Письмо Эраиджи с предложением перемирия было последним, которое доставило Ригеру веселья и немного злорадного удовольствия. Все последующие донесения, сводки, письма той осени, словно сговорившись, приносили ему одни известия о неприятностях и неудачах. Неправильно понятые приказы; наступления, отменённые из-за вспышек дизентерии; не туда отправленные подкрепления — все эти откровенно мелкие, незначительные неудачи неумолимо скатывались, скатывались, скатывались снежным комом, грозя превратиться в одно целое под невыносимо обидным названием "нет, нас не победили; мы сами проиграли".

Последней каплей стала весть о ночной вылазке, в которой гвардейцы генерала Шурдена мало того, что отбили и разграбили свой же собственный обоз, так ещё и умудрились отправить в ставку победную реляцию. На фоне такой глупости даже злосчастный генерал Тер-Илин выглядел прилично. Тогда его гораздо более серьёзная ошибка лишь оттягивала победу, но никак не отменяла её. Солдат, проигравший сражение, может выиграть войну; солдат, спьяну рубящий в капусту собственный обоз — никогда.

Армию накрыло ропотом и унынием. Рядовые во всём винили командиров, командиры срывались на рядовых. Ригер впервые серьёзно задумался о предложении Эраиджи. Цель завоевать Местанию под свою корону никогда не стояла перед ним. И пока всё шло легко и с горки, вполне можно было помечтать о Великой Рении, заново воссоединившей всех потомков аларан в границах одной державы. Сейчас же сладким грёзам лучше уступить место рассудку и трезвомыслию. Главное — условия нового мира, заключенного со страной, добрая четверть территории которой занята твоими войсками, достаточно восстановят уязвлённую монаршую честь. Ради чего ж война и началась…

Новость о том, что король решил заключить перемирие с Местанией, быстро разлетелась по стране. В приграничных провинциях это долгожданное известие восприняли с радостью, но чем дальше было от театра военных действий, тем больше недоумения и разочарования оно вызывало. Простой люд чувствовал себя обманутым в прежних ожиданиях полной и яркой победы. Благородное сословие, издавна переплетённое родственными узами со многими местанийскими семействами, было настроено доброжелательнее. Общее настроение выразил как-то лорд Жусс, заметив — мол, он тоже не казнил свою болонку, когда та цапнула его за палец. Сравнение Эраиджи с безмозглой собачонкой настолько пришлось всем по сердцу, что после должного осмеяния местанийский король был великодушно прощён. И хотя война была ещё не закончена, в умах людей она перешла в разряд вчерашних новостей.

На рынках медленно, но верно росли цены. Люди охали, поругивали ненасытных купцов и жадных крестьян, но делали это скорее для порядка, чем всерьёз. Почти в каждом доме ждали возвращения своего солдата. Мечтательно загадывали о его военной добыче, прикидывали жалование за столько-то месяцев — эх, тогда нипочём будут и нынешние цены!

В общем, эта осень в Венцекамне выдалась такой суетливой и богатой на новости, что даже грустный праздник последнего листа прошёл почти незамеченным, не сбив общего накала хлопотливости и тревожно-радостного ожидания.

У чародеев появился новый ученик. Где-то дня через два или три после праздника Дженева, забежавшая по каким-то делам в их учебный флигель, была остановлена Ченем и после недолгой вступительной беседы получила от него задание отвести нового своего соученика к месту его теперешнего проживания. Дженева внимательнее оглядела невысокую, худощавую фигуру, спокойно и терпеливо стоящую осторонь, и снова повернулась к чародею.

— Наши занятия теперь как-то поменяются?

— Нет, завтра будет как обычно. Только вместо Миреха будет Кемешь, — и в ответ на быстро вскинутый вопросительный взгляд Чень добавил, широко улыбнувшись. — У него вчера родился сын. И ему сейчас больше ни до чего нет дела.

— А-а! Конечно! Это здорово! — затараторила Дженева, скрыв за радостным потоком слов вдруг дрогнувшую в глубине сердца застарелую боль. — Вчера родился, да?… Это значит, через два дня можно будет прийти к ним. Посмотреть на маленького Миреха. Здорово!

— Завтра договоритесь, как это сделать. А сейчас отведи Юза.

Ещё первый короткий осмотр, доставшийся новичку, заронил было в Дженеве слабое подозрение — где-то она уже видела то это аккуратно очерченное лицо с сосредоточенным взглядом тёмно-серых глаз. А сейчас, после того, как Чень назвал его имя, в её памяти как живая встала картина: постоялый двор, открытая дверь и маленькая женщина, похожая на постаревшего подростка, зовёт Юза к отцу. На мгновение даже пахнуло запахом жирных и пережаренных пирогов.

Вот это новости! Тот самый мальчишка!

Дженева повернулась к двери, кивком приглашая Юза последовать за собой. Он торопливо вскинул на плечо дорожную сумку и рванулся за ней. Впрочем, тут же опомнился и перешёл на спокойный шаг.

На улице продолжался мелкий, противный осенний дождь. Девушка поправила капюшон, чтобы он не закрывал обзор. Если бы ещё так же легко можно было развести все завесы перед поднявшимся любопытством насчёт новичка. Жалко, что он, похоже, молчун.

— Меня зовут Дженева.

— Угу… Юз, — заново представился тот. И замолчал.

— Холодно, — нарочито глубоко вздохнула Дженева. — И дождь этот надоел. Когда он кончится, — грустно потянула она.

— Осень, — коротко, как о само собой разумеющемся, напомнил Юз.

И снова замолчал.

— Может, накинешь капюшон? — покосилась на его мокрые волосы Дженева, и даже сделала движение, будто бы помочь набросить его. Но тут же замерла — так резко Юз отшатнулся от её неуклюжей доброжелательности. Натянуто улыбнувшись, Дженева подняла руки и демонстративно поправила свои волосы. — Старики говорят, зима будет сырая.

Эту попытку хоть как-то спасти разговор Юз вообще проигнорировал, не дав даже односложного ответа.

Тут, к счастью для закипавших нервов бывшей уличной плясуньи, дорожка вывела их к двухэтажному дому из красного кирпича. Перед его входом немолодая сутулая женщина сгребала мокрые листья. Дженева остановилась.

— Света и тепла тебе, Каманя. Я привела к тебе нового жильца. Его зовут Юз, он будет учиться у нас вместо Керинелла.

— Вместо Керинелла?… - эхом повторила выпрямившаяся женщина и принялась пристально разглядывать нового школяра. Юз затоптался на месте, но молчания не прервал.

— Его комната ещё свободна? — продолжала упрямая Дженева. У неё не было никаких иллюзий насчёт условий проживания в этом постоянно меняющемся школярском муравейнике. А бывшая комната Керинелла была из разряда более-менее приличных. По крайней мере, в дождь там не капало с потолка и даже имелась своя печка, на которой можно было согреть воды. Сейчас ей почему-то захотелось сделать всё, чтобы смотрительница устроила новичка получше.

— Может, и свободна. А может, уже и нет, — сжала губы женщина.

— Ох, Каманя, я всегда знала, что на тебя можно положиться, — замурлыкала Дженева. — Да, тебе понравился тот чай?… Ну, что я тебя тогда угощала? Я могу принести его, целый мешочек… или даже два!

— Что ж вы стоите под дождём-то? Проходите! — губы смотрительницы дрогнули в радушной улыбке. Дженева подмигнула Юзу — учись, мол! — и задумчиво постояла на месте, провожая их.

Вид закрывшейся двери вдруг толкнул её проверить до конца, как же его поселят. Она поднялась по скользким ступенькам, а потом тёмным коридором, ориентируясь на гулкое бубненье Камани, добралась до цели. Смотрительница уже показывала Юзу комнату. Девушка остановилась на пороге и с довольной улыбкой принялась разглядывать помещёние.

Когда Каманя вышла, Дженева наткнулась на взгляд Юза. И этот взгляд вдруг проткнул шарик её самодовольства. Она извиняющееся кашлянула и, решив, что мешает ему обустраиваться на новом месте, затараторила.

— Ну, я пошла. Не буду тебе мешать. Счастливо оставаться. Кстати, тут из наших живут Бутончик… то есть Эд-Тончи. И Михо. Ну, ты с ними познакомишься. Ну, я пошла. До свиданья.

Юз терпеливо дождался окончания её прощания.

— Следующий раз больше не надо так, — впервые за всё время их знакомства по-настоящему заговорил он. В наступившей тишине его ровный голос звучал особенно требовательно. — Мне не нужна ничья помощь. А теперь — до свидания.

…Уже на улице, когда холодный дождь немного остудил её лицо, Дженева вспомнила только что миновавшую сценку… Вспомнила его и свои интонации; вспомнила мелкие детали, которые прежде ускользнули от неё; оценила её всю целиком и полностью — и нервно засмеялась.

Ну и расклад, однако, вышел — за полученный только что от мальчишки выговор ей же потом придётся отдать старухе два мешочка настоящего вейхорского чая!…

Дженева уже тише досмеялась — и зашагала дальше, по своим так неудачно прерванным делам.

* * *

Хоть и с большим опозданием, но до ренийского Круга дошли вести о смерти Ясоты.

За круглым столом, освещаемым старинным золотым светильником, в молчании сидели чародеи. Дождь бился в оконные стёкла.

Чень достал пыльный сосуд. Распечатал, наполнил тёмно-бордовой жидкостью четыре крохотных чаши. Чародеи сделали по глотку.

Потом, вставая по очереди, выплеснули остатки вина в огонь камина. Каждый раз из глубин пламени с шипеньем взлетало и таяло облачко пара.

Дождь без устали бился в окна…

Первым тишину нарушил Айна-Пре.

— Оставим наших мёртвых во вчерашнем дне. Нас требует сегодняшний день.

— Ты говоришь о тех, как ты тогда сказал — о голодных бунтах? — обернулся к нему Чень. Тягостное молчание минуло. Сейчас предстояла обычная работа. Так было много легче.

— И о них тоже, — кивнул чародей. — Хотя и в меньшей степени. Волнений не миновать, это да… Но и соломки подстелено уже достаточно. И если в провинциях не наломают дров…

— Надо проследить за этим, — прервал его Кастема. — Я еду в Бериллен. Кто в Вешкерию?

— Подожди с Вешкерией. Похоже… это сейчас и есть самое важное, — и, поймав недоумённые взгляды, поправился. — Я не имею в виду саму провинцию. М-м… Подождите. Давайте с самого начала.

Айна-Пре крепко положил расправленные ладони на стол и, после глубокого вдоха, медленно и методично заговорил.

— Вспомните то, что каждый из нас видел насчёт этой войны и всего, что с ней связно. Честно говоря, я не помню, когда бы у нас ещё был такой разброс. Это раз. Второе — и это выяснилось только по прошествии времени — нами было пропущено много важных вещей. Слишком много. И это крепко сказалось на реальных результатах. Что мы видели? Победу. А что вышло на самом деле? — Айна-Пре сделал многозначительный жест

— Да, точно. Я сама удивляюсь, как это у нас получилось.

Чародей коротко кивнул. По нему сейчас было видно, как он с напряжением ищет нужные слова.

— По-моему… нам немного… «помогли» в этом.

— Ох! Что ты говоришь! — возмутилась Кемешь. — Кто это мог сделать? Кто может встать между Кругом и его хозяином?

— Не знаю. Только другого ответа я не вижу. Попробуйте иначе объяснить те зияющие дыры, которые оказались в наших сведениях; те разнобои, которые сопровождали нас всё время.

Все замолчали, обдумывая услышанное. Айна-Пре медленно продолжил.

— Кто-то хорошо поработал. Не мы. Не местанийские чародеи. Да и не чародеи Дольдиса. Но это был чародей… Или чародеи. Я пока точно не знаю, сколько их.

— Ф-фух, — тяжело вздохнул Кастема. — Предположим, что это так. Предположим, что есть ещё один чародей… — он обвёл глазами полутёмную комнату, словно выглядывая его здесь. — Только причём здесь Вешкерия? Может быть, это кто-то из наших учеников… хм… невзначай балуется?

— Ты что-то чувствуешь насчёт них? — ответил вопросом на вопрос Айна-Пре.

— Нет, — после паузы покачал головой тот.

— А ты? И ты? — по очереди обратился Айна-Пре к другим чародеям и, получив от них отрицательный ответ, добавил. — И я тоже — нет. Зато когда я был в Вешкерии, что-то такое чувствовал.

— Ты имеешь в виду, что там есть сильный потенциальный чародей? Который ещё не вступил на дорогу в Круг… но уже имеет к нему доступ?

— Может быть. Очень даже может быть…

— Подождите, — вмешалась Кемешь. — Есть ещё один вариант. Вешкерия — она ведь последнее приобретение хозяина. То есть когда-то чужое тело теперь уже стало твоим. Но всё ли здесь до конца… переварилось, что ли? Да, все чародеи вешкерийского Круга тогда погибли. Но, может быть, кто-то из их учеников… кто-то из их бывших учеников теперь вмешивается? Возможно, даже не зная об этом.

— Вот я о чём и думаю последнее время, — буркнул Айна-Пре. — И хорошо, если он… или они… делают всё это неосознанно. Не понимая всего. Тогда закрыть нечаянную пробоину будет нетрудно. А если он… или они… прекрасно знают, что делают? Тогда это не помеха. Это враг.

Все замолчали, обдумывая услышанное. Дело было странным. Все чародеи в той или иной степени были способны видеть развитие событий. И чаще всего их прогнозы различались разве что в мелких, несущественных деталях. Изредка случались и не очень серьезные несостыковки. В этом случае они сводили вместе только то, что совпадало. Картина получалась нечёткой, но в целом верной.

А вот нынче что-то произошло не так. То ли они сами, все вместе, сплоховали, то ли и правда вмешался кто-то посторонний.

— Кемешь, проверь наших учеников, — прервал, наконец, молчание Кастема.

— Вряд ли, — с сомнением покачала та головой. — Но сделаю.

— А я съезжу ещё раз в Вешкерию, — решил Айна-Пре. — Готов поспорить, искать стоит именно там.

— Значит, на мою долю остаётся самое скучное занятие, — вздохнул Чень. — Подышу-ка я бумажной пылью. Вдруг что-то такое уже бывало… Так что ежели кто брал из нашего архива какие записи, уж будьте добры, верните их на место.

— Первым делом… пока я не уехал… найди мне всё, что у нас есть из записей про последних учеников вешкерийского Круга. Откуда они родом, чем прежде занимались, имена их родных, куда они разошлись после смерти Круга…

— Сделаю, — кивнул некрасивый чародей. — И сделаю-ка я это прям сейчас. Чтобы не терять время.

С этими словами он встал и принялся собираться.

— Я с тобой, Чень, — со вздохом поднялась Кемешь. — Помогу тебе. Чай, до утра я совершенно свободна…

Переглянувшись, на выход молча поднялись остальные. Несколько минут помещёние было наполнено шумом отодвигаемых стульев, шипением гасившегося камина, сырым шорохом накидываемых плащей и почти слышными тяжело-задумчивыми мыслями уходящих людей. Но мелькнул последний отблеск света от уносимой свечи, с грузным содроганием захлопнулась дверь — и в непроглядной темноте комнаты воцарилась глубокая и почти ощутимая тишина, тем более глубокая, что её уже некому было ощутить…

* * *

В город вернулся Лартнис.

Дженева случайно разглядела его в мутноватой дымке наглухо запечатанной по холодному времени года Синей Бакалавратки. Лартнис стоял у входа и, по-птичьему нахохлившись, с сомнением оглядывался по сторонам в поисках знакомых лиц. Девушку как подбросило с места; с неразборчивым приветственным криком она со всех ног кинулась к старому приятелю, словно опасаясь, что тот передумает и уйдёт из трактира раньше, чем она доберется до него. Продолжая радостно вопить, Дженева подлетела к нему и, не успев опомниться, попала в крепкий захват объятия, в котором её смачно чмокнули.

— Ну, Лартнис! — недовольно оттолкнулась девушка, но накатившаяся обида на грубую бесцеремонность приятеля тут же растаяла в радости видеть его живым и невредимым. — Ты давно вернулся? Ой, как здорово! Идём к нам, будешь нашим гостем, ну идём же!

— Куда ещё? — без особого энтузиазма поинтересовался Лартнис, но всё же послушно направился вслед за ней.

— А вон туда, видишь? Мы отмечаем семь дней новичка. Я тебя сейчас с ним как раз и познакомлю!… Вот, это Юз!

Остановившийся возле стола Лартнис прежде обменялся приветственными жестами с уже знакомыми учениками чародеев, потом скептически глянул на худые плечи да тонкие руки новичка и, совершив короткий обряд знакомства, потерял к нему интерес. Представленный ему рыжий подросток по имени Гина тоже не заслужил его особого внимания. Ребята потеснились, освобождая ему место, и он сел рядом с Михо и Дженевой, всё ещё радостно попискивавшей.

Первой неладное заметила Гражена, и пока гостю искали стакан и наливали вишнёвки, она просигналила подруге, чтобы та, наконец, угомонилась и внимательнее присмотрелась к соседу. Дженева приспустила паруса своего шумного восторга, чтобы улеглись вызванные им волны и сквозь спокойную гладь воды можно было разглядеть, что же там увидела Гражена. Лартниса сейчас забрасывали вопросами — где он воевал, в каких сражениях участвовал и, самое главное, не встречал ли там тех-то и тех-то? Особенно с расспросами налегал Михо, который, судя по числу подбрасываемых Лартнису имён, состоял в родстве или в соседстве с доброй половиной всех солдат из Мохони.

— …Нет, с твоим родичем по прозвищу Крошка-Бык я не встречался. Хотя, когда нам дорогу преградил тот завал, я был бы не против, чтобы с нами там был бык. Пусть и маленький, — Лартнис отхлебнул вина и начал рисовать ладонью в воздухе. — Они завалили дорогу камнями, брёвнами… вот такими… нет, вот такими!… Слева — обрыв, справа — их чёртов засадный отряд, который мы хотели тихонько обойти и разнести в пух и прах! А тут — такое! И что нам делать? Никто не знает! И тут я подъезжаю к нашему капитану и говорю ему… Нет, Михо, нашего капитана звали не Юррес… Нет, и не Тиххолан! Уймись, Михо! Наш капитан — астарен и никогда не жил в Мохони!… И вот он принимает мой план, мы скачем обратно к развилке… потом обходим их вот так… нет, даже вот так… Мы налетаем на их позицию и прорезаем её, как нож — масло! Они не ждали нас! Они бегут!…

…Что-то было не так, Дженева это теперь явственно осознавала. Что-то в Лартнисе, в его непривычно громкой и резкой речи, в новых размашистых движениях руки, вызывало у неё непонятное и неприятное щемящее чувство. Но что это?… На всякий случай она оглядела лица товарищей — вдруг они понимают больше. Впрочем, судя по их лицам, никто, кроме Гражены, не был озадачен. Миррамат, Михо, Тончи, даже обычно настороженная Гина — все они просто с удовольствием слушали солдатские байки… Нет, вот ещё и Юз странно поглядывает на Лартниса. Хотя что может разглядеть новичок!

А потом, когда Миррамат нарочито иронично поинтересовался у Лартниса, много ли тот привёз добычи, Лартнис почему-то стушевался, буркнул "Да уж есть…" и так неловко дёрнул правым плечом, что Дженева вдруг подалась вперёд и подозрительно спросила:

— А что это у тебя с рукой?

И то, как Лартнис тут же непроизвольно накрыл широко жестикулировавшей левой рукой лежавшую на коленях малоподвижную правую, словно пытаясь спрятать её, было лучшим ответом, чем любые слова. Лартнис покраснел, зыркнул на Дженеву и недовольно пробурчал:

— Что, что… Я когда насмотрелся там всего… я вдруг понял, что совсем не этого хочу. Что на самом деле я хочу видеть, как из другого конца трубки выдувается светящаяся капля… И как она растет, превращаясь в прозрачный, дрожащий шар, — в его охрипшем голосе напрочь пропали прежние хвастливые нотки. Лартнис на мгновение задумался, а потом с натугой положил правую руку на стол — даже не положил, а закинул. — Я стеклодув! Я сын стеклодува и внук стеклодува! Всё остальное… (он махнул головой, будто отгоняя навязчивых мух). Я мечтал там, что вернусь… и… а тут!… Как я буду работать, когда она теперь такая!

Выпалив последние слова, он угрюмо замолчал. Наступило неловкое молчание. Дженева попыталась найти какие-нибудь утешающие слова… Вот оно что, оказывается… Вот что было не в порядке с Лартнисом. И даже не сама его рана — а то, что она с ним сделала. То, что она его подкосила. Раньше Лартнис не позволил бы себе ни плакаться на судьбу, ни так откровенно хвастаться своими подвигами. А сейчас… сейчас она почти явственно ощущала в нём дребезжание какой-то трещины; трещины, которой раньше не было.

— Эх, чего это я, — Лартнис выпрямился и расправил плечи. — Ничего, переживём. А то что это я… Дошёл, однако — детям жалюсь.

— А кто это тебе здесь дети? — полушутя-полусерьёзно вскинулся Тончи.

Ростку ссоры, посеянной в плодородную почву нетрезвой обиды, не дало вырасти появление нового действующего лица. Темноволосый и крепкий парень за соседним столом, который последнее время всё оглядывался на Лартниса, вдруг повернулся и, уставившись прямо в его лицо, без обиняков спросил:

— Осада Вышгородца?

Лартнис громогласно хмыкнул и не менее непонятно для остальных ответил.

— Старая дорога.

— То-то мне твоё лицо знакомо!

С этими словами парень встал и вразвалку направился к Лартнису, который тоже заспешил выбраться из-за стола к нему навстречу. По ходу они опять обменялись какими-то, только им понятными словами, особым образом ударились друг о друга плечами и, не сговариваясь, отправились на выход.

И только уже у дверей Лартнис вспомнил о ребятах и помахал им, прощаясь.

— Нет, он нас действительно за детей считает, — обиженно протянул Тончи.

— Они теперь все будут считать нас за детей, — негромко добавил Юз.

— Они сражались за Рению и за короля. И поэтому имеют на это полное право! — вызов, прозвучавший в словах обычно старавшейся держаться незаметной Легины, настолько поразил ребят, что никто не нашёлся, что ответить.

— Слушай, Миррамат, — повернулся к приятелю Михо, — а что ты там спрашивал у парня о добыче? Я ж тебя знаю. Ты же здесь ничего просто так не скажешь.

Астарен иронично хмыкнул и обвел глазами лица сидящих за столом.

— А вы разве ещё не слышали? Особенности нынешней экипировки наших храбрецов?… Ну, вы же должны знать, что пехоте, гвардейцам… да и многим военным чинам с худыми кошельками… им положено обмундирование и оружие за счёт казны. А кто захочет — может сам, за свой счёт побеспокоиться об экипировке. И многие нынче так и сделали. Благо, хассы ещё летом навезли всякой ваданской всячины: и особых доспехов, очень лёгких и прочных, и невиданных шлемов, и гибких нагрудников, и всего такого… Как знали… Торговля хорошо у них пошла — тем более что с тех, кто не мог сразу расплатиться, они брали долговые расписки.

— Ага, рассказывай! Какие такие расписки с людей, которых хоть могут убить в первой же стычке? — саркастично поинтересовался быстрый умом Тончи.

— Хассы тоже не дураки! Они брали с них расписки на имя их семей. Короче, сейчас по домам возвращаются наши победители, а из добычи многие из них везут — кучу сверкающего металла да долги.

— Не может быть! — не поверила Дженева.

Миррамат пожал плечами.

— Спроси потом у своего Лартниса.

— Никто в нужде не останется, — снова возвысила голос Легина. — Наш король поможет тем, кому будет нужна помощь.

— И это будет очень хорошо, — примиряюще согласился Тончи и тут же поменял тон на повеселее. — Только не забыли ли мы вообще, зачем здесь собрались? А?… Юз, сегодня твой праздник. Потому что ты теперь полноправный ученик чародеев. И в свой праздник ты можешь делать всё, что захочешь. Например, поцеловать любую из наших красавиц… Э-э, да как ты покраснел! Что, уже кто-то из них запал тебе на ум?

— Прекрати свои глупости! — Юз, и правда немного побагровевший, поднял сердитый взгляд на шутника.

— Как скажешь! — Тончи тут же склонился, выражая своё полное согласие. — Сегодня твой день! Всё, что ты попросишь!

— Тончи, ты лучше расскажи, на кого ты сам запал? — промурлыкала Гражена.

— На тебя, моя королева! Только на тебя!

— Только не надо "только", — Михо легонько ткнул соседа кулаком в бок. — Тоже мне… однолюб нашёлся.

— Ах, как грубо! Никто не понимает глубин моего глубокого поэтического сердца! — закручинился Тончи и смахнул рукавом несуществующую слезу.

— И про «поэтическое» тоже не надо, — продолжал подъелдыкивать мохон. — С Гражены и одного поэта уже достаточно будет… Ой! — и он с шутливым испугом закрылся руками, словно ожидая от Гражены звонкой оплеухи.

— Так, два! И кто у нас теперь третий на очереди краснеть? — как ни в чём не бывало, Тончи широко огляделся в поисках новой жертвы. — Гина, а ты чего молчишь?…

Потухшее было из-за Лартниса веселье стало разгораться с новой силой…

* * *

Архивные поиски Ченя имели, в числе прочего, одно техническое последствие. А именно то, что в грудах древних бумаг чародей раскопал сильно подпорченные временем документы. Это означало, что теперь, ко всем прочим заботам, придётся ещё и заняться переписыванием — пока на потемневших листах ещё можно было разглядеть текст. Понятно, что никого из посторонних писарей к этому делу нельзя было привлекать. В подобных случаях наиболее важные и серьёзные тексты переписывали сами чародеи; то, что попроще — доставалось их ученикам. Именно поэтому на следующий день, сразу после того, как закончились утренние занятия, Кемешь подозвала Гражену и Дженеву, в двух словах объяснила им суть дела и попросила в ближайшие дни походить после обеда в Башню чародеев.

— Ой, нет, — заныла Гражена, — только не это! Я лучше месяц буду тут полы мести, только не возиться с этой скучной писаниной!

— Насчёт мести здесь полы, считай, что ты меня уже уговорила! — кивнула Кемешь. — Только кто займется перепиской? Эд-Тончи я уже не могу просить, он и так уже столько раз… Михо быстрее пишет топором по дереву, чем пером по бумаге. Гина…

Сердитую речь Кемеши прервал неразборчивый голос.

— Ты что-то сказал? — обернулась она к его источнику.

— Я говорю — я могу. Переписывать, — прокашлявшись, громче повторил Юз.

Кемешь задумчиво подождала, пока новичок подойдёт ближе.

— Ты… правда можешь?

Тот уверенно кивнул.

— Я дома для всей нашей улицы писарем работал. Они говорили — у меня рука лёгкая. Мол, если я пишу за них прошение, то всё у них там выходило, — объяснил Юз.

Чародейка обернулась к Дженеве:

— Тогда ты покажешь Юзу, как попасть в Башню? — и, дождавшись её кивка, повернулась к Гражене. — Знаешь, где тут стоят мётлы?…

…И опять Дженева и Юз шли рядом под холодным, моросящим дождиком. И в этом вполне можно было, обыграв, найти забавную закономерность, но Дженева, честно говоря, даже не вспомнила, что это можно сделать. Её мысли сейчас были наполнены вчерашней встречей с Лартнисом — точнее, болезненными воспоминаниями об искалеченности старого друга; о той его внутренней трещине, из которой вдруг выплёснулся его плач… Вдобавок ко всему этому ей пришлось-таки признаться себе, что что-то в этом общем ощущении болезненности касается её лично. Касается её самой. Девушка нахмурилась этой мысли и, прежде всего, проверила уголки своего сердца: не завалялась ли там случайно влюблённость в старого приятеля?… Нет, вроде нет. Даже точно нет — и она, как и раньше, может честно и прямо смотреть в глаза маленькой Соснины, жены Лартниса и матери его сына… Дженева с облегчением вздохнула — нет, с Лартнисом её, как и прежде, связывают только дружеские чувства.

Ох… Задумчиво шагавшая Дженева чуть даже не запнулась: в том-то всё и дело, что уже не связывают! Мелкие детали вчерашнего пронеслись перед её мысленным взором; детали, которым она тогда не придала значения… Лартнис изменился. Очень изменился. И этот Лартнис уже не стал бы ухохатывать их с Граженой, рассказывая им разные смешные истории… или учить их выдувать стекло… Этот Лартнис уже не захотел бы водить дружбу с ней. Ох…

— Ты извини… Я тогда немного грубо… себя вёл, — сквозь обволакивающий туман жалостливых мыслей прорвался серьёзный голос её спутника. Она подняла к нему лицо — и ответно улыбнулась.

— Пустое. Как тебе, кстати, на новом месте?

— Хорошо. Только я там переселился. Михо уговорил меня перебраться к нему в комнату.

— О, вместе веселее, конечно! — согласилась она. И добавила со вздохом. — Два мешочка вейхорского чая…

— Что?

— Ничего… Осторожно, здесь спуск и скользко!

— Ну и грязюка же здесь у вас… У нас дома даже в самые дожди и то чище. И суше.

— Ага. У нас тоже. У нас почва каменистая и…

— Так ты не местная?… А откуда?

— Я-то из Астарении. Там, где Яса ещё такая узенькая и маловодная. Не то, что здесь…

Разговаривая обо всём и ни о чём, они добрались до Башни. Там их встретил Чень, провёл на место, посадил поближе к окну, объяснил, что нужно делать, — и ушёл по своим делам.

Дженева с тоской оглядела покосившуюся стопку старых бумаг, аккуратно разложенные письменные принадлежности, нетронутую свечу, заблаговременно торчащую в подсвечнике… И подняла взгляд на сидевшего напротив неё Юза. По его лицу трудно было догадаться, что он сейчас думает о предстоящей им нудной работе.

— Ну… ты сам вызвался! — вздохнула она и потянулась за первым листом.

…Работать с Юзом оказалось вполне себе ничего. Он не приставал без нужды с расспросами, что, мол, тут делать и как, не слишком отвлекал её по пустякам и не отказывался поболтать, когда становилось уже совсем скучно. Более того, очень скоро Дженева разобралась, что отстранённая и немного высокомерная молчаливость Юза лишь ширма, за которой находится интересный и доброжелательный собеседник. Главное, нельзя было самому пытаться отодвинуть эту ширму: от любой сторонней попытки проявить здесь инициативу Юз тут же хмурился и замыкался. Быстро сообразив это, девушка обдуманно перестала делать неправильные движения — и результат не замедлил себя ждать. Неизбежная утомительность чернильно-перьевого занятия переросла в приятство интересных бесед и поучительных рассказов, окрашенных в мягкие оттенки лёгкого юмора. Даже Чень, время от времени заглядывавший к ним, однажды почти всерьёз попытался выяснить, а что такого забавного они смогли найти в переписке старых отчётов. Ребята лишь прыснули в ответ.

По вечерам они сдавали чародею сделанную за день работу, а потом втроем пили чай. Иногда к ним присоединялась Кемешь, да не одна, а с печеньем или блюдечком варенья. Так что Дженева однажды улыбнулась себе, что пропавший тогда вейхорский чай, оказалось, пропал не зря.

И одно только царапнуло ей сердце. Это было ещё в самый первый день. Вечером, когда она вернулась домой, к ней в комнату заглянула Гражена. Искоса поглядывая на неё, подруга нарочито безразличным голосом всё пыталась что-то выспросить. Дженева, торопливо уплетавшая остывший ужин, её намеков никак не ловила. Тогда та, не выдержав, зашла в лоб.

— А по-моему, этот Юз неровно к тебе дышит.

Дженева поперхнулась супом.

— С чего ты взяла?

— Ну кажется мне так… А тебе ещё не кажется?

— А мне вот кажется, — прокашлялась Дженева, — мне кажется, что тебе один раз такое уже казалось. С Керинеллом. Помнишь?!

Гражена немного потухла — но тут же снова воспрянула духом.

— Ты лучше подумай, зачем ему надо было сегодня напрашиваться вместо меня?

— Может быть, он просто хотел произвести на Кемешь хорошее впечатление.

— Может-может-может быть, — иронично пропела Гражена. — А когда он вчера всё выспрашивал у меня, кто тебе Лартнис, что ты ему так обрадовалась? На кого он тогда хотел произвести впечатление? А? — победно вскинула она голову.

Дженева задумалась. Что-то в этом было… Недаром же и ей самой что-то такое показалось. Ещё тогда, когда она впервые увидела его у Ченя. Неспроста же у неё тогда мелькнула мысль — а не из-за неё ли тот мальчишка из трактира оказался у чародеев?…

Только было совершенно ясно, что Юз совершенно не может задеть её сердце. Да, оно сейчас сжалось, но совсем по другой причине. Это память о той боли, которую легко причиняют, уходя от тебя, те, к кому ты сама неровно дышишь.

Как Мирех.

Или те, кто тебе просто дорог, как друг.

Как Керинелл и Лартнис.

Нет, не хочет она сама причинять кому бы то ни было эту боль. И если этот Юз и правда что-то такое чувствует к ней… тогда она должна быть в общении с ним особенно осторожной и аккуратной. Это решено.

— Гражен… Это самое… — устало вздохнула Дженева. — Ты бы лучше разобралась с теми, кто неровно дышит к тебе. А то так жалко бывает на человека смотреть… А я уж сама буду на своём огороде!

* * *

Говоря Гражене, что прежде, чем заглядывать в чужой огород, ей нужно заняться своим, Дженева, естественно, имела в виду Гилла.

С того концерта Синиты Гражена вернулась сама не своя; мягкие, осторожные расспросы подруги закончились тем, что она разрыдалась. Дженева, слушая её сбивчивые объяснения вперемешку со всхлипами, нескоро разобралась в причине её горьких слёз, а когда поняла — с облегчением рассмеялась: тоже мне горе — влюблённый в неё по уши поэт написал о ней в своих стихах! Да тут наоборот, гордиться этим надо!… Гражена вспыхнула, обозвала подругу бессердечной и вообще ничего не понимающей. Как она может только говорить, что нужно гордиться собственным унижением?…

Впрочем, этот всплеск эмоций оказался последним. Гражена высморкалась в подсунутый платок и задумалась о том, что со стороны всё это и правда может выглядеть иначе. После долгого и почти спокойного обсуждения с Дженевой этой самой стороны, она приняла решение.

Ничего изменить она уже не может; если кто-то сообразительный догадается о гра-сине Гражене, если пойдут слухи и сплетни… что ж, ей тогда нужно будет вести себя гордо, достойно и так, будто бы всё в порядке… Дженева поддакивала — да, на смело идущего человека и собаки не лают (и, захлопнув рот, не давала сорваться упрямо крутящемуся на кончике языка продолжению "особенно, если никаких собак поблизости и нет").

И уже очень скоро настороженная Гражена почувствовала вокруг себя ветерок, в котором тихо зашелестело ненавистное ей отныне слово «гра-сина». От этого слова она каждый раз внутренне вздрагивала, но внешне вела себя безупречно. И чем больше этот ветер набирал силу, тем выше она держала голову и тем многозначительно-скромнее улыбалась. А когда она расслышала, наконец, в нём нотки зависти, ей даже почти понравилась роль возлюбленной поэта.

Одно-единственное она забыла учесть: самого Гилла. Его настолько не было в её мыслях, что когда он, выполняя своё обещание, снова нашёл её в университете, его появление оказалось для неё неожиданностью. И не сказать, что бы приятной.

Гилл никогда не назначал свидания, но находил её с завидной регулярностью. Он рассказывал ей свежие новости, смеялся, восхищался её красотой и умом, светился от счастья — и при этом умудрялся не замечать того, что при его появлении лицо Гражены темнело. Он был счастлив. По ночам он взахлёб писал стихи, сонеты, баллады… Их так же взахлёб читали. Везде, повсюду, от дворцов до городских предместьев, начала разливаться мода на влюблённость.

Лорд Станцель с горечью смотрел, как внук губит на корню свою карьеру: вельможа, баловавшийся в молодости героическими рифмами, ещё мог добраться до вершин Туэрди; для того же, чьими виршами объясняются в любви, двери власти закрыты навсегда. Он несколько раз пытался растолковать Гиллу, чем тот рискует, занимаясь столь несерьёзным делом, как стишки и песенки. И хоть пока безуспешно, но он не оставлял надежды переубедить внука. Вот если бы у него ещё у него самого голова не была занята неотложными делами!… Последние месяцы для мажордома выдались такими тяжёлыми, что он однажды чуть даже не пожалел, что король не отправил его тогда в подземелья Дырявой башни. Ну пусть там сыро — так зато сидел бы себе спокойно, и не надо было ломать голову, где взять денег, денег, денег… Уж слишком война вымела казну. А условия заключённого Ригером мира больше восстанавливали его задетую монаршую честь, чем восполняли траты на войну.

Да тут ещё на горизонте снова замаячила старая беда. Приближался день рождения принцессы Легины. Четырнадцать лет, возраст совершеннолетия членов королевской семьи. Возраст, когда инфант обычно объявлялся наследником престола. Умудрённый горьким опытом лорд Станцель опасался, что это может спровоцировать короля на очередное неразумное буйство. И ещё неизвестно, чем оно может обойтись и стране, и казне.

Тем не менее, отпраздновать совершеннолетие старшей принцессы надо было достойно и как положено. По зрелом размышлении мажордом решил на всякий случай подстраховаться — распорядился устроить празднование не в Туэрди, а в здании Королевского театра. Подальше от Ригера.

Было ещё одно опасение, что Легина может вдруг потребовать слишком роскошного и дорогого празднования. Лорд Станцель даже заранее подготовил небольшую, но убедительную речь о монаршей мудрости, умеющей согласиться на малое для себя ради величия всего Королевства. Но заготовка не понадобилась. Его любимица рассеянно выслушала описание ожидающего её празднования и кивнула, соглашаясь на всё оптом. На радостях мажордом сам предложил ей сказать, чего бы она ещё хотела.

Лучше бы он этого не делал. Легина опустила глаза, а потом, запинаясь и косноязыча, попросила устроить день рождения и для Гины. Который она могла бы отпраздновать со своими новыми друзьями и знакомыми. В доме лорда Станцеля — она всё-таки его внучка, так ведь? Вечером, после того, как главное празднование уже закончилось бы. Тихо, скромно, они бы немного поболтали, потанце…

Ошарашенный не столько самим этим сумасбродным планом, сколько его очевидной продуманностью, лорд Станцель, наконец, опомнился и оборвал девочку на полуслове. Это никак невозможно! Это слишком рискованно! И вообще это блажь!… Она принялась переубеждать старика, со всё большим и большим жаром. Тот был непреклонен… Долгий спор ни на каплю не сдвинул старика с его решения. Легина ушла почти в слезах.

Стоя потом истуканом, который обматывали тканями, примеряли, а то и кололи булавками суетливые от сознания важности своего долга швеи леди Олдери, Легина с непривычной горечью думала о своём неисполнимом желании… Она принцесса, почти будущая королева — но не может провести свой праздник с теми, с кем бы хотела.

Конечно, можно было бы пригласить на День рождения принцессы. Но тогда её могут узнать. Нет, это не годится!…

Как всегда восторженная леди Олдери наклонилась к девочке и, почтительно ахая, повторила свой вопрос о том, не жмёт ли той новое платье? Легина вышла из своих горьких дум и, подняв глаза к женщине, отрицательно качнула головой. Вид близко расположенного лица леди Олдери столкнул её мысли с нахоженного пути и они почти сами по себе пошли в новом направлении.

А леди Олдери-то вблизи совсем не такая, как кажется издали. Вот это да… А почему же она этого раньше не замечала?

Поиск ответа закончился быстро: Легина присмотрелась к тому, что так сильно изменяло лицо немолодой женщины — к блеску помады, к бархатистой пыльце пудры, к чёрной краске на бровях. Как интересно…

И как всё это кстати!

— Моя леди! — подняла голос Легина.

— Да, моя принцесса! — мгновенно присела в почтительном полупоклоне леди Олдери.

Легина подняла руку к её склонённому лицу и легонько провела кончиком пальцев по её наведённым карандашом бровям и нарумяненным скулам.

— Я хочу на своём празднике быть такой же красивой, как и моя леди.

Леди Олдери никогда не отличалась непонятливостью. Особенно в таких делах. Её самой ведь тоже, как и этой девочке, не повезло — природа не одарила красотой. Но это не помешало ей самой сделать себя весьма привлекательной… А ведь когда-то и она плакала, глядясь в зеркало. Как, наверное, сейчас делает эта девочка…

Леди Олдери подняла сосредоточенный взгляд к неприступно-серьёзному лицу Легины, оценивающе осмотрела его… Бедная девочка! И, приняв решение, уверенно ответила:

— Моя принцесса и так гораздо красивее своей покорной слуги. Но на празднике она будет просто неотразима!

— И чтобы старше! — нетерпеливо добавила принцесса: чем больше принцесса Легина будет непохожа на Гину — тем лучше.

— И старше, — послушно согласилась та.

Освободившись от утомительного стояния в примерочной, принцесса сразу же отправилась к мажордому. Тот с удивлением воззрел на её неожиданное возвращение.

— Я хочу, пусть он прочитает на моем празднике свои стихи. Я хочу!

— Кто — он? — после паузы меланхолично поинтересовался старик.

— Ну, он… твой внук, — на мгновение замялась Легина. — Я так хочу!

Лорд Станцель пожал плечами. Пускай, раз уж так…

— Хорошо… Он прочитает что-нибудь из своей "Героической поэмы"…

— Нет! — подняла голову принцесса. — Я хочу, чтобы он… новые стихи. Да!

Старик бросил на неё довольно сердитый взгляд, но спорить не решился. После того, как он категорически настоял в вопросе с днём рождения Гины, его «настоятельные» права, хоть и на время, но пропали. Он попробовал было мягко уговорить Легину, мол, героическая тема более приличествует празднованию совершеннолетия старшего королевского ребёнка, но только пробудил этим нежелательное направление беседы. Посерьезневшая Легина спросила, не может ли король на предстоящем празднике назвать её своей наследницей. Мажордом помолчал, выбирая, как бы так ответить. А потом, почти неожиданно для себя, стал говорить ей, как много лет говорил всем ренийским королям, когда дело касалось слишком важных для Королевства тем: честно, без обиняков и реверансов. Нет, на месте Легины он не питал бы лишних надежд. Как минимум, ей нужно запастись терпением.

От слов про терпение у Легины горько дрогнули губы. Но уже через мгновение к ней вернулось её обычное, серьезно-непроницаемое выражение лица.

В дверях она остановилась.

— Ты ведь не говорил внуку, кто Гина на самом деле? — негромко спросила она и, получив отрицательный ответ, добавила. — Ну тогда и не говори ничего такого.

* * *

Легине повезло: леди Олдери была счастлива в любви, и даже неоднократно счастлива. Ей не было оснований жалеть о даром прожитых годах, а значит завидовать молодости. Долгое колдовство над лицом девочки окончилось удачным превращением угловатого подростка в юную девушку, похожую на фарфоровую статуэтку. И пока довольная своими трудами леди Олдери собирала свои баночки и кисточки, Легина с удивлением разглядывала в зеркальце, какой она, оказывается, может быть — словно дерзко заглядывая сквозь годы, оставшиеся до возраста настоящей взрослости.

В полдень для гостей открылись двери театра. На пышно украшенном возвышении в главной зале, освобожденной от лишней мебели, в коконе темно-алого бархата и золотистого атласа, в окружении младших сестёр и придворных дам сидела первая ренийская принцесса, улыбкой или лёгким кивком головы приветствовавшая вплывающие и выплывающие волны богато разодетых придворных, горделивых королевских служащих, восторженных провинциальных вельмож, щеголеватых военных, волнующихся представителей всех ренийских гильдий и цехов и даже скованных людей явно крестьянского вида. Было похоже, словно вся страна пришла поздравить своею принцессу и прикоснуться к изначально исходящему от неё Королевскому благословению. Дары, безостановочно подкладываемые к подножию возвышения, уже превращались в холм, аляповатый и бесформенный.

Организовывая празднество, лорд Станцель балансировал на тончайшей грани: с одной стороны, он старался, чтобы здесь не прозвучали сколь-нибудь заметные намёки на престолонаследность принцессы, а с другой — чтобы отсутствие этих намёков не выглядело слишком подозрительным и навевающим разные сомнительные мысли. Хуже всего было то, что рядом с принцессой не было ни короля, ни королевы (Энивре до сих пор не оправилась от последних родов и сейчас опять болела).

После короткого перерыва, во время которого слуги, как деловитые муравьи, выносили подарки и заново освобождали помещение, началась развлекательная часть празднования. Теперь в зале вместо степенных делегаций провинций и сословий появлялись певцы, музыканты, менестрели… Придворные и гости, толпившиеся по периметру комнаты, вежливо рукоплескали артистам, но больше были заняты болтовнёй, чем предоставленными им зрелищами. Принцесса тоже не получала никакого удовольствия от шумных действ внизу. В кольце гостей она разглядела людей, которые больше знали Гину, чем Легину. Что, если её сейчас узнают?… Больше всего её беспокоила Гражена, стоявшая рядом с леди Олдери. Легина не упускала обеих из поля зрения; но пока, кажется, в поведении Гражены не было ничего подозрительного. Время от времени та переговаривалась со своей родственницей: судя по всему, они обсуждали кого-то из присутствовавших, но движения указующих глаз явно относились к другим гостям. На неё саму Гражена почти не обращала внимания… Легина немного расслабилась: нет, хорошо-таки поработала леди Олдери!

А вот и ещё одно испытание для умения леди Олдери: сквозь залу стремительно шагает Гилл. Не доходя нескольких шагов до возвышения, он также стремительно останавливается, ныряет в глубокий поклон… и быстро выпрямляется, глядя своими вызывающими глазами прямо ей в лицо.

Сердце Легины с грохотом сорвалось куда-то вниз. Сейчас он вскинет к ней руку и громко, перебивая несмолкающий шелест окружающей болтовни, выпалит: "Гина! А ты что здесь делаешь?"

Гилл вскинул руку — и немного вскачь принялся выкрикивать строки из своей "Героической поэмы". Его молодой задор привлёк к нему всеобщее внимание: болтовня заметно стихла. Чтец размахивал руками, вскидывал голову, и так высоко бросал голос, что каждый раз казалось, что он вот-вот даст петуха. Но всё обходилось. Прочитав несколько строф, Гилл резко остановился, коротко поклонился и, поменяв позу на более спокойную, сделал паузу. Он стоял, сдержанно и задумчиво глядя опущенным взглядом куда-то в сторону.

В заинтригованном зале щелчком наступила полная тишина.

Гилл замедленно вздохнул — и всё так же не поднимая отстранённых глаз, принялся читать новые стихи. Неожиданно глубоким голосом с неожиданно новыми, бархатистыми оттенками.

…Легина перевела остановившееся было дыхание. Её сердце стучало, как сумасшедший дятел, — но зато уже на своём законном месте.

Вот и сбылось то, о чём она так мечтала последние дни. Он читает ей свои стихи. Это к ней обращёны его чарующие слова. Это для неё он, как тогда, заложил руки за спину и чуть раскачивается в такт своим словам.

Теперь он смотрел прямо ей в глаза. Его голос стал громче, твёрже. Он даже перестал покачиваться. Он смотрел прямо в её лицо.

Только что теперь толку? Теперь в ушах Легины до сих пор стоял его голос, когда он выдохнул — гра-сина…

И она вдруг почувствовала себя случайно занявшей чужое место. Как будто ей случайно достался поцелуй, адресованный другой. Как будто она с замиранием сердца прочитала пылкую любовную записку, на другой стороне которой — не её имя.

Ну и что, что его голос сейчас направлен к ней? Ну и что, что он, говоря все эти прекрасные слова, проникновенно смотрит ей в лицо? Не её он сейчас видит, не её…

Тишина. Щедрый шум рукоплесканий. Откланявшийся Гилл отходит в сторону — и как раз в сторону Гражены. Легина непроизвольно закусывает губу. Сигнал окончания этой части празднования. Как хорошо… К ней подходят, чтобы провести в комнату для отдыха. И это хорошо…

Но в тесной комнате, заполненной суетой и обсуждениями, кто в каких нарядах нынче пришёл и кто в этот раз поскупился с подарками, Легина почувствовала себя плохо. Настолько плохо, что ей захотелось расплакаться. Она встала и, отделавшись прилипчивых придворных дам стандартными словами "здесь душно, хочу воздуха", вышла из комнаты. Но в коридоре тоже было шумно и людно. Тут она и правда ощутила духоту.

Она зашагала, полагаясь на своё выработанное годами умение ориентироваться в дворцовых закоулках. Чутьё не подвело её. После должного количества ступенек и поворотов ноги вынести её к старой, толстой двери, от которой несло долгожданным холодом. Девочка с кряхтением налегла всем телом на крепкий, тугой засов чёрного хода. Когда он с треском пошел в сторону, дверь распахнулась на вечернюю улицу и Легина по инерции вылетела наружу. И остановилась, как вкопанная.

Ещё утром, когда она ехала в театр, вокруг была унылая поздняя осень, с мелким моросящим дождем и льдистой грязью под колёсами кареты. А сейчас…

А сейчас всё вокруг было покрыто ровным, чистым слоем первого снега. Он повсюду отливал загадочно блестящей, густой голубизной и весело рыжел в тех местах, где на него падал свет из окон.

Легина сделала несколько шагов по свежей, нетронутой глади снежного покрова. Её ноги мягко придавливали его к земле. Она остановилась. Было так тихо, как только и бывает во время снегопада.

Медленно, преодолевая непонятно откуда взявшееся внутреннее сопротивление, она подняла голову к высокому небу. Из его бескрайней чёрной синевы прямо на неё летели крохотные хлопья снега, падая лёгкими прохладными уколами на её лицо, на губы, на ресницы широко открытых глаз. Снежинки падали… Легина замерла, вглядываясь в их неспешное движение, в то, как они безостановочно появлялись из неведомой бездны и, не уворачиваясь, достигали её. Её, такой маленькой по сравнению с этой бездонной глубиной…

И её беды, горести и невыплаканные слёзы тоже вдруг стали тоже такими маленькими, такими пустыми… что их почти и не осталось. Они словно растворились в бесконечно тихо летящих снежных искорках.

…И пришло ещё одно чудо: Легина вдруг почувствовала, что это не снежинки падают к ней, а она сама невесомо поднимается вверх, к этому бесконечному небу, пролетая сквозь пылинки звёзд… Она по-птичьему раскинула руки — и заплакала, легко-легко заплакала…

* * *

Сонную тишину пустынной улицы нарушил торопливо-осторожный топот. Был поздний вечер; свет горел в редких окнах. Возле дома с высокой остроконечной крышей шум шагов превратился в сдержанную возню и перешёптывание. Наспех слепленный снежок легонько стукнулся в оконное стекло на втором этаже.

Тишина. После короткого совещания попытка привлечь к себе внимание повторилась. Только после третьего снежка, сопровождаемого уже сдавленными ругательствами, раздался звук распечатываемого окна. Оттуда выглянула тёмная фигура и, разглядев движение внизу, прошептала:

— Слышу, слышу. Держите.

Из окна на верёвке, тяжело качаясь, пошёл свёрток. Когда его поймали, верёвка была затянула назад, сама фигура осторожно выбралась наружу и по грубой каменной кладке принялась ловко спускаться вниз, а потом, когда расстояние до земли было уже безопасным, с уханьем спрыгнула в низкий сугроб.

В этот момент окно наверху снова раскрылось и тонкий мальчишечий голос пропищал:

— Войк, я хочу с вами!

Фигура внизу заметно возмутилась.

— Сиди дома, ты, мелочь!

— А иначе я расскажу отцу, что ты взял огневики! — с вредными нотками пригрозил тот.

Внизу началось короткое раздражённое совещание, которое закончилось тем, что Войк прошипел:

— Ладно… Только чтобы потом не жаловался, что замёрз или устал!

— Не буду! — радостно пискнул мальчишка, скрылся в комнате и после паузы стал выбираться наружу. Делал он это не так ловко, как его брат, так что компания внизу пару раз уже собиралась ловить падающее тело. Когда спуск благополучно окончился, скалолаз получил от старшего брата подзатыльник, но это нисколько не уменьшило его самодовольства.

После того, как увеличившаяся компания скрылась за углом, Войк спохватился:

— Огонь взяли?

— Горшок с углями, — ответил ему товарищ и похлопал свободной рукой по подозрительно выпирающему сбоку плащу. — Я об него гре-еюсь…

— Войк, а Войк, а куда мы идём? — громким шёпотом поинтересовался мальчишка, сопровождая свои слова дёрганьем брата за рукав.

— Хватит болтать! — оборвал их парень в короткой куртке. — Пошли скорее! И так столько времени потеряли!

Компания поднималась в Верхний город. Их путь тускло освещала проглянувшая сквозь туманную дымку половинка луны. На Тополиной улице они свернули в переулок и принялись чуть ли не на ощупь искать в глухой кирпичной стене нужную калитку.

— Вот она! — раздался чей-то шёпот. — Только закрыта.

В неё по очереди потыкались все подряд, словно кому-то из них, более удачливому, запертая дверь могла поддаться.

Парень в куртке отошёл от стены и стал разглядывать её. Преграда была не очень высока, примерно в два роста взрослого человека. Поверху плелись голые ветки плюща. Летом преодолеть эту стену было, что чихнуть. Да и сейчас это не очень несложно, несмотря на обледенелость камней. Только бы добраться до того плюща…

— Помогите мне забраться наверх, — приказал он спутникам.

— Пусть лучше моя мелочь лезет, — предложил Войк. — Щас закинем туда Феннита, а он отодвинет щеколду.

— Ага, конечно! — обрадовался мальчишка и, даже не дожидаясь помощи, попробовал вскарабкаться на стену. Его подкинули вверх, до путаницы веток, откуда он уже самостоятельно добрался до верхнего края стены и скатился вниз, в наваленный снег. Скоро с той стороны калитки раздались звуки возни и тяжёлое сопение.

— Ну!… Ну, давай!… Вот здесь, слева! Ну, дави же! — нетерпеливо подгоняли его остальные.

— Н-нет… Не могу, — наконец выдохнул лазутчик. — Очень туго. И замёрзло.

— О, чёрт! Подкиньте меня! — снова раздался прежний приказ. На этот раз его выполнили беспрекословно. Парень в куртке легко взлетел наверх и спрыгнул на ту сторону. Оттуда донёсся обиженный плач.

— Гилл!… Ты упал прямо на меня-я…

— Феннит! — многозначительно возвысил голос его старший брат. Плач тут же стих.

Раздался громкий треск ломающегося льда и дверь калитки, наконец, дрогнула. На неё надавили всем скопом, и она отошла достаточно, чтобы сквозь отверстие можно было протиснуться.

По нечищеным дорожкам сада шустрая компания добралась до площадки перед тёмным жильём.

— Здесь! — отдал приказ Гилл. — Вытаскивай огневики!

Войк положил на скамеечку свёрток и развернул его. Внутри оказались длинные и тонкие металлические стержни. Все остальные разобрали их и принялись втыкать в близстоящие деревья.

— Запоминайте, где они! А то темно, потом не увидим, — предупредил Гилл. — А ты доставай свой горшок. Что там?…

— Нормально. Немного остыло, но я сейчас раздую, — ответил парень в плаще. Мощно работая молодыми лёгкими и подсыпая время от времени в горшок мелкую щепку, он снова разжёг угли. — Готово!

Все по очереди зажгли просмоленные щепки и разбежались к своим деревьям.

Вдруг что-то вспыхнуло и с треском принялось раскидываться яркими искрами огня. Раздался многоголосый стон восхищения. Один за другим стали загораться и остальные огневики. Всполохи огней и поднявшийся шум могли разбудить и мёртвого, но Гилл на всякий случай метнул в окна несколько снежков.

— Хватит, — остановил его кто-то. — Я увидел за окном тень. Там уже видят.

— Прячьтесь! — страшно прошипел Гилл.

Все отбежали в тёмноту сада, за заснеженные стволы деревьев — наблюдать за творением рук своих.

Картина была завораживающей. Яркие белые искры, разлетающиеся во все стороны ночи, живой треск и шипение… Когда потух последний огневик, все перевели дыхание, возвращаясь в тёмную и морозную реальность, и чуть ли не заново вспоминая, кто они и зачем сюда пришли.

Потом без лишних слов, ещё находясь под впечатлением прошедшей феерии, бесшумными тенями выскользнули из садика. Дело было сделано…

…Возле окна молчаливо и спокойно стояли две девушки. Нежданный фейерверк закончился, в непроглядной тьме виднелись разве что светлые пятна снега, но отойти от оконного проёма казалось чем-то вроде маленького предательства. Память ещё сверкала зрелищем рукотворного звездопада.

— Не пойму я тебя… Что тебе ещё надо?… Да если бы мне такое… Если бы мне…

Дженева переступила босыми ногами по холодному полу. Ответный шёпот раздался нескоро.

— Не моё это. Просто не моё… И странно, что ты не можешь этого понять.

Гражена замолчала — но темнота вокруг, скрывающая лица, настойчиво и мягко звала на бСльшую откровенность.

— Я ведь даже не злюсь на него за то. Да и он такой человек — ну нельзя на него долго злиться, просто нельзя… Ну просто ничто во мне не будится! Не отзывается. Разве что только какое-то разочарование.

— Может, он напоминает тебе Тэиршена?

— Нет. Он совсем другой… Знаешь, он похож на эти огни: красиво, ярко, ух, ах!… Только всё так быстро, скоропалительно, и ни света, и ни тепла. А вот, к примеру, уголь… непривлекательный, чёрный весь… А горит — долго. И тепло от него.

— Ты думаешь, он быстро прогорит?

— Не знаю… Нет, я о другом. Ладно, — Гражена отвернулась от окна. — Давай уже спать. Завтра рано вставать.

На следующий день в нужное время Гилл стоял в широком, пустынном коридоре, пряча в складках длинного плаща настоящий живой бутон, который он всеми правдами и неправдами раздобыл в дворцовой оранжерее. Заблаговременно радостное ожидание быстро закончилось: дверь напротив распахнулась, открыв взору трепетно-знакомый облик. Гражена перешагнула сквозь падавшую из окна полоску света яркого, морозного дня, отчего её стройная фигура в строгом тёмном платье, её тонко-очерченное лицо в ореоле воздушных чёрных волос на невыносимо долгое мгновение стали словно сотканы из лунного серебра.

Гилл широко поклонился, нисколько не скрывая счастливой улыбки, и раскрыл навстречу ей ладонь с алым огоньком на тонкой, колючей ножке.

— Здравствуй, моя красавица. Я не видел тебя целый день.

Не останавливаясь, хотя и чуть притормозив движение, Гражена кивком поблагодарила его за цветок и так же кивком показала на причину, почему она сейчас не может взять его. Гилл шагнул к ней, намереваясь освободить её от ноши стопки толстых книг.

— Не надо, — коротко бросила девушка. — Извини, я спешу. Мне нужно отнести это.

Проходя рядом с ним, она вежливо улыбнулась ему и, неуловимо тонко качнувшись в сторону, чтобы всё ещё вытянутая его рука не могла достать её, предложила:

— А розу — о, какое чудо! — дай ей. Она мне потом отдаст.

Гилл автоматически бросил взгляд на Легину — и снова целиком и полностью повернулся к Гражене. Но та уходила пустым, длинным коридором.

Когда она скрылась за поворотом, Гилл медленно перевёл глаза на уже оказавшуюся рядом Легину.

— Привет, сестрёнка! Как у тебя дела? — обняв её за плечи, нарочито весело поинтересовался он.

Легина вздрогнула.

— Что ко мне в гости не заходишь? Нет времени? Или не знаешь, где я живу? Ну тогда хоть скажи, где сама живешь. Я навещу тебя. Как-нибудь. И ты заходи. Моя мама будет рада тебе. Она гостей не любит, но ты — ты совсем другое дело… Чего грустная-то? — тряхнул он её, словно намереваясь этим оживить её. Одна мысль пришла ему в голову. — Если кто тут тебя обижает, ты только скажи. Я разберусь. Гина, поняла?

Она выдавила из себя кивок.

— Ну, приятно было с тобой поболтать. Заходи, если будешь в наших краях. А мне пора бежать.

Руки Гилла упали с её плеч — и от этого словно и его мысли оставили её саму; Легина, по-прежнему не отводившая от него глаз, хорошо заметила это. Его лицо было таким, какое обычно бывает у человека, считающего, что никто на него не смотрит: задумчивое, чуть неуверенное и как будто не здесь.

Он ушёл, торопясь и не оглядываясь.

…Легина подошла к пыльному, рассохшемуся подоконнику, на котором нереально-ярким сном лежал начинающий уже увядать цветок. Медленно-медленно протянула к нему руки — но вдруг, сильно покраснев, от чего её обычно бледное лицо стало почти одного цвета с бутоном, отдёрнула их и быстро зашагала прочь.

Оставив чужой сон на чужом подоконнике…

* * *

Перед зимними праздниками в Венцекамень почти день в день вернулись Кастема и Айна-Пре. Кастема ещё распаковывал вещи, когда к нему заглянули первые гости.

— Здорово, непоседа, — широко улыбнулся Чень. — Как съездил?

— Нормально… Вы, как, разделите со мной обед? А то я проголодался, мочи нет. Тогда я скажу, чтобы Фаюнг накрыла на троих.

— Прикажи уж на четверых, — поправила его Кемешь. — Скоро должен подойти Айна-Пре.

— Хорошо… Как тут у вас, всё ли ладно?

Чень сел в широкое, грубо сколоченное деревянное кресло.

— Да не так, чтобы совсем всё ладно… Третьего дня случился пожар на причальных складах. Сгорела куча леса, который ещё осенью сплавили из Мохони… В левобережной Астарении на скотину напал мор. А крестьяне так торопятся резать ещё не заболевших коров, что весной детям и молока не будет… У старой леди Мерривей случился удар. Она очень плоха. Королева теперь в трауре. Это ведь последняя её фрейлина, с которой она приехала в Рению… Ну а ты что выездил? Мы тут наслышаны о твоих подвигах.

— Да уж, — рассмеялся всё ещё возящийся с дорожными вещами Кастема. — Сага о том, как ренийский чародей перепил хассанеянских купцов. Ну, шутки шутками, — продолжил он сдержаннее, — а выигранных от пари денег хватило закупить достаточно дольденского хлеба. Так вот… Там ведь, что летом не вытоптали войска, то зимой ушло за долги.

— Нет, так дело не пойдёт! Ты нам подробно расскажи, как всё было, — глаза Ченя нетерпеливо блестели.

— Не приставай к человеку, — вступилась за товарища Кемешь. — Видишь, устал с дороги!

— Да ничего. Сейчас всё и расскажу. Только пошли уже обедать. Есть хочу, жуть… А дело было так…

В столовой комнате весело горел камин. Отблески огня играли на гранях стаканов. Сдержанно стоящая в стороне служанка с неодобрением поглядывала на слишком шумный разговор за столом. После первой перемены блюд в комнату без стука вошёл Айна-Пре, румяный и бодрый с мороза. Фаюнг ещё больше поджала губы на его запанибратское появление. Тут Кастема заметил, что на столе не оказалось четвёртого прибора. Почти смиренно он напомнил служанке, что она забыла сделать. Когда та демонстративно послушно скрылась за дверями кухни, Кемешь в осторожных выражениях выразила удивление её поведением. Кастема нарочито испуганно огляделся по сторонам и понизил голос до шёпота.

— Иногда мне кажется, что это она хозяйка в этом доме. А не я.

— Умеешь ты баловать слуг, — пожал плечами Айна-Пре. — Я себе такого не позволяю.

— Что-то ты не в настроении, — пригляделся к нему Чень. — Рассказывай, что случилось. Как съездил? Нашёл то, что искал?

Айна-Пре дождался, пока вернувшаяся служанка не закончила свою возню с тарелками и не вышла из комнаты, повинуясь полученному от хозяина знаку.

— Кажется, нашёл… Но не уверен.

— Рассказывай по порядку, — попросил Кастема.

— Хорошо. Из всего того списка учеников чародеев вешкерийского Круга к тому времени, как я туда приехал, осталось только двое. Во-первых, хозяйка хутора, крепкая пожилая женщина, вся жизнь которой подчистую заполнена хозяйством, детьми и внуками. Про свою чародейскую юность вспоминать не любит. Там чисто… Во-вторых, бродячий фокусник, одноглазый Лис. Я его едва нашёл. Когда Круг распался, он поначалу пробовал использовать свои ещё не очень значительные умения… и даже пытался самотужки овладеть остальными чародейскими тайнами. Благо, ему досталась почти вся библиотека Круга. Судя по тому, что я от него услышал, он был настойчив и честолюбив. Сейчас он развлекает нехитрыми трюками деревенские ярмарки. Там тоже чисто.

— Это всё? — после паузы спросила Кемешь.

— Нет. Был ещё один. Дареджей.

— Если верить нашим записям, он вот-вот должен был войти в Круг, — уточнил Чень.

— Да. Он у них был одним из самых способных учеников. И, судя по всему, он ничего не забыл и ничего не простил. Дареджей много лет был у "вешкерских братьев", говорят, даже командовал сводными отрядами в Большом восстании. Потом на несколько лет исчез — и объявился в Местании, драгунским капитаном, а затем и полковником. В самом начале этой войны был тяжело ранен и попал к нам в плен. Долго болел, но так и не выкарабкался. Буквально за день до моего второго приезда в Вешкерию он умер. Сведения точные.

— Значит, ты с ним не встретился? — нетерпеливо спросила Кемешь.

— Нет.

— Эх, плохо…

— Плохо, конечно. Теперь уже и не узнать точно, его ли рук это дело…

— Почему же, — поправил его Чень. — Если у нас больше «дыр» не будет, значит — его.

— Да, придётся ждать, — нехотя согласился рассказчик. — Просто ждать. Впрочем, у меня есть ещё одна ниточка. К раненому Дареджею из Венцекамня приезжал какой-то родственник, скорее всего брат. По имени не то Челеней, не то Чебутар…

— Черендар. Младший брат по матери, — уточнил Чень. — Я нашёл это в бумагах. Уже после твоего отъезда.

— О! И я хочу найти его. Может, хоть через него мне удастся увидеть. Всё-таки кровное родство.

— Черендар, Черендар, — задумчиво протянул Кастема. — Где-то я слышал это имя… Вспомнил! Они с женой держат трактир возле старого порта. Где-то рядом с часовой башней.

— Точно! И мне говорили про трактирщика! Названия заведения не помнишь?

— Нет.

— Ничего, найду его, — кивнул тот, довольный полученными сведениями, и потянулся к ещё нераспечатанной бутылке. — Ну что, выпьем за удачу?

— Нет, только не это! — буквально отшатнулся Кастема. — Извини, но я теперь на вино долго смотреть не смогу.

— Да-да, точно, — доверительно понизил голос Айна-Пре. — Кстати, говорят, вы там под конец сыпали в "золотую гриву" соль и перец, чтобы было не так слащаво? И что потом во всей Асберилли не осталась ни капли вина?

— А в реке — ни капли воды, — буркнул Кастема. — Ну всё, теперь такого понапридумывают…

— А ты нам расскажи, как на самом деле было.

— Да я только что рассказал. Хватит уже… — попробовал тот отделаться, но Чень его перебил.

— Нечего, ничего! Мы ещё раз послушаем! — и даже подался вперёд, для большей убедительности.

Кастема обречённо оглядел лица друзей.

— Ладно, — сжалился Айна-Пре. — Не хочешь ты, я сам расскажу. Подробно и в деталях. А ты будешь только поправлять, если где не так.

Изменившийся в лице Кастема издал нечленораздельный всхлип — из которого, впрочем, тут же родился негромкий смех. Дрогнул смехом и Чень. Кемешь тактично прикрыла ладонью губы, но её выдавали трясущиеся плечи. Последним засмеялся Айна-Пре.

Их смех отражался друг в друге, набирая силу.

Пока не превратился в оглушительный, дружный хохот.

* * *

Друзья похожи на лето. Когда оно есть, ты воспринимаешь его как должное, как само собой разумеющееся, и даже позволяешь себе капризно жаловаться на жару или на надоедливых августовских мух. А когда лето уходит, тебе очень начинает его недоставать. И может даже ещё не все деревья пожелтели и опали, а ты уже мечтаешь, чтобы оно поскорее вернулось.

Но между ними есть и важная разница. Если тёплое время года нельзя вернуть своими усилиями, то дружбу не только можно, но и должно.

Примерно к таким суждениям пришла, в конце концов, Дженева. От той встречи в Бакалавратке у неё появилось неприятное чувство оставленности, которое никак не хотело перестать грызть её сердце. Вынужденное обдумывание его причины в один прекрасный день оформилось в такое простое решение всё исправить и всё вернуть.

О, эта самоуверенность юности!…

Приняв решение, Дженева принялась действовать. Результатом её действий оказалась их совместная, на троих, вылазка в первый день праздника зимнего солнцеворота. Которая, впрочем, очень скоро закончилась тем, что Лартнис, заведя их в незнакомое заведение не очень высокого пошиба, куда-то убежал "на минуточку". Минуточка длилась и длилась… Болтавшая за двоих Гражена глянула на опущенные плечи Дженевы.

— Может, уже пойдём отсюда? Не нравится мне здесь…

— Подожди. Вдруг Лартнис сейчас вернётся, а мы уже ушли. Будет не очень красиво… Так что там дальше, нашла леди Олдери те золотые пуговицы?

— Нашла, — скучно вздохнула Гражена. — Потом их прислали от королевы. Их случайно увидели у Веринеи, среди её стеклянных бусинок, парчовых обрезков и прочих безделушек. Леди Олдери говорит, что маленькую принцессу уже прозвали сорокой, за страсть тянуть всё, что блестит. Потом перед тёткой извинились, но всё равно, осадок остался ещё тот…

— Ага… Бывает… — односложно поддакнула Дженева и снова тяжело замолчала.

Гражена открыла было рот, чтобы снова предложить уйти, но ей помешали.

— Барышни, не хотите выпить с нами? — донёсся не очень трезвый голос с соседнего столика.

Дочь барона лишь бросила в ту сторону взгляд, от которого завяла бы и трава.

— Я заметила, он давно на тебя поглядывает, — зашептала немного оживившаяся Дженева. — Похоже, ты ему нра-авишься.

— Я всем нравлюсь, — отрезала та.

Тут на её лице от какого-то воспоминания заиграла ироничная улыбка. Заинтригованная Дженева ещё больше оживилась и принялась подначивать подругу рассказать её всё. Гражена не стала особо долго упираться. Коротко оглядевшись по сторонам в поисках излишне любопытных ушей и заговорщически понизив голос, она рассказала, как на днях её позвала к себе леди Олдери и в сдержанных выражениях передала ей свой недавний разговор с лордом Рэгхилом. В общем, судья решил, что он уже достаточно продемонстрировал как своё высокое положение и основательную благоразумность, так и добропорядочность своих намерений. И попросил у леди Олдери руки её юной родственницы.

— А она что? — восхищенно выдохнула Дженева.

— А она сказала, что решать мне самой и что она передаст мне его предложение.

— А ты что?!

— А я… — посерьёзнела Гражена. — Я представила, как всю оставшуюся жизнь перед моими глазами будет мелькать его длинная фигура… и есть я буду не то, что люблю сама, а то, что любит он. В общем, я сказала леди Олдери, что полагаюсь на её деликатное умение подсластить любую пилюлю.

— Да ну?!

— Ага, — улыбнулась Гражена. — Так что теперь тёткины званые обеды, похоже, будут лишены его многословного присутствия.

— Нет, ну какие красивые барышни! — раздалось совсем рядом.

Гражена едва успела затормозить взглядом неопрятного взлохмаченного парня, который явно собирался шлёпнуться за их стол.

— Терпеть не могу пьяных! — нарочито громко и по слогам продекламировала Гражена, гневно глядя в воздух, поверх всех голов.

От стойки раздался сердитый южный говор хозяйки.

— Габри, не приставай к другим посетителям, или я позову мужа, забыл уже, сядь на место или… — её немного крикливый голос потихоньку становился всё тише и тише, пока от него, в конце концов, не осталось только недовольное бурчание. Но слова её и так уже возымели действие. Со словами "хорошо, хорошо, тётка Олли", присмиревший Габри вернулся к своей компании. Инцидент был исчерпан.

— Терпеть не могу пьяных, — глухо повторила Гражена.

— Давай-ка мы действительно уйдём отсюда, — запоздало согласилась Дженева. — Прямо сейчас! А Лартнису я ещё скажу насчёт того, куда он нас привёл… Нет, подожди, не вставай, — изменила она решение. — Пусть они сначала уйдут.

Гражена согласно кивнула: тот парень сейчас поднял свою компанию и они все вместе отправились на выход. И правда, будет благоразумно не сталкиваться с ними лишний раз.

— И вот что я тебе ещё скажу насчёт Лартниса, — решилась посуровевшая Гражена. — Похоже, война его испортила. Так что ты, подруга… не обманывай себя. И не переживай ты так, — уже мягче продолжила она, заметив, как вдруг опустились плечи Дженевы. — Кто-то уходит, кто-то приходит.

Дженева промолчала на многозначительность последних слов. А ведь точно — надо было соглашаться с тем предложением насчёт праздников, которое туманно прозвучало от Юза.

Они посидели ещё немного, откровенно скучая и обсуждая унылую мысль — что, если вдруг праздники продолжатся так же, как и начались… Расплатились с хозяйкой, получив от неё со сдачей кучу наставлений не шутить с огнём, легкомысленно гуляя в одиночку там, где их могут обидеть, а с ними не будет тех, кто сможет их защитить, и вообще они по виду благородные барышни, а заходят в такие места… — короче, девушки едва вырвались из её немного приставучей заботливости.

На ярко освещенной улице было шумно и многолюдно, несмотря на ударивший к вечеру крепкий морозец. Дорогу им часто пересекали группы нарядно одетых людей. Из соседних зданий доносились звуки весёлых скрипок и топот танцующих ног.

— Домой идём?

— Да куда же ещё? Поздно уже. — Гражена поплотнее закуталась в тонкий плащ. — Ты дорогу помнишь? Я плохо знаю Старый порт.

Дженева внимательнее огляделась по сторонам.

— Вроде помню. Да тут и заблудиться-то трудно. Нам пойдут все дороги, что поднимаются вверх, от реки… Что там твоя Терестина, когда свадьбу играют?

— Пока точно не знаю. Слышала, летом вроде хотят…

Улицы постепенно пустели от праздношатающегося люда, да и горящих фонарей становилось поменьше. Район, честно говоря, был ещё тот. А праздничный шум и суета, дававшие чувство безопасности, остались позади. От настороженной тишины вокруг болтовня девушек сама собой превратилась в шёпот. Дженева даже пару раз испуганно оглядывалась на чудящиеся ей звуки торопливых ног.

После долгого перехода по тёмной улице, которая была больше похожа на ущелье, они увидели впереди светлоё пятно от фонаря и припустили к нему, почти бегом. Дальше уже шла более-менее знакомая часть города. А вот и люди снова появились: под дверями какого-то дома стояла маленькая толпа; похоже, они кого-то оттуда ждали. Переведя дыхание, девушки замедлили ход и принялись шутливо подначивать друг друга за страх, которому только что поддались.

От толпы отделилась фигура и шагнула к ним в тусклый свет фонаря.

— Какая встреча, красавица!

…Потом Дженева пыталась понять, была ли эта встреча случайна или же Габри с приятелями проследили за ними. Этот вопрос так и остался открыт; она не пришла к какому-то определенному выводу. Но в тот момент ей было совсем не до этого. Пустая улица, желтый круг грязного снега под единственным фонарём, стоящая осторонь в темноте кучка людей с неизвестными намерениями — и явно довольный новой встречей тот самый пьяный парень, который приставал к ним ещё в трактире…

Гражена, не останавливаясь, смерила его взглядом, не предвещающим ничего хорошего.

— Иди проспись!

Слова её вышли довольно грубыми. Габри тут же не преминул воспользоваться этим для продолжения разговора.

— Такая красивая барышня — и такая грубая. А мы как раз хотели пригласить тебя с нами в гости.

— Вот ещё! — презрительно бросила Гражена и отвернулась от него.

— Нет, п-подожди! — бросился за ней вдогонку парень и попробовал схватить уходящую девушку. В его движениях не было особой агрессии, скорее просто пьяная бесшабашность и бесцеремонность. Гражена, не останавливаясь, довольно зло оттолкнула его назад. И от её толчка ему словно передалась часть её злости. Габри собрался и сделал новый бросок в сторону уверенно шагающей Гражены, и на этот раз более удачно. У него получилось крепко схватить её и повернуть к себе лицом.

— С нами так н-нельзя! — крикнул он и тряхнул её. — Слышишь, красавица, не дури!

…Кровь бросилась Гражене в лицо. Она вдруг увидела себя в Астагре, в том знойном безветренном воздухе, где прямо над ней нависало такое же пьяное лицо Тэиршена, услышала его интонации "слышь, красавица, не дури"… Как будто её жизнь сделала полный круг и вернула её на старое место…

Только она сама сейчас была другая! И эта другая Гражена уже не пропала бы бесследно в омуте страха и бессилия!…

Гражена почувствовала, как гнев поднялся в ней, поднялся могучей и огненно-радостной волной. На этой волне она сделала какое-то лёгкое и простое движение, высвобождаясь из захвата, и, не задумываясь, что делает, вложила всё своё огненно-радостное тело проснувшейся тигрицы в простой удар. Мерзкое, пьяное лицо отлетело в сторону, и вместе с ним отлетел и Габри.

Раздался глухой стук удара непокрытой головы обо что-то твердое. Габри замер бесформенным кулем неопрятного вида.

Этот глухой стук разбудил компанию, до сих пор спокойно наблюдавшую происходящее. С лёгким вздохом изумления, в котором тут же проявились рассерженные нотки, товарищи Габри двинулись к стоящим девушкам. Сначала медленно. Потом всё быстрее.

— Бежим! — испуганная Дженева дёрнула подругу за рукав. Но та, кажется, даже не услышала её. В ней играло опьяняющее бешенство, неугасимо разгоревшееся от долгожданной расплаты за давнее унижение.

Дальше всё произошло очень быстро.

Гражена с едва слышным рычанием огляделась вокруг.

Дружки Габри целеустремлённо двигались к ним. На лицах тех, кто попадал в свет фонаря, было явственно видно намерение поквитаться за незаслуженную обиду их друга.

Гражена бросилась к заснеженной куче мусора, ждущей не то весны, не то пожара, и с хриплым рыком выдернула оттуда крепкую палку.

Увидев это, парни только ускорили свой шаг. Теперь и в темноте их лица светились злостью.

— Ну, бешеная, берегись, — прохрипел шедший впереди толпы.

Дженева заорала и бросилась к стене заборов и домов, стучась в запертые двери и калитки.

Гражена перехватила древко поудобнее. В её родных краях палка была распространенным оружием, особенно среди простонародья. И хотя ей самой, мягко говоря, очень редко удавалось попрактиковаться в этом воинском искусстве, она достаточно часто видела и шуточные, и настоящие схватки. Сейчас память преданно подсказывала и правильную стойку, и правильную хватку.

Только на что она могла рассчитывать, против почти десятка молодых мужиков явно негалантной наружности?…

Метавшаяся Дженева, почти потерявшая от страха голос, разглядела в темноте приближающуюся в их сторону фигуру крепкого мужчины — и с хриплым полувсхлипом-полувоплем кинулась в его сторону. Впрочем, он и сам, похоже, всё заметил и припустил к ним. Дженева повернулась и бросилась назад, к подруге.

— Ну? Кто первый? — в голосе Гражены плескалась неподдельная ярость. — Кто, х-холопы?

— Ты сама, девка, напросилась!! Давай, ребята!…

По поданному знаку они рассредоточились широкой дугой. Гражена отскочила назад, чтобы не оказаться захваченной в кольцо. Но и они двигались вперёд и в стороны, предусмотрительно оставаясь вне её досягаемости.

Дженева подскочила прямо к парням, и, чуть ли не плача "ну ребят, ну не надо, ну пошутили и хватит", попыталась затормозить собой их неумолимое движение. Её тут же и молча отшвырнули в сторону.

Ощерившись, Гражена закружила палку сумасшедшей мельницей. Нападающие дрогнули и остановились. Гражена издала победно-яростный вопль — они поняли, с кем имеют дело! — и снова перехватила оружие на верхнюю стойку. Сейчас она готова была сразиться со всем миром.

Но заминка произошла не из-за продемонстрированного ею боевого приёма (хотя он, и правда, получился впечатляющим). За спиной Гражены на сцене появилось новое действующее лицо — и те парни сразу поняли, что его потенциальное действие может оказаться значительно более серьёзным, чем от двух сопливых девчонок, пусть одна из которых и не на шутку вооружена сломанным черенком от лопаты. Айна-Пре приближался как стремительно катящийся с горы здоровенный камень: кто не успел уйти с его дороги, он сам разбирать не станет!

— Это что здесь? — рявкнул чародей.

…То, что дальше произошло, было невозможно, невероятно и просто глупо. Услышав знакомый голос, Гражена с воплем взвилась в воздух и прыжком повернулась в обратную сторону — теперь направляя своё импровизированное оружие против подошедшего защитника!

— К чёрту! — рявкнула она ему в ответ. — Т-ты!!

И это было так странно, что все вокруг на мгновение оцепенели. Замерли в своём танце, наверное, даже редкие снежинки… А когда это мгновенное оцепенение, длившееся, казалось, целую вечность, схлынуло — всё изменилось, хотя внешне сцена оставалось такой же: стоящие друг напротив друга удивлённый Айна-Пре и яростная Гражена с грозно поднятым оружием; Дженева, почти убитая тем, что вдруг сделала подруга; с тихим стоном пытающийся встать Габри и его нелепо остановившееся дружки.

Внутреннее чувство изменения оказалось таким сильным, что его почувствовали даже нетрезвые и распалённые злостью парни. В этой ситуации, в новом противостоянии они были лишними.

Глупее не бывает!…

Конечно, можно было и дальше разбираться за нанесённую им обиду — но это чем-то было похоже на попытку погреться в лучах вчерашнего солнца. То, как их противник легко и не задумываясь подставил им спину, лишало их возможную забаву всякого интереса.

Для сохранения своего лица бросаясь негромкими эпитетами вроде "точно бешеная…", "ещё укусит…", они, не сговариваясь, развернулись, подхватили Габри и не спеша отправились дальше по своим делами.

Их уход со сцены заметила только Дженева: ни Гражена, ни Айна-Пре, похоже, уже ничего не видели, кроме друг друга.

Дочь барона всё так же стояла, занеся оружие и дрожа от ярости.

Чародей смотрел на неё с выражением какого-то удивлённого недоумения; не то, что бы замерев, но просто не двигаясь с места и ничего не говоря.

Вдруг его лицо дрогнуло, а уже в следующее мгновение он бросился в поклон глубокого извинения — и так и замер. Гражена зарычала… и, словно немного очнувшись, опустила руки. Потом со всего размаха и с такой силой метнула уже ненужную палку на кирпичный забор, находившийся на приличном расстоянии, что та жалобно треснула.

Айна-Пре остался стоять недвижно склоненным и даже не поднял опущенной головы.

Не говоря ни слова, Гражена шагнула в сторону, обходя стоящего у неё на пути чародея, и решительно зашагала вперёд. Всё ещё не пришедшая в себя Дженева немного пометалась на месте, не зная, что ей делать — бежать ли за Граженой или извиняться перед чародеем — наконец решилась и, всё оборачиваясь на уже выпрямившегося и удивлённо смотрящего вслед Гражене Айна-Пре, неловко побежала вслед за подругой.

Догнала она её, размашисто шагающую, нескоро, когда уже улицы снова стали оживлёнными и шумными.

— Гражен, ну подожди, — выдохнула она, — да подожди же ты…

Гражена резко остановилась и обернулась к подруге.

— Чего тебе?

— Да подожди же ты…

— Чего ты? — уже мягче повторила та.

— Ох, не могу, ноги дрожат… — Дженева прислонилась к стене какого-то здания и бессильно съехала вниз. — Если бы ты знала, ка-ак я испугалась.

— Да? — хмыкнула Гражена. — Трусиха.

— Да куда уж мне до тебя. Ох… Ну ты, конечно… Ну ты, конечно была — ого-го! Как эти — ну помнишь, мы читали? Древние женщины-воительницы!

Польщённая сравнением Гражена подошла к подруге и села рядом с ней, так же опёршись о стену.

— Терпеть не могу пьяных, — в который раз за этот вечер повторила она, но теперь уже гораздо миролюбивее. — Ну что, пойдём? Люди же смотрят.

— Да, сейчас… Если только встану, — со смехом призналась Дженева.

Гражена засмеялась вслед ей и, легко поднявшись на ноги, помогла подруге принять вертикальное положение.

— И хорошо, что Айна-Пре оказался там, — негромко, как о чём-то неважном пробормотала отряхивающаяся Дженева.

— К чёрту твоего Айна-Пре! — ощетинилась дочь барона.

— А извиниться перед ним тебе бы всё-таки стоило, — решилась Дженева, подняв свой взгляд прямо в её глаза.

Гражена глухо посмотрела в её посерьезневшее лицо. И отрезала:

— Обойдётся.

* * *

Барон Трене Гордый, отец Гражены, не любил хвастунов. Если кто-то при нём начинал распространяться — мол, я умею то-то и то-то, а ещё вот что могу — Трене нарочито равнодушно бросал: "А во вчерашний день сбегать можешь?". И что-то было в этих словах, от чего собеседник скучнел и переводил разговор на другое.

Гражена ещё маленькой восприняла этот урок — не пытаться выдавать из себя больше, чем ты есть. В глубине души она даже гордилась тем, что отец никогда не предлагал ей самой сбегать во вчерашний день.

Но одержанная ею в тёмном переулке тройная победа впервые пошатнула веру в мудрость ясного понимания невозможности вернуться в минувшее.

О, несомненно, было очень приятно знать, что ты не только не испугалась нападения мужичья, но и смогла достойно отразить его.

И какой сладкой песней разливалось во всём теле осознание: у неё наконец-то получилось доказать Айна-Пре! О, каково было вспоминать, как дрогнуло его недоумённое лицо, как он склонился пред ней!

Но всё это меркло перед неимоверным чувством облегчения и освобождения, которое вдруг и щедро родилось от третьей победы; победы над тем, кого не было тогда в том переулке; победы над тем, что давно минуло.

В том переулке не пьяный Габри отлетел от её такого лёгкого и точного удара; это был Тэиршен. Тот Тэиршен из прошлого лета, которого она ещё несколько секунд назад любила всем сердцем — и одновременно тот Тэиршен, который уже в следующее мгновение нависал над ней неотвратимым, деревенящим ужасом. Тот Тэиршен, который, как оказалось, тяжёлым грузом жил все эти долгие месяцы в её памяти.

Гражена словно вернулась в давно прошедший день давно минувшего лета — и не просто вернулась, но и исправила допущенную там ошибку. Одним ударом она освободилась от того чувства страха, от стыда за слабость и бессилие и от неуловимо преследовавшего её с тех пор запаха гнилой моркови.

Как это оказалось просто!…

И как вовремя. Буквально несколько дней спустя после той незабываемой ночной прогулки по старому порту Гражена влетела в комнату Дженевы, только что вернувшейся со своих уроков, и с порога, на одном дыхании, выпалила:

— Они приехали сюда! Они нашли меня! Ты не представляешь!…

Дженева непонимающе обернулась к явно чём-то взбудораженной подруге. Та с размаху хлопнулась на своё любимое канапе и сжала замком руки на груди. Наверное, чтобы не было видно, как они дрожат.

— Ты не представляешь! — повторила она и тряхнула головой.

Набрав побольше воздуха, Дженева села рядом.

— Кто они?

Гражена одарила её коротким взглядом с сумасшедшинкой. И тише добавила.

— Барон Эрниверн и его сын, Тэиршен.

От удивления Дженева закашлялась. Когда очередная её попытка выдавить из себя что-то членораздельное закончилась всё тем же голосовым шумом, Гражена не выдержала и тихонько засмеялась.

— Ладно, не напрягайся уже так… — слишком быстро отсмеялась она. — Я поняла, что ты хочешь спросить. Я сейчас всё расскажу. Ой-й-й…

Рассказ, собственно, оказался коротким. Сегодня днём барон Эрниверн и Тэиршен подошли к Гражене в университете. После недолгой прелюдии в виде "встреча земляков в чужом городе" барон в весьма осторожных выражениях выразил своё сожаление по поводу недоразумения, которое позапрошлым летом случилось между "милой Граженой" и "моим недотёпой". Надменно державшаяся Гражена ещё выше вскинула голову. Барон Эрниверн сокрушённо покивал, объясняя, почему он так долго не знал обо всём, что случилось, а как только узнал — так сразу… И если милая Гражена ещё не против, они могли бы наконец-то отыграть так глупо сорвавшуюся свадьбу…

— И знаешь, — задумчиво объясняла Гражена подруге, — когда я тут же сказала на это "Нет!", по-моему, это его… ну, обрадовало. Это было едва заметно. Но это было. Клянусь, это было!

— Ничего не понимаю… А дальше что?!

— Да вот почти и всё. Я ушла, они остались. Ах, и вот ещё: когда я уже уходила, Эрниверн попросил у меня прощения… Подожди-ка, — перебирая детали воспоминаний, Гражена вдруг наткнулась на что-то важное. — Да… Он действительно попросил прощения. Вроде как за «недотёпу-сына». Ну, всё такое… Но на самом деле, — повысила она голос, — на самом деле он просил у меня прощения за них обоих.

— А-а-а… Вот оно что, — протянула Дженева.

— Ну да, конечно! — нервно всхлипнула Гражена. — Я поняла, что меня тогда задевало в их виде. Они чего-то боялись! Понимаешь?!

Дженева невесело рассмеялась.

— Они, наверное, узнали, что ты стала учеником у чародеев.

— И решили, что будет безопаснее…

— …не иметь тебя врагом.

— Точно. Провинциалы! — подвела чуть презрительный итог Гражена. — Впрочем, могли и не стараться. Сдались они мне оба, чтобы о них даже думать!… Нет, — поправилась она в ответ на ироничный взгляд подруги, — поначалу, конечно, чего-то такого мне и правда хотелось. Поквитаться… И всё такое… Только это было поначалу! А потом…

И она отрицательно покачала головой, медленно и широко. Наступила долгая пауза, во время которой девушки глубоко задумались, каждая о своём. Устоявшееся молчание прервала Дженева.

— А ты не думала… Ты не хочешь… Ну, снова? С Тэиршеном? — осторожно и запинаясь поинтересовалась она.

— Нет, — низкий голос Гражены сейчас был спокоен и твёрд. — Тэиршен — вчерашний день. Да… И пусть во вчерашний день можно вернуться… Но жить в нём не хочется! Короче, пусть он берёт мое прощение и валит с ним на все четыре стороны!

Она откинулась назад, на жёсткую спинку канапе, и, замахав в воздухе ногами, захохотала.

— Ого-го, пусть пользуется тем, что я сегодня добрая и щедрая! Ого-го, мне не нужно вчера, у меня будет завтра! Самое лучшее в мире завтра!… И у тебя, кстати, тоже, — нахохотавшись и намахавшись, выдохнула она расслабленно. — Я сегодня добрая…

* * *

Но на этом взаимопроникновение минувшего и нынешнего не закончилось. Следующее послание из прошлого ожидало Дженеву. Правда, оно был немного другим, да и закончилось иначе.

В тот день дежурившему во флигеле чародеев Кастеме нужно было срочно уйти куда-то по своим делам — и он наспех попросил Дженеву посидеть вместо него, пока не вернётся. Дженеве это было не впервой; она легко согласилась подменить учителя. Зато Юз, который случайно присутствовал при этом разговоре, казался слегка озадаченным.

— А что, нельзя было просто так уйти? — поинтересовался он, дождавшись, пока довольная Дженева не займёт освободившееся после Кастемы место.

— Нельзя, — строго ответила она. — Днём здесь всегда должен кто-то быть. Понимаешь, если вдруг кому-то понадобятся чародеи, всегда есть место, где их можно найти.

— Ну ты-то ещё не чародей.

Дженева пропустила мимо ушей чуть ехидные нотки.

— Ну и что. Я их ученик. И оч-чень неплохо смотрюсь здесь.

Юз положил на полку книгу, которую до этого листал, и вздохнул:

— Пойду я…

— Зачем? Оставайся, — тут же предложила ему Дженева. — Посидим, поболтаем. Что там, кстати, с Михо? Он, наверное, тебе больше рассказывает.

Потоптавшись, Юз шагнул-таки в её сторону и сел на лавку.

— Вчера ему опять пришло письмо из дома.

— И? — решилась она пришпорить замолчавшего товарища. Последнее время Михо всё чаще жаловался на какие-то неприятности, досаждавшие его многочисленным мохонским родичам.

— И он уже точно решил съездить туда посмотреть, чем он может там помочь.

— А когда он едет? Не знаешь?

Юз отрицательно мотнул головой — и повернулся на звук открывающейся двери. В комнату входил астарен средних лет, по виду небогатый мастеровой. Теребя в руках шапку, он остановился у входа, внимательно оглядел с любопытством смотрящих на него молодых людей. И, приняв решение, повернулся к Юзу.

— Света и тепла тебе, парень. Я ищу Дженеву, дочь гончара Бартена из Астарендоуина. Мне сказали… поискать её здесь. Знаешь такую?… Ну, Дженева, — уже нетерпеливее повторил он, сердито зыркнув на невежливо молчащего парня.

Но раздражающее его молчание Юза происходило от совсем другой причины: тот просто ждал, что ответит сама Дженева. Мало ли что; мало ли кто её ищет: может, она не хотела бы иметь с этим мужиком никакого дела. И точно — вон, как странно она на него смотрит…

— Ты ищешь дочь Бартена? — изменившимся голосом пробормотала Дженева. А когда тот повернулся к ней, с хриплым возгласом окончательного узнавания покачнулась вперёд. — Так это т-ты… Б-бартен!

Астарен, резко переставший ломать шапку, уставился всё ещё сердитым взглядом в её лицо.

— Зачем ты меня ищешь? — крикнула она.

И что-то такое было в её крике, что Юз поднялся, явно собираясь уйти.

— Нет! — вскочила она вслед ему. — Останься! Пусть мой отец!…

Её голос сорвался, не договорив, что именно пусть. Бартен переступил с ноги на ногу и снова принялся мять шапку. Но уже не так сильно.

Юз сел обратно.

— Зачем ты меня ищешь?!

— Поговорить хочу, — буркнул Бартен. По его лицу, фигуре, а особенно по рукам, было ясно видно, что он чувствует себя не в своей тарелке. Он был из той породы людей, которые в любом затруднительном положении привычны к сердитому окрику, к ругательству, а то и к размашистой оплеухе. Такие люди и просят, словно виноватят.

— О чём нам с тобой говорить? — никак не могла успокоиться Дженева. — Может быть, ты хочешь узнать у меня, как я жила у бродячих артистов?! Которым ты меня отдал?… Или — продал?… И много ты тогда на этом заработал, отец?!

Бартен скрипнул зубами, но сумел как-то подавить ответный гнев, уже пятнавший багровой краской его щетинистые щеки и бугроватый лоб.

— Ты это… помолчи сперва. Я это… Может, я пришёл просить у тебя прощения.

Словно подкосившись, Дженева мешком села в своё кресло. Слишком недавно случилось то же самое с Граженой; слишком были свежи в памяти все те мысли, разговоры и объяснения, которые были вызваны такой же самой просьбой о прощении.

Дженева всхлипнула. Что ж… Всё верно. Она ведь тоже учится у чародеев!

Согнувшись и спрятав лицо в ладонях, она помолчала. Потом медленно выпрямилась. И, подняв уставшие глаза на всё так же стоящего отца, пробормотала:

— Хорошо. Я не буду держать на тебя зла.

— И правильно, — согласно кивнул Бартен. Теперь он выглядел почти спокойным и почти довольным. Так и не дожидавшись приглашения, он пододвинул к себе табуретку и, проверив её на всякий случай на крепость, уселся. — Я-то здесь не причём. Чего ж тебе держать на меня зло? Это не ко мне всё. Я, наоборот, сколько мог… И не виноват я перед тобой. А если хочешь знать, кто виноват, так это тоже уже дело прошлое. Помер он, и давно. Я вот только, когда болел… долго болел, тяжело, всю лето и осень… так вот жалел, что правды тебе не сказал. Боялся, помру — а груз-то вроде как на мне останется.

— Ты это о чём? — нахохлилась она. В сердце вдруг кольнуло нехорошее предчувствие.

— Да вот о чём…

Бартен метнул взгляд в сторону спокойно сидящего осторонь Юза. Тот понял намёк и опять поднялся на выход.

— Нет, останься! — почти умоляюще крикнула Дженева. Ей почему-то стало очень страшно, а присутствие молчаливого Юза было ободряющим. — У меня нет секретов от друзей.

— Как знаешь, — коротко согласился Бартен. — Ну так вот… Не отец я тебе. Я Илерину взял, уже когда ты у неё была. Старый барон сказал мне. Знал он, что я её люблю, — лицо его вдруг дрогнуло. — Ревновал я её. Но… Что уж тут… Давно это всё было. В прошлом это всё.

— Старый барон?… - недоверчиво переспросила Дженева.

— Да. Отец нынешнего. И твой отец.

Дженева засмеялась.

— Что ты врёшь?

— Кукушка врёт, — обиделся астарен. — А я правду говорю. Старый барон на эти дела уж какой мастер был. Вон сколько его материных детей у нас по округе разбросано.

И он принялся перечислять имена, загибая узловатые пальцы. Дженева отстранённо смотрела на их ловкое движение, а её память почти самостоятельно подсовывала детали, уверенно складывавшиеся в один узор. Там были и случайно подслушанные непонятные по малолетству слова соседок; и то, что Илерина до её рождения была в усадьбе горничной; и то, как она выделяла её, своего первенца, из всех остальных детей… Внезапно одно соображение пришло ей на ум.

— А почему тогда старый барон не признал меня своим материным ребёнком? — оживилась она. — А?

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Бартен. — Да их у него и так столько было… Одним больше, одним меньше…

— Мужик, ты бы не раскидывался здесь своим мусором, — вдруг заговорил не проронивший до сих пор ни слова Юз. — Чай, не в хлев пришёл.

Шапка, которую астарен всё теребил, была довольно ветхой, так что у его ног уже валялись кусочки войлока и прочая труха. Бартен метнул добродушно улыбающемуся парню сердитый взгляд, его губы дрогнули всегда готовой ответной отповедью — но и только. Астарен раздражённо пошевелился, припечатал шапку к колену и снова повернулся к бывшей дочери.

— Я к тебе как человек к человеку пришёл! Как чтобы поговорить! А если здесь трудовых людей не уважают, то…

— А об этом… ещё кто-то… знает? — почти через силу выдавила Дженева.

— Хм… Да нет. Давно это было. Жёнка моя об этом молчала, характер у неё такой был, всё в себе. Да и мне-то говорить об этом было не с руки, любил я её… Это я тебе первой; когда болел, думал всё. Не хотел помирать с этим грузом-то. Решил, ежели выдюжею, уж найду тебя, расскажу. Чтобы ты не держала зла за то, что я, как мать-то твоя померла, так от тебя и избавился. Да и сама посуди: зачем мне чужой ребёнок-то? И так вдовец с тремя детишками на руках на руках, мал мала меньше. Они, тебе, кстати, привет передавали. Сыны мои уже взрослые, ух! Да и девка по хозяйству уже, тоже подспорье. А ты тоже не пропала, наслышан я, вишь как устроилась, — обвёл он рукой комнату.

— Так, говоришь, никто об это не знает? И нынешний барон тоже? — устало переспросила она, словно это как-то могло помочь ей обрести ушедшую из-под ног почву.

— Да кому об этом надо! Об этом-то и тогда почти никто не знал. А если кто и догадывался… — задумался Бартен. — Те уж сейчас, поди, и забыли об этом. Кому это надо!

— А сам старый барон… он знал?

— Он? Знал, конечно. Илерина-то носила ему тебя, показывала, да… — он закивал головой.

— И что? — с надеждой спросила Дженева.

— Что "и что"? — не понял тот. — Ты лучше скажи, где живёшь. Я тебе гостинчиков привёз, сахарку там, грибочков сушёных, что там ещё. Вот и занесу.

— В доме леди Олдери… На Тополиной улице, — пробормотала она. И замолчала.

Астарен покрутился на табуретке и, стукнув напоследок шапкой о колено, поднялся.

— Ну, бывайте здоровы. Идти мне надо. А к тебе я вечером зайду.

— Подожди, — девушка провела ладонью по лицу, словно пытаясь этим собрать мысли. — Я что-то хотела спросить… Сейчас… А, вот!

— Ну так давай, спрашивай!

— Ага… Соседнюю усадьбу, где барон Эрниверн, знаешь?

— Как не знать?

— Ты, говоришь, болел долго… А они? Что они? Всё ли у них было в порядке? Ну, последнее время?

Бартен хмыкнул неожиданному повороту.

— Да не так, чтобы очень. Я мало что знаю, — признался он. — Мы-то с ними не особенно ладим, но люди всяко рассказывают. Летом как хлеб у них погорел, так крестьяне до сих пор бунтуются. Опрошлу зиму сынок ихний чуть в проруби не утоп. А этой вообще, ночь в лесу на дереве провёл, если бы вовремя не подоспели да тех волков не отогнали. Ох, волков у нас нынче развелось… Прям беда. Зима-то голодная. И люди озверели, хуже волков. Много где слышно люди бунтуют. Но всё ж не так, как эрниверновские. Там ведь до смертоубийства уже дошло, — многозначительным шёпотом добавил он. — Нет, у нас пока хорошо. Наш барон людей держит, распускаться не даёт.

— Ладно, ступай уже…

Астарен потоптался, потом развернулся и со словами "ну, не серчай, дочка", вышел из комнаты.

Наступила тишина…

Эта тишина принесла Дженеве чувство какого-то облегчения; облегчения немного зыбкого, как будто бы на неприятный окружающий вид лёг туман. Вроде и не исчезло ничего, но зато и не так видно.

Не так видно, что было одно простое предательство — а теперь оно стало двойным. Сначала от неё отказался отец. А теперь, оказывается, это сделали даже два отца. То есть отец, который предал её столько лет назад, вдруг оказался ненастоящим, но и настоящий отец вдруг поступил точно так же, ещё раньше отказавшись от неё!

Тут, к счастью, сработало уже ставшее привычным умение смотреть на мысли просто как на мысли. А эта мысль о двух отцах сама по себе была смешной. Дженева нервно рассмеялась — и помотала головой, разгоняя остатки тумана.

— Нет, ты только глянь: насвинячил и ушёл!

Девушка подняла глаза на по-доброму улыбающегося ей Юза. На какое-то мгновение ей показалось, что он всё понимает; понимает, всё, что творится в её сердце. И она почувствовала, как её губы тронула лёгкая ответная улыбка.

— Так ты, оказывается, благородных кровей? Значит, к тебе теперь и не подступиться? — вопросительно поднял брови над по-прежнему смеющимися глазами Юз.

Это напоминание заставило Дженеву нахмуриться: что-то в этом было, что нужно было сообразить и понять. Но первым это сообразил всё-таки Юз. В его голосе впервые послышались серьёзные нотки.

— И значит, вы с Граженой — родственники?

— Да, точно, родственники… — протянула она. Мысли ещё плохо её слушались. — Это получается… Я отцовская сестра её отцу. То есть она мне — племянница… Ну так, да? Ой, сейчас запутаюсь.

— Да, именно так, — подтвердил приятель. — Расскажешь ей?

Дженева задумалась.

— Не знаю. Я подумаю, надо ли… Да, вот! — оживилась она. — Не говори ей ничего. Ну, обо всём этом! Если пусть она узнает, то от меня.

— Само собой.

— Я и отца… то есть Бартена предупрежу.

В коридоре послышались знакомые шаги. Дверь снова открылась и в комнату вошёл Кастема. Он быстро оглядел ребят и насторожился.

— Что-то случилось?

— Приехал мой родной отец. Которого я не видела много лет, — после короткой паузы сказала Дженева. Ей не хотелось, чтобы ещё кто-то узнал о том, что сейчас произошло. Даже Кастема.

— Ну так беги к нему. Что ж ты сидишь? — удивился учитель.

Спохватившись, Дженева вскочила с чародейского кресла.

— Ага, я тогда пошла… Юз, ты со мной?

Юз молча поднялся на выход — в который раз за последний час. Впрочем, теперь уже с гораздо большим успехом.

На улице они, не сговариваясь, остановились. Вечерело. На подтаявший за день снег ложился бодрящий мороз. В тихом, безветренном воздухе были слышны звуки далёких разговоров и смеха. Завтра праздничный день, а люди уже и сейчас веселы.

— А пошли к нам в гости, — вдруг предложил Юз. — Михо накупил в дорогу всякой еды, ну мы ему и поможем, чтоб не так тяжело было везти.

— Спасибо… м-м… но давай в следующий раз. Потом как-нибудь, хорошо? Я лучше домой. Вдруг отец… Бартен зайдёт сегодня. Я хочу его кое о чём расспросить.

— Само собой, — кивнул Юз. — Тогда до завтра!

* * *

Мажордом откинул тяжелую занавеску и с должным поклоном ступил в комнату старшей принцессы. Большая комната — почти зала — была заставлена старомодной мебелью, завешена пыльными драпировками и выцветшими гобеленами. И почти пуста: если не считать дремавшей в огромном кресле дамы-воспитательницы, в комнате находилась одна лишь её хозяйка. Ну и ещё собака.

Хозяйка, принцесса Легина, подняла взгляд на вошедшего старика, но не больше. У лорда Станцеля сжалось сердце. Последнее время её поведение беспокоило её. Точнее, не столько поведение, сколько настроение. Легина была то молчаливо-задумчива, то нервно-раздражительна, то рассеянна. И, главное, всегда при этом замкнута и закрыта от него самого.

Раздумья о причине такого положения дел и (что намного важнее) о способах его исправления, натолкнули старика на мысль о том, что он, видимо, был слишком суров и непреклонен в вопросе "дня рождения для Гины". И в самом деле, положение старшей принцессы не таково, чтобы в нём было достаточно возможностей для просто развлечься и повеселиться. Увы и ах… А ведь она же ещё ребёнок.

Осознав за собой вину, лорд Станцель решил её загладить. Обдумав вопрос, а также не помешавшие бы меры предосторожности, он решился устроить то маленькое празднование, о котором она у него тогда просила. С этим предложением он и пришёл к ней.

Не знавшая ещё этого, Легина по-прежнему спокойно сидела на ковре, посреди комнаты. Вокруг неё лежали пара раскрытых книг и несколько листов исписанной бумаги. В ногах раскинулся Рыжик, который сонно поморгал на зрелище усаживающегося на пол старика, слегка отфыркнулся и, закрыв глаза, снова перешёл на мерное спящее сопение.

— Что читаешь? — близоруко прищурился старик на фолианты.

Не говоря ни слова, Легина подтолкнула к нему книги, которые на ближнем расстоянии оказались трактатами по философии.

— Не весёлое чтение, — признал лорд Станцель. — Но нужное. А это что?

Легина сделала было попытку запоздало спрятать лист бумаги, на который нежданный гость настороженно уставился, но, передумав, с каким-то вызовом сказала:

— Это стихотворение. Обо мне.

Впрочем, лорд Станцель и так уже узнал очередную глупую выходку своего внука.

Несмотря на все предосторожности мажордома, на все его старания, празднование совершеннолетия принцессы не прошло-таки без последствий! Этот глупый мальчишка, успевший возомнить себя невесть кем, написал стихотворение "о принцессе, сидевшей на златистом возвышеньи". То, что он допускал в нём вольности, описывая красоту и изящный стан принцессы, было ещё полбеды. Даже прозрачные намёки, мол, если бы сердце поэта не было уже занято, он бы тут же, не сходя с места, влюбился бы в "чудо красы и величья" — это тоже ещё можно было списать на возраст неразумной пылкости.

Но вот то, что внук лорда Станцеля недвусмысленно назвал Легину будущей королевой, это уже было непростительно! Как и то, что он сам узнал о существовании этих скандальных виршей слишком поздно, когда списки с них уже разлетелись по столице!

Старик сердито засопел, но тут же взял себя в руки. Легина здесь не причём. И пришёл он к ней по другому поводу.

Не зная, как подступиться к разговору, он принялся расспрашивать девочку о её делах и занятиях. Легина неохотно и односложно отвечала.

Разговор не клеился.

— А знаешь, зачем я к тебе пришёл? — решил он, наконец, подступиться к делу. — А давай-ка мы с тобой устроим, право, день рождения для Гины?

И он заблаговременно-довольно выпрямился, ожидая от девочки удивленных возгласов и радостных восклицаний. Но Легина даже не улыбнулась. Она подняла на него свои большие и серьёзные глаза, словно пытаясь прочитать в его лице что-то важное для неё. Не сумев сделать этого, она негромко вздохнула и спросила:

— А ты когда-нибудь влюблялся?

Мажордом сначала опешил — но уже в следующее мгновение давал себе твёрдое обещание, прямо сегодня приказать собрать все сведения обо всех соучениках Легины! Особенно о том самом Эд-Тончи!

Решив так, он чуть успокоился.

— Так ты когда-нибудь влюблялся? — нетерпеливо повторила Легина. — Скажи!

— М-м… — потянул время старик, собираясь с мыслями. И с воспоминаниями. — Я много прожил. И всякое в моей жизни было. Когда я был лишь немного старше тебя, я однажды захворал. Сильно захворал, и меня отвезли в деревню, на свежий воздух и парное молоко… Было лето, — старик всё сильнее уходил в воспоминания. — Такой высокой, сочной и пахучей травы я больше никогда и нигде не встречал. И цветы — так много цветов, что туда летали пчелы с пасеки, до которой было вёрст пять, не меньше. Я часто ходил на ту пасеку. Её держал один старик. Он угощал меня мёдом и учил скачивать его из сот. Я до сих пор помню его сухие и ловкие руки… и тот особенный запах дыма, которым он выкуривал пчёл.

Лорд Станцель помолчал.

— Однажды он спросил у меня, зачем я сюда приехал. Я ответил, мы разговорились. Я ему… всё рассказал. Да. Всё. Он долго слушал — а потом сказал два только слова. Горький мёд.

— Чего? — не поняла страстно слушавшая Легина.

— Я тоже тогда не понял. Но он объяснил. Легенда есть такая. Мол, некогда боги одаряли людей своими дарами. Сеттена подарила прядь волос, которая превратилась в тонкую и тёплую овечью шерсть, чтобы люди могли делать из неё себе одежду. Вечный труженик Чебос отёр капли пота со своего лба. Они упали на землю и, высохнув, стали соляными копями. Брошенные с небес горсть листьев с серебряных деревьев упали на неё с благозвучным звоном — и так у нас появилась музыка. Много там чего было… А самый дорогой подарок был мёд прямо с их стола; мёд сладчайший, подкрепляющий самые уставшие силы и дарящий вечную молодость. И, мол, настолько это был дорогой подарок, что даже счастливые и щедрые боги на мгновение пожалели о нём. Только на мгновение, но этого хватило, чтобы дар прогорк. И до земли долетел уже горький мёд…

— И что? — выдохнула девочка. Её глаза вдруг странно заблестели.

— Вот с тех самых пор на земле появилась любовь. Сначала любовь кажется неописуемо сладкой, животворящей и от всего спасающей. И это истинная правда, правда первого её вкуса. Но только никому, увы, ещё не удалось избежать второго — горечи. Который приходит, раньше или позже… Вот что мне рассказал тот пасечник. А я даже не помню его имени.

Тучная дама-воспитательница, до сих пор спокойно спавшая в своём кресле, что-то забормотала. Легина испуганно уставилась на неё, но успокоилась, когда в пространстве комнаты стали разливаться негромкие трели храпа.

— Хватит о грустном. Ну так мы устроим праздник? — заговорщически зашептал лорд Станцель. Сейчас ему более, чем когда бы то ни было, хотелось это сделать: это был бы прекрасный повод в подходящей обстановке присмотреться к гостям Легины. Особенно к тому самому Эд-Тончи.

Но Легина отрицательно покачала головой.

— Нет. Спасибо. Уже не надо.

Старик удивлённо крякнул.

— Спасибо, — повторила девочка. — И иди. Мне ещё учить надо.

И она пододвинула к себе первую попавшуюся книгу.

Долгий, кряхтящий подъём успешно закончился. Мажордом постоял, переводя дух и что-то обдумывая. И решился.

— Я хочу сказать тебе. Ты должна знать. Я тобой очень горжусь. Ты очень сильная и мудрая.

Легина подняла к нему своё лицо, на котором изумленная недоверчивость уже перетекала в пунцовую радость и гордость.

— Ты будешь настоящей ренийской королевой! — не сдержался старик и, сморгнув слезу, быстро вышел из комнаты.

…Когда дама-воспитательница, наконец, сонно распечатала глаза, она увидела картину, весьма удивившую её: на полу, над даром раскрытой книгой, с радостным и невидящим взором, крепко выпрямившись, сидела принцесса. На всякий случай женщина огляделась вокруг — не случилось ли чего? А когда она снова посмотрела на воспитанницу, та уже вставала с ковра, и вид у неё был вполне обычный, замкнуто-серьезный. Это немного успокаивало. Ещё чуть настороженная она поинтересовалась — "Всё ли в порядке?" — и, получив невразумительно-положительный ответ, с окончательно спокойным сердцем пошла узнавать за ужин.