На четвертый день нашего импровизированного похода, мы минули несколько небольших городков, одно графство, метрополию и свернули с наезженных дорог и трактов. Погода была к нам благосклонна, и пусть слабое зимнее солнце не приносило с собой такого же ласкового тепла, как летом, но конное путешествие проходило с относительными удобством и комфортом. Дальше, наш путь вел нас через несколько небольших деревенек к узкой дороге, которая выходила к горной гряде. Альбасетте́ находился рядом с перевалом, именуемым сейчас Пропасть Израила.

По мере приближения к перевалу, мы все выше поднимались в горы, становилось холоднее, воздух остро щипал щеки и пробирался холодными пальцами под одежду, а из ноздрей каурой лошадки, что была у меня под седлом, вырывался густой молочный дым, закручиваясь в колечки.

Мы старались выезжать ранним утром, затемно, чтобы встретить рассвет в дороге, пройти за день как можно больше и успеть найти ночлег в придорожных трактирах или постоялых дворах, руководствуясь не столько собственным удобством, сколько вынужденной необходимостью. Как не тяжело мне было сознаваться в этом даже самой себе, Тристану становилось всё хуже. С большим трудом он вставал вместе со мной по утрам, а вечерами мгновенно засыпал, обессиленно откинувшись головой на подушки. Кровь шла носом уже не только по ночам, кожа посерела, а глаза ввалились. В один из дней он пожаловался, что практически совсем не чувствует зверя, для оборотней это было сродни потере обеих ног. Не умер — но теперь инвалид.

С каждым днём всё с большим трудом он держался в седле, и всё раньше мы останавливались в гостиницах. Ночью покрытый холодным липким потом, он метался в постели и все отчётливее и громче говорил одни и те же фразы на древнем языке. Я даже записала их, что бы попробовать повертеть их на языке, пытаясь понять что они означают. К сожалению, в древнем языке было столько нюансов, что даже ударение на другую гласную в корне меняло смысл фразы.

Перед отъездом из родового имения Тристан имел весьма непродолжительный разговор с матушкой. Когда он сказал куда и зачем он едет, мать не ответила ему ничего кроме того, что жалеет, что не родила больше детей. На этом их разговор был закончен.

Это был пятый восход встреченный нами в сёдлах.

На западе небо чуть посветлело, далёкие звёзды стали бледнеть, а короткий месяц стал прозрачным как тающая льдинка в кружке с отваром. Четкая линия горизонта поплыла, а через квази, его осветила тонкая полоска, цвета жженного апельсина. Яркая нить восхода напомнила мне волосы Тристана, какими они были прежде. Сейчас же его некогда богатая грива была безжизненной, ржавого цвета. Я повернулась, чтобы улыбнуться ему, и поймала тень боли на его изможденном лице. Он был сосредоточен и старался не выдать себя, но того мгновения, что я видела его без маски, мне хватило, чтобы понять, у нас осталась не так много времени, как мы рассчитывали в самом начале. Мрак теперь окружал весь силуэт и в оболочке плескалась чернильная темнота, как будто кто-то облил его самой темной краской и равномерно распределил кисточкой.

Радостные слова застряли у меня в глотке, как толстая крыса в норе. Я сделала вид, что не заметила его слабости и сжав бока лошади, ускорила темп. Вороной Тристана с готовностью последовал за мной, переходя на галоп.

Сельская, наезженная дорога, такой ширины, чтобы две встречные телеги могли разехаться, вела нас вглубь редкого леса. Мрачноватый, но величественный, он был покрыт ковром пожухлой травки, сухих можжевеловых иголок, присыпан серебристым инеем, и вряд ли отличался от любого другого леса. Но незримое ощущение какого-то тягостного присутствия, заставило меня собраться, быть внимательнее и на стороже.

Первое время ничего не происходило. В кронах деревьев тоненько щебетали пеночки и свиристели. Мягко шуршала высохшая листва, хватающаяся за ветки впавших в сезонную спячку деревьев. Дорога ложилась легко, и я понемногу расслабилась отнеся свою нервозность на счёт самочувствия любимого. Деревья поредели, дорога стала чётче и влилась в другую, которая была поровнее и понакатаней нашей. Подлесок, то тут, то там зиял пустыми, вырубленными прорехами, впрочем они не частили, что говорило о грамотном подходе и бережливости деревенских жителей. На обочине, лежал плоский, темный камень, на котором покоились несколько жухлых букетиков полевых цветов и грязная тряпичная кукла, без одного глаза — пуговки. Кенотаф, подумалось мне.

Мы проехали меньше полумили, когда встретили идущих нам на встречу, вдоль обочины, двух мальчишек. Одному было около девяти, второму едва ли исполнилось пять. Они были одеты в простую чистую одежду, шли очень целенаправленно и неторопясь. Возможно, я не обратила бы на них пристального внимания, если бы меня не насторожило отсутствие у них теплой верхней одежды и некоторая заторможенность движений. Ребята не выказали никакого удивления незнакомцам, хотя уверена, в эти края не часто забредали путники. Для того чтобы попасть в Альбасетте́ обычно использовали более длинную дорогу, которая проходила через многочисленные населенные пункты, была широкой и ухоженной. Для нас же промедление, в буквальном смысле, было смерти подобно, и мы решили сэкономить день пути по вертлявым и извилистым проселочным дорогам. Когда мы поровнялись с мальчиками, меня обдало уже привычным могильным холодком. Ещё раз посмотрев на неспешно бредущую пару детишек уже другим зрением, я увидела, что между ними идёт призрак женщины, в длинном темно фиолетовом вдовьем платье. Ее белые, как снег руки, покоились на их плечах, она что-то ласково и с улыбкой шептала то одному, то другому, приветливо им улыбаясь и воркуя. За растрепавшимися почти черными волосами, которые путанной волной спускались с ее плеч на спину, я не сразу разглядела длинную пеньковую верёвку, оборванную с одного конца и обвивающую её шею с другой.

Я окликнула их: — Эй, мальчишки…  Женщина резко повернула голову, поймала мой взгляд, и растворилась серым клочковатым туманом. На ее шее зияла огромная рана с рваными концами от висельной петли.

Старший мальчик остановился сразу, как будто налетел на невидимую стену, а младший продолжал движение, но сделав ещё несколько шагов, остановился тряхнув черными вихрами и начал крутить головой.

— Мальчик, — позвала я его, привлекая внимание, — ты куда-то шёл? Ребенок растерялся, прижал к себе младшего братишку, который подбежал к нему и заплакал, требуя маму.

— Нет…  Я не знаю…  Не помню, несси. Мы с Сэмом играли, он кидал мяч и мы наперегонки побежали за ним… а как тут…

Мальчишка был в ступоре, он успокаивал брата, который размазывал грязными кулачками слезы по пухлым щекам, хотя у самого слегка дрожала нижняя губа. Я повернулась к Тристану, он понял меня без слов и кивнул.

— Далеко ли до вашего дома? Мы подбросим вас. — Безапелляционно заявил маркиз. Мальчишка все ещё находясь в шоке, подал мне брата, который продолжал всхлипывает уже на моей груди, запрыгнул позади Силье и стал показывать дорогу. Через пару миль показалась небольшая ладная деревушка, домов на сорок. Группа людей, в основном мужчин, стояла и что-то бурно обсуждала. Когда один из них заметил нашу компанию, он во всю мощь своей бычьей груди закричал:

— Бээеееет, нашлась твоя пропажа.

Из ближайшего дома, утирая мокрое, красное от слез лицо, белым передником, выскочила полноватая женщина, явно имевшая внешнее сходство с мальчишками. Она бросилась наперерез лошадям и схватила малыша Сэма из моих протянутых рук. Крепко прижав его, она целовала и ругала одновременно. А когда старший брат вышел из-за коня Тристана, вновь разразилась слезами.

Мы спешились. Я начала сбивчиво объяснять, где мы их встретили. Мать не слушала, или не слышала меня и запричитав ещё сильнее, стала зазывать нас в дом.

— Пойдёмте, пойдёмте, — говорила она, — в ногах правды нет, отдохните с дороги, пообедайте, окажите честь. Вот спасибо. Великие сжалились… Спасли… Спасибо. — Ее непонятные бормотания все время прерывались то поцелуями и крепкими объятиями, то подзатыльниками старшему и шлепками по попе младшему, который все продолжал крепко держаться за матушкину шею.

В доме нас проводили в чистую, светлую кухню и налили теплого отвара. Тристан в изнеможении откинулся на спинку стула и пил теплую, парящую ароматным дымком, щедро сдобренную медом, жидкость. Он почти не разговаривал со мной второй день, сначала я думала, что он молчит, потому что расстроен или просто наговорился со мной за все это время, а потом поняла — ему очень тяжело сдерживать стоны — только сжав зубы он еще может сохранять остатки мужества и не кричать от боли. Пока мать наливала детям густой суп, я взяла любимого за руку, переплела наши пальцы и поцеловала каждую костяшку ледяной ладони. Он вымученно улыбнулся и просипел:

— Моя, Соули.

Перед нами поставили две дымящиеся тарелки с густой мясной похлебкой и плетенку с утренним хлебом. Мы взяли ложки и приступили к трапезе, слова о том, что мы торопимся мама мальчишек слушать не желала, и настаивала на том, чтобы отблагодарить нас хотя бы горячим обедом. Присев напротив, она запричитала:

— Вы не думайте, нессы, я не какая то там кукушка вертлявая, я за детьми хорошо хожу. Со двора не отпускаю. А уж после того как детки пропадать стали, так вообще чаще в доме играют. Но сегодня солнышко такое, да и вообще разве ж уследишь…  то обед, то по дому прибрать…

— Остановитесь, — прервала я поток оправданий, — никто и не думает, что вы мать плохая…  А что там с пропажей детей?

— Так непонятное что-то, нэсса, — снова запричитала хозяйка, — то один со двора ушел, нашли в овраге окоченевшего. А то, бывает по двое и по трое теряются. Одного нашли — волки задрали. А у соседки трое пропали, нашли только самого младшего. Старших мать до сих пор ищет. Да разве ж…

— А скажите, такая высокая, стройная женщина, с длиной темной косой и в платье с красивой вышивкой вам не знакома? — описала я давешнего призрака.

— Нууу, коли б жива была б, так на Марту похожа, а так, даже и не знаю. — ответили мне.

Тристан не осилил даже половины, но продолжал ковыряться в тарелке ложкой, изображая, что ест и усыпляя мою бдительность — от меня не укрылось то, что он надсадно глотал и сильно морщился, как будто у него болит горло. Когда мама мальчишек ушла, долить супа, я наклонилась к Тристану:- Милый, я знаю, что происходит. И как помочь тоже знаю. На обратном пути обязательно зайдём сюда. Сейчас у нас совсем нет времени, ты…

— Душа моя, — перебил меня маркиз, — я не смогу жить, зная, что с моего трусливого согласия гибнут дети.

— Ключевое здесь слово — ЖИТЬ, — сказала я.

— Для меня, — парировал Силье, — жизнь в бесчестии — хуже смерти.

— Для мужчин, возможно, главное — это правила чести, которые они сами же и изобретают, а для женщин главное — веления их любящего сердца, - ответила я, но Тристан был неумолим.

— Хорошо, но я иду одна, и это не обсуждается. — Силье хотел было возразить, но увидев мои подернутые черной пеленой глаза — благоразумно отступил. — Это не опасно, — убеждала я его. — Я знаю это наверняка. Одинокая, сошедшая с ума от горя женщина, это не демон или бес.

Тристан коротко кивнул, и я вышла во двор.

Мне не нужно было ничего говорить, показывать её могилу, я итак видела где она. За кладбищенской оградой, где по-дурацкому суеверию принято хоронить самоубийц, вместо погребальной доски из песчаника, так часто встречающегося на могилах этих деревенских усопших, лежал обычный неотёсанный камень.

Присыпанный пылью грубый булыжник — вот и все, что осталось от Марты. Я присела у камня, смахнула грязь и сняв перчатку положила руку на шершавую поверхность.

Вся бездна горя и отчаяния, постигшая эту несчастную женщину обрушилась на меня.