Когда утром 29 мая 1861 года Гладкой спрыгнул с лошади у дверей просторного дома, окруженного цветниками, дон Мельчор встретил его с удивлением, которое сменилось холодностью, когда Андрей Андреевич стал говорить что-то о бесценном опыте такого деятеля, как сеньор Окампо.
— У меня есть один опыт, достойный всеобщего внимания, — сказал он, глядя на гостя, — опыт выращивания капусты.
И только когда Гладкой, вспомнив наставления Марискаля, рассказал о своей книге и научных занятиях, дон Мельчор стал приветлив.
Дочери сеньора Окампо уехали в близлежащий городок Мараватио на праздник. В доме кроме хозяина были только старая экономка и двое мальчишек-слуг.
Полдня Окампо показывал гостю свои поля и оранжереи, а вечером они сидели на террасе. Окампо вспомнил, как Марискаль приводил к нему дона Андреу в кафе.
— У меня странные воспоминания о Веракрусе, — говорил он, — все — как во сне. То, что было прежде, — эмиграцию, революцию Аютлы, мятеж Комонфорта и Сулоаги, — все это я помню с такой четкостью, что хочется закрыть глаза… А Веракрус — в каком-то тумане… Но одно выяснилось в Веракрусе с идеальной определенностью — и вы, дон Андреу, должны написать об этом прежде всего, — в Веракрусе стало ясно, что спасти Мексику может только один человек — дон Бенито Хуарес.
Гладкой достал из-за борта сюртука несколько газетных вырезок.
— Как же в таком случае объяснить вот это: «Президент — скала. Ничто его не трогает, не угнетает, он ничего не слышит и не замечает. Как только президент перестанет подписывать помилования преступникам, поддерживать реакционеров, по-семейному проводить время со своими министрами и вести свое правительство в тупик, то не останется никаких оснований для того, чтобы этот сеньор оставался президентом. Печально видеть, как стонет народ под бременем председателя Верховного суда, случайно угодившего в президенты. Мы охотно отдали бы тысячу председателей за одного человека, способного возглавить революцию»? Это было напечатано в марте, перед самыми выборами.
— Мнение революционных клубов?
— Вот именно.
— Но сразу после этого президентом избрали все же Хуареса, а не Ортегу. Президента, к счастью, избирает народ, а не члены революционных клубов, для которых революция — нечто самоценное…
— И все же…
Окампо выглядел свежее и бодрее, чем тогда, в Веракрусе, но что-то утомленное и замедленное было в его голосе, его движениях.
— Да, разумеется, молодые радикалы куда образованнее индейцев, которых вы видели по дороге ко мне. Но у нашего несчастного народа есть одно великолепное свойство — он умеет ждать.
— Разве это достоинство во время революции?
— Да, пожалуй. Как ни странно… Вы знаете, мексиканцы легко берутся за оружие… Десятки революций за полвека. Вы уже, наверно, знаете — пожилой священник, известный только в своем приходе, Идальго, призвал страну восстать за свободу, и страна восстала… Но когда народ чувствует, что надо подождать, он ждет. А эти славные юноши, которые требуют ухода Хуареса, суда надо мной, проклинают Прието и мечтают о президентстве великолепного Гонсалеса Ортеги, — они не умеют ждать. Они жаждут чуда. Хуарес не тот человек, который показывает фокусы. Он умеет только одно — делать то, что надо. И не обещать того, что не может произойти… Уверяю вас, дон Андреу, я ушел не из-за этого нелепого договора, который мы не могли не подписать, не из-за клеветы, не из-за болезни… Нет… уверяю вас. Я ушел оттого, что устал смотреть в лицо реальности. Я — человек идеи. Я любил и люблю свои идеи — они для Мексики… Но я устал от их несовпадения с реальностью.
Гладкому казалось, что дону Мельчору тяжело держать поднятой свою большую лохматую голову, что он все время делает усилие, чтобы не опустить ее на грудь, не закрыть глаза.
— Скажите, дон Мельчор, есть единые законы политического развития или же…
Окампо поднял руку. Гладкой замолчал. Окампо прислушался.
— Кто-то подъехал к воротам, — сказал он и прикрутил фитиль лампы.
Только сейчас Андрей Андреевич увидел, что взошла луна и стены асьенды матово светились. Галерея, окружавшая двор изнутри, вся была пронизана светом — ни единого темного угла не осталось на ней. Гладкой тоже прислушался. Треск цикад то накатывался, то отступал.
— Нет, показалось…
Андрея Андреевича поразило облегчение, с которым дон Мельчор сказал это.
— Единые законы политического развития, говорите вы, дон Андреу? — сказал Окампо, но взгляд его, обшаривающий сияющую в лунном свете галерею, был пуст. — Да, разумеется, они есть. Но как их узнать? Собственно, все очень просто. Сравнивая английскую, французскую и нашу революции, я остановился перед одной неразрешимой загадкой — с чего все начинается? Кто начинает — народ или герои-энтузиасты? Кто кого ведет? От этого многое зависит…
Он внезапно оборвал себя и хмуро, с жалобным недоумением посмотрел прямо в глаза Гладкому.
— Вы удивлены моей тревогой? Но меня недавно предупредили, что неподалеку кочует банда Маркеса…
«Тигр Такубайи»? — у Гладкого отяжелели руки. «Боже мой, да ведь он же совершенно беззащитен в своей асьенде!»
— Две ночи назад несколько всадников подъезжали к стене, но сразу скрылись… Я не случайно отослал дочерей. У меня четыре дочери, дон Андреу. Прелестные девушки… Я всегда жил не как все. Я не был женат, но стал отцом четырех дочерей… Их мать, Анна-Мария, умерла… Я жил не как все… так получилось. Но кончу, кажется, довольно обыкновенно для нынешних времен…
Он улыбнулся — весело и беззаботно.
— Дон Мельчор, вам надо сразу уехать! Почему вы не едете в Мехико или хотя бы в Мараватио?
— Бежать? Нет, нет. Я ни в чем ни перед кем не виноват… Нет, я больше по собственной воле не покину свой дом… Завтра я вам покажу ботанические коллекции, собранные за последние месяцы. У меня есть чем заняться, дон Андреу.
Утром, когда мальчик подал им кофе, Гладкой сказал:
— Вам следует уехать в Мехико, дон Мельчор.
— Отчитываться перед конгрессом за этот злосчастный договор? Нет, нет, я не боюсь, все это вздор… Но как подумаешь — такая тоска… Нет. Да и маис еще не посеян. В наших местах, как только кончают убирать пшеницу, сразу же сеют маис — начинается сезон дождей, еще неделя, и будет поздно… Я должен сам присмотреть…
Они говорили о мексиканских обычаях, о религии и семинариях…
— Не думайте, что роль духовенства — такой простой вопрос. Миранда — священник, но и Идальго с Морелосом — тоже священники. Хуарес учился в семинарии, да и ваш слуга — тоже. Я поступил на юридический факультет в Мехико после семинарии… Среди сельских священников есть замечательные, добрые люди. Это один из наших парадоксов — без церкви, без семинарий не появились бы те, кто потом так яростно воевал против церкви.
Они говорили о Хуаресе, о Дегольядо.
— Если дон Бенито — суровый здравый смысл революции, то дон Сантос — ее страдающая поэтическая душа. Его крушение — печальный признак. Хуарес не хочет этого видеть. Да, мы трое — Дегольядо, Прието и я — вчерашний день революции. Но каковы будут люди завтрашнего дня? Хуарес не вечен…
Они пообедали. Молчаливая экономка и мальчик прислуживали за столом. Жалюзи закрывали распахнутые окна, и в комнате с кирпичным полом было сравнительно прохладно.
Они пили чай, добавляя в него местное вино из дикого винограда, придающее чаю сильный запах земляники. И Андрей Андреевич вспомнил маменькину кладовую с рядами банок, обвязанных чистыми полотняными тряпицами…
Окампо был весел и почти нежен с гостем.
Потом они перешли в кабинет, и тысячи книг обступили потрясенного Андрея Андреевича. Он протянул руку, чтобы наугад снять толстый фолиант в темной коже, когда Окампо вдруг сказал:
— Едут.
Он подошел к окну кабинета, выходящему на склон холма и дорогу. Гладкой встал рядом и сквозь щели жалюзи увидел кавалькаду, крупной рысью поднимающуюся на холм. Багровая пыль мешала сосчитать всадников. Их было не меньше десятка.
— У меня револьверы в спальне, — сказал Гладкой.
— Оставьте, дон Андреу, — ответил Окампо и ласково посмотрел на него, — револьверы не помогут. Подождем… Мы же не знаем, зачем они едут… Прошу вас, скажите, что вы гринго. Вы похожи. А трогать американцев они все же боятся…
Первым вошел очень красивый высокий офицер.
— Капитан Линдоро Кахига, — звонко сказал он. — Кто из вас сеньор Мельчор Окампо?
Окампо слегка склонил голову.
— А второй?
— Это мой гость, сеньор Андреу Гладки, подданный Соединенных Штатов Америки, путешествующий с научными целями.
Кахига посмотрел на Гладкого. Андрей Андреевич сухо кивнул.
— Я приглашаю вас, сеньор капитан, и ваших спутников поужинать со мной, — сказал дон Мельчор приветливо и выжидающе.
Кахига с усмешкой покачал головой.
— Нет, сеньор Окампо. Возможно, мы и поужинаем вместе, но не здесь. По приказу президента республики генерала дона Феликса Сулоаги и командующего Силами сопротивления узурпаторам генерала дона Леонардо Маркеса я арестую вас как государственного преступника!
Он щелкнул пальцами, смуглыми и сильными, и в комнату вошли трое: один — в солдатском синем мундире с длинным рядом тесно сидящих нечищенных пуговиц и два других — в коротких грубых куртках и широких шляпах.
Окампо медленно развел руками.
— От такого приглашения трудно отказаться, — он посмотрел на Гладкого. — Мне очень неловко, дон Андреу, но придется оставить вас на некоторое время одного в этом доме… Увы!
Гладкой сделал три быстрых шага и встал перед офицером. Глаза их были на одном уровне. И в темных глазах Кахиги Андрей Андреевич увидел неуверенность.
— Мое правительство, капитан, правительство Соединенных Штатов, признает только одного президента Мексики — дона Бенито Хуареса. И предупреждаю вас: если вы причините зло такому известному и уважаемому во всем цивилизованном мире человеку, как сеньор Окампо…
— Хватит! — крикнул Кахига и отступил на шаг от Гладкого. — Еще бы вам не защищать его — он продал Мексику вашему президенту! И за это скоро ответит!
Окампо увидел, как вздернулись светлые усы Гладкого, открывая стиснутые в бешенстве зубы.
— Оставьте, мой друг! — быстро сказал он и дотронулся до руки Андрея Андреевича. — Вы же видите, каким патриотическим гневом пылают эти защитники мексиканского суверенитета! Такие чувства надо поощрять…
Кахига пощелкал ногтем по кобуре. Кожа у него под глазами потемнела.
— Я знаю, что вы известный краснобай, сеньор Окампо, — сказал он, — и состязаться с вами не собираюсь. У вас свое дело, у меня — свое. А этому гринго скажите — мы его не трогаем, и пусть радуется! Идите вперед! Нам пора!
Кахига вытянул руку к двери.
— Что ж поделать, дон Андреу, — сказал Окампо, губы его подергивались, казалось, он удерживает улыбку. — Я всегда знал — чтобы быть политиком, нужна некоторая сообразительность, а для того чтобы считаться мужчиной, нужно всего-навсего сохранять присутствие духа…
Он вышел. Кахига и трое вышли за ним.
Гладкой сквозь жалюзи видел, как они отъезжали, как двигались крупной рысью к бурым холмам на востоке…
Через полчаса он выехал за ними.