После смерти жены Слуцкий ищет спасения в том, к чему прибегал всю жизнь, — в поэзии. Постоянно, даже среди ночи, он обращается к своим рабочим тетрадям, вписывая все новые строки, строфы, стихотворения. «На белеющий в ночи лист» стихи льются непрерывным потоком. В течение немногим более двух месяцев, с середины февраля по начало мая (изменив своему обыкновению не ставить «помет под стихотворением», Слуцкий некоторые из этих стихов датирует, последнее помечено 3 мая), Борис Слуцкий (по свидетельству Давида Самойлова) написал около двухсот стихотворений. Восемьдесят из них составитель его Собрания сочинений Ю. Болдырев выделил в особый раздел третьего тома, назвав его «Стихотворения 1977 года».
В начале мая Слуцкий уезжает в Дом творчества в Дубулты. Здесь вскоре после приезда наступает острый приступ душевной депрессии. Друзья помогают Слуцкому вернуться в Москву. Через несколько дней он становится пациентом психосоматического отделения 1-й Градской больницы. Больше Слуцкий не напишет ни строки. Стихи 1977 года станут его последними стихами.
За то время, что прошло после смерти Тани, поэт, по сути, написал книгу стихов. В этой книге, если бы она была издана, следовало бы выделить несколько разделов — стихи о любви, о смерти и надежде.
Первый из этих разделов — стихи, посвященные Тане. Слуцкий продолжает разговор с женой, говорит то, что не успел сказать ей при жизни. «Я знаю, что “дальше — молчанье”, // поэтому поговорим…» Никогда до этого Слуцкий не писал таких стихов. Иосиф Бродский вспоминает, как Слуцкий говорил ему, что поэт XX века не должен писать любовную лирику. Единственное свое стихотворение, которое можно (весьма условно) отнести к любовной лирике, — «Ключ» («У меня была комната с отдельным входом…») он никогда не читал со сцены. На просьбы прочесть это стихотворение отвечал довольно резко: «Пошляческое стихотворение». Стихи, посвященные Татьяне Дашковской, могли бы стать началом нового этапа в творчестве поэта. Большую их часть Слуцкий набело записал в простенькую записную книжку в синем клеенчатом переплете: ее нашли среди бумаг поэта, когда готовили материалы для отправки в архив. «Такой высокой и трагической лирики наша поэзия той поры не знала»:
О женщинах Слуцкий написал немало стихов: «Грешницы», «Вот вам село обыкновенное…», «Интеллигентные дамы плачут, но про себя…», «Волокуша», «Старухи и старики», «Старуха в окне», «Молодая была, красивая…» и много других. Но эти стихи, за исключением написанных в юности, не были связаны с любовным чувством к той или иной женщине. О тех ранних стихах он сожалел, считал несовершенными, стыдился их, не читал и не публиковал. Только в 1977 году Слуцкий возвращается к любовной лирике, которую принципиально отвергал. Это принципиальное отвержение любовной поэзии было последней данью Бориса Слуцкого якобинству юности. Теперь он пишет о своей «высшей, единственной любви», о любви к Тане:
Трагизм этих стихов — от ощущения вины бессильного человека перед всесильной смертью, и он только ощутимее от того, что это была «виноватость без вины», старая тема Бориса Слуцкого. «Виноватые без вины, виноваты за это особо…» Слуцкий чувствовал себя «виноватым кругом», виноватым за то, что оставался жить, «а она умирала». Он казнил себя за какое-то «персональное зло», которое выдает ему в эти дни «все что положено». А «так хотелось, чтоб по-хорошему, но не вышло. Нет — не прошло». В ранней «упреждающей» смерти Тани он видел высшую несправедливость.
Тема любви в стихах 1977 года переплетается с давно вынашиваемой Слуцким темой умолканья и смерти. В эти месяцы его не покидает мысль о близости конца.
Поместив «Вот какое намерение» сразу же за стихами, посвященными ушедшей Тане, публикатор учитывал первую самую сильную реакцию поэта на постигшее его горе. Между тем мысль о смерти и «умолканьи» пробивалась во всем цикле 1977 года, то нарастая, то сменяясь надеждой.
С «трудом, впопыхах, вскачь», но все же поэт «отбивается» от мысли о смерти.
Поэт осознает необходимость еще успеть сделать многое, «в месяцы уложить года». Его одолевают вопросы: «Доделывать ли дела?», «Можно ли обойтись без меня?». Он задумывается «о вечности», но понимает, какое счастье «хоть денек урвать», что «обаятельней лозунг: “Хоть день, да мой!”».
В эти месяцы Слуцкий пишет не только о смерти Татьяны. Он пытается уйти от личной потери к темам историческим, общечеловеческим, но и там не может избавиться от ощущения трагизма, едва ли не отчаяния. Так возникают «Родственники Христа» («Что же они сделали // с родственниками Христа?… что же они сделали с жителями простыми, // мелкими ремесленниками и тружениками земли? // Может быть, всех собрали в ближайшей пустыне, // выставили пулеметы и сразу всех посекли?»), «Продленная история» («Снова опричник на сытом коне…»), «Царевич» («Кровь одной лишь кровью мешая, // жарким, шумным дыханьем дыша, // Революция — ты Большая. // Ты для маленьких — нехороша»), «Харьковский Иов» (баллада об «украинском Пикассо» Ермилове, чьи фрески погибли во время войны: «В первую послевоенную зиму // он показывал мне корзину, // где продолжали эскизы блекнуть, // и бормотал: лучше бы мне ослепнуть — // или шептал: мне бы лучше оглохнуть»).
Но и надежда вспыхивает на его «белеющих в ночи листах». Он пишет «Городскую старуху», «Баскетбольный рост», «Себастьян» (балладу о «революционном эсэсовце» Себастьяне Барбье, который помогал ему в конце войны вещать на немцев), стихотворение о школьном учителе Соломоне Фрадкове («… Учитель был многосемеен»).
Эти стихи, написанные на нейтральные темы, не связанные непосредственно с постигшим Слуцкого горем, казалось бы, свидетельствовали о том, что Слуцкий прошел критическую точку депрессии, что наступил перелом и кризис миновал, что вновь, как в конце сороковых, поэзия оказалась эффективным лекарством. На это надеялся и сам Слуцкий.
Тогда — спасла, выручила, подняла с колен. Теперь надежда таяла с каждым днем. После «светлого» стихотворения «И пух и перо» —
Слуцкий пишет стихотворение «Когда ухудшились мои дела» — горькое признание того, что даже поэзия не может ему помочь:
Стихи 1977 года свидетельствуют о том, на каком высоком уровне поэтического мастерства и совестливости, на какой глубине чувств обрывается творчество Бориса Слуцкого. От того, что сам поэт это сознает и видит себя висящим над бездной, трагизм их только усиливается.