Милость и истина да не оставляют тебя:Книга Притчей Соломоновых
обвяжи ими шею твою, напиши их на
скрижали сердца твоего, — и обретёшь
милость и благоволение в глазах Бога и людей.
Голоса: год 1711-й, апрель — май
УКАЗ Г-НУ ФЕЛЬДМАРШАЛУ ГР. ШЕРЕМЕТЕВУ
1. Чтоб всей армии к 15-му, а по нужде кончае к 20-му числу мая стать в поле от Бреславля (Брацлава) к Днестру.
2. Чтоб с собою на месяц провианту было, а к тому ж ещё собрать в той Украйне, сколь возможно, а именно на три месяца...
4. Рекрут, как наискорее, приняв, разделить и учить непрестанно стрельбою, також и драгунам стрельбу пешим и конным твердить, а пороху 20000 пуд послано в Киев...
7. Сие всё исполнить, не опуская времени, ибо ежели умедлим, то всё потеряем. Також судов на Днестре изготовить и плотов. К тому ж чего здесь и не писано, а интерес наш требовать будет, то исполнять, как верному и доброму человеку надлежит.
Пётр
Пётр — Августу II
Пресветлейший, державнейший король и курфирст, любезнейший брат, друг и сосед... дабы мы междо собою принадлежащий уговор и нужные меры восприять могли, того ради требует сей случай... наискорейшего нашего персонального свидания. И для того б я в благоугождение вашему величеству охотно по желанию вашему в Краков приехал, ежели б я ради своей в Слуцком зело Опасной... болезни и в протчем для охранения своего здоровья вешнее лекарство ныне принимать не принуждён был. И сверх того понеже уже кампания приближалась, и ныне войско у волоских границ... збиратца начали, и я тако вскоре принуждён буду туда ехать, того ради прошу... дружелюбно братски ради общего дела на себя труд восприять и даже до Ярославля (Ярослава) или Решева, как наискоряе, приехать...
Пётр — Апраксину
Г-н адмирал. 3 денщиком вашим Таракановым послано к вам виноградных череньев, которые вывезены из Венгров, четыре боченка, из которых пошли для разводу в Азов треть для того, что в той стороне ныне война; а две доли к брату своему Петру Матвеевичю в Астрахань, а для бережёная их послан драгун, которой с ним из Венгров приехал.
Екатерина из Яворова — Меншикову
Доношу вашей светлости, чтоб вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели со стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержит.
Пётр
Герцогине Брауншвейг-Вольфенбюттельской Христине Луизе. Светлейшая герцогиня. Из отправленного от вашей любви к нам приятного писания от 30-го генваря усмотрели мы с особливым уважением воспринятое с вашей страны удовольствование о данном от нас позволением к супружественнной аллианции между нашим любезным сыном царевичем и вашей любви принцессы дщери... При рем обнадёживаем вашу любовь крепчайше, что мы всякого способа искать будем и всему вашему светлейшему дому всякие знаки нашей приязни и склонности показывать...
Дворец смотрелся в озеро.
Его окружал регулярный парк, устроенный на французский манер: с куртинами, гротами, беседками, статуями, пышными клумбами. То был как бы малый Версаль.
Дальний берег терялся в дымке. Островки в зелёных4 шапках либо плыли, либо были недвижимы — всё зависело от погоды.
Сейчас озеро было подернуто лёгкой рябью, и островки, казалось, начинали покачиваться, готовясь к отплытию.
Пётр был восхищен: озеро! После Луцка к нему вернулась лёгкость, и здесь, на берегу озера, тревожные мысли отлетели.
Родовой замок Радзивиллов в Яворове был ещё пышней того, в котором принимала русского царя графиня Олизар. Но не пышность его пленяла Петра, не великолепные апартаменты, отведённые им, не парк — истинный шедевр нескольких поколений княжеских садовников, а озеро. Озеро с его манящей притягательной далью.
Весна утвердилась здесь во всей своей щедрости. Всё, что могло цвести, цвело, и благоухание цветущих деревьев и кустарников причудливо мешалось. Казалось, природа спешила загладить все свои предшествующие несообразности. Да, так бывает порой после водополья, после хмурых и тягучих дней припозднившейся весны.
Гармония этого места очаровывала решительно всех, кто здесь бывал. Сюда любил езживать знаменитый король Польши Ян Собеский — неустрашимый воин, наводивший страх на турок и татар.
— Тень короля Яна ещё бродит по этим дорожкам, — сказал Петру хозяин замка канцлер Великого княжества Литовского князь Николай Доминик Радзивилл. — Всего пятнадцать лет тому, как душа его отлетела. Он любил гулять здесь, как мы с вами, ваше царское величество. Он многажды бивал турок. И благословение его непременно пребудет с вами, ибо вы коснулись его тени.
Князь любил витиевато выражаться, но это было и в обычае, и в духе вельможной шляхты. Пётр был ему благодарен — нуждался в ободрении, а тем более в благословении непобедимого короля Яна, тень которого витала над замком и над этими дорожками.
Русский царь стал магнитом. Он притянул в замок Радзивиллов польских вельмож с их обольстительными жёнами. Явился и сын короля Яна королевич Константин — бесцветный молодой человек с мелкими чертами лица, однако с важными манерами, приличествовавшими наследнику знаменитости, который более всего многозначительно молчал.
Зато другой визитёр вызвал неподдельный интерес Петра. То был князь трансильванский и венгерский Франциск Леопольд Ракоци — вождь венгерского восстания против австрийского ига.
О Ференце, как его именовали венгры и как представлялся он сам, Пётр был много наслышан — о его отважности и неустрашимости. Канцлер Головкин склонен был видеть в нём бунтовщика, однако Пётр так не думал: князь в его глазах был неким противовесом заносчивой императорской власти. Таким его видели и французы. Ещё в прошлом году посол Балюз по поручению короля Людовика просил оказать князю всяческую помощь, вплоть до военной, в его Стремлении отложиться от Австрии. Но то был французский интерес, и Пётр ответил тогда, что сия акция ему неподступна, а войско занято шведом.
Потом ему доложили, что Ференц Ракоци подался к Карлу и задумал-де со шведом интрижества против России. Это показалось Петру несообразным, о чём он и сказал докладывавшему ему о том Головкину. Какой, мол, резон Ракоцию идти против России? Ещё четыре года назад он подписал тайный договор с нею, послов своих направил, просил царя о помощи. Тогда отмахнулись, и Пётр о том забыл: шведы наступали на пятки.
И вот они сошлись — царь и Ракоци. Нос с лёгкой горбинкой, упрямо сжатые губы и сильный подбородок, глаза, глядевшие не мигая, — весь олицетворение мужества и прямодушия, князь понравился Петру с первого взгляда. И Ракоци без обиняков приступил к Петру.
— Ваше царское величество, нас теснят австрияки. И хуже того, в наши ряды затесался предатель, барон Каройи, которому я доверил командование армией. Он капитулировал. Наше дело проиграно. Мне ничего не остаётся, как просить у вас защиты, убежища и помощи.
— Россия даст защиту и убежище, князь. Мы приютим гонимых. Но вот помощь... — Пётр развёл руками. — Мне самому надобна помощь. Молись, князь, дабы мы турка одолели. Вот тогда потрактуем и о помощи.
Множество сановного народу съехалось сюда, в Яворов, рада русского царя. Ждали короля Августа. Но он, по обыкновению своему, ускользнул.
«Экий шельмец, — подумал Пётр, впрочем, беззлобно. — Который раз уходит склизкой рыбою из верши. Но я его изловлю-таки и понужу к алиансу. Союзник! Заманивал в Краков при том, что знает, шельмец: дорога моя на войну».
Царь прогуливался с Ракоци, когда к ним подошёл французский чрезвычайный посланник де Балюз.
— Кого ваше величество определит на место скончавшегося вашего резидента при дворе моего короля? — спросил он.
— Покамест определён секретарь Григорей Волков. Далее же полагаю поручить сию миссию князю Борису Куракину, искусному в дипломации. Он был министром при английском дворе.
— Ваше величество сделали прекрасный выбор, — заметил де Балюз. И продолжал: — Я последовал за вами по воле короля Людовика. Он предлагает своё посредничество между вами и султаном, вами и королём Карлом шведским. Мир между Оттоманской империей и Россией, мир между вами и королём Карлом, — вот к чему призывает мой повелитель.
— А вы, князь, чего хотите вы? — обратился Пётр к молчаливо шагавшему рядом Ракоци.
— Того же, что и король Франции, — мира.
— Император Иосиф умер, — торопливо сообщил Балюз.
Это была преважная новость. Пётр перекрестился, Ракоци вздохнул. Казалось бы, он должен был испытать род облегчения: умер тот, кто преследовал его, кто был душителем антиавстрийского восстания венгров. Но он оставался по-прежнему грустен. Балюз с чисто галльской экспансивностью заметил:
— Вас, князь, эта новость должна вдохновлять.
— Увы, наше дело проиграно — я только что рассказал его царскому величеству. Тот, на кого я оставил армию, капитулировал перед австрийским главнокомандующим графом Пальфи.
Де Балюз был ошеломлён. Это означало и поражение Франции. Что скажет король Солнце? Ему, как видно, придётся проглотить пилюлю. Не повлечёт ли это за собой отставку министра иностранных дел маркиза де Торси? И его, Балюза?
Пётр со снисходительной усмешкой глядел на француза. Он понимал, что творится в его душе: год назад по поручению своего короля он ратовал за военную помощь Ракоци. Теперь его должны отозвать: Волкову поручено сделать на сей счёт представление. Балюз-де держит сторону шведа, а это российскому двору неугодно.
Жаль князя — он нравился Петру. В самом ли деле он искал союза с Карлом?
— Не стану хитрить, ваше величество: да, я искал помощи шведского короля, равно как и турецкого султана, — глядя прямо в глаза Петру, отвечал Ракоци. — Россия мне в такой помощи отказала. Я вовсе не пеняю вам, — прибавил он торопливо, — мне известны ваши трудности...
— Великие тягости, лучше сказать. Но Россия всегда окажет вам гостеприимство, а с ним и кредит, как было досель, — произнёс Пётр с теплотой.
Потрясённый француз как-то незаметно исчез. К свите царя присоединился Феофан Прокопович — новый фаворит Петра, вызванный им из Киева, где тот преподавал в духовной академии.
Феофан был истинный златоуст, философ и занимательный собеседник. По его собственному признанию, он прошёл огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы. В своё время оставил академию, подался в униаты, прошёл пешком всю Европу, достиг Рима, Ватикан стал его второй альма-матер, бросил и Ватикан и богословие, отправился пешком же обратно через университеты Лейпцига, Йены, Галле, закончил свой путь в Почаевской лавре, где снова принял православие. Елисей при святом крещении, он в униатах сменил имя на Самуил, а при постриге стал Феофаном.
— Стало быть, прожил ты три жизни, — заметил Пётр, выслушав одиссею монаха, — Елисей — Самуил — Феофан.
Сей феноменальный Феофан изрядно знал языки, упражнялся с успехом в риторике и поэтике, словом, по складу натуры был человек светский и вольнолюбивый, хоть и в монашестве. Петру были по душе его бесшабашность, ироничность и насмешливость в отношении к духовным, как белым, так и чёрным, к которым принадлежал.
Они сошлись — царь и монах. Петру был нужен Феофан — златоуст и проповедник, сполна оценивший значение его реформ и облёкший их в словеса. Царь сбирал талантливых под своё крыло, он притягивал их как некий магнит, да и они льнули к нему, ибо сам он был талант, а может, и более того.
Сейчас меж них зашла речь о вере истинной и ложной. Что есть вера — государственная ли надобность либо просто духовное утешение.
— Хулители веры наносят вред государству, — утверждал Пётр. — Они не должны быть терпимы, поелику подрывают основание законов, на которых утверждается клятва или присяга и обязательство. Посему вера есть условие государственного благоустройства.
— Согласен, ваше величество, — улыбался в бороду Феофан. — Вера суть духовные вожжи для управления людьми. Но вера должна иметь основанием разум, ибо ежели она оголена, то обращается в фанатизм. А всякий фанатик противен Господу.
— И я с сим согласен, — улыбался Пётр. Оба оставались довольными друг другом, потому что мыслили ровно, а не розно, как бы дополняя друг друга. К тому же оба увлекались мыслительной игрою — шахматами. И могли передвигать фигуры часами, к общему неудовольствию.
— Но! — и Пётр назидательно воздел вверх палец, длинный как кинжал. — Ежели сильно умствовать в вере, то она обращается в нечто, недоступное верующему. А вы, философы, своим умствованием запутываете и отпугиваете стадо Христово. Проще, проще надобно, с открытою, незамутнённой мудрованиями душой идти к Господу. В простоте суть истинной веры. И посему я противлюсь патриаршеству. Ибо один человек не может своевольно толковать и устанавливать законы Божии и установления церкви. К такому толкованию способней будет коллегия мыслящих иерархов церкви.
— Важно, — согласился Феофан. — Мысль великая. Кроме того, в государстве должно быть единому управителю. От многих владык — многое несогласие и многая нестройность. Мирская власть — от царя, духовная — от Бога, а не от слуг его. Стало быть, в государстве единый властитель — царь.
— Верно мыслишь, Феофане, — и Пётр добродушно хлопнул монаха по плечу, отчего тот слегка присел. — И беседы с тобой пользительны. Доволен я, и будешь ты отныне при мне безотлучно.
Министры слушали это без удовольствия: ещё один соперник. Провидели они: быть Феофану в епископской митре. Стало быть, не опасен.
Опасен не опасен — к Петру это не могло иметь отношения: он был не из тех государей, что живут чужим умом — умом своих министров, приближённых, фаворитов либо фавориток. Царь всея Руси был единодержавен, единовластен, единомыслен, единоволен... У царя Петра хватало всего своего, и этим он весьма отличался от всех дотоле правивших Романовых и от блаженной памяти батюшки своего Алексея Михайловича. Тишайший был тоже самовит, однако же часто «сумлевался» — как сам признавался. Призывал бояр, Никона — когда тот был в силе — на совет. Боярская дума, случалось, прекословила царю, однако царь Алексей был не из обидчивых — соглашался.
Здесь, в Яворове, Петру было необыкновенно хорошо, он тут тотчас прижился. Не было недостатка в достойных собеседниках, всё располагало к благости, к душевному и телесному отдохновению. Ждал приезда короля Августа, надеялся подвигнуть его на серьёзную помощь.
И в этом ожидании чувствовал некое щемление. И однажды, глядя на безмятежную гладь озера с плававшими островками и стайками уток, он вдруг понял, чего ему не хватает — корабельной потехи.
Да, поработать бы вволю топором, намахаться, вдыхая запах дерева, щепы, ощутить былую силу рук и ту рабочую усталость, которая всегда была для него живительной и радостной.
Господи, как же он раньше-то недомыслия! Была, была усталость, да только от многих разговоров, от застолий, от чинности всей здешней жизни.
Призвал Макарова, спросил:
— Не видал ли на берегу шлюпки какой?
— Нет, государь, народ здесь всё сухопутный. Может, и есть где, да рассохлась. Прикажете разузнать?
— Непременно. А пуще всего охота помахать топором. Нет ли у них материалу да инструменту? Сладил бы бот. Великую охоту к тому испытываю.
Как же — всё нашлось. Имение князя Радзивилла было обширно и богато, с мастерскими и мастеровыми и всяким материалом.
Угодить царю — большая честь. Отданы были распоряжения, напилили досок, навострили топоры. Пётр с плотниками сошёлся, как сходился с мастеровым людом в Саардаме, либо на адмиралтейских стапелях в Воронеже, либо в Питербурхе. Они наперебой старались угодить ему, норовили сработать за него: мол, негоже царю топором махать. Он добродушно отгонял их — сам работный человек.
Увидели — царь-то и впрямь работник. Никому из них не уступит. Может, старый Януш, единственный, кто осмеливался вступать в спор с царём, мастеровитей его. И то сказать: с малолетства хлеб себе плотницким делом добывал, разные художества из дерева творил.
За плотницкой работой отошло всё дурное от сердца Петра. С рассветом приступал. Два помощника было у него: Януш и сын его Мечислав.
Солнце степенно подымалось над озером, озирая и благословляя их. Дерево было податливо, щепа и стружки ковром устилали землю. Тяжёлый дубовый киль отглаживали втроём. В него вгоняли рёбра — шпангоуты. Пётр осаживал помощников: сила ломит да сломит. Кабы не лопнул дуб от излишнего усердия.
Шпангоуты держали обшивку. Доски притёсывали так, чтобы и волос меж них не просунуть. В воде дерево разбухнет — и течи не будет. А ещё надобно бы просмолить. Дуб-то воды не боится, а вот доски...
Наезжали вельможи глядеть на царя-плотника. Пётр глаз не подымал — работал. Ему таковое любопытство было не в диковинку.
Глаза разные. Доброжелательные, восторженные, злые, заискивающие, настороженные, тупые и вовсе бесчувственные... Господи, сколько глаз! Сколько их, видящих вовсе не то, что есть на самом деле, сколько ушей, слышащих вовсе не то, что было произнесено.
А сколь судей в чужих землях! Судящих без доказательств, без свидетелей, едино по своим мимолётным впечатлениям, а всё более по ощущениям. Часто с чужих слов, искажённых недоброжелательством, равнодушием, чем угодно.
Тяжко быть царём. Великое это бремя, неподъёмное для заурядного человека. Обидно быть царём: всяк его судит...
Странно: Пётр особенно остро ощутил это бремя за плотницкой работой в Яворове.
Ловко он топором-то. Сколько голов успел отрубить — наловчился...
Топор ему более пристал, нежели скипетр...
Какой он царь? Эвон его истинное дело...
Ишь, как ладно. Вот бы так и царством правил....
Меж тем дело подвигалось. Бот уже прочно стоял на козлах, поблескивая свежестругаными боками. Да, был он крутобок, строен по морским правилам. И обещал противостоять крутой волне, что в общем-то не ожидалось.
Царица Екатерина, покинутая своим господином на всё время его корабельной прихоти, успела освоиться. Её боярышни приобрели светский лоск, благодаря зорким наблюдениям за вельможными паннами. Эти же были вышколены по-европейски, и манеры у них были самые утончённые, ибо все они бывали при королевских дворах и в Варшаве, и в Дрездене, и даже в самом Париже. Уроков не брали — приглядывались, очи и уши навострив.
Ближе всех сошлась Екатерина с супругой Григорья Фёдоровича Долгорукова. И было к тому времени в недавней служанке столько истинно царского в сочетании с истинно человечным, что княгиня Марья признала её и привязалась.
Ходили они вместе глядеть, как Царь трудится. Не глазели, а чинно прогуливались, приседая в поклоне. Царь махал им, но от работы не отрывался — торопился. Шла к концу вторая неделя его корабельной страды, хотел — а лучше сказать, горел — поскорей спустить на воду своё детище.
Бот вышел вместителен — на пятнадцать душ. Януш с сыном набивали скамьи, Пётр вытёсывал вёсла. Конечно, боту заповедано ходить под парусом, но две пары вёсел непременно должны быть на случай полного штиля. Гребцам достанется, да куда торопиться...
Торжество было назначено на ближайшее воскресенье. Весь народ, что был в имении, равно и окрестные паны, не исключая и челяди, собрался на берегу.
На мачте трепетал треугольный штандарт с петровским вензелем. Его вышила Екатерина, и то был день, когда ей пришлось отказаться от привычного «шпациренганга».
Бот стоял на салазках, в них впряглись мастеровые, слуги, кучера и весело, с гиканьем и криками, потащили-повезли к воде.
Пётр сам окрестил судно. На борту он вывел краской довольно-таки коряво: «Царица».
Всем было ясно, кто был крёстной матерью бота. Царица? Ведомо, какова. Служанка. Царская полюбовница, прихоть Петрова. Однако право великого человека на прихоть не оспорит даже Всевышний.
Бот между тем торопился к своей купели. Он всё ускорял и ускорял движение — берег круто спускался к воде.
Пётр в одиночестве стоял на банке, держась за мачту! Он улыбался.
— Эй, поберегись! — крикнул он, и добровольные бурлаки разбежались в разные стороны. У самого уреза бот плавно соскользнул с салазок и грудью своей поднял волну.
— Ура, ура, ура! — восторженно завопили на берегу. — Экая царица-молодица!
«Царица» важно покачивалась на волнах. Она казалась Петру такою же надёжной, как его новая супруга. Он поднял косой парус, но он беспомощно обмяк.
Экая незадача! Да и куда пристать? Князь Радзивилл был человек степенный, весьма высоко понимавший своё фамильное достоинство, а потому не поощрявший никаких потех — ни на суше, ни на воде. Правда, он приказал в своё время устроить купальню и проложить мостки для любителей уженья рыбы. Но коли нету пристани, сгодится и купальня.
Пётр взялся за вёсла. Кабы не природная сила, в одиночку не сдвинуть бы бот.
Повелитель великой державы ещё и галерный гребец!
Экая немыслимая и невиданная картина: кто бы мог поверить, что на вёслах — русский царь...
Какую силу нужно иметь, господа, чтобы сдвинуть с места это судно.
Глядите, глядите, царь подгребает к купальне!
Господа неспешным шагом отправились к новоявленной пристани, где царь ошвартовал свою «Царицу». Предстояло торжественное освящение новопостроенного судна с последующим катанием, равно и с распитием вин и водок.
— Господа! — воззвал Пётр. — Добро пожаловать на «Царицу». Ветер поднялся, всё благоприятствует плаванию. Будем крейсировать меж островов.
— Ежели удастся, — довольно дерзко вставил Макаров.
Охотников нашлось немного. Похоже, шляхтичи не доверяли корабелостроительному искусству русского царя. Тем паче что плавать они не умели, а вода была чуждой стихией.
На скамьях разместились царица с княгиней Долгоруковой, боярышни и комнатные девушки, министры и денщики. Посадка прошла благопристойно. Пётр с силой оттолкнулся, и «Царица», слегка покачиваясь, медленно отплыла. Парус постепенно расправлялся, и вот уже ветер наполнил его.
Впервые со времени отъезда Пётр испытывал чувство, похожее на счастье. Всё дурное, всё тяготившее его — мысли о войне, худые вести от Шереметева, неготовность интендантской службы, пустые магазины, напустившиеся на него недуги, — всё-всё отошло, сгинуло и, казалось, более не вернётся.
Ровная озёрная гладь манила. И призывными загадочными приютами разлеглись вдали зелёные островки. Бывал ли кто там, живал ли зверь либо птица?..
Все на борту «Царицы» молчали точно заворожённые. То ли замкнули языки необычность и новизна происходящего, то ли опасение какой-нибудь неожиданности. Дамы опасливо смотрели то в воду, то под ноги, мужчины устремили взоры вперёд.
Подошли к острову. Он был наибольшим, а может, это только казалось. Пётр маневрировал парусом, обнаруживая и ловкость и навык. Наконец бот уткнулся в небольшой заливчик. Царь проворно выскочил на берег и, натужившись, подтянул бот. А потом самолично принимал на руки повизгивающих девиц и робевших дам и помогал сойти неловким министрам.
Островок оказался необитаем и вполне приспособлен для пикников. Рослые деревья стражею окружали его со всех сторон. А в центре, словно бы нарочито устроенная, лежала зелёная лужайка, представлявшая об эту пору сплошной цветущий ковёр. Зайцы прыскали в разные стороны прямо из-под ног, их было множество, и, как видно, они чувствовали себя здесь в полной безопасности.
Пётр вёл себя совершенно не по-царски: вприпрыжку гонялся за зайцами, потом легко приподнял Екатерину и, не внимая протестам, опустил её в цветущий ковёр и сам прилёг рядом. Он блаженствовал ровно отрок и не испытывал никакого стеснения.
Вокруг были свои, привыкшие к простецким, а порой и озорным выходкам своего повелителя. А потому не удивлялись и не конфузились. Однако мало кто из них осмеливался давать волю своим чувствам. Даже царицыны боярышни вели себя чинно. Но в конце концов царь их расшевелил. И девицы, подхватив юбки, принялись гоняться друг за дружкой.
— Человек остаётся человеком даже взошед на самую вершину власти, — вполголоса произнёс Шафиров, обращаясь к Головкину.
— Да, ежели он и в самом деле человек, — отозвался Гаврила Иванович.
Говоря это, он думал не о царе, а о себе. Гаврила Иванович был человек непростой и с самомнением. Порой самомнение брало верх, и тогда он бывал непомерно важен. В такие минуты Пётр над ним подтрунивал, и Головкин сникал, даже опасался, не лишил бы царь его канцлерства.
— Почаще гляди на себя в зеркало, — наставлял его Пётр. — Что изнутри в тебе деется, то в наружности отражается.
Головкин глядел в зеркало и видел в нём рыцаря Печального Образа, то есть Дон Кихота ликом. Канцлер был человек начитанный, в библиотеке его был немецкий перевод романа испанского сочинителя Сервантеса. Будучи в Берлине, он приобрёл эту книгу, и так как то посещение было весьма памятно ему по причине Пожалования его величеством королём Фридрихом прусским редкого ордена Великодушия, то роман тот он прочёл с великой прилежностью. Что сказать? Он чувствовал себя рыцарем великодушия и потому с особой гордостью нацеплял на себя золотой крест с голубой эмалью, увенчанный курфюршеской шляпой, с надписью: «Ля женерозите». Самомнение, однако, первенствовало, а великодушие убывало и убывало. Тощий, длинный и нескладный, Головкин становился желчным, завистливым скупцом. Тем не менее царь ценил его за здравый смысл и таковые же советы, почитая желчность канцлера полезной.
Гаврила Иванович и в царе видел многие недостатки, но благоразумно помалкивал, хотя его повелитель не прятал ни своих достоинств, ни своих недостатков.
— Прост наш государь, чрезмерно прост, — бормотал он сейчас, глядя на царские вольности. — Мыслимое ли дело оказывать себя среди вельможных особ в плотницком деле либо в кувыркании. Всё ж таки царь всея Руси...
— Человек, — отозвался Шафиров. Он глядел на царя с умилением и обожанием, хотя и побаивался его. Эти его чувства можно было понять: Пётр был благодетель его семейства. Он, можно сказать, вытащил батюшку и его из грязи — из лавочных сидельцев — если не в князи, то в бароны. Такое при любом царствовании было немыслимо, ежели принять во внимание иудейское происхождение Шафировых. Однако же царя Петра занимало более всего не происхождение, а умение, способности, познания, преданность делу...
— Да-с, человек, и это допрежь всего, — повторил Пётр Павлович.
Он было взялся развивать свою мысль, но царь внезапно поднялся, давая знак к отплытию, и они отправились в обратный путь.
Приём следовал за приёмом, званый обед за обедом. На свидание с царём прибывали сановные особы. Не теряли надежды всё-таки увидеть и короля Августа. Оплакивали цесаря Иосифа австрийского. Более всего печалился канцлер: цесарь произвёл его в графы Римской империи четыре года тому.
— Помер в младых летах, — скорбно наклонив голову, печалился Головкин. — В возрасте Христа, тридцати трёх лет.
— Бог прибрал, — односложно констатировал князь Ракоци. Он-то вовсе не предавался скорби. Смерть Иосифа оживила надежды на перемены к лучшему и в его положении, и в положении восставших венгров.
Пётр угадал мысли Ракоци — это было несложно — и как бы между прочим заметил:
— Сильно опасаюсь, князь, что положение ваше не изменится: у покойного цесаря сердитые наследники.
Разговор этот вёлся за обедом в апартаментах царя. После этой реплики Петра за столом воцарилось молчание. Обмысливали последствия смерти Иосифа. Многое могло перемениться в мире, и прежде всего в войне за испанское наследство, которая тянулась более десяти лет. Покойный император был главным ненавистником венгров, ибо боялся потерять венгерскую корону, возложенную на него отцом в одиннадцатилетнем возрасте. Пётр же надеялся, что преемник Иосифа ужесточит свою турецкую политику. Пока что в начавшейся войне у него практически не было союзников, хотя Оттоманская империя была вековечным врагом европейских народов. Август? О, это ветреник, а не союзник. Пётр хотел вдохнуть в него хоть сколько-нибудь решимости: султан в союзе с Карлом представлял прямую угрозу его владениям, оба они могли согнать его с престола.
Мысли эти были досадительны. Он был намерен вытрясти из Августа обещание помощи, как бы он ни увёртывался, как бы ни ускользал. Хоть бы двадцать тысяч солдат выставил — всё благо. Потому и оттягивал свой отъезд из Яворова: полагал, что Август усовестится и ответит на его призывы.
Август, однако, не усовестился и прислал объявить, что в Яворов не прибудет, а о месте свидания известит особо.
Пётр поначалу взъярился, а потом неожиданно утих. Он останется в Яворове и станет ходить под парусом — эка благодать — до той поры, когда король не соизволит позвать его.
Худой союзник, худой. Но, увы, иных нету. Датский король Фердинанд не лучше. Остальные тайно враждебны, явно же дружелюбны — всё-таки его опасаются. Он бы предпочёл, чтобы было наоборот, а то так и не ведаешь, какие козни строит король Солнце, либо римский цесарь, либо Анна, королева английская...
О кознях всё равно доносят — конфиденты и благожелатели, тайное становится явным. Слава Богу, в доношениях такого рода недостатка нету: в доброхотных ли, в купленных — всё едино.
Князь Радзивилл, гетман Сенявский, князь Ракоци и иные вельможи любили сладко есть и сладко спать, а потому вставали поздно. И добро. Он, Пётр, уже в четыре утра, когда белёсая полоса только обозначалась на востоке, был уже на ногах.
Брал с собою двух денщиков — царица почивала на своей половине. В парке шли отчаянные турниры соловьёв. От воды тянуло запахами водорослей, рыбы, она чуть светлела, пробуждаясь вместе с утром.
Пётр ставил парус, а потом по его команде денщики отталкивали бот, и вот уже утренний ветер раздувал брезентовое полотнище, и бот ходко устремлялся вперёд, к дальним пределам.
Один, один! И парус, выгнувший грудь, и озеро, кажущееся безбрежным, и солнце, ещё прячущееся где-то за горизонтом, — всё для него одного. И нет любопытствующих, вечно чего-то ожидающих глаз, которые сопровождают его во всё время странствий. Быть одному среди природы, среди её возвышающей тишины — не есть ли в этом великая милость и столь же великая истина?!
С каждым днём Пётр чувствовал, что эти утренние часы наедине с озером всё более отдаляют его от цели — цели отталкивающей, тревожащей, пагубной, душегубной... Остаться бы здесь подольше... шёл к концу месяц в Яворове, а он так и не насытился им...
Наконец военные обстоятельства взяли его в оборот. Курьеры с доношениями являлись каждый день, одолевая немыслимые расстояния и столь же немыслимые опасности. Вести становились всё тревожней. Великий визирь с бессчётной армией двигался к Дунаю. И будто бы застиг турок великий шторм. И ветер будто бы переломил древко и изодрал в клочки зелёное знамя пророка. Визирь пришёл в смущение и не знал, как быть дальше. В том якобы заключалось предзнаменование, данное от Спасителя...
Весть не особо утешительная. Пётр трезво относился ко всякого рода предзнаменованиям. Однако на всякий случай спросил Прокоповича:
— Как думаешь, Феофане, истинно ли то знак от Господа?
Феофан был скептичен и мыслил трезво, несмотря на своё монашество. Но как сказать царю, что знак знаком, но всё зависит от воинской готовности, от распорядительности тех, кто поставлен во главе войска.
— Господь, наш повелитель, всемогущ, — отвечал он. — И знак сей, конешно, не напрасен. Однако же всецело полагаться на него я бы не осмелился.
— Ну ладно, — вздохнул Пётр. — Истина, всё едино, сокрыта от нас. — И сказал Головкину, ожидавшему распоряжений: — Отписать надобно английской королеве Анне под моим полным титулом о шведе таково: понеже король шведской, на силу турков и татар полагаясь, к. нарушению с нами вечного миру привёл, мы, стало быть, почитаем себя свободны действовать. И можем в пределы шведские вторгаться. И подпиши: вашего королевина величества склонный брат. И более никаких наклонений.
Приехал царевич Алексей с многочисленной свитой за благословением: направлялся к своей невесте. Длинный, в отца, он ещё больше вытянулся с тех пор, как они не виделись. В коричневых глазах сына, казалось, навсегда застыла растерянность. Отвечал на вопросы коротко: да, батюшка, ваше величество; нет, батюшка, аше величество.
— Меня аккурат в твои годы женили, — вспомнил Пётр. — Должно и тебе, видно, сие испытать. Готов ли ты?
— Как прикажете, батюшка, ваше величество.
— Не вижу радости в тебе, — покачал головой Пётр. — Однако, сын, партия сия убыть может, и того будет жаль. Поезжай к невесте. Сказывают, хороша она собою и благонравна, да и Брауншвейг-Люнебургский дом родовит. Вот составим договор брачный, с тем и поедешь.
Пётр похлопал сына по плечу, а потом, сочтя этот жест одобрения и ободрения недостаточным, обнял его и поцеловал в лоб.
— Ну, ступай к себе. А мы тут с господином канцлером договор составим, бумага сия весьма пространна быть должна.
Царевич Алексей уехал с пространной бумагою. Расстались без должного трепета. Бракосочетание положили совершить по окончании кампании. Холоден, пуглив был сын, холоден оставался отец.
— Отчего это, Катеринушка? — Пётр устало смежил глаза, лёжа рядом. — Ровно чужой он мне.
Екатерина неожиданно засмеялась — то ли от переполнявшей её женской радости, то ли от своей победительности. Но тотчас осеклась, почувствовав, что смех неуместен.
— Более любят младшеньких, — как бы невзначай напомнила она. — А отцы — девочек.
Пётр вспомнил и тоже засмеялся.
— Да, в Лизаньке души не чаю.
— Чисто вашего величества дочь, — подтвердила радостно Екатерина.
— Алексей с тобою почтителен был?
— Без охоты. Чужой, — вздохнула она. — Мачеха я ему, иного и не жду.
— При родной-то матери инако быть и не может.
Екатерина смутилась. В самом деле: Евдокия хоть и ушла от мира, приняв иноческий чин, здравствовала. Доносили: сын тайно видится с матерью. Можно ли пресекать? Пётр пребывал в затруднении, но так ничего и не решил.
— Хорошо мне тут, — Пётр обнял Екатерину. — Вольготно и спокойно. Век бы не съезжал.
— Ждут вас, государь-батюшка, — со вздохом напомнила Екатерина. — Полки-то уж далеко ушли.
— Чаю, близ границы волосской. — Пётр разомкнул руки и неожиданно сел. — Как полагаешь, Катинька, непременно ли царю либо там королю быть при армеи? Ни султан турский, ни король французский, ни цесарь римский, царствие ему небесное, в воинские сражения не хаживали. Разве токмо мы с Карлом...
— Поздно, царь-батюшка, об этом думать, — рассудительно отвечала Екатерина. — Уж коли и прежде во походы хаживали и себя в них отличили, коли и ныне поход ваш миру известен, то уж надобно идти до конца.
Пётр снова улёгся, заложив руки за голову. Он размышлял: только что высказанная мысль давно не давала ему покоя. Зачем подвергать себя опасности, отвлекать от дел по устроению государства, наконец, и не жить в своё удовольствие, как все потентаты, коли есть опытные военачальники, такие, как, скажем, тот же Шереметев, как Меншиков и иные? Отчего ему неймётся? Можно было по молодости лет, с тогдашним азартом, жаждою подвига, стремлением испытать себя... Ещё при Полтаве он кипел молодым кипением, и чувства тогда были совсем иные.
Всего два года минуло, а как он огрузнел, отяжелел. Тогда он чувствовал себя по крайности ровнею Карлу, хоть и был на десять лет старше.
Бремя власти тяжкое и сладкое. Счастие и смерть, радость и кровь, повсечасное напряжение, великое отягощение. Богатырскую силу надобно иметь, чтобы снести всё это.
Дана ему эта сила, дана. От Бога. Но надолго ли её хватит? Ведь с каждым годом она пока ещё неприметно, но убывает. И порою, вот как сейчас, так хочется скинуть сверхтяжкую ношу. Ибо старит она, гнетёт и старит, накладывает морщину за морщиной. И точит и точит волю...
— Не по-царски себя оказываю, Катеринушка? — неожиданно спросил Пётр. — Кудесничаю, а?
Екатерина смутилась. Нагляделась она разного чванства — княжеского, графского, баронского, шляхетского и прочего. Царь же ведёт себя разно: когда по-царски, когда по-простецки, но не чванится, где бы ни был.
— Я так скажу, — осмелела она. — Коли вы государь, то и вольны в поступках своих, равно и в речах. А я? Более всего человека в вас, государь-батюшка, вижу.
— Славные у тебя глаза, Катеринушка. И славно ты видишь.