Генерал Суасуа вырос на Севере, где политические распри часто отступали перед враждой более жестокой и близкой — перед постоянной изнурительной войной то с напористыми янки, то с индейскими племенами, сражавшимися упорно, свирепо, ибо речь шла об их существовании. Генерал Суасуа, голубоглазый крепкий брюнет, быстрый и немногословный, сформировался в этой войне и жил по ее законам. У него было мало общего с тщеславными, романтическими офицерами Юга, для которых так много значили слова, форма, традиция. Все это было ему смешно. Он занимался делом. Для него конкиста продолжалась.
28 апреля 1858 года он ждал, когда к нему приведут пленных офицеров-консерваторов, бежавших с остатками гарнизона из Сакатекаса, укрепившихся на возвышенности, которую местные жители называли холмом Буфа, а теперь сдавшихся на милость победителя, он ждал их спокойно, без всякого торжества или смущения, так как знал, что он с ними сделает…
После Гвадалахары Мирамон пошел на север, на Сакатекас. С ним было три тысячи штыков и сабель при двух десятках орудий. Готовясь к походу, он впервые понял, что их ждет дальше — какой противник. Их ждала катастрофическая растянутость коммуникаций. Чем дальше уходил он от Мехико, тем тоньше становилась нить, связывающая его с возможными подкреплениями, с арсеналами. Захватывая города, он вынужден был оставлять гарнизоны. Ни Осольо, ни он сам не рассчитывали на такой оборот. Это было что-то непривычное, непредсказуемое, нелепое. Во время пышных праздников, которые устраивали им консерваторы в городах, куда они входили, среди фейерверков, бело-розовой пены дамских кружев, восторженных девичьих голосов он иногда ловил себя на странном ощущении — он чувствовал себя как в чужой стране, завоеванной чужой стране. Он гнал это ощущение, потом стал думать — откуда оно родилось? И понял — все было ненадежно. Он не мог уничтожить либералов, а тем более тех, кто им сочувствовал. Увольнения, ссылки, изгнания следовали за каждым переворотом. Но казней было немного. Слишком неуверен был любой победитель, чтобы рисковать подвергнуться мести, столь же суровой, сколь суровы могли быть его поступки.
Либералы в захваченных городах затаились, ушли в деревни, в горы. Но оставались тут, рядом, близко. И могли восстать, как только батальоны Армии восстановления двинутся дальше.
Приходилось оставлять гарнизоны. И надеяться, твердо надеяться, что, коль скоро главные центры перейдут в руки нового правительства, либералы поймут бессмысленность братоубийственной войны и смирятся…
С марша взяв Сакатекас, Мирамон оставил там шестьсот штыков под командованием Ланды, получившего генеральский чин. Мирамон уважал Ланду — старого опытного офицера из хорошей военной семьи. Но последнее время Ланда удивлял его какой-то вялостью в голосе и во взгляде. Хотя свой долг выполнял неукоснительно. Виноват ли он в том, что Хуаресу удалось ускользнуть? Хуарес хитер. И в нем ли дело? Все равно ему придется бежать из страны. Так лучше. Чем меньше мучеников у либерального дела, тем лучше…
12 апреля Мирамон выступил на Сан-Луис-Потоси, который прикрывала армия либералов Севера, снаряженная Видаурри. Командовал ею генерал Суасуа. Они встретились 17 апреля в семи лигах от города.
Мирамон, получивший небольшие подкрепления, снова располагал теми же тремя тысячами солдат. У Суасуа было около пяти тысяч.
Новые американские ружья северян, купленные на границе, били далеко и заряжались быстро. Солдаты привыкли к войне. Поэтому Мирамон решил избежать фронтальной атаки на укрепления противника. Пока его артиллерия методично разрушала брустверы и окопы, он провел несколько батальонов по оврагам и ударил в тыл и фланг Суасуа. Если бы перед ним был Парроди со своими новобранцами, после такого маневра можно было начинать преследование бегущих. Но северяне, выбитые с укрепленных позиций, перестроились и ответили густым огнем. В конце концов они были опрокинуты артиллерией и атаками на незащищенные фланги, но таких огромных потерь, как в этот день, Мирамон еще не знал… Суасуа отступил побежденный, но не разгромленный.
Мирамон последовал за ним и ночью вошел в Сан-Луис-Потоси, встреченный, несмотря на позднее время, колокольным звоном. Поскольку противник отступал на юг и тем самым удалялся от Сакатекаса, Мирамон дал измученным солдатам отдых… Сколько раз потом он проклинал себя за то, что не предугадал звериной хитрости Суасуа!
Северяне, оторвавшись от разъездов консерваторов, той же ночью изменили направление марша и глубоким обходом стремительно пошли на Сакатекас. Когда через день Мирамон узнал об этом — предпринимать что-либо было поздно…
Суасуа с четырьмя тысячами бойцов и одиннадцатью орудиями выбил отряд Ланды, загнал его на вершину холма Буфа и вынудил к сдаче.
И теперь, 28 апреля, генерала Ланду вели двое жилистых, сухопарых солдат из личной охраны Суасуа, в мундирах и мягких индейских сапогах.
Генерал Суасуа не предложил генералу Ланде сесть, хотя в комнате стояло несколько стульев. Сам он сидел, вытянув ноги и сложив руки на груди. Ланда много слышал о грубости и дикости северян и был готов ко всему — к тому, что его будут оскорблять, сошлют вместе с офицерами на север, потребуют каких-нибудь клятв… Он стоял перед сидящим, равнодушно глядя в его голубые злые глаза.
— Мне надоели такие, как вы, — сказал Суасуа. — Когда вы дадите Мексике жить спокойно, а? Нам с сеньором Видаурри, в конце концов, наплевать, сколько священник будет драть с прихожан у вас на Юге. У нас есть заботы поважнее. Но дайте нам жить и трудиться! Вы, консерваторы, всех хотите прибрать к рукам, вы вечно лезете в дела штатов, вы хотите там, в Мехико, чтоб все чувствовали себя вашими слугами. Вам не сидится спокойно? Пеняйте на себя… Вот, взгляните на этих ребят. (Он кивнул на своих телохранителей.) У каждого из них есть хороший кусок земли. Они знают свои права. Они честные люди и хотят жить в лоне семьи и возделывать свою землю. Почему вы их вынуждаете топать сотни лиг, чтобы подставлять головы под ваши ядра? Хватит. Мы с этим покончим. Раз и навсегда. И начнем с вас, генерал. И с ваших подчиненных. Что вы потеряли в Сакатекасе? Молчите? Так я вам скажу. Вы потеряли здесь свои слишком горячие головы. Вам понятно? Я приказываю расстрелять вас. Домингес!
Вошел адъютант.
— Сколько мы взяли офицеров?
— Двадцать три с генералом, сеньор!
— Расстрелять всех.
Ланда почувствовал холодную пустоту внутри. Тонкий пронзительный голос запел в этой пустоте.
Суасуа смотрел на него. Ланда несколько раз провел языком по небу и деснам, чтобы голос звучал обычно.
— Если вы хотите расстрелять меня и считаете это совместимым с честью офицера и традициями ведения военных действий, я не стану просить вас о помиловании. Но вы не должны убивать моих офицеров! Это — преступно!
«Я же не пролил кровь тогда, в Гвадалахаре! Я мог настоять… Я мог, но я не пролил их кровь… Я не убил Хуареса, я не стал стрелять из пушек… хотя и мог… Я не пролил его кровь».
Он услышал полный отчаяния и бессилия голос, там, в зале дворца Гвадалахары: «Они идут убивать нас!»
— Это будет преступлением…
— Домингес, — сказал Суасуа, — пусть их расстреляют там же, на холме Буфа. А потом представишь мне ведомость о состоянии артиллерийского парка и о ружейных зарядах. Уведите.
— Вы совершаете ошибку, генерал, — сказал Ланда, превозмогая усталость. — Вы начинаете страшное дело. Вы пойдете за нами. И Видаурри тоже… Опомнитесь!
— Домингес, прикажи еще собрать лошадей и повозки. Раненых надо немедленно отправить в Монтеррей. Уведите его!
Когда Мирамон узнал о расстреле, он несколько часов провел в оцепенении. Не потеря шестисот солдат потрясла его. Такие неудачи неизбежны. Но расстрел офицеров?.. Что это значит? Чем ответить? Готов ли ты ответить? Готов ли ты? Готов ли ты к такой войне?
Из записной книжки Андрея Андреевича Гладкого
«Сегодня сеньор Ромеро рассказал мне краткую историю отношений Мексики со своим северным соседом. Я пока ограничусь тем, что объясняет нынешние события. После злосчастной войны 1846 — 48 года, когда североамериканцы отхватили больше половины мексиканской территории, между двумя странами не проходило недоверие и взаимная озлобленность. Североамериканские штаты набирали силу и жаждали новых территорий.
Сеньор Ромеро познакомил меня с копиями нескольких документов, которые открыли мне глаза на те определенные цели, что заставляют американское правительство действовать так настойчиво. Оказывается, в Соединенных Штатах давно уже существовала компания для прокладывания железной дороги, долженствующей соединить океаны Атлантический и Тихий. Железная дорога, прерывавшаяся на берегу Мексиканского залива в Новом Орлеане, мысленно продолжалась главами компании на мексиканской земле и пересекала самый узкий участок суши между двумя океанами — перешеек Теуантепек. Таким образом, товары, идущие из промышленных штатов, а также и хлопок из южных, кратчайшим путем оказывались бы на океане Тихом, грузились бы на корабли и отправлялись дальше. А другая железная дорога должна была пройти из Техаса через северные территории Мексики до Калифорнийского залива. Ромеро показал мне газету с речью одного депутата конгресса, который так говорил: „Мы должны жить в мире с мексиканским народом. Когда на северной ее границе будет проходить американская железная дорога и еще одна — по южной территории, они будут оказывать магнетическое влияние на социальное и политическое устройство страны, американские чувства, энергия, разум соприкоснутся с ней. Смягченная нашей дружбой ее ожесточенность к нам утихнет. Она впустит в свои вены нашу здоровую кровь. Она заразится нашим духом, примет наши взгляды, образует свой характер в соответствии с нашим, и тогда наши отношения получат основу в виде взаимовыгодной дружбы“.
— Вы понимаете, — сказал сеньор Ромеро, — что речь идет об исчезновении мексиканской нации? Этот человек, быть может, исполнен самых прекрасных намерений, но в своем прекраснодушном самодовольстве он не допускает мысли, что наши несчастья нам дороже, чем счастье, купленное ценой превращения в другой народ. Представьте себе, сеньор Андреу, — сказал он, — что вам предлагают безбедную жизнь, исполнение всех желаний, но за это вы должны отказаться от своей личности, забыть, кто вы, забыть свое прошлое. Согласитесь вы на такое счастье? Не думаю. Наши соседи никак не могут понять, почему мы отказываемся от благодеяний, купленных такой ценой. Они приходят в ярость и корят нас за упрямство и дикость. Странные люди! Их взгляд на жизнь так определенен и так ясен, что они совершенно не понимают окружающий их страну мир! Мне жаль их — когда-нибудь они поплатятся за это.
Когда президент Комонфорт пришел к власти, он подтвердил право на строительство железных дорог, но отказался продавать мексиканскую территорию. А американцы настаивали на продаже полосы земли вдоль северной границы, необходимой, как они утверждали, для строительства. Комонфорт отказался и не получил субсидий.
Американский посол Форсайд, признавший правительство Сулоаги, надеялся на его уступчивость. Сулоага долго колебался, но тоже не решился продавать землю, опасаясь возмущения. Он хорошо помнил, что Санта-Анна окончательно погубил себя, продав мексиканскую землю, чтобы пополнить казну. Форсайд, обманутый в своих ожиданиях, решительно и жестко разорвал отношения с Сулоагой. В этот момент революционное правительство направило в Вашингтон сеньора Мату. Ромеро показал мне копии донесений Маты правительству. Вот что он писал в одном из них: „Имеется желание приобрести еще кусок нашей территории. Мне пришлось при каждой встрече давать понять, что наша готовность вести выгодные для Америки переговоры никоим образом не означает, что мы согласимся на отчуждение хотя бы одной пяди нашей земли“.
Правительство Хуареса оказалось в очень тяжком положении — воюющие армии требовали денег и оружия, оружия и денег. Собственно, правительство, находившееся в относительной безопасности в Веракрусе, и должно было управлять общими действиями и снабжать армии всем необходимым. Для этого нужны были деньги. Доходов от таможни было недостаточно. Деньги и оружие из всех заграничных стран можно было получить только у Соединенных Штатов. А они требовали земли. Продавать землю было нельзя. Но тогда не было денег и оружия.
Сеньор Ромеро объяснил мне, что продавать землю северному соседу невозможно было не только из патриотизма. Южные штаты, к которым отошли бы эти земли, немедленно ввели бы там рабовладение. А это было противно всем принципам либералов.
Стало быть, надо было искать другие выходы из тупика.
Однако от позиции американского правительства зависело очень многое. И отношения Веракруса с Вашингтоном, как мы увидим, стали одной из главных забот президента Хуареса и его министров».
Письмо Мануэлю Добладо от его политического агента из Мехико (10 января 1859 года)
«Мой дорогой друг и сеньор!
Спешу известить Вас о последних событиях. Вы наверняка слышали о них, но не уверен, что знаете подробности, а они поучительны.
После того как Гвадалахара и Сан-Луис стали переходить из рук в руки, а Бланко обеспокоил стрельбой сеньора Сулоагу под самыми окнами дворца, наш президент понял наконец, что корень его бед не в Дегольядо или Бланко, а в скромном сеньоре Хуаресе, который не стреляет и не скачет, а сидит в Веракрусе и осуществляет верховную власть в стране, хотя столица и в руках Сулоаги. Наш мудрый президент понял, что, пока Хуарес жив и находится в Мексике, настоящей власти ему не видать.
Сообразив это, сеньор Сулоага принял решение создать еще одну — Восточную — армию для похода на Веракрус, поскольку победоносные действия Северной армии победы не принесли, несмотря на все выигранные битвы. Думаю, что он не хотел ставить во главе новой армии генерала Мирамона не только от заботы о северном фронте, но и потому, что популярность „маленького Маккавея“ и так слишком велика в войсках.
Сулоага назначил командующим генерала Эчегарая, которого считал преданным себе…
Говоря по чести, я просто не знаю, кто же, собственно, поддерживал режим президента Сулоаги? Он с первых же дней показал свою полную непригодность для роли, которую взялся играть. Все его действия носили чисто негативный характер — отменил „закон Хуареса“, отменил „закон Лердо“, отменил конституцию. А дальше? Восстановление фуэрос во время гражданской войны никакой роли не играло. Вернуть проданные церковные земли монастырям оказалось невозможно, а робкие попытки только озлобили новых владельцев, но не принесли результата. Налог на маис озлобил бедняков, но принес в казну гроши. Насильственные займы озлобили богатых, но не спасли положения. Договориться с Форсайдом президент не смог. Более того, он пообещал ему территории, а потом испугался и взял свое обещание назад. Этот блестящий дипломатический ход поссорил его с Соединенными Штатами. Церковь дала три миллиона, которых хватило ненадолго, но стать деятельной опорой режима отказалась. Подозреваю, потому отказалась, что сама не может предложить ничего положительного. Все, что могут сказать наши епископы, народ уже знает наизусть. Произошло нечто небывалое — в глазах многих церковь уже не сливается с верой. Вот в чем ее беда!
Из всего этого проистекли вполне понятные события. Генерал Эчегарай отошел с Восточной армией от Мехико, остановился и объявил о смещении Сулоаги с президентского поста! Я представляю себе, какую гримасу состроил наш проницательный президент и какое количество складок собралось на его многострадальной шее.
Как бы то ни было, Сулоагу не поддерживал никто — я тому свидетель. Гарнизон провозгласил временным президентом известного Вам генерала Роблеса Песуэлу. Вы понимаете, как многозначителен этот выбор? Генерал Роблес все время находился в оппозиции к Сулоаге и Мирамону, хотя и не поддерживал Веракрус. Он сторонник примирения и создания „третьей партии“, которая займет место враждующих сторон. Знаменательнейший факт — гарнизон столицы поддерживает сторонника примирения! Значит, они не верят в победу „маленького Маккавея“!
Я позволю себе сказать, мой друг, что в прошлом январе мы опять недооценили сеньора Хуареса. Что за удивительный человек! Он способен обмануть всех! Судя по моим сведениям, а они полные и верные, спокойствие и уверенность, с какими он ведет себя в Веракрусе, производят сильнейшее впечатление не только на его сторонников, но и на колеблющихся. А это сейчас самое главное… Если бы он обрушил на Мексику из своего убежища лавину декретов и манифестов, ничем не подкрепленных, то доказал бы свое бессилие и растерянность. Честно говоря, я ждал чего-то подобного. Но он не сделал ни одного лишнего движения. Он делает только необходимое, он выжидает, а время работает на него. Он понимает, что сейчас важнее всего именно его уверенность и спокойствие.
Я уже не говорю о том, что стратегический план Дегольядо, который, насколько мне известно, можно назвать планом Хуареса, оказался превосходным. Эти постоянные удары в разных пунктах, которые не дают Мирамону нигде закрепиться и заставляют его метаться от города к городу, оголяя то один, то другой штат, готовят гибель противнику. Многие считают безумной выходкой набег Бланко на столицу. Но спросите об этом генерала Мирамона! И если у него хватит мужества быть искренним, он скажет Вам, что этот набег сломал весь его план северной кампании, заставил прекратить наступление на Видаурри и нанес огромный ущерб моральному духу армии.
Заметьте, сколько бы поражений ни несли армии либералов, это не приближает победу консерваторов. Но как только Мирамон потерпит первую неудачу на поле боя, он покатится вниз. Помяните мое слово! И это положение создал Хуарес. В него поверили — вот в чем фокус!
Неудивительно, что хунта, собравшаяся здесь 1 января, избрала Мирамона в президенты большинством всего в четыре голоса. В четыре, мой друг! Он получил пятьдесят, а Роблес — сорок шесть. То есть: столица была на грани капитуляции. Победа Роблеса означала бы переговоры на условиях Веракруса.
Мирамон с армией приближается. Как президент он должен будет решать вопрос с Веракрусом. Посмотрим, что он придумает…
Преданный Ваш друг и слуга, целующий Ваши руки».
Письмо Мануэлю Добладо от его политического агента из Мехико (28 января 1859 года)
«Мой дорогой друг и сеньор!
Как всегда в период кризиса, события развиваются стремительно и причудливо, и я спешу оповестить Вас о происходящем в столице. 22-го числа Мирамон вступил в столицу при перезвоне колоколов и великолепном фейерверке. Но это только прекрасные декорации для весьма неприглядного спектакля. Вчера он опубликовал следующую прокламацию: „Я прибыл не для того, чтобы занять первую должность в республике. Я прибыл для того, чтобы вернуть власть человеку, избранному согласно политическому плану истинно национального характера. Дело сделано!“
Но Сулоага потерял всякий авторитет, и Мирамон немедленно это понял, так что все его спартанское бескорыстие пропало впустую, а высокопарные заявления могут вызвать теперь только смех. Он вынужден принять тот пост, от которого пять дней назад отказался с таким торжественным красноречием. Какой контраст с Хуаресом, который говорит куда меньше, но зато не отступает от сказанного!
Теперь Мирамон будет расхлебывать кашу, которую он и ему подобные заварили во времена Комонфорта. Он получает в наследство от великого политика Сулоаги пустую казну, полное непонимание, какие районы контролирует правительство, озлобленное поборами население столицы и неприступный Веракрус в придачу. Я уже не говорю об армиях Дегольядо, возникающих, как феникс, из пепла поражений.
Для похода на Веракрус нужны деньги, и новый президент проектирует введение нового налога — пять процентов с любых капиталовложений, движимого и недвижимого имущества и любых доходов. Недурно, не правда ли? Интересно, исходя из чего они собираются оценивать движимое и недвижимое имущество и как контролировать доходы? А что называть капиталовложениями? Эта задача — не легче осады Веракруса! А сколько недовольных этот налог породит?
Что до осады Веракруса, то Мирамону его не взять — и это будет поворотный пункт его судьбы и гражданской войны, помяните мое слово.
Мой драгоценный друг, прошло почти четыре года с тех пор, как я посылал Вам свои иеремиады но поводу генерала Альвареса и его пинтос. Как все изменилось, и как мы изменились! Мексику не узнать, мой друг! Церковь, которая тогда казалась несокрушимой, пребывает в растерянности. Она вовсе не жаждет дальше субсидировать правительство столицы. Епископы достаточно умны, чтобы понять: если Сулоага и Мирамон в конце концов проиграют, церковь, коль скоро война будет вестись на ее деньги, окажется скомпрометированной и совершенно беззащитной перед лицом общественного мнения.
А те, кого с достаточным основанием можно назвать консерваторами, последователи Лукаса Аламана, имеющие свои экономические и политические теории, консервативные, но солидные, эти люди ушли в тень. Их место заняли авантюристы типа Сулоаги и дилетанты в политике вроде Мирамона. Сейчас очень важна основательность и обдуманность поступков и деклараций, а именно в этом силен Хуарес.
Он стал для Вас опасным противником в случае конституционных выборов, мой друг. Да, да, уже надо думать и об этом. Конец войны не за горами, поверьте человеку, который последние тридцать лет только и делал, что смотрел и размышлял! Хуарес стал сто крат опаснее, ибо превратился в фигуру легендарную. После инцидента в Гвадалахаре, где, как говорят, он проявил несокрушимое мужество, он сделался кумиром простых людей. Мужество перед лицом расстрела покрыло недостаток военной славы. О нем рассказывают самые невероятные истории…
Короче говоря, мой друг, Вам пора возвращаться в игру и действовать решительно. Иначе будет поздно!
Преданный Вам и целующий Ваши руки…»