Прежде чем представить конгрессу проект новой конституции, председатель конституционной комиссии сеньор Арриага попросил слова.

Он некоторое время стоял молча, глядя поверх голов депутатов, туда, где люди на галерее ждали, тихо перешептываясь. Он молчал, потому что готовился сказать нечто, неожиданное не только для председателя конституционной комиссии, но и вообще для гражданина, верующего в ту систему, которую конгресс собирался учредить.

— Сеньоры депутаты, — начал он медленно, когда молчать стало уже невозможно, — странное чувство испытываю я, готовясь огласить плод наших многодневных занятий — конституцию новой, свободной Мексики. Я чувствую, что, желая освободить наш народ от тягот политического гнета, мы вместе с тем готовимся совершить и жесточайшую несправедливость…

Он опять замолчал и вспомнил убогую комнату эмигранта Хуареса в Новом Орлеане, себя, тихо сидевшего на каком-то хромом стуле в углу, быстро расхаживающего по комнате Окампо и дона Бенито, стоящего у стены, сложив руки на груди…

— Либералов всегда губил избыток воображения, — говорил Хуарес, — им так хочется построить прекрасный дом, что они не тратят времени на такое презренное занятие, как копание котлована и закладка фундамента, Поэтому стены рушатся от слабого ветра.

Окампо остановился перед ним.

— Я пишу письмо Комонфорту. Я настаиваю на том, чтобы церковные земли — прежде всего — были конфискованы и распределены между безземельными. Когда каждый мексиканец станет владельцем своего участка земли, он осознает себя как личность и гражданина. Это и есть фундамент.

— Насколько я представляю себе Комонфорта, он не согласится, — ровно ответил Хуарес.

Это было начало 1854 года…

Арриага вздохнул, снова взглянул на галерею, расправил плечи и продолжал громко и уверенно:

— Провозглашены прекрасные идеи, но забыты прискорбные факты. Если мы хотим, чтобы наша конституция стала реальностью, она должна быть по сути своей законом о земле. Между тем, по настоянию большинства комиссии, вопрос о земле даже не рассматривался, оставленный на усмотрение конгресса.

Он стремительно оглядел депутатов.

— Сеньоры! Неужели у нас будет народное правительство и при этом — голодный, голый, несчастный народ?! Неужели после полувека борьбы за свободу и справедливость мы предстанем перед всем миром лицемерами и фарисеями? Не честнее ли прямо отказать четырем миллионам бедняков в праве на общественную деятельность, в назначении на общественные посты, в активном, да и в пассивном участии в выборах — и объявить их, наших сограждан, предметами, а не личностями, и открыто выбрать такую систему управления, которую осуществлять будет аристократия денег или хотя бы аристократия способностей? Кого мы хотим обмануть, сеньоры? Членами конституционной комиссии отвергнуты были именно те проекты реформ, которые должны были исподволь ограничивать, а затем и привести к разделу огромных земельных пространств, скопившихся в руках немногих владельцев, и тем самым исправить коренное зло, освященное нерушимым принципом собственности… В таких случаях начинают кричать о коммунизме, фаланстерах, утопическом социализме. И напрасно. То, о чем я говорю, есть нечто совершенно иное. Все эти системы принадлежат будущему. Человечество решит, химеры это или нет, реальны они или же их создатели гоняются за призраками. В настоящих условиях мы признаем право собственности. Но это право должны иметь все!

В паузах слышался только скрип кресел.

— Сеньоры! Мы витаем в сферах чистой теории, мы организовываем государственные институты, назначаем на должности, распределяем обязанности, формулируем законы. Мы бесконечно серьезно занимаемся этим важным делом. Но в то же самое время другие люди смеются над нами, ибо они знают — реальная власть в их руках, ибо в их руках деньги и земля! Народ прав, сеньоры, считая, что конституции приходят и уходят, правительства сменяют друг друга, своды законов все усложняются, лозунги и мятежи минуют, и ничего, кроме скорби и жертв, не остается именно тем, кто проливал кровь в гражданских войнах, кто поставляет солдат для всех армий, заполняет тюрьмы, дает рабочие руки… Им достаются только издержки нашей борьбы и — никаких благ… Мне стыдно, сеньоры…

Фариас поднял голову и повернулся к Арриаге.

— Что же вы предлагаете?

— Почтенные депутаты знают, что когда французская революция тысяча восемьсот сорок восьмого года провозгласила республику, то в связи с существованием права собственности возникла необходимость в организации труда, заботе государства об участи безработных и неимущих и еще множество проблем такого рода. И проблемы эти потрясли сознание общества!

— Республиканцам сорок восьмого года приходилось думать об участи городских рабочих, а не сельских бедняков, как у нас, — сказал председательствующий.

— Справедливо, сеньор председатель. Но я говорю о принципе. Да, у нас иное положение. Но выход есть. Я предлагаю принять декрет, обязующий владельцев пустующих земель, которые они сами не возделывают, продать эти пустоши, разделив их на небольшие участки. Таким образом мы решим проблему неимущих, создав на необъятных пространствах Мексики процветающих и счастливых земледельцев, которых государство на первых порах должно снабдить семенами и необходимым инструментом, освободить их на определенный срок от налогов, дать им свободно — вы слышите, сеньоры? — свободно обрабатывать свою землю без полиции и надсмотрщиков, без арендной платы и нотариальной платы… Свободно, сеньоры!

Чей-то горестный голос перебил его.

— Оставьте их без присмотра — они завтра же продадут свои участки и инструменты, пропьют их, и все пойдет по-прежнему!

Арриага свирепо обернулся на голос.

— Да! Знакомые речи — мексиканцы ленивы, распущенны, инертны! Предположим! Но разве всегда были они такими? Кто их такими сделал?! Разве не мы десятилетиями зовем их к оружию, отрывая от домов, от земли? А сами не можем дать им ничего, не можем защитить от растлевающей власти циничных священников?! А тысячи солдат, лишенных понятия долга и презирающих закон и святость человеческой личности? Разве не мы сделали их такими, отдав в руки тщеславных и алчных генералов? Так попытаемся же искупить нашу вину перед этими несчастными людьми! Да, мексиканский народ отстал от просвещенных народов. Так сделаем же попытку вывести его в новую эру. А это возможно только тогда, когда мы перестанем витать в облаках и приведем экономические отношения в соответствие с нашими прекрасными политическими замыслами!

Он перевел дух и быстро пошел на свое место.

Фариас поднял руку и остановил нарастающий гул в зале и на галерее.

— Сеньоры! Министр финансов дон Мигель Лердо де Техада, находящийся в этом зале как зритель, пишет мне, чтобы я успокоил сеньора Арриагу, — правительство уже подумало об этих экономических несоответствиях и готовит специальный закон!

Письмо Мельчора Окампо губернатору штата Оахака Бенито Хуаресу

«Мой дорогой друг! Вы знаете мой легкий характер и отсутствие фанатической сосредоточенности даже на тех проблемах, над которыми я думаю всю жизнь. Я человек веселый и спокойный. До сих пор только один государственный деятель умел выводить меня из равновесия. Теперь появился второй. Комонфорт и Лердо — эти двое кого хочешь сведут с ума. Сколько лет я твержу, что спасение Мексики только в одном — в образовании класса свободных мелких собственников. Не мной это придумано, как бы ни грызло меня тщеславие, я никогда не стану присваивать чужих заслуг, не правда ли? Об этом говорил великий Прудон — кстати, мне лично говорил. К этой мысли склонялся наш общий учитель Мора. Это же очевидно, мой несгибаемый друг! И что же мы видим теперь?

Когда я прочитал первую статью высокоумного „закона Лердо“, я начал потихоньку ликовать: „Все земельные поместья и городская недвижимость, которые в настоящее время находятся во владении или в управлении гражданских и церковных корпораций, передаются в собственность тем лицам, которые их арендуют…“ Наконец-то, подумал я, эта проклятая недвижимость сдвинулась с того места, которое ей вовсе не пристало занимать в нашей экономической системе. Но что я читаю дальше?

Какой Люцифер консерватизма и идиотизма внушил Лердо идею нерасчленяемости земель? Неужели он — наш мудрый президент не в счет! — не понимал, какими несчастьями чреват этот запрет и какие выводы из его закона сделают всякие авантюристы и хищники?

Что получилось в действительности — купить огромные церковные поместья могут только лица, располагающие огромными суммами, стало быть, закон приносит новые выгоды богатым, а отнюдь не неимущим. Если бы можно было делить эти поместья — другое дело! Но делить их нельзя. Таким образом, мы производим отнюдь не свободных ранчерос, которые испокон веку нас поддерживали и стали бы оплотом свободы, а умножаем класс крупных землевладельцев, с которыми нам никогда не договориться. Но это еще не все! Этот новоявленный Адам Смит не подумал о чрезвычайно простой вещи — с точки зрения строго юридической индейские общинные земли тоже являются корпоративной собственностью и подпадают под действие нового закона! И индейцы, владевшие этими землями испокон веку, оказались теперь в положении арендаторов. И стало быть, они должны в определенный срок подать заявки на приобретение земли (своей собственной!), уплатить разные нелепые сборы, внести взносы за обмер участков и оформление документов! Не мне Вам объяснять, сколько из них не успеет совершить все эти формальности, а сколько и вообще не знает, как это делается. Они, разумеется, лишатся земли. Мне пишут из Мичоакана о том, как разные негодяи спаивают тех индейцев, кто успел закрепить за собой участок, и покупают у них землю за полцены, а то и просто выкрадывают документы и гонят прочь.

Я знаю, что только у вас, в Оахаке, индейцы не пострадали. Но, во-первых, губернатор Хуарес один на всю Мексику, а во-вторых, мой дорогой адвокат, Вы таким образом нарушаете закон. Закон мудрого и ученого сеньора Мигеля Лердо де Техада охраняет интересы скупщиков и спекулянтов, а Вы эти интересы ущемляете.

Вы перестаете быть законопослушным, сеньор адвокат? Меня это радует и обнадеживает.

Наш друг Гильермо при слове „Лердо“ немедленно наклоняет голову, его шевелюра принимает — только в эти моменты! — аккуратную форму, а именно — форму бычьих рогов, и он начинает бегать по комнате, как бык по арене. При этом он шлет Вам привет. И он, и я почтительно целуем Вашу руку».

Все это Хуарес знал. Он знал и то, что индейцы майя на Юкатане снова восстали. Что восстали индейцы в Керетаро, Мичоакане, Пуэбле, Халиско… Он знал, что иногда «закон Лердо» подкрепляют военной силой…

Все это он знал.

Письмо Понсиано Арриаги Бенито Хуаресу в Оахаку

«Я пишу Вам, мой дорогой друг, чтобы сообщить — мы проиграли. Статья о веротерпимости при голосовании получила 44 голоса „за“ и 65 — „против“. А некоторые бежали из зала до голосования. Но таких было мало. Я должен был написать Вам еще вчера, но не мог — рука дрожала от негодования. Мы долго не простим этот день нашим умеренным соотечественникам. Ослы! Трусливые ослы, не желающие видеть ничего, кроме охапки сена перед прожорливой пастью! Политики, не рискующие подумать о завтрашнем дне, — им бы сегодня спокойно было, и слава богу! Видите, дорогой друг, я все еще не могу успокоиться.

В день голосования эти разбойники из клерикальной партии появились на галерее со своими зелено-белыми знаменами, на которых написали: „Да здравствует религия — смерть терпимости!“ Впервые за все время в публике стоял страшный шум. Священники вывели на улицы женщин, запугав их проклятием, отлучением, не знаю еще чем. Я человек верующий, но, право же, в эти дни я призываю громы небесные на головы этой братии в сутанах!

А что сыграло, быть может, решающую роль — постоянное неодобрение наших усилий, исходящее от сеньора Комонфорта. Он ни разу не высказался открыто, но позиция его хорошо известна. Помяните мое слово — он еще перейдет на сторону клерикалов, и мы с ним наплачемся!

Когда объявили результаты голосования, я порадовался, что Вас здесь нет. Наши имена теперь запятнаны поражением, а Ваше осталось чистым. Вы явитесь как новая и свежая сила. Только когда?

Многие ликуют, что хоть и не прошла статья о веротерпимости, но нетерпимость не объявлена законом. Глупцы! Мы получили худшее из возможных зол — неопределенность! Как вспоминаю я наши новоорлеанские вечера и то, что Вы говорили о мраке бесконечного компромисса! Да, дорогой друг, мы снова возводим дом без фундамента — нет настоящего решения земельного вопроса, нет настоящего решения вопроса религиозного.

Не могу не рассказать Вам о том, как наш Сарко плюнул в лицо этим болтунам. Он сдерживал себя все эти месяцы, но перед самым голосованием не выдержал. В ответ на очередную благоразумную пошлость он встал и рыкнул, как лев: „Оскорблять народ, называть его фанатичным, невежественным, идолопоклонническим — вот ваш единственный довод! Наш народ такой же, как все другие! Нет народов без предрассудков, как нет народов-философов, народов-теологов или народов-юристов! Вы, умники, высшие существа, — как вам не стыдно называть себя представителями народа, который вы считаете племенем варваров? Я бы на вашем месте не посмел выдавать себя за его депутатов!“

Это было так метко и искренне сказано, что воцарилась мертвая тишина. А когда огласили результаты голосования — вот тут началось беснование. Чего только мы не наслушались — „Смерть еретикам! Вива, церковь! Господь вразумил отступников!“ Давно они не чувствовали себя так уверенно.

Бедный Патриарх трудился, как деревенский звонарь, пока ему удалось хоть чуточку их унять.

Боюсь, что наше поражение придаст бодрости отцу Миранде и его друзьям. А ведь недаром же он духовник матери президента!

До свидания, дорогой друг.

Ваш скромный сподвижник, целующий Ваши руки,

Понсиано Арриага».