6 сентября авангард Армии восстановления свободы подошел к городу Чильпансинго. Гарнизон пытался сопротивляться. Рота солдат перекрыла главный въезд укреплением из мешков с землей. Очевидно, полковник, командовавший здесь, решил, что имеет дело с очередным партизанским набегом.

Он выслал эскадрон атаковать и отбросить нападающих.

Эскадрон широкой рысью вылетел на горячую, покрытую желтой пылью дорогу, по которой неторопливо двигался передовой конный отряд Альвареса. Молодой лейтенант в красном новом мундире, с пылающим от возбуждения лицом, вытащил саблю и, переходя на галоп, повел эскадрон на сближение с повстанцами…

И тогда неровная колонна полусонных всадников в темных пончо на неторопливо идущих, понурых конях превратилась в смерч. За какие-то секунды до фронтального столкновения всадники Альвареса стремительно рассыпались по окрестному полю и малыми группами стали атаковать эскадрон с флангов и с тыла. Строй эскадрона распался. Противники поодиночке охотились друг за другом.

Потерявший голову от неожиданности и непривычности положения лейтенант, одновременно разъяренный и испуганный, погнался за худым индейцем на серой низкорослой лошади. Проскакав сотню метров и видя, что офицер догоняет его, индеец всем корпусом резко развернулся в седле, острие его пики описало полукруг, и лейтенант со всей скоростью бешеной скачки налетел грудью на это острие… Он успел увидеть обтянутые темной кожей скулы, оскаленные зубы и горящие под обвислыми полями шляпы глаза. Он услышал нестерпимый хруст, и закинув голову, хотел закричать от боли и отвращения, но кровь из разорванного легкого хлынула ему в горло.

Пика обломилась, и конец ее остался в груди лейтенанта, выронившего саблю и вцепившегося мертвыми руками в гриву несущейся лошади.

Эскадрон россыпью скакал обратно в город.

Солдатам у земляного укрепления не пришлось сражаться. Отряд под командой Диего Альвареса просочился в город через сады и вышел в тыл укрепления. Рота сдалась.

Теперь остатки гарнизона засели в казарме и конвульсивно отстреливались, хотя никто их не атаковал. Повстанцы залегли в соседних улицах, ожидая, пока противник поймет безнадежность положения и бросит оружие.

Генерал Альварес, дон Бенито и пятеро телохранителей командующего ехали по длинной узкой улице, ведущей к центральной площади, где должен был расположиться штаб. Время от времени доносились выстрелы со стороны казарм. Основная часть армии осталась за городской чертой. Отряд, бравший город, рассредоточился, очищая улицы от разбежавшихся солдат.

Хуарес снова был в своем обычном черном строгом костюме, который ему починил и почистил портной в Акапулько. Они ехали медленно. Телохранители настороженно всматривались — не отдернется ли занавеска на каком-нибудь окне, не мелькнет ли ружейный или пистолетный ствол. Ружья они держали поперек седел.

— И люди станут говорить, что я затеял всю эту войну, чтобы самому поселиться во дворце. Они будут говорить — этот Альварес, который держит в кулаке весь Юг, придет со своими дикарями, чтобы разграбить Мехико, обесчестить наших жен и надругаться над нашими святынями. Вот что они станут говорить. Разве я не помню, что говорили о Герреро!

Хуарес искоса смотрел на генерала. Лошадь все время норовила пойти бок о бок с лошадью Альвареса, и дон Бенито коротким твердым движением узды удерживал ее чуть поодаль.

Солнце стояло совсем низко за их спинами, и в его густом мягком свете пустая улица казалась издавна и навсегда мирной.

— И тем не менее вы должны. Вы, и никто иной, должны стать президентом. Да, так повелось у нас, что любой генерал, одержавший сегодня верх, занимает главную должность в республике. Это свидетельство нашей политической дикости. Мы обращаемся со страной, как с добычей. Но отныне все необходимо изменить. А изменить можно только с вашей помощью. У вас есть один соперник — полковник Комонфорт. Я преклоняюсь перед его военным талантом и честностью. Но, насколько мне известно, он придерживается столь умеренных взглядов, что все может остаться в неприкосновенности. Сменятся лица. Зло будет подавлено, но не искоренено. Вы займете пост президента не как генерал-победитель, а как вождь реформаторов, как человек, которого страна хочет видеть на этом посту.

— Если бы вы знали, дон Бенито, что они говорили о Герреро! И писали о нем… Особенно, когда убили его…

Жалость и сочувствие к этому сильному и мудрому человеку, предвидевшему горькую тяжесть грядущей власти, наполнили Хуареса.

— Герреро ошибся в выборе соратников. У него не было того опыта, который есть у нас. Надо, не мешкая, приступить к выполнению «плана Аютлы». Надо немедленно назначить представителей штатов в Совет нации. И пусть Совет назовет президента. Совершенно очевидно, что это будете вы. Вы сражались не ради корысти. И преступно было бы отдавать власть в чужие руки, слабые или корыстные.

— Почему я, дон Бенито? Почему не Комонфорт?

— Право на власть, мой дорогой друг. Право на власть есть далеко не у каждого. Только тот имеет право на власть, кто знает, чего страна ждет от него. Только тот имеет право на власть, кто не хочет этой власти. Для кого это — бремя. Тот, кто берет власть, не имея на нее права, всегда употребит ее во зло…

— Я понимаю вас, дон Бенито. Я буду охранять и защищать тех людей, которых призову в правительство и которые будут вершить справедливость. На большее я не способен, вы же знаете. Но это, кажется, могу.

Эти два десятка кавалеристов появились впереди них из какой-то боковой улицы. Увидев Альвареса с охраной, они резко придержали коней. Передние суетливо потащили ружья из-за спин…

Поворачивать назад Альварес и его спутники не могли — в узкой, как коридор, улице их расстреляли бы в спину уже в момент поворота.

Замешательство длилось две-три секунды.

Внезапно генерал схватил под уздцы лошадь Хуареса и, сильно пришпорив свою, метнулся вперед. Телохранители скакали за ним.

Солдаты, изумленные этой неожиданной самоубийственной атакой, не желая привлекать выстрелами внимание прочесывающих город повстанцев, оставили ружья и вытащили сабли.

Когда до столкновения оставалось не более двадцати метров, Альварес резко свернул в проулок, замеченный им ранее. Преследовать их солдаты не стали. Сделав несколько длинных зигзагов по маленьким улицам, Альварес остановил коня.

Здесь шла обычная неспешная жизнь — молодая индианка месила тесто на пороге дома.

Альварес с хитрой усмешкой посмотрел на дона Бенито. Лицо Хуареса было спокойным, только длинные, узкие губы сжаты еще тверже обычного. Он поправлял левой рукой отвороты сюртука.

— Похоже на политику, а, сеньор лисенсиат? — весело сказал Альварес и повторил пальцем в воздухе бешеные зигзаги, только что ими проделанные.

— На плохую политику, сеньор генерал, — ответил Хуарес.

В той стороне, откуда они прискакали, вспыхнула и быстро смолкла торопливая густая стрельба. Солдаты наткнулись на один из пеших патрулей полковника Альвареса.

Из записной книжки Андрея Андреевича Гладкого [5]

«…Я люблю смотреть на дона Бенито, когда он говорит. Говорит он негромко и небыстро, голос у него низкий и очень приятный. Когда он задает вопросы или отвечает, то смотрит прямо в лицо собеседнику. Но когда вспоминает или рассказывает, взгляд его становится отрешенным, и по некоторым признакам я понял, что он видит в этот момент не меня, а то, о чем повествует. Он совсем почти не жестикулирует. Руки держит часто скрещенными на груди, но спокойно, без всякой позы и аффектации. Дон Бенито обладает манерами столь сдержанными, что ни один лишний жест не отвлекает вас от разговора…

Сегодня речь у нас зашла о школах для индейских детей, которые он открывал, когда был губернатором штата и о которых печется теперь, ставши президентом. Я спросил о его детстве, и, задумавшись, устремив взгляд мимо меня, он рассказал о том, как, оставшись сиротой, воспитывался у дядюшки — бедного индейца, как пытался получить начатки образования. Селение, в котором он родился и рос, было нищим и диким, и он ушел оттуда пешком через горы, добрался до города Оахака. Там у богатого купца-итальянца служила в кухарках его старшая сестра. Я тут же вспомнил нашего Ломоносова… Купец оказался добрым человеком, приютил мальчишку-индейца. А далее все от самого мальчишки зависело — он поступил в семинарию, это был тогда для индейца единственный путь к образованию. Карьера священника его, однако, не привлекала, и хотя учился он прекрасно, но из семинарии ушел. В это время у власти стояли либералы, и они открыли в Оахаке Институт наук и искусств — дело новое и небывалое, ибо он был независим от церкви и давал светское образование. Ханжи и фанатики терпеть не могли студентов нового института, но дон Бенито из крепкого материала. Он изучил юриспруденцию и языки, стал адвокатом. Но едва попытался он в полную силу защищать бедняков, как удары со всех сторон стали падать на него. Он и в тюрьме посидел, за то что очень настаивал на своем адвокатском праве. Он взялся защищать крестьян в тяжбе против священника, обиравшего их, — ну дело тюрьмой и кончилось — и для жалобщиков, и для адвоката. Произошло это, конечно, в правление консерваторов. Но политическая чехарда шла в стране такая, что власть каждый год менялась…

О своей политической карьере он мне рассказывать не стал, но от сеньора Марискаля я уже знаю, что дон Бенито решительно принял сторону пурос, стал губернатором, едва не был убит, когда Санта-Анна в последний раз захватил власть. Ему пришлось изведать каземат и изгнание — диктатор арестовал его, а затем выслал из страны. Марискаль говорит, что дон Бенито считает годы эмиграции самыми черными. Он жил в Новом Орлеане и зарабатывал изготовлением сигар… Вернулся он, чтобы сражаться вместе с генералом Альваресом.

(Надо расспросить тех, кто был с ним в Армии восстановления свободы.)»