1966, «Ленфильм». Реж. Герберт Раппапорт. В ролях Александр Збруев (Алешин), Станислав Чекан (Сабодаж), Людмила Чурсина (Инка-эстонка), Игорь Горбачев (Николаев), Никита Подгорный (Лебедянский). Прокат 35,3 млн человек.

Самым тоталитарным знаком препинания справедливо слывет не утверждающий восклицательный, а чопорные кавычки, обесценивающие правильные понятия. Точно так же самой советской спецслужбой седых времен был не грозный КГБ, а подколодный ОБХСС. В то время как комитет карающим восклицательным знаком вырубал недругов государства, обэхаэсники ставили в тиски кавычек и компрометировали вполне разумные и естественные понятия — «инициатива», «бизнес», «обогащение», «спекуляция», «расчет».

На заре 60-х этой службе было чем заняться. Сталинское правосудие по-сингапурски «шаг вправо — секир-башка» стало более вегетарианским, денежная реформа и коммунистические эксперименты Никиты по окрестьяниванию систем управления, изничтожению мелкого сельского собственника и передаче правоохраны от профессионалов любителям открыли шлюзы для масштабного становления торгпреступности. Зримый рост благосостояния средних слоев делал менее заметными капиталы торговых магараджей, личный автомобиль и ресторанный досуг перестали быть поводом пристального внимания заинтересованных органов. Вальяжные хищноглазые расхитители в летних сандалиях и шляпах с дырочками полезли на экран в «Ночном патруле», «Деле Румянцева», «Високосном годе», «За витриной универмага». Жуки с гаденькими фамилиями Ползиков, Межук, Шмыгло, Малютка, Цецаркин, Изумрудов тучей застили солнце честным производственникам (именно тогда установилась практика ни в коем случае не давать хищникам капитализма нормальных человеческих имен — все 40 последующих лет их звали либо Ферапонтиков, либо Пузановский). Хрущев столкнулся с вечной дилеммой освободителя: распускаешь вожжи — затягивай гайки, разрешаешь почти все — свирепо карай за оставшееся. Тут-то скромный отдел борьбы с хищениями соцсобственности и вышел в общенациональный фавор.

Унылый труд сыщиков-бухгалтеров, офицеров с арифмометром, пинкертонов накладных и доверенностей вдруг резко подскочил в цене: половина подведомственных им второсортных статей УК в одночасье стали подрасстрельными; в 61–62-м Хрущев ввел смертную казнь за взяточничество, частный валютообмен, хищения в особо крупных размерах, уголовное преследование за приписки и искажения отчетности, усилил ответственность за мелкую спекуляцию. Перешедший к обороне мир завгаров, завмагов и завбазов спешно наводил мосты с откровенным блатьем: выросшие ставки требовали более изощренной системы безопасности. Запахло романтикой, капитаны ОБХСС стали чаще бывать в тире. Мастера культуры долго запрягали и в 66-м восславили неприметный отдел картиной Герберта Раппапорта «Два билета на дневной сеанс».

Раппапорт сделал из тухлой истории неучтенных излишков советский вариант film noir, черного кино — падчерицы американского послевоенного криминала. Жанр возник в начале 40-х на контрасте войны и процветания, окунувшем Америку в сети хитроумной мидл-классовой уголовщины. Расчетливые кисоньки с сигаретой умело подстрекали к непрощаемому отличных парней, вчерашних ветеранов, так и не поспевших к большому скачку, совершенному Штатами в тот момент, пока весь остальной мир сходился в смертельном бою на Тихоокеанском, Средиземноморском и Центральночерноземном театрах военных действий. Полосатые тени жалюзи ложились на лица уголовных неофитов, собравшихся урвать много и сразу, здесь и сейчас. Сыщики-пропойцы, ежечасно получая по морде, лезли в частные владения уважаемых людей пересчитывать трупы. Взращенные мрачной школой немецкого киноэкспрессионизма 20-х титаны студии УФА Уайлдер, Преминджер, Дитерле, Ланг бежали от Гитлера в Голливуд, создав там уникальную по состоянию тревожного минора жанровую эстетику. В черном фильме не было положительных героев и хороших концов, чем он и был неприемлем для совэкрана, но стиль искушал профессионалов. Лобастые детективы в полутемных кабинетах, нижний свет холостяцких берлог с мини-баром на тыльной стороне ростового портрета шатенки в бикини, пустеющие к ночи ангары лабораторий, узкие пружинные лезвия вблизи слишком любопытных носов, гибкие тени переодевающихся студенток в окнах пединститутской общаги — это уже были реалии раппапортовской картины; казалось, фильм снимался не в России и тем более не через два года после тучного хрущевского бесстилья. В той великой волне беглых немецких кинограндов середины 30-х Герберт Морицевич Раппапорт был единственным, кто не прижился в Голливуде и реэмигрировал в Россию в самое пекло больших чисток. Лишь 30 лет спустя он получил возможность поэксплуатировать новейшие фобии человечества и выжал из ситуации все. Испуганное почтение пред всемогущей неорганической химией, порочная притягательность вестернизированных малин с торшерами, коктейлями и заграничными журналами, особая аура прибалтийского транзита, разор свежих могил с очными ставками над гробом, в котором скрипичный футляр, в нем драгоценности, а в них кощеева смерть, — вся эта пряная таинственность графично контрастировала с акварельными шестидесятническими свиданиями под зонтом, реками озабоченных прохожих на улице и дневной, легальной жизнью лейтенанта ОБХСС Александра Алешина, со своим неоконченным химическим образованием засланного в глухой махинаторский тыл колб и пробирок. Диссонанс усугублялся шерстяными кепками сотрудников в пику щегольским шляпам мафиози и положительными бесцветными фамилиями Алешин, Андреев, Николаев наперекор всякой нечисти под названием Сабодаж или Ардальон Тихоныч. Все было в русле обычного милицейского жанра — и все выпадало из него. Умыкаемый с фабрики чудо-порошок элон метили радиоактивными изотопами, подпольные империи держали связь через кресло 16 в 19-м ряду кинотеатра «Ударник», и даже блат-хатская шалава была эстонкой в лифчике одного номера с Мэрилин Монро — этой ролью Людмила Чурсина обогатила свой набор непокоренных секси-ведьмочек душистых сеновалов и каменных джунглей.

Сюжет, естественно, вихрился вокруг падшего ангела, бывшего непременным мотивом хмурого черного кино: в годы скачковых общественных трансформаций, какими были для США 40-е, а для нас 60-е, многих положительных хлопцев увлекла кривая дорожка, льняные кудри да быстрые деньги. Ломкий и взвинченный химический гений Лебедянский, сидя на длинном цеховом поводке, произносил горячечные монологи об искушении, опустошенности, кусал кулаки и рвал страницы диссертации — в Штатах таким полагался стопроцентный деревянный макинтош, да и 12 лет спустя копия Лебедянского, доцент Лыжин из «Лекарства против страха», чиркнув спичкой в неосвещенной лаборатории, налетал на 9 граммов из ПМ, — но на этот раз менты вовремя подсуетились, спровоцировали добровольную явку с повинной и чистосердечную помощь следствию. Раскусить внедренного лейтенанта, кстати, не составило труда — явный боксер, в постоянной фирменно-збруевской стоечке: группировка вполоборота, плечи возле ушей, подбородок в ключицу, — он не бил по лицу.

В сиквеле «Круг» — о хищении опиума-сырца с химфармзавода — Раппапорт форсировал сходство с жанровым каноном: профессором сухих и мокрых дел, мозгом изощренной банды налетчиков и поджигателей оказывалась властная и остроумная миледи-фармацевт, роскошная змея с картами, пистолетом, дворянским именем Ольга Свешникова и хлыстом потомственной тренерши верховой езды.

Советские энциклопедии связывали рождение вскормившего Раппапорта экспрессионизма с неприятием демократической интеллигенцией вещного буржуазного мира. Демократическая интеллигенция советских органов сыска категорически не принимала наступающий буржуазный мир, била его по длинной волосатой лапе, не давая отдыху, но давая срок. Это позволило завершить отечественный черный фильм дрожащих теней, нервных рук, тяжких сомнений и уникальных для нашего кино человеческих унижений свежеотмытым советским троллейбусом и семейным счастьем эстонской Кармен.