1

Беда за бедой обрушились на старого Бера Донду.

Пропал младший сын Танхум. Ушел из дому и не вернулся. Где его только не искали, к кому не обращались, он как в воду канул. «Что же могло с ним приключиться?» – с беспокойством думал отец.

Бывало, и раньше он отлучался надолго, бродил по задворкам, неизвестно где шатался, но к вечеру, угрюмый и усталый, являлся домой. Как Бер ни пытался узнать у Танхума, где он пропадал, тот, невнятно что-то пробормотав, всячески старался увильнуть от ответа.

«А его все нет да нет. Что же делать? Где его еще искать?» – сокрушался старик.

Бер поднял всех на ноги. Искали парня всюду: и в балках, и в оврагах под Садаевом. Не было такого места, куда бы не заглянули, – но все тщетно.

Тогда Бер и его сыновья Рахмиэл и Заве-Лейб кинулись искать Танхума в соседних деревнях, хуторах и колониях. Парня не нашли и там.

Мать ломала руки, плакала и причитала:

– Где же мой Танхумка? Куда он мог деваться?

– Не плачь, Пелта, не убивайся… Объявится твой мизинек, – утешал жену Бер. – Разве ты его не знаешь? Не первый же раз он исчезает из дому. И куда его носит нечистая сила?!

– Ох, знаю все это я, Бер, знаю. Но раньше, бывало, он уходил и вскоре ворачивался, а сейчас четвертый день, как его нет. Как же не волноваться? – причитала Пелта.

– Не горюй, придет!… Увидишь, скоро придет! – успокаивал ее муж, хотя у самого кошки на душе скребли.

Тревожные мысли и тяжелые думы вконец подкосили и без того больную Пелту, и вскоре она слегла. Без хозяйки дом осиротел. Пелта хворала и раньше. Однако по утрам она находила в себе силы встать, подобрать на улице немного сухих кизяков, отыскать где-нибудь курай и на треножнике в глиняном горшке сварить картошку, вскипятить кофе из перегоревшего ячменя, состряпать на обед борщ или затерку. Из последних сил она стирала, латала белье, чинила рубашки или штаны сыновьям.

Коварная болезнь, приковавшая Пелту к постели, пришибла и Бера. Но беда не приходит одна. Назавтра, когда, измученный тяжелыми невзгодами, Бер вышел, как обычно, утром накормить и напоить кобылу, она стояла в хлеву, уныло опустив голову, не притрагиваясь к корму.

– Что с тобой, Машутка? Чего ты приуныла? – забеспокоился старик, гладя лошадь по холке и заглядывая в ее грустные потускневшие глаза.

Кобыла стояла неподвижно, не отзываясь на хозяйскую ласку,

У Бера подкосились ноги.

– Ну что с тобой? Что? – забормотал он дрожащим голосом, – Ты ведь у меня одна-одинешенька, вся моя опора и надежда… Что я без тебя?

Бер сам не знал, откуда взялись у него такие нежные слова.

«Куда кинуться, к кому обратиться, чтобы спасти кормилицу?…»

Ведь только сегодня он хотел просить у кого-нибудь из хозяев хорошую двуколку, чтобы поехать за врачом для больной Пелты. И вот на тебе… Не дай бог, чтобы жена узнала о новой свалившейся на них беде.

Он схватил охапку свеженакошенной травы и поднес кобыле, но та отвернулась, даже не понюхав.

Бера обдало холодным потом. «Может, дать ей попить?» – подумал он. Схватив стоявшее в углу ведро с водой, поднес к морде лошади.

– Выпей, милая, выпей. Хоть глоточек выпей, и тебе легче станет,

Кобыла тоскливо глядела на хозяина и отворачивалась от воды. Бер попытался силой влить ей между зубов немного воды, но вода тут же выливалась обратно.

– Ни к чему не притрагивается. Что же делать? Может, она съела вредную траву или опоили ее? – раздумывал вслух Бер. – Божья кара! За что на мою голову столько бед сразу? Чем я так провинился? Я ведь ничего худого не сделал ни богу, ни людям. За что же мне такое жестокое наказание?

Беру показалось, что лошадь, понурив голову, прислушивается к его причитаниям и словно плачет, понимает, что оба они несчастные. Кобыла жалеет его, своего горемычного доброго исстрадавшегося хозяина, который всегда готов был поделиться с ней последним куском хлеба. Бер прижался к ней, еле сдерживая подступавшие к глазам слезы.

«Может, провести ее немного по двору?»

Он отвязал поводья и попытался вывести лошадь из хлева. Она не тронулась с места.

– Ну, идем, милая, идем! Погуляешь немножко, авось придешь в себя.

Бер изо всех сил потянул ее, и лошадь двинулась к выходу.

– Даст бог, поправится, – утешал он себя. Но, увидев в дневном свете тощую, едва живую свою кобылу, Бер понял, что стряслась беда.

Все же он еще раз потянул за поводья, лошадь сделала несколько шагов и вдруг тяжело рухнула.

– Вставай! Вставай! – дергал повод Бер, чуть не плача. – Пройдемся чуточку.

Кобыла приподнялась на передние ноги, немного отдышалась, тяжело раздувая бока, попыталась встать. Бер подставил свою спину под живот лошади, поднатужился, что было сил, и она кое-как поднялась. Медленно, еле передвигая ноги, шатаясь, она сделала еще несколько шагов. Боясь, чтобы она снова не повалилась, Бер завел ее в хлев и побежал в дом.

На пороге он услышал тяжелые вздохи Пелты,

– Что тебе дать? – спросил он, подойдя к постели. – Может, выпьешь стакан кипятку?

– Ничего мне не надо… – тихо ответила жена. – Где ты был так долго?

– Во дворе… Я заходил, ты спала.

Бер подал Пелте немного творогу, кусок хлеба и стакан кофе.

– Поешь хоть что-нибудь. Ты ведь еще ничего в рот не брала.

– Не хочу… Кусок в горло не лезет… Хочу только знать, что с моим Танхумкой…

– Цело твое чадо… Придет… Разве ты Танхума не знаешь? Он, наверное, работает у какого-нибудь хозяина… Ведь сейчас страдная пора – сенокос, прополка… Люди нужны, вот он и нанялся, – убеждал жену Бер.

– Дай бог, чтобы это было так. Меня ты успокаиваешь, а сам таешь, как свеча… По твоему лицу я вижу, что у нас какая-то беда, а ты скрываешь.

– Ничего я от тебя не скрываю… Если я говорю, что Танхум придет, значит, придет.

Пелта немного поела, выпила кофе. Бер уложил ее поудобней и вышел во двор.

Вдруг он увидел, что через картофельные огороды идет какой-то человек. Его походка очень напоминала походку Танхума. Человек скрылся, видимо, спустился в балку, а через минуту, когда опять появился, Бер узнал своего сына. Он бросился напрямик через огороды навстречу ему, крича не своим голосом:

– Танхум! Танхум!…

Бер метнулся было к дому – скорее сообщить радостную весть Пелте, но остановился, решил, что надо это сделать поосторожней. Прежде всего, надо рассказать Танхуму, что лошадь захворала, и предупредить, чтобы он ни в коем случае не проговорился об этом матери.

Еще издали увидев отца, Танхум торопливо пошел навстречу.

– Где ты был? – крикнул Бер. – Мама из-за тебя слегла…

– Слегла? Почему? – встревожился Танхум.

– Разве можно так… Где мы только тебя не искали!

– Зачем меня надо было искать? Подвернулась работа, вот я и нанялся.

– Скорей идем к маме, обрадуй ее. Она совсем не встает, И еще одна беда у нас – Машутка заболела…

– А что с ней?

– Кто знает. Еле дышит… Только маме не говори об этом. Ты уж посиди немного с матерью, успокой ее, а потом сбегай к коновалу Хайклу. Он ведь понимает в лошадиных болезнях.

Ускорив шаг, Бер пошел к хате. Перешагнув порог, сказал бодрым голосом больной жене:

– Ну, что я тебе говорил?…

Бледное осунувшееся лицо Пелты осветилось радостью.

– Что? – спросила она, приподняв с подушки голову. – Танхумка вернулся?

– Вернулся.

– Почему же он не заходит?

– Сейчас зайдет…

Бер позвал Танхума.

– Вот он! Пропажа наша…

– Танхумка, сынок мой! Где ты был? – всхлипнула Пелта. – Почему не сказал, что уходишь? Зачем причинил мне столько страданий?

– Не стоит он твоих слез, этот балбес, – начал сердиться отец. – Я б ему поддал за такие выходки…

Опустив голову, Танхум стоял и молчал.

– Чего молчишь, паршивец этакий? Почему человеческим языком не рассказываешь, где был?

– Работал… Нашел хорошую работу. Не мог отлучиться, – пробормотал, не подымая глаз, Танхум.

Махнув рукой, Бер вышел на кухню. Через несколько минут вернулся и сказал жене, которая о чем-то слабым голосом беседовала с сыном:

– Дай я его накормлю, успеете наговориться. А тебе дать чего-нибудь перекусить?

– Мне ничего не хочется, а ему дай поесть. Он устал и проголодался.

Отец поставил на стол миску с картошкой, хлеб, пару луковиц, солонку с солью и хмуро сказал сыну: Ешь!

Присев к столу, Танхум глотал кусок за куском хлеб, с аппетитом наворачивал картошку.

Отец торопил сына, просил скорей сходить к коновалу и шепотом наказывал:

– Попроси его бегом бежать. Авось он спасет лошадь. Только смотри, нигде не задерживайся.

Поев, Танхум со всех ног помчался к Хайклу. Вернулся через полчаса запыхавшись и, еле переводя дыхание, сообщил:

– Нет его.

– А где его старуха?

– Никого нет.

– О господи, что ты со мной делаешь! – воскликнул Бер с отчаяньем. – Слушай, Танхум, – заговорил он умоляюще, – еще раз сбегай к коновалу, может, он уже дома. Приведи его.

Танхум снова побежал за Хайклом. На этот раз долго не возвращался. Бер ежеминутно выбегал на улицу, глядел, не идет ли сын, но как назло никого не было видно.

Наконец Танхум явился и, предупреждая нетерпеливый вопрос отца, выпалил:

– Сейчас придет.

– Что значит сейчас?

– Сказал, что скоро. А мне нужно уходить.

– Только ненадолго, – попросил отец.

Минут через пятнадцать пришел Хайкл и, неторопливо оглядевшись, спросил:

– Что случилось с вашей лошадью, реб Бер?

– Кто знает… Заболела, и все.

– Где лошадь?

– В хлеву. Идемте!

– Лучше выведите ее сюда, во двор, здесь светлее. А там и повернуться негде.

Бер вывел с трудом ступавшую кобылу. Поглядев на нее, Хайкл покачал головой, как бы желая выразить хозяину сочувствие, поджал губы, вздохнул и сказал!

– Попробуйте ее немного провести по двору.

Лошадь шла, еле переставляя ноги, качалась, спотыкалась. Увидев, что она вот-вот рухнет на землю, Хайкл поднял руку и крикнул:

– Хватит!

Он развязал засаленный мешочек с нехитрым лечебным инструментом, который носил всегда при себе, надел серый халат и не спеша начал осматривать лошадь. Задрав ей голову, заглянул в рот, посмотрел язык, затем приложил ухо к животу, прислушиваясь, как она дышит, поднял хвост, нагнувшись, пощупал ноги и спросил:

– Что она у вас ела, реб Бер? Не перекормили вы ее?

Давал все, что у меня было. Овсом и ячменем я ее не баловал.

Он ждал с нетерпением, что скажет коновал, а тот как назло тянул с ответом, вновь щупал живот и заглядывал под хвост.

Наконец он промолвил:

– Я думаю, что ваша лошадь… – Он сделал глубокомысленную паузу. – Я считаю, что это желудочное. Перекормил ты ее или перепоил.

– И больше ничего? – спросил с облегчением Бер. – Значит, ничего опасного?

– Прежде всего надо очистить желудок, – важно ответил Хайкл. Он вынул из мешочка жестяную коробку и попросил немного теплой воды и кусочек мыла.

Бер поспешил на кухню, поставил греть воду и начал искать мыло. Он не знал, где оно лежит, а будить жену, чтобы спросить, не решался. Он решил занять мыло у соседки, но тут Хайкл, продолжавший осматривать больную лошадь, спросил его:

– Вода нагрелась?

– Вода давно готова, а вот мыла не найду. Пойду попрошу у соседей.

– Давай воду, мыло у меня есть, – сказал коновал. Он начал крошить ножом мыло в коробку и прилаживать к ней резиновую кишку.

Когда Бер принес воды и налил в коробку, Хайкл приступил к своему делу. Кобыла начала вертеться, кишка выпала, и вода почти вся вылилась на землю.

– Бедняга настолько ослабела, что на ногах не держится, – сказал Бер упавшим голосом.

– Ничего, попробуем еще раз. Налей воды! – приказал Хайкл.

Не успели снова налить воды, как лошадь упала. Испуганный Бер глядел на коновала умоляющими глазами.

– Не надо ее мучить, – попросил он, – пусть очухается.

Хайкл не торопясь собрал свой инструмент в мешочек, подождал несколько минут, не подкинет ли ему хозяин что-нибудь за труды, но, увидев, что Бер в полном отчаянье и ему сейчас не до него, незаметно ушел.

Уже темнело. Плыли на юг розовые, озаренные закатом облака.

Бер вернулся в хату, встал у окошка лицом к заходящему солнцу и, не снимая картуза, начал усердно молиться. Он просил господа бога сжалиться над ним и отвести беды, так неожиданно свалившиеся на его голову.

Помолившись, он поцеловал молитвенник и положил на место. В дверях показался Танхум.

– Вот хорошо, что ты пришел, – сказал Бер. – Пойди нарви травы и постели в хлеву, надо завести кобылу на место.

– А что говорит коновал?

– Он сам не знает, что с ней, – вздохнул Бер. Вышли из хаты. Пока Танхум рвал под плетнем траву,Бер сделал попытку поднять лежавшую посреди двора кобылу.

– Вставай, Машутка, пойдем в хлев.

Лошадь, судорожно барахтаясь, попыталась было встать, но не смогла и вновь бессильно уронила голову на землю.

– Придется ее поднимать, – сказал Бер подходившему с охапкой сена Танхуму. – Застели помягче стойло и захвати веревку.

Пока Танхум возился в хлеву, пришли с работы Рахмиэл и Заве-Лейб. Увидев, что отец возится с лошадью, они в один голос спросили его:

– Что с ней?

– Разве не видите? Заболела, даже не подымается.

Вышел из хлева Танхум, держа в руках толстую веревку. С большим трудом вчетвером на веревке подняли кобылу и завели в хлев.

Немного отдышавшись, Бер позвал сыновей ужинать. Когда зашли в дом, отец поставил на стол миски с картофелем, простоквашей и нарезанным хлебом. Сыновья поели и стали готовиться к ночлегу.

– А помолиться забыли? – строго спросил отец. Парни наскоро пошептали что-то, улеглись и тут же уснули.

Бер подошел к Пелте. Убедившись, что она спит, дыханье ровное, он прочитал кришму и тоже улегся, но долго не мог заснуть.

На рассвете, как только пропели первые петухи, Бер быстро оделся и вышел во двор. Сердце его замирало, когда он открывал двери хлева. Нагнувшись и пощупав лежавшую на боку лошадь, он всплеснул руками и отчаянно крикнул:

– О боже! Что нам теперь делать?…

Как ни тормошил он кобылу за хвост, за гриву, она лежала неподвижно, не подавая признаков жизни, с оскаленными желтыми зубами, застывшая.

Собрав последние силы, еле волоча ноги, Бер вошел в хату и, дрожа от волнения, хриплым, сдавленным голосом сообщил проснувшимся сыновьям:

– Конец! Больше нет у нас Машутки… Теперь вы будете вечными рабами у своих хозяев. Вряд ли сумеем мы когда-нибудь снова стать на ноги.

Слезы текли по его осунувшемуся, почерневшему от горя лицу.,

2

Как ни тяжко было у Бера на душе, но, вспомнив, что завтра суббота, а на воскресенье дела откладывать нельзя, он решил сегодня же вытащить дохлую лошадь из хлева и хотя бы снять с нее шкуру. Но сделать это ему одному было не под силу. Старшие сыновья ушли на работу, а Танхум опять запропастился куда-то.

«Что же делать? Куда податься?» – думал Бер. И он отправился со двора в надежде найти кого-нибудь в помощь. По дороге Бер встретил Танхума.

– Куда ты провалился? – накинулся на него отец. – У нас такая беда, а ты разгуливаешь черт знает где, будто тебя это не касается.

– А я тебе нужен?

– Надо кобылу из хлева вытащить и шкуру снять, – спокойнее ответил Бер. – В канун субботы хозяева рано не отпустят Рахмиэла и Заве-Лейба, а ты же можешь помочь… Скорей пойдем домой.

– А разве вдвоем мы ее вытащим?

– Попробуем. С веревкой, может быть, и вытащим, – убеждал его отец.

– Ну, давай, – согласился Танхум.

Они вошли во двор, и Бер направился в хлев за веревкой, но, как ошпаренный, тут же вылетел оттуда. Он в недоумении развел руками и испуганно закричал:

– Где же лошадь? Куда она могла деваться? Уму непостижимо. А может, она не околела? – вдруг осенило его.

Танхум подскочил к отцу и встревожено спросил:

– Что? Что случилось?

– Посмотри… Нет кобылы.

– Как это нет?

Он просунул голову в хлев и, убедившись, что ее и в самом деле нет, спросил:

– А может, тебе показалось, что она околела?

– Как это показалось? – недоумевал Бер. – Я сам видел. Куда же она девалась?

И вдруг он, как ошалелый, помчался с криком:

– Сек! Сек! Сек!

Услышав крик, из соседних дворов выбежали люди.

– Что случилось, реб Бер? Что случилось? – останавливали они его.

– Лошадь моя исчезла! Не иначе как дьявол ее утащил!

– Как? Как это могло случиться? – спрашивали они его.

Ближайший сосед Бера Борух Зюзин, заслышав о невероятном происшествии, пошел в хлев, чтобы воочию убедиться, так ли это. Вернувшись, он крикнул:

– Подумать только, лошади и в самом деле нет. Куда же она девалась?

Вдруг кто-то крикнул:

– Да вот же она!… Вот…

– Где?… Где?… – с любопытством вопрошали сбежавшиеся люди.

– Вон там… в лощинке…

– В какой лощинке?

– На огороде.

– На каком огороде?

– На картофельном.

Все повалили туда. Там, нагнувшись, стоял коновал и снимал шкуру с околевшей лошади. Он настолько был увлечен своим делом, что даже не заметил ни окруживших его людей, ни своры собак, с нетерпением ожидавших, когда наконец можно будет наброситься на конское мясо. Услышав шум, Хайкл, не выпуская ножа из рук, удивленно посмотрел на людей и спросил:

– Чего вам здесь надо? Никогда не видали, как снимают шкуру с лошади?

– Снимать надо, со своей лошади, а не с чужой! – раздались голоса.

– А разве я даром должен был возиться с больной кобылой? Я испробовал все, чтобы спасти лошадь. Мне было жалко ее. А еще больше я жалел реб Бера. Что он будет делать без лошади?… Но вырвать ее у бога я не в силах был… Времени у меня ушло много, а получил я за это шиш… – оправдывался Хайкл.

– Вы посмотрите на этого святошу… Сам решил себя отблагодарить, – с насмешкой сказал Борух Зюзин,

От волнения Бер побледнел и сердито закричал:

– Подлец! Собачья тварь! Если бы тебе выгодно было, ты и с меня шкуру снял бы. Ты не лучше вот этих псов, которые ждут, чтобы сожрать мою кобылу. Подавись, черт паршивый, вместе с теми, кто хочет всю мою землю забрать, а моих сыновей в ярмо запрячь.

– Грабитель! Кровосос! – с возмущением кричал Борух Зюзин. – На чужом несчастье хочешь заработать?

– Отдай шкуру! Отдай! По-хорошему отдай! – раздались голоса.

Не обращая внимания на крики, Хайкл усердно продолжал свое дело.

3

Потеря лошади до того потрясла Бера, что он никак не мог прийти в себя. Как только он выходил во двор и заглядывал в хлев, ему вспоминалась Машутка. На картофельном огороде все еще валялись ее останки. Псы жадно глодали куски конины и злобно грызлись между собой.

– Погибель на вас! Чтоб вы сдохли! – проклинал их Бер. Схватив палку, он пытался разогнать собак, но как назло они еще сильнее огрызались.

– Почему так воют собаки? – спросила Пелта, проснувшись среди ночи. – Из-за них я не могу спать.

– Черт их знает… Пусть воют на свои головы. Заткни уши и спи, – предложил Бер.

Утром Рахмиэл и Заве-Лейб ушли к хозяину. Танхум тоже куда-то собрался.

– Куда тебя опять несет? – спросил Бер.

– Туда, откуда пришел, – ответил Танхум. – Я ведь пришел только повидаться.

– А почему ты не можешь, как твои братья, здесь наняться? – спросила мать, услыхав, что Танхум собирается уходить. – Побудь, сынок, немного около меня.

– Я ведь уже там нанялся, – ответил Танхум.

Не помогли настойчивые уговоры ни отца, ни матери, и Танхум незаметно ушел.

Мелкая предрассветная роса легла на пожелтевшие зреющие июля, серебряные капельки, переливаясь то фиолетово-красным, то оранжево-золотистым цветом, блестели на склонившихся под тяжестью колосьях и на изумрудно-зеленых кустах картофеля, тянувшихся вдоль дороги.

Танхум несколько раз подымал голову к небу, прикидывая по солнцу, который теперь час, и не спеша шагал дальше.

Всю дорогу он думал о девушке, которую встретил в колонии, куда сейчас держал путь. А дело было так: за полдень проходил он мимо просторного хозяйского двора. Вдруг из хаты с пригоршней хлебных крошек выбежала раскрасневшаяся девушка и, став на пороге, напевным голосом принялась скликать кур:

– Пуль-пуль-пуль!

Замахав крыльями, со всех сторон к ней устремились куры.

Девушка спустилась с порога, высыпала крошки и, слегка приподымая подол платья, стала отгонять чужих птиц:

– Кыш-кыш-кыш!

Затем она покружилась по двору, заглянула туда-сюда, видно, искала что-то, и снова ушла в Дом.

Танхум долго стоял у ворот и ждал, авось девушка снова появится. Но надежда его не сбылась. Тихо, почти крадучись, он зашел во двор, оглядел большую, свежевыбеленную хату с черепичной крышей, стройные ряды вишен и акаций в палисаднике, затем прошел на чисто прополотый огород, раскинувшийся за просторной ригой.

«Тут, видать, живет богатый хозяин», – решил Танхум.

Возбужденный, он отправился к хозяину, у которого хотел наняться работать, но того не оказалось дома, и он снова вернулся к воротам двора, где жила приглянувшаяся ему девушка… Танхум ходил взад и вперед, поглядывая на хату. Он горел желанием вновь увидеть девушку.

Ее смуглое полное лицо с искрящимися черными глазами, стройная фигура, красивая грудь, обнаженные до колен загорелые ноги до того взволновали парня, что она не выходила у него из головы.

«Вот это дивчина! Что надо! И хозяйка, видать, – думал Танхум. – Но как подойти к ней? Как заговорить? Разве такая пойдет за меня, если узнает, что хожу наниматься в батраки? Сначала надо поподробней узнать о ней, немного приодеться и обзавестись хоть кой-каким хозяйством, тогда можно будет и свататься. Но как купить себе что-либо, чтобы не напали на след, откуда взялись у меня деньги?»

Каждый раз, когда он уходил из дому, его охватывала тревога, не стало ли дома известно что-либо об обстоятельствах случайно попавших к нему чужих денег. Его постоянно преследовал страх. Он боялся показываться людям на глаза, старался не напоминать о себе. Поэтому он сторонился всех, метался с места на место и нигде не находил себе покоя. Поработав немного на одном хуторе, он неожиданно появлялся в Садаеве, а на другой день снова куда-то исчезал.

Чтобы избавиться от этих опасений, Танхум решил как можно скорее жениться и распустить слух, что получил богатое приданое.

Танхум отошел далеко от дома, а мысли его все еще блуждали вокруг девушки, к которой собирался свататься. Парень узнал, что она на выданье, полусирота, живет с отцом. Если Танхум приоденется и сообщит, что он при деньгах, может купить дом и обзавестись хозяйством, тогда ему не откажут.

– Эй ты! Чего замечтался? Дай дорогу! – послышался рядом голос.

Танхум вздрогнул и поднял голову. В его плечо почти вплотную упиралось дышло. Он тут же отскочил в сторону и увидел Юделя Пейтраха.

Юдель важно, по-хозяйски сидел па передке жатки и туго натягивал вожжи. Сытые, хорошо упитанные кони, вытянув шеи и размахивая хвостами, отгоняли назойливых мух, лоснящаяся кожа лошадей беспокойно вздрагивала.

Юдель был без пиджака, в жилете и исподней рубахе навыпуск. По его загорелому лицу потоками стекал грязный пот. Черная борода была всклокочена и покрыта пылью.

– Куда опять тебя несет? – спросил Юдель. – Шляешься по свету, словно приблудный теленок. Лучше бы пошел работать ко мне на ток.

– Я уже нанялся к хозяину, – ответил Танхум.

– Зачем тебе таскаться черт знает куда, когда можешь у меня работать, как твои братья. Разве Рахмиэлу и Заве-Лейбу плохо у меня?

Танхум догадывался, почему Юдель так усердно уговаривает его идти работать к нему. Богатей хочет всю их землю прибрать к рукам.

– Не все ли равно, где работать. Мой хозяин меня тоже не обижает, – ответил Танхум. – Хватит и того, что у вас работают Рахмиэл и Заве-Лейб.

– Зачем же тебе околачиваться вдали от дома и валяться где попало, когда можешь с родными братьями у меня работать? – не отставал от него Юдель. – Но раз уж тебе там так нравится, иди, иди… Разве я за свои деньги не найду людей? Мне пороги обивают, чтобы взял на работу, а ты еще ломаешься.

– Зачем мне ломаться? – усмехнулся Танхум. – Каждый ищет для себя работу повыгодней. Мне там хорошо, вот я и иду туда.

Юдель давно подметил, что Танхум относится к нему недоброжелательно. Может, шульц когда Танхум работал сотским в приказе, натравил на него этого парня? А сейчас, когда у Бера пала лошадь и он, Юдель, собирался уговорить старика сдать ему в аренду последние три десятины, Танхум наверняка станет помехой на его пути. Юдель попытался как-то задобрить Танхума, но разговор не клеился. Когда они дошли до пятого клина, Юдель повернул влево, а Танхум, погружая свои черные босые ноги в раскаленную пыль, пошагал дальше.

«Ну и пшеница выросла у него на нашей земле, – подумал Танхум, осматривая поле, на которое свернул Юдель. – Эх, если бы эта пшеница была нашей!»

Дойдя до межи, он сорвал несколько колосьев, растер их пальцами, сдул полову и залюбовался крупными, налитыми зернами, лежащими у него на ладони. Всю дорогу он то тут, то там срывал колосья и сравнивал их зерна с теми, что были у него в руке, и ему казалось, что лучшей пшеницы, чем на ниве его отца, нигде нет.

Жатва была в самом разгаре. Всюду с шумом двигались жатки, а следом за ними с вилами и граблями шли женщины и дети, быстро подбирая только что скошенный хлеб и складывая его в валки.

Проходя мимо еще не сжатой полоски отца, Танхум вдруг увидел соседа – Боруха Зюзина, лошадь которого всегда впрягали в пару с их лошадью при пахоте и уборке. Теперь их лошадь пала. «Что будет делать теперь Борух со своей одной лошадкой?» – подумал он.

Танхум любил дочь Боруха, Гинду, считался ее женихом и, бывало, не вылезал из их дома. Сейчас он начал избегать эту семью. Задумав жениться на стороне, он все реже и реже стал бывать у них. Однако при мысли о том, что надо расстаться с Гиндой, сердце его сжалось. Он бы с радостью женился на ней, но кто поверит, что такой бедняк, как Борух Зюзин, может дать ему богатое приданое,

Дойдя до косогора, Танхум услышал, что его кто-то окликнул. Он догадался, что это Борух, но притворился, что не слышит. Но тот наискосок пустился за ним вдогонку, пока не настиг его. Запыхавшись, с трудом переводя дыхание, Борух сказал:

– Думал, ты это или не ты… Звал тебя, да не слышал, видно. По походке вижу, что это ты, и хотел все же убедиться… Куда торопишься?

Стараясь не вступать в разговор, Танхум нехотя ответил:

– Надо… Обещал хозяину, где нанялся, что обязательно приду.

– Такая беда у вас с лошадью, и мать больна, а ты уходишь? – упрекнул его Борух.

– Я ненадолго, скоро приду, – ответил Танхум и, чтобы уйти от разговора, который, как Танхум понимал, больше всего интересует Боруха, он заговорил совсем, совсем о другом: – Там, в лощинке, на нашей земле… видали, какую пшеницу вырастил Юдель Пейтрах? Вот это пшеница… просто золото. Ни у кого такой пшеницы нет…

– Да, да! Чтобы этого мироеда болячка задавила! – сочувственно ответил Борух. – А сейчас на оставшейся вашей полоске, которую с таким трудом твой отец вспахал и посеял, зерно начинает осыпаться. Сами же будете пухнуть от голода. А ты в такую горячую пору где-то шляешься… Куда тебя опять нелегкая несет?

– Я нанялся. Разве я один у отца? Рахмиэл и Заве-Лейб тут, на месте – пусть и помогают убирать, – оправдывался Танхум и, попрощавшись с Борухом, пошел своей дорогой.

4

Бер хорошо понимал, что постигшая его беда на руку Юделю Пейтраху. Сейчас этот богатей надеется съесть его с потрохами. Платить подати нечем, шульц этим воспользуется и сдаст его землю Юделю, который внесет за него недоимки и будет хозяйничать на ней. А ведь сколько лет Бер не сдавался, не терял надежды стать на ноги и со своими сыновьями обрабатывать свою землю.

…Еще лет пять тому назад, во время чумы, у Бера Донды пали обе лошади, и только оставшиеся от них хвосты да ржавые подковы напоминали ему о его былых гнедых. Большую часть своего надела Беру пришлось сдать Юделю Пейтраху, а его сыновьям пойти батрачить на чужих нивах и токах. Но все же Бер надеялся снова стать на ноги, вырвать свою землю из цепких рук Юделя и всей семьей работать на ней. Но все это не сбылось. Не сумел он выбиться из нужды, и тревога за землю все больше и больше охватывала его и его сыновей, хотя каждый переживал это по-своему.

Земельный надел Бер получил в наследство от своего деда, одного из первых евреев-поселенцев, осевших в степях юга России. В тридцатые годы прошлого века эти поселенцы, гонимые нуждой, голодом, рекрутчиной, преследованиями, прибыли сюда, в дикую, необжитую степь, из Западной Белоруссии.

Земля, полученная дедом Бера при первом наделе, до сих пор не была раздроблена на мелкие участки только потому, что в нескольких поколениях в роду Донды рождались девочки и лишь по одному мальчику-наследнику. Дочери, же правом наследования недвижимости, в том числе землею, не пользовались. Таким образом, надел Донды переходил в наследство от поколения к поколению – от отца к сыну. Только в четвертом поколении Донды появились три мальчика, три наследника, и Бера охватило беспокойство, как бы сыновья, женившись, еще при его жизни не потребовали раздела земли. А братья же, став взрослыми, тревожились, как бы один из них не женился раньше других и не захватил бы себе лучший кусок земли.

Больше всего это беспокоило младшего брата – Танхума, и он пытался натравить отца на братьев: они, мол, гуляют с девушками, собираются жениться и не отдают всех заработанных денег ему, откладывая их на свои нужды. Он просил отца отговорить пока от женитьбы Рахмиэла и Заве-Лейба, чтобы скопить немного денег и купить хотя бы телку или лошадку.

Но Бер понял, что Танхум хитрит, поэтому он решительно начал оправдывать старших сыновей:

– Они же парни-женихи, в поте лица работают, а ходят голые и босые, как голодранцы. На какие же деньги мы купили нашу Машутку? Не на их ли заработанные деньги? А сам ты хоть копейку дал мне на хозяйство? Только ябедничать умеешь…

Все же Танхум не успокоился. Он из кожи лез вон, чтобы расположить к себе отца. Особенно он старался в последнее время, после того как околела лошадь. Он понимал, что теперь отец уж не станет на ноги, не сумеет удержать остаток надела, и богатеи все сделают, чтобы прибрать к рукам эту землю. И он решил во что бы то ни стало самому завладеть этим наделом. Он усердно старался угождать во всем отцу, выказывал свою сыновнюю преданность, проявлял заботу о нем. Как ни был Танхум заморочен своими делами, вспомнив упрек Боруха Зюзина, что с трудом засеянная отцом полоска пшеницы начинает осыпаться, он решил скорее вернуться домой и, пока старшие братья соберутся помочь отцу, убрать эту пшеницу.

Степными тропами, стараясь никого не встретить в пути, он уже было завернул домой, но сперва решил посмотреть, не убрали ли за эти дни их хлеб. Еще издали он увидел, что пшеница скошена и вывезена с поля.

«Неужели отец сам справился с этим или братья помогли?» – с досадой подумал Танхум.

Ругая себя за то, что опоздал, он все же пошел домой, чтобы показать отцу, что помнит об этом и специально пришел помочь ему.

Уже вечерело, когда Танхум зашел в хатенку. Отец и братья сидели за столом и хлебали зеленые щи из щавеля.

– Смотри, опять он тут, – сердито проворчал Бер, неприветливо взглянув на сына. – Когда надо было убирать пшеницу, то околачивался черт знает где…

– Я же пришел помочь.

– Что, мне надо было ждать тебя, покуда хлеб осыплется?

– Хозяин меня не отпускал, – оправдывался Танхум.

– Попросил бы как следует, отпустил бы, – не унимался отец.

– Кто же помог тебе? – полюбопытствовал Танхум.

– Рахмиэл, Заве-Лейб, Борух Зюзин.

– Слава богу, что убрали, – сказал Танхум.

– Чего глаза пялишь? – буркнул отец. – Возьми ложку и садись к столу, наверно, проголодался.

Танхум сел рядом с братьями и вместе с ними начал хлебать щи. Отец стал рассказывать историю, которая, как клятвенно уверяют старожилы, действительно имела место в Садаеве.

Коричневые щеки сыновей покрылись обильным потом. Не отрывая глаз от миски со щами, они изредка исподлобья поглядывали друг на друга, словно опасались, как бы кому-нибудь из них не досталось меньше щей.

– Обжоры! – рассердился отец. – Слушайте лучше, что вам рассказывают.

…Неподалеку от наших мест жил-был человек по имени Мохэ Патипыч. Силы, говорят, был необычайной, сам дьявол из преисподней его бы не одолел – такой это был богатырь. Но, несмотря на свою силу, он постоянно бедствовал и немало горя хлебнул на своем веку.

Однажды, скопив немножко денег, Мохэ отправился на ярмарку и купил себе лошадь. Это была не лошадь, а сущий дьявол: мчится – ветру ее не обогнать, кнута боится пуще смерти, только тронь – понесется как бешеная.

Бер откусил большой кусок черного хлеба, хлебнул ложку щей и, аппетитно жуя, продолжал:

– Выехал однажды Мохэ Патипыч в степь посмотреть, как наливаются колосья на его ниве. Вдруг над полем сгустился такой мрак, что даже и вблизи ничего нельзя увидеть. Кинулся Мохэ на своей лошади туда-сюда и сбился с пути, заблудился. Блуждал, он, блуждал и вдруг увидел: огненный шар спустился с неба и упал неподалеку на землю, и сразу стало еще темней. «Уж не солнце ли спустилось с неба и погасло? – подумал он. – Оттого, может, и стало так темно?» Что же теперь будет с его лошадью и с его единственной десятиной пшеницы? Завянет без солнца и пшеница, и все, что нужно человеку для жизни. Не поленился Мохэ Патипыч, спрыгнул с воза и давай щупать колосья, не завяли ли они. Вдруг сверкнула молния, грянул гром и начал падать с неба град, который рассыпался по полю золотыми горошинками. Мохэ подставил ладонь, набрал полную пригоршню желтых горошинок и увидел, что это вовсе не горошинки, а самые настоящие крупинки золота.

– Золото? – воскликнул Танхум. – В самом деле золото? – переспросил он, и в его глазах блеснул жадный огонек.

Бер, рассерженный тем, что его прервали на самом интересном месте, так и вскипел:

– А что же? Конечно, золото! – подтвердил он. – Все сыплется и сыплется это золото, словно зерно из решета.

Ошеломленный Патипыч глядит на падающее с неба богатство и озабоченно думает, как бы заграбастать себе все это золото? Как и во что собрать это? Скинул он с себя рубаху, штаны, шапку, выбросил всю солому из подводы, прикинул – все равно не вместить ему все это золото. Вдруг его осенила мысль – помчаться домой за мешками. Что вам долго рассказывать! Прыгнул он на подводу да так погнал свою лошадь, что только пыль столбом поднялась да земля дрожала под копытами. Едет он, едет и вдруг вспомнил: да ведь все-то его три мешка дырявые! Пока он починит их, золото может подхватить кто-нибудь другой. Патипыч встревожился и повернул лошадь назад в поле, чтобы пока насыпать сколько войдет в рубаху, в штаны, в шапку, в подводу. Едет, едет Патипыч, вихрем мчится его лошадь, только искры сыплются из глаз, а поля с золотым горошком все нет да нет. Погнал он лошадь еще сильнее. Мчалась она, мчалась, пока не выбилась из сил, грохнулась наземь и испустила дух. Соскочил Патипыч с подводы и заплакал горькими слезами.

– А куда же золото девалось? – спросил Танхум и с досады, что столько золота пропало зря, ложка выпала у него из рук.

– Говорят, по межам раскатилось, – со вздохом ответил Бер, как будто и ему жалко было, что золотые горошины раскатились по межам.

Танхум с ненасытным любопытством прислушивался к рассказу отца и с таким интересом расспрашивал о разных недосказанных им подробностях, словно верил, что это чистейшая правда.

– А куда делся этот Мохэ Патипыч? – спросил он отца.

– Говорят, умер с горя.

– Так ему и надо, – сказал Заве-Лейб. – Не надо было так жадничать и ехать домой за мешками. Набрал бы, сколько мог…

– Чудак он, и только! Насыпал бы полные карманы, полную шапку, полную подводу, а потом поехал бы за мешками, – согласился Рахмиэл.

– Эх, мне бы столько золота! Я бы уж знал, что делать! – крикнул Танхум.

Бер пригладил свою бороду, расправил усы и повернул голову к жене, которая лежала в углу на кровати и все время стонала.

– Что с тобой, Пелта? Может, тебе надо чего-нибудь?

Она молчала.

«Плохо ей», – про себя произнес Бер.

– Чего тебе, Пелта? Ну, скажи! – спросил он, подойдя к кровати.

Восковое, морщинистое лицо Пелты исхудало – кожа да кости. Глаза глубоко запали. Она что-то пробормотала, но Бер ничего не расслышал, кроме двух слов:

– Рахмиэл… Танхум…

Бер неподвижно стоял у постели жены и не сводил с нее глаз. Она стонала, тяжело и неровно дыша.

Сыновья, сидя за столом, лишь изредка перебрасывались отдельными словами. Затем один за другим поднялись с мест и вышли на улицу.

Спустились сумерки. Во дворах заскрипели колодцы. Женщины голосисто сзывали кур. Уныло квакали в ставке лягушки. Долго и протяжно выли собаки, словно почуяв беду. И все эти звуки смешались, рассеиваясь во мраке, тонули где-то далеко в безбрежных степных просторах. На миг стало тихо. И вдруг из соседнего двора донесся чей-то неистовый тревожный крик. Танхум побежал туда, за ним помчались Рахмиэл и Заве-Лейб. По двору взад и вперед бегал сосед и жалобно кричал:

– Гдалья! Что с тобой? Чего мечешься? – крикнул Танхум.

Гдалья – босой, взлохмаченный, худой, без шапки, в грязной нижней рубахе навыпуск – подбежал к братьям и, весь трясясь от волнения, забормотал:

– К-к-кобы-ла м-моя пр-про-пала… Конокрад…

– Опять повадился вор?! – с возмущением воскликнул Рахмиэл.

– Как только стемнело, из конюшни увели, – чуть спокойнее ответил Гдалья. – Она ж никогда дальше моего двора шагу не ступит. Она же привыкла к моему двору, как дитя родное…

С минуту постояв, Гдалья опять помчался искать кобылу. Глаза его беспокойно бегали, он, не переставая, звал свою лошадь:

– Ксе-ксе-ксе!

Рахмиэл и Заве-Лейб вернулись в хату, а Танхум пустился следом за Гдальей, Он долго шнырял по чужим дворам и возвратился домой поздно ночью.

Братья уже спали. С детства все трое спали в одной постели, и Танхум, войдя в хату, лег рядом с ними.

Бер лежал, полузакрыв глаза, и чутко прислушивался к стонам жены. Сыновья беспокойно ворочались с боку на бок, словно они видали во сне что-то очень страшное.

На улице вдруг завыли псы. Беру стало не по себе. Он поднялся с постели и перевернул сапог голенищем вниз. Это считалось своего рода заговором против нежданной беды. Затем он подошел к Пелте и начал прислушиваться к ее дыханию.

– Пелта!… А Пелта!… Что с тобой, Пелта?

Жена не отвечала. Дрожащим от волнения голосом стал он тормошить ее:

– Пелта!… Пелта!…

Бер пощупал рукою ее лоб и замер. Трепет пробежал по его телу, и он не своим голосом закричал:

– Дети! Мама…

Во дворе заунывнее завыли псы. Бер еще раз прикоснулся рукою к телу жены, пощупал ее ноги.

– Скончалась! – с замиранием сердца прошептал он. Беру хотелось еще что-то сказать, крикнуть, но от горя и испуга слова застревали в горле, что-то душило его. Так неподвижно и безмолвно простоял он возле покойницы долго. На улице уже серел рассвет. Пропели первые петухи. Бер подошел к сыновьям и начал будить их:

– Рахмиэл! Заве-Лейб! Танхум!…

– Что?… Что такое?

– Рахмиэл! Заве-Лейб!…

Сыновья быстро вскочили с постели, точно предчувствуя что-то недоброе. Бер скорбно глядел на них и долго не мог вымолвить ни слова. Наконец он промолвил:

– Мама скончалась…

Лицо его искривилось от муки, и он заплакал.

5

Скорбная тишина стояла в хатенке Бера Донды. Молчаливые, убитые горем, глядели на покойницу сыновья. Две пушинки, которые положил ей на переносицу Бер, оставались неподвижны. Значит, больше не дышит его Пелта. Тихо, на цыпочках, словно не желая нарушить ее покой, пошел он искать кусочки свечей, которые оставались после каждой молитвы Пелты в канун святого дня – субботы. Бер зажег эти свечи у изголовья покойницы.

В домик ввалилась жена синагогального служки – Двойра. Она припала к покойнице и заунывным, скорбным напевным голосом начала причитать:

– Горе наше горькое… На кого ты оставила своего Бера и своих сыновей?… Не дожила ты до счастья своих детей. Рано ты ушла от нас…

Затем зашли Рива Рейчук и еще несколько женщин. Они обмыли покойницу и обрядили в белый саван.

Пришел синагогальный служка и с ним еще несколько пожилых колонистов. Они прочитали псалом за упокой души. Потом на сколоченных из досок носилках умершую отнесли на кладбище.

Понурив головы, стояли у могилы все провожавшие в последний путь покойницу. Бер долго глядел на черную землю могилы, потом в унылом раздумье кивнул сыновьям, что пора, мол, читать заупокойную молитву – кадиш. Все трое, не очень твердо знавшие молитвы, ждали, чтобы кто-нибудь из них первым начал. С минуту братья переглядывались. Наконец Танхум набрался смелости.

Заглядывая в молитвенник, он медленно и сбивчиво бормотал непонятные ему слова. Братья, схватывая на лету отдельные отрывочные слова, повторяли за ним. Кончив заупокойную молитву, опустили тело в могилу и засыпали землей. Женщины еще поплакали. Потом все, убитые горем и усталые, еле волоча ноги, поплелись домой.

Зайдя в хатенку, Бер и сыновья невольно взглянули на опустевшую кровать, где вчера еще лежала живая Пелта. Сердце сжалось от боли. Бер разулся и, согласно установленному обычаю, сел на пол – справлять семидневный траур.

– Чего стоите? – обратился он к сыновьям.

Они тоже разулись и сели рядом с отцом.

Гнетущая тоска охватила Бера. Сыновья, думал он, поженятся, поделят между собой его землю и разбредутся кто куда, а он останется один-одинешенек.

Еле слышно вошел к ним в хатенку Юдель Пейтрах. Его густая черная борода была запылена, маленькие темные мышиные глазки беспокойно бегали. Ни с кем не поздоровавшись, – как и полагается, когда заходишь к людям, справляющим траур, – он опустил голову и, придав лицу грустное выражение, сказал:

– Пришел принести вам слова утешения. Так положено по нашему закону. Но чем можно вас утешить, когда горе ваше велико? В Священном писании сказано: «Господь дал, господь взял, да будет благословенно имя его и ныне и вовеки».

Эти слова он произнес тихим голосом, нараспев, как поют молитву.

Приход Юделя растрогал Бера. Никогда он к нему в дом не заходил, при встрече руки не подавал, едва отвечал на приветствие. Как все состоятельные люди, Юдель был высокомерен и в грош не ставил бедняка. Оказывается, он вовсе не такой уж плохой, как ему казалось, и даже, можно сказать, сердечный и отзывчивый человек.

– А сколько лет было вашей покойнице, царство ей небесное? – спросил Юдель.

– Шестьдесят, – ответил Бер. – Да будет она там, на том свете, заступницей за грехи наши!

– Всего шестьдесят? Ай-я-яй, совсем еще не старая! Ей бы еще жить да жить. Не дожила даже, бедняжка, до женитьбы своих сыновей.

– Что и говорить, реб Юдель, горе наше велико. Но ничего не поделаешь, – развел руками Бер. – Она долго болела, мучилась, а последнее время и с постели не вставала.

– Да, да, настрадалась она немало, – сочувственно покачал головой Юдель. – Праведница она у вас была, добрая душа, а господь любит таких и забирает их к себе.

Юдель присел па табурет, словно собирался еще долго говорить, и пристально взглянул на рядом сидевших на полу сыновей Бера. Они глядели по сторонам, избегая встретиться взглядом с Юделем.

– Кого земля взяла к себе, того обратно она не отдает. Пропало! Сейчас надо думать о живых. Я понимаю ваше горе, но долго отчаиваться нельзя, надо думать о жизни. – И Юдель неожиданно перешел к существу дела, ради которого пришел. – А думаете, у меня душа не болит, когда я гляжу на свою пшеницу?… Сколько трудов вложено, а она вот-вот начнет осыпаться… Убрать ее надо поскорее… Но разве я смею теперь даже говорить с вами об этом, когда у вас такое горе?

– Что же делать? Может быть, мы с Рахмиэлом выйдем на работу? – спросил Заве-Лейб, робко взглянув на отца, как бы ища его одобрения.

– Что ты! Бог с тобой! Разве можно? Обойдусь как-нибудь без вас… Как-нибудь выйду из положения… Придется, конечно, нанять других, – мало ли батраков просится…

Эти слова как обухом ударили Бера и его сыновей. Старик вздрогнул. Он ясно представил себе, что ждет его и его сыновей, если они в страдную пору останутся без работы.

– Что ж, – беспомощно опустив руки, едва слышно промолвил Бер, – мать простит вас… А бог и подавно простит… Придется вам, сыны мои, завтра выйти на работу… Я один буду справлять траур и за себя и за вас.

– Я, право, не знаю, что сказать вам и что посоветовать, – недоуменно развел руками Юдель. – Нарушить траур, конечно, грех, но оставить поле неубранным – еще больший грех… Работать в поле ради хлеба – богоугодное дело, и поэтому господь отпустит вам все прегрешения.

Юдель сочувственно посмотрел на всех и, вздохнув, направился к выходу.

– Так я жду вас завтра с утра, – сказал он, стоя уже на пороге.

Братья переглянулись.

– Человек божий на черта похожий, чтоб ему гореть на медленном огне и на этом и на том свете! – первым отозвался Рахмиэл. – Будто утешать пришел нас и выразить сочувствие. А на самом деле пришел за нашими душами, чтоб болячка его задавила.

– Вот так они только умеют сочувствовать нам, – со вздохом сказал Бер. – Он из той породы, которые, как говорится: «На небе поглядывают, а на земле пошаривают». Не выйдете на работу, он плюнет на нас и наймет других… Для него, этого жадюги, я вас растил? Чтобы стал он над вами хозяином?… Наши горести да на его бы голову.

– Я еле удержался, так и хотелось дать ему по башке, – вспылил Танхум. – Я сразу понял, зачем он пришел:

Бер давно заметил, что Танхум почему-то больше всех ненавидит Юделя. Сколько он ни пытался узнать у него причину неприязни, ему это не удавалось. Вот и сейчас он попробовал заговорить с ним об этом, но разговор не клеился. Они смотрели друг на друга, как поссорившиеся люди, каждый из которых жаждет примирения, но ждет, чтобы первым протянул руку не он сам, а другой.

– У Гдальи Рейчука кобылу украли, – сказал Танхум, оборвав разговор об Юделе.

Убитый своим горем, Бер не сразу воспринял эту весть. Помолчав немного, он переспросил:

– У Гдальи, говоришь? Ай-ай-ай!… Вот отчего всю ночь так заливались псы. И я глаз не сомкнул… Украли, говоришь… значит, опять вор?…

– Да, опять появился вор, – ответил Танхум и, оглянувшись, спросил: – А что сталось с тем вором, которого я тогда поймал?

Погруженный в свои думы, Бер не расслышал вопроса Танхума, но тот настойчиво повторил его.

– Чего это у тебя из головы не выходит тот конокрад? – рассердился отец.

– А что? Уж и спросить нельзя… Просто хочется знать, что с ним сталось, – сказал Танхум, как бы оправдываясь. – Не поймали его?

– Что ты все бредишь да бредишь этим конокрадом? – снова вспылил отец. – Траур по матери, а у него в голове вор да вор! Погибель на него!

– А шульц не справлялся обо мне, когда я уходил? Никто не приходил сюда? – с тревогой оглядываясь кругом, допытывался Танхум.

– Не понимаю, о чем ты мелешь? Зачем ты шульцу?… Ему больше делать нечего, как думать о тебе, – выругал его отец. – Если хотел быть сотским, не надо было шляться. Ушел ты, вот он и взял другого.

Чтобы не раздражать больше отца, Танхум замолчал.

6

Танхум долго не решался зайти в приказ чтобы посмотреть, что там делается. Еще подростком он повадился ходить сюда, целые дни просиживал у входа в единственный в Садаеве крытый железом дом и глазел на зеленых жестяных петухов, красующихся над водосточной трубой. Он выжидал случая, когда шульц, если сотского не окажется под его рукой, даст ему какое-нибудь поручение – вызвать кого-то из злостных неплательщиков, отнести повестку или передать распоряжение. Когда скоропостижно скончался старый сотский Бейнуш, прослуживший в приказе всю жизнь, на его место шульц взял Танхума.

Свои обязанности Танхум исполнял преданно и ретиво. Он носился по Садаеву, гордо выпячивая грудь, на которой висела жестяная белая бляха сотского, и чуть хрипловатым голосом повелительно передавал приказы и распоряжения шульца, добавляя от себя:

– Если сию минуту не явитесь в приказ, будет штраф, а то еще и засудить могут.

Таким рьяным сотским Танхум был до тех пор, пока вдруг, по какой-то никому не известной причине, не исчез он из Садаева. И хотя дома он время от времени показывался, но порога приказа не переступил уже ни разу.

Поэтому теперь, по мере того как он приближался к приказу, им все сильнее овладевало беспокойство. Оглядываясь по сторонам, Танхум заметил шульца. Тот только что примчался откуда-то и еще не успел отдышаться. Серый парусиновый пиджак его был расстегнут, на круглом лице выступили капельки пота, густые седоватые брови нахмурены, очки сдвинуты на кончик носа.

Увидев бывшего сотского, шульц обратился к нему:

– Вернулся?! Где это ты пропадал?

И, не дожидаясь ответа, быстро направился в приказ. Танхум последовал за ним. Осторожно, на цыпочках, он вошел в помещение и стал рассматривать пожелтевшие от времени, засиженные мухами объявления, цветные плакаты, пережившие уже не одного старосту. Снова, словно впервые видя, начал Танхум шепотом читать приказы о мобилизациях и призывах на военную службу, указы об уплате податей и объявления об эпидемических заболеваниях скота.

На одном сильно запыленном плакате была изображена рябая корова с огромным выменем.

«Вот это корова! Ай да корова!» – подумал Танхум и потрогал пальцами нарисованное вымя, как будто эту корову можно было подоить.

Вдруг Танхум заметил, что шульц смотрит на него сердито. Густые седые брови его сдвинулись. Казалось, сейчас запрыгает его остроконечная бородка, и шульц начнет гневно кричать. Танхум на цыпочках подошел к столу и, заискивающе глядя на шульца, подал ему чернильницу.

Еще будучи сотским, Танхум научился с полувзгляда, по мановению руки старосты угадывать его желания. Он знал, что тому необходимо время от времени вымещать на ком-нибудь накопившуюся в его душе злобу. У него была потребность постоянно на чем-нибудь точить зубы. И шульц прежде всего, с самого утра, начинал грызть сотского, а уж потом принимался ругать колонистов за то, что они неисправно платят подати и штрафы и не выполняют распоряжений властей.

– Руки отрублю тому, кто убирает чернильницу со стола! – ни с того ни с сего набросился он на Танхума. А тот лишь покорно кивал и ждал, пока староста успокоится, вставляя порой со льстивой улыбкой:

– Вот-вот, истинная правда!… Только и знают, что тащить. Не успеешь поставить на стол, – и готово, стянули,

Шульц ругал Танхума, распекал его, а тот добродушно смеялся, раскрывая свои толстые мясистые губы, как будто испытывал удовольствие от этой брани. Быть может, именно тут, около шульца, выработался своеобразный нрав Танхума, резко отличавший его от братьев. Внешне он казался тихим, безобидным; скрытный, замкнутый характер не выдавал его внутренней сущности. С людьми он держался так, что трудно было определить, добрый он или злой, веселый или, наоборот, мрачный; эта противоречивость часто вводила людей в заблуждение.

Наконец шульц угомонился. Танхум продолжал молчать и по-прежнему смотрел на него заискивающе, но шульц как будто перестал замечать его. Он листал длинную конторскую книгу, в которой было записано, с кого сколько податей причитается, и ругательски ругал недоимщиков.

Запыхавшись, ворвался в приказ смертельно бледный Гдалья Рейчук. Ошалелым взглядом посмотрел он на Танхума и бросился к нему, словно собираясь что-то сказать, но тотчас опомнился и подбежал к шульцу.

Реб Шепе, начал он жалобным голосом, держась рукой за грудь. – Где я уж только не был, где только не искал свою лошадь! Всю степь обыскал вдоль и поперек – нет как нет.

– Так тебе и надо! – набросился на него шульц и зашелся долгим удушливым кашлем. – Скажи спасибо, что тебя не украли вместе с твоей клячей. Долго еще будешь донимать меня?

– Она же у меня одна… Все мое достояние – эта кобыла… Я же ее берег как зеницу ока… Зарезали меня, без ножа зарезали! Зерно осыпается, хоть сам в жатку впрягись. Без куска хлеба оставили!

– Ну, а от меня ты чего хочешь? – резко оборвал его шульц.

От волнения у Гдальи перехватило горло, он не мог вымолвить ни слова. Наконец пробормотал:

– Чт-т-то же делать?

– Пропади ты пропадом! – заорал шульц. – Кто должен стеречь твою лошадь, я, что ли? Поймали одного конокрада, так другой появился!

Он стукнул кулаком по столу и пронзительно глянул на Танхума. Того охватило смятение.

Маленькие черные глазки Гдальи испуганно забегали. Он что-то невнятно пробурчал и выбежал из приказа.

Танхум тоже вышел. Весть о том, что в Садаеве появился вор, необычайно взволновала его. Он ведь, собственно, и в приказ зашел в надежде разузнать что-нибудь о недавно пойманном конокраде.

«Видать, жив остался… А вдруг это тот самый вор? – с мучительной тревогой думал Танхум. – Если так, то я пропал. Он все выложит, выведет меня на чистую воду».

Не задерживаясь, Танхум помчался за Гдальей. Может быть, он знает какие-нибудь подробности о конокраде.

А история с вором, одно воспоминание о которой вызывало беспокойство и страх в душе Танхума, была такова.

Появился этот вор в Садаеве еще до ухода Танхума из дому. Темной ночью он пробирался в конюшни и хаты, взламывал замки и запоры, а то и в стене делал пролом, выводил лошадей, вытаскивал все, что под руку попадалось, и бесследно исчезал. Ограбленные в отчаянии бросались по базарам и ярмаркам, – авось, вор попытается там продать их добро и попадется, – гадали на картах, ставили свечу перед зеркалом: а вдруг и на самом деле зеркало покажет лицо вора, как уверяют суеверные люди. Но, ни вора, ни следа похищенных вещей найти не удалось.

А вор появлялся снова и снова. Очистит одного, второго, третьего хозяина до ниточки – и поминай как звали. Каким-то загадочным способом он разузнавал, как лучше пробраться в конюшню, и умел выбрать самую подходящую минуту, когда знал наверняка, что ему никто не помешает сделать свое дело. И это свое злое дело он выполнял спокойно и уверенно. По Садаеву ползли слухи. Неуловимого вора начали выслеживать, искали в оврагах и пещерах, рыскали по чердакам, хватали подозрительных и избивали их до полусмерти. А вор оставался на свободе и продолжал орудовать безнаказанно.

Иногда в ограбленной конюшне находили какую-нибудь вещицу, оставленную конокрадом: нож, топор, спички, ключ. Их разглядывали со всех сторон, ощупывали удивленно и взволнованно и говорили друг другу:

– Вот этим ключом он открывал замок… Эх, поймать бы его за руку на горячем, живым бы отсюда не ушел.

До шульца Шепы доходили слухи, что вор, по всему видать, местный и прячется здесь, в Садаеве. Хозяева – и те, что пострадали от него, и те, что еще не пострадали, – бросились настойчиво искать грабителя.

Танхум, наслушавшись с детства сказок, любил лазить по глубоким оврагам, заглядывать в пещеры в надежде найти там что-нибудь сказочно-таинственное. Сейчас он решил взяться за поиски конокрада. Долго не мог он напасть ни на какой след, но однажды ненароком заглянул в разрушенный погреб и увидел притаившегося там незнакомца. Не успел тот опомниться, как Танхум коршуном свалился прямо ему на голову, ухватился за его шапку и сразу же нащупал в ней какой-то сверток. Танхум попытался стащить с него шапку, но тот уцепился за нее изо всех сил одной рукой, а другой вытащил из-за голенища нож. Тогда Танхум сильным ударом вышиб нож из его руки и принялся изо всех сил колотить незнакомца по голове. Человек упал. Танхум сорвал шапку с его головы. Тогда тот истошно закричал:

– Отдай мою шапку! Ай-яй-яй! Отдай шапку!

Танхум сбросил пиджак, заткнул им противнику рот и во всю глотку заорал:

– Люди! Я вора поймал! На помощь!

Неподалеку от разрушенного погреба как раз проходил Рахмиэл.

Вора поймал! Беги, зови людей на помощь! – закричал запыхавшийся Танхум при виде брата, прижав коленом грудь вора и крепко держа его за руки.

Рахмиэл выбежал на улицу и, едва переводя дух, завопил:

– Танхум поймал вора! Вон там, в погребе!

Стар и млад бросились к погребу с вилами и палками в руках. Со всех сторон сбегались люди. Избитого, окровавленного конокрада вытащили из погреба.

– Где моя лошадь, хвороба тебе в бок?! – подскочил к нему какой-то здоровенный мужик и изо всех сил ударил его по голове.

– Ой-ой-ой! В шапке! Ай-ай-ай! Шапка! Палочные удары сыпались на вора со всех сторон.

– Где мой гнедой? – кричал босой колонист. – Где он, скажи, где, разрази тебя молния!

– Ой-ой-ой, в шапке!

– А наш буланый где? – визжала низенькая, полная, как бочка, женщина.

– Ой-ой-ой, в шапке!

Чем громче кричал вор о шапке, тем яростнее избивал его Танхум.

– Получай! Запомнишь, как коней воровать! На всю жизнь запомнишь! Бей его, не жалей! – кричали со всех сторон.

Когда вора приволокли в приказ, он уже не держался на ногах, но продолжал кричать и требовать шапку.

А на другой день вор бесследно исчез. Никто не знал, что с ним случилось: отдал ли он богу душу или сбежал.

Танхум после этого несколько дней не находил себе места, шмыгал по Садаеву. Затем он ушел из дому, нанялся в батраки к хозяину на дальний хутор. Так никто и не узнал, что он присвоил себе шапку, в которой лежали воровские деньги.

Поздним вечером Рахмиэл вышел со двора Юделя Пейтраха и, оглядываясь по сторонам, остановился у ворот, поджидая Фрейду. На току, около клуни, время от времени шуршали колосья. Рахмиэлу казалось, что он слышит там чьи-то шаги. Он всматривался то в скирду соломы, то в кучу обмолоченного, но непровеянного хлеба, пытаясь определить, не шатается ли по току чья-нибудь приблудная скотина.

Мягкий теплый вечер спустился на Садаево. На краю темнеющего неба медленно гасли последние пурпурные пятна заходящего солнца. Легкий степной ветерок доносил запах перезревшей пшеницы и спелых плодов. Рахмиэл собрался было зайти в хозяйский двор и посмотреть, кто это там копошится на току, как вдруг перед его глазами мелькнула легкая тень. Сердце юноши трепетно забилось: из соседнего двора вышла Фрейда. Она тихо подошла к Рахмиэлу. Застенчивая улыбка озаряла ее бледное, худое лицо.

– Ты что тут делаешь?

В голубых глазах Рахмиэла загорелся огонек. Он хотел сказать, что остановился здесь, чтобы с ней повидаться, но слова вдруг застряли в горле.

– Хозяин велел мне остаться на ночь ток охранять, – сказал он тихо, – наверно, и сам он выйдет.

– Почему?

– Он захочет проверить, стерегу ли я ток… Зайдем во двор, посидим, поговорим.

Рахмиэл робко взял Фрейду за руку. Кровь прилила у него к вискам и живительной струей разлилась по всему телу. Мысли, волновавшие его целый день, словно перепутались. Днем он совсем было решил поговорить с Фрейдой о свадьбе, а теперь его одолевали сомнения: быть может, раньше поговорить с отцом, а потом уже с ней?

Услышав голоса во дворе, Юдель Пейтрах, босой, без шапки, выскочил из дому. Обошел весь двор, осмотрел обмолоченный хлеб, скирду и громко позвал:

– Рахмиэл, а Рахмиэл? Где ты запропастился? Рахмиэл мигнул Фрейде, чтобы она не шевелилась, притаилась и ждала его, а сам, крадучись, обогнул клуню и подошел к хозяину,

Куда ты запропастился, черт побери? – кипятился Юдель. Как же можно на тебя положиться, лоботряс паршивый!

Злобный голос Юделя гулким эхом разнесся по окутанной вечерним сумраком степи. Собаки, устроившиеся на ночь на свежеобмолоченных скирдах соломы, проснулись, подняли морды вверх, лениво полаяли и снова задремали, зажав головы между лапами.

Фрейда зашла в соседний двор, села на завалинку и стала поджидать Рахмиэла. Наругавшись, хозяин вернулся и дом. Рахмиэл посидел минут десять на куче обмолоченного хлеба, потом на цыпочках подошел к окну и прислушался, спит ли уже Юдель.

Фрейда вскочила с завалинки и побежала навстречу Рахмиэлу.

– Дрыхнет уже, – шепнул он на ухо девушке. – Пошли посидим на току, возле хлеба.

– Не пойду! – притворно капризным тоном отозвалась она. – Завтра вставать чуть свет.

Рахмиэл потянул ее за руку:

– Ну, идем же, идем! Посидим, поговорим…

По противоположной стороне улицы кто-то торопливо шел. По походке Рахмиэл узнал Танхума. Брат спешил покинуть Садаево поскорее, чтобы никому не мозолить глаза.

– Ты что, хозяйский ток стережешь? – бросил он Рахмиэлу небрежно, избегая смотреть брату в глаза, и, не дожидаясь ответа, двинулся дальше. Рахмиэл недоуменно посмотрел ему вслед, пожал плечами, затем принес охапку свежей соломы, свалил ее возле кучи намолоченного зерна, и они с Фрейдой уселись.

К полуночи удушливый зной развеялся, и степь дышала прохладой. Колосья на току шуршали под легким степным ветерком. Рахмиэл и Фрейда настороженно прислушивались к этому шороху, и снова в нем чудились им чьи-то шаги.

7

Танхум решил уйти батрачить, чтобы люди думали, что вещички, которые он намеревался приобрести перед тем, как отправляться свататься, куплены на заработанные деньги. Следом за ним пустился по свету второй брат, Заве-Лейб, мечтавший поднакопить деньжат и обзавестись хоть каким-нибудь хозяйством.

Неожиданное исчезновение Танхума и уход из дому Заве-Лейба вконец расстроили их отца.

– Разлетаются по свету сыны мои, – сокрушенно бормотал он, – для того ли я их растил и кормил, чтобы они разбрелись кто куда?

Первое время он часто видел сыновей во сне. Будто они все вместе косят хлеб в степи. Нива колышется, шумит спелым колосом. Хлеба выросли высокие, в человеческий рост. Берет Бер Донда косу, натачивает ее и начинает косить. Разгоряченный, обливаясь потом, шагает он, размахивая косой, и поторапливает сыновей, которые с граблями идут за ним следом.

– Быстрее, проворнее, сыны мои! А то, неровен час, нагрянет гроза. Живее, ребята! Смотрите, только убирайте чисто, не оставляйте колосьев на поле…

Старик просыпался, и снова в долгом ночном одиночестве начинала его грызть тоска. Вспоминались все мельчайшие подробности: как росли дети, даже как они появлялись на свет. Первым был Рахмиэл. Через год визгливо и сердито дал о себе знать Заве-Лейб, а еще через несколько лет, спокойный, вышел из чрева матери Танхум.

– Мальчик! Поздравляю с сыном! – каждый раз спешила обрадовать отца повивальная бабка Риша. – Дай бог, чтобы вырос он у тебя здоровым и сильным. Да поможет всевышний, и он будет тебе хорошим помощником в хозяйстве.

А в душе у Бера Донды каждый раз, когда в семье появлялся еще один, сын, вместе с радостью пробуждалась и тревога: он думал о земле, о наделе, который теперь все же придется делить.

Сыны… У всех у них были голубые глаза без бровей и ресниц. Все они сияли милыми детскими улыбками. Они дрыгали ножками и кричали, кричали без конца, требуя материнского молока. А когда подросли, отец начал улавливать новые нотки в их крикливых голосах, хотя голоса у них огрубели и стали мужественнее. Но оставались такими же настойчивыми, как и тогда, когда они требовали материнского, молока. Только теперь им нужно было не молока, а хлеба и земли. И отец с тяжелым сердцем стал замечать, что у сыновей появляется зависть и потаенная злоба друг на друга, а в глазах у них разгораются огоньки жадности и тяги к наживе. Сам Бер в глубине души тоже испытывал какое-то ревнивое чувство к сыновьям, но у него это чувство совмещалось с отцовской любовью и тревогой за каждого из них. Всю жизнь он мечтал о том, чтобы сыновья жили с ним неразлучно, чтобы они вместе обрабатывали землю. Ему хотелось сохранить над сыновьями отцовскую власть и водворять между ними мир, если они поссорятся, точно так, как он их мирил, когда они были маленькими. Но с тех пор, как околела лошадь и не стало его Пелты, Бер Донда почувствовал, что теряет не только землю, но и детей.

Один только Рахмиэл оставался с ним. Однажды, после прогулки с Фрейдой, он ворвался в хатенку весь возбужденный и закричал:

– Отец, я хочу жениться!

Старик, уставший за день, крепко спал и ничего не слышал. Но Рахмиэл принялся его тормошить:

– Хочу жениться, слышишь?

– Что ты там плетешь?

– Жениться хочу!

– Ты что, со сна разговариваешь? Чего это вдруг тебе среди ночи приспичило жениться? И на ком?

– На Фрейделе, на моей невесте.

Бер что-то проворчал и снова захрапел. Но Рахмиэл еще настойчивее начал тормошить его, пока отец не сбросил сонную одурь.

– А какое за ней приданое?

Рахмиэл вытаращил глаза на отца, не зная, что ответить.

– Не спрашивал, – промолвил он наконец.

– Без приданого не разрешу тебе жениться, так и знай, не разрешу. Когда женишься, надо брать за женой приданое, чтобы обзавестись хозяйством.

– Не разрешишь? Все равно женюсь! Бер вспылил:

– Так и ты против воли отца идешь? Ты тоже?…

Но, немного успокоившись, стал расспрашивать:

– А в хозяйстве она хоть знает толк?

Глаза Рахмиэла заискрились, и он стал изо всех сил расхваливать свою Фрейду.

– Она все умеет, отец, она хорошая, она такая хорошая… а красивая, как пава!

– Да ты на себя погляди… ты же гол, как сокол, рубахи на тебе нет; В чем ты пойдешь к венцу?

– Заработаю… День и ночь буду работать, куплю себе штаны и рубаху, все куплю!… Я ее люблю, отец, жить я без нее не могу…

8

Осенью, когда кончилась страда, Рахмиэл, скопив немного денег, отправился на ярмарку.

С трудом пробираясь между многочисленными подводами, арбами, съехавшимися из окрестных сел и деревень, проталкиваясь сквозь шумную толпу мужиков в лаптях и свитках и крестьянок в ярких платках, шарахаясь от бесчисленных лошадей, коров, телят, свиней, привезенных на продажу, Рахмиэл, наконец, добрался до рядов, где торговали одеждой. Здесь он выторговал приглянувшуюся ему желтую ситцевую рубашку в белую полоску, сапоги, а на остаток денег купил подарок невесте: ленты для кос и гребенку.

Когда он вернулся с ярмарки, сыграли свадьбу. Парни и девушки, обрадовавшись случаю погулять и повеселиться, принесли с собой вино из собственного винограда. Жених, нарядившись в новую ситцевую рубашку, новые штаны и сапоги, отправился в ближайшую колонию, откуда его должны были торжественно привезти к венцу. Пестро разряженные парни и девушки запрягли в бричку лошадей, украшенных цветами и лентами, заплели им гривы, подвязали хвосты и отправились встречать жениха.

С веселыми выкриками и гиканьем, обгоняя друг друга, мчались нарядные брички по дороге средь привольных степных просторов. А когда они, уже вместе с женихом, лихо подкатили к хате, где должно было состояться брачное празднество, музыка грянула величальную,

Веселая была свадьба! Парни в ярких пестрых рубаках, подпоясанных кушаками, девушки в белых блузках, с цветами и лентами в косах, пожилые колонисты в длинных сюртуках и тяжелых сапогах кричали во всю глотку:

– Гей, музыканты, живей наяривай! Громче, громче! Кто-то запел:

Когда молодежь вихрем закружилась в хороводе, в круг ворвался Бер. Сжав кулаки и воздевая их вверх, он кричал:

– Пляшите, веселитесь! И запел:

Притопывая каблуками сбитых сапог, старик подхватил невесту, покружился с ней раз-другой и отпустил. Потом вытащил в круг сына-жениха, поплясал и с ним, а там начал одного за другим вызывать из толпы пожилых мужчин в женщин и заставлял их кружиться с ним в пляске. Старику чудилось, что и земля кружится с ним вместе, что пляшут травы, разгулялись, расплясались деревья, что даже птицы, кружась в воздухе, справляют свои свадьбы, и сама ночь пьяна до одури. Вся земля, от края до края, справляет теперь свадьбу, а звезды в небе водят хороводы.

Вдруг до его слуха донеслись знакомые голоса. Он оглянулся и увидел в дверях Заве-Лейба и Танхума.

Бер хотел вырваться из круга и подбежать к ним, но два здоровенных длиннобородых колониста, с которыми он плясал, крепко держали его за руки.

Послышался чей-то возглас:

– Заве-Лейб и Танхум пришли! Гей, музыканты, гряньте веселую в честь братьев жениха! Давайте фрейлехс!

Жених кинулся к братьям, невеста – за ним. Подбежали и гости, хотели втянуть Заве-Лейба и Танхума в хоровод, но те отказались:

– Устали, еле сюда доплелись.

– Почему опоздали на свадьбу? – упрекнул их Михель Махлин.

– Поздно узнали, а в пути заболел Заве-Лейб, – оправдывался Танхум.

– Да что же вы стоите у порога? – вмешался Гдалья. – Заходите в хату! Это же свадьба вашего брата!

Бер наконец вырвался из круга и, распростерши руки, бросился к сыновьям:

– Заве-Лейб! Танхум! Дети мои, идите к столу. Давайте выпьем за счастье Рахмиэла и Фрейды!

За столом Танхум не удержался и осторожно спросил:

– Рахмиэл остается в нашей хате? Чего доброго, он…

– Чего сидите! А ну-ка, в пляс! – подбежали гости и увели братьев в круг.

На рассвете, когда гости разошлись, Заве-Лейб потребовал у Рахмиэла уплатить ему за часть избушки, а Танхум потребовал свою долю земли. Между братьями завязался спор, который очень возмутил отца.

– Вы что, хоронить меня собираетесь? Пока еще я хозяин! – рассерженно закричал он.

Заве-Лейб пришел в ярость и начал срывать с петель дверь, а Танхум бросился к окнам.

Бер словно окаменел, не мог двинуться с места. С минуту стоял он, растерянный, оцепенелый, не произнося ни слова. Потом метнулся к сыновьям с отчаянным криком:

– Разбойники! Злодеи! Разбойников я вырастил! Растащить хотите по кускам хату, чтобы я без крыши над головой остался на старости лет? За жалкую щепку готовы продать и отца и брата!…

Заскрипев зубами, он сжал кулаки. Глаза его запылали злобой, он размахнулся, вслепую ударил одного сына, другого… И вдруг сердце у него защемило, руки опустились. Больно стало Беру, больно и страшно. Что же это делается, господи? Вот он бьет своих сыновей, свою плоть и кровь…

Старик глянул на молодоженов. Испуганные, они стояли у двери и у окна, пытаясь телом своим заслонить их, спасти дом от разрушения.

9

Танхум и Заве-Лейб вернулись домой с намерением поскорее жениться и обзавестись хозяйством.

Танхум все искал подходящую сваху, чтобы наконец-то послать ее к той девушке, на которой твердо остановил свой выбор.

А Заве-Лейбу сосватали невесту в той колонии, где он батрачил. Была она рябая, но сильная, трудолюбивая девушка. В приданое за ней обещали корову третьего отела. Работая у хозяев, Заве-Лейб скопил немного денег и решил купить в Садаеве какую-нибудь развалюшку, отремонтировать ее и устроить свое гнездо.

Возвращаясь от невесты, Заве-Лейб завернул к тете Гите и там случайно застал Танхума. Смущенный неожиданной встречей, Танхум испугался: уж не разыскивают ли его, узнав, что он присвоил шапку с деньгами вора? Осторожно, с подходцем, стал он допытываться, не ходят ли дома какие-нибудь слухи о нем. Затем начал рассказывать сам, что все это время служил у одного скотопромышленника, гонял его скот на ярмарку. Платили ему неплохо, удалось кое-что сколотить…

Танхум умышленно решил похвастаться невероятными заработками у скотопромышленника, чтобы люди думали, что хата, которую он собирался купить, приобретена на эти деньги. И он долго, взахлеб рассказывал брату о доброте и щедрости своего хозяина. Заве-Лейб слушал его безучастно, молча. Потом ревниво буркнул:

– Тебе всегда везет… А я работал, как вол, из сил выбивался, и кто знает, удастся ли наскрести деньжонок хоть на маленькую хатенку.

– Да, трудновато тебе, – как бы сочувствуя брату, сказал Танхум. – А отцова хата достанется Рахмиэлу. А там, того гляди, он и землю приберет к рукам…

Танхума ничуть не привлекала отцовская хибарка, он просто подзуживал Заве-Лейба, желая натравить его на брата. Расчет был простой: когда тот поднимет шум, он, Танхум, побежит к отцу, начнет их мирить…

Назавтра после скандала, который разразился во время свадьбы Рахмиэла, Танхум с заискивающей улыбкой подошел к отцу, брату и невестке и начал просить прощения за себя и за Заве-Лейба.

– Погорячились мы. Мне стыдно вам и людям в глаза смотреть. Простите! – умолял он, боясь настроить отца против себя.

Танхум захаживал и к соседям, пытался прощупать, не говорят ли о нем худого. Но уходил из гостей расстроенным. Ему все чудилось: стоит только ему зайти в дом, как хозяева сразу же становятся неразговорчивыми. И Танхум тревожился:

– Молчат, черти, боятся слово проронить… Они что-то знают.

Несколько дней он бродил в растерянности. Затем понемногу успокоился и решил браться за дело. Прежде всего, надо было обзавестись жильем. И Танхум стал высматривать подходящую хату. Его больше тянуло на окраину, подальше от людских глаз: меньше будут подглядывать, что у него делается и что в горшке варится.

Но прежде чем покупать хату, Танхум обошел все Садаево и у кого только мог просил взаймы денег.

– Очень прошу вас, – со льстивой улыбкой обращался он к каждому, кто попадался ему на глаза, – сделайте одолжение, пособите, чем можете. Я обращаюсь к вам, потому что знаю, что вы всегда готовы прийти на помощь человеку в нужде… Как только немного встану на ноги, верну с благодарностью. Сделайте одолжение… ради бога, не откажите! По гроб жизни буду помнить вашу доброту. Кровавым потом обливался, чтобы сколотить деньжонок на хату. Хочется купить домишко поприличнее, а средств не хватает.

Если ему отказывали, он думал:

«Знает, наверно, что у меня своих денег хватает, чтоб у него глаза повылазили! Все только и норовят заглянуть в чужой карман, выведать, кто чем дышит…»

А если ему давали взаймы, он делал еще более тревожный для себя вывод:

«Насмехается, собака! Знает, каналья, что у меня денег побольше, чем у него, а то ни за что бы не дал!»

10

Заве-Лейб купил у Гдальи Рейчука небольшой сарайчик, чтобы перестроить его под жилье. Он несколько раз обошел вокруг сарайчика, оглядел со всех сторон его покосившиеся стены, полусгнившую крышу и недовольно проворчал:

– Курятник, черт побери… Весь покосился, насквозь прогнил.

Поминутно он забегал к Гдалье в хату и высказывал свое неудовольствие покупкой:

– Глянь-ка, чего мне удружил! Только пальцем ткнешь – рассыпается, как труха…

– Не огорчайся. Надо только не полениться и приложить руки. Увидишь, какое у тебя будет хорошее жилье, – успокаивал его Гдалья.

Заве-Лейбу хотелось верить, что из сарайчика можно сделать подходящую хатенку.

– Надо будет выкопать яму, замесить землю с пологой и изготовить кирпич, – решил он, снова и снова осматривая сарайчик. – У многих в Садаеве хатенки и того хуже. Надо только поскорее взяться за дело.

Но как назло перед его глазами, словно желая подразнить, вставали просторные, крытые черепицей дома зажиточных хозяев.

«Вот это дома! – говорил он про себя. – Курятники у них и то лучше моего сарайчика. Эх, чтоб им ни дна ни покрышки!»

Он злобно отшвырнул ногой раздробленные куски кирпича, выпавшие из покосившейся стены. Затем отошел в сторону и, поглядывая на сарайчик, старался представить себе, как будет выглядеть его будущая хатенка.

– Ничего, все будет хорошо! – утешал он себя. – Неказистая, правда, получится хатенка, зато в ней будет тепло.

В тот же день Заве-Лейб на узенькой полоске, которая тянулась от сарайчика до картофельного огорода хозяина, выкопал яму, налил в нее воды, насыпал земли вперемешку с прелой соломой и принялся топтать ногами месиво для будущих кирпичей. Затем взял дверь от сарая, положил на нее месиво, принес форму и начал ее заливать.

– Обзаводиться домом вздумал? – спрашивали его проходившие мимо люди.

Заве-Лейб на миг подымал усталые глаза, глядел на прохожих и, недовольно что-то буркнув, продолжал свою работу.

– Мурло! – сказал кто-то. – Разве он тебе ответит по-человечески? Наверное, жениться собирается.

– Какое им дело до меня, – ворчал Заве-Лейб. – Я разве спрашиваю, что у них делается?

Хорошо потрудившись за день, к вечеру Заве-Лейб пересчитал готовые кирпичи и отправился искать материал для починки крыши. Расхаживая по чужим задворкам, он подбирал все, что ему попадалось: жердочки, бревнышки, досточки, ржавые гвозди – и все это тащил к себе во двор.

– Пригодится, все пригодится, – говорил он. – У хозяев всего много, черт бы их побрал!

Долго ходил он по чужим неогороженным дворам и подбирал все, что ему нужно, и вдруг вспомнил, что возле одной хаты, у самой околицы, лежат колья.

«Наверное, они не нужны хозяину, раз их выбросили», – решил он и осторожно по задворкам пробрался туда.

Подойдя к хате, Заве-Лейб неожиданно увидел там младшего брата.

Танхум уже давно держал на примете эту хату. Узнав, что хозяин ее при смерти и выплевывает последние остатки легких, хозяйство все равно идет ко дну, он смекнул, что здесь можно поживиться. Он начал часто заходить во двор, ощупывал стены, дверные и оконные переплеты, рамы. Тихо, как кошка, взобрался на крышу и осмотрел ее. Затем он стал захаживать в дом – якобы проведать больного хозяина. В доме осмотрел стены, пол, потолок и незаметно даже забрался на чердак.

Хозяину было невдомек, с чего это младший сын Донды зачастил к нему, зачем он так пристально заглядывает во все уголки, отбивает даже штукатурку и смотрит, что под ней.

Танхум пару раз ссудил больному немного денег. Тот горячо благодарил и, еле шевеля губами, шепотом заверял, что, как только поправится и станет на ноги, рассчитается с ним до копеечки. А Танхум, между тем, с нетерпением ждал, когда хозяин богу душу отдаст и считал дни и часы, которые оставалось тому жить. Но умирающий как назло долго и отчаянно боролся за жизнь. Наконец силы его иссякли, и он скончался. Танхум тут же стал требовать от вдовы возврата ссуженных денег. Та плакала, клялась, что при первой возможности вернет долг. Но Танхум нажимал на нее, требовал деньги, заявляя, что они ему срочно нужны, и недвусмысленно дал понять, что он не прочь купить у нее хату.

– На что вам эта развалюшка? – убеждал он вдову. – Она насквозь гнилая. Только притронься – рассыплется. Чтобы привести вашу хату в божеский вид, надо много денег. Вам это не под силу. А раз я уже влез с деньгами к вам, то, так и быть, доплачу еще немного, и она будет моя. Ваша хата мне подходит только потому, что стоит на окраине Садаева.

Вдова, всхлипывая и обливаясь слезами, всячески отмахивалась от назойливого покупателя,

– Мы тоже были хозяевами, не хуже других, прожили жизнь в своей собственной хате, а сейчас продать ее и остаться без угла? Нет! Не дожить до этого нашим врагам!

Танхум понял, что она проклинает его. Назло ей он издевательски оторвал кусок штукатурки и, как бы злорадствуя, сказал:

– Видите? Сыплется…

– Перестань отрывать!

– Сыплется, кругом сыплется, – повторил он и, подойдя к окну, отколупнул замазку. – К чему ни притронешься, всюду сыплется. Окна не годятся… Петли заржавели… Крыша дырявая.

– Никогда у нас не текло. Чтобы мы так горя не знали, как не текло.

– Не текло, так будет течь, – твердил Танхум, находя все новые и новые недостатки.

Он вышел с хозяйкой во двор, подошел к палисаднику и сказал:

– Запущено у вас, все запущено. Все деревья до одного надо срубить. От них, наверное, фруктов, как от козла молока.

– Чтобы я имела столько счастливых лет жизни, сколько корзин яблок, груш и вишен мы снимали, – ответила хозяйка.

…Заве-Лейб стоял, притаившись, возле палисадника и прислушивался к разговору брата с вдовой.

«Видать, покупает хату, – с завистью подумал он, вырывая из забора кол. – За что ему такой домище, а мне жалкая развалюшка?»

Сердце его сжалось от обиды. Он незаметно вытащил из забора еще несколько кольев, взял их под мышку и побрел домой.

Вскоре поплелся к дому и Танхум. Он шел медленно, все время оборачиваясь, не отрывая глаз от облюбованной им хаты.

«Скоро он станет хозяином этого двора, – размечтался Танхум. – Вдали от людских глаз будет он тут хозяйничать. Привольно, как птица в лесу, будет он жить здесь, расхаживать по своему двору, распоряжаться как душе угодно, никто ему не станет перечить, никто слова не посмеет сказать. Зацветут плодовые деревья в палисаднике, зазеленеет огород за клуней. Белый цвет зашелестит на яблонях, светло-голубое цветение окутает картофельные кусты; золотисто-желтые, как солнце, подсолнечники выстроятся рядами по краям картофельного поля за клуней…»

В приподнятом настроении он вернулся домой, Наконец-то начинают сбываться его мечты.

11

Каждый раз, когда Танхум думал о приглянувшейся ему на хуторе девушке, перед ним неизменно вставал образ Гинды, младшей дочки Боруха Зюзина. Не раз приходилось Танхуму в бытность его сотским являться с бляхой на груди, которую нацепил ему шульц, к Боруху, чтобы затребовать подати, а иной раз приходилось и в приказ таскать бедняка, если тот затягивал уплату или не выполнял какого-нибудь распоряжения властей. В те времена Танхуму нередко случалось мельком видеть резвушку Гинделе, с криком и визгом носившуюся с подругами по двору. Но тогда он не обращал внимания на нее.

Годы шли. И вот однажды, когда Танхум (он уже не был сотским и слонялся по деревням в поисках работы) вернулся после долгой отлучки домой и, озираясь, по своему обыкновению, по сторонам, расхаживал по открытым, без оград и заборов дворам, неожиданно мимо него стремительно пронеслась легкая, как голубь, стройная девушка. Ее голые до коленок ноги, гибкая талия, вся ее девичья стать сразу бросились парню в глаза.

«Кто бы это мог быть?» – с любопытством подумал Танхум, провожая взглядом девушку. Но той и след простыл. Долго поджидал ее Танхум, пока наконец она не появилась снова. И тут-то, идя ей навстречу, он, по неуловимым, сохранившимся в памяти полудетским чертам, узнал Гинделе, младшую дочку Боруха.

– А я тебя совсем не узнал. Смотри как выросла, прямо-таки барышней стала, – поздоровавшись, сказал Танхум.

Гинда кокетливо пожала худенькими плечиками и, улыбнувшись, ответила:

– Да, когда-то я была маленькой… А теперь мне кажется, что я давным-давно взрослая.

Она повернулась и хотела уйти, но Танхум попытался ее задержать.

– Куда торопишься? – спросил он.

– Домой.

– Обожди немного.

Девушка не могла понять, зачем задерживает ее этот парень, чего он от нее хочет. И, стыдливо опустив глаза, настойчиво повторила:

– Мне нужно домой.

– Ничего, подожди минутку.

– А что?

– Выходи вечером на улицу, погуляем немного.

– Нет… не знаю… – оторопев от неожиданного предложения, ответила Гинда. – Я договорилась пойти к подругам.

– Выходи. Я буду ждать тебя. А к подругам сходишь в другой раз, – не отставал от девушки Танхум.

Но Гинда ушла, ничего не ответив.

Танхум постоял немного, надеясь получить ответ, но Гинда даже не обернулась и ушла домой.

Танхум тоже пошел было, но тут же вернулся и встал против дома Боруха, подстерегая момент, когда Гинделе появится снова. Простояв впустую около получаса, он поплелся домой. Дома он принялся чинить и гладить свои прохудившиеся штаны, причесываться, прихорашиваться и, как только стемнело, вышел на улицу, не теряя надежды еще раз встретить Гинделе.

Шагая по единственной улице Садаева, Танхум издали услышал девичий гомон и смех. Вскоре несколько голосов затянули песню. Танхум не раз слышал эту песенку, и ему легко было, почти не напрягая слуха, уловить каждое слово:

Танхум приблизился к девушкам. Одна из них первой заметила его, перестала петь и сказала:

– Девушки, сотский идет.

– Он нас хочет к уряднику отвести, – насмешливо крикнула другая, и все громко расхохотались.

– Чего вы боитесь? Я уже давно не сотский, да если бы и был сотским, не стал бы обижать таких хорошеньких девушек и не отказался бы от их компании, – пошутил Танхум. – А уж одну из вас я охотно выбрал бы себе в невесты.

Девушки еще пуще рассмеялись. И только одна, не поднимая глаз, сидела в сторонке. Присмотревшись, Танхум узнал Гинду. Он попытался привлечь ее внимание острым словцом, вызвать улыбку на лице, но напрасно: она продолжала молча сидеть на своем месте и даже не взглянула в его сторону.

Когда Танхум был сотским, он привык покрикивать на людей, отдавать приказы, привык, чтоб его слушались. А тут – подумать только – какие-то девчонки в грош его не ставят, даже смеются над ним.

Как оплеванный, поплелся Танхум домой и долго не мог успокоиться. Пуще прежнего хотелось повидать Гинду, погулять с ней, побеседовать. И наконец, набравшись храбрости, он пошел к ней домой, но сразу войти не решился. А тем временем Борух, увидев во дворе постороннего человека, вышел как был, без пиджака, в одном жилете, и узнал Танхума. Неожиданное появление парня очень его удивило. Он никак не мог взять в толк, зачем это сотский ни с того ни с сего объявился у него во дворе. Танхум по удивленному виду Боруха понял, что тот ждет объяснений. Не придумав ничего, Танхум прямо, без обиняков спросил:

– Гинда дома?

– Гинда? – переспросил Борух. В его голове никак не укладывалось – как это так Танхум пришел к его дочери?

– Гинда? – еще раз переспросил он. – А зачем она тебе?

– Да так. Вот проходил мимо, ну и решил ее проведать. А разве она занята?

Борух не знал, что ответить, как быть. Но сразу оттолкнуть парня ему не хотелось – мало ли что бывает, может, тут Гиндина судьба. И, широко раскрыв дверь, радушно пригласил гостя:

– Заходи.

Увидев. Танхума, Гинда растерялась, не знала, куда деваться от смущения, и, чтобы хоть немного оправиться, прийти в себя, ушла в соседнюю комнату.

Ее старшая сестра Миндл, после смерти матери ставшая хозяйкой дома, засуетилась, быстрехонько накрыла скатертью стол и, придвинув гостю стул, незаметно вышла.

Скрылся куда-то и Борух, и Танхум на некоторое время остался один. Он начал было оглядывать бедную, но уютную комнату со всей ее незатейливой обстановкой, но тут в дверях появилась Гинда, и Танхум забыл обо всем на свете. А девушка и впрямь была хороша. На ее круглом полудетском лице со слегка вздернутым носиком застыла улыбка, щеки горели от смущения, она не смела поднять глаз.

Танхум вынул из кармана горсть подсолнухов, высыпал их на стол, предложил Гинде. Ему очень хотелось завести с ней разговор, но он не знал, с чего начать. Наконец, прервав напряженную тишину, он решился.

– Почему не берешь семечек? – спросил он. – Грызи, они жареные, вкусные, – настойчиво твердил он.

Гинда взяла горстку подсолнухов и начала потихоньку щелкать их.

Танхум пристально смотрел на девушку, в ее серые глаза, украдкой окидывая жадным взглядом тугие яблочки грудей, охваченных простенькой ситцевой кофточкой.

Незаметно Танхум ближе придвинулся к Гинде. Ему очень хотелось погладить ее загорелые руки, но он не посмел. Ее дыхание щекотало ему лицо, наполняло сердце неизъяснимым теплом, очарованьем. Казалось, этим непривычным чувствам тесно было в груди Танхума, они рвались наружу.

Откуда-то, быть может, из того палисадника, где Танхум повстречал сегодня Гинду, донеслись говор и смех – кто-то затянул песню.

– Пойдем, погуляем, – предложил Танхум, но Гинда отказалась:

– Не хочется.

Танхум понял, что она стесняется показаться с ним перед подругами или вообще хочет отвязаться от него. Но он и не подумал с этим считаться – ему приятно было сидеть возле полюбившейся ему девушки, отказываться от нее он и не думал.

– Ну что ж, нам и здесь посидеть неплохо, – уступчиво сказал он, но Гинда напряженно молчала и все время оглядывалась, будто ждала кого-то.

Танхум вынул из кармана еще горсть семечек и настойчиво стал угощать ими Гинду, думая, что бы такое ей рассказать, чем заинтересовать ее, привлечь внимание.

И тут он вспомнил рассказы своего отца о том, как их сосед Патипыч увидел однажды в степи золото, как это золото исчезло, пока он бегал домой за мешками. Рассказ этот в свое время так заинтересовал Танхума, что он и в Садаеве, и во время своих скитаний в поисках работы не упускал случая спросить у прохожих, не может ли повториться такое чудо и верно ли, что случается людям находить клады. Мало того, нередко ему самому чудилось, будто где-то впереди на его пути сверкает золото, но стоило ему приблизиться, и оно исчезало, как и в рассказе отца о незадачливом Мохэ Патипыче. Он даже видел сны о кладах. И вот один из таких снов он решил пересказать Гинде, выдав его за действительное происшествие, приключившееся с ним.

– Однажды, – начал он рассказывать, – иду я поздней ночью по степи, и вдруг вдали засверкал огонек. И чем ближе я к нему приближался, тем ярче вспыхивал и разгорался этот огонек. Когда я подошел совсем близко, из него посыпались искры – крупицы золота. Не чуя под собой ног, я рванулся и стал хватать эти крупицы, но они ускользали из моих рук, а ветер подхватывал их и уносил. Сколько хватило сил, я гнался за этим золотом, но не успел пробежать и полверсты, как оно очутилось на горе. Забрался я на эту гору, а оно упало в реку, которая текла у подножия горы. Прыгнул я в реку…

Танхума вдруг прошиб пот, будто он в самом деле сломя голову мчался за кладом. Переведя дыхание, он украдкой взглянул на Гинду, проверяя, какое впечатление производит на нее его рассказ.

Девушка и впрямь была потрясена необычайными приключениями, о которых поведал ей Танхум. Она сидела, уставившись на него горящими от любопытства глазами, и ждала продолжения. Но тут в комнату вошел отец Гинды, и Танхум встал и попрощался, надеясь, что девушка будет с нетерпением ждать его следующего прихода, чтобы услышать, чем кончился этот похожий на волшебную сказку случай из его жизни.

Провожая гостя, Борух радушно пригласил его:

– Заходи почаще, заходи к нам.

На следующий день Гинда и в самом деле с нетерпением ждала Танхума, даже поглядывала в чисто вымытое окошко – не идет ли к ним этот занимательный рассказчик.

С той поры они начали встречаться чуть ли не каждый день, и Гинда, затаив дыхание, слушала его чудесные рассказы. Танхум понемногу смелел и даже раз-другой пытался ее поцеловать. В доме их начали считать женихом и невестой. Борух уже подумывал о приданом для младшей дочери. Он давно уже обещал Миндл единственную корову и теперь ломал голову над тем, что бы такое выделить Гинде, – дать в приданое ей было нечего.

И вдруг всё – частые встречи, увлекательные рассказы, робкие ласки, – все как отрезало. Танхум перестал появляться в доме Боруха, хотя его и тянуло к скромной, застенчивой Гинде. Повидать бы ее опять, заглянуть в ясные темно-серые глаза! Но нет – он твердо решил расстаться с ней, забыть, вырвать ее образ из своего сердца.

Танхуму надо было заставить людей поверить, что хозяйство, купленное на попавшие в его руки деньги конокрада, помог приобрести ему тесть, дав приданое за своей дочкой. А кто поверит, что у потомственного бедняка Боруха Зюзина нашлись такие деньги или хотя бы часть их? Вот почему эта женитьба никак не устраивала Танхума, и он решил поехать в соседнюю колонию и там посвататься к приглянувшейся ему девушке.

12

Танхум шел свататься, а перед его глазами стоял образ Гинды. С того дня, когда она пробежала мимо него, как быстрая серна, ее чарующий образ не забывался. Он не переставал думать о ней, мечтать, но чем больше думал об этой пленившей его девушке, тем больше росла в его душе боязнь связать себя безрассудным браком, сделать невозможным осуществление заветной мечты о своем доме, своем хозяйстве, в котором было бы много скота и птицы, о своих полях и лугах, о жатках, плугах и – чего греха таить – о дородной, сильной хозяйке-жене, с легкой руки которой все бы приумножалось и плодоносило.

Не чуя под собой ног, шел Танхум, подстегиваемый радужными мыслями о своем чудесном будущем, о жизни в довольстве и радости. Сзади оставались и таяли в мутном мареве выстроившиеся в два ряда домики с палисадниками, такие же, как и его недавно купленный дом. В этот домик, в котором он, Танхум, быстро уничтожает последние следы бедности его прежнего умершего владельца, привезет он будущую жену.

Танхум ясно представил себе, как будут лопаться от зависти встречные, когда он в богатой бричке, запряженной откормленными лошадьми, проедет мимо них со своей женой.

– Вот, – скажут они, – привалило парню счастье: шутка ли, какое ему досталось богатство, сущий клад!

И, увлекаемый этой соблазнительной картиной будущего счастья, Танхум еще стремительней зашагал по безлюдной дороге. Солнце беспощадно припекало. Вытерев рукавом разгоревшееся лицо и перекинув с одного плеча на другое связанные шнурками ботинки, он, припечатывая босыми ногами раскаленную пыль, прошел Графскую балку и поднялся на бугор. Перед его глазами выплыло село Святодуховка, а слева неподвижно уставились в небо застывшие в этот тихий день ветряные мельницы; за ними маячили хаты села Рафеевки, откуда до колонии оставалось не больше пяти верст.

Чем ближе подходил к колонии Танхум, тем больше он волновался: разве можно прийти свататься к дочке состоятельного хозяина в таком неприглядном виде, в такой поношенной одежде? Но покупать новый костюм было опасно: мало ли что подумают подозрительные люди, мало ли какие слухи распустят злые языки? Лучше уж походить пока так, как есть. Но какая же сваха пойдет сватать девушку, не зная жениха, не зная, кто он такой, что он собой представляет? Нет, сваху надо подыскать знакомую, и Танхум решил повернуть к ближайшей колонии Назарич, где жила его старая тетушка Гита. Хотя это была очень слабая, болезненная от постоянного недоедания старушка, но голова у нее была ясная. Она еще могла удачно сострить и ввернуть порой такое словечко, что и сама засмеется, хватаясь руками за живот. Танхум нет-нет да и заявится к ней, чтобы перекусить и выпросить несколько копеек из «узелка», в который она всю жизнь кое-что откладывала на черный день.

В благодарность за это он иной раз скашивал траву на ее единственной десятине земли, которую едва ли кто-нибудь и когда-нибудь пахал и засеивал. Высушенное сено помогал ей продать какому-нибудь хозяину, чтобы потом копейку за копейкой выманить у старухи эти жалкие гроши.

Появление Танхума на этот раз показалось тете Гите неожиданным.

– Танхумке, откуда ты, дорогой, взялся? – спрашивала она. – Почему так долго тебя не было видно? Что поделывают отец, твои братья, Рахмиэлке и Заве-Лейбке? Как вы там живете, бедные сиротки? Кто вам стирает, готовит обед, подает на стол?

Вопросы так и сыпались один за другим, и Танхум не знал, на какой отвечать в первую очередь. И только один раз он оживился и на заботливый вопрос тети, голоден ли он, быстро ответил:

– Да, я бы поел чего-нибудь.

Тетушка подала ему кусок черного хлеба, несколько холодных картофелин «в мундире» и небольшую луковицу. Танхум жадно набросился на еду и быстро с нею управился. Он охотно поел бы еще (тетя это заметила), но – увы – больше угостить племянника было нечем. Танхум запил скудную трапезу холодной водой из медной кружки и хотел было обиняком завести разговор о том, не знает ли тетушка кого-нибудь в колонии, куда он собирается зайти сегодня, но тетушка предупредила его вопросом:

– Тебе чего-нибудь нужно, мой дорогой?

– Да нет, ничего не нужно. Просто я проходил мимо и решил, что неплохо бы проведать свою старую тетушку Гиту.

Старуха улыбнулась, подумала: «Не согрешу я, если не поверю тебе, мой дорогой племянничек». А вслух с чуть заметной иронией промолвила:

– Мило, очень мило с твоей стороны, что не забываешь свою старую тетку.

– А как же иначе? – важно протянул Танхум. Однако проницательная старуха ясно видела по глазам племянника, что его привело к ней какое-то дело, что она ему зачем-то нужна. А Танхум все не решался открыть цель своего прихода. Делая вид, что он собирается уйти, он несколько раз вставал с места и снова садился, болтал о том о сем, говорил первое, что приходило ему в голову, но наконец осмелел и брякнул:

– Тетя, я хочу жениться.

– Жениться? – переспросила ошеломленная неожиданным заявлением племянника старуха. – Ну что ж, пожалуй, в этом есть смысл. Но ведь ты еще не отбыл воинской повинности, да и подработать для этого дела не мешало бы, чтобы приобрести какое ни на есть хозяйство, приодеться.

– У меня все есть, тетя Гита, – отрезан Танхум. Тетя смотрела на него изумленно – шутит, что ли, племянничек или, не дай бог, совсем спятил.

– Смеешься ты надо мной, Танхумке? – спросила она. – Откуда у тебя все взялось?

– Не важно откуда. Пусть у меня всего этого и нет сейчас, так будет в скором времени, – заверил он старуху. – И невеста есть на примете.

– Как, у тебя и невеста есть? Уж не она ли даст тебе такое приданое, что его на все хватит?

– Нет, с невестой еще поговорить надо.

– Ну, значит, все это вилами по воде писано. Выходит, что и невеста еще не невеста.

– Вот я и толкую вам: с ней надобно только поговорить – и будет толк, – повторил Танхум.

– Откуда она?

– Да неподалеку отсюда – из колонии Хлебодаровка.

– Из Хлебодаровки? Постой, постой, там у меня свояченица живет, Ханця. Это такая баба, что стену со стеной сведет, за словом в карман не полезет. Она-то и сведет тебя с твоей суженой, будь спокоен. Я как-нибудь выберусь к ней и расскажу, что и как.

– Но это надо сделать сразу же, не откладывая в долгий ящик.

– А разве горит? С женитьбой, Танхумке, торопиться нельзя.

И старуха начала читать племяннику нравоучение, учить его уму-разуму.

Но Танхум уже вызнал все, что ему нужно было, и поспешил, не теряя времени на лишние разговоры, уйти. Он решил, что и сам сумеет договориться с теткиной свояченицей, – колония не так уж велика и не так уж трудно будет ее найти.

В первом же дворе Хлебодаровки Танхуму сказали, что здесь живут две Ханци – одна рыжая, другая черная. Первая, к которой зашел Танхум, сказала, что никакой свояченицы у нее и в помине нет – была когда-то, да померла давным-давно. Танхум пошел ко второй. Та оказалась высоченной, крупноголовой бабищей с круглыми, как у совы, глазами и большим ртом, в котором при разговоре тускло белели редкие зубы.

Как только Танхум назвался племянником тети Гиты, она оживилась и, как будто припоминая что-то забытое, заинтересованно спросила:

– Это какой же тети Гиты?

Дело в том, что Ханця давно не видела старуху, давно ничего о ней не слыхала и почти забыла о ее существовании.

Однако, когда Танхум завел речь о своей тетушке, она спохватилась:

– Ах, так вы, значит, племянник тети Гиты? Как зовут ваших родителей? – спросила она.

– Отца зовут Бер, а мать звали Пелта, – ответил Танхум.

– Что значит – звали?

– Она умерла.

– Она, значит, была золовкой Гиты?

– Ну да.

– Присядьте и расскажите, как живет Гита.

– Да ничего, понемногу.

– Давно ли вы у нее были?

– Совсем недавно. Она просила передать вам привет. Я обещал ей зайти к вам. Она даже сама хотела вас навестить, да прихварывает.

– Что это она вдруг обо мне вспомнила? – недоверчиво взглянула Ханця на гостя. – Уж сколько лет не давала о себе знать, а тут вдруг – на тебе.

Танхум пожал плечами, притворившись, что и сам не понимает, в чем тут дело.

Оглядев его с головы до ног, хозяйка спросила:

– Как вас зовут, молодой человек?

Танхуму было приятно, что его назвали молодым человеком, – так уважительно еще никто к нему не обращался.

Набравшись храбрости, он вплотную приступил к делу:

– Тетя хочет женить одного из своих племянников, она слыхала, что у вас есть подходящая невеста. Так вот она хотела бы…

По глазам да и по всей повадке Танхума Ханця догадалась, что он сам и есть тот ищущий невесту племянник тети Гиты. Но, притворившись, что она поверила ему, сказала:

– Чтобы сватать молодого человека, нужно знать, кто жених, как он выглядит, богат ли и какую невесту себе присмотрел.

– Невеста есть, дело за тем, чтобы пойти к ней и потолковать.

– Кто же она и как ее зовут? – начала расспрашивать Ханця.

– Как ее зовут, не знаю, но я ее видел несколько раз, – перестал темнить Танхум. – Она живет неподалеку от вас, по той стороне улицы, третий дом налево, в большом хорошем доме. – Танхум подошел к окну и показал, где стоит этот дом.

– Это дом Шолома Мазлина. Да, у него есть красивая дочка на выданье – сиротка, бедняжка. Могу зайти поговорить. Но как же вы, простите меня за откровенность, покажетесь в таком неприглядном виде? Она дочь состоятельного отца и не пойдет за кого попало.

– У меня есть все, что нужно, чтобы жениться, – заверил Танхум хозяйку.

– Что значит все? Тогда почему же в таком случае вы, еще раз простите меня, так бедно одеты?

– Так сложились обстоятельства, – уклонился от прямого ответа Танхум.

– Кто вам поверит? Кто поручится за вас, не зная, что и как? Поезжайте-ка домой, приоденьтесь да приезжайте, как подобает состоятельному жениху, на собственной упряжке – вот тогда будет другой разговор. А я пока потолкую с невестой и прощупаю почву.

И Танхум отправился домой, но по дороге завернул к тете Гите, чтобы подготовить ее к возможной встрече с Ханцей.

13

Спустя несколько месяцев после свадьбы Фрейды неожиданно в Садаево прибыл ее брат Давид. Поздней ночью, еле волоча ноги от усталости, через картофельные огороды и по задворкам он доплелся до своего двора. Но на том месте, где раньше стояла хата его отца, он увидел только кучу мусора.

После смерти отца Давид пошел бродить по свету в поисках лучшей доли. С тех пор он ни разу не появлялся в Садаеве. Революционные события тех лет подхватили и унесли его в бурлящий водоворот жизни, и он с головой ушел в эту борьбу. Время от времени получал он скупые вести из дому от сестры, но потом и она перестала писать.

С душевным смятением смотрел он на то место, где недавно еще стояла хатенка его отца. Наконец он подошел к соседнему дому и постучался. Ему сказали, что сестра его вышла замуж за Рахмиэла Донду.

Давид шагал по родной улице Садаева, где ему было до боли близко и дорого каждое деревцо, каждый домик. В детстве он вместе с Рахмиэлом, Заве-Лейбом и Танхумом бегал по этим тропинкам, лазил по этим деревьям, гонял голубей по этим крышам. И все же улица с ее хатами и деревьями казалась теперь ему совсем иной, непохожей на ту, которую он знал в детстве.

Он дошел до хатенки Донды, и сердце его забилось сильней. Тихонько постучался в окно.

– Кто там? – услышал он встревоженный голос сестры.

– Открой, это я, – тихо ответил Давид. Фрейда сразу узнала голос брата.

– Додя! – воскликнула она, соскочив с постели. Накинув на себя платье, Фрейда быстро выбежала из хаты.

От неожиданной встречи и радостного возбуждения слезы блеснули в ее глазах.

– Додя приехал, – крикнула она мужу.

Рахмиэл вышел навстречу Давиду. Они обнялись и расцеловались.

– Заходи, заходи. Вот это гость!… Прямо с неба свалился!… Откуда приехал?

Фрейда засуетилась, поставила на стол стаканы, положила хлеб, нож. От возбуждения она несколько раз подносила к столу табуретки и вновь уносила их. Хлопоча по хозяйству, поминутно подбегала к брату.

– Садись, садись, Додя! Ты небось голоден? Отчего так долго не давал знать о себе?

Она еще что-то хотела спросить, но от волнения не могла слова вымолвить.

К столу подошел Бер. Он тепло поздоровался с гостем. Рахмиэл с отцом подсели к Давиду и засыпали его вопросами. Гость был немногословен. О себе рассказывал мало, на вопросы отвечал коротко, отрывисто. Зато он подробно расспрашивал у Рахмиэла и Бера об их житье-бытье, интересовался местными новостями, время от времени нежно поглядывал на сестру.

Рахмиэл подошел к Фрейде, хотел ей что-то сказать и увидел, что она плачет.

– Чего плачешь? Додя приехал, такая радость, а ты плачешь! – ругал ее Рахмиэл.

Фрейде вспомнилась смерть отца, годы одиночества и горемычной жизни осиротевшей батрачки. Она хотела поведать брату о всех мытарствах и переживаниях, но сразу вылить свои чувства ей было тяжело, да и не хотелось его расстраивать.

Потолковав немного с Рахмиэлом и Бером, Давид обратился к сестре;

– Ну, как поживаешь? Что слыхать? Я подошел к нашему двору, но вместо хаты увидел там кучу мусора.

– Хатенку нашу снесли, – начала Фрейда рассказывать. – Шульц ее продал за недоимки, но этих денег не хватило, и он отдал еще в аренду три десятины нашей земли.

– А ты где приютилась?

– А куда мне было деться! Пошла в люди, батрачила, мучилась… Да разве все расскажешь. Теперь, слава богу, сам видишь, у меня свой угол, я не одинока… Хорошо, что все плохое позади… Жить будем – доживем и до лучших времен. Авось и нам судьба улыбнется.

Давид нежно глядел на сестру и внимательно слушал ее рассказ.

– Успеете еще наговориться! – прервал их разговор Рахмиэл. – Давид небось устал с дороги, пора ему и отдохнуть.

Давид встал, подошел к окну, взглянул на пепельно-темное предрассветное небо и сказал:

– Где уж там спать ложиться! Скоро начнет светать. Рахмиэл вышел на улицу посмотреть, встают ли уже люди, тут же вернулся и, наскоро помывшись, поспешил на хозяйский двор поить скот. Давид скинул пиджак, черную сатиновую рубашку и тоже стал умываться.

Фрейда почистила его костюм, посмотрела, все ли пуговицы на месте, нет ли где прорехи.

С раннего утра в хату Бера Донды стали собираться колонисты. Первым прибежал ошарашенный радостной вестью о приезде гостя Гдалья Рейчук, вслед за ним пришел Михель Махлин – высокий, сероглазый, со следами оспы на лице, с реденькими белобрысыми ресницами, с длинной, как у гуся, шеей.

– Вот это гость! – воскликнул Михель. – Сколько лет тебя не было тут? Где же ты так долго пропадал? Ну, рассказывай, где был, что видел, что слышал?

– А как вы поживаете? – с добродушной улыбкой спросил Давид, поздоровавшись с ним. – Какие новости у вас?

– Какие у нас могут быть новости? Ничего хорошего у нас нет. Как было, так и есть. Вот ты – другое дело. Свет повидал, с людьми встречался… Наслышался, наверно, много интересного, – ответил Михель, пододвигаясь поближе к Давиду.

А гость вспоминал то одного соседа, то другого, расспрашивал о знакомых и друзьях детства.

– Помнишь мою кобылу? Ты еще, кажется, тут был, когда я ее купил? – щуря маленькие глазки, спросил Гдалья. Он придвинул табуретку еще ближе к Давиду, точно собираясь ему долго о чем-то рассказывать. – Кобыла эта была на диво! Весь свет обойди – другой такой не сыщешь. Ее бег, ее рысь! А в работе просто дьявол, а не лошадь! Бывало, запрягаю ее в паре с другой, тянет за обеих. Вот силища какая!…

В дом заходили все новые и новые люди. Они проталкивались поближе к Давиду, хотели послушать его, о себе рассказать. Но Гдалья не отходил от Давида и не давал никому слова вставить. Он не переставал говорить о своей кобыле, рассказывая во всех подробностях, когда и как ее украли. При этом его маленькое щуплое лицо все более омрачалось.

Колонисты поминутно прерывали Гдалью, каждый стремился рассказать Давиду о себе, послушать его.

Пришли Заве-Лейб и Танхум. Они дни и ночи возились на своих дворах и уже несколько дней не появлялись в отцовском доме.

Первым подошел к Давиду Заве-Лейб. Он пристально всматривался в лицо гостя, точно не узнавая его, потом протянул ему руку и спросил:

– Когда ты приехал?

– А, Заве-Лейб! – сразу узнал его Давид и крепко пожал ему руку. – Как поживаешь? Что поделываешь?

– Что тебе рассказать? Хвалиться нечем. Вот купил сарайчик, хочу построить хатенку себе, – ответил Заве-Лейб.

Он собирался ему о многом еще рассказать, но помешал Танхум, кинувшийся к Давиду с распростертыми объятиями.

– Вот гость так гость! – несколько раз повторил он. Его круглое, полное, покрытое рыжеватой растительностью лицо было запылено и озабочено.

– А ты, Танхум, все еще суетишься? – с добродушной усмешкой встретил его Давид.

– Представился случай купить хату, вот и вожусь с ней, – ответил Танхум, глядя на отца и как бы оправдываясь в том, что не пришел домой ночевать. – Надо воспользоваться случаем, пока другой не перехватил. Вдове Залмана Шенделя до зарезу нужны были деньги…

– Вырастил таких верзил, а теперь они разлезаются кто куда, – пробурчал Бер.

Колонисты обступили со всех сторон Давида, просили рассказать что-нибудь новое.

– Мы так истосковались по такому человеку, с кем можно было бы душу отвести! Ведь мы живем тут оторванные от всех и от всего. Кто наведается в нашу глушь? От кого можно живое слово услышать? – сказал Гдалья. – Ты, что ни говори, человек бывалый, читаешь газеты, во всем разбираешься. Ты ведь в городе живешь, расскажи нам, что там…

– В городе тоже калачи на крышах не растут, – отшучивался Давид. – Жареные голуби сами в рот не летят… И хотя рыбы в море много, но сама она в котел не прыгает… Люди там тоже работают, трудно им приходится кусок хлеба добывать.

– Ты о чем говоришь? Разве мы сидим да в потолок плюем? – с обидой в голосе оборвал его Михель. – Вот мы хлеборобы, трудимся в поте лица, а хлеба досыта не едим. Ну, сам посуди: что делать такому человеку, как реб Бер? Последняя лошаденка у него пала. А землю его прибирают к рукам богачи. Была б у него земля, он бы, как-никак, накосил бы себе сенца для скотины, может, и посеял бы какую-то десятинку, а теперь что ему делать?… Последнюю десятинку и ту шульц отдаст в аренду за недоимки, которые реб Бер не в состоянии уплатить.

– А возьми, к примеру, меня, что мне делать без лошади? – начал изливать свою душу Гдалья. – Мне тоже ничего не остается делать, как идти в батраки. Кто знает, сумею ли я когда-нибудь разжиться на другую лошадь…

– Ничего, не падай духом, может, отыщется еще твоя кобыла, – старался утешить его Давид, – а что землю у вас отбирают, вы сами виноваты. Если бы, скажем, реб Бер не отдал бы свою землю в аренду, силой бы богатей не завладел бы ею.

– Выходит, я сам этого хотел?! – как ошпаренный вскочил Бер. – Ну, скажи мне на милость, как я мог по-другому поступить? Чтобы земля гуляла попусту? А так, как-никак, хозяин что-нибудь да заплатит за нее. Верно ведь?

– С богатеями надо бороться, – начал Давид. – Оно, конечно, одному реб Беру не по силам бороться с ними. Но если бы вы, бедняки, сговорились все, как один…

В эту минуту Давид встретился взглядом с блудливыми, насторожённо рыскающими вокруг глазками Танхума и, прервав начатый разговор, спросил его:

– Ты, говорят, жениться собираешься? Небось, богатое приданое тебе дают?

– Не без того. Кто теперь без приданого женится?

– Такому молодцу и корову не пожалеют.

– А может, и пару коней дадут, – в тон ему ответил Танхум.

– А мне вот никто не дает в приданое хотя бы захудалую лошаденку, – с насмешкой сказал Давид. – Только на свои рабочие руки надо надеяться!

– Ищи, авось тоже найдешь, – отозвался Танхум.

– А невеста у тебя, наверно, стоящая… Небось, тоскует по женишку.

– Скоро поеду к ней, – бойко ответил Танхум.

– Поезжай, поезжай, а то чего доброго другой отобьет. На хорошее приданое охотники найдутся…

Намек был настолько недвусмыслен, что все рассмеялись и уставились на Танхума. Недружелюбные взгляды всех давали понять: «Когда наконец уберешься отсюда?» Но Танхум сделал вид, что не понимает намека, и с напускной простоватостью ответил:

– Невесту мою никто не отобьет, и скучать ей некогда, дел у нее хватает… И поеду я к ней тогда, когда мне нужно будет.

14

Рахмиэл быстро управился с работой у хозяина и поспешил домой, но Давида он уже не застал.

– Куда ушел Давид? – спросил он у жены.

– Не знаю. Но он обещал скоро вернуться, – ответила Фрейда. Рахмиэл сел на порог и начал что-то мастерить. С детства любил он забираться в какой-нибудь угол и мастерить: то бил молотком по куску жести, выделывая забавные игрушечные вещички, то вырезал дудочки из свежих веток ясеня или другого дерева. Позднее он, бывало, потихоньку заходил в ригу хозяина, у которого работал, и с любопытством внимательно разглядывал сеялки, веялки, триера. Иногда он разбирал эти машины на части и изучал их устройство. И если случалась какая-нибудь поломка в сеялке, триере или веялке, люди обращались к Рахмиэлу.

Способность разбираться в механизмах машин Рахмиэл унаследовал от своего деда Веньямина.

Внук был весь в деда – высокий, широкоплечий, с темно-русой бородой, голубыми глазами и большим выпуклым лбом.

Во всей округе дед Веньямин слыл умнейшим человеком. Он тоже, бывало, в свободное время после работы в поле сидел в сарайчике и мастерил.

Рассказывают, что однажды он забрался на чердак и провозился там много дней и ночей подряд, пока не сконструировал какую-то машину. Случайно в Садаево приехали из города люди, знавшие толк в таких делах. Они заинтересовались изобретением Веньямина Донды и, уезжая, увезли машину с собой. Куда-то они ее сдали, получили славу и нажили богатство на ней. Веньямин узнал об этом, когда уже был глубоким стариком. И, как рассказывают, с горя внезапно скончался.

Только после его смерти все почувствовали, как не хватает им мудрого Веньямина. Никто так не умел предсказывать погоду, глядя на закат; никто так не понимал, что показывают звезды, никто так не знал примет, по которым можно предугадать, будет ли год урожайным или ожидается недород.

Много времени спустя после смерти Веньямина пополз слух, что внук унаследовал способности деда. Хозяева начали присматриваться к Рахмиэлу, все чаще думали, как переманить его к себе и нанять в батраки.

Рахмиэл еще долго мастерил что-то на пороге хаты, затем пошел в сарайчик. Там, в углу, он соорудил нечто вроде кузницы. Из старых мешков и разных тряпок сделал кузнечный мех, где-то достал наковальню, несколько молотков, щипцы и другие инструменты.

Пока Рахмиэл возился в сарайчике, Фрейда занялась уборкой в доме. Она побелила стены, обвела их внизу узкой красной глиняной каймой, всюду навела чистоту, как в канун праздника. Бер помогал ей. Он подносил воду, выносил мусор, подготавливал глину.

Когда Давид вернулся, уборка еще шла полным ходом. Увидев, что Рахмиэла в хате нет, он вышел во двор и направился к сарайчику.

Рахмиэл был настолько увлечен работой, что не заметил появления Давида. Из-под его сдвинутой набок кепки свешивалась густая прядь темно-русых волос, прилипших к влажному лбу. Темно-коричневые от загара щеки покрылись обильным потом.

Давид с минуту молча смотрел на шурина, потом спросил:

– Все мастеришь?

Рахмиэл вздрогнул, выпрямился и застыл с молотком в руках.

– Прости, не заметил тебя. Ты давно пришел?

– Только что.

Давид в эту минуту вспомнил, как, бывало, Рахмиэл прибегал в детстве к Фрейде со сливами за пазухой. Смущенно передав их ей, он сразу же убегал, словно боялся, что за ним кто-то гонится.

– Ну, рассказывай, где ты был? Я ради тебя рано вернулся домой. Давай зайдем в хату.

Хата уже сияла чистотой. Сев в уголок, они негромко заговорили.

Несколько раз к ним подходила Фрейда. Ей не терпелось что-то сказать брату, но Давид, не отрываясь, слушал Рахмиэла.

– Так Юдель, стало быть, вместе с вашей землей и тебя прибрал к рукам? – прервал его Давид.

– Что же нам оставалось делать? Подати платить нечем, вспахать десятинку другую нечем, да и семян для посева тоже не было. Поневоле пришлось сдать землю в аренду. Авось удастся подкопить немного денег да купить лошадку, тогда опять хозяевами станем.

– А что делает Заве-Лейб? А Танхум? – спросил Давид.

– Что они могут делать? Заве-Лейб купил развалюшку и строит себе хатенку, а Танхум…

– Не расползлись бы мои сыновья кто куда, – вмешался в разговор Бер, – я, быть может, выбился бы из нужды и стал бы на ноги. Так нет же, гонит их нечистая сила с места на место! Будто на иголках сидят. Спрашивается – чего им не сидится дома? Танхум – того вовсе никакими силами удержать и дня дома невозможно. И Заве-Лейб тоже вздумал отделиться от меня. Оба они прибежали на свадьбу Рахмиэла как очумелые. Испугались, что Рахмиэл может захватить хатенку… Думают, глупые, что я возьму да и поделю между ними землю.

– А что делить вам? Землю, которой у вас уже нет, – сказал Давид. – Земля ваша ведь у Юделя Пейтраха… Раз уж она в его руках, он ее не выпустит. Такая уж натура у богатеев. Все, что оттяпали у бедняков, обратно не отдадут.

– То есть как это не отдадут? – вспылил Бер. – Уж своей земли я не хозяин? Дудки! На моей земле он хозяйничать не будет!

В хату зашли Гдалья Рейчук, Михель Махлин и еще несколько человек.

– Проходите! Садитесь! – пригласил их Давид. Он поздоровался с ними и попросил Фрейду принести еще скамейку, чтобы всех усадить.

Первым начал изливать свою душу Гдалья Рейчук:

– Придет беда – отворяй ворота! – Он придвинулся ближе к Давиду. – Кому мне свое горе поведать? С кем поделиться? Шатаешься по целым дням по задворкам, рыщешь по всей степи, заглядываешь во все овраги и все надеешься – авось…

– Чего бы мне недоставало, если бы шульц не сдал в аренду мои три десятинки, – перебил его Михель Махлин.

А Гдалья продолжал свое:

– Такая умница была моя кобыла… По всей округе не найдешь такой. Такая понятливая…

– Шутка ли, три десятины такой земли, – опять вмешался Михель. – Если засеять их вовремя, то можно столько пшеницы собрать, что и горя знать не будешь. Был бы у меня не только хлеб, но и на семена хватило бы, да и продать кое-что можно было бы.

– Хоть бы у моей кобылы был какой-нибудь недостаток, – продолжал свое Гдалья, – ну, скажем, ленивая была, старая, беззубая или хромая – не так обидно было бы…

– Всего две десятины остались у меня… Две десятины самой, самой плохой земли! – продолжал жаловаться Михель. – Ну, так скажи, как же жить? Ты же человек бывалый. Может быть, ты хоть советом поможешь. Ведь если так пойдет дальше, то хоть топись… Лучшая земля попадает богатеям. Еще немного – и вся земля до последнего клочка перейдет в их руки.

– А много у вас таких людей, у которых забрали землю и сдали богатеям в аренду? – спросил Давид. – За сколько лет накопились недоимки?

– Много, – ответил Михель Махлин и по пальцам начал перечислять всех, у кого отобрали землю за неуплату податей: – Борух Бегун – раз, Хайкель Шиндак – два, Шие Зонда – три, Хаим Бракин – четыре, Нехемья Кукуй – пять…

«Теперь уже можно поговорить с земляками по душам, – решил Давид, – и сказать им то, чего не мог высказать утром, в присутствии Танхума».

– Что же получается, – начал Давид, – несколько богатеев сгоняют с земли чуть не пол-Садаева, а вы молчите?

– А что мы можем сделать? – беспомощно развел руками рыжеволосый худощавый человек с взъерошенной бородой.

– Получается, что они сильнее, чем сотня бедняков хлеборобов? – с иронией спросил Давид.

– А что, так оно и есть! – подтвердил Гдалья. – Богатому все права, он над всеми голова.

– Вы сами даете им права верховодить вами! – воскликнул Давид. – Сами подставляете шею под их хомут!

– Верно! – подтвердил Михель Махлин. – Сами в ярмо лезем, да еще просимся: дескать, сделай милость, накинь на нас ярмо, нам без него никак не прожить!

– А что ж ты думаешь, – отозвался рыжебородый, – сколько раз, бывало, приходишь к Юделю Пейтраху: сделайте, мол, одолжение, реб Юдель, дайте до нового урожаи пуда три муки. Всегда выручит, никогда не откажет.

– А ты ему потом за эти три пуда четыре вернешь? – спросил Давид.

– Четыре не четыре, а уж полпуда прибавишь.

– А потом еще у него на току дней десять поработаешь бесплатно, – отозвался Михель.

– Как же, человек делает тебе одолжение, – с иронией отозвался Давид, – выходит, тебе его добро под девятое ребро.

Все рассмеялись.

– Да, – сказал Михель, – у нас в Садаеве недаром говорят: «Богатеи полезны, как цепи железны». Только попади к богатеям в ярмо – не вырвешься. Всю жизнь будешь к ним цепью прикован.

– А что вы делаете, чтобы вырваться из этих цепей?

– А что мы можем делать? – спросил Гдалья. – Богу жаловаться или кричать?

Все устремили глаза на Давида и с нетерпением ждали, что он ответит.

Давид не спешил с ответом. Он вынул из кармана кисет с махоркой, оторвал кусочек газетной бумаги, свернул цигарку, закурил и, пустив густые клубы дыма, не спеша начал:

– Вы, наверно, слышали сказку, как медведь повадился к пчелиному улью. Пришел раз, набрал меду и унес к себе в берлогу. Пришел в другой раз и опять наелся до отвалу. Хватились пчелы, а меду в улье осталось так мало, что еле-еле хватит им на собственное пропитание. Всполошился пчелиный рой, заволновался, зажужжал: «Что делать? Что делать?» Матка решительно заявила: «Не отдавайте медведю последний мед! Защищайтесь!» – «Да разве у нас хватит сил защищаться? – зажужжала одна пчела. – Медведь вон какой здоровенный, богатырь, а мы против него мошки. Как же нам его одолеть?» – «Так медведь-то один, – доказывала матка, – а нас тысячи! Давайте гурьбой накинемся на него и не отдадим ему свой мед». Послушались пчелы и, как только в третий раз показался медведь, все вместе набросились на него и давай жалить куда попало – кто в ухо, кто в нос, кто в губу. Взревел медведь и давай бог ноги. Чуть живой приплелся к себе в берлогу.

– Ну, а дальше что? – спросил рыжебородый Борух, внимательно слушавший рассказ Давида.

– Да говорят, что медведь уже десятому заказал лакомиться чужим медом.

– Ясно! – сказал Михель. – Если бы мы все вместе взялись за богатеев, отпала бы у них охота зариться на чужие земли.

– Вот именно! – поддержал его Давид. – Если бы вы показали богатеям свою силу, им трудно было бы сесть вам на шею, эксплуатировать вас и забирать ваши жалкие клочки земли. Ну, посудите сами: кто заставляет вас отдать свою землю богатеям в аренду за гроши? С вашей земли они снимают большие урожаи, богатеют и с еще большей силой сосут вашу кровь. А подати за эту землю всю жизнь платите вы…

– Ну хорошо, – отозвался Михель, – положим, я не отдам свою землю, другой не отдаст, а что делать реб Беру? Ведь обрабатывать-то ему ее нечем? Или куда податься Гдалье, когда у него последнюю лошаденку увели? В том-то и беда, что мы вынуждены отдать свою землю, чтобы получить за нее хотя бы полушку…

– Оттого и держат вас богатеи под ярмом. Вы никак не можете сговориться, чтобы действовать сообща, – сказал Давид. – Каждый идет своей дорогой, а до других ему дела нет. Уж лучше пусть бурьяном зарастает земля, пусть плодятся на ней суслики, чем отдавать ее за бесценок. Возьмем, к примеру, нашего брата рабочего. Ему иной раз так туго, что он последнему деревенскому бедняку позавидует. У самого бедного хлебороба как-никак есть своя хатенка, найдется у него и немного муки, картошки, фасоли, крынка молока для детишек. А что делать рабочему, если он останется без работы? С квартиры гонят, хоть на улице живи. Кормить жену и детишек нечем. И все же наш брат рабочий люд не сдается, не позволяет хозяевам садиться себе на шею, борется. Если рабочие объявляют забастовку, они неделями не выходят на работу, пока не добьются, чтобы хозяин выполнил их требования.

– Чем же они живут, бедняги? – сочувственно вздохнул Михель. – Живые люди ведь, душа каждый день есть просит, жену, ребенка накормить надо, как же они выходят из положения?

– Очень просто, – объяснил Давид, – один другому пособляет. Те, что работают, помогают бастующим чем только могут.

– Эх, если бы наши люди так действовали! – воскликнул Гдалья Рейчук. – Если бы у нас тоже бедняки помогали друг другу в беде! Тогда, пожалуй, мы и горя не знали бы. Пала у кого-нибудь, не про вас будь сказано, лошаденка, а соседи возьми да вспаши для него несколько десятин. Или еще лучше: сложились бы все, кто сколько может, да купили бы ему другую лошадь… Если бы нас кто-нибудь надоумил держаться так дружно, как рабочие в городе, у нас и бедняков меньше было бы, и земля наша не пустовала. Не пришлось бы нам тогда подставлять свои шеи под хомут богатых хозяев.

– Вот-вот, Гдалья! – поддержал его Давид. – В самую точку попал. Надо действовать всем сообща, тогда легче будет бороться с хозяевами, с шульцем и остальными кровопийцами. Вот, например, рабочие нашего завода объявили забастовку. Скажу вам откровенно; я оттого и приехал, что мы уже вторую неделю бастуем…

Давид хотел рассказать о тяжелом положении бастующих, но ему не дали говорить. Со всех сторон послышались возгласы:

– Вторую неделю!

– Как же они живут, бедняги?

Фрейда, настороженно прислушивавшаяся к тому, о чем рассказывал Давид, даже выронила нож и всплеснула руками.

– Боже мой, боже! Как тяжко приходится детишкам! Сидят, наверно, бедняжки, без куска хлеба?

– Разумеется. Да если бы только голод… – сказал Давид. – Вот у нас свыше двухсот рабочих жили в хозяйских казармах. В первый же день забастовки их выбросили на улицу с женами, с детьми и со всем скарбом.

Тут уж и Бер, не принимавший до сих пор участия в разговоре, не вытерпел и крикнул, потрясая кулаками:

– Разбойники! Душегубы! Бога не боятся! Людей на улицу выбрасывают, да еще с детишками! А ты бы им сказал, чтобы они приехали к нам в Садаево. Мы бы их как-нибудь по хатам разместили, на улице не оставили бы. Вот разбойники! Вот душегубы! И маленьких детей не пожалели! Как только господь бог это терпит и не наказывает их за такие злодеяния!

– Не беспокойтесь, реб Бер, – проникновенно глядя па него, сказал Давид, – на улице никто не валяется, всех приютили у себя другие рабочие – те, у кого есть собственные домишки или кто снимает квартиру у домохозяев. А вот насчет пропитания у нас и вправду совсем не весело.

– Так, может, нам бы помочь им чем-нибудь? – отозвался Гдалья. – При всей нашей бедности каждый мог бы оторвать что-нибудь от себя и послать голодным рабочим. Кто немного муки, кто мешок картошки, кто десяток яиц, кто немножко творожку, а кто и фунт масла. Я думаю, что каждый из нас готов будет поделиться последним куском хлеба. Да и сам я, хоть тяжело мне теперь без лошадки, полпуда муки дам…

– И я! И я! – послышались голоса.

– Фрейда! – обратился Рахмиэл к жене. – Сколько там у нас яиц? Все отошли бастующим рабочим. Послал бы я им и муки, да у самих у нас пусто, ни зернышка не осталось.

– Стало быть, вы меня поняли! Для этого, можно сказать, я и приехал сюда, – взволнованно сказал Давид. – Я очень рад, что все, о чем я вам рассказывал, вы приняли близко к сердцу. Радостно и то, что вы не только поняли, но сделаете все возможное, чтобы помочь рабочим. Иначе и быть не может, ибо рабочие борются не только за свои интересы, но и за интересы тружеников деревни. Вы думаете, я один хлопочу за забастовщиков? Многие рабочие разъехались по своим родным деревням, чтобы собрать среди своих односельчан что-нибудь в помощь бастующим. Только один уговор, дорогие земляки, язычок на замок. Молчок! Понятно? Никто не должен знать, о чем мы тут толкуем.

– Это понятно, – отозвался рыжебородый. – Но как же мы можем, скажем, прийти к человеку за мукой или за картошкой и не сказать ему, что нам надо?

– Хороший ты человек, Борух, и имя у тебя благословенное, и задал ты толковый вопрос, – похвалил его Михель Махлин.

– Борух правильно говорит, – сказал Давид. – Я не совсем четко разъяснил вам, как надо действовать. Когда приходишь к человеку и просишь у него помощи, надо ему, конечно, рассказать, кому и для чего нужна эта помощь. Не надо только трезвонить по Садаеву, для какой цели собирается эта помощь и что я для этого специально приехал сюда, ибо все может дойти до шульца, и все наши дела пойдут насмарку, да еще, чего доброго, арестуют меня.

– Будем действовать осторожно, – обещал Михель. – Конечно, надо держать язык за зубами. Кой-кому можно сказать, что хотим помочь беднякам, больным или пострадавшим от пожара. Имена можно придумать. Для кого и для чего мы собираем продукты, должны знать только те, кто собрался здесь. Только мы должны знать, зачем приехал сюда Давид.

– Ты прав, Михель, – оживился Гдалья. – Что-нибудь придумаем, как объяснить сборы пожертвований. Мне кажется, можно будет привлечь и богатеев к этому делу. Посудите сами, что мы можем собрать среди наших бедняков, когда у них самих ничего нет. А вот Юдель Пейтрах, если попросить его помочь человеку в беде, может дать столько, сколько все бедняки вместе.

– Юдель поможет тебе… Держи карман пошире! – раздался насмешливый голос.

– Конечно, поможет! – совершенно серьезно сказал Михель. – Пудов пять даст, если будет знать, что обратно получит шесть!

– Да ну их к лешему, богатеев с их милостями! – воскликнул Давид. – Нам бедняцкая копейка дороже их рубля, потому что она от своего брата хлебороба. Главное – собрать продукты побыстрее и тут же доставить их в город. Подводы, надеюсь, найдем?

– Найдем! Обязательно найдем! – отозвался Михель. – Кто откажется дать свою лошадь на такое дело? Я думаю, что нам, бедным хлеборобам, эти рабочие забастовки тоже могут быть на пользу. Если рабочий люд крепко нажмет на своих хозяев, то и у наших богатеев пузо затрясется. Помните, как было в девятьсот пятом году? Здорово их тогда потрепали. Присмирели, хвосты поджали…

– Да что тут долго толковать? – сказал Рахмиэл. – Пойдем по домам и всякому, кто отзовется на наше святое дело, надо будет сказать: «Несите, ну, скажем, хотя бы к нам, к Беру Донде, или к кому-нибудь другому».

– Самое подходящее место у вас, – сказал Гдалья.

– Тогда мы с Фрейдой останемся здесь и будем принимать продукты, – предложил Бер.

Первым поднялся с места Борух Зюзин, за ним Гдалья Рейчук, Михель Махлин и остальные гости.

– В добрый путь! – напутствовал их Бер, подняв руки, словно для благословения. – Да пошлет вам господь Удачу!

– Аминь! – послышалось в ответ.

На следующий день с раннего утра в хату Бера Донды потянулись мужчины и женщины, старики и молодые. Они несли кульки, узелки с мукой, с картофелем, с фасолью, с пшеном и яйцами. К полудню весь стол был уставлен пожертвованиями хлеборобов Садаева.

Давид предложил Беру и сестре не держать эти продукты на виду, а спрятать где-нибудь в укромном месте.

– Не ровен час, – говорил он, – заглянет в хату чужой глаз, пойдут разговоры и толки… Чего доброго, дойдет слух до шульца, а то еще и до урядника, тогда беды не оберешься.

– К нам чужие не ходят, все свои, – заверил его Бер. И все же по настоянию Давида он вместе с Фрейдой стал перетаскивать продукты на чердак.

К вечеру Давид вышел на улицу. По дороге ему встречались то Михель Махлин, то Гдалья, то рыжебородый Борух. Давиду отрадно было смотреть, как они, возбужденные, хлопотливо шмыгали из дома в дом. «На таких можно положиться, – подумал он. – Последний кусок хлеба от себя оторвут, а забастовщикам помогут!»

Появление на улице Давида, которого уже несколько лет никто не видел в Садаеве, вызвало среди тех, кто не знал действительной цели его приезда, всевозможные толки и пересуды.

– Чего ради он покинул город и вернулся в степь? Что он тут не видел? – сказала соседка семьи Кабо, которая помнила Давида еще мальчишкой.

– Чего тут удивляться, – ответила ей другая женщина. – Просто потянуло человека домой, стосковался по родным местам, по близким людям.

– Да кто у него тут есть, кроме сестры? – отозвалась бывшая соседка. – Говорят, что он в городе немного подзаработал и хочет обзавестись семьей.

Из хаты в хату поползли слухи. Они взбудоражили многих женщин, у которых были взрослые дочери. Нашлись любопытные, которые не поленились и пошли в дом Бера, чтобы выпытать у старика и у Фрейды, зачем приехал Давид.

– Как зачем? – с удивлением спросила Фрейда. – Приехал повидаться, погостить.

– А то говорят…

– Что говорят? Ну что?

Но вдруг в Садаеве приключилось необычное происшествие. Оно потрясло всех. На каждом шагу стар и млад говорили теперь только об этом.

А дело было так.

Спустя несколько дней после приезда Давида в Садаево шульц вывесил на стене приказа список колонистов, за которыми числятся недоимки. Рядом с этими списками появилась огромная белая бумага, на которой большими печатными еврейскими буквами было написано: «Не платите податей за хозяина! Хватит драть с вас по три шкуры!»

По всему Садаеву пополз злорадный шепот:

– Под носом у шульца в самом приказе подложили ему такую свинью! Пусть почешется! Ловко сделано, ха-ха-ха! Пусть он знает, лиходей, что все его проделки мы раскусили! Богатеи будут пользоваться нашей землей, а мы будем подати платить! Слыханное ли это дело?

– Хочешь быть хозяином на своей земле – плати! Не хочешь или не можешь платить – отдавай другому! – заступился кто-то за шульца.

На улице и в синагоге собирались люди, горячо обсуждали происшествие, бранили и всячески поносили шульца за подати, за штрафы и за всевозможные поборы, которые взыскиваются с народа. Люди изощрялись в догадках, кто бы мог наклеить на стене приказа такую бумажку с такой дерзкой надписью. После долгих споров пришли к заключению, что это мог сделать только свой человек.

Танхум Донда шнырял по улицам и дворам, прислушивался к разговорам и доносил шульцу, кто что говорил. Он из кожи лез вон, чтобы угодить начальству, питая надежду, что тот заступится за него, если раскроется дело с конокрадом.

Беспокойство вызывал в нем Рахмиэл. Танхуму казалось, что, когда он застукал вора в погребе и сорвал с него шапку, брат все видел. Теперь, зайдя к Рахмиэлу, он старался обиняком навести того на разговор об этом, но брат безучастно молчал. Что только ни делал Танхум: он льстил брату, уверял, что, как только станет на ноги, поможет ему, но так и не вызвал на откровение Рахмиэла.

Заметив, что в хату отца стали заглядывать люди, Танхум понял, что они не зря сюда наведываются. Их, видимо, интересовал Давид.

Еще будучи мальчишкой, Танхум ловко обманывал детей, с которыми играл, выманивая у них разные вещи. С Давидом он не позволял себе хитрить. Его он боялся.

Как-то вечером, зайдя в хату отца, Танхум заговорил с Давидом о местных новостях. Уж очень ему хотелось прощупать его мнение обо всем. Но Давид сразу же оборвал его:

– Слыхал уже!

– Как ты думаешь, кто бы мог подсунуть в приказ эту бумажку с надписью? – с невинным видом спросил Танхум. – Шульц говорит, что с тех пор, как он шульц, такого еще не бывало.

– Почему у тебя голова болит за шульца? – с усмешкой ответил Давид. – К чему тебе думать да гадать, чьих рук это дело?

– Надо же додуматься до такой каверзы… Только отчаянный человек решится на такое! Видать, парень хват! – с жаром воскликнул Танхум.

По блеску его глаз видно было, что ему самому нравится хитроумная проделка ловкого смельчака. Давид перевел разговор на другую тему:

– Говорят, ты уже облюбовал дом и покупаешь его?

Танхум сделал вид, что не расслышал обращенного к нему вопроса. Уж очень его интересовала таинственная бумажка.

В хату вошли несколько человек, и завязался оживленный разговор.

Поздно вечером, когда все разошлись, Давид вытащил из потаенного места какую-то книжонку, забрался в уголок и при свете коптилки принялся ее читать.

– В этой книжечке рассказывается о том, как отобрать у помещиков землю и как ее передать крестьянам, – сказал Давид.

В глазах Бера блеснул огонек, после короткого раздумья он сказал:

– Это было бы очень хорошо! Кто он такой, который выдумал такую умную книгу? Дай бог ему здоровья и пошли ему удачу в том деле, которое он задумал. Неплохая жизнь была бы, если бы все вышло, как в книжке.

Когда рано утром Рахмиэл и Фрейда проснулись, они обнаружили, что Давида дома нет. Куда и зачем он ушел, никто не знал.

15

Прошло несколько дней, и Танхум поехал к свахе. Обо всем договорившись с ней, он отправился на ярмарку и вернулся домой на паре упитанных гнедых лошадей, запряженных в новую, выкрашенную в зеленый цвет с красивыми узорами бричку. В Садаево Танхум въехал с шумом. Задрав головы, лошади мчались по улице, оставляя позади густые тучи пыли.

Было уже темно. Услышав тарахтенье брички, люди выбежали из хат. Они пристально вглядывались во мглу.

– Кто это промчался так быстро? Видать, богатый хозяин проехал, – переговаривались между собой колонисты.

Танхум нарочно въехал в Садаево вечером. Пусть до поры до времени его кони, упряжь и бричка не бросаются людям в глаза. Но, видя, с каким проворством выбегали колонисты из хат поглядеть, как он во весь дух несется по улице, он испытывал неизъяснимое наслаждение.

Танхум твердо решил с рассветом отправиться в соседнюю колонию к невесте. По возвращении оттуда он смог бы смело сказать людям, что лошадей и бричку ему дали в приданое,

Свернув в свой двор, Танхум выпряг лошадей, завел их в конюшню и закрыл двери на засов. Но вдруг, запыхавшись, во двор вбежал Заве-Лейб.

Услышав тарахтенье и лязг промчавшейся брички, Заве-Лейб тоже выбежал на улицу. С детства он был страстным любителем красивых коней и никогда не упускал случая, чтобы хоть издали не поглядеть на них, не полюбоваться, как они, задрав головы, мчатся по дороге. Вот и теперь он выбежал из хаты и помчался за бричкой. Чтобы заметить, куда она повернет, он бежал задворками и огородами, но неожиданно потерял ее из виду. Было только слышно, что она где-то недалеко остановилась. Задумчиво побродив неподалеку от того места, где, по его предположению, бричка остановилась, он вдруг увидел Танхума. Тот вышел из своей хаты, которую недавно купил.

– Кто это только что с таким треском пронесся здесь? – спросил он у брата.

– Не знаю, – ответил Танхум, пожимая плечами.

– Только что проехала тут какая-то подвода или бричка, – сказал Заве-Лейб, оглядываясь по сторонам.

– Что-то не заметил.

– А это чья? – указал Заве-Лейб на стоящую возле конюшни бричку.

– Моя, – неохотно проворчал Танхум.

– Откуда она у тебя? А кони откуда?

– Чуть что появится у Танхума, все уже и глаза пялят. Почему мне нет никакого дела до того, что есть у других?

– Никто на твое добро не зарится, – обиженным тоном проговорил Заве-Лейб, хотя в глазах его зажегся завистливый огонек.

– Всем мое добро глаза колет! Не успели лошади отдышаться с дороги, как уже бегут смотреть на них. Почему я ни к кому не бегаю?

– Боишься, как бы не сглазили?

– Чего бояться? – ответил Танхум, смягчаясь. – Лошади сильно устали, надо им отдохнуть.

– Мне бы только одним глазом взглянуть на них. Не бойся, я сразу же уйду, – заверил брата Заве-Лейб, шагнув к конюшне.

Однако Танхум преградил ему дорогу, заслонив спиной дверь. Заве-Лейб вспылил, но сдержал себя. Он чувствовал, что брат что-то от него скрывает. Сладенькими, медоточивыми словечками Танхум начал уверять Заве-Лейба, что этих лошадей ему дают в приданое и что если ему повезет и дела пойдут у него хорошо, им, братьям, тоже будет неплохо.

Слова брата еще больше взбесили Заве-Лейба.

– Пропади все пропадом! – буркнул он. – Везет же людям! А мне всю жизнь бедствовать да мучиться!

– Ну, чего ты взъярился? Кого проклинаешь? – не утерпел Танхум. – Думаешь, я виноват, что тебе не везет, что у тебя нет ничего? Я что, твоим чем-нибудь пользуюсь?

Сверкнув злобно глазами, Заве-Лейб повернулся и пошел прочь. Танхум следил за ним до тех пор, пока тот не скрылся из виду. Он несколько раз плюнул на то место, где стоял брат, – лучшее средство, в которое верил; пусть проклятья брата падут на кого-нибудь другого.

Из конюшни было слышно, как лошади хрупают овес, как они бьют копытами о настил. И снова трепетной радостью забилось сердце Танхума. Он был безмерно счастлив, что завтра запряжет их в новенькую зеленую бричку и помчится к своей невесте.

Темно-голубое небо было сплошь усеяно звездами, и Танхуму показалось, что в эту ночь для него и только для него сияют эти звезды. На краю неба появились белые перламутровые облака и пошли гулять по просторному небосводу. Это для него, Танхума, собираются эти сизые тучи, чтобы напоить его землю теплым благодатным дождем. Вынырнувшая из-за облаков большая круглая луна тоже сияет для него одного в эту счастливую ночь. Никогда он еще так не замечал эту чарующую красоту, и ему показалось, что впервые в жизни видит он и небо, и звезды, и луну, что первый раз на землю спустилась такая прекрасная, счастливая ночь, что впервые появились на земле такие добрые, лихие кони, как у него.

Танхум подсыпал лошадям овса, принес мешок половы, ведро для воды и долго еще возился в конюшне. Затем пошел в хату. Долго разглядывал он длинную розовую ленту и пару гребней, которые купил в подарок невесте, и веселое, праздничное настроение вновь овладело им. Он надел новые суконные штаны, голубую рубашку и сапоги с длинными голенищами, осмотрел себя в зеркало с головы до ног и остался очень доволен собой.

– Хорош! И даже очень хорош! – подбодрял он сам

Танхум поплевал на руку, смочил волосы и пригладил их. Подтянул голенища сапог и вдруг вспомнил, что надо их почистить, навести глянец, чтобы они выглядели новее.

Проделав все это, Танхум разделся и лег спать.

Заве-Лейбу в эту ночь не спалось. Лошади брата не давали ему покоя, его неодолимо тянуло к ним. Поколебавшись, он снова пошел ко двору Танхума, несколько раз подходил к конюшне и прислушивался, как лошади бьют копытами о дощатый настил. В нос ударил теплый приятный запах конского пота. Этот запах манил его в конюшню. Глаза его загорелись. Он нащупал в темноте отверстие, засунул туда руку и, ловко отодвинув засов, открыл дверь. Войдя на цыпочках в конюшню, Заве-Лейб дрожащими руками зажег спичку и взглянул на лошадей.

Да, перед ним стояли те же самые лошади, каких он когда-то видел во сне. Еще тогда он рассказал брату сон, который и доныне, во всех подробностях, в его памяти: он крепко натягивал вожжи, и лошади рысью мчались по степи.

Заве-Лейб гладил лошадей по холке, по гриве, затем нежно обнял их и с умилением прошептал:

– Эх, люба, люба моя!

Медленно и ласково водил он рукой по их шеям, по крупам, пальцами расчесывал гривы, открывал рот и заглядывал в зубы.

– Стой! Стой! – успокаивал он их.

Вдруг острой болью кольнула сердце мысль: а лошади-то не его.

– Эх, – с досадой выругался он. – Почему вы попали к Танхуму, а не ко мне? Мне бы иметь вас!

От боли и досады он даже ударил одну лошадь в бок, а другую в морду. Лошади испуганно шарахнулись.

Шум в конюшне разбудил Танхума, прервав какое-то долгое, запутанное сновидение. Он видел невесту, она стояла около колодца. Вдруг вынырнул вор, у которого он забрал шапку, и пытался столкнуть невесту в колодец. «Я же его до смерти забил, а шапку с деньгами забрал себе, – подумал он во сне. – Откуда же вор взялся?»

На этом сон оборвался, и Танхум вскочил с постели. Дрожь пробежала по его телу. «В конюшню забрался вор. Конокрад… сейчас уведет лошадей», – пронеслось у него в голове.

Танхум схватил лежавший в углу топор и бросился в конюшню.

– Кто там? – испуганно крикнул он, едва переводя дыхание.

В темноте между лошадьми кто-то стоял. Танхум замахнулся было топором, но тотчас опустил его, опасаясь изуродовать в тесноте лошадь. В эту минуту послышался знакомый голос:

– Танхум!

Танхум облегченно вздохнул.

– Это ты, Заве-Лейб? Что ты делаешь у меня в конюшне среди ночи?

Заве-Лейб хотел что-то ответить, но губы у него тряслись. С трудом он пробормотал:

– Лошади… Понимаешь, я хотел… поглядеть на лошадей…

– Среди ночи… Ты в своем уме? Кто лезет в конюшню в такое время? Ведь я подумал, что это вор! Мог тебя насмерть топором зарубить!

Ничего не ответив, Заве-Лейб выскользнул из конюшни, нырнул в ворота и пустился бежать.

16

Едва побледнело на востоке, Танхум отправился к невесте. Народ еще спал, на улице не было ни души. Упитанные, с лоснящейся кожей гнедые неслись, задрав морды, в серую, местами еще окутанную туманом степную даль. С восторженным блеском в глазах смотрел Танхум на своих любимиц и с гордостью и упоением думал о том, что их хозяин – он, что, туго натянув вожжи, он правит ими, и они со всей силой мчат его к невесте, к его будущей жене.

Танхум сидел, откинувшись на окрашенное в зеленый цвет сиденье брички. Кроваво-красная заря занялась на краю неба. Подернутая мглой степь становилась все яснее и яснее и предстала перед его глазами во всем многообразии своих красок.

«Денек будет сегодня на славу», – подумал он. Лошади неслись мимо полос серой осенней стерни недавно сжатых хлебов. Там и сям мелькали порыжелые пятна перезревшего сена и зеленого, еще не увядшего буркуна. Легкий ветерок едва колыхал придорожные травы, насвистывая веселую песенку. Танхуму хотелось, вторя утреннему ветерку, затянуть песню, поклониться травам, прижаться грудью к матери-земле. Никогда ему еще не было так хорошо на душе, как сегодня! Опьяненный радостью, он забыл и о воре с драгоценной шапкой, и о вечном страхе, который его преследует и гонит с места на место. Ему бы хотелось посмотреть со стороны на мчавшихся лошадей, прислушаться к тарахтенью брички, представить себе, что сказали бы люди, увидев такую упряжку:

«Едет, видать, зажиточный хозяин».

Солнце уже стояло высоко в небе, когда Танхум с шумом и грохотом въехал в колонию. Он стал разыскивать хату, где жила сваха, но, подъехав к ней, вдруг повернул лошадей в другую сторону.

– Что ж это вы не узнали моей хаты? – крикнула выбежавшая навстречу растрепанная Ханця, накинув на голову платок. – Заезжайте, заезжайте, пожалуйста!

Танхум завернул к ней во двор и стал распрягать лошадей. Ханця ушла в хату хлопотать по хозяйству.

Со всех сторон стали подходить колонисты. Пока Танхум распрягал лошадей, они разглядывали их и прикидывали на глаз, какая им цена.

– Кони что надо! Жеребцы как на подбор! – отозвался низенький человечек с седенькой бородкой.

Он подошел ближе к лошадям, заглянул им в зубы, поднял хвосты и разочарованно сказал:

– Вот те на! Это же совсем не жеребцы, а кобылы! А я думал…

– Что ты думал? – спросил высокий белобрысый мужчина. – Ты, наверно, хотел попросить жеребца на случку? А лошади хорошей породы…

– А бричка посмотрите какая… Вы слышали, как оси звенят? – отозвался другой колонист.

– А у этой вроде копыто расколото, – заметил кто-то. Поначалу Танхум с удовольствием слушал, как люди расхваливают его лошадей, хотя и боялся дурного глаза. Но замечание о расколотом копыте обидело его. Он хотел было отчитать человека, высказавшего такую чушь, но, повернувшись к нему, узнал в нем отца своей невесты.

Танхум напоил лошадей, приготовил для них мешанку, но мысль об обидном замечании будущего тестя не оставляла его.

«Видно, кони его получше моих и блеснуть мне перед ним нечем».

Наконец он не выдержал, подошел к отцу невесты и сказал:

– Вы говорите, что копыто расколото? Ничего подобного. Это вам показалось. Она просто плохо подкована, оттого и ногу держит не так, как надо, а бежит – дух захватывает… Перековать надо, и дело с концом.

Отец невесты ничего не ответил и продолжал разглядывать лошадей.

Из хаты вышла сваха. Она отозвала его в сторону и шепнула ему на ухо:

– Это же ваш гость! Жених вашей дочери!

Затем едва заметным кивком отозвала в сторону Танхума, долго с ним толковала, повторяя одни и те же слова:

– Сокровище я нашла для вас! Бриллиант! Сияет, как солнышко ясное! Полмира обойди – другой такой не найдешь. И умом и красотой блещет. Отдаем вам золотой клад, чистое золото!

– Так сколько вам надо заплатить за сватовство? – перешел к делу Танхум.

Сваха молчала. Она, видимо, ждала, что жених назовет ей сумму. Не долго думая, Танхум сказал:

– Дам вам пятерку, но с тем, чтобы свадьба была как можно скорее… Время сейчас горячее, ждать некогда, надо выезжать в поле.

Они долго торговались, а когда поладили, сваха подвела жениха к отцу невесты, который все еще стоял с колонистами около лошадей. Все трое отошли в сторону, поговорили немного и отправились к невесте.

Колонисты проводили их любопытным взглядом, строя всевозможные догадки насчет приезжего.

– Наверно, дельце какое есть, – заметил один из них. – В такую пору человек не станет даром гнать лошадей. Наверно, уж очень нужно было.

– Может, хочет лошадей менять? – высказал предположение другой. – Черт их разберет, этих богатеев, с их делами…

– А может, свататься приехал? – сказал третий.

…Сваха пошла в хату к невесте, а хозяин повел гостя по двору. Они долго рассматривали ригу, амбар, скирды сена и соломы, плуги, телегу. Проявляя гостеприимство, хозяин предложил Танхуму овес для лошадей, но гость с самодовольной улыбкой хвастливо заявил:

– За три версты не выезжаю без корма для лошадей и без ведерка. Лошадь любит, чтобы за ней уход был.

Они долго еще толковали о всяких домашних делах, затем хозяин зашел в хлев, оставив гостя во дворе.

Танхум подошел поближе к хлеву, до его слуха донесся вкрадчивый голос:

– Драгоценный камень я нашла для тебя! Бриллиант, настоящий бриллиант! Полмира объехать – другого такого не сыщешь…

Притаившись, он жадно ловил каждое слово свахи.

– Если бы ты видела, сколько народу сбежалось, чтобы поглядеть на его коней. Сам царь мог бы запрячь их в свою карету. Вот какие кони! Теперь таких и не найдешь. Посмотреть на них – сразу видно, какой хозяин твой суженый. А упряжь и бричка какие! А земли сколько у него! А хозяйство какое! Да разве все перечислишь? Ты только на коней посмотри, и хозяин тебе сразу и приглянется.

Желая предстать перед невестой во всей своей красе, Танхум распахнул свой черный пиджак и выставил наружу свою голубую рубаху, подпоясанную зеленым кушаком.

Вышел из хлева хозяин и пригласил гостя в хату. Усадив его, он крикнул дочери, которая в сенях разливала молоко из подойника в кринки.

– Живее, Нехама! У нас гость, дожидается тебя… Такую работягу, как она, такие умелые руки и сыскать трудно. Вы только посмотрите, какой порядок во дворе, в хате! Все сделано ее руками, – расхваливал отец Нехаму. Его маленькие черные глаза блестели, на тощем загорелом лице играла улыбка.

Танхум окинул взглядом комнату, посмотрел на стены, потолок и, соглашаясь с отцом, кивнул:

– Конечно, хорошая хозяйка в доме – целое богатство.

Вошла Нехама. В белом платье с черными крапинками, с гладко причесанными волосами, она казалась очень привлекательной. Ее толстая коса была перекинута через плечо. Нехама застенчиво взглянула на Танхума, и густая краска выступила на ее белом полном лице.

Первые несколько минут ни жених, ни невеста не знали, о чем говорить. Танхум понимал, что толковать сейчас о крестьянских делах неуместно, что девушке надо что-то другое сказать, но что именно – он не знал. Ничего путного в голову ему не приходило. Он сидел и растерянно глядел на Нехаму. Опустив голову, Нехама тоже молчала. Но тут Танхум вспомнил, что купил на ярмарке жареные подсолнухи. Он вынул из кармана полную горсть семечек и подал их девушке и ее отцу.

– Хорошие семечки! Это ваши собственные? – спросил отец.

– А как же!

– Да, семечки хорошие! – поддержала отца Нехама. Она посидела еще немного, потом ушла в соседнюю комнату, поискала что-то и вынесла оттуда книгу, купленную ею когда-то в городе на ярмарке.

– Видали такую книгу? – спросила она Танхума. Танхум посмотрел на обложку и прочитал по складам:

– «Ива-нов. Гео-гра-фия. Санкт-Пе-тер-бург». Петербург, Петербург, – повторил он несколько раз единственное знакомое слово. – Говорят, большой город, там царь живет.

– Здесь рассказывается… – неуверенно начала Нехама, зардевшись, – здесь описывается о земле и о воде. Земля занимает всего одну четверть, а остальные три четверти – вода. Так пишется в этой книге…

– А у нас, поди же ты, даже пруда порядочного нет, – перебил ее отец. – Скотину напоить негде, не то что коня выкупать.

Танхум взял книгу, стал перелистывать ее и рассматривать картинки. Отец с дочерью грызли подсолнухи.

Но вот хозяин перестал грызть семечки, встал и, выходя из комнаты, посоветовал:

– Пройдитесь немного, молодые люди, прогуляйтесь. Когда, нагулявшись, молодые вернулись, их ждал уже ужин. Танхум с Нехамой о чем-то перешептывались, и сколько отец ни старался хоть краем уха подслушать, о чем они разговаривают, ему это не удавалось.

Было уже темно и поздно, и хозяин предложил Танхуму переночевать в его доме. Танхум согласился.

Утром Танхум встал рано, подсыпал корму лошадям, взглянул на небо и дал понять невесте и ее отцу, что ему нельзя больше задерживаться здесь, пора приниматься за пахоту.

Нехама застенчиво опустила голову и молчала. Отец смотрел на дочь, выжидая, что она ответит жениху.

– Золотые денечки, – повторил Танхум. – Уже подсохло… Каждая минута дорога. Зачем еще раз лошадь гнать?

– Нельзя же так сразу… – ответил за Нехаму отец.

– Тогда не знаю, как мне быть, – ответил Танхум.

– Поезжайте домой, справьтесь с делами, а там посмотрим, – сказал отец,

Танхум растерялся. Не зная, что ответить, он, удрученный, поплелся к свахе.

– Я, наверно, невесте и ее отцу не подхожу! – заявил он, едва переступив порог ее хаты.

– Почему вы так думаете? Я сейчас же пойду к ним и выясню, в чем дело, – ответила сваха.

Накинув платок, она побежала к соседу. Спустя некоторое время она позвала Танхума, велела ему посидеть в передней, а сама зашла в комнату, В комнате слышался оживленный разговор. Танхум прислушался. Говорила сваха:

– Я знаю его родственников. Он из честной, порядочной семьи. Чего же тут волынить? Давайте сегодня же устроим помолвку, а спустя несколько дней сыграем свадьбу. Жених правильно говорит, нельзя терять время, пора выезжать в степь…

В этот же день молодых помолвили, а через два дня отец Нехамы отобрал для свадебного стола несколько кур из тех, что хуже несутся, зарезал молодого теленка, достал рыбы. Напекли и наварили разные яства.

Свадьба была отпразднована без особой торжественности. Вечером совершили обряд венчания, и все сели за ужин. Из родни жениха не было никого.

– Если будет все хорошо, мы их дома соберем, повеселимся, – оправдывался Танхум, – а сейчас пахота и сев, зачем отрывать их от работы?

Когда гости разошлись, Танхум пошел в конюшню накормить лошадей, а молодой жене наказал собираться в дорогу. Он велел ей упаковывать все, что попадется под руку

– Пригодится, – говорил он, – в хозяйстве все может пригодиться.

Отец сердился, ворчал, иногда отбирал кое-что из того, что прихватил зять. Но того это не смущало.

Когда бричка была доверху нагружена домашними пожитками, Танхум попрощался с тестем, усадил жену на передок, сел рядом с нею и стегнул лошадей. Ехал он быстро, словно за ним кто-то гнался. Время от времени он поглядывал на поля и, замечая черные пятна свежевспаханной земли, недовольно морщился.

– Видишь, люди пашут вовсю! – с упреком обращался он к молодой жене, показывая на поля. – Каждый день теперь на вес золота…

17

Свадьба у Заве-Лейба была тихая, без музыкантов. Во дворе Бера Донды поставили венчальный балдахин. Жених, как положено по обычаю, семь раз обошел вокруг невесты, надел ей обручальное кольцо, отпил глоток вина из кубка. Потом невеста поплакала немного. Бер, Рахмиэл, Фрейда, жених с невестой и собравшиеся гости зашли в хату, уселись за скромный свадебный стол, выпили немного вина и разошлись по домам.

Жена Заве-Лейба – Хевед, которую он привез из соседней колонии, была высокая, здоровая, с мясистыми, толстыми губами.

После свадьбы молодожены перебрались в свою хатенку, перестроенную из сарая, купленного у Гдальи Рейчука. Хевед тут же отправилась к отцу за коровой, которая была обещана Заве-Лейбу в приданое. Увидев ее, Заве-Лейб рассердился и начал ругать жену:

– Надула ты меня! Обещали дать корову, а какая же это, с позволения сказать, корова, когда у нее только три соска?… Корову они мне дали, чтобы ей околеть! До самой свадьбы не дали даже поглядеть на нее. Обманул меня твой отец, как цыган на ярмарке.

Чем больше горячился Заве-Лейб, чем свирепее нападал он на жену, тем нежнее становилась она к нему, стараясь смягчить его негодование. Но это не помогло, он никак не мог простить такое.

– Ну, чего раскричался? Успокойся! Ни к чему это, – умоляла его Хевед. – Корова отелится, будет, дай бог, телка, вот обзаведемся мы новой коровой. Если судьбе будет угодно, мы еще кое-что наживем. Люди рады были бы иметь такую корову, как у нас…

– Откуда ты знаешь, что она стельная?

– Первый год, что ли, она у нас! – ластясь к мужу, уверяла Хевед. – Каждый год она приносит теленка. Двух телок мы уже выкормили от нее.

– Помни же, что ты мне сказала! – угрожающе предупредил Заве-Лейб. Он уже жалел, что не попросил у тестя в приданое лошадь вместо коровы.

«Черт бы его не взял, – подумал Заве-Лейб, – если бы он дал мне лошадь. У него их две, мог остаться с одной. А почему у него должно быть две лошади, а у меня ни одной? Дочь его я взял на свои плечи, с него обуза долой? Ничего, мог бы мне дать одну лошадку… Тогда бы я мог хоть сейчас сговориться с кем-нибудь, и мы бы вместе вспахали десятину-другую и посеяли бы немного пшеницы. А теперь что мне делать? Разве только пойти на поклон к богатеям и попросить у них помощи…»

Как только началась осенняя пахота, Заве-Лейб пошел к зажиточным хозяевам:

– Вспашите мне хоть сколько-нибудь землицы, я в долгу не останусь, отплачу своим трудом за одолжение…

Домой вернулся он возмущенный, сердитый.

– Чтобы сгорели они, эти проклятые богатеи! У них все, а другой пусть с голоду подохнет… Ничего, Хевед, как-нибудь обойдемся без их помощи. Сами впряжемся в плуг вместе с коровой и вспашем землю… Не пойду больше клянчить у них, у этих мироедов, чтобы их всех чума передушила!

Хевед с болью в душе глядела на измученное, суровое лицо мужа. Подойдя к нему, она ласково сказала:

– Не огорчайся, как-нибудь вспашем.

– Надо, чтобы корова наша хорошенько попаслась и набралась бы сил.

– Что-то корова наша вчера вечером плохо ела, – взволнованно заявила Хевед.

Она не решилась сказать мужу, что вчера вечером корова дала мало молока, боясь, как бы он опять не накинулся на нее с упреками.

Хевед вчера весь день места себе не находила: все думала, что случилось с их коровой, почему она почти перестала давать молоко. Может, она, упаси господи, и в самом деле захворала? Ночью Хевед несколько раз выходила во двор и осматривала корову: ощупывала шею, живот, приникала ухом к ее бокам. Корова уныло глядела на хозяйку. А Хевед все еще не могла решить, действительно корова заболела или ей только так кажется.

На следующий день рано утром Заве-Лейб ушел к соседу за плугом. Хевед принесла корове свежей травы, но та только понюхала ее, есть не стала.

«Она больна, моя коровушка», – поняла наконец Хевед и твердо решила не говорить об этом мужу.

Заве-Лейб притащил откуда-то деревянный плуг прадедовских времен, давно вышедший из употребления, впряг в него корову. Привязав к плугу веревку, Заве-Лейб хотел тоже впрячься, но Хевед этого не допустила. – Дай, я сама пойду с ней в упряжке, – настаивала она.

– Ну, ладно, – согласился наконец он. – Будешь водить корову за рог и тянуть веревку, а я сзади буду подталкивать и поворачивать, когда надо будет.

Хевед ухватила корову за рог и повела ее к огороду, а Заве-Лейб сзади все время приподымал плуг, чтобы лемех не врезался в землю. Когда они вступили на огород, Заве-Лейб опустил лемех. Хевед одной рукой вела корову, другой тянула плуг. Она изо всех сил старалась помочь корове, но, пройдя первую борозду, до того утомилась, что едва переводила дух. Вся мокрая от пота, ручьями лившего с ее лица, она совсем обессилела и опустилась на землю.

– Пусти меня, я буду помогать корове, – сказал Заве-Лейб.

– Не надо. Я немного отдохну и опять впрягусь, – ответила Хевед.

Посидев, она поднялась и снова потащила плуг. Вскоре она приловчилась, пахать стало легче. Лемех без особого труда врезался в почву, и рыхлая земля, рассыпаясь, плавно ложилась в борозду.

– Эй, пошли! Эй! – подгонял Заве-Лейб корову.

На повороте корова вдруг зашаталась и грохнулась наземь. Заве-Лейб пытался поднять ее за хвост, но она не вставала.

– Ну, вставай же! Чего легла? – в отчаянье тормошил он ее.

У него спирало дыхание. Он торопливо высвободил корову из шлеи, присел на корточки и, заглядывая в большие хмурые глаза коровы, начал ласково гладить ее.

– Что с тобой, буренушка? Вставай! Ну, скажи, что с тобой? – взмолился он.

Голос его дрожал. Корова положила голову на землю, высунула язык и тяжело дышала. Холодный пот выступил у него на лбу.

– Обманули меня, обманули! – зарычал он и с яростью набросился на жену, но тут же опять подбежал к корове.

Хевед, обливаясь слезами, стала оправдываться;

– Здоровая же она была, дай мне бог с тобой, Заве-Лейб, такое здоровье! Она ведь наша кормилица, все наше утешение. Вставай, мамочка моя, вставай! На кого ты нас покидаешь? Ох, горе наше горькое, судьба наша горемычная! Ну вставай же, жизнь моя, сжалься над нами, вставай!

18

То, что Танхум долго не появлялся в доме Боруха Зюзина, было истолковано стариком в пользу «жениха»: видимо, парень мотается по деревням, чтобы заработать лишний рубль к предстоящей свадьбе с Гиндой. А тут еще подготовка к другой свадьбе – старшей дочки Миндл – и связанная с этим суета отвлекли внимание семьи от непонятного поведения Танхума. Но в душе Гинды затаилась смутная тревога – девушка не знала, что и подумать о долгом отсутствии человека, которого мысленно называла своим женихом. И вот до Зюзиных донесся слух: Танхум откуда-то появился в хорошей новой бричке, запряженной парой крепких коней, и опять куда-то умчался. Эта нежданная весть обрушилась на дом Боруха, как гром с ясного неба, в семье по-разному ее толковали, высказывали противоречивые предположения.

– Откуда он мог раздобыть такую богатую упряжку? Это просто чудо!

– Почему же такое чудо случилось именно с ним? – толковали люди. – Тут что-то неладно. Уж не набрел ли он на зарытую кубышку: недаром же он так бредил кладами.

Но Борух только добродушно, чуть хитровато улыбался и не переставал нахваливать Танхума:

– Вот молодчина парень! Это настоящий сорвиголова. Такой нигде не пропадет, такой и в воде не утонет, и в огне не сгорит. Ему просто-напросто счастье привалило.

– А может быть, – говорили соседи, – у него узелок был. Собирался жениться, вот и копил понемногу денежки.

– Так или иначе, – радостно потирал руки Борух, – это просто чудо. Теперь он, слава богу, может, и приданого не потребует.

Борух был на седьмом небе: шутка ли, ему и его младшей дочурке так повезло! С минуты на минуту ждал он появления будущего зятя. И то сказать – раз уж у него есть свой дом и своя упряжка, значит, ему недостает только хозяйки. Вот он и заявится в один прекрасный день и скажет:

– Ну, Гинделе, хватит гулять, давай поженимся. А уж тогда кто сравнится с Борухом Зюзиным?

От переполнявшего его душу счастья ему хотелось запеть:

Но хоть Боруху и казалось, что счастье его младшей дочки близко, Гинда думала иначе. Ей казалось странным поведение Танхума; почему он перестал вдруг посещать их дом, где его принимали, как родного? Внезапное появление его и стремительное исчезновение в богатой упряжке совсем потрясли душу девушки – она не могла объяснить все это, хотя и пыталась строить разные предположения, чтобы как-нибудь успокоиться и заглушить неясные подозрения.

Прошел день-другой после внезапного появления и исчезновения Танхума, а о нем не было ни слуху ни духу – как в воду канул. На третий день Гинда вышла на улицу и стала поглядывать в оба ее конца в смутной надежде, что он снова появится.

И действительно, вскоре она услышала громкий стук колес, на который из дворов и палисадников выбегали любопытные. Кто-то крикнул:

– Танхум едет!

У Гинды так и замерло сердце: неужели он и на этот раз не остановится у их дома? Но прежде чем ей удалось увидеть бричку, выплывавшую из облака поднятой ею пыли, всю ее душу потрясло новое восклицание:

– Ой, смотрите, да ведь он не один – с ним какая-то женщина! Неужели это его жена?

Услышав эти слова, Гинда чуть не упала; смертельно бледная, окаменевшая от ужаса, стояла она, прислонясь к изгороди палисадника.