Что-то около месяца прошло. Вечер был дождливый, светили молнии, громыхало. Игоряха пугался грома, долго не засыпал. Анюта с ним умаялась. Почти он уже заснул, засопел курносым носиком, когда пришел Емельян, неопрятный, полупьяный, охрипший. Емельян сел возле стола и сказал Якову:

— Род наш гнилой, балебус, вот какие дела. Одним словом, Каша…

— Потише говори, — сказала Анюта, — ребенок только уснул.

— Значит, опять я не вовремя, — сказал Емельян.

— Тише говори, — снова сердито сказала Анюта, — и чем это у тебя пиджак выпачкан? Соплями, что ли?

— Ах, это, — глянул на лацкан Емельян, — это мне в кашу плюнули… Эй сех вус… Зовер… А между прочим, слыхали? В Трындино Шибанов, инженер с мебельной фабрики, из ревности жену свою убил… Светлану. Двое детей осталось. Говорят, он ее давно подозревал в связи с электриком, но прямых доказательств не было, а она свою вину категорически отрицала. Вечером Шибанов пошел на торжественное заседание, по случаю вручения ветеранам медалей. Возвращается домой, застает у себя теплую компанию, человек пять. Три мужика, две бабы и его жена Светлана. А среди мужиков электрик, парень молодой, здоровенный. «По какому поводу?» — спрашивает инженер, но здоровается дружески, поскольку доказательств нет. «Ах, родной, ах, дорогой, садись с нами, — говорит инженерова жена, — у подруги сегодня день рождения, зашли ко мне…» То да сё… Зовер… Эйсех вус… Он, думает, фарвус нет… тоже садится, беседует, выпивает, потом гости и электрик с ними ушли. Светлана стала мыть посуду, а инженер от усталости лег спать в комнате детей. Под утро он проснулся от жажды и пошел на кухню воды выпить. Глядь, жена его лежит на диване вместе с электриком, в обнимку. Вначале, естественно, он оторопел, а потом схватил топор и обухом ударил несколько раз по голове жену и элетрика… Сделал им коп ин кестел…

Яков не стал перебивать, видя, в каком состоянии Емельян. Думает — выговорится и заснет. И верно, поговорив, Емельян, далее не ужиная, быстро уснул.

Однако ночью Яков проснулся от крика Анюты и плача Игоряхи. Он сразу понял, Омеля Анюту бьет. Кинулся Яков без слов в одном белье. Анюта же завернула Игоряху в одеяльце и как была, босая, в рубашке ночной, выбежала на улицу. Хорошо — тепло было, хоть и мокро. А Яков с Емельяном ни единого слова друг другу не сказали, а только дрались. Емельян был молодой, но прогнивший от водки, а Яков соблюдал себя и потому сохранил силу. Крепко били друг друга, но только руками. Ни голову, ни ноги, ни, тем более, тяжелые предметы не применяли. Все же отец с сыном дерутся. Умаялись, вышли во двор, рядом умыли возле колодца кровь с лиц.

— Иди в дом, — говорит Емельян жене, — пацана простудишь. — Кончились танцы, гармонист устал… Эйсех вус… Фарвус…

А на следующий день пропал Емельян. Пошел на работу и не вернулся… Ни днем к обеду, ни вечером к ужину, ни ночью.

— Он у Зинки, — нервничает Анюта, — у Зинки Чепурной. Зинка Чепурная, дочь того самого Чепурного, трактор которого убил Полину, была росту небольшого, а рот большой и зубы белые, семечко к семечку… Отборные зубы, фарфор… Хотя и у Полины были такие зубы и у Анюты. Красотой зубов девки в этой местности славились, может оттого, что много ели чеснока. Но Зинка при подобных зубах отличалась турецкой чернявостью. Емельян же по приходу из армии опять за гармонь взялся. И была эта пара Емельян — Зина, словно друг для друга предназначенная. В область на смотр собирались посылать. Как объявят: «Исполняет Зинаида Чепурная, аккомпанирует Емельян Каша», — зал сельского клуба сразу зашумит, а потом затихнет, удовольствие предвидя. Голос у Зинаиды был возбуждающий, она словно не пела, а ласково стонала.

На закати ходит парень Возле дома мо-и-го… Поморгаит он мне глазами И ни скажит эх ни-чи-го… И кто его знает, чаго он морга-ит —

А Емельян перебор дает.

Ра-та-та-та-та-та-та Ра-та-та-та-та-та-та Ра-та-та-та-та-та Ра-та-та-а-а…

А Зинаида с платочком в руке.

Я раздумывать эх ни стала И бегом в НКВД-е-е Рассказала, эх что видала И показываю где-е А он и ни знаит И ни замичает Что наша деревня За ним наблюдаит-и-ит… эх. — Ра-та-та-та-та-та-та Ра-та-та-та-та-та-та Ра-та-та-та-та-та Ра-та-та-а-а…

— У Зинки он, Чепурной, у Зинки, — нервничает Анюта.

— Если так, то не сын он мне, а тебе не муж, — говорит Яков, — пусть идет в семью убийцы его матери… А мы без него жили и проживем… Ведь верно, Анюта? Игоряху воспитаем…

— Верно, — отвечает Анюта и повернулась как-то, плечом повела так, что совсем в тот момент исчезла разница между нею и молодой Полиной, в первый год женитьбы Якова и рождения Емельяна. Даже кофточка на ней была похожая, ситцевая в крапинку, на груди в обтяжку. И задрожало, защекотало у Якова, покатилась щекотка полукругом вниз от пупа по животу и остановилась в напряжении.

Поужинали в покое. Игоряха тоже не плакал, заснул тихо. Мир царил в хате, семейное удовольствие. Но на третьи сутки все же заволновались. Пропал сын Омеля, пропал муж Емельян.

— Может, случилось что, — говорит Анюта, — пьяный в карьер упал или в реку. Или на шоссе поперся, а там под машину… Зинка-то Чепурная в отъезде уже две недели… У тетки своей гостит в Мясном. И там, вроде, замуж идти собирается за милицейского старшину… Я узнавала.

— Насчет милиции ты хорошо напомнила, — говорит Яков, — в милицию надо, в район. Пусть розыск организуют.

Оделся Яков торопливо и поехал в район. Сын все ж единственный.

В район добрался под вечер. В райотделе милиции все двери были заперты, только за перегородкой сидел дежурный, лузгал семечки и складывал их в баночку из-под консервов. Видать, семечки лузгали здесь постоянно, а баночка стояла давно.

— Сын у меня пропал, — запыхавшись сказал Яков, — Каша фамилия.

— Как пропал? Какая каша? — неторопливо, привычный к чужим чрезвычайностям, спросил дежурный.

— Каша фамилия… Уже три дня назад, и нет, — ответил Яков, — и на работу не является, я выяснил.

— Прогульщик, значит, — сказал дежурный.

— Да как вы разговариваете… Яков Каша… Стахановец, фронтовик… Я пойду… Я дойду…

— Завтра, папаша, дойдешь, — сказал дежурный, — рабочий день кончился.

— Где начальник? Кто есть из начальства?

А руки у Якова независимо существуют, сами двигаются вниз-вверх, хоть он их старается держать полусогнутыми на уровне груди.

Соседние двери открылись, упала в коридор полоска электричества, и глянула лохматая голова.

У головы фамилия была старший лейтенант Простак. Без «старший лейтенант» фамилия не звучала. Даже частные письма к матери в город Гродно, Черниговской области, он подписывал обратным адресом: город Трындино, улица Парижской Коммуны, 4, старшему лейтенанту Простаку Анатолию Тарасовичу.

Разлохматил голову старшему лейтенанту Простаку протокол, который вернули из прокуратуры. Прокурор Таиров, татарин, недавно работает, а уже старается свои порядки завести.

«Из ларька похищено, — пишет заново старший лейтенант Простак, потом зачеркивает и пишет: — В ящиках витрины находятся конфеты «Мелитопольские», пустой ящик, два витринных ящика с конфетами, поллитра с жидкостью…» Он останавливается и перечитывает. На прошлом протоколе прокурор написал: «Место происшествия вначале именуется — магазин, а через три строчки — ларек».

«Морда татарская, — думает про себя старший лейтенант Простак и пишет дальше: — Из ларька похищено денег в сумме восемнадцать рублей, конфет 2–3 килограмма, водки «Московская» — 10 поллитров. «Столичная» — 30 поллитров, вино «Белое» — 7-12 поллитров».

«А какие признаки позволили на месте происшествия определить, что именно похищено и сколько?» — написал прокурор по поводу прошлого протокола.

«Елдак, — думает старший лейтенант Простак, — не первый год здесь работаем, а он со своими порядками… Еще на ковер вызовут, если выяснится, что все это записано со слов самой заведующей ларька».

Старший лейтенант Простак поднимает голову и смотрит в зарешеченное окно. Все, что он видит — посторонние предметы. Ничего не помогает быстрее окончить протокол и отправиться на улицу Парижской Коммуны к вареникам с мясом и чарке водки. «Вон дерево торчит, срубить бы его давно, свет заслоняет. А вон кричит пьяный на улице… Затащить бы его сюда и в четырех стенах вдвоем с дежурным по печени, по печени… Через мокрое полотенце, чтоб следов не было… Но нет, не на улице это кричат, а здесь, в коридоре райотдела милиции».

Обрадовался старший лейтенант Простак, дверь настежь.

— Сын у меня, сын… Емельян… Ушел три дня…

— А? Шо?

— Где начальство? — вошел уже окончательно в нервную дрожь Яков.

— Начальство? Будет и начальство. Алкаш, я тебя не первый раз вижу…

— Как? Яков Каша… Стахановец… Фронтовик… На всесоюзном лично…

А руки бегают, бегают, и слова выпрыгивают произвольно. Слова сами по себе, Яков сам по себе, руки сами по себе. Нет, правая уже неподвижна. За спину правая завернута так, что в локте словно переломлена.

— Общественность… социалистическая… гады… — выдавливает Яков. Лицо налилось кровью, губы отвердели.

— Борыс, где ты..? ать… мать…

— Полотенце мочу под краном, товарищ старший лейтенант.

— … ком… кому… эхо… ухо…

Задыхается Яков в собственной рубашке, на голову натянули, заголилась спина, обнажились фронтовые раны…

— По соплям не надо! Припарки, припарки ставь… Через мокрое…

— Сомлел, падло.

Лежит Яков неподвижно. А из кармана удостоверение выпало, красная книжечка, «…действительно является…» И партбилет с длительным партстажем.

Старший лейтенант Простак чешет лохматую голову. Болит голова, словно кастетом сзади стукнули…

— Перегнули… Я же говорил, по соплям не надо… Сколько раз учить…

— Так, товарищ старший лейтенант, вы ж сами…

«Чуть что — в кусты. Били вместе, а законность соблюдать хочет врозь».

— Что хотел гражданин? — строго уже спросил, как не с «Борыса», а как с сержанта, с подчиненного.

— Сын у него пропал.

— Сын? Как фамилия? Каша… Это, кажись, его в гортеатре награждали как первого комсомольца? Беда с этими старыми большевиками. Писать теперь будет. Ну-ка вылей ему воды на голову.

— Товарищ Каша, что ж вы сразу не сказали…

Тело у Якова совсем поломано на много частей, а голова отдельно от туловища лежит.

— Душить вас надо… а-ах… контру… рабоче-крестьянская… товарищ Калинин…

— Ну, товарищ Каша, нехорошо… мы советское учреждение. Бывают ошибки, ошибочки… социалистическая законность… но и каждый гражданин должен содействовать… На меня обопритесь, на меня… Сюда, на стульчик… Мокрое полотенце к губам, весь жар вытянет… Так у вас сынок пропал? Примем меры… Хотя разное бывает… Месяц назад тоже гражданин явился — жена пропала… Ушла и нет ее… А начали искать, у него в сарае под дровами, в земле пропавшая закопана. Я без намеков, просто работа сложная, и ошибки всюду возможны. Вот два дня назад неопознанный труп мужчины обнаружили на обочине шоссе. Так, чтоб он внимание проезжих не привлекал, его соломкой прикрыли какие-то граждане. Помешали расследованию. Первоначальное положение одежды нарушено.

Тело Якова, кое-как сложенное воедино на стуле, снова задрожало само по себе.

— Где?

— Что где?

— Неопознанный мужчина?

— В морге. Но вашего найдем. Утром лично я дам лучшую розыскную собаку. Сейчас, сами понимаете, собаке отдых необходим, иначе нюх теряет. Вы у нас переночуйте, а утром поедем. Сержант, проводите товарища.

И переночевал избитый Яков в камере. Сидел всю ночь на твердой скамейке и слушал, как гудит ветер.

«Беда с этими старыми большевиками-комсомольцами… Еще к прокурору побежит. Лучше на ключ», — думает старший лейтенант Простак, сидя над протоколом. Пока в третьем часу ночи добрался на улицу Парижской Коммуны, вареники уже были холодные и твердые, как уши у мертвеца с обочины шоссе. Выпил чарку водки, загрыз огурцом и лег в дурном расположении, повернувшись к жене задом.