Утро пятницы двенадцатое декабря ничем не отличалось от других. Я отошла от ежедневных допросов и уже втянулась в свой придуманный распорядок. Процедур у меня не было, если не считать выдаваемую мне аскорбинку, поливитамины и рыбий жир. Вес у меня ещё не восстановился, но я уже начала округляться в разных местах, да и силы уже появились, так на третий этаж я поднималась уже за один раз и без одышки.
Но гораздо важнее, что я перестала смотреть на еду с явным повышением настроения и хотеть её съесть быстрее и ещё попросить и съесть. И даже с набитым животом продолжать оглядываться в поисках чего бы ещё сожрать… То есть вовремя остановиться, а не тогда, когда уже просто не лезет ничего в горло и живот раздут как глобус. Знаете, сказать это гораздо легче, чем сделать, как и есть неторопливо, даже специально медленно, пережёвывать каждый кусочек, а не хватать пытаясь скорее проглотить. Я по совету Соседа сначала заставляла себя вдумчиво почувствовать каждый кусочек, отвлечься от охватывающего меня желания всё сожрать-проглотить, вплоть до паники, что кто-нибудь может отнять у меня, если я не успею сама раньше. Теперь могу почти спокойно, почти как раньше относиться к еде, почти, потому, что как раньше уже никогда не будет и это моё внешнее поведение требует от меня внутренней концентрации и обязательного контроля. Если не контролировать, то страх нашедший в голове свою тропинку вернётся в любой момент и, скорее всего, снова его выгнать будет гораздо сложнее. Я как раз зашла в свою палату, хоть в ней ещё стояли три кровати, но я в ней всё время была одна и уже привыкла, считать её своей. И только собиралась пойти в санкомнату, чтобы обтереться после физических упражнений, как сзади открылась дверь и в неё вошли майор Николаев и ещё один военный с четырьмя ромбами в петлицах.
От неожиданности я села на свою кровать…
— Ну, здравствуй! Комета Луговых!
— Здравствуйте… — Вот и кончилось моё пребывание в этом уютном тыловом уголке, мелькнуло в голове…
— Позволь тебе представить, это армейский комиссар Смирнов Александр Феофанович. Ты не против, мы бы хотели с тобой поговорить и кое-что пояснить и прояснить для себя… — И что бы случилось, если бы я сейчас сказалась против? Заёрничало подсознание… Не дождавшись от меня ответа, он продолжил. — Ну, первым делом, тебе приветы и поклоны от Митрича и Сергея Викулина…
— Спасибо! Им тоже!..
— Обязательно передам…
— А как сам товарищ старший лейтенант?…
— Это тебе лучше меня позже расскажет Александр Феофанович. Хорошо? А я о другом начать хотел. С заданием вы справились отлично, только бы ещё не гибель ребят, практически вся группа выбыла, Сергей неизвестно еще, как и когда, и если вернётся. Документы, которые вы привезли не оценить, но тут уже не наша епархия, тут вопросы другого уровня, мы здесь просто курьерами работали. Так, что всех ребят посмертно наградили орденами Красной Звезды, а Сергею дали Красное Знамя. А вот с тобой вышла заминка. Мы все документы подали в штаб флота, а там реакция неожиданная. Мы, честно сказать совершенно не готовы к такому оказались, наш прокол, нужно было по-другому действовать. В общем, с начала войны на флоте ещё ни одного награждения, они там только на лётчиков и разведчиков с Ханко ещё начинают документы готовить, а тут первая награда, и орден при этом, будет у какой-то девчонки, вот их и заело. Да так, что они прислали своего следователя, с которым ты была вынуждена общаться. Мы вообще, поэтому тебя сюда вместо госпиталя и поместили, чтобы им меньше места для маневра оставить. У тебя там откуда-то куча недоброжелателей оказалась, и особисты чего-то мутили, и кадровики… В общем, дело против тебя им слепить не вышло, тем более, что если они тебя обвинят, то получается обвинение и против Сергея Викулина тоже. Но на основании самого наличия следствия, они документы на награждение наглухо задробили. Но наш командующий своей властью имеет право награждать медалями, поэтому… Вот…
Он встал, одёрнул гимнастёрку, встал и комиссар, мне ничего не осталось, как тоже встать, на нервах не попала ногами в свои тапочки, и встала босыми ногами на холодный пол. Майор полез в планшет, достал оттуда коробочку и книжечку:
— За отличие при выполнении задания командования, за проявленные при этом стойкость, мужество, смекалку и силу воли, вы, Луговых Комета Кондратьевна, награждаетесь медалью "За боевые заслуги!" — Он открыл коробочку и достал беленькую медаль на прямоугольной красной колодке, хотел её приколоть, потом сообразил видимо, что на халат прикалывать награду как-то не правильно, стушевался немного, положил медаль в коробочку и пожав руку вручил мне вместе с орденской книжкой. Я взяла её и вспомнив вытянулась:
— Служу трудовому народу!
— Вольно! Товарищ главстаршина!
— Товарищ майор?…
— Приказом командующего фронтом за особые отличия в службе тебе присвоено новое воинское звание через ступень, так, что ты теперь главный корабельный старшина, как я понял, это вроде нашего старшего сержанта…
— Так и есть, товарищ майор…
— Ты уж прости! Такое дело сделала и вела себя, а уж как обратно вышла, мы же похоронили вас уже… Только похоронки не разослали, решили месяц подождать. А тут флот так упёрся… Не держи обид, ладно!
— Товарищ майор! Да вы не волнуйтесь так! Я же девушка, а мне эти награды, как вам полуметровый Уд…
— Чего?!
— Ну, это бабушка так эту штуку у мужчин называет…
— Ну, уж, что такое "Уд", поверь, я знаю. Ты что этой фразой сказать хотела?
— Да то и хотела… Вы представляете себе полуметровый Уд?
— Ну… В некотором роде…
— Вот и с наградой этой, как с таким Удом… Все восхищаются, да только где ж дурочку такую найти, что при этом ещё и даст?…
На лицах обоих мужчин застыло непередаваемое выражение, первым не выдержал и заржал комиссар, следом майор. Когда они отсмеявшись и утирая слёзы смогли говорить, майор спросил:
— Но ты что-то конкретное имела ввиду…
— Нет. Конечно, спасибо и очень приятно, что не забыли и отметили. Только носить я её всё равно не буду…
— Это почему, интересно? — А лицо напряглось и заострилось.
— Товарищ майор! Вот идёт по улице девушка в форме, знаете, как к ней относятся и что думают окружающие?
— Что она служит Родине в вооружённых силах!
— Это понятно. Но женщины считают её предательницей, ведь она — зараза такая допущена в мужской монастырь, куда им пути нет, а в любви и на войне все средства хороши! И вот эта в форме уже себе фору выхватила и лучших мужиков у них отбивает! При этом мужчины на женщинах военнослужащих стараются не жениться. Если конечно его беременностью к стенке не припёрли, потому, что женщина в форме — это не женственно! А ещё женщина на службе видит мужчин без парадного шика и лоска, даже слабых и бессильных порой, кто ж такое простит? Гражданские мужчины видят в нас себе живой укор, что вон даже баба служит, а он в тылу отсиживается. И плевать, всем на то, что это не правда, что она чистая и честная! А уж если ещё и награда на груди, то точно охмурила генерала не меньше и точно ППЖ — "прости-господи"! Знаете ведь как это расшифровывается?
— Конечно… Как-то под таким углом я на это не смотрел…
— Да вы и не обязаны! У вас совсем другие дела и задачи. Да и вины вашей нет, это моё решение. А вот то, что вы так переживаете и волнуетесь, за то, что произошло, о вас говорит как о хорошем командире, для кого его подчинённые не пешки, а люди! Поверьте! Я не дифирамбы вам пою! Я так благодарю! Это дорогого стоит!
— Ладно! Захвалила совсем. Я ещё не сказал, что звание тебе не в кучу к медали. Медаль за выход с группой. А звание за идею с гидросамолётами. Очень жаль, что поздно мы о ней узнали. Видишь, у нас мышление сухопутное. Вот даже ты выходила на лодке. А любой из наших бы шёл пешком или ехал, если повезёт, где можно, и только в безвыходном положении форсировал водную преграду. Улавливаешь? Ты видишь в воде дорогу, а мы только преграду, которую требуется форсировать. Но теперь благодаря тебе вопрос эвакуации групп облегчится в разы. Ведь и вас мы могли ещё на первой стоянке, с озера… Как его… Мульяна вроде, вас в первую же ночь тихо забрать. А в Карелии этих озёр… И ребята бы живы остались…
— Так не вышло же ничего…
— А ты думаешь, что больше мы никого и никогда в тыл к финнам отправлять не будем? А идеи, знаешь, они иногда дороже иных дел бывают. Представляешь, сколько эта простая идея, которая никому кроме тебя в голову не приходила, ещё жизней спасёт? Это надо понимать. И понимать правильно!..
— Товарищ майор! А можно спросить?
— Да. Конечно.
— А вы посылали самолёт на вторую ночь?
— Да, послали, думали, вдруг у вас только с рацией проблемы и костры на всякий случай разложите…
— Мы слышали, Спасибо! То есть я слышала. Но мне до озера самой было не дойти, и командира бросить не могла…
— Ладно! Теперь о делах… Флот отдавать тебя не хочет, но мы можем побороться, возможности у нас есть. Но перед этим хотел у тебя самой спросить, ты не против к нам перейти служить?
— А кем? Мне доктор сказала, что я ещё не скоро восстановлюсь…
— На наш узел связи, а в тыл… Мне кажется, что отправлять тебя в тыл, это слишком расточительно. Мне Сергей рассказал, что ты радиограмму приняла, когда он по второму наушнику уже не слышал вообще ничего. А на нашем узле мы вообще едва слышали, что тебе передавали, наш Виктор сказал, что принять не может, но надеется, что вы там ближе к абоненту и вам лучше слышно. А у нас каждый третий, если не второй радиосеанс в таких условиях, ведь рации переносные и батареи садятся. Нам нужны не просто радисты, а асы, как там тебя на радиокурсах назвали, уникумы. А ещё ты сама работу ребят на себе испробовала и отношение у тебя будет другое, через себя пропущенное, если хочешь, потому, что ты всё с другой стороны видела и прочувствовала…
— Товарищ майор. А можно я ещё сначала подумаю… Это ведь ответственность! Да ещё какая…
— Я в тебе не ошибся! Подумай, я не тороплю, торопят обстоятельства. На флоте понимают, что с тобой они в лужу сели, и теперь из принципа отдавать не хотят, ведь и вынос сора из избы никто не отменял. Ты уже взрослая, понимать должна. Поэтому нужно поспешать, но не торопясь…
— Я поняла, товарищ майор. — И тут заговорил комиссар. И голос у него… Дело не в громкости, а в том, что этим голосом явно привыкли отдавать приказы, приказы любые, и они не допускали никаких возражений… Мурашки по спине от этого негромкого голоса…
— Сергей Николаевич! Ты нас оставь пока…
— Хорошо! Товарищ комиссар. Мне с врачом местным поговорить нужно.
— А я ещё раз представлюсь. Александр Феофанович Смирнов. А Викулин Сергей мой единственный родной племянник. Ты ему жизнь спасла, а должником я ходить не люблю. И чтобы тебе ещё стало понятнее, я старшего сына потерял в Испании, а второго на Финской. Старший лётчиком был, истребителем, его сбили, выпрыгнул с парашютом, но попал к фалангистам. Изуродованное тело отбили и вывезли через три дня. А младший по стопам своей тёти стал военным врачом, я даже радовался, что врач на передовой бывать не будет, но их медсанбат полностью вырезали финские егеря, всех, и раненых, и врачей с сёстрами. И теперь из всех родственников у меня остался только единственный сын моей сестры. Ты спрашивала, как он сейчас. Сейчас его лечит его родная мать, она очень хотела сама приехать тебя благодарить, потому, что вначале никто ничего не понимал, ведь с такими ранениями шансов выжить у него не было, а то, что девочка радистка не имея ни инструментов, ни знаний, ни опыта сделала какой-то дренаж и справилась с каким-то пневмоторком, не знаю, как правильно, это с её слов, я ведь не медик…
— Ну, почему я знаний не имела? Нам на уроках рассказывали, как мы дышим и даже объясняли, что если дырка в груди, куда воздух проходит, то дышать не получится, а поэтому нужно дырку затыкать и воздух откачивать. А остальное просто здравый смысл и сообразительность… Ну, и наглость наверно, ведь никому из медиков, я думаю, в голову не пришло бы кембрики от радиостанции использовать, они же повёрнутые на стерильности, а я посчитала это меньшим злом…
— Вот об этом и разговор… Скажи мне честно, я же вижу, как у тебя лицо меняется, когда про моего племянника речь заходит, Сергей тебя успел как-то обидеть?
— Товарищ армейский комиссар! Он был моим командиром, значит обижать или нет, не мог, я его подчинённая!
— Понятно! Значит обидел… Очень жаль… Мне бы очень хотелось иметь такую родственницу.
— Это вы на что намекаете?! — И почувствовала, как моё лицо залила краска.
— А я не намекаю, я открыто говорю, что хотел бы, чтобы ты стала его женой, а мне родственницей и мамой моих внучатых племянников…
— Да, вы что?! Мне месяц как восемнадцать исполнилось! Какие племянники?
— Ну, я уже взрослый и поживший человек и понимаю, что молодость — это недостаток, который очень быстро проходит! Но теперь я понимаю, что эти мечты не сбудутся, Сергей успел что-то не то сделать или сказать, а ты ведь не прощаешь… Я ведь прав?
— Правы… — Вздохнула я…
— Давай не будем о грустном, а лучше о хорошем. Там в Москве сейчас вокруг Сергея Ира с Соней хороводы водят, это моя жена Ираида Максимилиановна и Софья Феофановна, как понимаешь, мама твоего бывшего командира и моя любимая сестра. Вот по их поручению и от себя лично прошу принять от нас приглашение, если даже проездом будешь в Москве, никаких гостиниц, вот тебе все наши адреса и телефоны… — Он достал из портфеля листок и положил мне на колени. — Сразу, а лучше заранее звони и приезжай даже без звонков. По этим двум адресам тебе будут рады всегда пока мы трое живы. И Соня сказала, что хоть она тебя и не знает, что у неё теперь есть дочь, а у тебя вторая мама, так, что и я тебе выходит почти дядя. — Он сделал грамотную паузу, внимательно разглядывая меня своими умными голубыми глазами. А я сидела и переваривала сваленную на меня информацию. Сосед радостно визжал в голове, что это же класс, это Москва и иметь таких знакомых в столице это всегда очень полезно! Да и сам комиссар, ох, как не прост! Последнее я и сама прекрасно понимала. Как и информация Соседа, что в районе Чёрной речки у них есть проспект комиссара Смирнова, не этого ли часом? Может и этого, с него станется… Дядька очень серьёзный.
— Мета! Ты позволишь тебя так называть? — Я только молча мотнула головой. — Я вообще то хотел поднять разговор о ещё одной награде для тебя. Я не последний человек в главном политуправлении армии и мог бы по линии политотделов инспирировать твоё награждение за спасение командира, а это вплоть до Героя Советского Союза, но твоё отношение к наградам… Я даже не знаю теперь… — Внутри радостно взвыло на радостной волне, но я этот щенячий визг сразу придавила…
— И правильно. Ничего героического, делала, что могла и изо всех сил, и очень жалко, что сил иногда не хватало. Если бы был жив, хоть кто-нибудь из ребят, то смогли бы донести товарища старшего лейтенанта до озера и костры развести, так вообще бы ничего не понадобилось. Ребят жалко. Хорошие они были… До сих пор не верится. Я ведь мёртвыми никого не видела, для меня это всё только слова…
— Мета! Ты обещаешь, что в Москве обязательно к нам зайдёшь?
— Неудобно это, товарищ комиссар! Кто я и кто вы! Сами подумайте! У меня папа рабочий, мама домохозяйка, папа из крестьян, мама тоже, все родственники в деревне на Вологодчине…
— Вот ведь умная девчонка! А такие глупости говоришь! Я с тобой разговариваю и уму твоему поражаюсь! А ты про крестьян! Если хочешь, а знаешь, кто был папа товарища Сталина?
— Сапожник, из города Гори в Грузии…
— Вот поражаюсь я тебе… Умница, красавица…
— Ага! А ещё комсомолка и почти спортсменка… — Засмеялась я… Комиссар тоже разулыбался…
— Умеешь ты огорошить. А про полуметровый Уд, это ты лихо придумала. Обязательно у себя расскажу…
— А надо ли?
— Знаешь! Мне кажется, что ты на эту тему имеешь еще, что сказать… Ты не будешь возражать, если я ещё тебя здесь навещу? И про "неудобно" считай, что я не слышал! Ты, что хочешь, чтобы моя казачка меня домой не пустила?
— Какая казашка? — Опешила я…
— Не казашка, а КАЗАЧКА, это Ираида Максимилиановна, она из яицких казаков, а они ребята серьёзные. Я когда с ней знакомиться к тестюшке приехал, красный командир, с орденом на груди, так он меня чуть нагайкой не отходил, хорошо, что Ира рядом оказалась. Так, что без обещания я не уйду! А обещания ты выполняешь, я это точно знаю!
— Ладно! Обещаю…
— Ты давай выздоравливай, я там, на входе гостинец тебе оставил, Клавдия, сестра местная его стережёт. А я зайду ещё до отъезда в Москву… — Он встал, улыбнулся и вдруг чмокнул меня в щёку чуть приобняв, и вышел из палаты стремительной походкой.
А я осталась переваривать всё происходящее… Но долго скучать мне не дали, первой заглянула тётя Клава и с заговорческим видом внесла туго набитый сидор. Стала что-то спрашивать, я чего-то автоматически отвечала, тут она обнаружила на тумбочке медаль и орденскую книжку, и тут началось…
Медаль не спрашивая прикололи к халату, халат для этого мне быстро поменяли на новенький тёмно серый, а вместо уже привычных шлёпанцев мне выдали в тон халату тёмно-серые тапочки на войлочной подошве. В палату быстро принесли стол, куда выгрузили принесённые мне вкусняшки, в числе которых оказались и две бутылки Киндзмараули, в которых, как мне объяснили нужно награду искупать, чтобы от неё спиртным пахло, и она себе скорее компанию нашла. Остановить этот стихийный праздник не смог бы и целый маршал, поэтому я расслабилась и отдалась на волю народной стихии в лице Клавдии и Зиночки…
Через пару часов мою медаль уже искупали в кружке с вином, меня заставили после всех её выловить с последними каплями зубами, но она никак ловиться не хотела, а только стукала в губы и как-то выскальзывала, когда я пыталась её ухватить. В итоге я её победила, хоть и облилась вся и предъявила всем зажатую в зубах награду. После этого Зиночка уже хотела снова приколоть её к халату, как степенный старшина забрал её посмотреть, так она и пошла по всему кругу сидящих за столом, а собрался здесь весь коллектив лазарета с Полиной Игнатьевной во главе. И все были искренне рады за меня… Да и я себя чувствовала как пьяная, от разлитой вокруг радости и подъёма. Это к концу войны почти все фронтовики будут с медалями и орденами, как Сосед рассказывал, а сейчас награды — это большая редкость и отношение к ним трепетное и уважительное и медаль наверно сейчас котируется гораздо выше, чем будет орден к концу войны.
А уж сколько всего вкусного мы в этот день попробовали, я когда ухватила первый кусочек чего-то белого с застывшими ядовито жёлтыми капельками, даже не поняла, что именно пытаюсь съесть, оказалось, что это свежайшая осетрина горячего копчения, вот от неё меня наверно оттаскивать бы пришлось, если бы её было побольше, кажется, я её никому больше попробовать не дала… М-м-м-м! Вкуснятина какая!..
Потом кто-то притащил разведённого спирта и посиделки превратились в обычную деревенскую пьянку, скоро тётки пьяно запели жалостливые слезливые вдовьи песни и сидели размазывая по лицам пьяные слёзы… Панкратий Архипович и Полина Игнатьевна давно благополучно смылись, а мне из своей палаты деваться было некуда, но я как-то незаметно сама тихо свернулась в уголке за рядом капитально угнездившихся бабьих седалищ…
Когда проснулась, только остатки запаха, да пустой стол напоминали о вчерашнем загуле. В принципе никакого протеста во мне не было. Всем надо иногда спускать пары, а во вчерашнем целомудрии даже скитский аскет бы ничего крамольного не нашёл. Вскоре заглянула и вошла немного помятая тётя Клава. И стала суетливо пытаться извиниться, но я её перебила и уверила, что всё хорошо и даже здорово и я ужасно довольна и благодарна! За что я была нежно прижата к необъятной мягкой груди и расцелована пополам с запахом перегара и чеснока, но от всей русской широкой души!
Потом она ещё попросила посмотреть медаль и рассматривала её с искренним чувством. Потом вдруг встала и с самым серьёзным лицом подошла ко мне и пожала руку, сказав при этом "Спасибо тебе!" и столько она вложила в это чувств, что меня проняло гораздо больше, чем когда вчера мне жал руку майор Николаев и я ему отвечала, что "служу трудовому народу!" Вот ей Богу, я сейчас прочувствовала благодарность именно этого самого трудового народа, про который я упоминала в речёвке… Момент вышел настолько напряжённый эмоционально, что я не заметила, как расплакалась, а потом ко мне присоединилась Клавдия и мы с ней в обнимку от души поплакали и это тоже было правильно!..
Потом умылась и пошла тягать свои утяжеления и приседать с ними. Мои обязательные физические упражнения никто не отменял…
А в это время Сосед мне рассказывал обещанную историю удивительной судьбы корабля "Сибирский стрелок". Что он был спущен в Питере ещё в тысяча девятьсот седьмом году и вошёл в отряд новейших тогда балтийских эскадренных миноносцев, по сути, он и "Пограничник" стали первенцами нового класса кораблей на русском флоте. В то время ещё никак не могли определиться с кораблями меньше крейсера, но больше атакующих торпедами миноносцев. В Европе строили "Дестроеры", которые были больше миноносцев и должны были, как атаковать минами, так и обеспечивать защиту от малых миноносцев противника, но прошедшая Русско-Японская война показала, что концепция не слишком удачна, а как "убийца миноносцев", русский Новик гораздо эффективнее. Но с другой стороны крейсер второго ранга — великоват для такого небольшого списка задач. Фактически появление тогда наших эсминцев открыло новый класс кораблей. А вступившие в строй позже, гораздо более скоростные и совершенные по всем параметрам "Новики" по имени головного в серии, названного в честь героического крейсера русско-японской войны, органично продолжили найденное решение. Само собой, что "Новики" вступили в отряд уже имеющихся эскадренных миноносцев. И этот отряд, командовал которым тогда один из самых молодых адмиралов флота и ученик Макарова Александр Васильевич Колчак, в начале первой мировой войны провёл успешный и героический бой с немецкими одноклассниками и обратил их в бегство. Кто мог подумать тогда, что это окажется едва ли не единственная победа придворного Балтийского флота во всей этой войне, а дальше грянет революция, потом другая. Всё железо Балтфлота перейдёт в статус никому не нужных самотопов и выплеснет из своих недр в топку революционной вакханалии на улицах столицы весьма горючую начинку, в лице одуревших от скуки и вседозволенности матросов эскадр балтийских линкоров и крейсеров.
Но и это корабль пережил и выжил. Уже после победы большевиков его переименовали в "Конструктор" и передали опытовым судном в Остехбюро, где он проходил службу до начала уже этой войны. В Остехбюро корабль перевооружили, были и другие небольшие переделки, а с началом войны его передали в состав Ладожской озёрной военной флотилии. Теперь уже не эсминец, а сторожевой корабль или даже сторожевой крейсер, оказался на Ладоге самым крупным кораблём, то стал флагманом флотилии.
В нашей истории "Конструктор", но моряки не забывали и его старое имя "Сибирский стрелок", хотя его и пытались вымарать из памяти, как напоминающее о "великом правителе" Сибири адмирале Колчаке, которого какого-то лешего понесло в политику и он сдуру поверил медовым обещаниям евроамериканских говорунов и влез в склоку гражданской войны, так мало этого, ещё и стал знаменем вокруг которого собрались может последние патриоты уходящей Империи… Вот только обещания никто выполнять не собирался, а рядом с патриотами оказалось как-то удивительно много отребья и всякой всплывшей на революционном угаре швали, что потом и через десятки лет именем Колчака пугали детей в Сибири, а слово "колчаковец" стало синонимом слова "каратель", и было хуже любой бранной матершины. Им даже не рисковали обзываться, оно было прямым синонимом антихриста, такую память оставили о себе попытки адмирала хозяйствовать и накормить своё разгульное войско. Только не учёл морячок, что Сибирь — это не Поволжье, где крестьяне ещё только поколение, как из крепости отпущены, а многие до сих пор в долгах и выбраться не могут. Сибирь места хоть и малолюдные, но свободные и пороть и вешать свободолюбивых казаков и кержаков — очень недальновидный шаг, а оружия много и пользоваться им все умеют. В общем, даже середину Сибири её правитель не прошёл, в Иркутске сгинул и под лёд вонючей городской речки Ушаковки брошен. Вот и кораблю за адмиральские художества досталось.
"Конструктор" прибыл на Ладогу и стал нести службу, самым активным образом. В моей истории блокада Ленинграда уже наступила, и Бадаевские склады сгорели, поэтому путь по Ладожскому озеру был единственным способом накормить многомиллионный город, войска и флот его обороняющие. Пригодного тоннажа оказалось очень мало и возможности перегнать по речной системе с юга не представлялось возможным, так как уже в сентябре финны блокировали Свирь и доступ в систему волго-балтийского и беломорского каналов перекрыли, а немцы заняли Шлиссельбург и из Невы тоже проход закрыли. Но нашли где возможно и тянулись из Кобоны и Новой Ладоги в Осиновец и Кокорево караваны самых разномастных плавсредств, даже буксиры и буксирчики тянущие не по одной барже или даже просто связку байд и баркасов в условиях уже начавшихся осенних штормов под постоянными налётами вражеской авиации. Это был в буквальном смысле питающий сосуд, поддерживающий жизнь в осаждённом городе. Всю эту героическую эпопею "Конструктор" вместе с другими кораблями флотилии обеспечивали, своими пушками и пулемётами отгоняя самолёты и вместе с другими пытаясь доставить, сколько смогут грузов к Ленинградскому берегу в Осиновецкий порт. Да, какой там порт, просто место неподалёку от старого Осиновецкого маяка, где глубины позволяют легко подойти близко к берегу и успеть разгрузиться между налётами немецкой и финской авиации.
Вот в таких условиях флотилия и её флагман пытались накормить Великий город. Память об этом можно и сегодня видеть на дне озера по этому смертельному маршруту. Ситуация осложняется ещё и тем, что едва непогода делает невозможной работу авиации, так и в озеро нельзя выйти, Ладога очень капризна и коварна, а острая ладожская волна способна переломить даже железную баржу, поэтому и не могло прекратиться это противостояние моряков и бомбардировщиков. Ведь бесноватый Адольф уже приказал город не штурмовать, а удушить в блокаде от голода и холода, а это значит — никаких поставок, вот и выполняли с немецкой пунктуальностью приказ своего фюрера. В один из очередных налётов четвёртого ноября сорок первого года во время разгрузки у Осиновца в нос флагмана попала двухсотпятидесятикилограммовая бомба. Небронированному бывшему эсминцу фактически оторвало нос, но корабль успел дать ход и буквально воткнул себя в береговую отмель, что спасло его от немедленного затопления.
Напомню, это время. Начиналась самая жуткая голодная зима про которую ленинградская поэтесса Ольга Бергольц писала: "Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнём и кровью пополам…", когда нормы выдачи хлеба всем категориям кроме рабочих, у которых было не намного больше, стали эти самые сто двадцать пять грамм, правда буквально огня и крови в них не было, а вот опилок и жмыха для массы добавляли. И при этом лютые морозы и снегопады, из-за которых сугробы намело до середины вторых этажей. В этих условиях и мимо захваченной Шлиссельбургской крепости на острове Орешек в истоке Невы довести корабль до доков заводов города возможности нет. Других доков в обозримом досягаемом пространстве не существует, на озере уже начинается ледостав, а потому корабль обречён, при оторванном носе с повреждениями основного набора корпуса ремонт возможен только в условиях сухого дока завода.
Но не из того теста сделаны Ленинградцы (я специально пишу с большой буквы), и в условиях начинающегося ледостава, в ледяной воде хронически недоедающие водолазы сумели сделать кессон вокруг носовой части корабля, частично вырубая его в ладожском льду. Кораблестроители сумели оценить повреждения, придумать и составить проект ремонта и до начала навигации сорок второго года отремонтировали и вернули в строй флагман флотилии. Это была выраженная делом благодарность города героическим морякам тогда ещё капитана первого ранга Виктора Черокова, бессменного командира флотилии в самые трудные её дни и годы. Это моряки его флотилии переквалифицировались, едва встал лёд, когда даже самые отчаянные не могли сквозь него пробиваться со своим грузом к ленинградскому берегу, начали разметку трассы уже по льду.
Не принято как-то вспоминать, насколько сложна и опасна работа или служба ледовой разведки, когда если провалишься в воду и тебя даже вытащат товарищи, то шансов выжить и не замёрзнуть почти нет, ведь до берега ещё добраться нужно, а днём над озером висят немецкие самолёты стреляющие во всё подозрительное на голом льду. И когда лёд ещё не мог удержать гружёную машину, уже пошли первые караваны саней, которые везли всего по двадцать-двадцать пять пудов, но в каждом килограмме была спасённая жизнь ленинградцев. Потом всем известная автомобильная эпопея дороги по льду до самого последнего, когда весенний лёд уже начинает подтаивать и проседать и на его поверхности скапливается выступившая и подтаявшая на весеннем солнце вода. Никто в своём уме в это время на лёд не выйдет, а по Дороге Жизни ещё шли колонны машин, тонули в промоинах и полыньях, но шли и шли, чтобы накормить город великого Ленина, преклоняясь перед героизмом его не сдающихся жителей и защитников…
А отремонтированный корабль получил новый нос. Хоть этот новый нос оказался на несколько метров короче родного, и выглядел не очень красиво, но корабль вернулся в строй и продолжал свою службу до конца войны, до самого расформирования флотилии в сорок четвёртом году.
Потом благодарные потомки, наверно из-за его названия вернули корабль в опытовые суда, где героический ветеран уже двух войн продолжал свою службу почти двенадцать лет, пока не придумали его поставить дебаркадером у причала, для подачи горячего пара на берег в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. Хотя, чему удивляться, ведь в те годы и в заполярье маис высаживали, вот вирджинские негры бы животики от смеха надорвали, если бы им про такое рассказали. Это издевательство над ветераном закончилось через год и его списали "на иголки".
Вообще в истории этого корабля мне видится всё наше отношение к своему прошлому, какое-то вывернутое через ширинку и надетое набекрень. И дело даже не в том, что его не потопили, как в старину расстреляв из орудий на рейде, металл он нужен и глупо его топить. Но ведь и флагман самого Балтфлота, красавиц "Октябрьская Революция", в народе любовно "Наша Октябрина", при рождении один из трёх, потом и кровью с напряжением всех сил сделанный в угоду дредноутной гонке линкор "Гангут". Который так и не вышел в первую свою войну из Маркизовой лужи (Финского залива), переживший вторую войну, в отличие от своего неудачника собрата линкора "Марат", поймавшего фатальную бомбу на Кронштадском рейде.
Это "Октябрине" Розенбаум посвятил щемяще грустную песню "38 узлов", но её тоже распилили "на иголки". Да это бы и ладно, как уже помянуто, железо нужно. Но зачем из рубки линкора делать проходную на кронштадтском морском заводе? Это для реализации мании величия вахтёров? И уж совсем не понятно, почему и через много лет я сам видел валяющиеся на свалке металлолома разрезанные ржавые стволы главного калибра линкора… А потом архитекторы будут изгаляться и из подручных материалов громоздить стилизованные корабельные орудийные башни на Морской набережной Васильевского острова… Судя по рубке и валяющимся стволам, оставить одну башню и установить как памятник, да хоть в сквере у Нахимовского училища вместо непонятной бабёнки на стеле, ведь было можно? Да и крейсер участник Цусимского боя тут же рядом и к месту…
Ладно, молчу! Не будем о грустном…