Постепенно все они собрались в Гуанахуато. Сантосу Дегольядо удалось выбраться из Мехико, спрягавшись между тюками в большой повозке.

Когда Прието, переодетый погонщиком мулов, пришел с караваном на рыночную площадь, он увидел проезжающего верхом Дегольядо и бросился к нему. Дегольядо, щурясь сквозь толстые очки, всмотрелся в запыленного лохматого погонщика, почему-то хватавшегося за его сапог, и спросил:

— Чего ты хочешь, друг?

Тогда Прието вытащил из сумки завернутые в тряпицу очки с тонкой железной оправой и торжественно надел их.

Лицо Дегольядо задергалось от сдерживаемого смеха. Своим звучным мягким голосом он сказал:

— Поздравляю вас, сеньор Прието, — вчера вы назначены министром финансов республики.

И с удовольствием оглядел восхищенные лица погонщиков, всю длинную дорогу из Мехико обращавшихся с доном Гильермо как со своим.

С прибытием Окампо, которого Комонфорт заблаговременно выпустил из столицы, формирование правительства было закончено. Дон Мельчор получил посты министра внутренних дел, иностранных дел и военного министра.

— Если бы я еще мог заменить собственной особой армию, полицию и десяток дипломатов, — сказал он, саркастически скривив свой большой рот, — победа была бы обеспечена…

27 февраля, после прибытия в Гуанахуато генерала Парроди, новое правительство собралось на первое свое большое заседание.

Генерал Анастасио Парроди, красивый креол, родившийся на Кубе, смотрел на присутствующих с любовной гордостью — он был инициатором Лиги защиты конституции, в его руках была армия, которая — он не сомневался в этом — подавит мятеж Сулоаги в ближайшем будущем и восстановит законную власть. А имя генерала Парроди останется в истории Мексики как имя спасителя свободы и демократии. Президент и министры были его подопечными.

— Радостно думать, что все это — пролог к той великой работе, которая нам предстоит после победы, — сказал Мануэль Руис, министр юстиции.

Окампо засмеялся.

— Прологи — специальность либералов. У нас талант на прологи. Сам труд, как правило, остается несделанным, но прологи — божественны!

Ромеро, секретарь президента, записал эти слова. Прието — запомнил, чтобы внести потом в свои мемуары.

Все посмотрели на Хуареса — пора было начинать. Что-то новое чудилось им в доне Бенито. Они не понимали — что. Только Ромеро приблизительно догадывался…

Хуарес встал, задумчивый, с отсутствующим взглядом, — в прежние времена он не бывал таким на людях.

— Десять лет назад, далеко отсюда, в Оахаке, я произносил речь, вступая на пост губернатора… Я хорошо помню эту речь. Тогда я был уверен, что наша главная задача — успокоить страну, остановить эту скачку, сохранить то лучшее, что еще осталось… Теперь, через десять лет, я уверен в ином — все надо изменить. Плачевная судьба сеньора Комонфорта свидетельствует, что стремление к неподвижности, к равновесию, остановке ныне — преступно и гибельно. В одном я согласен с ним — конституция нуждается в усовершенствовании. Но совсем не в таком, о котором мечтал дон Игнасио…

Он сосредоточенно прошелся взад и вперед вдоль стола, за которым сидели министры. Еще и еще… Они молча следили за ним.

— Это не должно быть прологом, — сказал он. — Пятьдесят лет — достаточный срок, чтобы найти верный путь или же отказаться от попыток изменить судьбу Мексики. Кризис достиг своей высшей точки. Теперь либо начнется выздоровление, либо — дорога вниз, к смерти либеральных идей, к последнему закату революции.

Он прохаживался, глядя перед собой, и головы поворачивались за ним.

— Мы больше не имеем права экспериментировать. Довольно… Люди, расплачивающиеся бедствиями за наши робкие попытки, не получают взамен ничего. Мы должны действовать решительно, но взвешивая каждый шаг. Я верю в здоровье нации. Я верю в здравый смысл вождей нашей партии. То, что к власти, несмотря на крушение законности в республике, был призван конституционный кандидат, — знак победы дисциплины над личными пристрастиями. Я сознаю, что не самый достойный из тех, кто мог бы занять этот пост. И потому мое вступление в должность — начало новой эры. Прошу всех вдуматься в это обстоятельство: восемь губернаторов, восемь известных и популярных деятелей добровольно предлагают высший пост в республике человеку, не располагающему ни воинскими силами, ни громким именем. Предлагают только потому, что это — законно. Значит, пришло новое время… Значит, страна готова к обновлению. И теперь только от нас зависит, пойдет ли Мексика по пути, завещанному теми революционерами-реформаторами, чьи жизни требуют от нас твердости и ответственности… Я призываю вас, сеньоры, довести до конца революцию Аютлы.

Он подошел к своему месту и сел.

Прието повернулся к дону Мельчору.

— Что с ним? — чуть слышно спросил он.

— Ничего особенного, — так же тихо ответил Окампо. — Кажется, он на наших глазах становится великим человеком…

И Прието понимающе кивнул, рассматривая Хуареса.

«Я понял, — подумал Ромеро, — я понял, что изменилось в нем. Он стал печален. Пройдет ли это?»

— Я прошу прощения, сеньоры, что отнял у вас время этими рассуждениями. Теперь приступим к делам.

— Англия и Франция признали правительство генерала Сулоаги, — сказал Окампо. — Нам нужна победа, военная победа хотя бы в небольшом сражении, чтобы мои дипломатические агенты могли вести агитацию…

— Победа будет, — сказал Парроди. — Сейчас я изложу вам, сеньоры, план кампании, результатом которой будет несомненный и окончательный разгром мятежников.

Он встал. Он стоял боком к Ромеро, и тот видел профиль генерала на фоне яркого окна. Прямой нос и выступающий подбородок Парроди, его плотная, вздыбленная надо лбом грива были великолепны. Ромеро вспомнил полковника Сарагосу, улыбку и очки, шутки под огнем, когда град штукатурки, изразцов и колотого кирпича сыпался им на головы — Мирамон орудийным огнем выбивал их из всех укреплений, в которых они пытались задержаться… Как жаль, что Сарагоса не остался в Гуанахуато. Он отправился дальше на север, к своему генералу Видаурри.