Из Европы Неру возвращался в хорошел настроении, влекомый желанием побыстрей окунуться в горячий поток политической жизни Индии. Ощущение внутреннего разлада, угнетавшее его перед поездкой в Европу, исчезло.

Будущее мира представлялось Неру во всевозрастающей взаимосвязи государств и народов, но не на основе подчинения одних наций другими, а на условиях их равенства и полной политической и экономической самостоятельности.

Требование о предоставлении Индии государственной независимости было для Неру лишь шагом в верном направлении. «При отсутствии социальной свободы и социалистического строя общества и государства, — считал он, — ни страна, ни человеческая личность не могли развиваться свободно».

Страна жила в ожидании больших событий, и Неру видел свою задачу в том, чтобы подготовить к ним Соотечественников. Прежде всего надлежало рассеять всякие сомнения относительно главной цели национально-освободительной борьбы народа. Никаких уступок, ограничивающих будущую государственную самостоятельность Индии.

Движение за независимость должно предусматривать установление в стране подлинных демократических свобод, обеспечивающих социальные и экономические права народа. А как раз в этом вопросе от некоторых руководителей Конгресса ничего хорошего ожидать не приходилось. Неру с горечью отмечал, что и сам Конгресс выражал в основном националистические идеалы имущих классов. Иногда политика ИНК походила на надувательство доверчивого крестьянина, мечтавшего о сколько-нибудь сносной жизни. В Конгрессе и не помышляли о необходимости земельной реформы, и это в крестьянской стране!

Когда иные конгрессисты, претендовавшие на роль лидеров освободительного движения, угодливо склонялись перед именитыми князьями, когда они цинично рассуждали о «крестьянском невежестве и эгоизме» и о склонности простого люда «к преступному насилию», Джавахарлал чувствовал, как закипает в нем ненависть к их политическому ханжеству. В такие минуты его возмущенная совесть подсказывала ему радикальный выход: отказаться от всяких постов в Конгрессе и попытаться самостоятельно найти путь к тем, кого неопределенно называли массами...

1927 год проходил в Индии под знаком организованных выступлений рабочих: бастовали нефтяники и металлисты Мадраса, текстильщики Бомбея, проводили всеобщую стачку железнодорожники. В профсоюзах образовалось левое революционное крыло, в котором важную роль играли коммунисты. Стремление объединить свои силы появилось и у крестьянства: возникали первые крестьянские союзы — «кисан-сабха». Разочарованная робким реформизмом старшего поколения конгрессистов, волновалась студенческая молодежь.

В ноябре 1927 года английское правительство назначило комиссию во главе с членом парламента Саймоном, которой поручалось изучить систему управления, установленную в Индии в 1919 году, и выяснить вопрос: стоит ли расширять полномочия представительных учреждений в стране? Комиссия состояла из семи англичан, представлявших консервативную, либеральную и лейбористскую партии. Индийцев в нее не допустили. Колонизаторы, направляя комиссию Саймона, думали тем самым создать видимость, что им небезразлична участь индийского народа, и тем самым ослабить массовые антианглийские выступления в стране.

...В декабре 1927 года Неру вместе с женой и дочерью пароходом прибыл в Мадрас. В порту на Джавахарлала сразу пахнуло жарким дыханием родины. Косые лучи утреннего солнца зажгли краски многочисленных гигантских и крошечных храмов. Юг Индии — оплот индусской ортодоксии. Бесконечные вторжения в Северную Индию чужеземных полчищ и легионов не затрагивали его. Коренное население субконтинента, теснимое завоевателями, переселялось с севера на юг, принося сюда с собой духовную культуру, которая существовала на заре истории индийской цивилизации. Юг становился основным вместилищем древнего духовного предания.

Еще в начале XVII века Ост-Индская компания получила разрешение могольского императора на открытие фактории на юге Индии. Здесь англичане основали форт Св. Георга, вокруг которого разрастался «черный» туземный город Мадрас. Форт Св. Георга — город в городе со своими крепостными стенами, с площадями, улицами и переулками. Здесь по «Аллее снобов» прогуливались с дамами английские офицеры. С тех пор почти ничего не изменилось: те же здания с лепными колоннами, пушки на стенах крепости, та же церковь св. Марии, где британские торговцы и офицеры по-прежнему бессовестно смотрят в глаза богоматери, не желая думать о миллионах ограбленных и уничтоженных ими индийцев.

В церкви св. Марии молился и «основатель Британской империи» Роберт Клайв, который прибыл в форт в 1743 году в качества писца с окладом в 15 фунтов в год. А потом, через несколько лет, уже будучи лордом, бароном Плесси и генералом, он нагло похвалялся в английском парламенте: «Я бродил по открытым для меня подвалам между грудами золота и драгоценностей!» Клайв награбил для себя и компании столько, что вошел в число богатейших людей мира. Писатель Хорейс Уолпол писал о нем: «Прибыл генерал Клайв, обладатель поместий и бесчисленных бриллиантов. Когда нищий просит у него милостыню, он отвечает: «Друг мой, у меня сейчас нет с собой мелких бриллиантов».

Клайв, вероломный интриган и мошенник, был одним из тех злых гениев, которых порождала эпоха колониальных захватов. И уж совсем не полководческий талант и не государственный ум, как это приписывали ему буржуазные английские историки, сделали Клайва всесильным хозяином Индии. Его армия была невелика и большей частью состояла из отбросов общества — бродяг и авантюристов, собранных с задворков английских городов. Изощренное коварство и хитрость помогли Клайву сравнительно легко справиться с умственно одряхлевшими, передравшимися между собой феодальными деспотами из династии Великих Моголов. Народ же стоял в стороне: ему было не до бесконечных дворцовых переворотов, подкупов, дележей добычи, кровавых оргий. Его уделом всегда были земля и ремесла. Он строил, созидал, сохранял богатства страны, но постепенно в душе его накапливался гнев к своим и к чужеземным поработителям.

«Это был открытый грабеж, — писал Неру об экономической экспансии англичан в Индии. — Древо злата трясли вновь и вновь, пока неоднократный чудовищный голод не опустошил Бенгалию...» Продажность, жестокость и алчность были в полной мере свойственны этим первым поколениям английских правителей в Индии. Показательно, что слово «loot» («грабеж») пришло в английский язык из языка хинди...

Приток индийских богатств во многом способствовал промышленной революции в Англии. История мировых экономических отношений не знала таких колоссальных прибылей, какие приносила англичанам «торговля» с Индией. Английская буржуазия не зря прославляла Клайва: не без его помощи Англия стала «кузницей мира». Напротив входа в департамент по делам Индии в Лондоне ему был установлен памятник, позорный монумент британскому колониализму...

Когда Неру ступил на родную землю, в Мадрасе проходила очередная сессия Конгресса, и он сразу же включается в ее работу. Вносит на обсуждение делегатов сессии резолюцию о предоставлении Индии полной независимости, которую, к его удивлению, они почти единодушно одобрили. За резолюцию проголосовала даже Энни Безант, прежде выступавшая за предоставление Индии статуса доминиона.

Делегаты сессии из умеренных, поддавшись энергичному напору Неру, не сразу разобрались в сути резолюции и приняли ее за формальный «академический документ», составленный в «модных европейских выражениях». Но вскоре спохватились, поняв, что эта резолюция может завести их слишком далеко, и начали на ходу перестраиваться: снова заговорили о самоуправлении для Индии в рамках Британской империи. Самое большее, о чем эти люди могли помышлять, так это о верноподданническом исполнении долга перед иностранным сувереном, который, в свою очередь, делился бы с ними доходами и властью над «низами».

Умеренным все же удалось переключить внимание делегатов сессии на вопрос о бойкоте комиссии Саймона и на предложение о созыве межпартийной конференции для выработки проекта конституции, предусматривающей, что Индия останется в составе Британской империи. Таким образом, резолюция о независимости хотя и не отменялась, но фактически сводилась на нет.

Махатма Ганди находился в это время в Мадрасе, однако заседаний Рабочего комитета Конгресса не посещал, не присутствовал он и на самой сессии. Ганди смотрел на ее работу как бы глазами стороннего наблюдателя, пристально следил он и за деятельностью Неру. И только под конец счел нужным вмешаться.

Неру не любил вспоминать об этом. Даже в «Автобиографии», упомянув о неодобрительном отношении Ганди к его инициативе на мадрасской сессии Конгресса, он о многом умолчал.

В действительности Ганди осудил позицию Джавахарлала, причем дело дошло до обмена необычными для их добрых отношений резкостями. «Вы слишком торопитесь, — писал Ганди Неру. — Вам необходимо время на то, чтобы подумать, привыкнуть к обстановке в Индии...» В другом письме Ганди охарактеризовал резолюции, предложенные Неру, как «поспешно выдвинутые», а Конгресс, который принял их, назвал «школьным дискуссионным клубом».

Джавахарлал жестко возразил Ганди, заявив, что «их идеалы сильно расходятся». Он утверждал, что его поддерживает большое число людей. Молодой лидер упрекал Ганди в нерешительности и в слабом руководстве движением.

Письмо Джавахарлала явно обидело Ганди. Он ответил ему:

«Разногласия между вами и мною, как мне кажется, стали столь широкими и существенными, что, по-видимому, лишает нас общей платформы. Я не могу скрыть от вас печали, что теряю товарища, такого жизнестойкого, преданного, способного и честного, каким вы всегда были. Однако товарищество должно быть принесено в жертву ради цели».

Более того, Ганди предложил Неру обнародовать их разногласия. И тут Джавахарлал отступил, он не допускал даже мысли о разрыве с учителем: слишком велика была его привязанность и любовь к этому человеку. К тому же он опасался нового раскола Конгресса. «Незначительные разногласия по некоторым вопросам не следует распространять на другие области, — отвечает он Ганди в очередном письме. — Разве я не являюсь вашим учеником в политике, хотя, пожалуй, заблудшим и не очень примерным?»

Успокоив Ганди, Джавахарлал все же выговаривает себе право действовать самостоятельно в вопросе о предоставлении Индии полной независимости.

На мадрасской сессии ИНК Джавахарлала вновь избрали генеральным секретарем Конгресса. Соглашаясь занять этот пост, он рассуждал так: поскольку предложенные им резолюции все-таки приняты, ему надлежит проследить за их выполнением. Неру понимал также, что, несмотря на все колебания, Конгресс остается самой организованной и влиятельной политической силой в стране. Отход Неру от активной деятельности в Конгрессе мог бы только укрепить позиции правых. Во взаимоотношениях с политическими оппонентами, в том числе с Ганди и отцом, Джавахарлал, не поступаясь главными принципами, искусно жертвует второстепенным, отступает только для того, чтобы выбрать более благоприятный момент, собрать силы для будущего наступления. В Неру-политике гармонично сочетаются как будто бы совсем несовместимые качества: бескомпромиссная воля к достижению поставленной цели и умение сделать уступку на пути к ней, упорство и гибкость, твердость и мягкость, простота и утонченность, скрытность и откровенность. Он искренне признавал свои ошибки или слабости и в то же время объективно оценивал сильные стороны противников и тем самым частично обезоруживал их.

В проведении своей политической линии Неру мог опереться на поддержку со стороны Антиимпериалистической лиги, исполком которой поздравил Индийский национальный конгресс с тем, что тот «объявил полную независимость страны целью национального движения, поскольку все прочие формулы «свободы в рамках империи» предполагают лишь замаскированное иноземное владычество». Руководители лиги осудили позицию некоторых индийских лидеров, искавших «компромисса с британским империализмом».

Конгресс решил провести две политические кампании: бойкот комиссии Саймона и созыв межпартийной конференции по выработке основных принципов будущей конституции страны. Джавахарлал, как секретарь Конгресса, участвовал в обеих кампаниях, хотя считал совершенно бесполезным разрабатывать подробные «бумажные конституции», в то время как подлинная задача заключалась в завоевании власти.

Для подготовки доклада об основах конституции был учрежден объединенный комитет, который возглавил Мотилал Неру. Джавахарлал внес предложение о том, чтобы будущая конституция провозглашала создание демократической республики. В конституционном комитете преобладали умеренные, и, естественно, к этому предложению никто не отнесся всерьез. Оно только вызвало раздражение отца, который, к огорчению Джавахарлала, продолжал отстаивать статус доминиона.

Межпартийная конференция собралась в Лакхнау. При обсуждении основного доклада Джавахарлал и его сторонники высказались за то, чтобы конференция оставила вопрос о независимости открытым, предоставив каждому делегату право сохранять за собой свободу действий. Конгресс по-прежнему мог бы признавать своей целью достижение независимости для Индии, а входившие в него более умеренные группы — получение статуса доминиона.

Мотилал был против, не пожелав идти ни на какие уступки. Тогда Джавахарлал заявил, что он и его сторонники полностью отмежевываются от всего, что принижает их цель — достижение независимости. Кроме того, он сказал, что считает «преступлением превращение прав собственников огромных полуфеодальных владений в одну из незыблемых основ конституции». Было очевидно, что руководство Конгресса не желало опираться на передовые в социальном отношении группы населения и шло на союз с земельными магнатами. В этих условиях Джавахарлалу было нелегко оставаться генеральным секретарем Конгресса, и он подал в отставку. Потеряв надежду изменить положение дел в Конгрессе, он вместе с Субхасом Чандра Босом основал новую политическую партию — Лигу независимости Индии.

Однако руководство ИНК отклонило отставку Неру. Ему и Босу было заявлено, что они могут продолжать свою деятельность в Лиге, не вступая в противоречия с политикой Конгресса.

Борьба Лиги за достижение независимости, рассудил Неру, не противоречит решениям мадрасской сессии ИНК, и поэтому его совесть будет чиста. Он согласился остаться на посту генерального секретаря Конгресса.

«Меня поразительно легко было уговорить взять назад свое заявление об отставке, — позднее вспоминал Джавахарлал. — Так было уже много раз, и поскольку ни та, ни другая сторона в действительности не желала разрыва, мы цеплялись за любой предлог, чтобы его избежать».

Оставшись в рядах Конгресса, Неру все-таки сосредоточил основное внимание на работе в Лиге независимости. Он рассчитывал «превратить Лигу в крепкую организацию, охватывающую всю страну, и использовать ее для пропаганды идей независимости и социализма».

О политических воззрениях Неру этого периода можно судить по подготовленным им проектам программы деятельности Лиги: «Лига выступает за государство социальной демократии... и за государственный контроль над средствами производства и распределением».

Чатто, ознакомившись с деятельностью Лиги, писал Неру из Берлина: «Ваша Лига, по нашему мнению, должна взять на себя работу, которую иначе должна была бы выполнить Лига против империализма, — вовлечение таких рабочих и крестьянских организаций, как профсоюзы и кооперативы, и принятие такой социальной программы, какую Национальный конгресс не может и никогда не пытался принять».

Чатто полагал, что Лига, возглавляемая Неру, «способна стать могущественной организацией, поскольку отвечает запросам широких народных масс». Однако он обеспокоен тем, что Неру трудно будет справиться с укоренившимся консерватизмом и реакционными настроениями некоторых влиятельных индийских политиков, которые, выступая против английских колонизаторов, далеко еще не готовы воспринять даже весьма умеренные социально-экономические программы. Поэтому он просит Неру не забегать вперед, хотя, конечно, ему хотелось бы, чтобы все общественные силы, выступающие за полную независимость, были вовлечены в Лигу. Чатто разделял озабоченность Неру тем, что не хватает подходящих, преданных делу людей, которые могли бы составить ядро организации, и советовал ему приступить к созданию «школы для обучения социальным революционным принципам и тактике». Он также рекомендовал наладить выпуск ежедневной или, по крайней мере, еженедельной газеты и обещал в этом деле всяческую поддержку.

Лозунги, провозглашаемые Лигой независимости, встретили особенно восторженный прием у индийской молодежи. В значительной степени это можно было бы отнести за счет «яростной, неистовой пропаганды» Джавахарлала, как писал его отец.

В это время по стране разъезжала комиссия Саймона. Ее всюду преследовали толпы с черными флагами, выкрикивающие: «Simon, go back!» («Саймон, убирайся домой!») Миллионы неграмотных индийцев заучили эти английские слова. Полиция то и дело провоцировала людей на насилие, чтобы иметь повод для расправы, но идея ненасилия уже настолько завладела массами, что демонстрации протеста носили сугубо мирный характер. Об одной из полицейских провокаций узнала вся страна. Случилось это в Лахоре. Английский офицер жестоко избил возглавлявшего мирную демонстрацию видного лидера Конгресса Лала Ладжпат Рая. Через несколько дней Рай скончался.

«То, что подобным образом могли обойтись даже с крупнейшим из наших деятелей, виднейшим и популярнейшим человеком в Пенджабе, — писал Неру, — казалось нам просто чудовищным, и вся страна, особенно Северная Индия, была охвачена глубоким негодованием. Какими мы были беспомощными, какими жалкими, если не могли даже защитить честь своих избранных вождей!»

Чувства унижения и отчаяния, гнев и возмущение охватили индийцев. 8 апреля 1928 года в зале заседаний Законодательного собрания в Дели раздались взрывы бомб. Никто не пострадал, если не считать смертельно перепугавшегося Саймона, который как раз в это время почтил собравшихся своим присутствием. Самодельные бомбы взорвали юные патриоты Бхагат Сингх и Батукешвара Датт. Они надеялись, что их поступок послужит сигналом к народному восстанию против колонизаторов. Однако Сингх и Датт, самоотверженные одиночки, жертвующие собой ради счастья народа и в то же время далекие от него, ошиблись в оценке ситуации. Восстания не последовало, а власти получили повод для новых массовых репрессий.

Неру часто говорил, что не верит в пользу индивидуального насилия и террора. Но он допускал, что «может наступить такое время, когда для завоевания свободы окажутся необходимыми организованные насильственные методы, как это часто бывало в других странах». Такой вывод явно шел вразрез со стратегическими установками Ганди и других руководителей Конгресса. Их успокаивало одно: Неру пока только теоретически допускает возможность применения насильственных методов, в практической же деятельности он соблюдает партийную дисциплину и строго следует политике ненасильственных форм борьбы с колонизаторами.

После трагической смерти Рая протесты против комиссии Саймона приобрели угрожающие для властей масштабы.

Неру отправился в Лакхнау, население которого готовилось к приезду комиссии Саймона. Город жил в напряженном ожидании событий, глаза людей горели решимостью и отвагой, но вместе с тем никто и не помышлял о насильственных действиях. Проявлением героизма считалась способность человека выдержать любое человеческое страдание, любое моральное унижение, если надо — погибнуть, но не наносить ответного удара.

За сутки до прибытия в Лакхнау комиссии Саймона Неру вместе с другими конгрессистами провел репетицию предстоявшей массовой демонстрации. Конные полицейские напали на колонну демонстрантов. Неру стоял посреди улицы во главе колонны, когда прямо на него устремились всадники. На какое-то мгновение Джавахарлала охватил страх. Мелькнула мысль о спасении. Но ее тут же сменила другая: он не смеет выглядеть трусом в глазах товарищей. Внезапно Джавахарлала оглушили два сильных удара по спине, однако он устоял на ногах. На тупую боль, охватившую все тело, он не обратил внимания, продолжая оставаться среди своих товарищей.

Рано утром следующего дня еще до восхода солнца огромные толпы горожан начали стекаться на большую привокзальную площадь. Подходы к вокзалу были перекрыты отрядами солдат и конных полицейских. Джавахарлал снова был во главе демонстрантов. Процессия с черными флагами остановилась на краю площади в ожидании прибытия поезда с комиссией Саймона. Вдруг из-за укрытия на площади появились отряды кавалеристов. Кони натолкнулись на плотную стену людей и встали на дыбы, подняв копыта над головами демонстрантов. За всадниками шли цепи полицейских. Они начали зверски избивать демонстрантов дубинками. Неру охватил безотчетный гнев, вспыхнуло сильное желание нанести ответный удар. «Я думал о том, — вспоминал он позднее, — как легко было бы стащить с лошади полицейского офицера, находившегося передо мной, и сесть самому в седло, но долгая тренировка я дисциплина сделали свое дело, и я ограничился тем, что защищал руками лицо от ударов. К тому же я прекрасно понимал, что всякое агрессивное действие с нашей стороны повлекло бы за собой ужасную трагедию и множество людей было бы расстреляно на месте».

Удары не переставали сыпаться на голову, плечи и спину Джавахарлала, пока он не упал, едва не потеряв сознание. В этот момент какой-то незнакомец приподнял его с земли и оттащил в сторону, а затем попытался сунуть ему в руки сразу два револьвера. Неру решительным жестом отстранил оружие. Позднее незнакомец, выдававший себя за студента, был разоблачен как полицейский агент, который имел специальное задание спровоцировать Неру на насильственные действия. Окровавленный, обессиленный Джавахарлал смотрел на злобные, почти безумные лица полицейских. Демонстранты не оказали сопротивления полиции, хотя их глаза горели ничуть не меньшим, чем у противника, огнем ненависти.

Мужество, организованность, стойкость, проявленные конгрессистскими волонтерами и населением Лакхнау, всколыхнули всю страну. Миссия Саймона с позором провалилась.

Имя Джавахарлала Неру приобретало среди соотечественников все большую популярность. «Примите мою любовь к вам, — писал ему в эти дни Ганди. — Да сохранит вас бог на многие грядущие годы и изберет своим орудием в избавлении Индии от ига».

Колониальные власти тоже не обошли Неру своим вниманием: вице-король лично распорядился тщательно изучить все его речи. Друзья предупреждали Джавахарлала о возможности нового ареста. Эта мрачная перспектива не слишком тревожила Неру. Он знал, что, каково бы ни было его будущее, оно не предвещает спокойной, размеренной жизни. «Чем скорее я привыкну к неизвестности, к внезапным переменам и водворениям в тюрьму — тем лучше», — говорил Джавахарлал. Он даже находил, что постоянная опасность ареста придавала его жизни необходимые напряжение и остроту, «всякий день, проведенный на свободе, был драгоценным, выигранным днем».

На одной из молодежных конференций, состоявшейся в 1928 году в Бомбее, Неру был устроен восторженный прием. «От начала до конца, — говорилось в донесении начальника бомбейской полиции, — на конференции преобладал откровенно коммунистический революционный тон». А в записке секретарю по внутренним делам Индии сообщалось, что речь, с которой выступил Неру, «не только не была осторожной, но, напротив, содержала сознательный призыв к повсеместному восстанию».

Джавахарлал постоянно находится в разъездах. В 1928 году он председательствует на четырех провинциальных конференциях Конгресса — в Пенджабе, в Малабаре, в Дели и в Соединенных провинциях, а также на собраниях молодежных лиг. И где бы он ни выступал — у рабочих и крестьян, среди университетской молодежи и учителей, наконец, у профессиональных политиков, — везде Неру говорил просто, доходчиво, убедительно; его язык понимали все. «Я стремился пропагандировать идеологию социализма, — вспоминал он, — особенно среди работников Конгресса и среди интеллигенции, ибо эти люди, составлявшие костяк национального движения, в большинстве находились в плену крайне узкого национализма. В своих речах они прославляли старые времена, говорили о том ущербе, материальном и моральном, который причинило Индии чужеземное владычество, о страданиях нашего народа, о том, как унизительно подчиняться иностранному господству, и о том, что наша национальная честь требует, чтобы мы были свободны, о необходимости приносить жертвы на алтарь матери-родины. Все это были знакомые речи, находившие отзвук в каждом индийском сердце, и националист во мне также откликался на них и бывал задет за живое». Но сам Неру никогда не был сторонником возврата к старым порядкам. Поэтому ему не нравились эти речи, которые уже основательно «поизносились и поистерлись»; они только отвлекали людей от активной работы, от решения насущных проблем борьбы за независимость. «Они действовали, — говорил Неру, — лишь на эмоции, не возбуждая мысль».

До сессии ИНК в Калькутте оставалось еще несколько дней. Неру направился в Джхариа на съезд Всеиндийского конгресса профсоюзов. Антиимпериалистическая лига послала на съезд своего представителя У.Джонстона. Полицейские попытались арестовать его прямо на съезде, однако, увидев всеобщее возмущение и угрожающее настроение делегатов, предпочли удалиться. (Джонстона арестовали на следующий день на одной из улиц города.) Неру произнес обличительную речь против произвола властей и призвал индийские профсоюзы войти в состав Антиимпериалистической лиги. Рабочая среда была в меньшей степени знакома Неру. Он чувствовал себя на съезде профсоюзов несколько стесненно, но был приятно удивлен, когда заметил, что его выступления воспринимались здесь с пониманием и энтузиазмом. И, несмотря на то, что на съезде были представлены как революционные, так и реформистские группировки, делегаты проявляли гораздо больше единодушия, чем конгрессисты на своих сессиях.

Неру не дождался окончания съезда профсоюзов: надо было еще успеть на очередную сессию Конгресса.

Прибыв в Калькутту, Неру узнал, что в Джхариа его избрали председателем Всеиндийского конгресса профсоюзов. Это известие скорее огорчило его, чем обрадовало. На этот пост Неру выдвинула группа реформистов, которая, полагаясь на популярность Неру, точно рассчитала, что у него больше шансов одержать победу над кандидатом из рабочих, которого предложили деятели левого революционного крыло профсоюзов. Неру казалось прямо-таки непристойным, что «какой-то новопришелец и к тому же не рабочий ни с того ни с сего навязывается председателем». Неприятное чувство усиливалось еще и тем, что его симпатии были отданы левому крылу профсоюзов. Но его кандидатуру поддерживали как левые, так и правые группировки рабочего движения. «Уже сам по себе этот факт, — делал вывод Неру, — свидетельствовал о младенческой неопытности и слабости профсоюзного движения в Индии».

На калькуттской сессии Конгресса, проходившей в декабре 1928 года, председательствовал старшин Неру. Он хотел во что бы то ни стало добиться утверждения своего доклада о проекте конституции, которая предусматривала для Индии статус доминиона в рамках Британской империи. Мысль о каком-то компромиссе по вопросу о независимости была неприятна Джавахарлалу. Но Мотилал твердо стоял на своем. Между отцом и сыном развернулась борьба. Мотилала активно поддерживал Махатма Ганди, Джавахарлала — Субхас Чандра Бос. Споры грозили обернуться расколом Конгресса, и тогда отец и сын оказались бы во враждующих лагерях. Разногласия между ними еще никогда не достигали такого обострения. На этот раз они даже сказались на обстановке в семье, чего раньше никогда не случалось. Продолжая спор дома, первым вспылил Мотилал. Он вскочил с места и, угрожающе сверкая глазами, встал перед сыном, лицо которого исказилось от гнева. Они стояли друг против друга как настоящие враги. Было ясно, что Джавахарлал не уступит. Насмерть перепуганная Камала подошла к мужу. Не говоря ни слова, она взяла его за руку и дружески сжала ее. Перед Мотилалом стояли два бесконечно дорогих ему человека. Глаза старика смягчились, и он устало опустился в кресло, склонив тяжелую седую голову...

После жарких дебатов сессия Конгресса одобрила доклад Мотилала, но по настоянию Джавахарлала и его сторонников в резолюции Конгресса было записано, что, если английское правительство в течение года не даст согласия на конституцию, предусматривающуюся этим докладом, Конгресс объявит своей целью достижение независимости и начнет по всей стране кампанию неповиновения. Это был, по словам Джавахарлала, вежливый ультиматум. Он был уверен, что английское правительство не согласится, по крайней мере в ближайшие годы, предоставить Индии даже статус доминиона. Такая резолюция, как он рассчитывал, позволяла сохранить единство Конгресса и выиграть время для подготовки сил к предстоящей борьбе, которая казалась ему теперь неизбежной.

И все-таки, расценивая резолюцию как неоправданный компромисс, Джавахарлал в момент ее принятия покинул зал заседаний Конгресса. Ганди так объяснял его поступок: «Он исходит из того, что эта резолюция далеко не то, что ему хотелось бы иметь. Но он, как человек глубоко порядочный, не желает доставлять людям лишнего огорчения. Он не был бы Джавахарлалом, если бы не нашел для себя совершенно оригинального решения, чтобы остаться верным своей линии». Ганди не раз повторял, что для Джавахарлала нет ничего дороже своей страны и что он не считается ни с какими авторитетами, когда речь идет о выполнении им своего долга перед родиной.

Авторитет Джавахарлала Неру был столь велик, что, несмотря на острые разногласия по самым принципиальным вопросам, его вновь избрали генеральным секретарем Конгресса. Ганди, видя явную склонность Джавахарлала к организаторской работе, посоветовал ему объехать некоторые провинции и помочь конгрессистским комитетам на местах оживить свою деятельность.

Снова десятки выступлений, сотни встреч. Неру занимается формированием новых групп конгрессистских волонтеров, собирает средства для учреждения штата профессиональных работников Конгресса. Он стремится к объединению усилий ИНК, Лиги независимости с рабочими, крестьянскими и молодежными организациями, к выработке для них общей платформы, хотя бы по главному вопросу — о борьбе против британского империализма. Об этом же писал ему из Европы и Чатто.

Однако всеиндийская конференция рабочих и крестьянских партий, состоявшаяся в декабре 1928 года, отклонила предложение об объединении с Лигой независимости. В письме к Чатто Неру с сожалением называл это решение «не очень разумным». Вместе с тем, будучи реалистом, он понимал, что организационное слияние столь различных по социально-классовому составу партий, на котором настаивало руководство Антиимпериалистической лиги, пока невозможно.

К сожалению, в политике Антиимпериалистической лиги в это время стали проявляться сектантские тенденции, преодоленные впоследствии благодаря рекомендациям Исполкома Коминтерна.

Неру все больше склонялся к мысли, что на данном этапе важно объединить, но не организационно, а по духу разноликие движения рабочих, крестьян, ремесленников, торговцев, студентов, враждебных колониальному режиму.

Он надеялся, что ему, быть может, удастся сблизить позиции Всеиндийского конгресса профсоюзов с ИНК, с тем чтобы его партия стала более социалистической по своему характеру и более пролетарской по социальному составу. Однако все усилия Неру в этом направлении неизменно терпели неудачу. «Рабочий класс, — считал Неру, — должен был помогать Конгрессу, сотрудничать с ним и оказывать на него влияние, сохраняя в то же время в неприкосновенности свою собственную идеологию». Он полагал также, что развитие национально-освободительного движения в конце концов приведет Конгресс к более радикальной идеологии и заставит подойти его вплотную к решению социально-экономических проблем.

21 февраля 1929 года секретарь по внутренним делан Индии специальным циркуляром уведомил провинциальные власти о том, что среди различных политических деятелей страны и коммунистов «наблюдается тенденция действовать сообща... Что же касается Джавахарлала Неру... искренне увлеченного некоторыми коммунистическими доктринами, то он во многом преуспел в достижении этой цели».

Секретные службы колониальной администрации вынашивают план разгрома коммунистов, готовят фальшивки, чтобы представить молодое коммунистическое движение в Индии как антинациональное.

20 марта 1929 года одновременно в Бомбее, в Соединенных провинциях, в Бенгалии и Пенджабе по обвинению в заговоре власти арестовывают тридцать три видных профсоюзных лидера, среди которых четырнадцать коммунистов. В отдаленном городишке Мируте над ними ведется судебный процесс, длящийся четыре с лишним года.

Обвинитель на Мирутском процессе строго следовал секретным инструкциям правительства, рассчитывавшего ослабить силы рабочего движения и поссорить руководителей Конгресса с рабочими лидерами. Он обрушился с упреками в адрес индийских коммунистов, заявляя об отсутствии у них патриотических чувств. По словам обвинителя, коммунисты называют Джавахарлала Неру «умеренным реформистом», а Субхаса Чандра Боса — «буржуа и ничтожным карьеристом». Обвинитель нажимает на то, что коммунисты рассматривают Ганди как ярого реакционера и испытывают к нему неприязнь. Неру было любопытно слышать об этом из уст представителя колониального «правосудия», которое еще вчера ожесточенно преследовало защищаемых им сегодня «оскорбленных» лидеров Конгресса!

Для Джавахарлала было не ново, что многие революционно настроенные рабочие не до конца доверяли конгрессистским руководителям, и он также знал, что у рабочих были на то веские основания. Пролетарское движение с его духом классового самосознания представлялось опасным как колониальным властям, так и многим крупным индийским собственникам в городе и деревне.

Неру выступает инициатором создания комитета защиты обвиняемых рабочих лидеров. По его просьбе Мотилал, как наиболее опытный адвокат, согласился стать председателем этого комитета.

Комитет защиты нуждался в деньгах, а собрать их было делом нелегким. Сам Неру, его отец и еще несколько юристов вели дела обвиняемых без всяких вознаграждений. Однако средств все равно не хватало. «Нам приходилось собирать деньги — часто это были медные гроши, которые вносили беднейшие рабочие, — чтобы выплачивать жирные куши адвокатам», — досадовал Неру. Горше всего было сознавать, что эти «дорогие медяки» ни в коей мере не могли повлиять на исход дела: при самой блестящей защите результат оставался одним и тем же. Это был не суд, а расправа.

К Мирутскому процессу было приковано внимание всей Индии.

Лидеры Конгресса выступили против незаконных репрессий правительства. Один Ганди, казалось, отошел от политики: уже который месяц разъезжал он по стране, пропагандируя кхади. Повсюду к нему стекались огромные толпы крестьян, ремесленников, лавочников. Джавахарлал провел с ним несколько дней, когда Ганди прибыл в Соединенные провинции. Правда, Джавахарлал не сопровождал Махатму в его походах по деревням: у Ганди и без того была большая свита. «Я ничего не имел против толпы, — вспоминал Неру, — но у меня не было достаточного интереса, который побуждал бы мириться с тем, что тебя будут теснить, толкать и отдавливать ноги — обычный удел тех, кто сопровождал Гандиджи. У меня была масса другой работы, и я не имел никакого желания ограничиваться пропагандой кхади». В те тревожные для страны дни Неру отказывался понимать «внутреннюю подоплеку» поступков Ганди, который отдавал столько сил и времени популяризации кхади.

Близился к концу 1929 год. Комитеты Конгресса на местах готовились к выборам председателя очередной сессии ИНК. Большинство высказывалось за кандидатуру Ганди, кто-то поддерживал других лидеров, и только немногие предлагали избрать председателем Джавахарлала Неру.

Ганди и без того был признанным вождем конгрессистов, но, поскольку предстояла решительная и, судя по всему, затяжная борьба с правительством, ветераны партии считали, что именно Ганди надлежит взять в свои руки непосредственное руководство Конгрессом.

29 сентября в Лакхнау на заседании Рабочего комитета Конгресса Ганди наотрез отказался занять пост председателя и предложил вместо себя Джавахарлала Неру.

Руководители правого крыла партии забеспокоились: Неру был слишком революционен для них. Однако они вынуждены были уступить настояниям Ганди.

Чем же руководствовался Ганди, выдвигая Неру на этот важнейший пост? Отстаивая его кандидатуру, он утверждал, что Неру не только обладает решительностью и смелостью воина, но ему также присуще благоразумие государственного деятеля. «Он чист как кристалл; его честность выше всяких подозрений. Нация под его руководством будет вне опасности», — убеждал Ганди своих коллег.

На высший пост в ИНК претендовали другие весьма влиятельные конгрессисты — Валлабхаи Патель, Абул Калам Азад и другие. Конкурировать с ними было не по душе Джавахарлалу. Нельзя сказать, что он стремился занять этот пост, тем более что это предполагало сложную внутрипартийную борьбу. Поэтому он предпочел покинуть совещание лидеров ИНК, на котором решался этот вопрос. Позднее, объясняя свое отношение к выдвижению на пост председателя ИНК, он писал: «Мне редко приходилось испытывать такую досаду и унижение, как во время этих выборов. Дело было не в том, что я не понимал, какая честь мне оказана, ибо это была великая честь, и я был бы счастлив, если бы меня избрали обычным путем. Но я попал на этот пост не через главный и даже не через черный ход, а через какой-то люк, и сбитая с толку публика вынуждена была принять мою кандидатуру. При этом она сделала хорошую мину, проглотив меня как необходимое лекарство».

Однако Джавахарлал понимал, что сейчас совсем не то время, когда можно позволить себе отвлекаться на переживания. Подходила к концу отсрочка, предоставленная Конгрессом правительству для того, чтобы оно решило наконец вопрос о будущем Индии. Правительство уже испытало на себе силу гандистской сатьяграхи и, опасаясь очередной кампании гражданского неповиновения, изыскивало любой способ, чтобы не допустить ее. Вице-король Индии лорд Ирвин объявил о предстоящей «конференции круглого стола», участвуя в которой индийские политические деятели могли бы обсудить с британским правительством все «спорные вопросы». Сразу после опубликования заявления Ирвина в Дели собрались лидеры Конгресса — Ганди, Мотилал Неру, Валлабхаи Патель и другие. Обсудив заявление вице-короля, они приняли совместный манифест, в котором выдвигались следующие условия: «1. Вся работа предполагаемой конференции должна исходить из предоставления Индии полного статуса доминиона. 2. Среди участников конференции большинство должны составлять члены Конгресса. 3. Полная амнистия политическим заключенным. 4. Деятельность английского правительства в Индии должна отныне соответствовать, насколько это возможно при существующих условиях, требованиям, предъявляемым к правительству доминиона». В случае принятия правительством этих условий конгрессисты соглашались поддерживать с ним контакты.

Джавахарлал расценил манифест как вызывающий глубокое отвращение компромисс. В какой-то степени его успокаивала лишь уверенность в том, что правительство вряд ли выполнит условия конгрессистов.

Сначала Джавахарлал отказывался поставить свою подпись под манифестом, но потом, опасаясь раскола Конгресса в канун великой битвы, он все же дал себя уговорить.

Настроение у Неру было настолько подавленное, что он всерьез подумывал о том, чтобы отказаться от поста председателя Конгресса. К тому же из Берлина пришло письмо от Чатто. Тот упрекал Неру за то, что «его воля к борьбе ослабла»... Джавахарлала больно задели упреки Чатто, хотя и сам он сомневался в правильности своего поступка.

Как он и предполагал, встреча Ганди, Пателя и отца с вице-королем ни к чему не привела, общий язык отсутствовал. Негативный исход переговоров обрадовал Неру. В конце концов партия остается единой, а через несколько недель состоится очередная сессия Конгресса, на которой будет непременно принята программа прямых действий, направленных на достижение Индией полной независимости. Резолюция о полной независимости, предложенная Джавахарлалом, была принята Конгрессом еще два года назад в Мадрасе. Однако из-за оппозиции Ганди и Мотилала Неру она все это время фактически не имела силы. Теперь и Махатма, и Мотилал, и все те, кто шел за ними, не только согласятся с этой резолюцией, но и наверняка выскажутся за проведение кампании гражданского неповиновения.

В конце декабря 1929 года в Лахоре открылась очередная сессия ИНК. Вместе с делегатами и гостями, приехавшими на сессию, на улицы и площади города вышло все его население, чтобы приветствовать нового председателя Конгресса. Джавахарлал, привыкший к митингам и демонстрациям, впервые столкнулся с таким ярким проявлением дружелюбия и уважения десятков тысяч людей. Многие из приветствовавших его сознавали важность предстоящего события. Джавахарлал открывает первое заседание сессии. Он оптимистически утверждает, что близок тот день, когда Индия, да и вся Азия покончат с европейским господством. После решения первоочередной задачи завоевания индийским народом власти в стране необходимо выработать свой национальный путь к социалистическим преобразованиям, цель которых заключалась бы прежде всего в ликвидации нищеты и классового неравенства. Неру предлагает установить на кооперативных началах рабочий контроль над промышленными предприятиями и наделить крестьян землей. «Я социалист и республиканец, — заявляет он с трибуны сессии, — и не верю в королей и князей или в порядок, который устанавливают нынешние промышленные магнаты, обладающие большей властью над судьбами людей, чем короли старого времени, но чьи методы являются такими же хищническими».

Выбор ненасильственных методов борьбы с колонизаторами Неру объясняет практическими соображениями: «Конгресс не располагал материальной базой и подготовленными кадрами для осуществления организованного насилия, а случаи индивидуального и случайного насилия были проявлением безнадежного отчаяния, — говорит он. — Если Конгресс или нация когда-нибудь в будущем придут к выводу, что методы насилия избавят нас от рабства, тогда я не сомневаюсь в том, что Конгресс одобрит их. Насилие — плохо, но рабство и того хуже».

После Неру на трибуну неторопливо поднялся Ганди. Делегаты замерли в ожидании: что скажет вождь, одобрит ли он выступление председателя?

— Предлагаю принять резолюцию, — просто, без приветствий сказал Ганди и зачитал: — «Конгресс во исполнение решения, принятого на сессии в Калькутте в прошлом году, заявляет, что слово «сварадж» будет отныне означать «полную независимость», и надеется, что все конгрессисты приложат энергичные усилия для достижения Индией полной независимости».

Зал взорвался овациями. Неру заранее знал об этой резолюции, но и он не смог сдержать счастливой улыбки.

31 декабря, когда часы пробили полночь и наступил 1930 год, делегаты проголосовали за резолюцию. Против нее выступили лишь десять-пятнадцать человек, представлявших правое крыло ИНК и левых экстремистов.

Теперь руководству Конгресса надлежало разработать план проведения кампании гражданскою неповиновения. Для начала решено было объявить 26 января Днем независимости Индии. Повсюду в этот день народ должен был дать клятву бороться за независимость своей страны.

Мотилал Неру в соответствии с решением лахорской сессии призвал всех конгрессистов — членов Законодательного собрания и провинциальных законодательных советов уйти со своих постов.

Первую половину января 1930 года Джавахарлал провел в родном Аллахабаде. В это время здесь проходила большая ежегодная ярмарка и индусский праздник «Магх Мела», которые ему запомнились еще с детских лет. К Гангу тянулись нескончаемые вереницы пилигримов. «Какой удивительной силой обладала эта вера, которая на протяжении тысячелетий приводила их и их предков из самых различных уголков Индии на берега Ганга, чтобы совершить омовение в его священных водах? — размышлял Джавахарлал, наблюдая за паломниками. — Не могут ли они направить часть этой громадной энергии на политическую и экономическую борьбу ради облегчения своей собственной участи? Или же умы их слишком заполнены религиозными преданиями и догмами, чтобы в них нашлось место каким-либо иным идеям?» И, зримо представив себе обстановку только что прошедшей лахорской сессии Конгресса, Джавахарлал уверенно отвечал себе: «Иные идеи уже проникли в их сознание, взбудоражив безмятежный покой веков».

Этот вывод для него как для политического деятеля был очень важен, поскольку он знал, что любой самой хорошей идее суждено остаться бестелесной мыслью, если она не будет воспринята народом и не станет его коллективной волей. Вывод Неру находил также довольно своеобразное подтверждение в стремительном росте его популярности среди простых людей. Оказалось, что паломники, прибывавшие в Аллахабад, интересовались не только святыми местами. Они стремились увидеть Джавахарлала, его дом — «Обитель радости». Люди хорошо усвоили политические лозунги Конгресса и целый день выкрикивали их наравне с приветствиями в адрес Джавахарлала. Крестьяне и ремесленники из окрестных деревень, пилигримы из далеких провинций Индии приходили к дому Неру, чтобы взглянуть на своего кумира. Они толпились на верандах, заглядывали в окна и двери дома и как могли изливали свою преданность человеку, который понял их страдания и нужду. Какой бы навязчивой ни казалась любовь этих обездоленных людей, нельзя было запретить им выражать ее — она являлась формой их пробудившегося социального сознания. Они ничего не требовали и не ждали от Неру. Они просто выражали ему благодарность за сочувствие к ним.

Неру трезво относился к себе и знал свои сильные и слабые стороны. Жизненный опыт подсказывал ему, что «популярность часто сопутствует совершенно неподходящим личностям и уж, конечно, отнюдь не является безошибочным показателем добродетели или ума». Чему же он был обязан своей популярностью? Может быть, выдающейся учености или добровольной отрешенности от прежней роскоши, способности жертвовать личным благополучием ради высокой цели? Сам Неру был далек от того, чтобы причислять себя к великим умам. Отрешение и жертвенность, столь почитаемые индийцами качества, тоже мало привлекали его, и он не хотел, чтобы его репутация основывалась на этом. К тому же Неру вовсе не считал жертвенным поступком то, что он посвятил себя борьбе за независимость Индии. Скорее отказ от этой борьбы был бы для него неоправданной жертвой. Конечно, слава не оставляла его равнодушным, хотя он никак не мог привыкнуть к ней. Она помогала ему влиять на умы людей. Но и люди «незаметно осуществляли тираническую власть надо мной, — рассуждал Неру, — ибо их доверие и любовь волновали сокровенные глубины моего существа и вызывали у меня эмоциональный отклик».

И все-таки публичные торжества, официальные церемонии, цветистые приветственные адреса, напыщенный вид некоторых ораторов вызывали у Неру «почти неудержимое желание засмеяться, высунуть язык или встать на голову, только чтобы шокировать это высокое собрание и посмотреть, какие у них будут лица». Что спасало Неру от трескучей навязчивой славы, так это его ироническое отношение к ней. Шутили по поводу популярности Джавахарлала и его близкие — жена, сестры, давая ему высокие титулы и называя его «Тиагамурти» («Воплощение жертвенности»).

Приближалось 26 января 1930 года, провозглашенное Конгрессом Днем независимости Индии. Над Джавахарлалом тяготел один вопрос: как начинать кампанию гражданского неповиновения? Лидеры ИНК ждали, что скажет Махатма. 18 января Рабиндранат Тагор спросил Ганди о его намерениях. Ганди ответил, что денно и нощно думает и не видит «никакого просветления в окружающей его темноте».

Празднование первого Дня независимости стихийно вылилось в сотни митингов и демонстраций в городах и селах Индии, во всех ее отдаленных уголках. Всюду индийцы давали клятву бороться за независимость. «Мы должны готовиться к борьбе путем прекращения, насколько это возможно, всех видов добровольного сотрудничества с английским правительством, а также должны готовиться к движению гражданского неповиновения, включая неуплату налогов, — звучали слова клятвы. — Мы убеждены, что стоит нам только прекратить добровольную помощь и выплату налогов, не прибегая к насилию даже в случаях провокации, как этот нечеловеческий режим будет обречен».

Наконец Махатму Ганди осенила мысль начать кампанию гражданского неповиновения с нарушения закона о соляной монополии. Поначалу это предложение несколько удивило Неру: как-то не сочетались соль и борьба за независимость. Правда, почти сразу Ганди выдвинул еще одиннадцать пунктов, сводившихся к требованию осуществления в стране незначительных реформ. Все это, по мысли Неру, были половинчатые меры, и они мало вдохновляли его, поскольку в вопросе о независимости страны он был максималистом. Но события развивались со стремительной быстротой, и политическая обстановка была малоподходящей для дискуссий.

Ганди уведомил вице-короля, что 11 марта 1931 года он начнет сатьяграху с нарушения закона о налоге на соль. В этот день, совершив утреннюю молитву, Ганди во главе семидесяти восьми своих последователей отправился из ашрама — обители на реке Сабармати в Данди, к побережью Арабского моря. Четырехсоткилометровый поход длился три недели. Махатма с мирным, но неустрашимым видом шагал во главе все увеличивающейся процессии. На его пути по обочинам дороги, преклонив колени в приветствии, стояли люди. Крестьяне заранее поливали пыльные дороги водой и усыпали их цветами. К морю подходила многотысячная безоружная армия сатьяграхистов. Всю ночь с 5 на 6 апреля они молились, а утром, в годовщину первой сатьяграхи 1919 года, Ганди, который, кстати, сам никогда не употреблял соли, ступил в море и, выйдя на берег, выпарил из морской воды символическую щепотку соли. После этого сотни тысяч индийцев по всей стране начали кустарно добывать соль, отказываясь покупать ее в магазинах.

В Аллахабаде собрались руководители ИНК, чтобы разработать тактику проведения «соляной сатьяграхи». Джавахарлал настаивал на необходимости дальнейшего развития кампании гражданского неповиновения путем перехода к бойкоту всех законоположений и указов вице-короля. «Нам не следует довольствоваться одним нарушением соляного закона. Мы должны помнить, что наша цель — полная независимость», — говорил он.

Власти решили защищать «законность» любой ценой. Начались повальные аресты. Для того чтобы выстоять и победить в этой борьбе, Конгрессу нужно было перестроить работу своих организаций в соответствии с требованиями политического момента: ввести железную дисциплину и, что самое главное, не дать возможности правительству обезглавить движение. ИНК наделяет Неру чрезвычайными полномочиями. Аналогичными полномочиями наделяются и председатели провинциальных комитетов ИНК, которых стали именовать конгрессистскими «диктаторами». Так называемый «диктатор» единолично действовал при условии, если невозможно было создать коллективный руководящий орган. Каждый такой «диктатор», как в условиях военного времени, должен был руководить борьбой до тех пор, пока его не арестуют, а затем назначить своего преемника. Все новые и новые «диктаторы» становились на место тех, кто выбывал из строя.

В течение марта — апреля Неру, забыв о сне и отдыхе, разъезжает по стране, выступает на митингах, организует массовое неповиновение властям. Только с 1 по 4 апреля он выступил на двадцати двух митингах, в которых приняло участие около двухсот тысяч человек. Он заботится о том, чтобы конгрессистские агитаторы доходчиво разъясняли крестьянам задачи национально-освободительной борьбы, призывает студентов принять участие в пропаганде лозунгов Конгресса, популяризирует опыт народного движения. «В Бомбее волонтеры ведут работу, которая должна вас заинтересовать, — советует он в письме молодежным организациям. — Группы волонтеров ходят по городу, останавливаются поочередно на улицах, трубят в рог, выкрикивают национальные лозунги, руководители групп произносят короткие речи. Все это длится не более десяти минут, после чего группы переходят на другие улицы. Такая тактика позволяет охватить до двухсот улиц в день. Можете себе представить, какое значение имеет такая пропаганда, особенно в бедных кварталах, где люди не читают газет».

Неру рекомендует местным комитетам ИНК, как лучше наладить добычу и продажу соли в различных районах страны, как проводить бойкот английских товаров, как осуществлять связь между конгрессистскими комитетами и центром, минуя правительственную почту; налаживает работу патриотической печати и выпуск листовок. «Тот, кто не с нами, тот против своей родины!» — заявляет он соотечественникам.

Вице-король Индии издавал один указ за другим, но многочисленные правительственные запреты только подталкивали индийцев к их нарушению. Кампания гражданского неповиновения расширялась. Сатьяграха как бы раскрыла героический дух народа. Особенно трогал Джавахарлала патриотический энтузиазм женщин. «Множество их вышло из своего домашнего затворничества, и, несмотря на отсутствие опыта в общественной деятельности, они бросились в самую гущу борьбы, — описывал Неру события тех дней. — Женщины полностью взяли в свои руки пикетирование магазинов, торгующих заграничными тканями и винами. Во всех городах происходили грандиозные демонстрации, в которых участвовали одни только женщины; вообще они занимали более непреклонную позицию, нежели мужчины. Женщины часто становились конгрессистскими «диктаторами» в провинциях и на местах».

Сварупрани, мать Неру, обе его сестры и жена с необыкновенной энергией и решимостью включились в кампанию гражданского неповиновения в Аллахабаде. С утра до вечера под лучами обжигающего солнца они на демонстрациях и митингах разъясняли людям цели сатьяграхи. Камала неожиданно для всех проявила организаторские способности. Джавахарлал всегда думал, что он хорошо знает свою жену. Теперь же перед ним раскрылась еще одна Камала, бесстрашная и волевая женщина, способная повести за собой людей в пекло сражения.

Предвидя свой арест, Джавахарлал попросил Ганди занять председательский пост, а когда тот отказался, Мотилал согласился заменить сына.

Джавахарлал был арестован 14 апреля 1930 года на вокзале, когда он собирался ехать в Райпур, чтобы выступить там на конференции сатьяграхистов. Суд состоялся в тот же день прямо в тюрьме. Неру приговорили к шестимесячному заключению за нарушение закона о соляной монополии и отвезли в центральную тюрьму в Наини, поместив его в изолированный барак, прозванный «Куттагхар» («Собачья конура»).

Несмотря на то, что многие руководители ИНК уже находились в заключении, движение гражданского неповиновения ширилось, принимало все новые формы. Мирные выступления жителей Пешавара, воля которых не была сломлена даже огнем пулеметов, грандиозные забастовки и демонстрации в Бомбее, где полиция устроила массовые избиения людей, полицейские погромы на соляных варницах, на заводах в Калькутте — все эти события разжигали гнев народа; не было ни одной деревеньки, которая бы оказалась в стороне от общенациональной борьбы с колонизаторами.

Рассказывали, что вице-король лорд Ирвин был человеком глубоко религиозным и, прежде чем принять какое-либо решение, молился. Как-то после молитвы он, чтобы лишить конгрессистов возможности назначать очередных «диктаторов», объявил весь состав Рабочего комитета ИНК вне закона. Узнав о решении лорда Ирвина, Ганди, улыбнувшись, сказал: «Что за жалкий бог дал ему такой плохой совет?»

Колонизаторы обрушились на Конгресс, обвиняя его в диктаторских методах, шумно рекламируя при этом свою, западную демократию. Неру не мог представить себе более бесстыдного лицемерия: «Перед нами была Индия, управлявшаяся насильственными методами абсолютной диктатуры, действовавшей с помощью чрезвычайных указов, подавляя всякие гражданские свободы, и тем не менее наши правители вели елейные разговоры о демократии».

В ночь на 5 мая арестовали Ганди. Кампанией продолжал руководить Мотилал Неру, хотя врачи находили состояние его здоровья крайне неудовлетворительным: высокое кровяное давление, частые приступы астмы. Он нуждался в лечении и покое, а вместо этого, не обращая внимания на советы врачей, взвалил на себя всю тяжесть организаторской работы в Конгрессе. Партии, как никогда, был нужен сильный руководитель, и кто, как не Мотилал, привыкший повелевать, подходил на роль «диктатора»? Он распоряжался, приказывал, принимал решения, но никто не мог упрекнуть его в излишней жесткости. Его авторитет был непререкаем.

Еще в начале кампании гражданского неповиновения Мотилал, посоветовавшись с сыном и Ганди, передал свой дом в Аллахабаде в дар Индийскому национальному конгрессу. «Обитель радости» переименовали в «Сварадж Бхаван» — «Обитель независимости». Часть дома в дни сатьяграхи была превращена в больницу для индийцев, пострадавших в борьбе с колонизаторами. Для своей семьи Мотилал приобрел скромный дом поблизости, дав ему прежнее название «Ананд Бхаван».

Мотилала арестовали 30 июня 1930 года рано утром, когда он был еще в постели. Город спал, и тюремщики могли не опасаться возмущенной толпы. Мотилала привезли в тюрьму, где он встретился с сыном. Вскоре туда же доставили давнего друга семьи, секретаря Рабочего комитета Конгресса, доктора Саида Махмуда. В июле начался сезон дождей. Крыши в камерах протекали. Влажные испарения и тюремные запахи усугубляли страдания Мотилала от приступов удушья. Джавахарлал делал все возможное, чтобы хоть как-то облегчить участь больного отца.

В июле почти все видные лидеры ИНК уже находились в заключении, но гражданское неповиновение в стране продолжалось. Правительство, поначалу явно недооценивавшее организованность конгрессистской партии и ее влияние в массах, теперь было не прочь начать переговоры с руководителями ИНК. Лорд Ирвин выступил в роли миротворца, заговорил о необходимости «конференции круглого стола», созвать которую предполагалось в Лондоне. Нашлись и посредники из числа высокопоставленных индийцев, вызвавшихся примирить Конгресс с правительством. Это были причислявшие себя к либеральной партии Тедж Бахадур Сапру и М.Джайякар. Первый одно время был членом вице-королевского исполнительного совета, а второй являлся известным бомбейским адвокатом.

Сапру и Джайякар после консультаций с лордом Ирвином приехали в тюрьму в Иеравде, где содержался Ганди. Вождь конгрессистов встретил предложение «миротворцев» о начале переговоров благожелательно, но отказался принять какое-либо решение без согласования его с Мотилалом и Джавахарлалом Неру. Через неделю с письмом от Ганди «миротворцы» появились в тюрьме Наини. Два дня продолжались их беседы с отцом и сыном Неру. Споры, которые так ни к чему и не привели, только утомили и расстроили Мотилала. Оба Неру остались при мнении, что шансов на примирение Конгресса с правительством нет. Они отказались высказать свое отношение к предложению Сапру и Джайякара до тех пор, пока его не обсудит Рабочий комитет ИНК. В таком же духе Неру ответили и Ганди.

«Миротворцы» проявляли настойчивость, и 8 августа Сапру вновь посетил Неру, сообщив им, что вице-король не возражает против их свидания с Ганди, но что в просьбе о встрече с другими членами Рабочего комитета Конгресса им отказано. Мотилал все же добился того, чтобы к ним присоединился еще и Саид Махмуд. Все трое 10 августа специальным поездом были отправлены из тюрьмы Наини в Пуну. Власти остерегались возможных манифестаций, и поэтому поезд проносился мимо городов и поселков, останавливаясь лишь на безлюдных полустанках. По прибытии в иеравдскую тюрьму ни Мотилала, ни Джавахарлала в течение двух дней к Ганди не допускали: ждали приезда сюда Сапру и Джайякара, которым, как того хотели власти, надлежало присутствовать при беседах лидеров Конгресса.

Наконец утром 13 августа отцу и сыну Неру сообщили, что Ганди, Сапру и Джайякар ожидают их в тюремной канцелярии. Джавахарлал вместе с отцом заявили протест, согласившись разговаривать с «миротворцами» лишь после своей встречи с Ганди с глазу на глаз.

Правительство, не желая срыва переговоров, вынуждено было уступить.

Переговоры продолжались три дня и завершились 15 августа подписанием руководителями ИНК письма об условиях мира. «Индия должна получить право выхода из состава Британской империи, если она этого пожелает» — таково было основное требование конгрессистов. Руководство ИНК соглашалось приостановить движение гражданского неповиновения и принять участие в «конференции круглого стола» при условии освобождения из тюрем политических заключенных, отмены всех чрезвычайных указов вице-короля.

На обратном пути из Пуны в Наини узники видели на перронах толпы встречавших их людей. Громовые раскаты приветствий заглушали стук колес: народ, готовый продолжать борьбу, одобрял действия своих лидеров.

Мотилалу становилось все хуже. Он похудел и изменился до неузнаваемости. Тревожные заключения врачей вынудили правительство во избежание лишних осложнений пересмотреть судебный приговор. Сам же Мотилал противился, возмущался и даже послал вице-королю телеграмму, в которой писал, что не желает пользоваться особыми милостями властей. Тем не менее 8 сентября после десятинедельного заключения Мотилал был освобожден, а 14 октября по истечении срока наказания на свободу вышел и Джавахарлал.

Дома он застал одну Камалу, отец лечился в Муссури. Мать и сестра были с ним. Только в первые минуты встречи Камала проявила слабость: она не удержалась от слез.

Джавахарлал отвел всего полтора дня на пребывание в Аллахабаде. За это время он хотел успеть многое, а главное — провести заседание руководства отделения ИНК Соединенных провинций.

Приближались сроки сбора властями арендной платы в сельских районах. Джавахарлал пришел к выводу, что именно сейчас надо провести в рамках сатьяграхи кампанию неуплаты налогов. Собравшиеся члены комитета, в состав которого входила и Камала, поддержали его предложение. Было решено 19 октября созвать в Аллахабаде крестьянскую конференцию. Неру не мог не повидаться с родителями и с дочерью. Приехав в Муссури, Джавахарлал нашел, что отец выглядит несколько лучше. Мать долго не отходила от сына и, обняв его, пристально всматривалась в его глаза, будто пыталась прочитать в них все, что пережил он за это время. Счастье казалось полным: все члены семьи Неру за долгие годы снова собрались вместе. Вечером отец и сын тихо разговаривали. В этот момент Джавахарлал еще не знал, что такой беседы с отцом у него уже больше не будет. Это чувствовал, видимо, только сам Мотилал.

На следующий день он, сидя в шезлонге, с теплой грустью смотрел на любимого сына, как тот, счастливый и веселый, играл с дочерью, а потом, забавляясь, устроил торжественное шествие детей во главе с самой маленькой девочкой, которая несла в руке флажок Конгресса, и все вместе они увлеченно пели: «Пусть будет высоко наше знамя».

Время быстро промелькнуло, оставив в сердце Джавахарлала память о счастливых днях, проведенных с семьей в Муссури. 17 октября он с Камалой выехал в Аллахабад, чтобы успеть на созываемую там конференцию крестьян. Отец и остальные члены семьи должны были выехать туда на следующий день.

Обратный путь оказался на редкость беспокойным. В Дехра Дуне, Лакхнау и, наконец, Аллахабаде Джавахарлалу трижды вручали предписания одного и того же содержания: на основании параграфа 144 уголовно-процессуального кодекса ему запрещались публичные выступления. Естественно, Джавахарлал и не думал подчиняться этим предписаниям. 19 октября 1930 года Неру выступил с речью на конференции крестьян, призвав их начать кампанию неуплаты арендной платы и земельного налога. В этот же день он участвовал в митинге, организованном крестьянами окрестных деревень совместно с горожанами. В девятом часу вечера в полном изнеможении Джавахарлал и Камала возвращались домой, где их уже дожидались Мотилал и вся семья. Но почти у самого дома Неру арестовали и переправили через реку Джамну в Наини. Уже в пятый раз перед ним распахнулись тюремные ворота. За подстрекательство к мятежу Джавахарлал был приговорен к двум годам строгого тюремного заключения и дополнительно еще к пяти месяцам в случае неуплаты штрафа.

Как только убитая горем Камала принесла мрачную весть домой, Мотилал в негодовании стукнул кулаком по столу и заявил, что не намерен больше болеть. После этого заявления и впрямь произошло чудо: у него прекратилось кровохарканье, былым огнем зажглись волевые глаза, с поразившей всех энергией он взялся за организацию кампании протеста против ареста Джавахарлала. Он задумал приурочить массовые выступления к 14 ноября — дню рождения сына и успешно осуществил свое намерение. В этот день по всей Индии состоялись митинги, имя Неру звучало в устах миллионов индийцев.

Джавахарлал пробыл на свободе всего несколько дней, и его, разумеется, не радовала перспектива снова очутиться за тюремной решеткой. Но он успокаивал себя тем, что жертвует свободой не напрасно; начатая им кампания неуплаты налогов сместила центр борьбы в сельские районы, поскольку энтузиазм средних классов городского населения к этому времени уже заметно иссяк.

Тюрьма со всеми своими мерзостями и унижениями, иезуитской системой подавления личности все-таки не может лишить человека способности мыслить. Больше того, лишь умственная деятельность спасает человека от мучительно однообразных дней заключения. Неру добивается разрешения тюремной администрации на переписку с дочерью. Это прекрасная возможность для отца, годами оторванного от дочери, повлиять на ее духовный мир, поделиться знаниями. Неру давно вынашивал мысль в доступной и занимательной форме рассказать Индире о важнейших событиях мировой истории, волновавших его самого. Теперь ничто не помешает осуществить эти планы...

Стойкость индийцев перед любым наказанием раздражала правительство, и оно усиливало гонения и репрессии. Участились случаи телесных наказаний политических заключенных. Джавахарлал, Саид Махмуд и еще двое узников, хотя и не подвергались избиению, объявили в знак солидарности с другими заключенными трехдневную голодовку.

Первый день нового, 1931 года принес Джавахарлалу известие об аресте Камалы, которая заявила в тюрьме: «Я безмерно счастлива и горда тем, что следую по стопам своего мужа...»

Мотилал в это время находился в Калькутте. Узнав об аресте Камалы, после нескольких минут несвойственной ему растерянности он отказался от намерения выехать за границу на лечение и срочно возвратился в Аллахабад.

18 января Мотилал добился свидания с сыном. Джавахарлал не виделся с ним почти два месяца. Вид отца встревожил Неру. Лицо Мотилала отекло, он говорил, тяжело переводя дыхание. В сознании Джавахарлала впервые мелькнула страшная мысль, что он может потерять отца. Эта мысль потом не давала ему покоя ни днем, ни ночью: так трудно было представить себе мир без отца.

Сам Мотилал понимал, что обречен, но как мог бодрился и, улыбаясь, говорил сыну, что собирается прожить еще много лет.

По тому, как резко высказывался Мотилал в адрес Сапру и Джайякара, участников проходившей в это время в Лондоне первой «конференции круглого стола», было очевидно, что его взгляды во многом полевели. Джавахарлала радовали эти перемены в отце. Если бы ему еще не изменило здоровье!

За последние годы Конгресс под влиянием широких масс, вовлеченных в его ряды, склонялся к более радикальным методам борьбы. В Лондоне, конечно, понимали, что в случае прихода конгрессистов к власти представители народа имели бы в ИНК значительный вес и, без сомнения, начали бы выдвигать требования о социальных и экономических преобразованиях в стране. Такая перспектива тревожила и колонизаторов, и имущие классы Индии, которые, рядясь в популярные одежды индийского национализма, нашли «за круглым столом много общего с английским правительством». Обласкав индийских либералов, английское правительство призвало Конгресс последовать их примеру.

Нельзя сказать, что призывы из Лондона оставили равнодушными всех конгрессистов. В середине января 1931 года по этому вопросу даже созывалось специальное заседание Рабочего комитета ИНК. Мотилал, предчувствуя недоброе, собрался с силами и добился того, чтобы заседание проходило у него в доме. На предложение одного из членов Рабочего комитета приостановить движение гражданского неповиновения Мотилал гневно заявил, что «не пойдет на уступки, пока не будет достигнута общенациональная цель, и будет продолжать борьбу даже в одиночку». Благодаря бескомпромиссной позиции Мотилала комитет принял резолюцию, осуждающую соглашателей.

Приближалась первая годовщина Дня независимости — 26 января 1931 года. На многолюдных собраниях, состоявшихся во всех городах и поселках страны, принималась «Резолюция памяти участников борьбы». Демонстративно отказываясь от британского подданства и провозглашая себя свободными гражданами, участники митингов выражали благодарность сынам и дочерям Индии, принимавшим участие в великой борьбе за независимость, тем, кто страдал и жертвовал своей жизнью ради освобождения родины... Индийцы клялись продолжать борьбу до полной победы.

Правительство, не теряя надежды договориться с руководителями ИНК о прекращении сатьяграхи, распорядилось освободить из тюрем всех конгрессистских лидеров. Это распоряжение пришло в тюрьму Наини как раз 26 января. В тот самый день, когда Джавахарлал получил известие о том, что отец находится при смерти.

Дом наполнили родственники и товарищи отца. Все говорили шепотом. Мать словно тень ходила по комнатам, не находя себе места. Она провела много бессонных ночей у постели мужа и совершенно обессилела от горя к усталости.

Джавахарлал вошел в спальню отца. Мотилал ждал сына и, увидев его, с большим усилием оторвался от подушки, протянул дрожащие руки для объятия. Лицо Мотилала просветлело: он был счастлив тем, что перед смертью еще раз ему удалось увидеть бесконечно дорогого и любимого сына.

В Аллахабад спешили освобожденные из тюрем Камала и Ганди. Мотилал временами терял сознание и каждый раз, когда снова приходил в себя, беспокойно справлялся о приезде Ганди.

Поезд из Пуны прибыл в Аллахабад поздно ночью. Войдя к Мотилалу, Ганди какое-то время молча смотрел на умиравшего друга и соратника. Затем он тихо сказал:

— Если вы переживете этот кризис, мы обязательно завоюем независимость для нашей Индии.

— Нет, — с суровой предрешенностью ответил Мотилал, — мой конец близок. Мне уже не придется увидеть родину независимой. Но я знаю, что вы на пороге победы и скоро Индия станет свободной.

Врачи настаивали на перевозе Мотилала в больницу в Лакхнау. Он всячески противился, желая умереть дома, но потом согласился. Там, в Лакхнау, проснувшись утром 5 февраля, Мотилал вдруг почувствовал себя лучше, но счастливая надежда быстро угасла: уже к вечеру он не мог дышать без кислородных подушек. Всю ночь Джавахарлал просидел у изголовья отца и лишь под утро задремал, а когда очнулся, увидел, что в комнату проник первый луч солнца, озаривший непривычно спокойное лицо отца. Джавахарлал вздрогнул от нарушивших тишину рыданий матери.

Хоронили Мотилала Неру вечером на берегу Ганга. Носилки с его телом, обернутым трехцветным флагом Конгресса, водрузили на поленницу из сандаловых деревьев. Джавахарлал, выполняя последний сыновний долг, поднес к ней факел, и ярко вспыхнувшее пламя выхватило из темноты скорбные лица тысяч индийцев, стоявших по обоим берегам Ганга.