1

Нехама была охвачена сильной тревогой, не находила себе места: пропал Танхум. Три дня прошло с тех пор, как он умчался в Бурлацк верхом на каурой кобылке и как сквозь землю провалился.

Нехама думала: если бандитам удалось отбить у продармейцев подводы с хлебом, то Танхум наверняка повел их к ее отцу в Латнс, но и тогда он не мог задержаться так долго, давно был бы дома. Мучительная боль сжимала ее сердце: нет, с ним что-то стряслось! Но что? Куда ей кинуться?

Она подбегала к воротам, всматривалась в степную даль. Порой из затуманенной дали выплывала подвода, другая. Теплилась надежда: может, он?

Подводы проезжали мимо или сворачивали в другую сторону, а она все стояла, опечаленная, застывшая, с болью в сердце, думала: «Куда же он все-таки запропастился?»

Одна мысль страшнее другой терзали ее сердце, не давая ни минуты покоя. И вот на четвертый день, не сомкнув за всю ночь глаз, Нехама наскоро подоила коров и отправилась к свекру. Ведь он, как ей говорили, возил в район спрятанный у него хлеб. Должен же он что-нибудь знать о Танхуме.

Нелегко было Нехаме переступить порог этого дома. Давно уже были порваны родственные узы между отцом и младшим сыном. И все же она решилась: быть может, в такое трудное время и отойдет сердце старика. Ведь как-никак он Танхуму отец, а братья всегда братья. К кому же ей обратиться, если не к ним… Неслышно вошла Нехама в дом свекра. Фрейда готовила на кухне завтрак, а Бер, облаченный в старый талес, с филактериями на левой руке и голове, истово молился, покачиваясь взад и вперед у обращенного к востоку оконца. Свекор с золовкой как бы не замечали вошедшую Нехаму. А у той от гнетущей душевной боли почернело лицо, тоской затуманились глаза. Казалось, она вот-вот разрыдается.

Старик закончил утреннюю молитву, бережно сложил талес и филактерии в бархатные мешочки, набожно поцеловал их и положил в ящик комода.

А Нехама все стояла, безмолвно застыв у порога, как будто ждала, чтобы старик первым заговорил с нею. Но в конце концов, не выдержав тяжелого молчания, она сдавленным голосом сама обратилась к нему:

– Четвертый день пошел с тех пор, как Танхум верхом ускакал в Бурлацк, и вот нет его, не вернулся. Быть может, вы знаете, что с ним случилось?

– Ничего я не знаю, да и знать о нем ничего не хочу, – резко бросил старик, подняв на невестку тяжелый взгляд.

– Бог с вами, вы же все-таки ему отец, как вы можете так говорить? – заплакала Нехама.

– Танхум мне больше не сын, и ты это хорошо знаешь. Зачем ты пришла сюда? – У Бера от гнева исказилось лицо, дыхание стало прерывистым.

– Когда, бог даст, Танхум вернется, упрекайте его, ругайте за то, что он дурной сын. А пока, умоляю, забудьте на время обиды. Поймите, ведь я к вам, как к родному отцу, пришла за советом.

– Как я могу забыть, что он со мной сделал! – Голос Бера сорвался на истошный крик. – Ну, скажи сама, где это видано, чтобы родной сын поднял на отца руку? Уж лучше бы мне не дожить до такого позора. Подумать только: мой сын, мой Танхум стал бандитом!

– Что вы такое говорите? Я, право, не пойму, о чем вы говорите? – изумленно пролепетала Нехама.

– Уж лучше бы он во чреве матери сгинул, нежели появился живым на божий свет! – стукнул кулаком по столу старый Бер.

Смертельно бледная Нехама подошла к свекру и, заглянув ему в глаза, стала смиренно умолять:

– Мы так наказаны… Пожалейте же нас хоть немного…

– А вы нас жалели? – донесся из кухни голос Фрейды. – Зачем ты пришла сюда? Чтобы сыпать соль на раны свекра? Чего ты от него добиваешься? Почему напоминаешь ему о несчастье? Его сердце и так разрывается от боли и позора: шутка ли – его сын, родной сын носится с обрезом в руках, как бандюга!

– Что ты, что ты, Фрейда! – робко попыталась вступиться за мужа Нехама и пошла на кухню к Фрейде. – Какой же Танхум бандит? Узнал, что люди спасают свое добро, вот и он попытался – авось удастся вернуть свой хлеб. Так что же, из-за этого он стал разбойником?…

Фрейда подошла к свекру, стала рядом с ним и, с презреньем глядя на Нехаму, резко сказала:

– Да, да, твой Танхум настоящий бандит. Да что я говорю – бандит? Он хуже бандита. Не у каждого бандита поднимется рука на родного отца.

– Что ты говоришь, Фрейда? В своем ли ты уме? – закричала Нехама. – Этого не может быть. Никогда не поверю, чтобы Танхум был на такое способен.

– Не веришь? – завопил Бер. – Не веришь? И я глазам своим не поверил, когда увидел родного сына с поднятым на меня шомполом в руках.

Исступленный крик Бера слился с надрывным плачем невестки.

– Горе мое горькое! – причитала она. – Убейте меня, никогда не поверю, чтобы Танхум мог натворить такое!

– Я тоже не верил, – уже спокойнее произнес Бер. Услышав этот страшный в своей безнадежности спокойный голос свекра, Нехама еще пуще разрыдалась.

2

Убитая горем, заплаканная, вернулась Нехама домой. «Что делать? – горестно думала она. – Может, самой податься в Бурлацк, узнать на месте, как и что? – мелькнула мысль. – Но на кого бросить хозяйство? К тому же самой ехать в Бурлацк неудобно: соседи сразу заметят, что Танхума нет дома. Нет, пусть пока все идет, как идет. Надо потерпеть», – решила Нехама. Да и боязно ей было ехать одной. А написать отцу – разве скоро дождешься ответа?

Нехама вышла на улицу, – может, от соседей узнает, что произошло в Бурлацке, может, до кого-нибудь дошла весть о Танхуме?

Недалеко от своего палисадника она увидела Гинду, жену Гдальи; та стояла с Хевед и еще одной женщиной. Все трое о чем-то оживленно толковали.

Вдруг Нехама услышала, как Хевед злорадно сказала, наверное имея в виду ее, Нехаму:

– Пусть она тоже узнает, почем фунт лиха, лихоманка ее возьми!

Хевед повернула голову и увидела, как Нехама трижды сплюнула и сказала нарочно громко, чтобы невестка ее услышала:

– На голову моих врагов!

Все в желтых пятнах, лицо беременной Хевед скривилось в злобной гримасе, и она чванливо выпятила свой большой живот, как бы выхваляясь перед Нехамой: видишь, мол, несчастная бездетная баба, я, мать троих детей, вскоре рожу четвертого.

Гинда совсем было собралась уходить, но поджидавшая ее Нехама подошла к ней и спросила:

– Куда вы спешите?

– А что? – не слишком дружелюбно ответила на ее вопрос вопросом Гинда.

Она до сих пор старалась не встречаться с Нехамой, хотя та, в сущности, не была виновна в том, что у нее, Гинды, был разрыв с Танхумом.

Но теперь, когда она столкнулась лицом к лицу с Нехамой и та неожиданно подошла к ней, ей самой стало любопытно послушать, что она ей скажет.

– Я хотела… – неуверенно оглядываясь по сторонам, начала Нехама.

Заметив, что невестка подошла к Гинде, Хевед стала прислушиваться к их разговору.

– Ты ищешь, Гинда, – вмешалась она, – у кого бы занять немного муки на субботнюю лапшу? Так вот, чего же лучше, обратись к Нехаме: черт ее не возьмет – у нее осталось еще, наверное, немало хлеба.

– Я бы с удовольствием дала, – смущенно стала оправдываться застигнутая врасплох Нехама, – но, чтоб я так горя не знала, как у меня в доме и горсточки не наберется! Вы же знаете, что весь хлеб, который хранился у свекра, забрали до последнего зернышка. Клянусь, что, если, не дай бог, нам его не вернут, нам и самим придется зубы класть на полку.

– Ты еще клянешься! – крикнула Хевед, все ближе подступая к испуганной ее натиском Нехаме.

Нехама перепугалась. И зачем ей вздумалось клясться! И то сказать – едва она вымолвила слова клятвы, как тут же пожалела, да уж поздно было. Теперь надо отмаливать у бога свой грех, раздавать милостыню, – может, бог и сжалится, не взыщет строго с нее, да еще в час свалившейся на нее беды. Теперь она даже Гинде отвесила бы несколько фунтов муки, приди та к ней домой: пусть она видит, что Нехама всегда готова последним поделиться, готова выручить человека в нужде. Но при Хевед нельзя, Хевед сразу же распустит слух, что у нее немало еще хлеба в закромах, не все отобрали.

– Не зря господь покарал вас, – продолжала злобствовать Хевед, – у твоего Танхума всегда было сердце коршуна, только он до поры до времени прятал свои когти, а тут выпустил их до отказа…

– Тьфу, тьфу, лай, пока не осипнешь! – плюнула Нехама, повернулась и пошла домой.

Но далеко ей уйти не пришлось.

– Ну, что-что, а когти ему теперь в тюрьме обкорнают, – донеслись до нее обращенные к Хевед слова Гинды.

Как безумная, кинулась Нехама назад к женщинам.

– Что, что ты сказала? – вытаращила она на Гинду глаза, в которых застыл ужас- От кого ты узнала, что Танхум в тюрьме? Кто тебе сказал?

– Не знаю, не помню, что ты ко мне привязалась? – растерянно пробормотала Гинда.

Хевед до смерти хотелось, чтобы Нехама узнала, что стряслось с Танхумом. И она стала подзуживать Гинду:

– А ты расскажи, расскажи ей правду, чего боишься? Пусть узнает, где ее Танхум. Он заслужил это – так пусть там и сгниет!…

– Радуешься? Счастлива?… – бросилась было Нехама к Хевед, но тут же, повернувшись к Гинде, стала, обливаясь слезами, просить ее:

– Скажи мне, умоляю тебя, скажи, что случилось? Ведь твой Гдалья возил хлеб, он должен знать… – Она была вне себя от горя и тревоги.

Но Гинда только пожимала плечами. Она немного жалела Нехаму и, желая ее утешить, невнятно пробормотала:

– Ничего я не знаю. Болтают, а мало ли что люди болтают. Может, кто-то нарочно сказал…

Нехама догадалась, от кого стало известно, что Танхум сидит в тюрьме. От кого же, если не от Гдальи, Гиндиного мужа: он вместе со старым Бером возил хлеб в Гончариху, и как будто его подводу, как и подводу ее свекра, захватили бурлацкие кулаки-повстанцы.

И Нехама тотчас отправилась к нему, захватив с собой для Гинды на субботу фунта три муки. Кстати она сделает богоугодное дело, докажет, что не такая уж она черствая и скупая, как о ней говорят.

Пряча мешочек с мукой под шалью, шла она в дом к Рейчуку, который жил неподалеку от ее свекра. Подходя к дому, она увидела Гинду, которая пискливым голоском сзывала во дворе кур, чтобы бросить им оставшиеся после завтрака крошки.

Нехама торопливо подошла к Гинде и тихо сказала ей:

– Я принесла тебе немного муки на субботу, последние пылинки выскребла, чтобы поделиться с тобой. Ты же понимаешь, что из-за Хевед я вынуждена была для вида тебе отказать. Сама знаешь: сколько им ни давай – все мало. Дырявого мешка не наполнишь. А дашь тебе при ней немного муки, – значит, и ей надо дать. Откуда же на всех наберешься?

– Спасибо, – сказала Гинда, приняв муку. – Гдалья как раз собирался на мельницу. Смелет – и я тут же с благодарностью верну долг. Если наша мука будет почерней, я доплачу, ты не беспокойся.

Разговаривая на ходу, они вошли в дом.

– Что ты, что ты! Упаси бог! Мне ничего не надо. Пусть это будет подарком… – сказала Нехама.

– Об этом и речи быть не может. Что мы – нищие, нуждаемся в милостыне? – обиделась Гинда, – Так я не согласна. Без отдачи я не приму твоей муки.

– Ладно, ладно, договоримся, – уступила Нехама.

Стараясь не подать виду, что пришла выведать что-нибудь о Танхуме, она завела разговор, не имеющий ничего общего с событиями последних дней, но, не выдержав, вскоре выпалила:

– А где твой Гдалья?

– Зачем он тебе? – настороженно спросила Гинда.

– Ничего, просто так. Раз уж я у вас, мне бы хотелось у него спросить, – может, он знает что о Танхуме.

Гинда с притворным огорчением развела руками:

– Ничего сказать тебе не могу. А если он что-либо знает, наверняка тебе расскажет…

– Гинда, родненькая, скажи, что стряслось с Танхумом? Почему ты скрываешь? Может, его и в живых уже нет! – заплакала Нехама.

Она долго сидела и горько плакала. Гинда высыпала муку из мешочка, хорошенько его вытрясла, а Нехама все сидела и, время от времени всхлипывая, дожидалась Гдалью.

И вот, когда она, потеряв надежду его дождаться, совсем было собралась уходить, тот появился. Он очень удивился, увидев Нехаму: с тех пор, как он ее знает, она ни разу не переступала порога его дома. Прежде чем он успел рот раскрыть, чтобы спросить, зачем она к ним пожаловала, Нехама сказала:

– Я пришла к вам узнать, что с Танхумом.

– А почему вы спрашиваете об этом у меня? – не зная, что ответить, притворился удивленным Гдалья.

– Так ведь вы возили хлеб…

– Возил. Ваш свекор тоже возил…

– Свекор ничего не рассказывает, – перебила его Нехама.

– Ну, а что я могу вам сказать? Что мне сказать, если человек дошел до того, что готов был отхлестать шомполами собственного отца, – сказал Гдалья, присаживаясь к столу.

– Свекор мне говорил об этом, но я никак не могу поверить, – взволнованно отозвалась Нехама.

– Ну, значит, реб Бер возводит поклеп на собственного сына, – иронически усмехнулся Гдалья.

– Не знаю, что и подумать, Гдалья, да и думать об этом не хочу. Мне бы только узнать, не случилось ли что дурное с моим мужем.

– Банду разбили, – вынужден был наконец сказать что-нибудь определенное Гдалья.

– Какую банду? – испуганно воскликнула Нехама.

– Ну, тех, что напали на наши подводы с хлебом, – неохотно ответил Гдалья.

– А при чем тут Танхум? – как бы обидевшись за мужа, спросила Нехама.

– Что значит при чем? Он напал на нас вместе с бандой!»- начиная раздражаться, резко ответил Гдалья.

– Где он напал и когда? – возмутилась Нехама.

– Я, кажется, ясно сказал, что Танхум вместе с бурлацкими кулаками напал на наш обоз, так и его, значит… – Тут Гдалья запнулся, рассчитывая, что Нехама сама догадается о том, что произошло.

– Так, значит, его, как бандита, посадили в тюрьму! – воскликнула Нехама, ломая руки. – И все из-за этого хлеба? И дался же ему этот несчастный хлеб! Да и какое преступление он совершил, если захотел вернуть свой собственный хлеб?

Но тут Гдалья ответил решительно и жестко:

– Если Танхум с оружием в руках напал на нас, значит, он пошел против революции – ведь мы хлеб везли в город, для рабочих, для новой власти.

– Ну, вы, Гдалья, заговорили совсем как Давид, как эти теперешние… Танхум, упаси бог, и не думал идти наперекор власти. А вы это так истолковали, будто он и на самом деле какой-то… Я даже вымолвить боюсь это слово, – жалобно сказала Нехама.

– Танхум – контра! Настоящая контра! – решительно проговорил Гдалья.

– Так его же, упаси бог, и расстрелять могут!… – схватилась за голову Нехама.

– Уж что там с ним сделают, не знаю, не скажу, а что по головке не погладят, это вернее верного, – вконец разозлившись, ответил Гдалья. – Мы, можно сказать, последний кусок хлеба от себя отрывали, чтобы поделиться с голодными рабочими, а он с бандой напал, чтобы отобрать этот бедняцкий хлеб.

– Так ты, может, и пшеницу, которую мы хотели отвезти на мельницу, отдал? – всполошилась Гинда.

– Два пуда отдал, – спокойно ответил Гдалья.

– Два пуда? Что же нам осталось? Вот Нехама принесла немного муки на субботу, и я обещала ей вернуть из этого помола…

– Отдай ей эту муку, обойдемся как-нибудь, – сердито бросил Гдалья.

– Бог с вами, Гдалья, – вмешалась в разговор Нехама. – Вы сами говорите, что поделились последним хлебом с городскими рабочими, которых вы никогда и в глаза не видали, так почему же я не могу поделиться последним фунтом муки с вами? Сам бог велел нам помогать друг другу – с благочестивой миной пыталась она уговорить Гдалью.

Но тот был непреклонен:

– Мы уж как-нибудь обойдемся и без вашей милостыни, – решительно отказался он.

Но Нехаме в эти трудные для нее дни одиночества и тоски как никогда хотелось выслужиться перед богом, показать ему свое благочестие, и она не отставала от Гдальи, снова и снова принимаясь его уговаривать.

– Ну, почему вы не хотите взять муку? Ведь наступает суббота. Сделаете себе лапшу, да и на приварок останется. Берите же, право, берите, пригодится.

Гинда очень не прочь была оставить муку, но Гдалья качал головой: нет, не возьмем.

3

Домой Нехама вернулась вконец удрученная. Ей стало ясно, что бесполезно ждать возвращения Танхума. Но поехать его искать не хватало решимости, и она села писать письмо отцу о том, что случилось с Танхумом. Писала осторожно, только намеком дала понять, что осталась одна, что ей некому помочь в хозяйстве и нельзя отлучиться – не на кого оставить дом, – и потому она настоятельно просит отца приехать.

Встревоженный письмом отец приехал через несколько дней. Нехама сначала старалась скрыть от него свою беду. Она встретила его внешне спокойно, пытаясь казаться веселой. Да и отец не выдавал камнем лежащей на сердце тревоги. Деловито распряг лошадей, завел их в конюшню и только потом как бы ненароком спросил:

– Что случилось? Зачем вызвала меня?

– Ничего не случилось, отец. Зайдем в дом, я тебе все расскажу, – спокойно ответила Нехама.

Но ей ненадолго хватило этого вымученного спокойствия: еще прежде, чем они вошли в дом, Нехама начала выкладывать все, что накопилось у нее на душе.

– Вот уже скоро неделя, как Танхум уехал в Бурлацк и не вернулся. Что там с ним случилось – ума не приложу, – плачущим голосом рассказывала она.

– Ну, и что же нам делать? – растерянно спросил отец, моргая густыми седыми ресницами.

– Если бы я знала о несчастье, знала бы, с чего начать, что делать, – говорила Нехама.

– Зачем он поехал в Бурлацк?

– Там собрались богатые хозяева, они решили отбить реквизированный у них хлеб. Ну, вот Танхум и решил, что они помогут ему вернуть хлеб, который лежал в сарае у свекра.

– Да что это с Танхумом? В своем ли он уме? Бурлацкие не знают, как помочь самим себе, как же они ему станут помогать? Нашел на кого надеяться! – возмутился отец. – С кем они там воюют? С властью? С ума они посходили, вот что!

– Когда приходит беда, не знаешь, откуда она нагрянула, – подавая отцу стул, молвила Нехама. – Он ведь мне ничего не говорил, что собирается делать. С того дня, когда нашли и забрали тот хлеб, он был сам не свой. Я думала, что он спятит. Сколько ему ни твердила: представь себе, что этот хлеб градом побило или, не дай бог, случился пожар и зерно сгорело… Мало ли что бывает. Но разве он слушал меня?

– Ну, и что же нам делать? – опять задал тот же вопрос отец, вскочив с места и расхаживая по комнате. – Может, нам съездить в Бурлацк?

– В Бурлацке его нет… Я слышала, что их отправили в Гончариху, – печально отозвалась Нехама.

– Куда?… Почему в Гончариху? – удивился отец.

– Туда отправили всех, кто хотел отобрать хлеб у красных.

– Так где же нам искать его в Гончарихе? Нелегко было Нехаме сказать отцу, что Танхум в тюрьме.

– Где же могут находиться те, кто напал на обоз с хлебом? – старалась она навести отца на верный след, чтобы тот сам обо всем догадался.

– Ну, хорошо, дочь моя! – после короткого раздумья решил отец. – Давай попробуем туда поехать, на месте и узнаем, что случилось с Танхумом.

– Но на кого оставить хозяйство? Родные Танхума относятся ко мне хуже кровного врага, на них надеяться нечего, – пожаловалась отцу Нехама. – Но ехать все-таки надо. Придется попросить кого-нибудь из соседей.

И, не теряя времени зря, она приготовила отцу перекусить и побежала искать человека, который согласился бы присмотреть за хозяйством, пока ее не будет дома.

Минут через десять она привела невысокую полную девушку с бельмом на глазу.

– Малка останется здесь, пока мы не вернемся, – сказала Нехама отцу, указывая на девушку.

Поев, отец стряхнул с седеющей бороды крошки хлеба, помолился и начал собираться в дорогу. Нехама положила в мешочек немного съестного – авось примут для Танхума передачу – и начала прятать от постороннего глаза в шкафы и кладовку все, что попадалось под руку, на ходу объясняя девушке, в какие кринки разлить надоенное молоко, показывая, где несутся куры и чем кормить молодняк.

– Все поняла? Не забудешь? Помни же!

Девушка, которой наскучили ее наказы, почти не слушала Нехаму, но покорно кивала головой: не беспокойтесь, мол, хозяйка, все будет сделано как надо.

Они отъехали от дома довольно далеко, когда Нехама вспомнила, что забыла прихватить чистое белье и кой-какие вещи для Танхума.

«Ну да ничего, – решила она, – лишь бы застать его живым и здоровым, а остальное как-нибудь да уладится»^

Закуталась в турецкую шаль, подаренную ей Танхумом в день свадьбы, и глубоко задумалась. Наконец, тяжело вздохнув, поделилась с отцом невеселыми мыслями:

– Видишь, отец, пришла беда, и все бросаешь на произвол судьбы, едешь неизвестно куда и зачем. А когда все благополучно, трясешься над каждой кринкой молока, над каждым яйцом, боишься на день отлучиться из дома даже для того, чтобы съездить на могилу матери.

– Да, да, доченька, твоя правда, – закивал головой отец. – Мне тоже это приходило на ум. Грех это, большой грех. Видишь, что получилось от бесконечной суетливости Танхума, от его постоянной погони за наживой? Никогда он не знал минуты покоя, а какие радости видел в жизни?

– Я не раз говорила с ним об этом, – отозвалась Нехама, – но разве его переспоришь? Как горох о стенку…

– Ты права, дочь моя, он, видно, тяжелый человек, не понимает, что не только в скотине да в клочке обработанной земли вся жизнь человека. Давно у меня сердце за тебя болит – ведь ты жила с ним заброшенной и одинокой. Если бы твоя мать, царство ей небесное, была жива…

Горестно, печально смотрел Шолом на бесконечную степную даль, не осмеливаясь взглянуть на дочь. Он жалел уже, что подхватил разговор о Танхуме.

«Зачем расстраивать Нехаму, растравлять ее раны? И без того ей не сладко, бедняжке, – думал он. – Помочь ей я пока ничем не могу. Да, будь жива ее мать, она не спешила бы отдавать замуж Нехаму. Она бы сначала присмотрелась к жениху, что это за человек».

Он, Шолом, еще тем виноват перед дочкой, что поторопился жениться после смерти жены. Никогда он не посмеет признаться дочери, что в незадавшейся ее жизни есть, пожалуй, и его немалая вина. Нет, не признается он ей в этом, но в глубине души…

Однако когда на глазах Нехамы показались слезы, и без того вконец расстроенный отец начал на нее сердиться:

– Ну, что ты, Нехамеле? Довольно! Только твоих слез не хватало! Да и о чем плакать? Небо пока не обрушилось на землю. Даст бог, все образуется. Незачем все принимать так близко к сердцу.

– Ты прав, отец, конечно, прав…

Но ее тревога передалась отцу, хотя он и продолжал успокаивать дочь:

– Ничего, доченька. Бог смилостивится, и мы, как дурной сон, будем вспоминать все, что приходится нам переживать сейчас.

Когда они подъехали ближе к Гончарихе, Шолом погнал лошадей.

– Кто знает, что ждет нас там, – снова заговорила Нехама. – Где мы будем его искать?

– Я и сам ума не приложу, доченька. Где, ты думаешь, он может быть? – обернулся к Нехаме отец, стараясь догадаться, знает ли она, где находится Танхум.

Молча подъезжали они к селу, у обоих на уме было страшное слово «тюрьма», и оба боялись произнести его вслух.

4

Шолом решил оставить лошадь на рынке, привязать где-нибудь в сторонке – будто приехал купить кое-что для хозяйства.

Сельчане в лаптях и свитках, крестьянки в пестрых нарядах озабоченно сновали по рынку: одним надо было что-нибудь приобрести для домашнего обихода, другие торопились продать привезенные из дома яйца, сметану, птицу, масло. С подвод звонко, на весь рынок разносилось кудахтанье кур, кряканье уток, пронзительный визг поросят. Кое-кто привел на продажу коров; взбудораженные непривычной обстановкой, они протяжно мычали.

Шолом слез с подводы и, оставив Нехаму стеречь лошадь, пошел по рынку – не встретит ли он знакомого из Бурлацка, чтобы расспросить о Танхуме, о том, верно ли, что бурлацкие богатеи пытались отбить хлеб у продармейцев, и, если пытались, чем все это кончилось. Но как назло навстречу ему попадались крестьяне из Устиновки, Балаклеева, Латовки, а бурлацкие как сквозь землю провалились.

Вдруг какой-то хилый, сутулый человек с узким лицом, заросшим светлой, похожей на мочалку бородкой, с маленькими гноящимися глазками потянул его за рукав, опираясь на палку, спросил:

– Не скажете ли, где тут тюрьма?

– Тюрьма? – удивился Шолом. – Откуда я знаю, где тут тюрьма? Постой!… – спохватившись, крикнул Шолом: он хотел спросить, зачем ему понадобилась тюрьма, ведь он и сам ищет ее, но мужичонка уже исчез в толпе.

Вскоре он снова увидел мужичонку в кучке оживленно о чем-то толкующих крестьян.

Стараясь не потерять его из виду, Шолом направился в ту сторону. Но мужичонка уже схватил мешок и торопливо двинулся дальше.

Шолом догнал его, когда он повернул к высоким, плотно закрытым воротам. Догадавшись, что это тюрьма, Шолом, подождав немного, подошел к воротам.

– Кого вам нужно? – спросил его часовой через окошечко.

– Я хочу узнать, не находится ли тут случайно Танхум Донда? – несмело начал Шолом. – Вот уже неделя, как он уехал к знакомым в Бурлацк и не вернулся.

– Почему вы его ищете именно здесь? – удивился дежурный. – Вы знаете, кого держат здесь?

– Да, знаю… – пробормотал Шолом. – Мало ли что случается…

Дежурный указал Шолому на длинное строение рядом:

– Пройдите туда. Там скажут, здесь ли ваш Донда.

Войдя внутрь, Шолом пошел по коридору, разделенному деревянной перегородкой на две половины. У окошка жалобно причитала женщина:

– Что плохого сделал мой муж? Кулаки дали ему винтовку и приказали стрелять в красных. А дети голодные сидят. Посудите сами, чем виноваты дети, если у отца дурная голова?

Как только заплаканная женщина ушла, Шолом робко подошел к окошечку и спросил:

– Донда у вас? Танхум Донда.

– Донда? – Сидевший по ту сторону перегородки молодой человек в военном, с коротко подстриженными усиками, порылся в лежавших перед ним бумагах, подтвердил: – Да, Донда у нас.

– Чем же он провинился? – притворяясь удивленным, спросил Шолом. – Я хорошо знаю этого человека. И вдруг на тебе – такая история!…

– А вы кем ему приходитесь? Отец?

– Я приехал с его женой. Мы уже целую неделю его разыскиваем, – неопределенно ответил Шолом.

– Приезжайте дней через пять-шесть. Следствие будет закончено, и вам все объяснят, что и как, – предложил старику человек по ту сторону перегородки.

– Мы бы хотели передать ему кое-что из съестного, – попросил Шолом.

– Что ж, это можно, – спокойно ответил военный. Шолом со всех ног помчался к Нехаме, которая с нетерпением ждала его.

– Ну, отец, узнал что-нибудь? – громко спросила она еще издали.

– Да, он здесь…

– Где? Говори скорей, где Он… Ты видел его?

– Видеть не видел, но где он находится – знаю. Нехама знала, что Танхум в тюрьме, но услышать эту горькую весть от отца было страшно.

– Так он в самом деле попал в… – жалобно начала она и залилась слезами.

– Успокойся. Раз уж мы знаем, где он, так в добрый час и увидим, – пытался утешить ее отец. – А пока хоть передадим ему мешочек с едой, и он поймет, что мы здесь были.

– Но почему, раз он тут, мы не можем его повидать? – настаивала Нехама.

– Почему? Почему? Зачем спрашивать об этом? – вразумлял ее Шолом. – Пока нельзя, не разрешают. Я говорил там с одним… с начальником…

– Ах, горе горькое! – закричала Нехама, будто только теперь поняв весь ужас положения. – Так он и в самом деле в тюрьме? До чего я дожила…

– Тише! Не поднимай шума! – утихомиривал ее отец. – Пока ничего толком не известно. Бог даст, все обойдется по-хорошему.

– Нет, отец, нет. Чует мое сердце, добром это не кончится. Я даже не знаю, вернется ли он когда-нибудь живым, – запричитала Нехама. – И ведь говорила ему: не лезь, не путайся в такое опасное дело, – так нет, не послушался… Ну, как мне смотреть теперь людям в глаза? Подумать только – Танхум стал арестантом!… За решеткой сидит с ворами и разбойниками!… Завтра все будут знать об этом. Как пережить такой позор? Шутка ли – тюрьма! Хотел спасти свой хлеб. И хлеба не спас и нас погубил…

– Да перестань наконец! Перестань, говорю я тебе! – прикрикнул на нее отец. – Ты не дома. Хватит реветь. Перед людьми стыдно!…

Усевшись на подводу, Шолом повернул к тюрьме, чтобы передать Танхуму еду. Выплакавшись, Нехама понемногу успокоилась, деловито попросила отца:

– Узнай хоть, куда девалась лошадь, на которой он уехал в Бурлацк. Ведь он выбрал самую лучшую – ветер, а не лошадь. Да и подвода с упряжью, на которой мой свекор вез хлеб, тоже наша. Не так зерно жалко, как лошадь и подводу.

– Хорошо, Нехамеле, все узнаю, – покорно согласился отец, заворачивая к тюрьме.

5

Нехама с отцом вернулись домой поздно вечером. Малка, оставленная присмотреть за хозяйством, уже беспокоилась. Все, что ей поручили, она выполнила: коров давным-давно подоила, молоко разлила по кринкам и поставила в погреб, из гнезд собрала яйца, покормила скотину и кур, которые уже мирно сидели на насестах, а хозяйки все нет и нет. Не раз, заслышав стук колес, выбегала она к воротам, но уныло возвращалась в дом… Но вот наконец и хозяйка.

Убедившись, что дома все в порядке, Нехама, не скупясь, расплатилась с Малкой и отпустила ее. Тут же, не присев отдохнуть, начала готовить ужин.

– Да ты не суетись, мне, кроме стакана крепкого чаю, ничего не надо, – пробовал угомонить ее отец.

– Чтобы мы все так здоровы были, как ты будешь ужинать со мной, – закричала из кухни Нехама. – Ты же не обедал, почему отказываешься?

Умывшись, отец сел с Нехамой к столу, но и ему и Нехаме еда не шла в горло.

Быстро убрав со стола, Нехама обвела комнату печальным взглядом, сказала:

– Что мне делать? Ты уедешь, а я тут останусь одна-одинешенька. Еще до этого несчастья все отвернулись от Танхума, никто у нас не бывал. А теперь и подавно. Найдутся такие, что радоваться будут нашему горю.

– Нехорошо, конечно, что ты одинока, – сочувственно поднял глаза на Нехаму отец. – Но, право, ты уже должна была ко всему привыкнуть. Вспомни, с первого дня своего замужества ты света божьего не видела, работала без отдыха в будни и в праздники. Танхум все спешил разбогатеть, суетился. То корова должна отелиться, то дождя нет долго, то в хозяйстве что-нибудь не так, а то ему начинает казаться, что все богатеют, а он нет. И эта мысль не давала ему покоя, гнала с места на место, пока не загнала к бандитам, а оттуда в тюрьму.

В глубине души Шолом даже подумывал, что для его дочери лучше было бы, если бы Танхум вовсе не вернулся. Но открыто сказать это он не посмел. Ни разу за все время он не позволил себе сказать о Танхуме дурное слово – в нем не затихало чувство вины перед дочерью: уж очень поторопились со свадьбой. Часто хотелось ему облегчить душу, повиниться перед Нехамой, но он не решался. Да и чем бы это помогло? Он жалел, что так нескладно получилось. Будто он постарался отделаться от дочки, спихнуть ее с рук. Причина, конечно, была: не хотелось старику, чтобы дочь почувствовала неласковую руку мачехи, свое сиротство. Уж лучше ей поскорее выйти замуж и стать хозяйкой в своем доме.

Да, так-то так. Но зачем надо было выдавать дочь за пришлого человека, за чужака, прикатившего черт знает откуда? Мало ли было местных женихов, выросших на его глазах и хорошо ему знакомых? К ней сватались многие. Так нет: голову затуманила проклятая сваха, запорошила глаза…

«Эх, была бы жива мать, царство ей небесное, наверняка подумала бы, прежде чем отдать дочь бог весть кому, все бы разузнала о женихе – кто он, откуда родом, какой у него характер. Но сейчас говорить об этом поздно, ничего не воротишь», – в который уже раз думал Шолом.

Единственно, чем можно и нужно помочь Нехаме, – это найти человека, который помог бы ей по хозяйству, присмотрел за домом, если понадобится уехать по тем или иным делам.

После долгого размышления Шолом обратился к дочери:

– Быть может, есть смысл взять в дом на время кого-нибудь из родных Танхума – как-никак не чужие, да и они увидят, что ты их не чураешься, перестанут на тебя злобиться.

– Нет, нет, отец, ни в коем случае. Лучше уж взять чужого человека, тот, по крайней мере, будет знать свое место – будет работать и слушаться хозяйку. А для родственников что ни сделай, что ни подари – им все будет мало.

Долго отец оставаться у Нехамы не мог: дома осталась только жена, да и та прихворнула, некому было присмотреть за хозяйством.

– Ну, дочка, ты уж как-нибудь управляйся, пока не выяснится дело с Танхумом, а мне пора. – Он поднялся из-за стола.

Шолом не помнил случая, когда бы дочь была так трогательно заботлива с ним при расставании. Ни разу до сих пор он не получил от нее хоть какого-нибудь подарка. И он не сердился на дочь, понимая, что она побаивается мужа. Зато сейчас, когда Танхума не было, дочерняя любовь сказалась: Нехама и пирогов в дорогу напекла, насовала в подводу банок с гусиным жиром и с вареньем, да еще подарила шерстяные носки и варежки.

У Танхума глаз был зоркий, и утаить от него Нехама никогда ничего не могла. Еще с вечера он, бывало, ощупает всех кур – с яйцами ли они; не успеет она подоить коров, как он уже спешит навстречу и заглядывает в ведра; даже когда она готовила обед, совал нос в каждый горшок. Так что урвать что-нибудь для отца или просто угостить его получше при Танхуме – об этом не могло быть и речи.

Когда отец уже сидел на подводе и прощался с Нехамой, он сказал:

– А что, Нехамеле, если прислать к тебе вдову Кейлу с ее племянником Айзиком? Помнишь их, наверно? Они, бедняги, всегда жили плохо и сейчас маются… Хозяйство у них – одни слезы, а возле тебя они сыты будут, да и тебе помогут во всем.

Нехаме это предложение понравилось. Из местных нанять некого, а Кейла с Айзиком будут, пожалуй, подходящими помощниками. Но просить отца прислать их сейчас казалось неудобным.

– Эх, вернулся бы Танхум, и мне никто не был бы нужен, – откликнулась она с тяжелым вздохом.

Нехама была еще молодой девушкой, когда умер отец Айзика Фроим. Она до сих пор помнит ненастный осенний день, похороны, душераздирающие вопли Кейлы и причитания других женщин, оплакивающих покойника и вспоминающих при этом свои беды, свое горе.

Стоя с матерью у ворот своего дома и видя, как везут покойника на кладбище, заплакала и Нехама. Через несколько дней она увидала уныло шагающего по грязной после дождя улице Айзика, почти утонувшего в рваном отцовском пиджаке и больших сапогах.

– Жаль бедняжку – остался круглым сиротой, – с состраданием покачала головой мать.

Эти картины детства четко всплыли в памяти Нехамы, когда отец заговорил об Айзике. Вспомнилось, как однажды отец нанял Айзика во время молотьбы, как застенчиво он улыбался, а в черных глазах загорался задорный огонек, когда он помогал ей, Нехаме, сгребать солому или мякину. Однако оставаться с ним с глазу на глаз не разрешала строгая мать: сплетен не оберешься, ославят, упаси бог, девушку. И сейчас этот зародыш чувства, которое она испытывала к юноше в те далекие дни, дал неожиданный росток в ее сердце.

«Такой ласковый, скромный, – подумала она с неожиданной для себя теплотой. – Значит, до сих пор бедствуют, на ноги встать не могут».

И вместе с жалостью к незадачливым землякам, что греха таить, почувствовала тайное удовольствие оттого, что они будут всецело зависеть от ее милостей.

В памяти Нехамы встали картины не такой уж далекой юности, лица парней, с которыми она иногда в праздничные дни прохаживалась по улице родного села. Нохим Козлин, Мотя Дивин, Шая Гибер – каждый из них сватался к ней, и совсем по-иному, может быть, сложилась бы ее судьба, если бы она вышла за кого-нибудь из них, и не пришлось бы ей пережить такое горе.

При этих разбередивших душу воспоминаниях Нехаме пуще прежнего захотелось, чтобы скорее приехал Айзик. Будет, по крайней мере, с кем вспомнить прошлое, поговорить об отцовском доме, о друзьях и знакомых, о своей безвозвратно ушедшей юности.

6

Вскоре после того, как уехал отец Нехамы, на проселке, который вел в соседний хутор, появилось несколько всадников. Они ехали не торопясь, то и дело оглядывая поле, будто искали кого-то. Напоив в пруду лошадей, они поскакали по направлению к Майоровке. Не прошло и получаса, как степь зачернела от множества всадников; поднимая густые облака пыли, они рассыпались во все стороны.

Первым увидел примчавшийся отряд Заве-Лейб.

– Ой, мать честная, сколько их!- закричал он.

– Что это ты раскричался? – спросил ненароком заглянувший к брату Рахмиэл.

– Разве не видишь? – И Заве-Лейб повернулся в сторону степи.

– Действительно, – поразился и Рахмиэл, – сколько их!… Ни дать ни взять муравейник!- И полез на крышу дома, чтобы выяснить, куда скачут всадники.

Старый Бер сердито накинулся на него:

– Слезай скорее, босяк, домишко развалишь.

Но Рахмиэл, не слушая, что говорит отец, восторженно воскликнул:

– Сюда скачут, сюда!

Заве-Лейбу тоже захотелось убедиться в этом, и он вслед за братом стал карабкаться на крышу. Но этого Бер уже не мог вытерпеть и ухватил сына за ногу.

– Счастье, что балки выдержали одного балбеса, так еще тебя там не хватало! – выходил из себя старик.

Как ни крепко вцепился он в ногу Заве-Лейба, тот, подстрекаемый любопытством, все же влез на крышу, но тут из дома высыпали дети с криком:

– Сюда едут! Они сюда едут!

Впереди на гнедом коне ехал командир отряда в кожаной куртке и буденовке с красной звездой. Широкая грудь его была перекрещена ремнями, на одном, слева, висела шашка, на другом, справа, – наган.

За командиром, чуть покачиваясь на усталых конях, во всю ширину улицы шел конный отряд. Загорелые, обветренные лица, выгоревшие от пота и солнца старые остроконечные буденовки – все говорило о длинных и трудных переходах.

– Ой, и лошадей же, лошадей сколько! – восторгался Заве-Лейб. – Вот бы мне одну, хоть самую захудалую!

Как зачарованный, Заве-Лейб стоял и считал, сколько тут может быть лошадей, но скоро сбился со счета.

– Наверно, их не меньше трехсот голов, – сказал он Рахмиэлу.

– А больше трехсот считать не умеешь? – отозвался тот. – По-моему, лошадей не меньше пятисот, а то и побольше будет.

– Ша, не мешайте считать, – погрозил сыновьям пальцем старый Бер, как видно тоже захваченный небывалым зрелищем такого скопления коней. – Эх, если бы всех этих коней да в плуги, сколько бы они вспахали! А их, бедных, гонят туда, где они и головы сложить могут. Глядите, сколько хромых, видать раненые.

– Конечно, – с трудом оторвав от лошадей глаза, сказал Заве-Лейб. – Очень их жалко, очень.

Старый Бер все считал и считал, пока не сбился со счета. Ему давно хотелось есть, но он крепился; В конце концов голод взял свое, и старик поплелся домой, за ним ушел и Рахмиэл. Умчались куда-то непоседы дети. Только Заве-Лейб все еще стоял у ворот, не в силах оторвать завороженного взгляда от коней.

Еще будучи ребенком, он радовался, видя чужих коней, вихрем несущихся по степи. Сердце его замирало, когда он слышал веселое ржание лошадей и приглушенный пылью цокот копыт. Став взрослым, он нанимался работать только конюхом, чтобы быть рядом с лошадьми, любовно гладить каждую по крупу, по спине, по шелковистой гриве. А тут столько лошадей! Сотни! Куда лежит их путь, не погибнут ли они в бою вместе со своими всадниками?…

И вот, когда Заве-Лейб стоял, любуясь волшебным зрелищем, к нему подъехал один из всадников. Поздоровавшись, он спросил, как бы угадав сокровенную мечту Заве-Лейба:

– Тебе нужна лошадь?

Заве-Лейб изумленно уставился на него.

– Почему ты меня об этом спрашиваешь? Разве ты мне ее дашь?

– Отвяжи-ка вот эту кобылу, – показал всадник на привязанную к его седлу лошадь.

Хотя слова всадника были яснее ясного, в голове Заве-Лейба не укладывалось, как это кавалерист ни с того ни с сего отдаст ему лошадь.

– Ну, чего стоишь столбом? Не хочешь брать лошадь, что ли? – спросил буденновец. – Правда, она очень изнурена, но отдохнет немного, и увидишь, какая это будет работяга, доволен будешь.

– А почему бы мне не хотеть? – робко протянув руку к лошади, сказал Заве-Лейб. – Хотел бы я видеть такого дурака, который отказался бы от лошади. Я только думаю…

– Чудак человек!- отвязывая кобылу, перебил его всадник. – Тогда бери скорей.

Заве-Лейб взял повод в руки и, оглядываясь во все стороны, будто опасаясь, что кто-нибудь отберет у него кобылу, повел ее во двор. Он был так ошарашен нежданно-негаданно свалившимся счастьем, что даже забыл попрощаться с буденновцем и поблагодарить его.

Измученная и истощенная лошадь едва передвигала ноги. Заве-Лейб подвел ее к своей хатке и, уже по-хозяйски оглядывая ее, закричал:

– Хевед, дети, у нас теперь есть лошадь, собственная лошадь!

– Откуда она взялась? Чего зря болтаешь? С ума сошел, что ли? – Хевед выбежала из дому, а за ней, как горох из стручка, высыпали детишки.

– Они… – Заве-Лейб показал в сторону проезжавшего отряда, – один кавалерист подарил мне лошадь.

– В самом деле? – пролепетала остолбеневшая от изумления Хевед.

Дети запрыгали от радости:

– У нас есть лошадь! У нас есть лошадь!

Старший, Мойшеле, побежал нарвать для нее сочной травы, Лейбеле вынес из дому кусок посыпанного солью хлеба и сунул лошади, а маленький Гершеле попытался было вскарабкаться на конягу, но Заве-Лейб тут же потянул его вниз за рубашонку:

– Лошадь и так едва жива, а ты еще вздумал лезть на нее!

Счастливый владелец кобылы бережно завел ее в сарай и запер дверь, чтобы, не дай бог, никто ее не сглазил.

7

Как раз к тому времени, когда Нехама собралась ехать в Гончариху, чтобы узнать об участи Танхума, к ней приехал отец и привез Кейлу и Айзика.

– Вот, Нехамеле, люди, которые будут помогать тебе, – сказал он.

– Хорошо, отец, вот хорошо-то, – заулыбалась, приветствуя гостей, Нехама.

Айзик ловко соскочил с подводы, за ним медленно сползла и Кейла.

За время, прошедшее со дня Нехаминой свадьбы, оба сильно изменились. Кейла сгорбилась, лицо ее избороздили морщины, синие круги легли под ее большими, как бы застывшими глазами. Айзик же возмужал, на его губах по-прежнему играла столь знакомая Нехаме мальчишески-застенчивая улыбка.

– Заходите в дом, чего зря стоять во дворе, – приветливо пригласила гостей Нехама.

И, пока Шолом заводил лошадей в конюшню, все вошли в дом.

– Твой отец просил нас помочь тебе по хозяйству, – сразу же приступила к делу Кейла. – Я, правду сказать, плохая помощница тебе, разве что за птицей ходить стану да кое-когда коров выдою. Но вот Айзик, чтоб он здоров был, работник хоть куда.

– Да уж я постараюсь, – не тратя лишних слов, с улыбкой заверил хозяйку Айзик.

Нехама пододвинула гостям стулья. Вошел со двора отец и предложил всем умыться с дороги, а Нехама принялась накрывать на стол.

Айзик и Кейла были голодны, как волки, а не подозревавшая об этом Нехама как назло не слишком торопилась. Не спеша нарезала хлеба, налила в миску простокваши, поставила в печь картошку.

Запах свежего хлеба так и защекотал в носу, но Айзик не решался подойти к столу и взять ломоть.

Когда картошка сварилась, Нехама пригласила всех к столу.

Айзик взял картофелину и, заспешив, обжег себе нёбо и язык. Не обращая внимания на боль, продолжал уплетать картофелину за картофелиной. Кейла не отставала от племянника.

– Гляди, как стараются! Вот это да! – подмигнул Шолом дочери.

– Ешьте, Кейла, ешь, Айзик, – ставя на стол новую миску горячего картофеля и подливая из кринки простокваши, потчевала Нехама желанных гостей. Ей хотелось накормить их до отвала не только затем, чтобы они работали лучше; нет, в глубине души она надеялась заслужить этим благоволение божье, чтобы бог сжалился над ней и вернул ей мужа, а дому – хозяина. Но особенно упрашивать гостей не пришлось: Айзик, хотя и был по горло сыт, не мог устоять от соблазна – от картошки валил пар, ломти свежего хлеба и простокваша так и просились в рот, и он съел еще тарелку.

Когда наконец гости насытились и отец прочел послеобеденную молитву, Нехама быстро убрала со стола.

Перевалило за полдень, но Шолом и Нехама все же решили поехать в Гончариху. Надо же было узнать про участь Танхума.

Айзик сразу после трапезы, не ожидая указаний хозяйки, приступил к работе. Нехаме не до того было: она собиралась с отцом в дорогу. Еще до их отъезда Айзик успел осмотреть стойла в хлеву и конюшне, выяснил, что и как нужно сделать. Да и Кейла старалась вовсю, занялась уборкой в доме.

Когда Нехама с отцом приехали поздно вечером домой, Айзик и Кейла уже лежали, примостившись в углу теплых сеней. Они еще не уснули и чутко прислушивались к тому, о чем Нехама говорила с отцом. Услышав плач и то, как Шолом вполголоса утешал дочь, они поняли, что хозяин еще не скоро вернется домой и что они, возможно, не один месяц смогут жить здесь в тепле и сытости. Сознание этого наполнило их сердца, хоть и греховной – как-никак счастье их зависело от чужой беды, – но сладкой радостью.

Рано утром, не дожидаясь пробуждения хозяйки, Айзик уже стал возиться в хлеву, а Кейла приготовила подойник и затопила печь.

– Заспалась я сегодня, – смущенно оправдывалась Нехама, когда та подала ей чистое ведро и перемытые кринки, чтобы перелить молоко.

– Разве это поздно? – отозвалась Кейла. – Я бы и коров подоила, да не знаю, что и где.

– Доить я буду сама. А вы только мне помогайте по дому, – определила Нехама обязанности старухи.

– Помогу, доченька, чем только смогу. И никакой труд не сочту тяжелым, лишь бы тебе было полегче, – заверила та Нехаму.

Когда Нехама, захватив ведра, вышла доить коров, она нашла во дворе и в хлеву полный порядок. Все сияло чистотой. Айзик везде подмел, подобрал каждую валявшуюся под ногами соломинку. В отгороженном для мякины углу все было прибрано, ящики с дертью, овсом и отрубями были тщательно закрыты.

«Старается парень, работяга, видать, порядок во всем любит», – мысленно похвалила Айзика Нехама.

Она поставила скамеечку подле стоявшей с краю буренки.

– Ну, как она, смирно стоит? Не брыкается? Может, помочь надо? – подошел с другого конца коровника Айзик.

– Спасибо. Я уж как-нибудь одна управлюсь, – отозвалась Нехама.

Но Айзика как будто кто-то приковал на месте. Он не отходил от коровы, поглаживая и успокаивая и без того смирное животное.

– Стой, стой, милая, спокойно. Скоро я сделаю тебе вкусную мешанку и отрубей положу вдосталь, – сказал он и вышел во двор.

Уже без «помощи» Айзика подоив остальных коров, Нехама вернулась в хату с полным подойником пенящегося молока. Кейла успела приготовить завтрак, и вошедший вскоре после Нехамы Айзик застал заботливо накрытый стол. Как и вечером, дымилась горячая картошка и стояли миски с простоквашей. Нехама пододвигала миски к нему поближе, ласково уговаривая:

– Ешь, Айзик, не стесняйся…

После завтрака заночевавший у дочери отец стал собираться в дорогу.

– Теперь ты уже не так одинока, дочка, – сказал он на прощанье. – А через недельку я еще наведаюсь к тебе.

– Приезжай, отец, поскорей, ты ведь знаешь, как я нуждаюсь в тебе! – крикнула Нехама, когда подвода тронулась.

Как ни тяжело было у нее на душе, когда она узнала об аресте Танхума, все-таки до вчерашнего дня еще теплилась надежда, что муж скоро вернется домой. А теперь, когда ей объявили, что Танхум осужден, тягостное чувство одиночества стало особенно острым.

«Хорошо, что отец привез Кейлу с Айзиком, что бы я без них делала? Как-никак они мне очень помогают по хозяйству, да и веселее, когда в доме есть живая душа», – думала Нехама.

Между тем осень вступала в свои права, становилось холоднее, из затянувших небо серых туч непрестанно моросил дождь, в степи разгуливал пронизывающий до костей сырой ветер. Все это нагоняло на Нехаму такую беспросветную тоску, что она порой бродила как неприкаянная, не находя себе места.

А Кейла с Айзиком, работая с рассвета и до позднего вечера, ни о чем не тревожились. Уставшая за день старуха сразу же после ужина заваливалась спать. Нехама же, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, допоздна беседовала с Айзиком. Вспоминая о своей юности, об общих знакомых, она почти забывала свое горе. Нехаме приятны были эти беседы, Айзику же льстило, что хозяйка разговаривает с ним, как с равным, нет-нет да и улыбнется ему ласково, за столом заботливо подложит кусок получше. Но, как и в былые годы, когда он заглядывался на Нехаму, он и теперь, возмужавший, сильный парень, порою смущался перед нею и краснел, как мальчишка.

Однажды Нехама спросила у него:

– Почему ты до сих пор не женился, Айзик?

– А кто пойдет за такого бедняка?

– Выбери себе невесту побогаче, с приданым – вот и станешь жить в достатке, хозяином, – посоветовала ему Нехама.

– Богатая невеста и жениха ищет богатого, с капиталом, а я что?… – возражал Айзик.

– Можно быть богатым, да несчастным, – с горечью отозвалась Нехама. – Главное в жизни – счастье, а его ни за какие деньги не купишь.

…Счастье? Только со слов других знал Айзик, что на свете есть счастливые люди, сам же никогда не знал счастья. Мать свою он смутно помнил: она умерла, когда он был еще несмышленышем. Отец привел в дом мачеху, которая невзлюбила сироту, била по всякому поводу и морила голодом. А отец редко бывал дома. Приедет в канун субботы или на праздники, навезет всякой всячины – муки, крупы, масла, а то и курицу или фрукты – и опять уедет. Только мало что перепадало из этого Айзику, разве что пока отец бывал дома. А потом мачеха прятала все от пасынка в чулан.

Не в силах выносить издевательства и побои мачехи, Айзик убежал из дома. Отец долго искал его, но так и не нашел. Оборванный, опухший с голоду, после тяжелых мытарств приплелся он наконец к своей тетке Кейле, и она приняла мальчика, как родного сына.

Долго оставаться у тетки он не мог: Кейла и сама еле-еле перебивалась, и кормить племянника ей было не под силу. Вот и пришлось ему, не окрепшему еще подростку, батрачить у кулаков, которые кормили его впроголодь, спать отправляли в хлев, а работать заставляли с рассвета и дотемна.

Айзик рос, набирался сил, работал за троих, и скупердяи-кулаки, чтобы не потерять такого батрака, кроме скудной еды, давали и кое-какие гроши в уплату за каторжный труд. На эти деньги Айзик купил ситцевую рубашку, штаны, сапоги и фуражку с блестящим козырьком, на которую он давно уже зарился, проходя мимо витрины шапочника.

– Погляди, каким он франтом стал, настоящий жених, – встретила его кислой усмешкой мачеха, когда он вернулся домой.

И впрямь, годы скитаний пошли Айзику впрок – из жалкого подростка-заморыша он превратился в красивого крепкого парня, по которому девушки сходили с ума. Даже хозяйские дочки заглядывались иной раз на статного батрака. Но сердце юноши оставалось спокойным. В этой синей с белыми крапинками рубашке, купленной на заработанные у кулаков деньги, и предстал он перед Нехамой. Рубашка к тому времени вылиняла, штаны протерлись и прохудились сапоги, но смуглое лицо парня было красивым, глаза сияли. Нехама с невольным восхищением смотрела на него, сама не замечая, как в голосе ее зазвучали ласковые нотки.

Но Айзик заметил все…

Он приосанился, распрямил спину, потуже затянул пояс и хотел сесть неподалеку от хозяйки, но та указала ему на рукомойник.

– Умойся, Айзик.

Айзик послушно ополоснул руки и лицо холодной водой. Нехама накрыла на стол, нарезала ломтями хлеб и предложила Айзику обычное угощение – горячую картошку с густой свежей простоквашей;

– Ешь, Айзик.

И пока Айзик ужинал, принесла из соседней комнаты выстиранный и тщательно отутюженный костюм Танхума.

– Переоденься, Айзик, – сказала она.

– Не надо, обойдусь тем, что есть, – отказался Айзик.

Но Нехама принялась его уговаривать и не отступилась, пока он не сдался.

– К венцу, надеюсь, ты пойдешь в лучшем костюме, а для работы этот сгодится.

Айзик смущался, ему неудобно было принимать от хозяйки эти вещи, но внимание ее льстило. Поколебавшись немного, он пошел переодеваться. И хотя рубашка была ему коротка, а брюки тесноваты в поясе, – все же он выглядел в этом костюме более опрятным.

– -Костюм сидит на тебе как влитой, будто сшит по твоей мерке, – покривила душой Нехама.

С каждым днем Айзик свободнее чувствовал себя на новом месте. После ужина, когда Кейла кряхтя укладывалась спать, он частенько засиживался с Нехамой до поздней ночи.

Эти поздние встречи мало-помалу сблизили хозяйку и батрака. Айзик начал забывать о том, что он батрак и должен с почтением смотреть на Нехаму, перестал ее бояться.

Однажды вечером, когда они, закончив дела в коровнике, возвращались в дом, в теплых сенях, отделявших жилое помещение от коровника (тут обычно спали Айзик с Кейлой), внезапно потухла лампа. Нехама стала искать в кармане спички, чтобы снова зажечь ее, и в этот момент Айзик нечаянно коснулся ее руки. Пытаясь в темноте нашарить дверь в комнату, они остановились у стены. Айзик словно опьянел от близости Нехамы, от ее теплого дыхания, упругого тела. Нехама тоже была взволнована, и вдруг неодолимое чувство толкнуло их друг к другу, губы слились в жарком поцелуе.

Весь свой юный пыл, всю свою нерастраченную нежность вложил Айзик в это блаженное мгновенье.

– Нехамеле! – страстно шептал он, все крепче обнимая ее.

Стосковавшаяся по ласке Нехама всем сердцем откликнулась па пылкую любовь молодого батрака.

Преграда, которая стояла между ними – между хозяйкой и ее слугой, рухнула.

В тот вечер, как обычно, Нехама допоздна хлопотала по дому – вязала, штопала, накладывала заплаты на прохудившуюся одежду, ставила тесто, то и дело ласково улыбаясь Айзику, который, как привязанный, не отходил от нее ни на шаг.

Только теперь, сблизившись с Айзиком, Нехама поняла, что никогда не любила Танхума. Пусто, тоскливо проходила ее жизнь с человеком, к которому она не испытывала ничего, кроме затаенного страха перед его алчной готовностью не щадить ни себя, ни ее в погоне за наживой. Ни разу не слышала она от Танхума ласкового слова, не видела нежного взгляда.

«Сделай это! Поскорей управься с тем!» – словно щелканье бича, с утра до ночи слышались жесткие приказы мужа. Детей у них не было, и она вся отдавалась работе по хозяйству, которой не было ни конца, ни края. Вставала с первыми петухами, часто ложилась за полночь, изнемогая от тяжелого, а иногда и непосильного труда, не чувствуя под собой ног от усталости.

Но, как ни тяжко, а порой и невыносимо было Нехаме сносить тупую грубость мужа, все же она достойно выполняла свой долг жены и хозяйки. Когда от Танхума отшатнулись отец, братья, вся родня, она одна осталась с ним, не отреклась, не оставила его. Годы шли, а она не беременела. Не помогли и все ухищрения знахарок, на которых Танхум не жалел денег, – казалось, всякая надежда на материнство была потеряна. С тем большим жаром отдавала Нехама все свое время, всю свою душу, всю себя целиком хозяйству, жадно поглощавшему ее молодые, нерастраченные силы.

Первые дни после несчастья, случившегося с Танхумом, Нехама была потрясена и растеряна. Айзик не только успокоил ее, но пробудил в ней нежную любовь, страсть.

Нехама никогда не скучала по Танхуму, когда он надолго отлучался из дому. А теперь она места себе не находила, изнывала от тоски, если Айзик куда-нибудь уезжал. Ни с кем не было ей так хорошо, как с Айзиком. Никто не умел так легко развеять грусть, которая иногда овладевала ею, как он. Да, великим утешением и радостью он вошел в душу Нехамы.

После ужина они забирались в какой-нибудь укромный уголок, и Айзик принимался тихонько напевать:

Он склонялся к Нехаме, гладил ее волосы, осыпал поцелуями.

Прошло несколько месяцев, и Нехама постепено стала свыкаться со своим новым положением. И вдруг пришло письмо от Танхума. Письмо это долго задержалось в пути: поезда в те годы по многу дней простаивали на глухих полустанках, дожидаясь топлива.

Вечером того дня, когда было получено это письмо, Нехама ушла в свою комнату и, плача, принялась перечитывать его вслух.

Услышав в соседней комнате приглушенные рыдания Нехамы, Айзик спросил тетку:

– Что это Нехама плачет?

– Пришло письмо от хозяина, – вполголоса ответила тетка.

– От хозяина? – так и вскинулся Айзик. – А ты откуда знаешь?

– Твоя тетка все знает. Послушай… – И она ткнула скрюченным пальцем в стену, из-за которой слышался прерываемый плачем голос Нехамы, вслух читавшей письмо.

– А все-таки – почему она плачет? – снова спросил Айзик.

– Потому и плачет, что письмо от мужа: мало, что ли, она с ним горя узнала?

– А может, ей сообщили о его смерти? Говорят, он злодей, каких мало, – с затаенной надеждой предположил Айзик.

– Да, – кивнула Кейла, – я тоже слыхала, что он плохой человек.

Айзик понимал: стоит только хозяину явиться в дом – и они с теткой вылетят отсюда, как пробки из бутылок. Но пожелать человеку смерти в тюрьме ради своего счастья он не мог.

Нехама ничего не рассказывала Айзику о своих отношениях с Танхумом, она избегала при нем даже упоминать имя мужа. В тот вечер со следами слез на лице вышла она из своей комнаты в сени, где тихо разговаривали тетка с племянником. Будто не замечая их, она долго хлопотала по хозяйству. Айзику очень хотелось узнать у нее, почему она так горько плакала, но он не осмеливался спрашивать.

За ужином Нехама почти не притронулась к еде. Пригорюнившись, недолго посидела за столом и вскоре бесшумно ускользнула в свою комнату. За нею робко, бочком протиснулся в дверь и Айзик.

– Что случилось? Почему ты так расстроена? – ласково спросил он.

– Ничего не случилось, – сухо ответила она. – Просто тяжело на сердце, не могу даже сказать тебе, как тяжело.

Она низко опустила голову.

8

Нехама не знала, как быть: сообщить ли в письме Танхуму, что она беременна, или умолчать об этом. Как ни тяжело там Танхуму, рассуждала Нехама, для него будет большой радостью узнать, что она ждет ребенка. Шутка ли – с первого года после свадьбы ждали его, и вот пришло так долго ожидаемое счастье… Но как ему напишешь об этом, если она сама не знает, кто отец ребенка, которого она носит под сердцем.

Никто не подозревает о том, что она близка с Айзиком. Он живет с теткой в сенях. Она ни с кем не встречается, никому словом не обмолвилась о своем счастье. Кому же взбредет в голову злословить о ней?

В конце концов Нехама решила помалкивать о своей беременности в письмах к Танхуму, пока не разродится.

Как ни остерегалась Нехама, боясь попасть на язычок сплетницам, но земля слухом полнится, и Гинда прослышала стороной, что у Нехамы с Айзиком не все ладно. Она по секрету рассказала об этом Хевед.

– Ты думаешь, – судачила она, захлебываясь словами, – Нехама станет дожидаться своего благоверного? Мне кажется, что она плакать не очень будет, если муженек вовсе не вернется домой.

Но в глубине души Гинда все-таки не очень верила в эту сплетню; ей до смерти хотелось наведаться к Нехаме и поглядеть на парня, который по слухам был красив как картинка, но гол как сокол.

Вспомнив, что она до сих пор не вернула Нехаме одолженную муку, которую она все же тайком от мужа взяла, Гинда обрадовалась: чем не предлог, чтобы заявиться к пей и пронюхать, что и как? Она так и сделала.

Когда Гинда вошла во двор Нехамы, Айзик возился по хозяйству. Гинда поздоровалась с ним, но разглядеть не успела, потому что Нехама сразу же вышла ей навстречу.

– Так это твой… – указывая на Айзика, начала Гинда разговор и нарочно замялась, будто бы подыскивав слово, как ей правильней назвать молодого человека.

– Да, отец прислал мне его помогать по хозяйству, – сказала Нехама, входя с гостьей в дом. – А это его тетка Кейла. Они живут здесь, в сенях, – поспешила она добавить, чтобы отвести всякое сомнение относительно Айзика.

– Он похож на свою тетку, – заметила Гинда. – Мальчик Рахмиэла, как там его звать, пусть бог даст ему сто двадцать лет жизни, тоже как две капли воды похож на дядюшку, то есть на твоего муженька, – проговорила она не без яда.

Нехама прекрасно поняла, на что намекает соседка. Она рассердилась на нее и хотела перевести разговор на другую тему. Но Гинда не унималась:

– Кто их, мужчин, разберет. Рахмиэл был на войне… Люди болтают…

– Ну и пусть чешут языки, если им больше делать нечего. Может быть, они и про меня судачат…

– Судачат, милая, как не судачить, – ехидно улыбнулась Гинда. – Так уж у людей повелось – за всеми они подглядывают, всех осуждают…

– Ну и пусть подглядывают! Но вот что я тебе скажу, – взорвалась наконец Нехама, – пусть у тех, кто наговаривает на других, очи повылазят!…

Отведя душу, Нехама немного успокоилась и начала исподволь допытываться у Гинды, что же, собственно, говорят о ней кумушки. Она понимала, что рано или поздно ее беременность обнаружится. И ей важно было, чтобы к тому времени не распространился слух о ее отношениях с Айзиком. Тогда не будет и сомнений в отцовстве Танхума. Только вот долго ли удастся ей избежать сплетен – эта тревожная мысль лишала Нехаму покоя, и все же она радовалась и не могла не радоваться тому, что скоро испытает счастье материнства, которого она ждала так долго и так тщетно. Ребенок, ее ребенок будет прижиматься к ней, обнимать ее пухлыми ручонками и называть ее самым нежным на земле именем «мама»! Так мечтала Нехама, беседуя со своей засидевшейся гостьей. А та то и дело вскакивала со стула – что же это, мол, я загостилась у тебя, мне ведь так некогда! Но каждый раз усаживалась снова, пока наконец в горницу не вошел Айзик. Он вышел в сени, умылся, стряхнул с одежды приставшую пыль и, войдя в комнату, смущенно уселся рядом со своей теткой.

– А ведь хорошо, что в тяжелое время ты нашла себе помощников, – сказала Гинда, кивая на Кейлу с Айзиком. – Они тебе сродни, что ли?

– Сродни, конечно сродни, – поспешила поддакнуть Нехама. – Не знаю, что бы я делала без них, особенно теперь, когда столько еще предстоит пережить!

При этих словах она пытливо взглянула на Гинду, стараясь угадать, поняла ли она намек.

– Конечно, тебе приходится туго, – сочувственно покачала головой Гинда, так и не поняв, о чем говорит Нехама.

Видя, что гостья не раскусила, в чем дело, Нехама решила говорить начистоту.

– Сколько времени прожила с Танхумом и никак не могла дождаться этого счастья, – сказала она, для пущей ясности поглаживая себя по животу. – И надо же было этому случиться как раз теперь, когда его нет со мною. Он даже еще ничего не знает об этой новости!

Гинда долго смотрела попеременно то на Айзика, то на Нехаму, так что та не знала, куда глаза девать от смущения.

– Как хорошо, что Айзик и тетя Кейла сейчас со мною, – краснея, как мак, сказала она, вконец растерявшись.

9

Рахмиэл и Заве-Лейб совсем забыли Танхума, даже имени его не упоминали, будто он перестал существовать на свете. Но старый Бер все же горевал о своем непутевом сыне. Ему стало казаться, что он вовремя не предостерег Танхума, не удержал его, когда тот пошел по кривой дорожке.

Отец долго думал о младшем сыне, искал каких-нибудь оправданий его поступкам, не в силах примириться с мыслью, что его сын сидит в тюрьме как преступник, вместе с ворами и бандитами. Частенько бродил он теперь без цели, глубоко задумавшись, замкнувшись в себе, ни с кем не заговаривая.

– Что с вами, свекор? – приставала к нему Фрейда. – Что это вы ходите как в воду опущенный?

Старик молчал. Он знал, что ни невестка, ни сыновья не поймут его, не разделят его глубокого отцовского горя. А раз так, незачем открывать им свое сердце. Все чаще и чаще вспоминалось ему детство Танхума. Мальчик рос умным, бойким, общительным. И кто бы мог подумать в ту пору, что он станет чужим в своей семье. Да что там чужим – врагом он стал отцу и братьям, злостным врагом!

Бер вспомнил, как Танхум в детстве болел, как они с Пелтой (мир праху ее!) отхаживали сына: дни и ночи сидели у его постели, щупали лобик, прислушивались к дыханию маленького сына. «Ох, лучше бы мне заболеть вместо него! Как мучается, бедняжка!» – говорила Пелта.

«Лучше бы ему умереть маленьким, чем вырасти таким негодным», – внезапно пронзила старика жестокая мысль. Он бы оплакал тогда его, пережил бы свое горе, но не испытал бы теперь такого позора такой боли, которые сын обрушил на его седую голову.

«Хорошо, что Пелта не дожила до этого, не увидела сына в тюрьме», – одолевала старика горькая дума. Разве он, Бер, не пытался простить Танхуму его грехи? Но помочь сыну он не может – чем тут помочь? И все же надо бы хоть узнать, что с ним: уж очень сурово обошлись с Нехамой, когда та пришла просить о помощи! И Бер решил во что бы то ни стало зайти к невестке.

Проходя мимо ее двора, он изумился, увидав Айзика, который, по обыкновению, возился во дворе.

«Что это за мужчина объявился в доме Танхума?» – подумал он и только собрался войти в ворота и все разузнать, как вдруг увидел Заве-Лейба, который с озабоченным видом перебежал было улицу, но тут же вернулся на свой двор.

Бер понял, что у Заве-Лейба что-то стряслось и, отложив свое намерение зайти к младшей невестке, быстро зашагал к воротам Заве-Лейба.

– Лошадка у нас заболела, дедушка, ничего не ест и не пьет со вчерашнего дня, – наперебой сообщали Беру печальную новость Мойшеле и Пинеле.

Бер осмотрел кобылу и обнадежил упавшую духом семью:

– Ничего, поправится, даст бог… Напоите ее…

– Уж чего-чего ей не давали – разве что птичьего молока, – отозвалась Хевед.

Лошадь стояла, понурив голову, а когда Заве-Лейб поднес к ее морде клок сена, она не взяла его.

– Видно, сглазили нашу лошадку, – запричитала Хевед. – Послал нам бог кусочек счастья, и то хочет отобрать!

Услышав жалобные причитания матери, Пинеле громко заревел, за ним заплакал Гершеле, который стоял, уцепившись за юбку матери.

Рев детей и причитания женщины слились в громкий нестройный хор. Казалось, что безучастной осталась только сама виновница этого взрыва человеческого горя – лошадь, которая стояла неподвижно, как вкопанная.

Закрывая руками искаженное горем лицо, Хевед сказала, повернувшись к свекру:

– Прочитайте псалом, отец, помолитесь богу – пусть не отнимает он у нас единственную лошадку. Если ему и нужна на том свете кобыла, то неужели у нас нужно ее отобрать, мало ли есть хозяев побогаче?

– Нужно бежать к ветеринару, – сказал старик, – или обратиться к людям, знающим толк в лошадиных хворобах.

– Что ж, – отозвался Заве-Лейб, – я побегу к ветеринару, а ты, отец, зайди к коновалу, – может, он даст какое-нибудь лекарство.

Пока отец с сыном собирались, во двор зашли на шум Гдалья Рейчук и Борух. С видом знатоков они осмотрели лошадь со всех сторон и изрекли:

– Лошадь просто перекормлена, поправится, бог даст.

Через два-три дня кобыла начала понемногу есть. Но Бер не перестал молиться, набожно читать псалмы, далеко не всегда понимая значение слов, изливавшихся из глубины его усталого сердца.

– Боже, милосердный, – начинал он читать молитву и прибавлял от себя: – Красный солдат прискакал к моему сыну на коне, как сам Мессия… И пусть конь этот и не был белым как снег, согласно писанию, все же солдат этот был Мессией, спасителем был для моего сына. Всю жизнь мы его ждали. Благодаря ему, думалось, мы сможем вспахать клочок земли и добыть кусок хлеба, чтобы душа хоть как-нибудь держалась в слабом теле. Сжалься, господи, будь милосерд и повели, чтобы выздоровела лошадь! Сделай так, чтобы сын мой воспрянул духом!

Заве-Лейб и вся его семья приободрились, видя, что лошадь с каждым днем становится веселей, набирается сил. Особенно ревностно старались помочь своей любимице стать на ноги ребятишки: они приносили ей охапки сочной травы, тайком от матери таскали из дому кусочки круто посоленного хлеба. Все веселее становилось доносившееся из конюшни ржание. Но Заве-Лейб боялся поделиться своей радостью с кем бы то ни было, даже с братом и отцом:

– Мало ли что – не ровен час, и родня может сглазить ее…

Заве-Лейб опасался, как бы Давид не узнал о выздоровлении лошади, не приказал впрячь ее в плуг, не послал вспахать десятину какому-нибудь бедняку. При каждом удобном случае он жаловался, прикидываясь казанской сиротой:

– Кто знает, что еще будет с кобылой: как еще держится – почти не ест.

Но вот однажды, возвращаясь из ревкома, Давид проходил мимо двора Заве-Лейба, как всегда озабоченный множеством неотложных дел. И вдруг услышал веселое ржание.

«Эге, видать, не так уж слаба кобылка моего свояка», – подумал он с усмешкой и, хоть торопился на собрание бедноты, решил заглянуть во двор к Заве-Лейбу. Но дом был закрыт, заперта и пристроенная к дому небольшая конюшня. Только неугомонные ребятишки, как всегда, шумели, бегая по двору.

– Ну как, поправляется ваша лошадка? – спросил у них Давид.

– Ого, еще как поправляется! Вон как ржет! – отозвался простодушный Пинеле.

– Дурило, что ты болтаешь! Еще, не дай бог, сглазят. Папа с мамой все щели заткнули, чтобы не слыхать было ее ржания. А ты – на тебе – все выложил. Уж вы никому не рассказывайте, пожалуйста, что наша кобылка выздоровела, – просительно обратился к Давиду не по летам смышленый Мойшеле.

– Не расскажу, не бойся, – успокоил его Давид и повернул к дому сестры, где и застал Заве-Лейба и Хевед: боясь, как бы отец или Рахмиэл с Фрейдой не пришли навестить их, они сами к ним заявились.

– Пока что мало радости имеем от лошади – все мучается, бедняжка, – входя, услышал Давид лицемерные жалобы Хевед.

– Это кто мучается? – заинтересовался он.

– Да лошадка наша, – отозвалась, моргая подслеповатыми глазами, Хевед. – Вот беда-то!

– А я хотел попросить вспахать на ней десятину-другую, – притворно огорчился Давид.

– Я сама впрягла было свою коровенку, да и отправила ее на тот свет, – захныкала испуганная словами Давида Хевед.

– Как же теперь пахать будете? – спросил Давид.

– Со своей десятиной мы как-нибудь справимся, – отозвался Заве-Лейб.

– Хорошо, это с вашей десятиной. А кто вспашет Рахмиэлу, отцу? – пытливо глядя на Заве-Лейба, настаивал Давид.

– Откуда мне знать? – пожал плечами Заве-Лейб.

– Ну, ты жадным стал, как Танхум, – с недоброй усмешкой сказал Давид.

– Как так? – уставился на него встревоженный Заве-Лейб,

– А так. Я только что был у тебя и слышал, как весело ржет твоя кобыла. Ничего с ней не делается. А ты все прячешь ее, все боишься, как бы не пришлось помочь какому-нибудь бедняку… Да ведь это, в конце концов, не твоя лошадь!

– И вовсе я не прячу ее! – Заве-Лейб даже в лице переменился. – Чего мне ее прятать? Если бы не она, кто бы мне помог вспахать мою землю?

– А кто помогает всем беднякам? Комбед. Он и тебе помог бы…

– И почему это лошадь не моя? – прервал Давида Заве-Лейб, вспомнив больно ранившие его сердце слова свояка.

– Буденновец случайно оставил ее у тебя, с тем же успехом он мог отдать ее любому бедняку, – спокойно ответил Давид.

– А я что? Не бедняк?! – воскликнул Заве-Лейб, но его остановил Рахмиэл:

– Давид прав, Заве-Лейб, – сказал он, – лошадь принадлежит не только тебе и даже не одной нашей семье, а комбеду. Мы, бедняки, должны помогать друг другу.

– Выходит, если я заимел собственную лошадь, так не хозяин ей? – с искренним изумлением горестно развел руками Заве-Лейб. – На что это похоже?

Долго еще убеждал Давид Заве-Лейба, но, как ни доказывал, что на время пахоты нужно всем сплотиться в одну семью и вспахать безлошадным беднякам землю, сломить упорство Заве-Лейба ему так и не удалось.

10

Когда Давид вместе с Рахмиэлом и Заве-Лейбом пришли на собрание комбеда, здесь уже находились Гдалья Рейчук, старый Бер и десятка полтора бывших солдат. Комната была полна дыма, все курили, громко разговаривали. Увидев Давида, люди притихли, все стали ждать, что он скажет: видно было, что он пользуется у них любовью и авторитетом. Только Заве-Лейб сидел как в воду опущенный, красный от тревоги. Он понимал, что обязательно будет поставлен вопрос о том, как помочь беднякам тягловой силой, и тогда, хоть это было как нож в сердце, разве он посмеет отказаться, не дать своей лошади? Ведь Давид выставит его на посмешище, опозорит, как он сможет после в глаза смотреть людям?

Давид подошел к столу, не спеша начал:

– Трудно нам, невыносимо трудно начинать новую жизнь! Поглядите, сколько у нас бедняков, которые всю жизнь были безлошадными и не всегда имели корову. Мы освободили землю от помещиков и кулаков, сами сделались ее хозяевами. Только вот как обработать ее, когда обрабатывать нечем?

Давид помолчал, как бы обдумывая этот трудный вопрос.

– Мы дети одной семьи, беднота, пролетарии, – воспользовавшись паузой, сказал Рахмиэл. И смущенно умолк.

– Смазал бы язык, глядишь – он лучше стал бы ворочаться, – сострил кто-то из сидящих здесь, но Рахмиэл уже оправился от смущения, продолжал:

– Мы бедняцкий класс, мы сделали революцию. Да здравствует мировая революция, которая, раз и навсегда покончит с буржуазией и с нашими кулаками!

– Правильно! – воскликнул Гдалья, желая подбодрить своего приятеля, и захлопал в ладоши. Его поддержали рукоплесканиями несколько человек из собравшихся.

Рахмиэл вытер лоб рукавом и перевел дух, будто проделал тяжелую работу. Он хотел еще что-нибудь сказать, но о чем тут было говорить, когда он уже крикнул: «Да здравствует мировая революция!» И тут его осенила счастливая мысль – рассказать о своей первой встрече с первым большевиком.

Рахмиэл больше не сжимал кулаки, не размахивал руками, не повышал голоса до крика. Он говорил спокойно, тихо.

– …Так вот, значит, приходит к нам в окоп один человек, ну как я или ты, – ткнул он пальцем наугад в одного из комбедовцев, – как любой из нас. Присел, свернул цигарку и завел беседу о жизни. И – странное дело – ведь видели мы его первый раз, а каждый, не таясь, выложил все, что было у него на душе. Ближе родного брата он мне показался тогда. Будто прямо в сердце смотрел – глядит пристально, пытливо, ничего от него не скроешь: расскажешь о жене, о детишках – обо всем. А потом он завел разговор о войне – надо, мол, с ней кончать, бросать все и уходить домой, к семье. «Да, – отозвался я, – мы и сами думаем об этом…»

Солдаты засыпали его вопросами – о мире, о земле. Верно ли, что землю будут делить поровну, по душам? Наш гость обстоятельно отвечал на все вопросы. «Эге, – подумал я, – мир не так уж плох, если в нем есть люди, которые болеют душой за Рахмиэла и думают о том, как бы устроить ему лучшую жизнь».

«Кто этот человек, который приходит к нам и спрашивает, как мы живем?» – обратился я к соседу.

Вот тут-то я и узнал, что это большевик. И когда он опять пришел к нам, мы стали спрашивать:

«Землю дадут, а как мы ее обрабатывать будем, а где взять семена? У большинства ни лошади, ни плуга».

«Трудно будет, – отвечал тот человек, – отнять землю у помещиков и кулаков и нелегко на первых порах обработать ее. Но мы преодолеем все! И, помяните мое слово, наступит время, когда надо будет только повернуть колесо штурвала машины – и она вспашет землю; повернем колесо другой – и она снимет весь урожай пшеницы».

Тогда нам казалось, что все это только мечта, несбыточный сон. Но вот сбывается все, как говорил этот большевик: и землю мы отняли у кулаков и помещиков, и поделили ее, и, наверно, когда-нибудь появятся и машины такие.

– А ну-ка, спускайся с небес на землю, – прервал Рахмиэла Михель, – ты лучше скажи нам, как быть сейчас.

– Заставить богатеев вспахать бедняцкую землю, – ответил за Рахмиэла Давид.

– А сколько у нас таких? – возразил Бер. – Их можно по пальцам пересчитать. А безлошадных сколько?

– Все должны друг другу помогать.

– А чем мы можем помочь? – вскричал Бер. – Чем поделимся? Нуждой, что ли?

– Нужды у бедняка хватает, – гнул свою линию Давид. – А только – с миру по нитке, как говорится, голому рубаха. Пусть каждый из присутствующих скажет, что он может внести в общий котел.

– Я могу дать свою кобылу на время пахоты и несколько пудов кукурузы, – первым откликнулся Гдалья.

– И я дам коня. Он хоть на вид и неказист, кожа да кости, а на поле работает исправно, – подал голос Борух. – И еще дам плуг с одним лемехом. Две лошади могут его потянуть,

– Кто еще? – спросил Давид и как бы ненароком посмотрел на Заве-Лейба. Тот отвел взгляд.

Давид понимал переживания Заве-Лейба и не нажимал на него. Он заговорил о тех, у кого ничего нет, кроме натруженных рук, напомнил о вдовах и сиротах.

– Ну, скажите сами, кто о них подумает, кто вспашет и засеет их наделы? Ведь мужья и отцы не встанут из могил, чтобы им помочь.

Заве-Лейбу казалось, что Давид обращается прямо к нему, напоминает: давно ли ты сам был таким обездоленным, как твои соседи в истрепанных солдатских шинелях? Да и что ты без плуга, без семян станешь делать?

«Нет, уж лучше идти со всеми заодно», – решил Заве-Лейб и кивнул Давиду: мол, и я согласен включиться в общую упряжку.

11

Рано утром к Нехаме постучался паренек в больших неуклюжих сапогах и заплатанной, явно не по росту одежде.

– Айзик Прицкер здесь живет?

– А зачем он тебе? – спросила Нехама из-за полуоткрытой двери.

– Да его вызывают в комбед, – ответил мальчик. – Велят срочно явиться, вот ему повестка.

Он передал повестку и бегом пустился обратно.

Нехама распахнула дверь, хотела получше рассмотреть мальчика. Она была почти уверена, что прибежал старший сын Заве-Лейба, и пожалела, почему не впустила его в дом: может, удалось бы у него что-нибудь выведать.

«И зачем они вызывают Айзика? – думала она с тревогой. – Хотят у него что-нибудь выпытать о Танхуме? Но ведь он ничего не знает. С тех пор, как отец привез его в дом, я с ним ни о чём таком, что он мог бы рассказать другим, не говорила». Подошла к Айзику, только что вошедшему со двора, и спросила:

– Скажи, Айзик, зачем тебя вызывают?

– Кто меня вызывает? Кому я там понадобился! – вслух подумал Айзик, взяв повестку.

– Комбед.

– Что это значит? – удивленно переспросил Айзик.

– Как же ты не знаешь… Это комитет бедноты.

– А что им от меня нужно?

– Не знаю, Айзик. Я тоже ломаю голову, зачем ты им понадобился. Только вот что: если они начнут тебя спрашивать про Танхума, про нас с тобой, что ты скажешь?

– А что я скажу? Скажу, что помогаю тебе по хозяйству.

– Хорошо, так и говори… Да еще прибавь, что мы с тобой родственники, что ты мой двоюродный брат, что мой отец и твоя покойная мать – родные брат и сестра.

– Ладно, – согласно кивнул Айзик, – скажу, все скажу, как надо. Ты не беспокойся.

Он умылся, позавтракал и отправился в ревком. За всю свою жизнь Айзик почти никогда не бывал в учреждениях. Только раз, когда был еще мальчишкой, случилось ему зайти в приказ. Там сидел богатый хуторянин, староста. Айзик помнил, что ему бросилась в глаза золотая цепочка на плотно облегавшей шульцево брюхо жилетке. И еще ему запомнился сотский с большой медной бляхой на груди. А вот в ревкоме, он слышал, только бедняки. Но как могут бедняки управлять всем, подчинять себе богатеев – это в голове Айзика не укладывалось.

Кто это вспомнил о нем? Ведь он на митингах и собраниях, которые проходили в колонии, ни разу не бывал. Да он и нездешний, никто его не знает. Кому же он понадобился?

Он подошел к ревкому, боязливо огляделся и проскользнул внутрь. Войдя, снял с головы шапку и стал ждать, чтобы кто-нибудь из сидевших за столом заговорил с ним.

За столом сидели Рахмиэл, Гдалья и Михель и о чем-то оживленно разговаривали. Айзик мялся у двери, переступая с ноги на ногу, ждал, пока они кончат разговор; наконец не выдержал и, протянув повестку, спросил:

– Кто меня вызывал?

– А, так это ты Айзик Прицкер? – Рахмиэл взглянул на него и пододвинул стул. – Садись и рассказывай, кто ты такой и как тебе живется.

Айзик растерянно смотрел на него. «Какое ему дело до того, как я живу, чем занимаюсь?»

– Слушай, расскажи нам о себе, – вмешался в разговор Гдалья. – Ты, кажется, работаешь у Донды батраком?

Айзик пожал плечами.

– Я живу здесь у родственницы, – вспомнив наказ Нехамы, не очень уверенно проговорил он.

– О каком родстве между батраком и хозяином может идти речь? – перебил Айзика Рахмиэл. – Э, да ты, как я вижу, братец мой, совсем отсталый элемент… Ты, видно, не прочь остаться рабом у этих буржуев-эксплуататоров? Они пьют твою кровь, а ты еще поглаживаешь их за это по волчьей шерсти: так, мол, так, сосите еще, сосите досыта. А я буду на вас работать еще усердней, чтобы вы стали еще богаче…

Рахмиэл испытывал истинное наслаждение от того, как ловко все это у него получается. Время от времени он поглядывал на своих соседей – так ли им по душе его речь, как ему самому. Увидев, что они одобрительно кивают головами, он продолжал с еще большим воодушевлением:

– Вот твой хозяин мне приходится родным братом, а твоя хозяйка – невесткой, а мне наплевать на это, я подхожу к вопросу о моих с ними отношениях с классовой точки зрения, сознательно подхожу, значит… Да знаешь ли ты вообще, что такое классовая борьба? А что такое эксплуатация, знаешь? Понимаешь ли ты, что ты батрак и должен быть опорой революции?

Айзик не ждал такого разговора и изумленно смотрел на Рахмиэла.

«Вы только посмотрите на него: видать, такой же бедняк, как я, – удивлялся он, – а поди ж ты – так и чешет. Поди дотянись до него!»

– Да понимаешь ли ты хоть, что у нас пролетарская власть и что мы не можем допустить, чтобы такого бедняка, как ты, эксплуатировал буржуазный класс? – продолжал, немного передохнув, Рахмиэл.

Айзик кивнул головой, и Рахмиэл обрадовался: парень во всем согласен с ним. Но Айзик опять вспомнил просьбу Нехамы и буркнул:

– Я ведь говорил вам, что работаю у родственницы…

– А я тебе объяснял, – с досадой оборвал его Рахмиэл, – что это не имеет значения. Раз она эксплуататор, значит, так или иначе она твой враг. Сколько раз тебе надо твердить одно и то же!

«Нет и еще раз нет», – мысленно возражал Айзик. С этим он никогда не согласится. Нехама относится к нему так сердечно, как никто за всю его жизнь. И вдруг на тебе! Она, оказывается, злодейка, эксплуататор, и от нее можно ждать всего самого плохого!

– Сколько платит тебе хозяйка? – приступил к расспросам сидевший рядом с Рахмиэлом Михель.

– А за что мне платить? Я помогаю ей, и все тут, – искренне недоумевал Айзик.

– Да ты хоть дурачком не прикидывайся! – разозлился Рахмиэл. – Хозяйка тебя эксплуатирует, а ты ее покрываешь. Я думал, что ты посознательней, поумней, а ты, оказывается, тянешься к эксплуататорам.

– С чего вы взяли, что я к ним тянусь? – в свою очередь вышел из себя Айзик. – С чего, спрашивается? А если от хозяйки я ничего дурного не видел, так что же – я должен клеветать на нее, смешивать ее с грязью?

– Да ты пойми, – горячился Рахмиэл, – она хочет купить тебя за тарелку борща, она затемняет твое классовое сознание, а ты даешь себя сбивать с толку, вместо того чтобы вести с ней классовую борьбу.

– Как же это мне вести с ней классовую борьбу? – спросил совершенно сбитый с толку Айзик.

– А вот так: борись с эксплуататорами до тех пор, пока все они не пропадут пропадом! – от волнения Рахмиэл даже кулаком по столу стукнул.

– С какими же это эксплуататорами? Кто они? Где их искать? – недоумевал Айзик.

– Как это где? Хоть кол ему на голове теши – ничего не понимает! Говоришь, говоришь ему, и все без толку. Вот, видать, долго еще придется отшлифовывать твое классовое сознание, – заключил Рахмиэл и добавил: – Так или иначе, ты батрак, и мы будем следить за тем, чтобы хозяйка платила тебе за труд, чтобы ты работал не больше восьми часов в день и жил в хороших условиях, – словом, все, как полагается по советскому закону.

Айзика так и подмывало сказать комбедовцам, что хозяйка его не обижает, но он не осмелился и решил лучше промолчать.

Он был счастлив, когда тягостный для него разговор закончился, и поспешил уйти.

Нехама уже давно поджидала его, беспокоилась.

– Ну, наконец-то! – обрадовалась она, увидев Айзика. – Что им от тебя было нужно? Зачем вызывали? Рассказывай скорей! С кем ты разговаривал? Что сказал?

– Сказал слово в слово так, как ты мне наказывала. Они все добивались, не обижаешь ли ты меня, платишь ли мне за работу, кормишь ли досыта.

– А ты что отвечал?

– Сказал как надо – что живу у родственницы; а они знай себе твердят свое: ты, мол, меня обманываешь, ты мой враг, и я должен вести с тобой борьбу.

– Какую борьбу?

– А я знаю? Сказали – классовую борьбу.

– А о хозяине они расспрашивали?

– Спрашивать не спрашивали, только сказали, что и он классовый враг.

– Ну, а кто с тобой разговаривал?

– Откуда мне знать, кто они такие? Трое их за столом сидело – ну, из тех, кто вступаются за бедняков.

– Все они вступаются, – с прорвавшимся раздражением сказала Нехама. – Думаю, что тут дело не обошлось без родного Танхумова братца Рахмиэла. Сам бедняк бедняком, вот у них он и стал главным воротилой – им таких и надобно. Или вот еще кто – Давид Кабо. Тот уже давным-давно красный. Да что там говорить – будь это в их силах, они бы утопили нас в ложке воды!

– Почему же они так на вас взъелись? – искренне изумился Айзик.

– А разве я знаю почему? – пожала плечами Нехама. – Взъелись – и все. Сам видишь, они даже тебя хотят натравить на меня. Нет, неспроста все это, говорю я тебе. У них что-то нехорошее на уме. А может, ты мне не все рассказываешь? Что это они ни с того ни с сего заинтересовались твоей жизнью? Что ты им, сват или брат? Почему они из кожи вон лезут, ратуя за тебя?

– Тот самый дядька все объяснял про эту, как ее там, классовую борьбу, что ли, – сказал Айзик. – Не слыхивал я про такое!

– И кто только выдумал такую напасть на наши головы? – убивалась Нехама. – Они тебе так и сказали, что придут поглядеть, как ты живешь?

– Ага! – самодовольно кивнул Айзик, гордый тем, что его скромной особой интересуются такие видные люди – представители власти.

– Ну, значит, они и в самом деле что-то задумали, – встревожилась Нехама.

С каждым днем Нехама все сильней ощущала биение новой жизни под сердцем. Ребенок начал уже шевелиться в ее чреве, время от времени толкая ее ножками в бока.

«Сейчас я питаю его своими соками, своей кровью. Он растет внутри меня, набирается сил, чтоб выйти на свет божий. Ох, поскорей бы разродиться, поскорей бы прижать малютку к своей груди, скорей бы побаюкать, покачать его на руках, покормить грудью!» – думала счастливая Нехама.

Чтобы успокоить собственную совесть и не потерять в глазах окружающих своего достоинства, Нехама старалась не думать, кто является отцом ее будущего ребенка, но всем своим существом была предана Айзику. Пусть он бездомный бедняк, зато в нем, в его неискушенном, чистом сердце она нашла такой клад, который не променяла бы на все сокровища мира. Люди, наверно, и раньше завидовали ей. Да и как не завидовать – шутка ли, хозяйка такого добра!

И все же счастливой назвать себя она не могла. Часто она жаловалась отцу на свою тяжелую жизнь, но тот всегда находил слова, чтобы ее утешить, – мол, все образуется, жизнь станет легче, а к мужу, что ж, привыкнешь. Но Танхум с годами становился жестче и требовательнее, все труднее было жить с ним в ладу. Поглощенный заботами об увеличении богатства, он и сам не знал ни минуты покоя и задергал Нехаму – мол, не упусти, не прогляди, не забудь того или этого, смотри, чтоб не пропало что-нибудь, чтоб все выполнялось до конца и вовремя. Даже ночью не давали Танхуму покоя хозяйственные тревоги: то ему казалось, что коровы завозились в хлеву, и он, разбудив Нехаму, принимался расспрашивать ее, не стоят ли они на слишком короткой привязи и беспокоятся потому, что не могут лечь; то собака залает, и ему чудится, что забрались воры; то он вспомнит, что корова Белянка или кобыла Рыжка скоро должны принести потомство, – не пойти ли взглянуть на них; а то еще – как бы хорь не подобрался к курятнику и не передушил кур.

Теперь, когда Танхума нет дома и на ее плечи легла еще большая тяжесть, ей все-таки легче, потому что она нашла настоящее счастье…

12

Не успели комбедовцы закончить свой первый сев, как донесся слух, что наступают деникинцы. Не хотелось бедноте, отвоевавшей землю, обработавшей ее и засеявшей, бросать все на произвол судьбы, уходить с обжитых мест. Ревком начал сколачивать боевой отряд. Давид понимал: если придется отступать, надо будет увести с собой актив и всех, кого враг мог бы призвать в свою армию.

В числе тех, кого Давид приказал срочно вызвать в ревком, был и Айзик Прицкер. И вот сынишка Заве-Лейба, бывший чем-то вроде курьера в ревкоме, нарядившись для пущей важности в длиннющую отцовскую рубаху и широченные штаны и напялив по самые уши здоровенный картуз, опять примчался к Нехаме, крикнул:

– Айзика Прицкера на завтра вызывают в ревком!

– Что там еще? – в смятении повернулась Нехама к Айзику.

– А я почем знаю? – пожал он плечами. – Вот пойду и узнаю, зачем я им опять понадобился.

Готовя ужин, Нехама и теперь наказывала Айзику:

– Смотри же – ни одного лишнего слова! Небось опять станут расспрашивать тебя о нас.

Айзик кивал головой:

– А как же иначе? Разве я не понимаю?…Никогда еще Нехаме не было так хорошо с Айзиком, как в эту ночь. Опьянев от счастья, она вся трепетала в его объятиях. Успокоенная, она забыла обо всем, ушли тревожные мысли о вызове Айзика в ревком. Сейчас ей ни о чем и не хотелось думать.

И вдруг – резкий стук в дверь… Немного погодя – еще, еще…

– Стучат, слышишь? – разбудила Нехама Айзика.

– Кто стучит? – сонно пробормотал он,

– Не знаю… Послушай…

Нехама подошла к двери. И тут раздался нетерпеливый, дробный стук в окно.

– Кто там? – тревожно закричала она.

Человек под окном отозвался, и сердце Нехамы, оборвалось: Танхум!

– Открой, это я!…

– Ой, мама моя родная, ты, Танхум!

Нехама ощупью искала железную задвижку. Убедившись, что Айзик лежит уже на своей постели, она открыла дверь, зажгла каганец.

Танхум ворвался в дверь так, будто за ним гнались по пятам. Остановился в сенях с дорожным мешком за плечами. Его исхудалое лицо заросло рыжеватой щетиной, глаза ввалились.

Сняв с плеч мешок, расстегнул пиджак и тревожно спросил:

– Красные еще здесь?

– А как же. Конечно, здесь. Почему ты спрашиваешь? – удивилась Нехама.

– Там, откуда я иду, их уже прогнали… Нас освободила новая власть. Всюду, где я проходил, белые… Ну, теперь-то я все верну: и бричку, и коней, и пшеницу, – все отберу, вот увидишь, – радовался Танхум.

– Да пропади оно все пропадом! – махнула рукой Нехама.

– Кто это пропади? Пусть лучше пропадут те, кто отнял наше добро! – яростно зашипел Танхум. – Жизнью поплачусь, а мириться с этим разбоем не стану…

Танхум злобно метался по широким сеням и вдруг остановился как вкопанный, увидев спящих в углу Айзика и его тетку.

– Кто это там лежит? – спросил он, переводя взгляд с Айзика и Кейлы на Нехаму.

– Да это отец прислал мне двоих помочь по хозяйству, когда узнал о нашем несчастье, – ответила Нехама.

– Кто такие?

– Мои дальние родственники. Без них мне пришлось бы трудно.

13

Нехаме не хотелось сразу говорить Танхуму о том, что у нее будет ребенок. Он и сам это скоро заметит. Но то ли в доме было слишком темно, то ли Танхум был сильно взволнован своим возвращением, только располневший стан Нехамы пока не привлек его внимания. Во всяком случае, он не проронил по этому поводу ни слова.

Нехама быстро согрела воду, принесла таз. Танхум, смывая с себя дорожную пыль и грязь, расспрашивал жену о хозяйственных делах: благополучно ли отелились коровы, нет ли яловок, хватит ли на зиму корма, хватит ли им хлеба до нового урожая.

Танхум удивился, почему его верный Рябчик не почуял хозяина, не встретил у ворот. Обычно, стоило только Танхуму показаться во дворе, как Рябчик тотчас выбегал из конуры, прыгал на грудь хозяину, норовя лизнуть его в лицо, вилял хвостом – всячески старался показать свою преданность. А нынче его не слышно…

– Наверно, зарылся в солому и спит, – равнодушно сказала Нехама.

Танхум вышел во двор, окинул взглядом копны сена и соломы, заглянул в клуню, в хлев, посмотрел на коров. Когда он вернулся в дом, на столе уже шипела яичница, стояла кринка с молоком и на тарелке лежали толстые ломти ароматного хлеба.

Танхум не ел, а глотал пищу, почти не разжевывая. Торопливо расправился с яичницей и принялся жадно пить молоко прямо из кринки.

Пока Танхум ужинал, Нехама приготовила ему на диване постель.

– Устал, верно, с дороги, иди ложись, – предложила опа мужу.

– Ясное дело, устал.

Войдя в спальню, Танхум обнял жену за плечи.

– Ложись здесь, – сказала Нехама, показывая на диван.

– Почему? – изумленно уставился на жену Танхум. Он снова попытался ее обнять, но Нехама опять увернулась и отрезала:

– Прекрати!…

– Да что случилось? Чужой я тебе, что ли?

– Я себя плохо чувствую. Разве сам не видишь? – холодно бросила Нехама.

Танхум был вне себя. Что это значит? Он столько верст прошел пешком, рвался к жене, стосковавшись по женской ласке, а тут на тебе – прогоняют. Нет, что-то не так! Самые странные мысли приходили ему на ум. Он прилег на диван, но уснуть не мог.

– Нехама! – позвал он. Она не откликнулась.

– Да что с тобой? Уж не заболела ты? – встревожился Танхум и, встав с дивана, подошел к Нехаминой кровати. – Может, помочь надо. Дать тебе что-нибудь?

– Ничего не нужно, только не трогай меня, – с досадой ответила Нехама, и обескураженный Танхум вернулся на свою постель. Долго ворочался с боку на бок, пока усталость не сморила его и он не забылся тяжелым сном.

Айзик встал с первыми петухами, вышел задать корм коровам и напоить их. Но как ни рано он поднялся, Танхум опередил его. Увидев во дворе хозяина, Айзик поздоровался с ним и как ни в чем не бывало принялся за дело. Танхум шел за ним по пятам и придирчиво присматривался к тому, как он набирает мякину, не просыпает ли ее по дороге из клуни в хлев, приготовлена ли мешанка, чисто ли прибрано в стойлах.

Наконец не выдержал, злобно бросил:

– Ты, как я вижу, стал тут настоящим хозяином.

– Что такое? Не понимаю… – Айзик и правда не понимал, что нужно от него хозяину.

– Мог бы меня спросить, как задавать корм скоту. Пока, что я здесь хозяин. С этого дня ты будешь делать все так, как я тебе прикажу.

Айзик сразу понял, что ничего хорошего от хозяина ему не приходится ждать.

«Неужели хозяин узнал о моей связи с Нехамой? – мелькнуло у него в голове. – Но как он мог узнать об этом, если явился поздно ночью? Надо поскорее уносить ноги. Но куда податься? И как расстаться с Нехамой?»

Обуреваемый тревожными мыслями, Айзик быстро управился в хлеву и чуть ли не бегом бросился к ревкому. Еще издали увидел возле ревкома толпу людей.

Айзик вошел в большую комнату, где за столом сидели Рахмиэл, Гдалья и еще какие-то незнакомые Айзику люди. Один из них, черноволосый и коренастый дядька, что-то писал:

– А вот и Прицкер явился, – сказал Рахмиэл. Айзик подошел к нему,

– Вы звали меня?

– Да. Посиди пока…

Айзик сел в уголок. И тут люди, толпившиеся у входа в ревком, ввалились в комнату и расселись где придется – на скамьях, на подоконниках, а кто и прямо на полу. Когда все немного успокоились, вперед вышел Давид.

– Товарищи! Надвигается грозная опасность! К нам рвутся белые банды. Они хотят свергнуть советскую власть и восстановить проклятый старый режим. Советская власть нам так же дорога, как дорога человеку жизнь. И я уверен, что мы все, как один, с оружием в руках встанем на ее защиту и будем биться за нее до последней капли крови!

– Дайте мне винтовку!

– Мне тоже!

– И мне, и мне! – наперебой кричали собравшиеся. Айзик молча сидел в своем углу, наблюдая за тем, как комбедовцы разбирали винтовки.

«Что мне думать? – говорил он себе. – Я не знал, куда идти, что делать. А тут я буду со всеми…»

И Айзик твердым шагом двинулся к груде винтовок.

Вот-вот дадут приказ двинуться в поход. Надо забежать домой – попрощаться с Нехамой и теткой. Как же не попрощаться с дорогими ему людьми? Да и покрасоваться перед ними с винтовкой за плечами хочется! А Танхум? Танхум пусть трясется от страха, увидев Айзика вооруженным. Пусть думает, что вчерашний батрак пришел по его душу – арестовать его. А впрочем, черт с ним! Теперь у него нет времени заниматься этим. Он только даст ему почувствовать, что знает, что такое эксплуататор, кровопийца, и больше не позволит считать себя ничтожеством, плевать себе в лицо…

Кейла возилась во дворе, когда Айзик вошел в ворота дома, в котором вот уже несколько месяцев, как нашел приют и ласку.

Тетка, увидев Айзика, кинулась к нему, испуганно спросила:

– Мой дорогой, откуда ты взял винтовку?

– Я пришел попрощаться, тетя, – сказал Айзик, ласково улыбаясь.

– Куда же ты уходишь? На войну? – Кейла горестно заломила руки.

– Да, – кивнул Айзик, – иду драться с белыми.

– На кого же ты меня покидаешь? Куда я денусь, одна-одинешенька на белом свете? – отчаянно заголосила Кейла.

Айзик с глубокой жалостью смотрел на тетку, давно уже заменившую ему умершую мать. Он обнял ее худые, костлявые плечи, начал утешать:

– Нехама не оставит тебя, не даст в обиду. Ну, а если тебе здесь станет невмоготу, она отправит тебя домой.

– А что я там делать буду, одна, без тебя? – спросила Кейла, обратив к племяннику изборожденное морщинами, заплаканное лицо.

– Что поделаешь, тетя. Бог даст, вернусь, и мы снова заживем вместе. А пока надо потерпеть, – ответил ей Айзик.

Из дому вышла Нехама.

– Ой, Айзик! И с ружьем! Смотрите-ка! – удивленно и встревоженно воскликнула она. – Где взял ружье? К чему тебе оно?

– Ухожу на фронт.

– Какой там еще фронт?

– Против белых.

– Почему так вдруг, ни с того ни с сего?

– Что значит ни с того ни с сего? Разве можно ждать, пока они сюда придут?

– Кто?

– Да белые же.

– За этим тебя и вызывали в ревком? – спросила Нехама с щемящей болью в сердце.

– За этим, – согласно кивнул Айзик. – Раз нужно, так нужно.

Нехама всем сердцем привязалась к Айзику. Она не хотела думать, что Танхум скоро вернется. Ей казалось, что до этого далеко. Быть может, он и вовсе не вернется – таила она в душе надежду, в которой боялась признаться даже самой себе.

И вдруг все пошло кувырком…

Танхум вернулся, а Нехама ни на минуту не переставала думать об Айзике. Что с ним теперь будет? Узнав, что он уходит, она подумала: это, пожалуй, к лучшему. Но в то же время и тревожилась за него: он уходит на фронт, и бог знает, как это обернется – ведь на фронте могут ранить и убить человека!

Некоторое время они стояли неподвижно и, охваченные глубоким чувством, смотрели друг на друга. Все, чего они не могли сказать один другому в эти минуты расставания, выразили их опечаленные глаза. Потом пошли в дом.

Вчера ночью Нехама хотела обрадовать Айзика, сказать ему, что ребенок уже шевелится, но не успела. А сейчас при Кейле этого не скажешь, да и времени в обрез: Айзик должен немедленно вернуться к месту сбора. Нехама начала лихорадочно собирать Айзика в дорогу, укладывая из съестного все, что подворачивалось под руку. Взяв сверток, он, торопливо обняв и поцеловав ее, вышел во двор, здесь попрощался с теткой и бегом пустился на сборный пункт, в ревком.

Нехама с Кейлой долго глядели ему вслед. Видели, как он встал в ряды бойцов и отряд почти сразу двинулся в путь. Опечаленные, утирая набегавшие на глаза слезы, Нехама и Кейла вернулись в дом.

14

На другое утро Нехама решилась, наконец, сказать мужу о своей беременности. Танхум был поражен этой счастливой вестью.

– Нет, правда? В самом деле? Почему же ты мне сразу не сказала? – засыпал он Нехаму вопросами.

– А зачем было говорить? Разве ты сам не видишь, что ли?

– Верно, сначала я подумал было, но ведь столько лет напрасно ждали! Я и не надеялся на такое счастье… – в радостном возбуждении бормотал Танхум. – Благодарю тебя, господи, благодарю! В добрый час, в счастливый час! – почти беззвучно шептал он. – А роды скоро? – повернулся он к Нехаме.

– Даст бог, скоро, – отозвалась та. Размечтавшись, Танхум представил себе: он с сыном (Танхуму непременно хотелось иметь сына) идет по улице, ведет малыша за ручку, а встречные любуются мальчиком, говорят друг другу:

– Вы только посмотрите – вон идет Танхум со своим сынком. Вылитый отец, как две капли воды похож на него. Чудесный мальчишка…

А пройдет год-два, ну, три от силы, и Нехама родит ему еще сыночка, а там, глядишь, и еще… Старший мальчонка поведет за ручку среднего, средний – младшего. Люди будут лопаться от зависти. Ну и пусть их лопаются!

– Смотрите, как человеку везет: одни мальчишки! Вот будут помощники отцу, вот счастье-то! Целая орава!

Танхуму представилось, как его сыновья поскачут к пруду купать лошадей, как будут весело нырять, плескаться там, плавать наперегонки, хватая друг друга за ноги, шуметь и озорничать.

– Вот шалуны, вот проказники! – скажут люди, а он, Танхум, будет радоваться их озорству и думать: «Ничего, это им на пользу: крепче станут, чтоб они росли здоровыми».

Когда сыновья, продолжал он мечтать, вернутся с купанья, он, Танхум, запряжет лошадей в арбу и поедет в поле, чтобы привезти скошенный хлеб. По-богатырски будет он поднимать на вилах копны, дети будут ему помогать сгребать граблями оброненные колоски. Один будет укладывать, другой утаптывать… А когда он перевезет хлеб с поля, то расстелет его на току. И опять сыновья его будут ревностными помощниками ему: один будет сидеть верхом, погонять лошадей, впряженных в молотильный камень, другой – вилами откидывать солому. А потом они сгребут зерно в вороха и, когда закончится молотьба, сложат солому в скирды, уберут полову…

От этих картин, проносящихся перед мысленным взором Танхума, у него так весело стало на душе, что хотелось рассказать обо всем каждому встречному.

«Боже милосердный, – думал он, – да будет благословенно имя твое, благодаря твоему милосердию Нехама понесла ребенка».

Прошло несколько дней. За этот короткий срок в Садаеве произошли большие перемены: стремительно продвигаясь вперед, полчища белых заняли колонию и завели старые, дореволюционные порядки – назначили старосту, появились и урядник и пристав. Богатеи воспрянули духом. Танхуму особенно на руку был приход белых, потому что при красных он боялся, как бы не дознались, что он бежал из тюрьмы, не посадили снова за решетку.

Надо было возблагодарить бога за дарованные им милости, и за ожидаемого наследника, и за возвращение старой власти, и вот Танхум приказал жене справить субботу так, как велит святой обычай. Нехама сделала все как полагается: в пятницу утром испекла две пышные, румяные, густо покрытые маком халы. В сумерках, перед тем как освятить свечи, она напекла «мацелах» – мацы – и поставила в печь субботние блюда: золотистый куриный бульон, фаршированную шейку, кисло-сладкое жаркое, пудинг и «цимес» из фасоли.

В субботу утром, когда Танхум проснулся, ему ударил в нос ароматный запах топленого молока, которое еще накануне вечером Нехама поставила в печь в большом обливном горшке. Танхум вышел во двор. Пока он там любовался своим хозяйством, Нехама вынула горшок из печки, поставила его на стол и налила себе и Танхуму по кружке вкусного, долго томившегося, золотисто-красного топленого молока, покрытого глазками жира.

Танхум даже облизнулся, увидев толстую коричневую пенку, которую нарочно бухнула ему в миску Нехама. Он жадно, залпом проглотил молоко вместе с пенкой, заедая хрустящим коржиком с корицей.

Позавтракав, Танхум с Нехамой начали собираться в синагогу: Нехама надела нарядное, в горошек, платье, накинула на плечи черный кружевной шарф; Танхум тоже нарядился в праздничный костюм. Кругом царил субботний покой. Никто не работал в этот отданный служению богу день, никто не возился в доме и во дворе.

Со дня своего возвращения Танхум еще ни с кем не виделся, ни с кем не говорил. И вот сегодня он, как и подобает богатому человеку, со всеми поздоровается, выслушает от видных людей Садаева, что новенького творится на белом свете.

В синагоге он увидит и своего старого отца, который еще не знает, что сын вернулся. Он, Танхум, попробует попросить у него прощения, скажет отцу: «Я тонул, отец, а ты не подал мне руки, чтобы помочь выбраться… Но велик господь, и вернул он тебе отверженного сына. Так, может быть, ты, отец, сменишь гнев на милость и простишь меня?… И еще скажу тебе, отец: бог пошлет тебе еще одного внука – моя Нехама скоро родит. Покойная мать молилась за меня на том свете, ты молился здесь, и бог послал милость. Приходи, отец, ко мне сегодня на субботнюю трапезу!»

Никогда еще Танхум не был таким кротким, никогда так не смягчалось его сердце. Он готов был подойти к последнему бедняку, пожелать ему «доброй субботы» и даже пригласить к себе на праздничную трапезу.

Но, как нарочно, никто не попадался ему навстречу, да и двор синагоги был совершенно пуст.

– Как видно, уже началось молебствие, – сказал жене Танхум, и Нехама вошла в молитвенный дом. А внимание Танхума привлекла белая голубка с золотистой шейкой, которая сидела на крыше синагоги. Вокруг нее кружил сизый голубь с фиолетовым горлышком.

«Вот ты где, моя пропажа! Изменила мне, негодница», – мысленно выбранил Танхум голубку,

После того как кошка сожрала голубя, голубка улетела к самцу на крышу синагоги, где и свила вместе с ним новое гнездо.

– Кыш, дрянь ты этакая! Не сумела дружка завлечь к себе, в свое гнездо! А разве плохо тебе у меня было? Вот и жили бы у меня, и кормились, и плодились на доброе здоровье. А тут на тебе – улетела незнамо куда! Кыш!

И Танхум хотел было схватить камень и запустить им в голубку, прогнать ее с крыши, но тут голубь взлетел и, увлекая за собой голубку, улетел вместе с нею.

«Ко мне летите, голубки, ко мне!» – произнес про себя заклятье Танхум и, немного успокоившись, вошел в синагогу. Нехама уже сидела на хорах, отведенных для женщин, и молилась. Внизу облаченные в талесы мужчины тоже тихо бормотали субботние молитвы.

Танхум подошел к откупленному им несколько лет назад месту, сел и огляделся.

«Как мало людей сегодня в синагоге, ох как мало, – подумал он. – Почти одни старики… Нет ни Рахмиэла, ни Заве-Лейба, нет ни Гдальи, ни Михеля, нет Шлоймы Чертока и Янкеля Кейлиса».

Неподалеку от своего места Танхум увидел отца. Старик стоял сгорбившись, весь погруженный в молитву. И сколько Танхум ни наблюдал за ним, тот ни разу не оторвал глаз от молитвенника.

Юдель Пейтрах особенно ревностно молился в этот день. Он не пел, а просто вопил у амвона, моля всевышнего, чтобы утвердилась белая власть, чтобы он и другие богатые хозяева беспрепятственно владели землей, как владели ею долгие годы до появления красных. Но тени всех тех, кто не пришел в синагогу, витали над ним и не давали ему, как и Танхуму, покоя в этот субботний день.

«Они где-то дерутся с нашими избавителями, как пить дать дерутся, – думал Танхум. – А что, если они возьмут верх и снова будут тут хозяйничать? Нет, этому не бывать, мы этого не допустим», – утешал он себя.

Задумавшись, он прозевал тот момент, когда синагогальный служка стал продавать приглашение читать вслух определенную, назначенную на этот день главу Священного писания; служка, седобородый старик, продавал уже шестое приглашение к нему, и Танхум, спохватившись, едва успел купить себе последний (до заключительной молитвы – «мафтир») отрывок этой главы. На «мафтир» ему рассчитывать было трудно, тем более что он не умел читать бегло Священное писание.

Богослужение шло своим чередом: мужчины вокруг Танхума нараспев бормотали молитвы, а женщины на хорах плакали, выкладывая богу, каждая на свой лад, свои обиды и горести.

Стали вызывать тех, кто купил право на чтение Торы. Скоро вызвали и Танхума, и тот поспешно взошел на бину – на возвышение, предназначенное для чтения этой молитвы, поцеловал кисти своего талеса, коснулся ими свитка Торы и, запинаясь, глотая слова, а то и целые фразы, кое-как прочел очередной отрывок.

После заключительной молитвы кантор осипшим от долгих песнопений голосом благословил «нового царя» генерала Деникина. Не успел он закончить свое благословение, как Танхум ревностно подхватил: «Аминь! Боже, царя храни! Аминь!»

– Чтобы вас обоих громом разразило – тебя и твоего царя в придачу! – раздался чей-то голос.

Испуганные прихожане поспешили заглушить этот возглас хором славословий: «Да восстанет избранник божий, обитающий на небесах!»

– Провалитесь вы вместе с вашим избранником в тартарары! – раздался другой голос.

Закончив субботние молитвы, Танхум набожно поцеловал молитвенник, снял талес, положил его в шелковый мешочек и поспешно двинулся к выходу, надеясь догнать отца – авось удастся уговорить его прийти к нему, Танхуму, на субботнюю трапезу. Но когда он вышел на улицу, отца уже не было.

Танхум хотел кинуться догонять его, но тут с хоров, где молились женщины, спустилась Нехама. Глаза ее были красны от слез.

– Кого ты ждешь? – спросила она мужа и, не получив ответа, пошла вперед.

Оглянувшись во все стороны и так и не увидев отца, Танхум пошел за ней. А сзади него шли спустившиеся вслед за Нехамой женщины, в числе которых была и Гинда Рейчук.

Со своего места на хорах она видела, как Танхум радостно подпрыгнул, когда кантор благословлял Деникина, слышала возглас Танхума: «Аминь! Боже, царя храни!» – и негодующе сказала соседкам:

– Вы только поглядите, как этот паскудник прыгает козлом от радости! Наши мужья кровь проливают, сражаясь с беляками, а он радуется, что нашелся новый царь на наши головы!

Гинде хотелось обрушить на голову Танхума все проклятья, какие только она знала: «Покарай его господь до седьмого колена!», «Разрази его гром, и ударь в него молния!» Она с радостью надавала бы ему затрещин, чтоб он запомнил Гинду на вечные времена! Но вот беда – здесь, в синагоге, не добраться до него: как поднимешь скандал в святом месте? Да и на улице не очень-то полезешь на крепкого мужика с кулаками.

Но вот Гинда увидела Нехаму – та шла тяжелой походкой беременной, переваливаясь с боку на бок.

А! Вот где она, Гинда, отыграется, вот где она потешит свою душеньку, вот где ударит Танхума острым ножом в самое сердце!

– Вы поглядите только, люди добрые, как она нагло выставляет на показ свое пузо! – визгливо закричала она, указывая пальцем на идущую впереди Нехаму. – Всем показывает, какое наследство оставил молодой батрак!

– А батрак-то не промах – сумел сделать то, чего не сумел Танхум! – подхватили, захохотав, вышедшие из синагоги женщины.

Как раскалившиеся в полете пули, пронзали сердце Танхума насмешливые возгласы женщин. Смертельно бледный, он остановился, озираясь во все стороны блуждающим взглядом.

Нехама, делая вид, что ничего не слышит, ускорила шаг, оставив позади остолбеневшего мужа.

А вдогонку ей неслись насмешливые возгласы хохочущих женщин.

15

Танхум вернулся домой в полном душевном смятении. Наброситься на Нехаму у него не хватило духу, да и чему бы это помогло? Если и в самом деле между нею и батраком что-то было, разве она сознается? Да и кто мог бы это доказать? Кто знает, быть может, все это выдумка зловредных баб, которые спят и видят, как бы посеять раздор между ним и Нехамой.

Он попытался осторожно расспросить Нехаму, не слыхала ли она, о чем болтали вышедшие из синагоги женщины, но Нехама только пожала плечами, прикидываясь, что не понимает, о чем идет речь.

– Ничего не знаю, надо мне слушать их болтовню.

Как ни хотелось Танхуму думать, что все это неправда, или хоть сделать вид, что он не верит в измену Нехамы, – острая боль терзала его сердце.

«Неужели люди ни с того ни с сего могут выдумать такую нелепицу?» – мелькнула горькая мысль, но Танхум постарался поскорей прогнать ее. «Такая богатая хозяйка, как моя Нехама, не позволит себе спутаться с батраком», – утешал он себя.

Батраки, голодранцы, как их называл Танхум, были в его глазах слишком ничтожны, и потому он не допускал и мысли о том, что между Нехамой и Айзиком могло произойти что-либо предосудительное. Однако полностью успокоиться не мог и решил как-нибудь дознаться обо всем у Кейлы. Он подступил к ней с расспросами, начав издалека:

– Кто этот Айзик?

– Мой племянник. Он славный парень, никто о нем дурного слова не скажет. Дай бог мне такое счастье, какой он порядочный, какая у него светлая голова и золотые руки. Да нет ему, бедняжке, счастья, уж очень он беден.

– Что-то я не пойму, Кейла: если он такой умный и расторопный, почему же он остался нищим и не выбился в люди, не разбогател?

– А как он мог нажить богатство, если всю жизнь работал на хозяев?

– Он мог бы заняться каким-нибудь ремеслом, – сказал Танхум.

– Начал он было учиться портновскому делу, да не кончил: все некогда было – с утра до ночи работал, добывал хлеб насущный. А вот поет он замечательно – заслушаешься!

– Поет? Это еще что за профессия? Разве что кантором заделаться? Так в наших местах не очень-то на этом разживешься: вот, к примеру, в нашей синагоге поет Юдель Пейтрах и за это копейки не берет – совершенно бесплатно.

– А хозяйке очень нравилось пенье Айзика, – не зная, как еще убедить Танхума, брякнула Кейла и только подлила масла в огонь.

– А, вот как! Знать, вы здесь весело жили, – съязвил Танхум. – Ваш племянничек песенки распевал, а может, кто еще и отплясывал, радуясь моему несчастью?

– Пусть наши враги так веселятся, как мы веселились, – ответила Кейла, тяжело вздохнув. – А что нам было делать долгими зимними вечерами? Головой о стенку биться, что ли? И чего вы хотите от вашей жены? Чтобы она живой в могилу легла, если уж с вами беда приключилась?

«Старуха дело говорит», – подумал Танхум, и на душе у него полегчало.

– А как хозяйка относилась к вашему племяннику? – спросил он.

– Очень хорошо. Да и почему ей плохо к нему относиться? Он работал с утра до ночи, а она его кормила, поила, одевала кое-как.

– Как! Даже одевала!

– Ну, ничего особенного она ему не давала, – спохватившись, что сболтнула лишнее, стала выворачиваться Кейла. – Не подумайте, что это были стоящие вещи – так, старая рубаха да пара залатанных штанов.

Танхума не успокоили объяснения старой Кейлы. Давно он собирался отнести отцу и братьям накопившуюся старую одежду и кое-какое бельишко, но все не мог собраться, да и жалковато было – в хозяйстве, думал, все пригодится. А тут на тебе – Нехама отдала это добро какому-то батраку, совсем чужому человеку. И Танхум готов был разъяриться не на шутку, но тут ему пришла в голову мысль: а что, если Нехама дала обет помогать бедным людям, чтобы бог сжалился и освободил мужа из заточения? Эта мысль смягчила его.

Он снова приступил к Кейле с расспросами, чтобы исподволь добиться у нее, почему это женщины наговаривают на Нехаму невесть что.

– А что плохого о ней скажешь? – развела руками Кейла. – Женщина она хорошая. Не пойму, что на нее можно наговорить?

– Чему вы удивляетесь? Что вы, маленькая? Меня дома не было, вот и стали трещать, будто ваш племянник… Да что там много говорить… Вам обоим пальца в рот не клади!

– Они совсем с ума сошли… Ополоумели… А меня что спрашивать? Ничего я не слыхала и знать ничего не знаю, – негодующе пожала плечами Кейла.

– Вот вы сами говорите, что Нехама хорошо относилась к вашему племяннику, даже подарила ему кое-что из одежды, – настойчиво гнул свою линию Танхум.

– Ну и что тут такого? – отбивалась от его назойливости Кейла.

– Вот люди и болтают. Много ли нужно, чтобы оговорить человека?

– Мало ли что болтают! А к моему племяннику, если вы хотите знать, и нельзя плохо относиться. Нет человека, которому он не пришелся бы по душе.

– А раз так, значит, и Нехаме он по душе пришелся, значит, не зря люди болтают? – наседал на Кейлу Танхум.

Но тут в комнату ворвалась разъяренная Нехама. Она была в спальне и слышала весь разговор от слова до слова.

– Ты что это, – обрушилась она на мужа, – как старая баба, прислушиваешься ко всяким сплетням? Мог бы у меня спросить, если в чем-нибудь сомневаешься. Не беспокойся – я бы тебе все сказала, не постеснялась бы!

– Что ты привязалась ко мне? – вскипел и Танхум. – Я ни о чем тут не выспрашивал Кейлу. Она сама рассказала мне, какое у тебя доброе сердце.

– А, вот оно что! Ты злишься, что я отдала твои старые штаны и рубаху! Рваное тряпье! Да ведь оно только на то и годилось, чтобы болтаться пугалом на баштане, – там бы оно разгоняло птиц, трепыхаясь по ветру!

– Ну, чего ты развоевалась? – примирительно сказал Танхум, отступая от жены. – Разве я сказал хоть слово против этого? Очень хорошо, что ты отдала старые вещи бедному человеку – сделала угодное богу дело. Ну, а больше мы с Кейлой ни о чем таком не говорили.

– Ну, довольно! Хватит тебе оправдываться! – сказала Нехама, и от неосторожного слова снова разгорелась начавшаяся было затухать перепалка.

– Оправдываться! Кто оправдывается? Я, что ли? Перед кем мне оправдываться? – повысил голос Танхум.

Нехама, не желая ввязываться в новую ссору, которая неизвестно к чему привела бы, вышла из комнаты.

Занятый разговором с Кейлой и Нехамой, Танхум не слышал, как подъехала к дому телега и в комнату вошел тесть.

– Нехама, у нас гость! – закричал Танхум, поздоровавшись с тестем. – Иди сюда, отец приехал.

Нехама не сразу откликнулась. Танхум подал тестю стул, подсел к нему и начал рассказывать о домашних, новостях.

Но вот на пороге показалась наконец Нехама.

– Отец, когда это ты приехал? – воскликнула она.

– Только что, дочка, только что. Завернул к тебе на часок – поглядеть, как ты живешь-можешь.

– Вот хорошо, отец, что ты приехал. – Нехама поцеловала отца и незаметно дала ему знак – перейти в спальню.

В спальне, делая вид, что прибирает комнату, она поверяла отцу свои заботы и печали и наконец громко разрыдалась.

«Неужели, – подумал Танхум, услышав рыдания жены и ласковый голос тестя, успокаивающего Нехаму, – неужели она жалуется на сплетниц? Но ведь она сказала, что ничего не слышала. Значит, она притворялась? Или ее мучает что-то другое? Так почему она мне ничего не говорит, словно я ей совсем чужой человек? Почему она от меня отдалилась, будто мы никогда не были мужем и женой?»

Нехама вышла из спальни вся заплаканная.

– Что с тобой? – спросил Танхум.

– Ничего, – сухо отрезала Нехама.

– Как это ничего? – не отставал Танхум. – Почему ты плакала? Почему не расскажешь мне, что с тобой творится? Почему таишься от меня, что-то скрываешь?

– Ну что ты ко мне привязался?! – не зная, что ответить, сердито воскликнула Нехама.

– Что вы спорите? – сказал Нехамин отец Танхуму. – Ничего плохого не случилось. Дай только бог, чтобы Нехама благополучно разродилась, – и все будет хорошо.

– Конечно, конечно, разве я ее трогаю? – уступил тестю Танхум.

Кейла пыталась улучить минуту, чтобы расспросить гостя, не слыхал ли он хоть что-нибудь об Айзике. Воспользовавшись наступившей паузой, она приступила к Шолому.

– Вы случайно не слыхали о моем племяннике Айзике? Для меня он – единственное утешение.

– Об Айзике? – недоуменно переспросил Шолом. – Откуда же мне знать, что с ним? Из наших мест многие ушли к красным. Говорят, что они скоро вернутся.

– Быть того не может! – как ужаленный, подскочил Танхум. – Кто это говорит? Чтоб они сквозь землю провоз валились, чтобы все там полегли, чтобы ни одному из них домой не вернуться!

– Ваши проклятья да на вашу… – начала было Кейла, чтобы отвести напасть от Айзика, который ведь тоже был у красных, но тут же вспомнила, что перед ней хозяин, от которого зависит ее судьба – и кров над головой, и кусок насущного хлеба, – и последние слова застряли у нее в горле.

– Что вам дурного сделал мой Айзик? – сбавила она тон. – Что сделали вам те, что ушли с красными? Это все честные люди. Да и ваши братья тоже с красными.

– Ну так что же, мои братья, как и твой Айзик, тоже хотели меня утопить, – пробормотал Танхум, и Кейла, услышав имя своего племянника, забыла о всякой осторожности.

– Нет, это вы хотели бы всех утопить, – встала она перед хозяином, как пичуга, заслоняющая своего птенца от злого коршуна.

– Я?! – разозлился Танхум. – А разве я могу молчать, если все на меня ополчились и хотят сжить со света? Даже родная жена – и та не думает заступиться за меня!

– Успокойся, – пытался утихомирить Шолом разбушевавшегося зятя. – Что ты хочешь от Нехамы?

– А что он хочет от моего Айзика? – опять свернула Кейла разговор на племянника. – Ему не нравится, что он ушел к красным! А куда ему было идти?

– И вы за этих голодранцев? Живете у меня, едите за моим столом, а заступаетесь за них! – попрекнул ее куском хлеба Танхум.

– Красные и Айзик для меня – одно, Айзик тоже ведь красный, – отрезала Кейла.

– Я знаю, я теперь все знаю, – все больше распалялся Танхум. – Видно, Нехама горюет о твоем племяннике, раз слезы льет!

– Хватит! – решительно вмешался Шолом. – Успокойся, не забывай, что Нехама на сносях. Так и выкинуть, упаси бог, недолго. Перестань кричать!

Роды у Нехамы были трудные. Кейла заранее взбила перины, перетряхнула постель, постелила сверкающую белизной простыню, надела на подушки новые наволочки, чисто-начисто прибрала комнату.

Начавшиеся днем схватки к вечеру участились. Нехама громко стонала, порой начинала кричать.

Танхум побежал за повивальной бабкой и долго не возвращался. На беду бабка с утра ушла к другой роженице, и ее целый день не было дома. Так и не дождавшись ее, он прибежал ни с чем домой.

– Что нам делать? Тяжело смотреть, как она мучается! – причитала, ломая руки, Кейла. – Бегите за бабкой или к доктору.

Танхум снова побежал за бабкой.

– Если бабка все еще не вернулась домой, узнайте адрес той женщины, у которой она принимает ребенка, и бегите туда, – напутствовала его Кейла. – Без бабки не возвращайтесь.

Нехаме стало полегче. Она неподвижно лежала, тихо постанывая. Кейла ни на шаг не отходила от нее.

– Ничего, Нехамеле, потерпи! Ведь это у тебя первенький, а при первых родах бывает иногда трудненько. Но теперь уже недолго, еще немного, и даст бог, кончатся твои мучения.

Нехама молчала, только закатывала глаза от боли и скрипела зубами. А когда схватки усилились, опять закричала. Кейла растерялась, не зная, что делать. Но вот наконец вбежал в комнату Танхум:

– Привел!

И действительно, через две-три минуты в комнату вошла низенькая, слегка сутулая, но крепкая старуха. Она скинула с плеч платок, потребовала чистую простыню и завернулась в нее вместо халата.

– Тише, родненькая, тише, – привычной скороговоркой начала она, повернувшись к роженице широким морщинистым лицом, и подошла к кровати. – Скоро тебе легче станет.

Бабка долго хлопотала около Нехамы. Ребенок шел трудно. В конце концов ловкие руки и уменье опытной женщины победили, и она торжественно возвестила:

– Поздравляю! Мальчик! Поздравляю!

– Мальчик! – вне себя от радости закричал Танхум. Он сейчас забыл все, что терзало его душу последнее время. Наконец-то он стал отцом! Сколько раз он мечтал, даже во сне видел, что ребенок (обязательно мальчик) назовет его «папа», и вот теперь его мечта осуществилась. Зачем было подозревать Нехаму, терзать ее душу и себе отравлять столь долгожданную радость? Теперь он не бесплодное дерево без ветвей и сучьев, а живой ствол, который дает новые побеги.

В пронзительном крике ребенка Танхуму слышалось:

«Я твой, отец, посмотри на меня – я твой! Что же ты стоишь, что молчишь, почему не ликует твоя душа? Беги, разнеси повсюду радостную весть, что у тебя родился сын – твой наследник, твой помощник, твоя опора…»

Танхум глядел и не мог наглядеться на младенца. Хоть ребенок и плакал, и пронзительно кричал, не давая никому покоя, Танхум был счастлив.

На другой день к роженице ворвалась шумная ватага мальчишек, чтобы, согласно обычаю, прочитать молитву. Они старались перекричать друг друга, глотая слова молитвы, чтобы поскорей приняться за пряники и конфеты, которые им незаметно подбрасывала Кейла, приговаривая, что это – подарки архангела Гавриила.

Танхуму забавно было видеть, как дети накинулись на сладости, словно куры на пригоршни подсыпаемого зерна. Жалковато было, правда, затраченных на это денег, но он говорил себе:

«Чего бы это ни стоило, ничего не пожалею, лишь бы они благословили моего первенца, лишь бы мальчик рос здоровым, крепким, умным, добрым, чтобы всегда и во всем был первым среди своих сверстников».

Когда ватага мальчишек весело умчалась, унося недоеденные сладости, приехал отец Нехамы. Танхум – он был во дворе – подбежал к телеге, выпалил:

– Поздравляю, мальчик!

– Будьте счастливы, – ласково заулыбался в ответ Шолом.

Они вошли в дом, и Танхум сразу же поставил для тестя стул у кровати роженицы.

– Ну, славу богу, вот и внук у меня родился, – радостно промолвил отец. – Можно мне на него взглянуть хоть одним глазом?

– Ш-ш-ш, – погрозила Нехама отцу пальцем и осторожно приоткрыла личико спящего младенца.

– Вот так парень! Вот так богатырь! – восхитился Шолом. – Вылитый отец! Дай бог, чтоб он приносил вам одни только радости.

Танхум исподволь завел речь об обряде обрезания и тут же заметил, что справедливо было бы дать ребенку имя, близкое к имени его, Танхума, покойной матери, но Шолом решительно запротестовал:]

– Нет, нет, Танхум, мать Нехамы, – да будет она заступницей нашей на небесах, – давным-давно ждет, чтобы в ее честь дали имя внуку или внучке.

– А как же иначе, отец, как же иначе? – живо подхватила Нехама.

Вначале Танхум заупрямился, настаивал на своем, но скоро сдался: ему, в конце концов, было все равно, какое имя дадут ребенку, он только хотел показать себя перед тестем человеком, почитающим память своей матери.

Перед отъездом Шолом договорился с зятем о всех тонкостях предстоящего обряда и обещал приехать в назначенный день пораньше, чтобы помочь Танхуму принимать гостей.

Кейла со своей стороны сделала все, что было в ее силах: вычистила, подмела, вымыла комнаты, выстирала пеленки, занавески, гардины. Все засияло, засверкало, засветилось под ее умелыми, привычными к делу руками.

Танхум тоже постарался: за два дня до обряда съездил на рынок, купил свежих карпов и лучшие сорта селедок, какие только смог отыскать в лавках. Заблаговременно закупил он дюжину бутылок водки и разного вина; не забыл купить пряности. Но всего этого ему показалось мало. И он решил пожертвовать гусями, которых хотел откормить на пасху, и добавить к ним несколько кур и индейку.

Нанятая им стряпуха обещала приготовить традиционные блюда и закуски: рубленую печенку, яйца с гусиным жиром, фаршированную щуку, сварить «золотой бульон» – словом, сделать все, что полагается в такой торжественный день,

«Ничего, не ударим лицом в грязь перед гостями», – самодовольно подумал счастливый отец.

Когда из жарко натопленной печи разнеслись аппетитные запахи печенья с корицей, слоеных пирогов с вареньем, изюмом, орехами, маком и другими лакомыми начинками, Танхум решил напомнить гостям, чтобы они явились завтра во что бы то ни стало. Несколько дней тому назад он уже разослал приглашения, только к отцу и родным он до сих пор не отважился прийти. Но дальше откладывать встречу было нельзя, и он решился. Прежде всего зашел к отцу. Может, отошло у старика сердце, может, гнев его и поостыл?

– Отец, – остановившись у порога, робко обратился он к сидящему за столом отцу.

Старик не поднял головы, ничем не показал, что слышит сына.

Подождав немного, Танхум снова позвал:

– Отец!…

– Чего ты хочешь? – не глядя на сына, спросил Бер.

– У тебя, отец, еще внук родился.

– Ну и что же? – бросив на сына беглый взгляд, обронил отец.

– Завтра обряд обрезания, отец, и мне бы хотелось, чтобы ты и вся наша семья пришли на этот праздник.

– Какая это «наша семья»? – как бы удивился отец.

Танхум вынул из кармана пряники и хотел дать ребятишкам. Те протянули было ручонки к сластям, но Фрейда крикнула:

– Посмейте только взять, только посмейте!

– Фрейда, пора уже забыть, – просительно обратился к ней Танхум.

– Что забыть? – не сбавляя воинственного тона, спросила Фрейда.

– Все… Сколько же можно сердиться? Пусть хоть завтра, в такой торжественный день, за один со мною стол сядут мой отец,- моя золовка, мои племянники…

– За один стол с тобой мы никогда не сядем! – отрезала Фрейда. – Слышишь, никогда!

С самого утра стали собираться гости. Первым приехал Нехамин отец с женой, небольшого роста краснощекой женщиной с большими, в виде колец, серьгами в сильно оттянутых ушах. Она поздравила Нехаму. Поздоровавшись с Кейлой, попросила у нее фартук, чтобы помочь накрывать на стол. Вскоре явилась и чета Пейтрахов. Они снисходительно поздравили Нехаму и Танхума и поздоровались с отцом и мачехой роженицы. Затем пришел и сам шульц Шепе с высокой и тощей супругой, страдавшей, судя по выпученным глазам, базедовой болезнью. Ее злобный нрав выдавали тонкие, то и дело кривившиеся губы, сквозь которые она еле-еле процедила поздравление.

Все уселись за накрытый стол. Шепе обвел взглядом собравшихся и, остановившись на отце Нехамы, обратился к нему:

– Что-то я не видел вас в здешних краях. Как вас зовут?

– Шолом, – отозвался тот.

– Откуда прибыли? – поинтересовался шульц.

– Из такой же еврейской колонии, как эта, – ответил Шолом.

– Что слышно у вас в колонии? – продолжал расспросы Шепе. – На вас поглядишь – сразу видно, что вы солидный хозяин.

– Слава богу, не жалуюсь, – ответил Шолом. – Кое-какое хозяйство имеется, землица тоже… Живем помаленьку.

– Да, кстати, мирно ли живут у вас колонисты? Нет ли раздоров? Кто у вас шульцем? – расспрашивал Шепе старика. – Исправно ли платят подати?

– Да как вам сказать?… – с кислой миной пожал плечами Шолом.

Глядя на кислую мину, шульц понял, что с податями у них не все благополучно, и, чтобы не услышали про это гости и его колонисты не переняли дурного примера, поспешил перевести разговор на другое:

– А имеется ли в вашей колонии хороший бык-производитель? А с жеребцами как обстоят дела? Вовремя ли у вас в этом году выпали дожди? Как с урожаем? Часто ли наведывается к вам урядник и сам пристав? Штрафуют ли они людей? – Вопросов было столько, что Шолом едва успевал на все отвечать.

К его счастью, распахнулась дверь перед новым гостем Сролом Финбахом, бывшим барышником, который всю жизнь прошатался по цыганским таборам, хорошо разбирался в породах лошадей и к старости накопил на их скупке и продаже хороший капиталец. Правда, в среде богатых хозяев большим авторитетом он еще не пользовался, более того, они даже не признавали его своим, но мало-помалу Срол начинал вмешиваться в дела общины, а иной раз не прочь был подставить ножку и самому шульцу. Поэтому не мудрено, что появление Срола несколько расстроило Шепе, тем более что Танхум, чтобы оказать уважение вновь прибывшему, усадил его среди богатых хозяев. Благодарный гость стал называть Танхума «реб Танхум», чем очень польстил не привыкшему к такому уважительному отношению хозяину. Танхум заулыбался и готов был даже назвать Срола «реб Сролом», но спохватился: это может не понравиться остальным гостям.

Последним пришел резник, в чьи обязанности обычно входило резать кур по еврейскому обряду, а также совершать обряд обрезания крайней плоти у новорожденных мальчиков. Это был белый как лунь старичок в длиннополом сюртуке и с ермолкой на голове. Он вытащил из кармана большущий носовой платок ярко-красного цвета, вытер потный лоб и оглушительно высморкался. Потом ушел в спальню, и вскоре отчаянный, долго не стихавший плач младенца возвестил гостям, что обряд исполнен.

– Поздравляем! – раздались голоса со всех концов уставленного яствами стола.

А Нехама в спальне долго укачивала своего первенца, стараясь хоть как-нибудь его успокоить.

Гости придвинулись к столу, звенели бокалами, пили здравицу, закусывали. Танхум так и сиял, сидя в их кругу.

«Хорошо, что я не поверил злым языкам, – думал он, – люди просто завидовали моему счастью».

– Кушайте, дорогие гости, кушайте на здоровье! – усердно угощал он гостей.

Подвыпивший Юдель Пейтрах бархатным баском опытного кантора затянул песенку. Ее сразу же подхватило несколько голосов. Шепе с женой вышли из-за стола и пустились в пляс. Гости в такт их мерным движениям прихлопывали в ладоши.

Когда все вдосталь повеселились, снова сели за стол и стали пробовать всевозможные пирожки и печенья, которые напекла приглашенная для такого торжественного случая опытная стряпуха Двойра. Ее уже давно подмывало с кем-нибудь посудачить, почесать язычок, перемыть кому-нибудь косточки.

– Вы только поглядите, – сказала она, подсев к скромно сидящей в углу Кейле, – Танхум, видно, и вправду думает, что он отец новорожденного. А все говорят, что настоящий отец совсем не он, а ваш племянник.

Как раз в эту минуту мимо проходил Танхум. Услышав эти слова не заметившей его Двойры, он побледнел и остался стоять на месте, прирос к полу, словно оглушенный ударом молота. Перед его помутившимся от ярости взором пошли огненные круги.

Подняв кулак, он хотел обрушить его на голову Двойры, но ограничился тем, что сильно ударил им по столу. Зазвенели бокалы, пролилось на скатерть вино, на куски разлетелись упавшие на пол тарелки.

– Издеваться надо мной! Так вот зачем ты пришла в мой дом! – исступленно и визгливо орал он на перепуганную Двойру.

– Господь с тобой, Танхум, что случилось? – подбежал к нему тесть и схватил его за руку, но Танхум вырвался от него и стал бить себя кулаком в грудь и вопить не переставая. Из широко открытого рта вырывались какие-то бессвязные, бессмысленные звуки.

– А-а-а-а, – звенели в ушах гостей его исступленные вопли.

Насмерть перепуганная Двойра выбежала в сени и завизжала. Не разобрав толком, что произошло, завизжали и остальные женщины.

– Он с ума сошел, вяжите его! – раздались отдельные голоса.

А Танхум колотил по столу кулаками, бил посуду, ломал все, что попадалось ему под руку. В окнах зазвенели разбитые стекла.

– Да вяжите же его, он сумасшедший! – кричали гости, но их голоса тонули в треске разбиваемой посуды и в звоне вылетающих из рам оконных стекол.

Обезумевшая от страха Двойра пулей вылетела на улицу и завопила не своим голосом:

– Танхум сошел с ума!

– Что?! – выскочила на ее крик со своего двора Гинда. – Да не спятила ли ты, часом, сама?

Но охваченная паникой Двойра побежала дальше, на ходу крикнув Гинде:

– Подите туда сами и убедитесь. Он свихнулся – чуть было меня не убил!

Гинда, а за ней еще несколько женщин из соседних дворов бегом припустились к дому Танхума. Им вышли навстречу гости, которые начали расходиться со столь неожиданно прерванного пира.

– Что случилось?… Говорят… – спросила жену Юделя Пейтраха закутанная в большой платок женщина.

– А что говорят?… Что за трескотня такая?… – сердито отозвался за жену Юдель.

– Говорят, что Танхум… – вмешалась рябая соседка, сгорая от любопытства.

Юдель промолчал и, уводя свою жену, важно прошествовал дальше.

Из дому вышли остальные гости, и Гинда услышала, как кто-то из них обронил:

– Видно, напился до чертиков, иначе не разбушевался бы так ни с того ни с сего.

– Слышите? Видно, так оно и есть: Танхум хватил лишнего, а Двойра перепугалась, – отозвалась жившая через двор от Танхума худенькая женщина с маленьким, в кулачок, лицом. – Вот вам и вся история.

– Да что вы болтаете. Он действительно спятил, – возразила рябая.

Кумушки все не унимались и, почти не слушая друг друга, трещали каждая свое, высказывая самые невероятные предположения.

Пересуды не затихли и на следующее утро.

– Счастье еще, что Двойра успела удрать, не то он, чего доброго, и впрямь бы ее прихлопнул, – говорила одна.

– Двойре поделом: не распускай язык, где не надо.

– Убивать не убивать, а укоротить ей язычок Танхуму следовало бы!

Танхум знал, что о нем вовсю трезвонят в Садаеве. От стыда он боялся показаться людям на глаза. Он уже каялся, что так безобразно вел себя в присутствии гостей, но что толку было от его раскаяния: сделанного не воротишь.

Нехама с ним не разговаривала и не подпускала его к младенцу, хотя Танхум пытался с ней помириться.

– Мы ведь с тобой муж и жена, – говорил он. – Мало ли что случается в жизни… Я, может быть, был неправ, погорячился малость… Ну так что же…

В нем боролись противоречивые чувства: то ему хотелось помириться с Нехамой, то, когда гнев подавлял в нем добрые чувства, он готов был броситься на нее и бить, бить до полусмерти. Но каждый раз он сдерживался, благоразумие брало верх над слепой яростью.

«Довольно! Хватит! Пора кончать со всем этим!» – говорил он себе.

А потом снова нападал на Нехаму и проклинал ее. И снова умолкал, ругая себя: «Ведь слово дал себе держаться достойно…»

Но как погасить пламя, когда оно сжигает сердце? Как задушить гнев, когда он сжимает тебе горло?

И Танхум отводил душу на безответных животных: то он злобно толкнет коленом корову, если ему покажется, что та стоит неспокойно, когда ее кормят, то поддаст ногой хохлатку; досталось даже его любимому сторожу – вислоухому Рябчику.

Танхуму казалось, что нет на свете существа несчастнее, чем он. Каждая божья тварь имеет свои радости в жизни, имеет место, где находит покой. У пса есть теплая конура, есть хозяин, который любит и кормит его и к которому он может приласкаться. А кто предан ему, Танхуму? К кому рвался он, когда спешил домой, если не к Нехаме? Кто оставался здесь хозяйничать, пока его не было? Нехама, все она, Нехама!

А если она уйдет, с кем он, Танхум, останется?

У последнего нищего есть жена, дети, родня, есть кому пожаловаться, когда у него тяжело на душе, есть кому открыть сердце. А у него, Танхума, нет ни отца, ни братьев, и даже Нехаму, жену свою, чувствует он, тоже теряет!

Всю жизнь боролся он за свою землю, за свое добро. Спасая добро, он пристал к бурлацким кулакам, как разбойник, с обрезом в руках вышел с ними на большую дорогу и попал потом в тюрьму. И вот пришло было спасенье: явились белые, освободили его из заточения, вернули ему его землю, он теперь, слава богу, опять богат. И все-таки бог отвернулся от него! Всю свою жизнь ждал он ребенка, и, когда, наконец, дождался, оказалось, что не он его отец, что отец ребенка – нищий батрак, которого жена пригрела в его, Танхума, доме! И долгожданное счастье обернулось позором…

Наверное, Нехама потребует развода. Недаром она шушукается с отцом.

– Я перееду к тебе, папа, – услышал он как-то ее слова;

«Зачем ей уходить от меня? – думал упавший духом Танхум. – Ведь Айзик теперь черт знает где. Э, да не все ли равно, к кому она уйдет!» Так или иначе он останется одинок. И никто ему не посочувствует, никто его не пожалеет. Даже те, кто был в гостях у него, ел его хлеб, радуются, наверно, его горю.

Что делать, если Нехама не будет с ним и он останется один-одинешенек в таком пустом для него мире?

16

Вот уже вторую неделю Давид Кабо со своим небольшим отрядом пытался прорваться сквозь плотное кольцо белых войск к частям Красной Армии. Но запасы продовольствия и боеприпасов подходили к концу. Как быть? Возвращаться домой опасно – староста с полицаями и местные богатеи обязательно выдадут их белякам. Может, спрятать оружие и разойтись поодиночке во все стороны?

Но кругом белые, и, скорее всего, при первой же встрече с полицией они попадут под подозрение и будут схвачены.

– Нет, если уж погибать, так погибать в бою, – решил Давид.

Беспрерывные походы, голод измучили бойцов, многие из них упали духом.

– Зачем было уходить из дому? – первым подал голос Михель. – Помереть мы могли бы и дома, около своей семьи. Все лучше, чем подыхать здесь, на большой дороге, бездомными, как бродячие собаки.

Жалобы эти сильно встревожили Давида. С тех пор как они попали в окружение, он всеми силами старался поднять настроение людей, поддержать их боеспособность, не допускать уныния. Давид решил: надо избавиться от малодушных, отпустить их на все четыре стороны.

– Так, значит, ты хочешь домой вернуться? – обратился он к Махлину. – Что ж, сдавай оружие – и скатертью дорога!

Михель стоял, виновато опустив голову, и угрюмо молчал.

– Кто хочет домой, пусть кладет оружие и уходит – я никого не держу, – сказал Давид.

Все молча переглянулись, но никто не двинулся с места.

– Ну что ж, значит, решено: будем дальше драться. И правильно – скоро прорвемся к нашим!

– Кто знает, где теперь наши? – пробормотал под нос Гдалья, но, как ни тихо он это сказал, Давид услышал.

– Недалеко, вот увидите, недалеко, – делая вид, что убежден в этом, проговорил он.

Отряд остановился в густом лесочке, и Давид решил выслать разведчиков, чтобы выяснить, что творится в окрестных селеньях. Он выбрал немолодых, опытных бойцов, умеющих зорким глазом все подметить, легко ориентироваться в любой обстановке.

В этой группе оказались Рахмиэл, Гдалья и два комбедовца из хутора Шилово.

– В деревню входите по двое – один пусть ходит по дворам, делает вид, что побирается, другой говорит людям, что ищет, к кому бы наняться в батраки. Таким образом, вы узнаете все, что нам нужно: где стоят белогвардейцы, сколько их примерно в этом селе, как относится к ним население. Запомните все подходы и пути к каждому населенному пункту, мимо которого будете проходить, запомните каждую тропку, на случай, если придется уходить, не привлекая к себе внимания…

– Понятно, – откликнулся здоровенный шиловский парень в свитке и мерлушковой шапке на светлых волосах.

Разведчики вышли из лесочка и разбрелись в разные стороны, предварительно договорившись, где и когда встретятся, выполнив задание.

Добравшись до первого крупного селения, Рахмиэл шел по улице и незаметно наблюдал за всем, стараясь угадать по внешнему виду домов, где остановились на постой белогвардейцы. Как правило, то были самые богатые дома.

Темнело, и Рахмиэл стал искать пристанище на ночь. Побродив по улицам, он остановил свой выбор на бедной, покосившейся хате и постучался.

– Кто там? – послышался хриплый старческий голос.

– Нельзя ли у вас переночевать?

– А кто вы такой?

– Я не здешний, – отозвался Рахмиэл. – Ищу работу, а знакомых у меня здесь нет. Вот и брожу как неприкаянный.

– Мы не знаем, что вы за человек, сейчас много бродит по свету, проходите с миром, – услышал Рахмиэл и хотел двинуться дальше, но услышал другой, женский голос:

– Жалко человека. Впусти. Куда он пойдет, время к ночи.

Старик отодвинул засов, отворил дверь и впустил Рахмиэла.

Немолодая хозяйка подала Рахмиэлу стул, разожгла каганец и начала что-то стряпать. Хозяин, коренастый крепкий старик, подсел к Рахмиэлу. Лицо его сразу бросалось в глаза: нависшие над серыми глазами мохнатые брови, длинная борода, седые волосы.

Старик стал расспрашивать Рахмиэла, откуда он, где успел побывать, что нового.

– Что я могу сказать? – уклонился от ответа Рахмиэл. – Я и сам бы рад узнать от кого-нибудь, что творится на белом свете.

– Мы тоже мало знаем, – осторожно сказал хозяин. – Вот нынче весь день слышалась перестрелка. Сильная. А кто с кем воевал – кто их знает? Может, красные пришли?

– Красные? – сразу оживился Рахмиэл. – А разве они близко?

– Один бог знает, – вмешалась в разговор хозяйка, – как мы их ждем: у нас два сына…

Старик сердитым взглядом оборвал ее излияния: разболталась, мол, неизвестно перед кем.

– Кто же, кроме красных, может драться с белогвардейцами? – заметил Рахмиэл, а сам подумал: может, здесь действует какой-нибудь партизанский отряд?

– Часто у вас такая пальба поблизости или только сегодня? – спросил он хозяина.

– Часто не часто, а уже второй раз слыхать… – ответил старик.

– Ну, а в окрестных деревнях как? Спокойно?

– Чего не знаю, того не скажу, – пожал плечами хозяин.

– В вашей деревне, видно, белогвардейцев порядочно, – не унимался Рахмиэл.

– Я их не считал, – сухо ответил хозяин. – Они стоят в богатых домах. Вот у Тарантая, хозяина вальцовой мельницы, их штаб. Там весь двор опутан, как паутиной, колючей проволокой.

– Вот бы мне устроиться работать на мельнице. Я ведь разбираюсь в разных механизмах. Но раз там белые, меня и на порог, наверно, не пустят, – сказал Рахмиэл. – Далеко она, эта мельница?

– Посреди деревни, – откликнулась хозяйка, – недалеко от церкви. Да вы сразу ее найдете – там еще в палисаднике большой красный бак стоит, – говорят, туда нефть сливают.

Рахмиэл хотя и устал за день, но долго не ложился спать – беседовал с хозяином. Только после полуночи прилег вздремнуть, но вскоре его разбудила пальба, снова возникшая неподалеку от деревни. Когда пальба утихла, Рахмиэл развязал дорожный мешок, наскоро перекусил, попрощался с хозяевами и пошел, стараясь запомнить дорогу к мельнице и к дворам побогаче, где могли квартировать белые. Долго мозолить глаза жителям деревни он боялся и решил засветло отправиться в ту деревню, где разведчики должны были встретиться после выполнения своих заданий.

Не успел он пройти и несколько верст, как неподалеку от дороги увидел подводу и возле нее трупы двух лошадей. Немного в стороне, не подавая признаков жизни, лежал человек в крестьянской свитке, из-под которой виднелась залитая кровью рубаха. Глаза его были закрыты, и с первого взгляда трудно было определить, убит он или тяжело ранен.

Рахмиэл решил было, что это крестьянин, хозяин подводы, но, увидев рядом с ним винтовку и пустые гильзы, подумал: тут шел жаркий бой, этот человек не из беляков, это наш человек.

Видя, что человек в крестьянской одежде по-прежнему не подает признаков жизни, он подошел к телеге. Порывшись, обнаружил мешки с сухарями и крупой и несколько ящиков с патронами.

«Вот бы переправить все это добро в наш отряд! – подумал он. – Неплохо бы, да как это сделать? Разве что взять, сколько можно унести, да сходить за остальными разведчиками?»

Но он тут же отбросил этот план: пока он доберется до места встречи и приведет подмогу, все это разберут проезжие и прохожие.

«Надо придумать что-либо другое», – решил он и, оглядевшись по сторонам, увидел неподалеку небольшую балку, на дне которой рос густой кустарник. Туда-то и решил Рахмиэл временно перенести весь груз.

Раненый пришел в себя и открыл глаза. Увидев возле подводы незнакомого человека, по его виду (крестьянское усталое лицо, рваная куртка, стоптанные сапоги) понял, что перед ним не белогвардеец и что опасность ему не угрожает. Слабым голосом раненый окликнул Рахмиэла:

– Эй ты кто такой будешь?

– А ты кто? – вздрогнув от неожиданности, обернулся Рахмиэл, но, увидев, что казавшийся мертвым человек лежит с открытыми глазами, прибавил:

– Ты что, притворился мертвым, что ли? Кто тебя ранил?…

Не успел он договорить, как подъехали два вооруженных всадника. Они спрыгнули с лошадей, подошли к раненому и уложили его на подводу.

– Ты кто такой? – обратился к Рахмиэлу один из них, высокий, с длинной шеей и узким, худым лицом.

– Да вот, проходил мимо и вижу… – растерянно пробормотал Рахмиэл.

– Ну и что же ты увидел? – спросил всадник, подходя к Рахмиэлу.

– Да вот это… – указал Рахмиэл на подводу.

– Учуял-таки! – насмешливо сказал второй конник с несоразмерно маленькой головой на широких плечах.

– Что вы! Мне просто захотелось посмотреть, что на подводе, – стал оправдываться Рахмиэл.

– Мы за это добро кровь проливали, – внушительно сказал первый конник.

Всадники впрягли своих лошадей в подводу, и невысокий приказал Рахмиэлу:

– Садись, поедешь с нами.

– Куда? – спросил Рахмиэл.

– Там увидишь. Садись, тебе говорят.

Рахмиэла порядком-таки растрясло на подводе, долго ехавшей прямиком через балки и овраги; наконец они остановились возле пещеры, служившей, как видно, пристанищем отряда, к которому принадлежали и эти два конника. Сдав раненого, высокий боец отправился к командиру, приказав Рахмиэлу следовать за собой.

– Где вы его задержали? – спросил командир.

– Около подводы, которую мы сегодня отбили у врага.

– Документы есть? – спросил у Рахмиэла командир.

– Откуда им быть? – пожал плечами Рахмиэл. – Я батрак. Никаких документов у нас не выдают.

– Откуда и куда идешь? – расспрашивал командир.

– Иду со стороны Дурдубы, Яниселя.

– Как же, знаю эти деревни, бывал там, – сказал командир, пристально разглядывая Рахмиэла. – Ну, а точнее – ты из какой деревни?

– Из Садаева.

– Из Садаева! Из еврейской колонии? Фамилия?

– Донда.

– Донда? А Давида Кабо знаешь?

– Знаю. А вы откуда его знаете?

– Я-то его хорошо знаю. Где он теперь?

– Да в этих местах, неподалеку.

– Неподалеку? Правда? – оживился командир. – Передайте ему, да поскорей, что здесь его ждет Сокира… Запомнишь место, где мы находимся? Впрочем, для верности я пошлю с тобой своего человека.

– Кабо – мой родственник, – обрадованно сказал Рахмиэл, услышав фамилию собеседника. – Он и сам вас ищет.

Вскоре Рахмиэл вместе с посланным Сокирой бойцом ехал к Давиду, прихватив по пути остальных разведчиков.

17

Отряд Давида Кабо с каждым днем становился многочисленнее и сильнее. После встречи Давида с Сокирой оба отряда провели ряд совместных операций, а когда Красная Армия подошла ближе, к ним присоединились и другие мелкие отряды, действовавшие в этом районе. Общими усилиями партизанам удавалось отрезать дорогу отступающим частям белогвардейцев, сея в их рядах страх и смятение.

В одной из стычек был тяжело ранен Айзик Прицкер. Он потерял много крови и обессилел. На руках его отнесли в обоз и уложили на одну из подвод. Боясь отстать от своих, он долго ехал в обозе, надеясь добраться с отрядом до родных мест и хоть одним глазом взглянуть на Нехаму. Но вот ранили и Гдалыо Рейчука, и тогда его вместе с Айзиком отправили домой. Теперь Айзик жил у Гдальи, но ему не терпелось повидаться с Кейлой и Нехамой, узнать, что произошло с ними в его отсутствие.

Но как это устроить? Красноармейские части прошли стороной, и потому Гдалья с Айзиком нигде не показывались – в любой день в Садаево могли ворваться отступающие отряды белогвардейцев.

Гинда рассказала Айзику: Кейла до сих пор живет у Танхума; Нехама родила мальчика, уже состоялся обряд обрезания; на пиру, устроенном по этому случаю, Танхум чуть не убил Двойру за то, что она сболтнула, будто бы не он отец ребенка.

– Говорят, Танхум совсем спятил, – добавила Гинда напоследок.

Услышанное очень взволновало Айзика. «Надо скорее увидеться с Нехамой, – думал он. – Может, позвать Кейлу и с ней обо всем договориться?»

– Зайдите, пожалуйста, к Танхуму, скажите тете Кейле, что я приехал, – попросил он Гинду.

– Не пойду. Не могу я туда идти, – наотрез отказалась Гинда.

– Но почему?

– Говорю тебе, не могу, – значит, не могу, – твердила Гинда. – Я ему такое сказала, что он меня век помнить будет!

– Но что именно?

– Долго рассказывать… Мои слова попали, кажется, ему прямехонько в сердце.

– Зачем тебе это нужно было? – разозлился Гдалья.

– Зачем? Пусть знает, как сердце рвется от боли на части! Если бы ты видел, как он подпрыгнул, когда в синагоге благословляли нового царя Деникина.

– Черт бы его побрал вместе с его черной душонкой! – не выдержав, выругался Гдалья.

Гинду не удавалось уговорить, чтобы она зашла к Танхуму, и Гдалья сам отправился к нему. Не успел он войти во двор, как Танхум выбежал ему навстречу.

– Вы только посмотрите – Гдалья заявился! Вы совсем вернулись? – в смятении спрашивал он.

– А что такое? – удивился такому переполоху Гдалья.

– Да у нас болтают, что вы, комбедовцы, бежали…

– Никуда мы не убегали. А вот как ты сюда попал? Где пропадал столько времени?

– Я… Что значит, где я пропадал? – растерянно бормотал Танхум, застигнутый врасплох неожиданным для него вопросом. – Ты не знаешь разве? А впрочем, не все ли равно – я уже, слава богу, дома. А вот ты… Ты когда приехал?

– Вчера.

– Один? А где все остальные? Рахмиэл и Заве-Лейб как будто вместе с тобой бежали? – Слово «бежали» Танхум произнес с ударением.

– И они скоро будут здесь.

– Так, так, значит, скоро вернутся все-, – с дрожью в голосе сказал Танхум, встревоженный такой новостью.

– А как же? Обязательно все вернутся. А пока приехали мы двое – я и Айзик Прицкер.

– Айзик?! – воскликнул как громом пораженный Танхум.

– Айзик! – словно эхо, донесся из сеней голос Кейлы. Она вбежала в комнату и забросала Гдалью вопросами.

– Где он? Здоров ли? Хочу своими глазами посмотреть на него! – взволнованно выкрикивала она.

– Он тоже хочет с вами повидаться и прислал меня за вами. Он у меня… – ответил Гдалья.

Кейла наскоро накинула пальто, повязалась платком и стала торопить Гдалью:

– Ну, идем же, идем!…

В этот момент из спальни вышла Нехама, растрепанная, с младенцем на руках.

– Айзик вернулся, вы слышите! – не своим от возбуждения голосом сообщила ей Кейла радостную весть.

– Жив!… – только и сказала потрясенная Нехама.

18

Красная Армия заняла уже весь район вокруг Садаева, но Танхум не подозревал об этом. Возвращению Гдальи и Айзика он не придал большого значения.

«Значит, бежали домой! Воевать-то, видно, не больно сладко», – злорадствовал он. Слова Гдальи о том, что скоро вернутся всё комбедовцы, он счел пустой болтовней и даже решил сходить к шульцу и донести ему о появлении в Садаеве двух красных. Особенно ему хотелось отомстить Айзику. Танхум даже готов был дать взятку уряднику, чтобы тот с ним расправился.

Узнав, что белые бегут и никакого шульца в Садаеве нет, что со дня на день власть опять перейдет в руки ревкома, он упал духом.

«Так, значит, всему конец… – удрученно размышлял Танхум. – Что же будет со мной? Что мне делать?… Бежать, бежать куда глаза глядят!»

Вот если бы он мог взять с собою свою землю, своих лошадей и коров, все свое хозяйство! Тогда было бы другое дело. А без земли, без скота он – нищий! Но и оставаться здесь нельзя, его сразу арестуют и отправят обратно в тюрьму. А добро останется Нехаме, она вместе с Айзиком будет здесь хозяйничать.

«Не бывать этому! – решил Танхум. – Лучше я сожгу, дымом пущу все нажитое, а не оставлю заклятому врагу!»

Он места себе не находил, бродил по двору, заходил в сараи, в хлев и конюшню, как бы прощаясь со всем, что было так дорого его сердцу.

Наконец решился.

Взяв бутылку керосина, плеснул под стреху и поднес зажженную спичку, но тут, словно почуяв беду, Рябчик зашелся таким заунывным, хватающим за душу воем, что Танхума охватил ужас. Он уронил спичку и отскочил в сторону.

– Черт бы тебя побрал! И чего ты вдруг завыл? Пропади ты пропадом! – разозлился Танхум на Рябчика и пнул его носком сапога. – Что, испугался? Не хочешь остаться бездомным? Что ж, пойдем скитаться вместе…

Танхум снова чиркнул спичкой и тут увидел: по улице галопом мчатся два всадника.

«За мной, – екнуло у него сердце, – это красные».

И каков же был его ужас, когда конники действительно осадили взмыленных лошадей около его дома.

– Хозяин, – услышал он, – это что за деревня? Садаево?

– Да, Садаево.

– Будь добр, хозяин, вынеси нам немного воды, – попросил один из всадников.

– Сию минуту, – с облегчением ответил Танхум и пошел в дом.

Пока он выносил медную кружку с водой, подъехали еще всадники. Ряд за рядом, качаясь на спинах усталых, разгоряченных лошадей, они проезжали по улице, заполнили всю степь.

«Ой, ой, Какая тьма-тьмущая! – в отчаянии подумал Танхум, не в силах унять охватившую его дрожь. – Как черные тучи несутся они, и все на мою голову! Как щепку, они подхватят меня, умчат и погубят».

А красные конники все неслись и неслись, и не было им ни конца ни края.

Голодные коровы жалобно мычали в хлеву, а Танхум неподвижно все стоял и стоял, прикованный взглядом к всадникам, заполнившим всю степь.

«Нет, кажется, такой щелочки, где б я мог проскользнуть и укрыться от миллионов глаз, которые с презрением смотрят на меня», – думал Танхум.

Ему казалось, что все знают, как он разбогател, присвоив награбленные деньги конокрада, знают о его алчности и неудержимой жажде богатеть и богатеть, из-за чего он и пошел против отца и братьев, стал злейшим врагом всех, кто был ему близок…

«Но, может быть, не все еще потеряно? – мелькнула мысль у него. – Не вечно же тучи будут висеть над моей головой! Пронесутся они над степью и рассеются, громы отгрохочут, отсверкают молнии, ураган стихнет, а я останусь цел и невредим…»

«Подожди еще, не поджигай свое добро, – шептал ему внутренний голос. – Увидим, что будет. Может, бог даст, забудут о тебе и все обойдется. Потуже подтяни пояс, Танхум! Крепись и не сдавайся! Не бойся грозы! А если нужно – иди против нее! Многое еще тебе придется испытать – либо устоишь, либо погибнешь!»

1937-1966