны к этому.
Экзекутор взмахнул плетью и нанёс первый удар, оставивший багровый рубец. Ещё и ещё. С каждым взмахом он как бы входил во вкус. И когда спина вспухла от рубцов и стала кровоточить, он уже не мог остановиться.
— Довольно, — Понятовскому пришлось его остановить, ибо стало очевидно, что он готов запороть своего товарища до смерти.
Теперь, когда у янычара со шрамом был опыт, он жаждал его применить. И второго порол до крови с первых же ударов. Его добросовестность не вызывала сомнений, так что пришлось снова её умерять.
«Крохотная власть — всё власть. И человек, наделённый ею, почти тотчас же переменяется, — размышлял Понятовский. — Толпа жестока и, как правило, готова предать своих же. Вот и янычар, который только что защищал товарищей, получив плеть — символ власти и её атрибут, готов запороть их до смерти».
Власть — сила, но она же пагуба. Он, Понятовский, был искушаем ею, но не искусился. Потому что не хотел быть неправедным, а жизнь во всех её проявлениях вынуждала к неправедности и даже жестокости. Вот как сейчас, когда он был вынужден распорядиться случайно выпавшей на его долю властью.
Махнув рукой, он остановил экзекуцию. Рейс хотел было отобрать плеть у янычара, но Понятовский остановил его.
— Не надо, — вполголоса сказал он. — С её помощью он станет пасти своё стадо как наёмный пастух. И не даст ему своевольничать и взбрыкивать.
С чувством, похожим на удовлетворение, он удалился в свой кубрик. Чорбаджи шёл за ним, бормоча слова благодарности.
— Не надо благодарить, почтенный ага, — прервал его Понятовский. — Благодарить будешь, когда мы благополучно высадимся на берег и, не потеряв никого, примкнём к армии. Помни: на берегу многие вознамерятся бежать, и будь настороже, ибо тебе придётся держать ответ перед великим визирем.
Всемогущий хранил графа в его многих странствиях. Он простёр над ним свою милостивую длань. Дважды в Буджацкой степи на его отряд наскакивали шайки татар, а может, то были даглы-разбойники из молдаван, кто их разберёт, но оба раза его людям удалось отбиться. Миловали его и стихии — на суше и на море боги земной тверди и текучих вод были к нему благосклонны. И он уверился в существовании высшей силы, которая покровительствует и благоприятствует одним, её баловням, и неуклонно преследует других с непостижимой последовательностью.
Он был баловнем судьбы. Он был храним ею, как видно, за то, что презрел честолюбие и довольствовался тем, что она назначила ему. Вот теперь по её назначению он стал турецким пашой, и этому маскараду, как видно, суждено длиться. Бунт янычар помог ему утвердиться в новой шкуре. В глазах толпы читалось почтение и готовность подчиниться. То же было и в глазах рейса и чорбаджи. И его былая неуверенность миновала. Похоже, и в его турецком все они не находили изъяна, и это радовало его больше всего.
А что будет в ставке визиря? Понятовский вёз к нему доверительное письмо каймакама. Только садразам будет посвящён в его тайну. А его приближённые? Не лучше ли снова возвратиться в первобытное состояние и стать графом Понятовским, доверенным лицом короля Карла, его советником.
Но турки недолюбливают шведского короля. За высокомерие. Он выказывал откровенное презрение к ним, к их вельможам, к их строю, даже к их языку. Гордость его была непомерна. И если у него появились новые стратегические идеи и даже гениальный план разгрома царя Петра — в его взвихренной голове роились такие планы, — то он ни за что не подарит его садразаму. Только сам во главе войска!
Червь отмщения за Полтаву грыз и грыз Карла денно и нощно. Он поднялся над теми злосчастными днями, ясно увидел свои просчёты и просчёты своих генералов, чёрт бы их побрал! Если ему доведётся снова встретиться с Петром на поле битвы, промашки больше не будет! Но только при том, что он встанет во главе армии, а не будет под рукой какого-то визиря, хоть и великого.
...Понятовский живо вообразил себе скучливое лицо короля Карла со слегка выпяченной нижней губой. Положение нижней губы отражало степень его душевного неудовольствия. А ведь придётся доложить ему о провале всех его упований, о том, что королевский план всего лишь принят к сведению, но отнюдь не к исполнению.
Придётся долго рассказывать, не упуская подробностей, о всех разговорах с каймакамом, с Функом и Нейгебауэром, с Дезальером о том, почему не удалось добиться аудиенции у султана, скрыв истинные причины: лишённый энергичного действия, король восполнял его долгими беседами с приближёнными. Вдобавок он ещё не утратил юношеского любопытства, плохо скрываемого за дворцовыми церемониями: хоть самого дворца и не было, но ритуал остался. Он был незыблем: король оставался королём даже в захолустье, даже в изгнании.
А сейчас король наверняка пребывает в лихорадочно-нервическом состоянии: ему донесли о последних шагах русского царя, о его свидании в Ярославе с битым Августом. Царь был в движении. Теперь он на Днестре. И ежели ему вздумается посадить своё войско на суда, то он может вскоре оказаться под стенами Бендерской крепости. Правда, с реки она неприступна. Но этот дерзец может учинить обходной манёвр...
Никто не был посвящён в планы царя. Царь всегда неожидан. Он способен совершить какой-нибудь ошеломляющий манёвр. К примеру, прежде, чем сблизиться с войском визиря, высадить крупный десант близ Бендер, дабы напасть на Варницу и захватить короля Карла. Кому-то такой манёвр может показаться бессмысленным, но он очень даже важен: захватив Карла, он выведет Швецию из войны...
Нет, он, Понятовский, не поедет в Варницу. Бумаги Функа и Нейгебауэра вместе со своей докладной перешлёт королю с курьером. Прочь всякие колебания: ему предстоит догонять армию визиря!
«Мунзир» — «Предостерегающий» ошвартовался в Орманлы. То был малый турецкий порт — перевалочная база на Чёрном море.
Отсюда предстояло посуху достичь Эдирне — сборного пункта всех турецких армий, нацеленных на север и на запад: на Россию и страны Европы. Теперь Понятовский волею случая оказался во главе довольно большого отряда.
Он со своим эскортом замыкал шествие, а впереди пылила ода усмирённых янычар во главе со своим тучным чорбаджи.
Грустные мысли одолевали графа. Он чувствовал своё одиночество среди огромного пустынного пространства. Толпа, окружавшая его, была безлика и безгласна. То были колосья, которым суждено быть сжатыми кровавым серпом войны.
Одиночество показалось ему нестерпимым, а его дело — бессмысленным. Ну почему, за что судьба так немилостиво обходится с ним?! Лишь недавно он считал себя её баловнем, но то была, по всей видимости, иллюзия. Судьба хранила его в дорожных передрягах, верно. Но в остальном она уготовила ему жалкую роль статиста, услужника действующих и бездействующих фигур на политической сцене.
Он был, увы, статистом, всего лишь статистом. И это при его уме, воспитании и достаточно высоком происхождении. Сколько раз размышлял он о своей судьбе, сколько раз выискивал способы изменить её. И всё напрасно! Случался какой-нибудь поворот, за которым виделось ему нечто иное, увлекательное, сулившее перемены, и он тотчас забывал о своих нравственных терзаниях.
Иной раз ему даже казалось, что дело, которому он посвятил свои лучшие зрелые годы — служение двум королям, судьба которых была несправедливо изломана, — стоит того, что он поможет им выйти на дорогу славы и величия и тем будет вознаграждён...
Но то была прекраснодушная иллюзия. Он вынужден влачиться среди толпы, которая способна только жрать, спать и срать. Он, поклонник Боссюэ и Рабле, Петрарки и Патрици, читавший их в подлиннике, среди этих невежественных людей, вынужденный быть с ними вровень, ибо иного ему не дано. Вдыхать вонючие испарения давно не мытых тел, мешающиеся с едким конским потом, есть их пищу, слышать их храп.
За что?! В эти минуты тягостных сомнений он казнил себя всеми мыслимыми казнями.
Хорошо было королю Карлу, хуже, но тоже хорошо королю Станиславу Лещинскому. Они, словно пауки, затаились в центре своей паутины и ждали жертвоприношений со всех сторон. Он, Понятовский, среди тех, кто приносит жертву. Верней — себя в жертву.
Солнце грозным немилосердным оком вставало и опадало средь выцветшего безоблачного неба. Оно жгло, жгло и выжгло всё, что могло, иссушило землю, выпарило воду из рек. Всё трудней стало выпасать и поить лошадей. Людям было легче. Они всяко приноравливались, довольствуясь сухой лепёшкой, глотком воды из заброшенного степного колодца...
Переходы всё удлинялись: люди и кони изнемогли. Армия великого визиря ушла из Эдирне неделю назад. Подумать только: отплыви они неделю назад или чуть раньше, и не пришлось бы им пускаться вдогон по неведомой дороге, зная лишь направление — северо-восток...
Неведомой ли? С самого начала их безмолвного прощания с Эдирне их вёл широкий след великого войска султана. Сломанные, обугленные либо словно саранчой обглоданные деревья и кустарники, конские катыши, взмостившие землю мягкими рассыпавшимися булыжинами, следы людских ног и конских копыт, гигантские плешины биваков и кострищ вели их верною дорогой.
Всё это невольно ускоряло их движение. Казалось, стоит им влиться в войско — и наступит облегчение, они будут сыты и напоены.
Да, они двигались быстро. Так быстро, что уже на третий день их отряда коснулось дыхание великой армии.
Отдалённый гул, словно бы слабый отзвук морского прибоя, достиг их ушей. Они, однако, были далеко от моря, и когда это наконец дошло до сознания, поняли: то голос войска.
В воздухе висела сухая пыль. Не взметнул ли её ветер? Но нет: пыль становилась всё гуще, всё плотней. Стало трудно дышать, люди чихали, кашляли, плевались...
Потом гул обратился в невнятный говор, в конское ржание, топот и шарканье множества ног, шлёпанье копыт.
Это они взметали пыль — десятки тысяч ног, босых и обутых. Вот он, арьергард великой армии могущественного повелителя правоверных султана Ахмеда III.
Догнали!
Слились!