1

После сева начались проливные дожди. Одно время они прекратились, но ненадолго, вскоре пошли с новой силой и как раз в ту пору, когда хлеба начали вызревать. Обилие влаги способствовало буйному росту трав, которые так заполонили кукурузу, подсолнух и картофель, что прополоть их не было никакой возможности. Танхум с Нехамой выбивались из сил, но справиться с сорняками не могли.

– Вот беда! – огорчался Танхум. – Смотри, Нехама, как трава прет. Только выполешь кукурузу, а назавтра трава опять выползает. А картошку бурьян так забил, что местами и кустов не найдешь. Надо бы нанять людей на подмогу, а то все пропадет.

Подоспел и сенокос. Густые, вымахавшие почти в человеческий рост и полегшие от ливневых дождей травы косить было невозможно, и допустить, чтобы они сгнили на корню, неубранные, Танхум тоже не мог.

– Хоть разорвись! – жаловался он жене. – Что нам делать?

Но вот прекратились дожди, и с пропашными Танхум, наняв на время батраков, справился, да и траву кое-как скосили, Трудно было, правда, вывезти из степи копны, но Танхум, никому не давая и часа передышки, управился и с этим, переключился на уборку хлеба.

Таких высоких стеблей, таких тяжелых колосьев он давно не видел и благодарил всевышнего, что вовремя, к весне, пришли немцы и дали ему возможность вспахать и засеять землю, которую хотели отнять у него большевики.

Из-за невиданного урожая страдная пора сильно затянулась. Только он успел убрать пропашные культуры и хлеб, как началась зяблевая вспашка, а там подоспели поднятие паров и осенний сев, не давая Танхуму никакой передышки. Он из кожи лез, чтобы вовремя со всем управиться, чтобы, не дай бог, опять не пошли дожди, чтобы успеть все сделать до первых заморозков и первого снега.

И вдруг произошло что-то непонятное: по дороге на запад, поднимая тучи пыли, потянулись колонны немецких солдат.

Стремительное отступление кайзеровских войск всполошило Танхума.

«Как же это так, – думал он, – совсем недавно они так уверенно шли на восток, а теперь бегут назад во все лопатки. Что случилось?»

– Рус пиф-паф! – пытался объяснить ему происходившее попросивший напиться солдат.

– У нас революцион, – не без гордости, но немного растерянно говорил другой.

«Выходит, что и у них будут землю делить по душам. Поэтому-то они и бегут – боятся, как бы, не дай бог, не опоздать к дележу. Ну, совсем как наши солдаты», – разочарованно подумал Танхум.

Вечером Танхум пошел к Юделю.

– Что будем делать, реб Юдель? Избавители-то наши пятки смазывают… Того и гляди опять красные придут, а ревкомы шутить не будут,

– Бог милостив, – уклончиво ответил Пейтрах. – Утро вечера мудренее. Поживем – увидим. Не на одних ведь голодранцах мир держится…

Так и не получив от Юделя вразумительного ответа, Танхум поплелся домой.

– Может, бог надоумит наших спасителей, и они не бросят нас на произвол судьбы, – сам себя утешал Танхум.

Наутро, чуть свет, когда он возился по хозяйству во дворе, в глаза ему бросилось оживленное движение возле плотины: там показались пустые подводы и несколько вооруженных всадников. Часть их свернула к дому шульца, остальные стали заезжать в другие дворы. Вскоре и к риге, где стоял Танхум, подошли трое военных в серозеленых мундирах. Один из них, по-видимому старший, с холодными строгими глазами, сказал, помахивая плеткой:

– Немецкая комендатура приказывает вам выделить для нашей армии корову.

– Какую корову? Не понимаю, о чем вы говорите, Панове, – удивленно развел руками Танхум, – ведь вы пришли к нам, как защитники от… от… Смилуйтесь! Один бог знает, как мы тут намучились. А если и сохранилась кое-какая скотина…

– Чего ты там мелешь, доннерветтер? – вспылил старший и поднял плетку.

– Сжальтесь, умоляю вас! Чего вы от меня хотите? Мало ли коров у местных хозяев? Почему же именно моя вам понадобилась?

– Опять болтаешь? Давай корову, и дело с концом! – заорал второй немец, коренастый, с оплывшим от жира лицом, и ударил Танхума прикладом.

Скривившись от боли, Танхум завопил:

– Панове, что вы делаете!…

Он упал на землю и сунулся было целовать сапоги старшему, но тот оттолкнул его, скомандовал:

– Всыпьте ему как следует!

Солдаты сняли шомпола и подошли к Танхуму, но он вскочил и с ревом пустился бежать, а Рябчик, который все время заливался лаем, вдруг протяжно завыл. Тогда старший, молча наблюдавший за всем, выстрелил в собаку.

– Ой, горе мое, это же мой верный страж! Что плохого он сделал вам? – завопил, остановившись, Танхум.

Немец промахнулся, и пес пустился наутек.

Танхум, убедившись, что Рябчик жив и невредим, бросился к хлеву, чтобы не дать немцам увести корову.

Разъяренные оккупанты начали зверски избивать его. Из дома выбежала Нехама. Она плакала, умоляя немцев отпустить ее мужа.

Оттащив избитого Танхума в сторону, немцы вывели бурую корову-первотелку, привязали к подводе и уехали.

Вся в слезах Нехама побежала за водой, чтобы обмыть окровавленное лицо мужа.

Когда Танхум пришел в себя, немцы с нагруженными подводами были уже далеко.

Целую неделю после перенесенных побоев Танхум лежал пластом. Но еще пуще угнетала его мысль о понесенном уроне.

Но вот до него дошел слух, что верстах в двадцати от Садаева красные наголову разбили какие-то части отступающих немецких войск. И Танхум, больной, ослабевший после побоев, решил с помощью Нехамы добраться на подводе до этих мест: авось, убегая от красных, немцы бросили его корову и кто-нибудь ее подобрал; а то, может, красные отбили ее, и как знать, вдруг отдадут хозяину.

По пути Танхуму повстречались два всадника – один в коричневой крестьянской свитке и в картузе с блестящим козырьком, другой в свитке, юфтевых сапогах и солдатской фуражке цвета хаки.

Объехав подводу, всадники хотели помчаться дальше, но Танхум окликнул их, и они сбавили ход, попридержали коней.

– Не знаете ли вы случайно, – спросил Танхум, – не отбили ли у немцев коров, которых они забрали в окрестных селениях?

– А что? – поинтересовался всадник в свитке. – Они и у тебя корову забрали, да еще, видать, уплатили тебе как следует?

– Чтобы им всю жизнь так платили! – злобно отозвался Тапхум.

– Ну что ж, мы, кажется, им заплатили как надо, – сказал второй всадник и поскакал дальше. За ним умчался и тот, что разговаривал с Танхумом.

…Неподалеку от полустанка Танхум увидел разбитые и обгорелые товарные вагоны, много тюков прессованного сена, рассыпанный овес. Какой-то старик, наклонившись, подгребал рассыпанный овес в мешок.

– Красные задали перцу немцам, чтоб они сгорели, грабители проклятые! Лучше бы сено сгорело, чем им доставаться! – сказал старик, увидев Танхума.

– Вы правы. Конечно, сволочи, погибели на них нет!… А не слыхали ли вы, часом, – может, они в спешке и скот побросали?

– Не слыхал… Может быть, и побросали. А что?

– Да вот они корову у меня забрали, бурую, с белой отметиной на лбу…

– Ну, где же вы ее теперь искать будете?

– Буду искать. Может, бросили ее окаянные, а люди подобрали.

– Если немцы бросили, красные забрали. А красные отдают скот беднякам…

– Да, да, они все отдают беднякам. И землю им опять дадут. Разбогатеют бедняки, – не без ехидства сказал Танхум, – и бедняков не будет.

– Одни богачи будут, – поддакнул Танхуму старик. Танхум помедлил еще немного возле разбитого состава.

«Отсюда недалеко колония Бахерс, – раздумывал он. – Завернуть разве туда? Кстати, можно навестить бубушку Брайну, если она жива, и захватить ее с собой. В случае чего, на нее землю можно получить». Нищего старика, которого он когда-то приютил, чтобы получить на него надел земли, а потом прогнал, теперь не сыщешь. «Ну, да и наплевать, нищих хватает, долго ли найти другого?» – решил Танхум.

О своем намерении снова взять бабушку Брайну и какого-нибудь бедняка он пока не решился сказать Нехаме: еще поднимет шум – не стану, мол, ухаживать за двумя беспомощными стариками, мало ли я намаялась с ними в свое время?

Ехать в колонию Бахерс он пока передумал.

2

Рано утром Танхум начал готовиться к отъезду. Пока Нехама доила коров и готовила завтрак, он метался из конюшни на чердак, с чердака в клуню, и, когда завтрак у Нехамы поспел, все было готово и у Тапхума: мешанка для коней замешена, мякина и дерть в дорогу приготовлены, ведро позвякивало под бричкой. Танхум наспех поел и стал торопить жену, – пора в путь-дорогу, время не терпит.

– Сейчас, сейчас, Танхум, подожди минутку, я уже выхожу, – суетилась Нехама, оглядывая все, – не забыла ли она сделать что-нибудь такое, без чего нельзя уезжать.

Вспомнила вдруг, что не заперла кур, которые сегодня должны снестись; не поставила обед в погреб, чтобы не прокис.

И все же расторопная женщина вовремя успела со всем управиться. Когда муж выносил из конюшни сбрую и запрягал молодых кобыл, которые были его гордостью, Нехама стояла уже на крыльце, в белом в горошек платье, с турецкой шалью на плечах.

Нехама села в бричку, Танхум отпустил вожжи, и резвые лошадки весело понеслись по гладко укатанной дороге.

С тех пор как Танхум купил новую бричку и упряжь, он каждый раз, выезжая со двора, не мог налюбоваться радующими глаз пестрыми разводами на светло-зеленой бричке, наслушаться мерного топота быстрых лошадей. Вот и сейчас сердце его было переполнено счастьем: всем своим существом он радовался их быстрой рыси, Да какая там рысь – это был орлиный полет: кони парили над землей, едва касаясь ее копытами.

Танхум хорошо знал, с какой завистью смотрят сельчане на его лошадей, и ему захотелось еще быстрей разогнать их – пусть лопнут от зависти! Да и то верно – у кого еще есть такие лошади, такая бричка, как у него, Танхума!

«Небось гадают, куда это я еду в такую рань, – размышлял Танхум, – на ярмарку или к кому-нибудь в гости, а то и на свадьбу. И уж наверняка никто не догадается, что гонит меня не радость, а беда».

– Эй вы, рыжие! – замахнулся он на лошадей и оглянулся по сторонам – видит ли кто, как он едет? Завидев ребятишек, с криком выбежавших из соседних ворот и вприпрыжку погнавшихся за бричкой, Танхум обрушился на них с бранью и проклятиями: – Погибели на вас, нет, байстрюки! И куда только черт нас носит?!

Но тут же вспомнив, куда и зачем едет, Танхум повернулся к жене, огорченно попрекнул:

– У всех растут дети… Как бурьян на пустыре, прут на свет божий!… Иной раз отец с матерью и сами не рады их появлению, а вот поди же!… Э, да что тут говорить – пало на нас проклятие божие!…

– Да будет тебе все о том же! – с раздражением повела Нехама глазами на мужа и, зябко закутавшись в шаль, отвернулась, как бы избегая встретиться с ним взглядом.

С тех пор как начали делить землю по душам, Танхум все чаще и горше стал сетовать на свою судьбу: сколько лет прошло со дня свадьбы, а детей у них с Нехамой все нет и нет!

Не раз Танхум ездил с женой к врачам, не раз обращались они за помощью к разным знахаркам и бабкам. И каждый раз возвращались из таких поездок полные надежд – наконец-то уж теперь-то наверняка Нехама понесет и родит мальчика или, на худой конец, девочку. Но каждый раз надежды их обманывали. Шестеро детей у них могло уже быть. Подумать только – шестеро! Сколько земли уплыло! А сколько рабочих рук! Сколько рук для хозяйства, не нанятых, а растущих сами по себе, как трава во дворе у Танхума. Ему не пришлось бы нанимать чужих людей и выкладывать им кровные денежки.

И ведь только подумать, сколько женщин он встречал на своем пути! Иные были маленькие, щуплые, не на что посмотреть, а вот поди ж ты – он гнушался ими, а они-то оказались плодовитыми, как кошки, а его Нехама, такая здоровенная, ядреная баба, с такими крутыми бедрами, с такой высокой грудью, – и вдруг бесплодна! А ведь сколько детей она могла выносить под сердцем, скольких младенцев выкормить этой грудью! А земли-то, земли! Сколько он мог получить! С ума сойти, да и только!

Собственно говоря, эта-то соблазнительная грудь и присушила Танхума, когда он впервые увидел Нехаму. Он так и прикипел к ней сердцем, махнув рукой на Гинделе, и решил тогда послать к Нехаме сваху. Женитьба на такой состоятельной девушке дала ему возможность развязать себе руки и пустить слух, что большое хозяйство он получил в приданое.

Почему-то на этот раз, несмотря на множество разочарований, он был куда больше уверен, что знахарка поможет и Нехама раньше, чем через год, родит ему сына, а то и сразу двоих, а там опять двоих – ведь родила же его бабушка в летах двойню. Чем же его Нехама хуже?

Танхум размечтался, и сладостны были его мечты, от них отошло, оттаяло его суровое сердце. И захотелось Танхуму обнять свою Нехаму – ведь и ей, поди, не сладко, – приласкать, приголубить ее, шепнуть, утешая:

– Не горюй, Нехама, вот увидишь – на этот раз ты родишь мне сына, а может, и двух, ну, а там уж пойдет – еще и еще…

Давно уже не было так хорошо на душе у Танхума, как в эту минуту, когда он мечтал о детях, которых народит ему жена. Он даже ударил вожжами лошадей – скорей, скорей бы доехать!…

Замечтавшись, Танхум зазевался, не заметил, что большая Гончариховская балка близко. Еще немного – и понесли бы буланые и сбросили бы бричку вместе с седоками на дно оврага; еще немного – и верная смерть!

– Тпрр! Тпрр! – очнулся Танхум от дум и изо всех сил натянул вожжи.

– Тпрр! Тпрр! – истошно закричала и Нехама, ломая руки. – Боже мой, вот-вот понесут… И что это стряслось с тобой, Танхум? Всегда боишься кнут лошадям показать, а тут как назло разогнался перед самой балкой…

Танхуму все же удалось вовремя немного свернуть в сторону и, придерживая лошадей, осторожно спуститься в овраг. Тут он опустил поводья, и кони дружно вынесли бричку в гору.

Вдруг вдали засверкала в лучах восходящего солнца церковная колокольня. В прохладном прозрачном воздухе разнеслись мерные удары колокола. Стихли они – и послышался приглушенный собачий лай, а там полусонный петух захлопал крыльями, громко запел, приветствуя рождающийся день: «Ку-ка-ро-ку!…»

И вот уже Танхум увидел дымки, поднимавшиеся в утреннее небо из множества труб, венчавших железные и черепичные крыши добротных каменных домов и темные, полусгнившие соломенные крыши мазанок.

Так постепенно на фоне серого неба вставала перед Танхумом деревня Веселица, в которой и проживала прославленная на всю округу знахарка.

Танхум прикрикнул на лошадей, и те помчались спорой рысью. На их топот, на легкий скрип новой брички вынеслись из ворот, злобно залаяли лохматые псы, из некоторых хат выбежали босые мужики и простоволосые бабы, с любопытством уставились на ладную упряжку и нарядную бричку.

– Хороши лошадки, видно, не жалеют овса для них, – сказал один из мужиков.

Танхум приосанился, натянул вожжи, будто хотел показать всем: вот какие у меня кобылки, смотрите, лопайтесь от зависти на доброе здоровье!

Из раскрытых настежь ворот какого-то двора выбежали гуси. Суетливо хлопая крыльями и громко гогоча, они припустились вдоль улицы. Лошади Танхума, испугавшись их, насторожили уши и, подняв хвосты, потянули бричку прямо на гусей. Те, рассыпаясь в разные стороны, загоготали еще громче.

– Ах ты черт проклятый, провались ты сквозь землю вместе со своими лошадьми! – дурным голосом закричала баба. – И куда тебя только несет? Ты же всех гусей у меня передавишь!

– Твои проклятья да на голову врагов наших, – отозвалась с брички Нехама и трижды плюнула через плечо, чтобы отвести проклятье. Танхум пробурчал что-то невнятное и на всякий случай тоже сплюнул.

Лошади стали, и Танхум, высунув ногу, как бы собираясь соскочить на землю, спросил у бабы:

– Где-тут живет знахарка?

– А которая? У нас их целых три: Явдоха Пармамчук, Параска Гнатенко, а самую главную зовут Хивря Лагойда. Скажи, какую беду тебе нужно отвести?

– Как бы вам сказать… Тут женское дело. Да и проклятья нехудо бы отколдовать.

– От проклятья? Да ты что – моих проклятий боишься, что ли? Не бойся, я без умысла, и у меня не злой глаз.

Баба начала прутиком загонять гусей домой и, увидев, что Танхум тронул коней, крикнула вслед:

– Вон там, на краю деревни, рядом с кузницей, спроси, где живет Хивря Лагойда, – тебе каждый скажет, она чего хочешь наколдует.

Танхум проехал почти всю деревню и увидел – около небольшой лачуги, от которой явственно доносился запах гари, стояло несколько повозок, валялись, видимо неисправные, бороны и плуги.

«Это, кажется, и есть кузница», – подумал Танхум, придержал лошадей и спросил у проходившего мимо мальчугана с белыми, как лен, волосами, не знает ли он, где живет знахарка Хивря.

– Знахарка? – переспросил мальчик и указал пальцем на полуразвалившуюся хибарку. – Да вот же ее хата, четвертая от кузницы. Вы легко ее узнаете – по большому камню, что лежит у ворот.

Танхум подъехал к лачуге и после короткого раздумья въехал прямо во двор. Желтый с лохматым, лихо закрученным хвостом пес выскочил из сеней, насмерть впился зубами в колесо брички и закосил яростным глазом на Танхума, не давая ему соскочить на землю. По счастью, тут же выбежала из хатенки сгорбленная, с морщинистым лицом старушка и стала отгонять пса.

– Сгинь, тварь поганая!

Пес отскочил в сторону и злобно, с хрипом залаял.

– Колдунья Хивря здесь живет? – громко спросил Танхум, стараясь перекричать пса.

– Какая там колдунья? Знахарка я – наговоры делать могу.

– Пусть знахарка, лишь бы нам с вашей помощью избавиться от беды, – отозвался Танхум.

Старуха набожно подняла глаза к уже посветлевшему небу.

– Не с моей, с божьей помощью. Если господь дозволит – помогу.

Танхум распряг лошадей, задал им корму и вошел с Нехамой в хатенку. Старуха уже сидела в красном углу, под иконой, где горела лампадка. На сгорбленные плечи она ради гостей успела накинуть золотистую накидку.

– Садитесь, – слегка подвинувшись на скамейке, сказала она Нехаме. – Какая с вами стряслась беда?

Нехама присела рядом со знахаркой, скинула с плеч шаль, а Танхум, войдя следом за Нехамой, подтянул голенища, почистил, поплевав на ладони, пиджак и только тогда подошел к знахарке.

– Ну, так что же у вас стряслось? – снова спросила знахарка.

Танхум подмигнул Нехаме: мол, это твое женское дело, ты и отвечай. Нехама, покраснев от смущения, пробормотала:

– У нас нет детей!

– С тех пор как мы поженились, – подхватил Танхум, – у нас уже могло быть по крайней мере пятеро детей! А что это за жизнь без детей – сами знаете. А тут еще землю делят… А хозяйство у нас, слава богу, есть…

– Так вы, значит, хотите иметь детей? – перебила его знахарка.

– Само собой разумеется… Мы уже, правду сказать, побывали кое у кого с этой бедой, да вот пользы не увидели и на ломаный грош, а денег зря выкинули немало… А вот вы, ходит слух, действительно помогли кое-кому! Только помогите, а о плате не беспокойтесь, я за ней не постою.

– От кого же или от чего вас отколдовать – от бесов, от злых людей, от сглазу или… – И тут знахарка снова закатила глаза, сделала набожную мину, поджидая, чтобы ее посетители выговорились и открылись ей еще в какой-нибудь нужде.

– А кто знает, какой злой дух послал на нас такую напасть. Да и за что бы? Мы, кажется, никому и никогда не сделали ничего дурного, никого, видит бог, не ограбили, не обокрали…

Танхум со злобной укоризной покосился на жену и чуть было не прикрикнул на нее: «Что ты там бормочешь?»

Но тут ему в голову пришла мысль, что над ним, быть может, и впрямь нависло проклятье за присвоенное воровское добро и что, пожалуй, не помешало бы отколдовать его именно от этого проклятья. Но как признаться знахарке в том, о чем не знает и жена и о чем даже наедине с самим собой он не любил вспоминать?

– А на все ли случаи жизни есть у вас наговоры? – помолчав, спросил оп у знахарки.

– Есть. Всякое колдовство, всякую беду отведу.

– Ну, тогда так: отколдуйте меня от проклятья, от злого глаза и вообще от любой беды.

Знахарка велела Танхуму отойти в сторону и, убедившись, что Нехама сидит около нее на скамейке, быстро схватила со стола яйцо и, крутя его над головой, снова набожно закатила глаза и начала что-то бормотать о бесах, о злых духах и о прочей подобной же чертовщине. Потом сухоньким, сморщенным пальцем поманила к себе Танхума и таинственным шепотом спросила его:

– Наговор сделать на одного ребенка или уж сразу на нескольких?

– На нескольких, на нескольких, чем будет больше, тем лучше, – так же шепотом ответил знахарке Танхум.

– Дети – большое богатство, и поэтому без денег никакой наговор тут не поможет. Так положите же деньги на стол, с их помощью мне, может быть, и удастся что-нибудь для вас сделать.

– Деньги? – обеспокоенно переспросил Танхум.

– Ну да, деньги, ведь надо же чем-нибудь заманить бесов, – стала растолковывать знахарка Танхуму свое требование. – Твоя жена должна будет смотреть на них и повторять раз за разом: «Хочу иметь детей, хочу иметь детей…»

Ну что тут поделаешь! И Танхум начал рыться в карманах. Он помнил, что у него там лежат две трёшки, одна пятерка и несколько десяток – десятки он захватил про запас на всякий случай, авось удастся купить на ярмарке что-нибудь для хозяйства, да подешевле. Хоть и ходили слухи, что царские деньги («николаевские») скоро ничего не будут стоить, но в его сознании это не укладывалось, ему казалось, что эти деньги – непреходящая, незыблемая сила. Вот и теперь в его кармане хрустят эти милые его сердцу бумажки, и ему хотелось вытащить обязательно самую мелкую купюру – трешницу, так как он был уверен, что того, что попадет в руки старухи, ему уж не видеть больше, как собственных ушей. Поэтому он долго рылся в кармане и щупал бумажки, но, как назло, вытащил, конечно, десятку. Он было хотел незаметно положить ее обратно, но не тут-то было. Зоркий глаз знахарки не упустил ничего.

– Ну, что же ты, положи ее на стол, – торопила она Танхума.

Танхум понял, что попал впросак, но не отступил.

– А может, и пятерки за глаза, хватит? – начал он торговаться.

– Чем больше, тем лучше, кладите, кладите, а двадцать пять было бы еще лучше, – отпарировала знахарка.

И Танхум сдался. Он отдал десятку знахарке. Авось она поможет… Удовлетворенно хмыкнув, старуха вышла в соседнюю комнату, повозилась там минуту-другую и вернулась с каким-то свертком, завернутым в одеяло.

– Пусть это будет младенчик, – сказала она, – ты качай его на руках, убаюкивай, а я пошепчу наговор. Ну, давай, начнем, скажи: «А-а-а» – и спой песенку.

– А-а-а-а, – покорно повторила Нехама, раскачиваясь и пристукивая ладонью «младенчика».

– Ну, что же ты не поешь? Пой, пой же! – Знахарка явно была недовольна Нехамой и начинала сердиться.

Нехама почувствовала отвращение к темным проделкам старухи. Ей хотелось плюнуть и уйти, но она боялась Танхума, по настоянию которого приехала сюда, и нехотя начала что-то бормотать.

Знахарка тоже шептала что-то похожее на колыбельную, затем схватила со стола яйцо и начала вертеть над головой Нехамы. Разбив это яйцо над стаканом и подлив в него немного мутноватой воды, она приказала ей выпить эту бурду и, когда та с трудом проглотила ее, благословила Нехаму и пожелала ей иметь столько детей, сколько она и ее муж себе желают.

Нехама поблагодарила знахарку и совсем уже собралась уходить, но Танхум никак не мог отойти от стола, где лежала его «красненькая». Он не мог примириться с ее потерей: ведь он дал ее только на время наговора, для дела, так сказать, неужели же у знахарки хватит бесстыдства оставить ее у себя?

И, как будто читая тайные мысли Танхума, знахарка сказала:

– Эти деньги теперь святые. Они помогут мне заманить злого духа и не допустить его к вашему дому.

И, как бы для того, чтобы немного утешить Танхума, знахарка добавила к своим наговорам еще один, трижды плюнула через плечо, приказала плюнуть и обоим супругам и напоследок пожелала им иметь много-много счастья.

3

Измученный тяжелыми переходами и кровопролитными схватками с кайзеровскими захватчиками, Давид Кабо после изгнания оккупантов получил приказ отправиться со своим продотрядом по деревням и хуторам – собрать продовольствие в помощь голодающим рабочим города.

Перед боевым походом на новый фронт в район Волноваха – Ясиноватая, примыкающий к Донбассу, Давид в своей пылкой речи сказал:

– Враги революции хотят костлявой рукой голода задушить миллионы рабочих, их жен и детей и остановить наше победоносное продвижение вперед. Вот почему борьба за хлеб – это борьба за социализм. Мы отправляемся на новый фронт – фронт борьбы с голодом и разрухой. Не сомневаюсь, что все честные хлеборобы поделятся последним куском со своими братьями рабочими. Они помогут нам взять у кулаков хлеб, который богатеи прячут в ямах, чтобы вызвать голод в стране. Если они нам этот хлеб добровольно не продадут, придется взять его силой.

Днем и ночью продармейцы отряда Кабо самоотверженно боролись за каждый фунт хлеба, отправляя обоз за обозом с продовольствием в пролетарский Донбасс.

Выполнив поставленную перед ним боевую задачу, Кабо получил приказ перебазироваться в район Гончарихи в помощь действовавшему там другому продотряду. В этом районе орудовали бандиты, убивали советских активистов, и пришлось усилить отряд чоновцев.

Добравшись к месту назначения, Давид явился к командиру.

Командир, высокий, с широким скуластым лицом, обрисовал ему обстановку в районе действия своего отряда.

– Я эти места знаю, как свои пять пальцев, – сказал Давид.

– Вы тут бывали? – поинтересовался командир,

– Я здесь вырос.

– Откуда вы?

– Из Садаева.

– Ну и отлично. В таком случае поедете на участок Петерковка – Янисель и попутно заедете в Садаево. У вас там родные?

– Сестра и много родственников… Я там свой человек. Они мне помогут собрать хлеб.

– Возьмите бойцов и отправляйтесь.

– Я обойдусь без бойцов. Пошлите их туда, где они нужнее, а я найду людей на месте в случае надобности.

– Ну, смотрите… Я позвоню в ревком, чтобы вам дали подводу.

Командир вышел и, вернувшись, вручил Давиду мандат.

– Сейчас приедут за вами. Поезжайте и действуйте, вам, как говорится, и карты в руки, – сказал командир на прощанье.

Солнце уже садилось, но Давид решил не мешкать и сразу пуститься в дорогу. Взволнованный предстоящей встречей с родными, он то и дело выходил на крыльцо: вот-вот должна появиться подвода по наряду ревкома.

Наконец к штабу подкатила телега. Возница, немолодой уже человек с худым, сильно заросшим лицом и с глубоко запавшими небольшими глазками, спросил, увидев на крыльце Давида:

– Я должен отвезти кого-то в Петерковку. Не вас ли случайно?

– Меня, меня, я уже давно вас поджидаю.

Давид ушел за вещами, а возница поправил упряжь, разложил на телеге солому, устраивая сиденье поудобней.

Давид вышел, с минуту критически оглядывал лошадей и спросил с незлобивой иронией:

– Не разнесут ли твои орлы телегу, а заодно и нас с тобой?

Но хозяин упряжки заступился за своих лошадей, ответил с достоинством:

– Хоть кони мои и давно не видели овса, а все же показывать им кнут не приходится.

Через минуту телега уже катила, подскакивая на ухабах, по улицам Гончарихи.

Отъехав версту-другую, хозяин начал понемногу сдерживать своих не в меру ретивых лошадей.

Беседуя с Давидом, возница не заметил неизвестно откуда взявшуюся позади них бричку. Впряженные в нее сытые лошади быстро неслись вперед, настигая телегу.

И тут с брички раздался крик:

– Отец! Откуда едешь, отец?

Танхум, присмотревшись к вознице, увидел, что на телеге действительно его тесть. Нехама освободила руки из-под шали, широко раскинула их, будто собиралось выпрыгнуть из брички и броситься к отцу с объятиями.

Отец Нехамы радостно и удивленно воскликнул:

– Откуда вы? Нехамеле, Танхум, дети мои?… Как поживаете?

С тех пор как Нехама вышли замуж за Танхума, она редко бывала у отца, даже в годовщину смерти своей матери не всегда приезжала к нему. Отец, овдовев, вскоре женился, а Нехама не ладила с мачехой. От этого семейного разлада отец Нехамы сильно страдал, и теперь эта случайная встреча после долгой разлуки очень обрадовала его. Передав своему седоку вожжи, старик соскочил с телеги, подбежал к Нехаме, расцеловался с ней, а потом и с Танхумом.

– Я так давно вас не видел. Совсем забыли меня…

– Где нам найти время, чтобы ездить в гости? У нас, слава богу, большое хозяйство, – оправдывалась Нехама»

Вдруг Танхум увидел Давида.

– Как это у вас на подводе оказался мой свояк? – спросил он старика.

– Так ты его знаешь?

– Как же не знать, ведь это брат жены Рахмиэла.

– Вот как… Вот это седок так седок! Вот уж кто расскажет нам обо всем, что делается на белом свете!

Танхум поздоровался с Давидом. Желая показать, что они действительно родня, он развязно назвал его «Додя» и заговорил с ним на «ты». Но Давид был сдержан и отвечал односложно, даже сурово.

– А я-то думал, что везу какого-то начальника, – вмешался в разговор отец Нехамы, – поди узнай, что это родня. Да я ради такого человека впряг бы лошадей в новую телегу и захватил бы кое-что с собой – надо попотчевать своего человека!

Он подошел к Танхуму и Нехаме, и они втроем начали о чем-то шептаться. При этом отец Нехамы завистливо поглядывал на лошадей Танхума, которые шевелили ушами, готовые в любую минуту завязать драку.

– Ты, может, пересядешь в мою бричку? – повернулся Танхум к Давиду. – Мы все равно едем в Садаево, я могу подвезти тебя, а тесть пусть возвращается домой, что ему зря лошадей гонять?

Давид молча пересел в бричку Танхума.

Танхум этого и добивался: дорогой он хотел узнать, зачем Давид едет в Садаево. Ведь как-никак он представитель новой власти.

Нехама и Танхум распрощались со стариком, Давид кивнул ему головой, и обе упряжки разъехались в разные стороны.

Давид, сидевший рядом с Нехамой, спросил Танхума:

– Так, значит, это твоя жена? Я ее однажды видел, но не узнал: давно дело было.

– Ты всегда чуждался нас…

– Как там мои?

– Перебиваются кое-как, теперь всем тяжело. Вот хлеб, слыхать, забирают, – начал жаловаться Танхум. – Отец и братья думали – отберут у Танхума землю, и сразу им легко станет. Ан нет, наоборот.

– Куда ездил? В гости к кому-нибудь? – попытался Давид перевести разговор на другую тему.

– Некогда нам по гостям разъезжать. Вот жена к родному отцу и то никак не вырвется. А зачем едешь? По служебным делам?

– Да, по разным… – уклончиво ответил Давид.

– Да, конечно, у власти сейчас немало забот, – как бы сочувствуя Давиду, поддакнул Танхум.

На этих словах разговор оборвался. Давид молчал, поглядывая по сторонам, – приближались с детства знакомые места. Помалкивал и Танхум. Он был уверен, что Давид едет затем, чтобы отобрать у него, у Танхума, хлеб. Зачем же еще ему ехать? И какой твердокаменный человек! С другими еще можно бы договориться, подмазать, а с этим…

«А не завезти ли мне этого представителя власти в Бурлацк или в Святодуховку, там бы с ним рассчитались!…» – подумал вдруг Танхум.

Лошади бежали рысцой, катилась по пыльной дороге, мелькая пестрыми узорами, нарядная бричка. Давид беседовал с Нехамой, но Танхум не прислушивался к разговору жены и свояка. Он весь был поглощен внезапно вспыхнувшей в его мозгу мыслью. Он даже слегка натянул вожжи, чтобы лошади не свернули на проселок, который вел к дому.

Заметив это, Давид почуял неладное.

– Ты куда же поехал? Дорогу, что ли, забыл? – спросил он Танхума и окинул его жестким взглядом.

– Да мне надо бы заехать на хутор, – пробормотал захваченный врасплох Танхум.

– На хутор? На какой хутор? – подозрительно переспросил Давид. – Поздно уже, какие дела в такую пору?

– Да я ненадолго, – попытался Танхум выйти из неприятного положения.

– Сначала отвези меня, а потом и поезжай куда хочешь, – приказал Давид. – Ты ведь сам набивался везти меня.

– Приедешь на час позже, только и всего, – еще раз попытался Танхум уговорить Давида, – иначе завтра мне снова придется гнать лошадей.

– Это уж твое дело, не брался бы везти. Не я тебя об этом просил, а ты меня… – разозлился Давид.

– Да ты чего кричишь? – храбрился Танхум, но лошадей повернул на проселок.

4

В Садаево они приехали поздно вечером. Танхум предложил Давиду переночевать у него. – Куда ты пойдешь на ночь глядя? Но Давид попрощался и ушел к своей сестре.

Танхум распряг лошадей и завел их в конюшню. А Нехама сразу же начала хлопотать по хозяйству, убирать комнаты, готовить ужин.

– Что ты там копаешься? – срывая на жене злобу, сердито сказал Танхум, выходя из конюшни.

– Я тебе готовлю ужин – ты ведь проголодался небось, – спокойно ответила Нехама.

Танхум промолчал, а Нехама вынула из кухонного шкафчика большой каравай румяного хлеба и отрезала мужу горбушку, зная, как муж любит ее; затем поставила на стол кринку со сметаной и миску со свежим творогом.

Сев за стол, он отломил кусок горбушки, посолил и начал есть.

– Скоро праздник, Танхум, надо убраться, постирать, – помолчав немного, снова заговорила Нехама.

– Ну, праздники скоро, а что нам в них? Кого ждешь в гости? – начал злиться Танхум.

– Мало ли кого? Может, отец приедет, может… – Нехама хотела напомнить мужу о его родне, но, испугавшись, что это может его расстроить, перевела разговор на домашние дела.

Танхум поел и, пробормотав для приличия что-то похожее на благодарственную молитву, пошел в конюшню. Замесил лошадям мешанку, положил коровам сено и закрыл скотину на ночь.

Едва забрезжил рассвет, Танхум вскочил с кровати и занялся хозяйством. Только сегодня он сделал все наспех – ему не терпелось зайти к отцу, узнать, зачем приехал Давид, и, если он приехал отбирать хлеб, уговорить отца помочь ему, Танхуму, спрятать хоть часть зерна. Двор отца, считал Танхум, самое подходящее для этого место: кто станет искать у бедняка хлеб? Но встретиться с отцом надо тайком, а главное – чтобы Давид не проведал об этой встрече. Да как подойти к нему? Ведь вот уже сколько лет прошло с тех пор, как отец отвернулся от него, Танхума, слышать о нем не хочет. В нерешительности ходил он вокруг отцова дома, как вдруг увидел во дворе сына Рахмиэла – Файвеле.

– Дедушка дома? – спросил Танхум у мальчика.

– Да, – кивнул головой Файвеле,

– А папа с мамой?

– Папа уехал куда-то с дядей Давидом: рано утром приехала за ними телега.

– А мама?

– Мама ушла куда-то.

Оглядываясь по сторонам, Танхум робко вошел в дом и остановился в передней. С тех пор как он женился и зажил самостоятельно, он здесь был всего несколько раз. И хотя он родился в этом доме, хотя здесь прошла вся его жизнь до женитьбы, – он избегал ходить мимо этого дома, а если и проходил, то старался не смотреть на жалкую лачугу, в которой протекло его детство. И все же он не мог не заметить, как покосились стены избушки, как нищенски торчит в окнах завернутая в тряпки солома, заменяя разбитые стекла.

В передней, как и прежде, стояла кадка с водой и на ней – медная кружка. Еще с незапамятных времен на русской печке, вся в трещинах, стояла макитра. В нее покойная мать Танхума складывала яйца для продажи.

Через открытую в соседнюю комнату дверь Танхум увидел насквозь проеденный шашелем комод. Он был накрыт полотенцем, искусно вышитым причудливыми узорами. Танхум вздрогнул, заметив сидящего возле комода отца. Накинув на себя предписанное ритуалом облачение, старик истово молился. Он был настолько поглощен этим, что не заметил появления сына. Но и тогда, когда отец покончил со своим благочестивым занятием и, закрыв потрепанный молитвенник, по обычаю поцеловал его, положил в вытертый бархатный мешочек и, подняв глаза, увидел Тапхума, – даже тогда он сделал вид, что не заметил сына.

Танхум не выдержал:

– Как поживаешь, отец?

Старик невнятно пробормотал что-то, и Танхум понял, что отец не хочет с ним говорить.

– Я у тебя, как видно, пасынок, – жалобно протянул Танхум. – Ты даже не хочешь замечать меня. Если ты считаешь меня чужим, скажи прямо – тогда буду знать, что у меня нет отца.

– У тебя давно нет отца, а у меня сына: я его потерял тогда, когда он у меня землю отнял.

– Я отнял у тебя землю? Побойся бога, отец! Неужели было бы лучше, если бы на твоей земле хозяйничали чужие, а не я, твой родной сын? Неужели не лучше для тебя, что я платил за землю подати и пользовался ею? А разве мало я помогал Рахмиэлу и Заве-Лейбу? Так почему же они стали мне врагами? Неужели, если бы я остался таким же бедняком, как они, им было бы лучше? Наши враги нарочно хотят нас рассорить… Мои братья забывают, что родила нас одна мать и что у нас один отец…

– Ты еще смеешь говорить об отце?! Да тебе плевать на своего отца, – перебил сына старый Бер.

– Кровью я плюю, отец, – глухим голосом, притворяясь подавленным, стал жаловаться Танхум. – Мало, ты думаешь, стоило мне здоровья переступить порог твоего дома? Покойная мать – да будет она молитвенницей нашей на небесах – приснилась мне этой ночью.

Отец, сидевший, печально опустив голову, при этих словах удивленно поднял глаза на сына. Тот тяжело вздохнул.

– Да, я видел во сне мать, – вновь заговорил он. – «Танхум, – сказала она, – почему ты ссоришься с братьями? Ты забыл, что в ваших жилах течет одна кровь… Чего же вы не поделили между собой?»

Старик немного смягчился. Всего дня два тому назад он тоже видел во сне покойницу, какой она была в молодые годы, – в ситцевом платье с пестрыми цветочками на голубом поле. Старому Беру снилось, будто больной корью Танхум лежал в колыбели, а Пелта тревожно говорила:

«Ребенок весь горит, уж лучше бы его болезнь пала на мою голову».

Сновидение оборвалось. Старик на миг очнулся, но тотчас же опять уснул. И снова ему приснилась жена, на этот раз больной, изможденной, с глубоко запавшими глазами. Около нее, убитые горем, стояли все три сына.

«Маме плохо», – будто бы говорит Танхум и плачет.

«Как же он может плакать, если он всем нам чужой?» – во сне спрашивает больную Бер.

И вот теперь наяву старику показалось, что Танхум и впрямь сильно огорчен.

Заметив, что отца начинают трогать воспоминания о матери, Танхум продолжал:

– Маме, видно, тяжело там, в обители вечного покоя, и она просит пожалеть ее и помириться с вами. Вот почему, отец, я сюда пришел.

Эти слова Танхум произнес особенно прочувствованным голосом и искоса взглянул на отца.

– Разве я рассорил тебя с братьями? – буркнул Бер.

– Ты должен помочь нам помириться, – не отставал Танхум. – Неужели ты, отец, можешь спокойно смотреть на то, как мои братья готовы утопить меня в ложке воды?

– Никто тебя не трогает…

– Никто не трогает? А то, что они готовы придушить меня и всех натравливают на меня, – это как называется? Всем глаза колет, если у Танхума завелась в хлеву лишняя лошаденка или коровенка!

Но тут Танхум почувствовал, что слишком увлекся и отклонился от цели своего прихода. Надо приступить к главному, а то, гляди, кого-нибудь принесет, и все пойдет прахом. Оглянувшись, не подслушивает ли кто, Танхум наклонился к отцу:

– Всюду рыщут посланные из города продовольственные отряды, последний хлеб отбирают у крестьян. И ваш Давид с ними… Не сегодня-завтра он заявится сюда. Уж ко мне-то наверняка пожалует: открывай, Танхум, закрома! А если он вывезет у меня последнее, все мы языки от голода высунем.

Танхум выждал немного, – может, отец отзовется на его слова, скажет что-нибудь. Но Бер смотрел, выпучив глаза, на сына и молчал.

– Уж как-никак, если у меня останется хоть немного хлеба, то и все мы с голоду не подохнем – я сумею вас поддержать. Ну, а если, не приведи господи, все у меня вывезут, то… – Танхум еще ближе наклонился к отцу и продолжал шепотом: – Хочу хлеб спрятать…, у тебя.

– Нет, – сказал отец. – Ищи другое место.

– А зачем идти к чужим, когда я тебе могу доверить свое добро… Спрячу у тебя в сарайчике, в солому…

Бер долго упорствовал. Он придумывал всякие предлоги, чтобы не разрешить Танхуму спрятать у него хлеб. Но потом в его душе началась борьба. «Все же Танхум сын».

В конце концов, он дал себя уговорить…

…Поздно ночью, когда все уже давно спали, Танхум подвез к лачуге отца подводу с хлебом. Стараясь не шуметь, перенес мешки с зерном в сарай и спрятал под соломой. Затем съездил за новой подводой, спрятал и это зерно.

На другой день Танхум принес отцу с полмешка пшеницы.

– Намели муки к субботе… Старик похвастался снохе:

– Это Танхум подарил мне на праздник. Отпразднуем субботу, слава богу, не хуже других.

– Стало быть, он ждет от тебя какой-нибудь услуги, – отозвалась Фрейда. – Поверь мне, Танхум без пользы для себя палец о палец не ударит. А уж жаден так, что, кажется, за копейку повесился бы.

5

С той памятной ночи, когда Танхум спрятал свой хлеб в отцовском дворе, он потерял покой. Ему все мерещилось, что хлеб его украли, и в те часы, когда он знал, что, кроме отца, дома никого нет, он стал заглядывать в сарайчик. Убедившись по одному ему известным признакам, что хлеб на месте, он успокаивался и шел домой. Но вскоре беспокойство снова начинало овладевать им и гнало его к отцовской лачуге,

Иногда, крадучись, заходил он и в дом. Он все искал кутей к примирению с братьями, с золовкой, но те его словно не замечали.

Однажды Танхум пришел к ним ранним утром.

Отец, как всегда в эти часы, молился. Озабоченный чем-то Рахмиэл сидел на кушетке, а Шимеле верхом на венике скакал по комнате. Танхум, вынув из кармана сдобный коржик, протянул его ребенку;

– Ешь на здоровье, с праздника остался.

Танхум притянул ребенка к себе, пристально вглядываясь, на кого он похож. Через открытую дверь он увидел в кухне Фрейду. Заслышав голос Танхума, она оглянулась, как ошпаренная отскочила от печи и кинулась к мальчику. Вырвав его из рук Танхума, она закричала:

– Не смей приставать к мальчику, слышишь? Будет свой – со своим и играй…

Злые слова Фрейды ножом полоснули Танхума по сердцу.

– Ведь как-никак я же ему… – начал было он заискивающим голосом, но Фрейда с яростью перебила:

– Зачем пришел? Дал плесневелый коржик и думаешь купить этим ребенка. Брось его, Шимеле!

И Фрейда вырвала коржик из рук ребенка.

– Пожалел выбросить эту гадость, так сюда принес? – злобно швырнула она коржик в лицо Танхуму.

Танхум стоял как оплеванный. Он решил было уйти, но заставил себя остаться, несмотря ни на что. Ему очень хотелось разведать, что говорят в семье о его подарке отцу… Пересилив себя, он стал ждать, когда отец закончит молиться… А тот как назло молился на этот раз много дольше, чем обычно. Пробормотав последнюю молитву, старик медленно, аккуратно сложил молитвенное облачение в мешочек и, словно не замечая Танхума, подсел к столу. Фрейда как будто этого и ждала. Тотчас поставила на стол миску картофеля в мундире, над которой белым облаком клубился пар, а рядом сковороду с ячменными лепешками.

– Садись, позавтракаем, повел глазами на Танхума отец.

И хотя Танхум вышел из дому, сытно поев, он не посмел отказаться от приглашения сесть за один стол с родными, ведь это могло помочь ему примириться с ними.

Обжигая пальцы, Танхум очистил картофелину и стал есть, то и дело окуная ее в солонку. Заедал колючей ячменной лепешкой из непросеянной муки, – давился, но ел.

– Ну, как тебе нравится наш хлеб? – спросил Бер.

Танхуму показалось, что отец не без задней мысли посадил его за стол, заставил есть эти лепешки: видимо, хотел показать – он схоронил свою пшеницу под соломой, отдал на съедение крысам, а его близкие не имеют возможности даже колючими ячменными лепешками наесться досыта.

– Ну, что же ты плохо ешь? – лукаво и не без ехидства спросила Фрейда. – Невкусно? Горло дерет?

– Разве я плохо ем? Это тебе показалось, – ответил Танхум, усердно жуя лепешки, которые горчили и застревали в горле.

– Ешь, ешь, – злорадствовала Фрейда;- попробуй, какой на вкус хлеб бедняков. Все говорят, что ты нам свой человек, ну что ж, мы поделимся с тобой нашей бедняцкой долей. Ну что, вкусно?… Пусть наши враги всю свою жизнь едят такой хлеб.

Танхум, который пуще огня боялся всяких проклятий, сплюнул три раза через левое плечо.

– Что, худо тебе? Обратно идут наши лепешки? – продолжала донимать Танхума Фрейда.

– Нет, что ты, я сплюнул, чтобы твои проклятия пали на головы врагов наших, а не на нас,. – ответил Танхум. – Я тоже ем хлеб из муки, в которую примешана ячменная. Кто теперь ест чистый пшеничный хлеб? Если у кого и сохранился небольшой запас пшеницы, то его берегут для посева. Если его съесть, сеять нечем будет. А не посеешь, в будущем году подохнем с голоду.

Танхум помолчал с минуту. Он ждал, не отзовутся ли отец или брат хоть словом на его речи. Но они сидели с опущенными головами, занятые каждый своими мыслями.

Видя, что никто ему не отвечает, Танхум продолжал:

– Ну ничего, с хлебом продержимся, перемучаемся как-нибудь. Немного муки для приварка я отложил на праздники, да и вы, я думаю, успели смолоть пшеницу, которую я дал отцу.

– Если у тебя самого так мало хлеба, – перебила Танхума Фрейда, – зачем же ты нам его дал?

– А что будешь делать, – притворно вздохнул Танхум, – сейчас такое тяжелое время! Еще раз говорю: снесите мою пшеницу на мельницу – и вот вам готовая мука для лапши на субботу.

– Мука на приварок! Мука для лапши! А всей твоей пшеницы едва хватит неделю кормить кур, – расхохоталась Фрейда.

– Сколько было, столько и дал, – обиделся Танхум и вышел из хаты.

«Худой мешок не наполнишь, – мелькнула у него злобная мысль. – Сколько ни сыпь, все уйдет через дыры. Уж лучше бы ничего не давать… А может, наоборот, лучше бы дать больше: глядишь – и оценили бы».

Беспокойство за зерно терзало его беспрерывно. Шутка сказать – отдать в чужие руки такое добро! Но другого выхода не было.

«Если уж родному отцу не верить, то кому же верить?» – утешал он себя, шагая домой.

Так, в большой тревоге и волнениях, прошло еще несколько дней.

И вот как-то поздним вечером, в густых сумерках, Танхум решил снова наведаться к отцу, чтобы хоть краем глаза взглянуть, цело ли его добро. Подойдя к домику и увидев у ворот какую-то подводу, Танхум насторожился.

«Власть приехала», – только и успел подумать он, услышав голос Давида.

Стараясь не выдать своего волнения, Танхум вошел в хату.

За столом сидел Давид и какой-то военный, видимо продармеец.

– Пришел в гости… Тянет к родному дому, – сказал Танхум, чтобы как-нибудь завязать разговор. – Ты, кажется, куда-то уезжал? – повернулся он к Давиду. – Хорошо, что хоть своих не забываешь… А мы уж начали было на тебя обижаться – появился в наших краях и тут же исчез…

Давид не ответил ему, беседуя с Бером и Рахмиэлом. Военный, наклонившись к Шимеле, спросил, как зовут дядю.

– Он буржуй, плохой: у него много хлеба, а мне принес плесневелый коржик.

Все расхохотались. Танхум побагровел от стыда и злости.

– Ну, буржуй так буржуй! Конечно, против тех, что дохнут с голоду, я, можно сказать, богач, – начал он. – А вообще, хорош буржуй, который хлеба пшеничного не ест досыта!

– Так, значит, у тебя хлеба нет? А я-то к тебе в гости собирался, авось чем-нибудь да угостишь, – насмешливо сказал Давид.

– Ну, уж для такого почетного гостя, да еще свояка, я бы наскреб по сусекам, – отшутился Танхум. – Со своим я всегда готов последним куском поделиться… Вот и для Рахмиэла я оторвал от себя немного пшеницы.

– Так-таки и оторвал, – прищурился Давид. – Неужто ты так обнищал, беднячок, что у тебя и в самом деле хлеба не осталось?

– Откуда же ему взяться?… Урожай, сам знаешь, был неважный. Хоть зарежь – ни зернышка не найдешь!…

– А ты добудь хлеб из того места, где спрятал его, – хватит и для родных, и для тебя, и для гостей еще останется, – серьезно проговорил Давид.

«Неужто отец выдал?!» – ударило в голову Танхуму. Он хотел ответить Давиду, отшутиться, но не поворачивался язык – точно прилип к гортани.

– Где спрятал?… Что спрятал?… – пробормотал он невнятно. – Мне нечего прятать… А если бы и было что, зачем мне прятать свое же добро? Разве у меня краденое?

6

Встреча с Давидом сильно расстроила Танхума. Не иначе, как тот пронюхал о его хлебе. Надо узнать, не проговорился ли отец неосторожным словом. Медлить нельзя. Но сегодня еще раз идти к нему опасно. Это может вызвать подозрение – то редко ходил, а то чуть ли не каждый день зачастил.

Рано утром Танхум поднялся, кое-как накормил и напоил скот и отправился к отцу. Войти в дом он побоялся и стал поджидать отца у дорожки, по которой старик по утрам ходил в синагогу. Но отец долго не появлялся, и Танхум вернулся домой удрученный. Все валилось у него из рук. Танхум собрался еще раз пойти к отцу, но не успел выйти из ворот, как увидел Давида.

Танхум растерялся, в глазах потемнело.

«Пропал я», – подумал он.

Однако сделал вид, что доволен его приходом,

– Наконец-то явился ко мне в гости…

– Хоть не звал меня, сам пришел, – отшучивался Давид.

– Как не звал? Я звал тебя в первый же день твоего приезда. Но какое это имеет значение – звал тебя или не звал: раз пришел, ты мой гость. Зайдем в дом, посидим, поговорим.

Танхум велел Нехаме подготовиться, чтобы принять гостя. Нехама засуетилась, подала гостю стул и начала накрывать на стол. Но Давид сурово заговорил:

– Мне сидеть некогда… Угощения мне не нужны. Я пришел по делу… Нам нужен хлеб для рабочих города. Продай нам его.

– Легко сказать – хлеб, – выдавил из себя смешок Танхум. – Пусть сначала рабочие нам, крестьянам, хлеба дадут, а там уже и мы им не пожалеем. По-моему, тебе хорошо известно, что у меня хлеба нет.

– Сказки рассказывай кому-нибудь другому, а не мне, – повысил голос Давид. – Кто-кто, а я-то хорошо знаю, что хлеб у тебя есть. Отдавай по-хорошему.

– Ну, если ты так хорошо знаешь, что он у меня есть, – бери его. Впрочем, если очень нужно, я уж, так и быть, наскребу пудик-другой.

– Ты мне только милостыни не подавай, – резко одернул Танхума Давид. – Придешь в ревком, там мы с тобой и поговорим.

– Чего ты от меня хочешь? Что ты насел на меня? – побежал Танхум вслед за вышедшим во двор Давидом. – Быть может, кто-нибудь наговорил тебе на меня?

– Я тебя и без того знаю, как облупленного. – Не оглядываясь, Давид вышел на улицу.

Танхум шел за ним, убеждал, умолял:

– Почему ты не веришь, что у меня нет хлеба? Давид не отвечал, быстро шагал вперед.

Танхум остановился посреди улицы, наблюдая за тем, к кому теперь пойдет Давид. Первый, к кому тот зашел, был Юдель Пейтрах. Задержался недолго, а когда вышел, Юдель шел за ним следом и торговался.

– Двадцать пудов, – донеслись до Танхума его слова, – я так и быть отдам, а больше не могу: и так отдаю последнее.

«Он умнее меня, – подумал Танхум, – оставил двадцать пудов, чтобы отбояриться от властей. Отдаст малость, да спасет все добро. А я вот не догадался и могу все потерять».

От Юделя Давид пошел в следующий двор, потом в третий. По дороге, его останавливали люди, о чем-то разговаривали с Давидом, спорили с ним, бежали дальше – к ревкому, где уже толпился народ.

Танхум потолкался среди них, послушал.

– Давид, наверно, привез новости. Расскажет нам, что делается на белом свете, – суетливо говорил щупленький старичок с жидкой, как бы выщипанной бородкой.

– А как же иначе? Раз уж он сюда приехал, так обязательно расскажет.

Танхум был вне себя от досады: нет, здесь никто его не пожалеет, никто ему не посочувствует.

«О чем может говорить с этими людьми Давид? – подумал он. – О хлебе, о том, что хлеб нужен в городе рабочим? Но разве у этой голытьбы есть хлеб? А если и есть, то разве они его отдадут? Впрочем, от этого народа всего можно ждать, они последнее принесут – ведь это их власть. Эта власть наделила их землей, заботится о них. Так почему бы им и не отдать хлеб? Рука руку моет. А у меня эта власть забрала землю… Так почему я должен ей отдавать свое добро?»

Танхум долго вертелся возле ревкома – сначала искал отца, потом ждал, не подойдет ли он.

«Теперь, когда все Садаево толчется здесь, неплохо бы посмотреть, что творится в отцовском сарае», – подумал он и хотел уйти, как вдруг увидел отца вместе с Рахмиэлом. Они шли к ревкому и о чем-то озабоченно беседовали. На отце был длинный сюртук и старые сапоги – других у него не было. Мрачный вид старика говорил о том, что его грызет какая-то забота. Танхум хотел подойти к нему, но отец, не заметив Танхума, прошел с Рахмиэлом прямо в ревком. Танхум последовал за ними.

В ревкоме было тесно и накурено. Люди сидели на окнах и столах вплотную, как куры на насесте. А народ прибывал и прибывал. Становилось шумнее. Только и слышалось: «Хлеб… Земля… Хлеб…»

Давид присматривался к знакомым. Их здесь было немало – ведь он вырос в Садаеве. Но за долгие годы его скитаний все постарели, глубокие морщины избороздили лица, па головах у многих появилась проседь, не одна пара глаз потеряла юношеский блеск. А кое-кого и не застал Давид. Были и такие, что вернулись с фронта искалеченными – без руки или без ноги, а то и без глаз. Солдаты в старых, вытертых до дыр шинелях вплотную подступили к Давиду.

– Ну, чего ты ждешь? Скажи что-нибудь. Мы хотим знать, что творится на белом свете, – слышалось отовсюду.

Люди толкались, оттирали друг друга – каждому хотелось подойти ближе к Давиду. И настойчивее всех пробирался к нему Танхум, не сводя, впрочем, глаз со своего отца. В нем он искал защиты от овладевшего им страха.

Давид не спеша поднялся и тихо заговорил. И чем тише говорил он, тем тише становилось и вокруг него. Все слушали затаив дыхание.

– Я обращаюсь к вам от имени ваших братьев-рабочих. Голод костлявой рукой сжимает горло революции, хочет задушить ее, хочет, чтобы вернулись помещики и отняли у вас землю, снова обратили нас в рабов и, как овец, погнали на кровавую бойню. Рабочие в городах получают по осьмушке хлеба, а у кулаков хлеб гниет в ямах. В ямах пропадают тысячи пудов зерна. Да что говорить о кулаках? Кулак кулаком и остается. Но хуже другое – кое-кто из бедных крестьян помогает богатеям прятать хлеб. Знайте же, что те, которые так поступают, идут против своих же братьев-бедняков, идут против революции.

Беру показалось, что, произнося эти слова, Давид посмотрел прямо на него.

За всю свою жизнь Бер и мухи не тронул, а тут его самого пригвоздили к позорному столбу!

Раздался взрыв голосов.

– Кто это прячет хлеб? Скажи нам, кто? Назови виновных по имени, – послышались отдельные голоса.

Бер стоял ни жив ни мертв. Он был бледен как полотно.

«Сейчас, вот сейчас Давид осрамит меня перед всем народом», – думал старик. Давид продолжал:

– Те, кто помогает богачам прятать хлеб, помогают нашим врагам. Они помогают душить, морить голодом тысячи рабочих, их жен и их детей.

Бер почувствовал, как досада, злоба на самого себя щемит его сердце.

«Что же я наделал? Зачем понадобилось мне прятать хлеб Танхума? – упрекал себя старик. – Я ведь и сам голодаю, и дети мои голодают… Давид, конечно, прав. Только зачем ему понадобилось при всех позорить меня?

Сказал бы мне с глазу на глаз, если уж разузнал что-либо, – и дело с концом!»

От стыда у Бера пылало все лицо. Он даже глаза поднять боялся. Танхум побледнел, заметив, что отец волнуется, что он вне себя.

– Ты его не слушай, – умудрился он шепнуть отцу. – Какие они тебе братья – эти рабочие? Какое тебе до них дело?

А Давид уже не говорил, а кричал, размахивая руками:

– Бедняки должны не прятать кулацкий хлеб, а помогать нам искать его… Это их долг перед республикой, перед голодающими братьями-рабочими, перед их детьми. Каждый пуд найденного хлеба – это нож в сердце врагов революции!

7

Бер вернулся домой расстроенный, в смятении. Сколько ни подступали к нему Рахмиэл и Фрейда, сколько ни пробовали разузнать, что с ним стряслось, – он молчал.

«Может быть, Давид не меня имел в виду?» – пробовал старик утешить себя, и у него стало немного легче на душе. Но сомнения все же грызли его: он никак не мог решить, что лучше – сдать спрятанный хлеб комбеду или молчать, укрывать его.

Ночью Бер вышел во двор и вдруг заметил у сарайчика темную человеческую фигуру.

«Эге, да это Танхум, видать, прислал человека караулить свое добро», – подумал он. И только хотел подойти к сарайчику, как кто-то схватил его за рукав. Это был сам Танхум, бледный и перепуганный.

– Отец, – начал он дрожащим голосом, – прошу тебя, отец, не отвернись от меня. Может, я виноват перед тобой… Может быть, виноват перед братьями, может быть… Так простите меня!… Знай, если ты скажешь про хлеб, ты зарежешь меня без ножа… Если ты это сделаешь, отец, – убей меня лучше – один конец… Все против меня. Смотри, как я одинок, словно камень при дороге. А чем я провинился? Ну, скажи, отец, чем?…

Танхум дрожал всем телом. Он плакал! И чувство жалости змеей проникло в сердце Бера.

– Ну чем я могу помочь тебе? Ну чем? Ты всех восстановил против себя. Люди есть хотят, вот и ищут хлеб.

– Люди! Люди! Зачем думать о других?… Зачем о чужих заботиться? Думай лучше о себе и о своих сыновьях! А кто о тебе подумает? У меня нет никого, кроме тебя – ты мне отец…

– Туго пришлось, так и об отце вспомнил?

Но Танхум не давал отцу и слова сказать, все говорил и говорил о себе.

8

Давид был уверен, что Танхум где-то спрятал свой хлеб. Но как его найти? Этот вопрос все время не давал ему покоя. Он понимал, что Танхум добровольно зерно не отдаст… Вспомнил встречу с Танхумом в дороге, когда отец Нехамы отвозил его по наряду, и подумал: не переправил ли он зерно к тестю?

Давид неоднократно допытывался у старого Бера, какой урожай был у Танхума в этом году и где он мог спрятать хлеб, но старик уходил от этого разговора. Давиду это показалось подозрительным. Он видел в этом что-то похожее на сострадание к сыну.

Рахмиэл тоже не высказывал никаких суждений по этому поводу, только Фрейда твердила, что неспроста Танхум вдруг зачастил к ним. За этим что-то кроется.

…Как-то поздно вечером, когда Давид после беспокойного трудового дня возвращался домой, он увидел Танхума, расхаживающего у отца по двору.

«Что ему тут понадобилось, да еще в такую позднюю нору? – заинтересовался Давид. – Что он тут ищет?»

Давид начал тайком следить за Танхумом. Тот ходил и оглядывался, словно вор. Думая, что никто его не видит, вошел в сарайчик и надолго там задержался.

«Не иначе, как что-то спрятал там», – решил Давид. Подождал еще немного и пошел к сарайчику. У двери сарая лицом к лицу столкнулся с Танхумом.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Давид, не сводя с Танхума пытливого взгляда.

– Я так зашел… понимаешь, так… Я хотел… – забормотал Танхум невразумительно. – Понимаешь, сарайчик разваливается…

Давид заглянул в сарайчик, и у Танхума оборвалось сердце. Кое-как совладав с собой, он заговорил с Давидом, страшась, как бы он не заметил, что солома в углу слегка разрыта.

«Взгляд у него наметанный», – подумал Танхум и, взяв свояка за рукав, слегка потянул его к выходу.

– Зайдем в дом, мне надо поговорить с отцом, – сказал он Давиду.

– Иди, если тебе нужно, – буркнул Давид. Он понимал, что Танхуму не хочется оставлять его одного в сарае. Было ясно, что Танхум что-то спрятал здесь.

И вот, когда Танхум ушел домой, Давид вошел в сарай и сразу в одном углу заметил разрытую солому.

«Хозяева, может быть, и не знают, что творится у них тут», – подумал он. -

Порывшись, он обнаружил мешки с зерном и, возбужденный, вбежал в дом.

– Вставай, вставай, – начал он будить Рахмиэла. – Я хлеб нашел!

– Где? Что за хлеб? – пробормотал спросонья Рахмиэл.

– Пшеница… У тебя под самым носом лежит хлеб, а ты подыхаешь с голоду!

Услышав этот разговор и сразу поняв, в чем дело, Бер вскочил с кровати и встал у двери, будто желая загородить дорогу в сарайчик.

Давид подошел к старику, спросил в упор:

– Танхумов хлеб?

– А если и его, так что?

– Так это хлеб, который вырос на вашей земле, политой вашим потом?

Старик опустил голову. Жалкая гримаса исказила его лицо. Казалось, ему стало стыдно. Тихо, почти шепотом, он заговорил:

– Что делать, Давид? Ведь он мне родной сын. Ты знаешь, сколько лет он не переступал моего порога. Жалко его!…

– А Рахмиэла, Заве-Лейба, себя самого и тысячи таких же бедняков вам не жалко? Чего вы хотите – сами хозяйничать на своей земле или чтобы Танхум на ней собирал урожай?

– Все знаю, Давид, все понимаю, – сказал Бер, поднимая голову. – Но что же делать, если…

Старик умолк, будто что-то сдавило ему горло. И долго стоял, беспомощно разводя руками.

…В эту ночь Танхуму снилась гора обмолоченной и перевеянной пшеницы. Гора все росла. Зерна, скользнув под рубашку, щекотали тело. Давно уже не было так хорошо у него на душе.

«Как ты думаешь, сколько тут будет четвертей?» – спросил он во сне у жены.

«Не знаю, Танхум, только много», – ответила, улыбаясь, Нехама.

И будто видит Танхум, лежа на горе пшеницы, голодных людей, умоляющих его:

«Смилуйся над нами, Танхум, дай нам немного хлеба, мы умираем с голоду!»

И он говорит жене:

«Видишь, Нехама, ни у кого нет хлеба, только у нас он есть…»

Танхум проснулся и вспомнил о Давиде. Он заметался в страхе, на лбу выступил холодный пот.

– Что с тобой, Танхум? – всполошилась Нехама.

– Сон хороший приснился.

– То-то ты так счастливо улыбался. Что же тебе приснилось?:

– Хлеб. Много хлеба.

– Ну, значит, у нас и будет, много хлеба, – истолковала сон Нехама.

– Дай бог. Только бы спрятанная пшеница уцелела! Один бог знает, хозяин я над ней или нет…

– Зачем же думать плохо? – сказала Нехама. – Бог уберег нас от беды до сих пор, почему бы ему не уберечь нас от нее и дальше?

– Какой у нас завтра день?

– Четверг, а что?

– Поститься надо, бога надо молить…

Танхум подумал: надо попросить отца помолиться за них.

– А может быть, следует раздать милостыню? – посоветовался он с женой.

– Да ты ведь дал уже отцу немного пшеницы, – отозвалась Нехама. – Чего же еще?

«Надо бы и другим бедным людям помочь, может, и они будут за нас бога молить», – подумал Танхум.

Как бы угадав сокровенные мысли мужа, Нехама возобновила свои наставления.

– Зачем благодетельствовать чужим людям? Лучше дай еще немного хлеба отцу, он это оценит лучше других, да отцовы молитвы доходчивей.

– Ты права, Нехама, – согласился Танхум с женой и дал на всякий случай обет: если бог пошлет удачу и его хлеб уцелеет, он будет помогать отцу, раздавать милостыню нищим – словом, делать все, что полагается набожному еврею. Успокоив этим обетом свою совесть, Танхум поплотней подоткнул под себя одеяло и сладко заснул.

Встал спозаранку, быстро оделся, благочестиво промурлыкал под нос что-то привычное, ни разу не взглянув в раскрытый для виду молитвенник, наспех расправился с самыми неотложными хозяйственными делами, завернул что-то в мешочек и пошел к отцу. День был ясный, приветливый, наперебой весело распевали, радуясь солнцу, птицы, да и сам Танхум беззаботно насвистывал мотив какой-то незатейливой песенки.

Его не томили никакие дурные предчувствия. Наоборот, ему казалось, что опасность миновала и все кончится благополучно – его пшеницу никто не тронет, и все будет точно так, как во сне: когда ни у кого не будет хлеба, все придут к Танхуму на поклон – дай, ради бога, что хочешь бери, только дай, умираем, спаси нас, Танхум!

Как всегда, осторожно, оглядываясь во все стороны, вошел Танхум в сарайчик и сразу увидел разбросанную солому. Сердце его упало. Он хотел порыться в соломе, но не мог двинуться с места – ноги будто приросли к земле, отнялись руки, хотел крикнуть – и не мог: онемел язык.

«Ой, господи, боже мой… Какое несчастье!… Погорел… без огня погорел… Пропал я совсем… Зарезали, убили… Ох, горе мое, горе… С чем я остался?… Что мне теперь делать?… Отец, родной отец погубил!»

9

Никогда еще Танхум не был так потрясен, как в ту минуту, когда увидел, что пшеница исчезла из сарайчика. Он метался, кричал, рвал на себе волосы. Как Нехама ни утешала его, как ни уговаривала, чтобы он взял себя в руки, он не унимался.

На следующий день, немного успокоившись, он стал думать о том, что предпринять, как спасти отобранный у него хлеб. Жаловаться Давиду не имеет смысла, – не такай он человек. Оставалось одно – поехать в Бурлацк, чтобы там посоветоваться с Евтихием Буйченко. Как-то раз на обратном пути с ярмарки Танхум встретился с ним. Евтихий стал ему внушать: нельзя допускать, чтобы большевики безнаказанно отбирали хлеб у зажиточных крестьян, надо, мол, принимать ответные меры. Он уже слышал, что кое-где собирались люди, недовольных вооружали для борьбы с продовольственными отрядами, И вот теперь, когда все его планы рухнули, Танхум вспомнил об этой встрече. Он был уверен, что у таких людей найдет защиту и поддержку. А вдруг с их помощью ему и удастся вернуть хлеб?!

Танхум наспех перекусил и молча начал готовиться в дорогу. Хоть у него и было тяжело на душе, все же упустить случай блеснуть своей упряжкой ему не хотелось, не хотелось и уронить достоинство рачительного хозяина. Поэтому, выведя из конюшни своих буланок, он вынес и самую лучшую сбрую, вычистил до блеска бричку, почистил лошадей.

– Куда это ты собрался? – спросила Нехама, – Да так, хочу поехать по одному делу.

– Куда? Поздно же! Как я тут ночью одна останусь? Страшно. Поезжай завтра утром и вернешься засветло.

– А мне сегодня нужно ехать, я же тебе сказал. Кто тебя тут тронет? – начиная злиться, резко осадил жену Танхум. – Мне каждый час дорог… Я до утра должен знать, что мне делать!

Танхум быстро запряг лошадей. Не успел усесться в бричку, как сытые кобылы уже вынесли его на степную извилистую дорогу. Откинувшись на пружинящем сиденье, Танхум натянул немного вожжи, чтобы умерить пыл резвых лошадок.

Пожелтевшие стебли высокой травы качались на ветру по обочинам дороги. Протяжно и уныло каркали черные вороны, мало заметные на свежей пашне. Поднявшись на холм, Танхум увидел стоявший у степной дороги ветряк, почти без передышки махавший огромными крыльями. Казалось, что это гигантская птица, она вот-вот оторвется от земли и взмоет ввысь, но нет – бессильны громадные крылья, цепко держит их земля, и не расстаться им с ней.

По обеим сторонам дороги широко раскинулись Михеевка, Санжаровка и Млечиновка. Все яснее и яснее вырисовывались на фоне предвечернего неба белоснежные украинские хаты-мазанки с соломенными, гонтовыми и черепичными крышами.

Из хуторов и деревень сюда доносился приглушенный собачий лай, крик петухов. Временами все стихало, и тогда слышался только стук колес брички.

Когда он на рысях проезжал мимо Млечиновки, вдали уже показались неясные контуры Бурлацка. Танхум отпустил вожжи, кони рванулись и помчались во весь дух. Не успел Танхум оглянуться, как уже был в Бурлацке. Темнело. Заслышав грохот брички, на улицу выбегали собаки и громким лаем провожали Танхума.

Возле дома Евтихня Танхум остановил лошадей и начал, размахивая кнутом, разгонять наседавших псов. Собачий лай становился все яростней, и, заслышав его, Евтихий, полураздетый и простоволосый, выбежал из хаты.

– Кто это? – стал он пристально вглядываться в хозяина брички. – Кто? Погибели на вас нет, окаянные, – пытался он унять не в меру расходившихся собак.

– Это я, Евтихий Опанасович, – отозвался Танхум.

– Кто такой? – не узнавая, переспросил Евтихий.

– Да я! Не узнаете, что ли? Донда из Садаева.

– Ах, Донда! – воскликнул хозяин дома и широко раскрыл сплетенные из ветвей молодых акаций ворота. – Заезжай, заезжай… Гостем будешь… Ты что ж так редко жалуешь к нам? Раз как-то был, а больше и носа не кажешь, разве это гоже?… Небось новостей привез кучу?

Танхум въехал на широкий двор, выпряг лошадей, привязал их, задал им корму и только тогда вошел в горницу:

– Может, закусишь малость? – спросил Евтихий и, не дожидаясь ответа, подмигнул жене – угощай гостя.

Жена Евтихия, низенькая, полная, моложавая женщина в широкой, в складках, цветастой юбке, мелким семенящим шагом направилась в кухню.

– Не хочу… Спасибо, я не голоден, – отказался Танхум.

Но хозяйка уже поставила на стол простоквашу, творог и картошку.

– Перекуси, – настаивал Евтихий, – и я с тобой за компанию сяду.

Хозяин придвинул миску поближе к гостю, налил в нее простокваши и положил на стол две деревянные ложки.

– Ешь. Ведь не свининой я тебя потчую, – знаю, что закон не велит тебе есть ее, – угощал хлебосольный хозяин.

Танхум неохотно взял кусок хлеба, круто посолил его и стал вяло хлебать простоквашу,

Видя, что гость расстроен и что еда ему в горло не лезет, Евтихий понял, что Танхум заехал неспроста.

– Откуда в наши края? – начал он осторожно расспрашивать гостя.

– Из дому, прямехонько из дому. Я к вам за советом. Несчастье со мной случилось, Евтихий Опанасович, хлеб у меня забрали, весь, до последнего зернышка. Только недавно спрятал его в надежное место, а они нашли…

– А что я тебе говорил, – так и обрушился на Танхума Евтихий. Он сдвинул густые брови, синие глаза загорелись недобрым огнем.

– Конечно, ты был прав, но что я мог поделать? – жалобно посмотрел Танхум на хозяина.

– А я тогда тебе сказал, что надо делать, – снова напал на гостя Евтихий. – Надо было вооружаться и не давать хлеб. Вот ты мечешься теперь, как затравленная крыса, а что толку?… Что можно сделать сейчас, когда хлеб уже увезли?

– Еще не увезли. Они собирают целый обоз, чтобы отправить его разом, – сказал Танхум. – До вас, надо думать, вот-вот доберутся.

– Да, доберутся, если их сюда пустят, держи карман шире, – побагровев от злобы, пробурчал Евтихий.

– Попробуйте-ка не пустить, попробуйте только, – перебил хозяина Танхум.

– И попробуем, конечно, попробуем, – подхватил Евтихий.

Лицо его перекосилось в злобной гримасе, на лбу крупными каплями выступил холодный пот.

– Мы не только попробуем, мы просто не отдадим своего хлеба – и баста, – продолжал Евтихий. – Но если ты думаешь, что я за твой хлеб драться стану, то горько ошибаешься… Я тебя предупреждал…

Евтихий умолк, как бы выжидая, что скажет гость.

– Но что я мог поделать? – подавленно отозвался Танхум.

– Объединиться надо было, всем крепким хозяевам объединиться, – сурово проговорил Евтихий, – тогда бы и другие хозяева задумались, и большинство поддержало бы нас… А ты что? Ты спрятался, как крыса в нору, молчал, выжидал до тех пор, пока тебя не задели. Ну вот и дождался!

Танхум молчал, низко опустив голову. Он никогда в жизни ни с кем не воевал, не дрался, Как же он пойдет убивать людей? А тут еще надо будет идти против братьев, против родного отца. Но и сдаться нельзя, нельзя молчать, – он чувствовал это всем сердцем прижимистого хозяина. Ведь они идут на него, Танхума, стеной идут; тут уже бой не на шутку, кто кого – либо он их, либо они его.

И, как будто угадав его тайные мысли, Евтихий сказал:

– Если хочешь остаться хозяином своего хлеба, тебе остается одно – драться за него не на жизнь, а на смерть.

Евтихий прав, но как драться? Что он может поделать один на все Садаево? Кто ему посочувствует, кто поможет? Разве что Юдель Пейтрах, но какой же он, Юдель, вояка?!

Танхум был растерян. Ему хотелось, чтобы Евтихий подсказал, что надо делать, как быть. Но Евтихий вышел из дому, подозвал одного из мальчишек, занятых шумной игрой, и сказал ему на ухо несколько слов. Мальчишка со всех ног помчался куда-то по деревенской улице, взбивая голыми пятками облака пыли.

Минут через десять – пятнадцать в хату Евтихия вошел высокий белокурый мужчина в новых сапогах, в полугалифе и красиво вышитой украинской рубашке, поверх которой был надет темный суконный пиджак.

– Вот этот человек приехал из соседней еврейской колонии Садаево, – указал Евтихий на Танхума, – он может рассказать кое-что интересное.

Увидев бывшего атамана, Танхум побледнел. Сейчас Бужейко с ним расправится за то, что он улизнул из его отряда.

Бывший атаман с удивлением посмотрел на Танхума.

– Откуда ты взялся, Донда?… Хлопцы сказали, что тебя убили…

– Я в плен попал, пан атаман, еле удрал оттуда.

– А обратно дорогу в отряд забыл? Эх ты, трус поганый!

– Я же был ранен, еле жив остался. Кругом шныряли красные, – оправдывался Танхум.

Бужейко смерил Танхума пронзительным взглядом, недовольно спросил:

– А теперь чего хочешь?

– Беда, пан атаман, большевики забрали у меня хлеб.

Бужейко ехидно улыбнулся:

– А почему ты отдал им свой хлеб?

– А разве они меня спросили? Забрали – и все.

– Куда же они этот хлеб девали?

– Пока он еще на месте, в Садаеве. Есть слух, что они его собираются вывезти в город – для рабочих, что ли.

– Я и без тебя знаю, для кого они хлеб собирают, – разозлился Бужейко. Глаза его стали холодными и злыми, он высокомерно взглянул на Танхума, поднялся и начал расхаживать по комнате, куря цигарку за цигаркой.

– Скажи, где они хранят хлеб? Сколько человек в охране? По какой дороге отправят обоз в город?

На лице у Танхума появилась заискивающая и даже глупая улыбка.

– Продовольственный отряд стоит в Гончарихе, – скороговоркой начал он выкладывать все, что знал. – У нас, в Садаеве, пока только один человек. А по какой дороге станут они вывозить хлеб – кто может угадать?

– Какой такой Давид? Кто он? – сквозь зубы процедил Бужейко.

– А это мой свояк, – пояснил Танхум, – он уже давно у них, у красных то есть, еще до революции с ними связался.

– Так что ж вы там не могли с ним справиться? – иронически скосил на Танхума глаза Бужейко. – Эх, вы, герои, долго ли его там пришить?…

– Да разве он один?… Все голодранцы за него горой. В том-то и беда, что он не один… Как же два-три хозяина могут пойти против такой оравы?

– Это уж как есть, – вмешался в разговор Евтихий, который сидел, в сторонке, расчесывая пальцами свою окладистую бороду и прислушиваясь к пререканиям гостей. – Это уж так, – повторил он, – охотников на чужое добро всегда найдется достаточно. Но сюда они не придут, а придут, так мы их так накормим, что им на вечные времена хватит.

– Вам-то хорошо рассуждать, когда есть кому заступиться, – отозвался Танхум, не сводя глаз с Бужейко.

– А мы сами за себя заступаемся, – взорвался Евтихий. – Каждый должен сам, как только может, защищать свое добро!

– Как же я могу сам себя защищать? – жалобно сказал Танхум. – Меня ограбила голота, что я один могу сделать? Вот потому-то я и пришел к вам посоветоваться, попросить у вас помощи, чтобы вернуть свое добро.

Евтихий ничего не ответил. Он посмотрел на атамана, ожидая, видимо, как тот отзовется на слова Танхума. Но атаман молчал, расхаживая по горнице, посасывая цигарку, и о чем-то размышлял. Наконец Бужейко подмигнул Евтихию, они отошли в угол горницы и долго о чем-то вполголоса говорили. Потом Евтихий подошел к Танхуму и спросил, знает ли он наверняка, куда собираются продармейцы вывозить собранный у крестьян хлеб.

– Думать надо, что в Гончариху, – ответил Танхум.

– А дорогу в Гончариху ты ведь знаешь?… – снова спросил Евтихий. Он наклонился к Танхуму и что-то тихо сказал ему.

Танхум кивнул в знак согласия и направился к выходу.

У порога Евтихий сказал ему на прощанье:

– Только не тяни – узнай, что надо, и приезжай сразу же!

Танхум вернулся домой поздно. Все окна в домах Садаева были темны, люди давно улеглись спать, и Танхум был рад, что никто не видит его приезда. Стараясь не шуметь, он распряг лошадей, поставил их в конюшню и вошел в дом.

Нехама уже спала. Услыхав сквозь сон, что Танхум вернулся, она широко открыла глаза и, как бы оправдываясь, проговорила:

– Прилегла на минутку отдохнуть и сама не заметила, как уснула.

– Не заходил ли кто? – начал расспрашивать Танхум. – Не слыхала ли ты, что с хлебом?

– Я целехонький день дома просидела, как же я могла услышать что-нибудь?

– Завтра разнюхать надо, куда они собираются хлеб вывозить. Может, у хозяек что-нибудь выведаешь?

– А что могут женщины знать?

– Как раз женщины-то и знают. Они раньше всех все знают: кто куда собирается, кто что хочет делать – словом, все, – отозвался Танхум. – Ты найди какой-нибудь предлог – ну, скажем, горшок одолжить или соли занять – и заодно узнай все, что надо.

– Ладно, Танхум, завтра, если будем живы и здоровы, я зайду к соседям, – может быть, они и в самом деле что-либо знают.

Ранним утром Нехама быстрехонько подоила коров и разу же отправилась на разведку.

Перед ее уходом Танхум подробно наказал, о чем и как говорить с соседями, и строго-настрого запретил, упаси бог, болтать лишнее.

– Расспроси осторожненько, как бы мимоходом, собрали ли уже хлеб, когда и куда собираются отвозить его, если тебе удастся узнать, кто будет сопровождать подводы, – будет совсем хорошо.

– Ладно, Танхум, все разузнаю, – заверила Нехама.

Но понадеяться только на жену Танхум все же побоялся. Поэтому вслед за ней он и сам вышел из дому и, по своему обыкновению, втесался в кучку споривших колонистов, которые в свободное от работы время любили собираться на улице и обсуждать самые последние новости.

– Говорят, ты завтра в Гончариху едешь? – попытался он подцепить на удочку Боруха Зюзина.

– Кто это тебе сказал? – искренне удивился Борух.

– Не все ли равно, кто сказал? Слухом земля полнится. Хотел я попросить тебя об одолжении.

– А в чем дело? – уставился на Танхума Борух, будто и в самом деле собирался ехать в Гончариху.

– А зачем тебе знать, если ты не едешь? – продолжал разыгрывать Боруха Танхум.

– Дай мне твоих лошадей, я и поеду, – пошутил Борух.

– На своих лошадях я и сам не дурак поехать, – в тон ему ответил Танхум.

– А чем черт не шутит, – может быть, тебе и придется поехать на своих конях. Где Давиду взять лошадей, если не у богатых хозяев?

– Чтобы я свой хлеб да на своих лошадях повез! – побагровев от возмущения, сказал Танхум. – Может, он еще прикажет, чтобы я свой хлеб прямо в рот положил рабочим или кому-нибудь там еще?

– Ну, уж в рот каждый сам себе положит, а вот отвезти тебя и впрямь попросить могут, – поддразнивал Танхума Борух, видя, что задел его за живое.

– Ну, раз так, – снова закинул удочку Танхум, – ты, может, знаешь, когда они собираются вывозить хлеб? Я бы загодя лошадей приготовил.

– Тебе скажут когда.

– Кто скажет?

– Кому надо, тот и скажет.

– Буду ждать, – ответил Танхум и перешел к другой кучке людей – авось удастся там узнать, когда все-таки собираются отправить обоз.

Долго еще толкался Танхум на улице, пока ему не удалось выяснить, что сопровождать обоз выделены проверенные комбедовцы, а лошадей будут брать у зажиточных хозяев. Страшась, как бы и в самом деле ему не пришлось дать лошадей продотряду, Танхум запряг их в бричку и покатил в Бурлацк.

Евтихий и атаман поджидали его. Они не столько хотели спасти хлеб Танхума, сколько испытать свои силы, собранные ими для борьбы с продовольственными отрядами. Горячку, собственно, порол атаман.

– Надо, непременно надо отбить хлеб у большевиков, – наседал он на более осторожного Евтихия.

– Зачем нам рисковать жизнью ради чужого хлеба? – старался охладить его пыл Евтихий. – Лучше сберечь силы, сохранить их на тот случай, если придется защищать свое добро, свой хлеб.

Но атаман ничего и слушать не хотел:

– Бойцы могут разложиться без боевого крещения. Надо им дать понюхать пороху – пусть закаляются, пусть, когда красные нападут на нас, будут хоть немного обстреляны. Ну, а если против нас пошлют крупные силы, – тут уж придется рассыпаться по балкам и прятаться в камыши. Так или иначе боевой опыт нам не помешает. Да и нападать на большевиков надо всюду, где только возможно.

Атаман убедил Евтихия, который был его правой рукой, что нужно вызвать людей и отправить их на боевую операцию – перехватить хлеб по дороге в Гончариху.

Увидев в окно Танхума, подъехавшего к его дому на взмыленных лошадях, Евтихий понял, что нужда здорово припекла его, если он, всегда такой рачительный хозяин, чуть не загнал свою любимую упряжку.

– Завтра хлеб вывозят в Гончариху! – крикнул Танхум.

– Ты мне одно скажи – хочешь вернуть свой хлеб? – спросил Евтихий.

– Конечно, хочу.

– Ну, тогда мы дадим тебе ружье и несколько человек на подмогу. Выбирайте удобное для засады место и неожиданным ударом заставьте продотряд повернуть лошадей сюда, к Бурлацку… Ну, а мы тут уж разберемся, что к чему.

– Ружье?… – переспросил Танхум.

Он хотел сказать, что и стрелять не умеет, но спохватился – негоже ронять себя в глазах своих заступников.

– Да я и с палкой в руке пошел бы драться, лишь бы вернуть хлеб, – храбрился Танхум.

– Сколько человек будет сопровождать обоз? – спросил его атаман.

– Не знаю, кажется, немного.

– А что ты сделаешь, если вышлют целый отряд? – вмешался в разговор Евтихий.

– А для чего им отряд? Ведь у них и в мыслях нет, что на них могут напасть, – ответил Танхум. – Недалеко от Садаева есть Камышовая балка, вот туда и надо выехать, чтобы подстеречь обоз.

– Ну, добре, – согласился атаман, – я сейчас вызову сюда людей и прикажу поехать с тобой. Подготовься…

Атаман дал Танхуму обрез и предложил поупражняться немного в стрельбе перед выездом на операцию. Он научил Танхума заряжать и разряжать оружие, и тот, выйдя во двор, стал стрелять в ворон, опустившихся на ток Евтихия. Испуганные вороны, шумно замахав крыльями, взмыли вверх, лишь одна упала на землю.

– Попал! – не своим голосом закричал Танхум. Ему хотелось, чтобы атаман видел, какой он, Танхум, меткий стрелок. Ему и в голову не приходило, что в него самого, как в эту вот жалкую ворону, может угодить пуля.

Танхум увлекся стрельбой и не сразу заметил, как ко двору Евтихия подъехали три всадника на хорошо откормленных конях. Они привязали лошадей к коновязи и вошли в дом, где их уже поджидал атаман. Вскоре вошел сюда и Танхум. Прибывшие по-военному козырнули атаману и вытянулись перед ним в струнку. Глядя на них, Танхум тоже вытянулся, но у него это вышло так неловко, что казалось, будто он их передразнивает.

– Вольно! – обронил атаман и, помолчав немного, сказал: – Вам боевое задание: в районе Садаева надо задержать подводы с хлебом. С вами поедет он… – атаман указал на Танхума рукой.

– Есть, – дружно ответили вооруженные обрезами бандиты.

– Подводы захватить и повернуть в Бурлацк, – продолжал атаман. – Удар должен быть внезапным и стремительным, человек из Садаева покажет вам удобное для засады место, – он опять показал на стоявшего перед ним Танхума, который заискивающе смотрел на него.

– Покажу… А как же иначе?… – угодливо поддакнул Танхум.

– Как только на дороге покажутся подводы, отрежьте им дорогу спереди и сзади и заставьте повернуть в Бурлацк… – продолжал пояснять атаман, как бы не замечая Танхума. – Ясно?

– Ясно, – последовал ответ.

– Тогда выполняйте приказ. Захватите с собой оружие и боеприпасы – и айда по коням… А ты хорошо верхом ездишь? – впервые удостоил он внимания Танхума.

– Что за вопрос… Я с малых лет к этому приучен.

– Тогда по коням!

Танхум и остальные бандиты быстро отвязали лошадей и по двое в ряд двинулись по направлению к Садаеву.

11

В бурке, вооруженный обрезом, Танхум ехал на одной из своих буланых кобыл. Бок о бок с ним скакал рябой, со шрамом на лице всадник, который почему-то пристально вглядывался в своего напарника, будто стараясь вспомнить, где и когда встречал его. Плясавший под ним жеребец обнюхивал буланку Танхума и настораживал уши, то ли собираясь сдружиться с соседкой, то ли ударить ее копытом. А та, весело заржав, вдруг припустилась бежать неровным галопом. Танхум натянул поводья.

– Хорошая кобылка! – одобрительно отозвался о буланке рябой. – Твоя или дали тебе?

– Ага, – неопределенно ответил Танхум, избегая смотреть рябому в глаза.

Танхуму вдруг показалось, что этот рябой похож на того самого конокрада, которого он, Танхум, будучи сотским, избил и ограбил.

Мысль об этом нагоняла на Танхума страх.

«А что, если он захочет отомстить мне за то, что я избил его там, в погребе? Что ему помешает убить меня сейчас? – проносились в голове Танхума страшные мысли. – Зачем мне ради хлеба пропадать? Ну, увезут хлеб, увезут – так другой вырастет. Лишь бы самому уцелеть!»

Эти мысли мучили Танхума всю дорогу, тисками сжимали сердце.

– Ты сам-то откуда? Из Садаева, что ли? – начал расспрашивать Танхума рябой.

– Оттуда, – согласно кивнул головой Танхум.

– Зачем же ты пристал к атаману? – удивился он. Танхуму не хотелось откровенничать с рябым, и, чтобы не открывать ему истинной причины своих действий, он ответил на вопрос вопросом:

– А почему вы пристали к нему?

– Я пристал, – с кривой усмешкой ответил рябой, – чтобы бить и грабить ваших. А ты что? Своих бить будешь, что ли?

– Смотря каких. Тех, которые забрали мой хлеб и хотят забрать мою землю, – тех я буду бить вместе с тобой.

– Врешь, – отозвался всадник, ехавший сзади Танхума, во втором ряду. – Посмотрю я, как ты будешь бить своих!

– А что же? Выходит, я молчать должен, если мой хлеб увозят, если у меня землю отбирают, молчать только потому, что это свои? – повернулся Танхум к говорившему, но тот уже безучастно смотрел в сторону, будто его совсем не интересовали ни ответ Танхума, ни сам Танхум.

Танхуму хотелось излить перед кем-нибудь свое горе, но бандиты, занятые своими мыслями, не обращали на него внимания.

«Хоть бы ехали поскорей, – с досадой думал он, – а то, не ровен час, подводы с хлебом раньше времени проскочат то место у запруды, где надо устроить засаду».

– Мы можем, чего доброго, и опоздать, братцы, если не поднажмем, – сказал он вслух.

– Ну, и погоняй свою кобылу, если тебе невтерпеж, – отозвался рябой всадник и, придержав, будто назло Танхуму, своего жеребца, запел сиплым голосом:

Эх, яблочко, куды котишься?

В руки к нам попадешь – Не воротишься.

«Весело тебе, хвороба тебя забери, – выругался про себя Танхум. – Болит у тебя душа о моем хлебе, очень ты горевать будешь, если его и вывезут!»

Поднявшись на холм, Танхум увидел впереди Садаево. Слева чернел лесок, а прямо перед ними сверкала вода.

– Вон там, братцы, за плотиной, и должны проехать подводы с хлебом, – сказал Танхум.

Возле Камышовой балки, которая тянулась вдоль плотины, всадники остановились, завели лошадей в густой камыш и, затаясь, стали следить за дорогой – не покажутся ли подводы.

– А вдруг они задержатся в Садаеве? – сказал рябой. – Что ж, мы целый день и будем торчать в этой треклятой балке?

– Нет, нет, – поспешно заверил рябого Танхум, – они обязательно должны появиться. У красных всё готово было к отправке, хлеб собран, подводы взяты у местных хозяев.

И, как бы подтверждая Танхумовы слова, издали донесся стук приближающейся подводы. Дребезжа и подпрыгивая на спуске, она подкатила к плотине.

Танхум выскочил было из камышей, но сразу же юркнул обратно.

– Не они, – тихо сказал он.

Не прошло и десяти минут, как опять появилась подвода, за ней – еще две. На этот раз подводы ехали медленно, без громыхания и стука, видно было, что они груженые. И когда первая телега выехала на плотину, Танхум ясно увидел на ней своего отца.

– Они, они хлеб везут, – вне себя от волнения и страха закричал не своим голосом Танхум. У него перехватило дыхание, и, почти не соображая, что делает, он вскочил на свою кобылу и вынесся с обрезом в руке на плотину.

– Стой, стрелять буду! – крикнул он в смятении, встретившись взглядом с хмурыми и строгими глазами старого Бера.

Танхум хотел подъехать к первой подводе и приказать отцу повернуть лошадей, но, увидев позади отца человека, вскинувшего винтовку, сделал скачок в сторону и чуть не свалился вместе с конем с плотины. В ту же секунду со второй подводы выстрелил Давид, но пуля не задела Танхума – его спас скачок лошади.

Услышав выстрел, сидевшие в засаде бандиты вскочили на коней и тоже начали стрелять из своих обрезов.

Давид, спрятавшись за подводой, стал отстреливаться, стремясь не допустить нападающих к хлебу. Продармеец тоже открыл огонь, переползая с места на место, пытаясь создать впечатление, что огонь ведется с разных сторон.

Внезапно лошади Бера, испугавшись выстрелов, понесли подводу прямо на бандитов, и как старик ни старался их удержать, его сил на это не хватило.

После долгой перестрелки две подводы прорвались сквозь заслон нападающих и умчались в Гончариху, а первая подвода вместе со старым Бером Дондой попала в руки бандитов.

– Что сидишь чурбан чурбаном? – крикнул старику один из них, щуплый парень с большим ртом. – Чего не едешь?

– А куда мне ехать? – взглянул на всадника Бер.

– Поезжай, куда велят, в Бурлацк поезжай, там атаман с тобой потолкует! Расскажешь ему, куда и зачем вез хлеб.

– А мне и рассказывать нечего. Что мне рассказывать?

– Там увидим, есть у тебя о чем рассказать или нет, – вмешался рябой. Он стегнул лошадей, и подвода тронулась.

– Куда вы меня гоните? – спросил Бер одного из всадников, конвоировавших подводу.

– Велят ехать, ну и поезжай, – буркнул Танхум. – Не хотел сохранить мой хлеб, так вези его теперь хоть к черту на кулички – мне все равно… Когда родной отец становится тебе злейшим врагом и хочет утопить, так и говорить не о чем!

– Мне твой хлеб не нужен. Голодал бы – и то ни к единому зернышку не прикоснулся бы, – задыхаясь от волнения, сказал Вер. – Я не знаю, кто и как нашел твой хлеб.

– Нет, знаешь. Тебя уговорили отдать мой хлеб.

– Отсохни мой язык, если я о нем хоть слово кому сказал…

– Что вы там по-своему бормочете? – остановил Танхума рябой. – Этак вы нас купить и продать можете за милую душу, а мы ничего и знать не будем.

– Не обижайтесь, братцы, мы привыкли все по-нашему говорить, – сказал, оправдываясь, Танхум и умолк.

Всадники продолжали путь почти в полной тишине. Слышался только глухой стук копыт, да изредка ржала то одна, то другая лошадь.

«Может быть, – размышлял Танхум, – напрасно пристал я к атаману. Все равно две подводы с хлебом остались у красных, а третью хоть и удалось вырвать, мне могут и не вернуть. Так какого черта я ношусь, как разбойник, по этим дорогам с обрезом в руках? Если красные не уйдут, мне и домой нельзя будет вернуться: как бездомный пес, буду шататься по чужим дворам, бросив хозяйство на произвол судьбы».

Дорога пошла в гору, и лошади, тянувшие основательно нагруженную хлебом подводу, замедлили ход. Всадники, конвоировавшие подводу, попридержали своих коней.

Все ближе и ближе подъезжала подвода под охраной бандитов к Бурлацку, все боязливей билось сердце Танхума. Лошади, запряженные в подводу, стали уже приставать.

– Быстрей, давай быстрей, – сказал Танхум отцу.

Но старый Бер не спешил. Он знал, что ничего хорошего в Бурлацке его не ждет, и был настолько удручен всем случившимся, что ему все стало безразлично. Лицо его окаменело от горя, он низко опустил голову, избегая смотреть по сторонам.

В таком подавленном состоянии он и въехал в Бурлацк. Подводу завернули в просторный двор с несколькими сараями, артезианским колодцем, корытами для водопоя и всем тем, что отличает крепкое кулацкое хозяйство.

Бандиты расседлали копей, ввели их в конюшню, приказали и Беру распрячь своих лошадей.

– Ну, теперь пойдем к атаману, – обратился к Беру чубатый бандит.

Атаман сидел у стола, нарядный, в неизменной украинской рубашке и в до блеска начищенных хромовых сапогах.

– Вот одну подводу с большим трудом отбили, а остальные ушли…

Танхум докладывал, размахивая руками, будто хотел показать, куда ушли остальные подводы.

– Куда же ушли эти подводы? – строго взглянул на Танхума атаман. – Ослы, солому бы вам жевать, а не драться с большевиками.

– Как мы ни обстреливали их, они все-таки прорвались, – ответил Танхум. – Уж кому-кому, а мне-то мой хлеб наверняка дорог.

– Это кто? – кивнул атаман на Бера.

– Возчик, – неуверенно промямлил Танхум, – он…

– Возчик? Большевик, значит? – спросил атаман с угрозой.

Танхум пожал плечами, как будто не зная, что ответить.

– Ты откуда? – спросил атаман Бера.

– Из Садаева.

– Много хлеба забрали в Садаеве большевики?

– Откуда мне знать?

– А для кого хлеб вез, тоже не знаешь?

– Откуда мне знать? Власть велела везти, я и повез.

– Власть? Какая власть? – повысил голос атаман.

– Новая, конечно.

– Так, значит, для красных хлеб возил? – Лицо атамана исказилось от долго сдерживаемой злобы, в глазах забегали зловещие огоньки.

– Я уже сказал, что не знаю, для кого возил.

– Не знаешь? Забыл, может? Так вот я тебе сейчас напомню… – Атаман сжал кулак и поднес его к носу старика.

– Как я могу вспомнить то, чего не знаю?

– Ты еще огрызаться вздумал, зубы показывать, которые у тебя еще не выбили?

От страха у Бера задрожали колени, потемнело в глазах.

– Чужой хлеб забирать умел, а рассказать об этом – язык отнялся?… – закричал атаман и снова поднял тяжелый кулак.

Старик в отчаянии беспомощно развел руками:

– Ничего я не знаю…

– Ничего он не знает!… А ну-ка, напомни ему, кому он хлеб вез, – повернулся атаман к Танхуму. – Чего стоишь? Ну!

На лбу у старика выступили капли холодного пота. От волнения он дрожал всем телом, ноги его подкашивались, он едва стоял.

– Всыпь-ка ему, Донда, штук двадцать горячих, – злобно бросил атаман и подал Танхуму шомпол. – По голой заднице всыпь, чтобы почувствовал!

Лицо Бера исказилось, глаза готовы были вылезти из орбит. Он бросил отчаянный взгляд на атамана и тут же перевел его на Танхума.

– Вот видишь, из-за твоего проклятого хлеба я попал в руки разбойников! – завопил старик. – Для того ли я растил тебя, чтобы ты стал разбойником, чтобы поднял руку на меня, своего отца?

– Что он там гавкает? – вскинулся атаман. – Добавить ему за то, что осмелился раскрыть свою гнилую пасть, еще десять горячих!

Танхум стоял как в воду опущенный. Он бессильно помахал в воздухе шомполом и выронил его из рук.

12

После стычки с бандитами Давид долго не мог прийти в себя. Он укорял себя за то, что не обеспечил обозу должной охраны. Ведь командир предложил ему взять с собой бойцов, а он отказался. Что теперь сказать в свое оправдание? Шутка ли, своими руками отдать врагу подводу с хлебом!… Всю дорогу Давид был начеку, боясь нового нападения бандитов. Он объезжал опасные места, от одного селения до другого подводы с хлебом сопровождала вооруженная охрана из актива местных ревкомовцев и комбедовцев. К вечеру Давид с двумя подводами прибыл в Гончариху, завернул во двор, куда из разных районов свозилось продовольствие для отправки в город, поставил охрану возле подвод и пошел в штаб отряда. Рывком открыл входную дверь, стремительно вошел в коридор и остановился в недоумении: перед его отъездом в район здесь всегда толкался народ, стоял шум и гам, а сейчас не было ни души. Давид даже подумал: не уехал ли куда и командир? Но тут распахнулась дверь, из комнаты вышел он сам с двумя пожилыми, седобородыми мужчинами. Все трое о чем-то степенно беседовали. Командир шел по коридору, как всегда слегка раскачиваясь. Он проводил посетителей до самой двери.

Возвращаясь в свой кабинет, командир продотряда увидел Давида.

– Ты? Когда приехал?.

– Только что.

По лицу Давида командир понял: что-то неладно.

– Ну, рассказывай, как там, в районе? – сказал он, пропуская Давида вперед в свою комнату.

– Да вот собрали хлеб, ну и… – Давид запнулся.

– Ну и как? Много собрали?

– Три подводы… две привезли, а вот третью… Командир обеспокоенно взглянул на Давида: что же случилось с третьей подводой? Но Давид никак не мог решиться выложить все начистоту.

– Почему не доставили все три подводы? – спросил командир.

– Одну у нас перехватили. У садаевской плотины на обоз напала банда… Бандиты устроили засаду в Камышовой балке.

– Так я же приказал не отправлять хлеба без надежной охраны, – рассердился командир. – Выходит, что мы для этих черных коршунов хлеб собирали! Для них, что ли, делилась наша беднота последним куском хлеба? Да ты знаешь, что теперь для нас значит каждый фунт хлеба? А ты целую подводу загубил!

– Кто мог ожидать засаду? – оправдывался Давид. – Мне и в голову не пришло, что эти псы решатся напасть… Но, мы этот хлеб вернем…

– Ты почем знаешь, что они с хлебом сделают? Они с тобой своими планами делились, что ли? – возмутился командир. – Да бандиты, если хочешь знать, и сжечь его могут, лишь бы нам не достался. А если он и к кулакам попадет, там его черви да крысы сожрут, а рабочим так и этак подыхать с голоду.

– Ни одного зернышка из собранного хлеба для рабочих мы им не оставим, – решительно сказал Давид. В глазах его зажегся недобрый огонек, он сжал кулаки. – Мы вернем все, что потеряли, – тихо, как будто давая себе строгий наказ, добавил он.

– А как ты вернешь?… Сейчас я не могу дать тебе ни одного человека, бойцы будут охранять обоз, который мы завтра же отправляем в город. Неизвестно, что может случиться в пути… В Яниселе и Дурдубе были кулацкие выступления.

– Я и не прошу подмоги. Мне бы только добраться до Садаева, а оттуда в Святодуховку и в окрестные хутора. Там все найдется – и люди и оружие.

– Оружие? Где ты там найдешь оружие?

– Найду, – уверенно ответил Давид. – Там есть солдаты, которые с фронта оружие привезли. Они сквозь огонь и воду готовы пройти, если революция прикажет.

– Пойдем посмотрим, что нам делать.

И они отправились во двор, где стояли готовые к отправке подводы с хлебом.

13

Танхум стоял перед отцом, опустив руки.

– Что стоишь как истукан? – гримасничая, спросил рябой. – Боишься всыпать ему по мягкому месту дюжину шомполов за то, что он помогал красным? – Сам же сказал, что будешь бить своих вместе с нами… – поддержал рябого чубатый. – Если ты его жалеешь, я ему уплачу долг.

– Он не виноват, – мямлил Танхум. – Большевик, который забирал хлеб, удрал.

– А он не большевик? Вез для них хлеб, значит, большевик, – сказал атаман.

Он поднял с земли выпавший из рук Танхума шомпол и начал бить старика по плечам, по сгорбленной спине, по голове. Бер закричал, заслоняя руками голову. Танхум бросился к отцу, пытаясь защитить его, но атаман, рассвирепев, хлестнул и Танхума шомполом.

Скривившись от боли, плачущим голосом Танхум начал умолять:

– Пан атаман! Отдайте мой хлеб и моих лошадей, и мы с ним уедем домой!

– Больше ничего не хочешь? – с едкой иронией взглянул атаман на Танхума. – Какой хлеб? Мы у тебя никакого хлеба не брали.

– Как же?… Вы же обещали, – униженно и льстиво глядя на атамана, сказал Танхум. – Вы же заступаетесь за хозяев… Вам же чужого не надо… Это голодранцы жадны на чужое добро.

– Я подумаю, как быть с твоим хлебом, – сухо ответил атаман.

– Куда же я пойду без хлеба? Это же все мое добро, вся моя жизнь! – пробовал разжалобить атамана Танхум. – Пожалейте! Если вы не вернете мне хлеба, мне только и остается взять суму и пойти по дворам за милостыней.

– Я тебе сказал, что подумаю, – еще больше разозлился атаман и вытолкнул за дверь жестоко избитого и окровавленного старика, а через несколько минут выгнал и Танхума, гаркнув: – Больше не приставай со своим хлебом… Я подумаю…

Убитый и расстроенный Танхум кинулся искать отца, но не нашел его.

– Отец! – кричал он. – Отец!…

Он вышел на дорогу, которая вела из Бурлацка в Садаево. Пристально вглядываясь в потемневшую даль, он еще раз крикнул во всю силу легких:

– Отец! Отец!

Степь настороженно молчала.

14

Избитый, еле живой Бер поплелся домой. Голова кружилась, все тело болело, но он брел и брел по степи. У него было одно желание – скорее добраться домой, рассказать, до чего дошел Танхум. Шел и падал, но снова поднимался и кое-как продвигался вперед. Темнело, когда Бер добрался до Бурлацкой балки. Поднявшись на пригорок, оглянулся и увидел человека, который быстрым шагом нагонял его. «Неужели Танхум?» – испугался Бер.

«Бандитом заделался, – сверлила в голове страшная мысль. – Уж лучше бы мать не носила его в утробе своей! Лучше умереть, чем дожить мне до такого позора. Кого вырастил? Врага…»

У Бера словно прибавилось силы, он быстрее заковылял вперед, стараясь подальше уйти от сына.

– Чего вы спешите? Не пугайтесь, это я, – услышал он Знакомый голос и обрадовался, что ошибся, что это не Танхум.

Старик пошел медленнее и наконец совсем остановился. К нему приблизился незнакомец с густой черной бородой, хотя Бер готов был поклясться, что только что слышал голос Давида.

– Это я, Давид, – сказал незнакомец, видя недоумение старика. – Я прицепил бороду, чтобы замаскироваться. Боялся наскочить на бандитов…

– Слава богу, что вижу тебя живым-здоровым. – Бер пристально смотрел на Давида, будто желая убедиться, что это действительно он. – Хорошо, что ты не угодил в лапы этим разбойникам, а то они тебя бы замучили.

– А чего они от вас добивались? – спросил Давид. Глубоко вздохнув, Бер махнул в отчаянии рукой.

– Не знаю, что им от меня было надо… Только били они меня, мучили, требовали, чтобы я сказал, куда и для кого вез хлеб…

– Танхум у них? – перебил старика Давид.

– Там он, там, в Бурлацке. Уж лучше бы мне имени его не слышать, позор он мой – вот кто!

– А куда они девали подводу с хлебом?

– Загнали в какой-то богатый двор… А потом повели меня к их атаману и начали бить…

Давид подошел к Беру поближе, сказал совсем тихо, хотя кругом не было ни души:

– Сумеете вы, реб Бер, узнать тот двор, куда загнали подводу? Может быть, и вам придется поехать с нами туда.

– Двор-то я, может быть, найду, – ответил старик, – а что ты сделаешь, если они хлеб перевезли в другое место? Танхум просил вернуть ему хлеб, но они быстро отбили у него охоту…

– Я пошлю туда на разведку двух-трех человек с хутора Михеево. Пока мы подготовимся, они, глядишь, и вернутся. Идите потихоньку домой, а я поверну в Михеево. Передайте Фрейде, Рахмиэлу и Заве-Лейбу, что вернусь завтра. И еще от моего имени скажите Рахмиэлу и Заве-Лейбу, чтобы осторожно разузнали, у кого из бывших фронтовиков сохранилось оружие.

Он попрощался с Бером и свернул на проселок.

15

Отправив хуторских комбедовцев на разведку в Бурлацк, Давид вернулся в Садаево. Было уже далеко за полдень.

Рахмиэл возился во дворе, занятый каким-то хозяйственным делом. Увидев шурина, он бросился в дом:

– Давид идет!

Фрейда выбежала навстречу брату. Сколько свекор ни уверял ее накануне, что Давид ушел на хутор и завтра должен непременно быть дома, она продолжала тревожиться за него.

– Ну, обманул я тебя? – спросил старик. – Довольна теперь?

– Слава богу, слава богу, что вижу его живым и здоровым!

– А вы уже оплакивали меня тут? – пошутил подошедший Давид. – Нет, не так-то просто нас похоронить. Лучше похороним наших врагов.

Вскоре во двор вошли Гдалья Рейчук, Михель Махлин и Заве-Лейб. Хозяева и гости направились в хату, оживленно перебрасываясь словами.

– Умойся, Додя, – предложила Давиду сестра и подала ему миску с водой.

Давид снял рубаху и с удовольствием стал плескаться, разбрызгивая во все стороны холодную воду, задавая присутствующим короткие вопросы.

– Отец должен был вам передать мое поручение, – повернул он наконец к Рахмиэлу и Заве-Лейбу влажное, сразу порозовевшее лицо.

– Пять винтовок и три нагана мы уже нашли, – ответил Рахмиэл.

– Исправные? – живо спросил Давид.

– Четыре винтовки и все наганы я уже проверил – они в порядке, а пятую винтовку не успел. Подсев к столу, Давид сказал:

– Сейчас подойдут люди из Саксаганска и с хутора Михеево. Мы должны вооружить каждого, кто пойдет вместе с нами. Разведчики еще вчера ушли в Бурлацк.

– За людьми дело не станет, – отозвался Гдалья. – Нас уже четверо здесь, и подойдут еще.

Давид перекусил и вместе с Рахмиэлом, Заве-Лейбом, Гдальей и Михелем вышел на улицу.

Приезд Давида сильно обрадовал Бера. Как ни тяжело было ему после вчерашнего потрясения, он не мог спокойно усидеть на месте. Ему очень хотелось хоть чем-нибудь помочь Давиду.

Старик оделся и отправился в ревком, надеясь там встретить Давида. Но в ревкоме не было ни души. Он заметил только, как по улице мимо ревкома пробежали Гдалья и Михель. Бер хотел догнать их и спросить, куда девался Давид, но те уже исчезли куда-то.

«Подожду здесь. Авось кто-нибудь подойдет», – решил старик.

Просидев во дворе часа полтора, он решил вернуться домой, но вдруг увидел двух бородатых мужиков. Они стояли возле ревкома и, видно, кого-то ждали.

– Вы откуда? – завязал с ними разговор Бер.

– Да мы недалеко, оттуда, – неопределенно махнул рукой невысокий, в лаптях мужичок с сильно заросшим круглым лицом.

Мужики хотели уже уйти, но старик задержал их. Спросил:

– Что вам нужно и кто нужен?

– Вестимо кто – человек, – ответил второй, долговязый, с седой бородкой клином.

В это время откуда-то из глубины двора показался Давид. Еще издали увидел мужиков и поспешно двинулся к ним навстречу. О чем-то вполголоса переговариваясь с ними, он повел их в ревком. Бер смекнул, что это, должно быть, те самые разведчики, о которых говорил ему Давид. Очевидно, они вернулись из Бурлацка.

Давид недолго задержался с разведчиками в ревкоме. Вскоре он вышел на улицу, поискал кого-то глазами и, увидев старого Бера, спросил:

– Не встречались ли вам случайно Рахмиэл или Гдалья?

– Гдалью я недавно видел. Он и Михель пробегали мимо ревкома.

– Вы не могли бы их поискать? Они мне очень нужны. Если увидите Боруха, пришлите и его сюда.

– Ладно, – кивнул Бер.

Давид вернулся в ревком, а Бер отправился выполнять поручение. На другом конце улицы он увидел группу вооруженных людей. Они направлялись к ревкому. Бер поспешил назад, надеясь встретить Рахмиэла или кого-нибудь из тех, кого Давид поручил ему разыскать.

Он догнал бойцов уже в коридоре ревкома. Никто из пришедших не был ему знаком. Одеты они были по-разному: кто в крестьянскую свитку, кто в овчинный кожух.

Не успел Бер оглянуться, как подошли Рахмиэл, Заве-Лейб, Гдалья, Михель, Борух и с ними еще несколько человек.

В дверях комнаты показался Давид.

– Вот и хорошо, все, значит, собрались, – сказал он. Давид оставил дверь открытой. Часть бойцов вошла в комнату, другие, чтобы не тесниться, остались в коридоре.

– Товарищи, – обратился к пришедшим Давид, – нам нужно отбить хлеб, захваченный кулацкой бандой у плотины. По словам разведчиков, бандиты-кулаки уже третий день пьянствуют. До Бурлацка доберемся на подводах, а там разобьемся на три группы. Нанесем удар сразу с трех сторон.

Давид дал винтовки разведчикам. Бер с завистью смотрел на них, как ребенок, которого обошли подарком. Наконец не выдержал, повернулся к Давиду:

– А я, видно, не заслужил еще, чтобы мне ружье дали! Уж не думаешь ли ты, что я не умею с ним обращаться?

– Вы, реб Бер, хотите вернуть разбойникам долг? – спросил Давид, улыбаясь.

– Хоть бы сдачи дать им, – в тон ему ответил старик.

– Ну, хорошо, поедете с нами, – подумав немного, согласился Давид.

Пришли подводы, и отряд комбедовцев двинулся в путь.

Вечер был сырой и темный. Бойцы примолкли, тишину нарушали только стук колес по ухабам да мерный топот копыт. Сквозь густые темные тучи, заволакивавшие небо, лишь кое-где проливался слабый свет звезды и сразу же гас под гонимой ветром косматой пеленой. И только ясная луна нашла большое окно в уныло нахмуренных небесах и некоторое время озаряла путникам дорогу.

Приближался рассвет, когда подводы подъехали наконец к Бурлацку. У околицы остановились. Давид, как и наметил ранее, разбил бойцов на три группы. Первую повел Бер. В нее вошли Заве-Лейб, Гдалья и несколько человек с хутора Михеево. Разведчики, побывавшие уже в Бурлацке, повели остальные две группы.

Группа, которую вел Бер, первой подошла к дому Евтихия. Собаки в соседних дворах почуяли чужих и залились злобным лаем. Лай нарастал с каждой минутой, и из Евтихиева двора послышался громкий окрик дозорного:

– Кто идет?

Не слыша ответа, дозорный еще раз угрожающе крикнул:

– Кто идет? Стрелять буду!

Бойцы первой группы залегли под высоким забором, которым был обнесен богатый двор Евтихия, и стали ждать остальных бойцов. Вскоре подошли и две другие группы, окружили двор. После нового окрика «Кто идет?» со двора раздался одиночный выстрел. В ответ ему грянул дружный залп.

В доме послышались испуганные голоса.

– В ружье! – кричал Бужейко, выбегая во двор.

Кольцо вокруг бандитов все сжималось. Давид, Рахмиэл и несколько комбедовцев с хутора Михеево ворвались во двор. Их стремительный удар был настолько неожиданным, что бандиты растерялись и в панике стали разбегаться.

Атаман, собрав наиболее преданных ему людей, организовал в доме Евтихия круговую оборону.

Давид приказал Гдалье, Беру, Михелю и Заве-Лейбу обыскать двор и обезоружить притаившихся по углам бандитов.

Бандиты, засевшие в доме, так сильно обстреливали двор, что проникнуть в клуню, где, как предполагали комбедовцы, находится хлебный склад, было невозможно. Тогда Давид решил опять штурмовать дом.

Михель и Сендер Зюзин с группой хуторян после упорной стычки ворвались в дом с черного хода. Бандиты дрогнули и начали сдаваться.

Гдалья со своей группой обыскал клуню и обнаружил там спрятавшегося в полове Танхума. С тех пор как в клуне свалили мешки с зерном, отбитым у продотряда, Танхум неотлучно сидел тут, охранял их, надеясь, что атаман смилуется и вернет ему реквизированный хлеб.

Дрожа от страха, Танхум бормотал:

– Чего вы от меня хотите? Отпустите меня…

– Ведите его к пленным бандитам, – приказал Давид.

– Почему меня к ним? Что я такого сделал? Только хотел получить свое… – И вдруг Танхум как бы споткнулся: он увидел отца, Рахмиэла и других комбедовцев, выносивших из клуни мешки с зерном и грузивших их на подводу.

Танхум хотел подбежать к отцу и Рахмиэлу, но Гдалья, наставив на него ружье, крикнул:

– Куда? Ни с места! Пойдешь к своим братьям-разбойникам!

– Я пришел к ним только…

– Там уж разберутся, куда и зачем ты пришел, – сурово сказал Гдалья. – Поймали тебя с бандитами, вместе с ними будешь и отвечать.

Когда пленные, окруженные конвоем, тронулись, мимо них проехал на подводе, груженной мешками с зерном, Бер Донда. Танхум снова хотел броситься к нему, но конвой задержал его.

– Отец! Отец! – жалобно крикнул он.

Но Бер не обернулся и не откликнулся. Подвода тихо катилась вперед, и Танхум уныло следил за ней, пока она не скрылась в предрассветном мраке.