Глава 1. Филипп №3 (Селим), 2004 г.

— Приготовь курицу по-деревенски; только пусть это будет европейская деревня. В русской слишком много было чеснока — в телефонной трубке журчал и переливался странный акцент Филиппа.

Филиппа на самом деле звали Селим. Он был турок, с бабушкой ирландкой и прабабушкой наполовину швейцаркой в родословной. У него было отличное европейское образование, безупречное воспитание и манеры — по его мнению. Чем он обладал точно, так это безнадежным менталитетом турецкого гаремовладельца. Жидкая, холодная северная кровь бабок и прабабок выгорела в огненной, горячей янычарской крови дедов. И следа не осталось…

— Морда треснет. Ужинать пойдем в «Пирата». Хотя, не знаю… если Антон сегодня вернется вечерним рейсом из Ашхабада, привезет конфеты, надо будет подарки раскладывать на Новый год. Я никуда не пойду. Все, пока, мне надо растамаживать груз, некогда. — Адель мягко опустила трубку. Швырять — много чести для турецкого властелина гарема. Кто бы его вообще в серьез принимал здесь.

Адель была невоспитанной русской разведенкой. Правда, у кого образование лучше — еще посмотреть надо. У нее Киевский авиационный, аспирантура. Два языка — испанский и английский свободно, турецкий — в процессе изучения. Что там его стажировка в Сорбонне, где он с такими же мажорами-балбесами папины денежки проматывал. Она еще захватила кусочек советской Высшей Школы. Это вам не Сорбонна сегодня. И не турецкая гимназия, где только в старших классах дроби проходят.

Ирка за столом напротив делала страшные глаза и всем видом пыталась выразить неодобрение. Антон, прилетевший на самом деле еще вчера и скрывавшийся от жены в офисе, нагло ухмылялся. Павиан. Хотя, почему? — Нормальная офисная реакция по половому признаку. Бабник Антон доволен, самка из его стада (офиса) отказывает самцу из соседнего стада (офиса). Ирка в ужасе: Адель нарушает основной закон природы, отклоняет ухаживания альфа-самца. Но почему-то считает, что ее реакция — это проявление «здравого смысла» и «знание жизни».

Да пошла она со своим здравым смыслом и жизнью…

— Линочка, ну, разве так можно! Такой серьезный, богатый человек, хозяин солидной фирмы, а ты себя ведешь, как малолетка из подворотни! Ты вообще в курсе, что Джаханка из «Стройинвеста» после корпоратива с ним уехала? Довыкаблучиваешься, он с себя бабье, как блох, стряхивает!

— Нет, наша Адель Владимировна молодца. Филечка Адель не стряхнет — потому, как она за него не цепляется — Антошка трескал конфеты, разложенные по огромным кулькам. Да, ночь с очередной любовницей истощила энергоресурсы. Пополняет.

Кульки с нарисованными пухлыми зайцами и какими-то ободранными волками стояли на всех столах, на полу, подоконниках. Это принято называть «праздничной атмосферой». Но Адель мутило от запаха шоколада и апельсинов, он навсегда для нее связан с кровью, страхом и ужасом.

— Я не Лина, я — Адель. Ира, пусть трахает все, что шевелится. У него высокий уровень тестостерона. — Глаза у Ирины почти выкатились из орбит. Пусть. Мало ей. Училка, блин.

— Антон, кончай лопать конфеты, это детям! — Адель выключила ПК и выкарабкалась из своего угла. Ей, с ростом метр семьдесят шесть, было тяжело сидеть за низким компьютерным столом. И плюс шпильки. Колени упирались в столешницу.

— Пошли в «Сладкоежку». Пока Антон не съел все конфеты. Курбана на телефонах оставим. Устала я, пойдем, ну?

— Я — короткими перебежками, я еще из Ашхабада с конфетами не вернулся, Аделечка — ты — прелесть! Когда ты каблуки снимешь, чтобы я мог дотянуться и облобызать тебя в щечку?

— Иди к черту. Как тебя Зоя терпит?! Кстати, ты перья как павлин не распускай. Не забыл девиз нашего сплоченного, дружного коллектива? — «Козла вкозлить не за падло». Вкозлят тебя жене. Устроит тебе Зоя веселую жизнь за ****ки, и правильно сделает.

— Фу, Адель — Ирина негодовала — неужели надо обязательно пошлить?! У нас водители так не говорят.

Адель бежала из кабинета. Там слишком пахло Новым годом. Еще немного — и она беспомощно, безобразно и бесповоротно потеряет сознание. Надо бежать, надо спасаться. Столько лет прошло, а она так и не смогла преодолеть этот бзик: елка, осыпающаяся хвоя, шоколад, апельсины и страшный запах черной крови, пропитавшей синтетический дешевенький палас.

Домой Адель вернулась поздно. После «Сладкоежки» они поехали обратно в офис, продолжили раскладывать подарки, потом надо было оформлять декларации на танкер с нефтью, потом звонил из Москвы шеф, который уже укатил домой на новогодние каникулы. Он занудливо выпытывал последние новости. Потом Адель, Антон и Виссарионыч ездили в таможню, поздравляли начальника с праздником и вручали ему конверт. Аннанияз Мамедович поминутно целовал Адели ручки. Хитрый и коварный Антон все подливал и подливал водочку. Душевно они посидели. Заодно обговорили растаможку пришедшего морем оборудования.

Возвращалась она затемно; Лилька была у бабушки, можно не спешить. Возле подъезда их хрущевки стоял огромный джип. Филипп. Адель злилась на него из-за имени, но объяснять ничего не хотела. Она и внимание на него обратила только из-за этого немодного, редкого имени, если быть честной. Что уж теперь злиться? Адель прошла мимо черной, блестящей машины. Мужчина сидел на скамеечке, с сигаретой. В темноте, под светящимися окнами дома, обнял ее. Странно, когда он обнимал, она становилась меньше ростом и носом всегда утыкалась ему в плечо. Они так немножко постояли, помолчали. Было тепло и тихо, только шелестели, позвякивали в темной вышине над головой огромные изогнутые стручки на ветках — семена акации.

— Ты полетишь со мной завтра в Ашхабад?

— Что я там буду делать?

— А что ты там делала в прошлый раз?

— Ходила в бассейн, делала массаж, читала в номере и таскалась вечером с тобой по ресторанам. Все.

— Это так невыносимо?

Адель задумалась. Нет, конечно, это было лучше, чем «сингар посибле? — си…». Никто и никогда не должен знать об этом.

Хлопнула дверь подъезда, соседка с третьего этажа выпустила кота. Быстро глянула на обнявшуюся пару, хмыкнула и, видимо, передумала выходить. Кот, задрав хвост, прошел мимо парочки. Адель оторвалась от Селима, разомкнула кольцо рук:

— Я на Новый Год не могу. Свинство Ляльку бросить с бабушкой, понимаешь?

— Нет, ты вернешься до праздников, одна, а я оттуда лечу в Анкару. Адель, ты выйдешь за меня замуж. Я еду разводится.

Селим не спрашивал. Он просто ставил ее в известность. Интересно, это очень отличается от ««сингар посибле»? — наверное, нет.

Поднимался ветер. Акация затарахтела громче невидимыми в темноте погремушками коричнево-фиолетовых стручков. Когда-то, давным-давно, она уже обнималась под этим деревом. Но было начало позднего лета, акация осыпалась белой метелью сухих цветов. Тогда Адель пыталась вытащить из темных волос голубоглазого парня, своей первой любви, сухие соцветия, похожие на маленьких паучков. Парня звали Филипп. Филипп номер один. Странно, но потом всех мужчин в ее жизни звали именно так! Или просто она не могла быть ни с кем, кроме как с Филиппом? И если рядом не было его, то ей был нужен хотя бы фантом, призрачная иллюзия — его имя?

Глава 2. Филлип № 2 (Фил Баккарди Видаль ВИДАЛЬ), 1990 г.

Самое прекрасное на свете место — это Крещатик. Когда Адель увидела его впервые, у нее все замерло внутри. Волшебные, сказочно прекрасные дворцы под синим небом. Она поступала в КАИ. У нее была медаль, надо было сдавать только один экзамен. Адель не понимала трясущихся и неуверенных. Комплексующих, и из-за этого — агрессивных. Ей самой было абсолютно все равно, кто и что думает про ее немодные туфли. Если у тебя нет самого лучшего, то на все остальное — просто наплевать.

Она была нищей девочкой из глухой провинции, маленького среднеазиатского городка. Невоспитанной и неумеющей себя вести. Но никогда, ни разу, она не почувствовала себя ободранной нищенкой, неуверенной провинциалкой. У нее не возникало даже мимолетного желания доказать кому-нибудь, что она чего-то стоит.

Странное бесстыдство, смесь безмятежной наглости и спокойного нахальства. Вот такой личностный дефект. Полная атрофия стеснительности и любого вида неуверенности. Неспособность к самоанализу и самооценке. Не то, чтобы неправильно оценивала самое себя, а просто вообще никак не оценивала. А раз никак — то и завышенной самооценки не было тоже. Вообще никакой не было самооценки! Как у травы, ветра или косяка рыб в море.

Крещатик пленил ее. Сомнений не было — она будет жить здесь, эти дворцы будут ее. Поэтому надо поступить и учиться.

Первые три семестра Адель была очень занята — после провинциальной школы было сложно. В конце второго курса пошла на капустник, увидела прекрасного, как Аполлон, Фила. О нем грезила женская половина их потока, младшие курсы не смели даже мечтать, а мудрые старшекурсницы знали, что с этим красавчиком, живущем на содержании одной завкафедрой, лучше не связываться. Но стоило ему поманить одну из них, как она летела в его объятия, не раздумывая, а остальные исходили злобной завистью, сплетничая о его мелочности, жадности и непостоянстве.

Думать Адели было некогда и незачем — понятно, что она будет вместе с ним, самым лучшим! Замужем, или как там это еще бывает — все равно. Он — лучший.

Филипп был кубинец. На четвертом курсе они поженились. После пятого Филипп вернулся на Кубу, Адель осталась в аспирантуре. Полтора года сладкой, невозможной муки, она жила от звонка до звонка, и постоянно хотела своего Филиппа. Страсть движет миром и делает возможным окончание аспирантуры экстерном.

Она расхотела его в гаванском аэропорту имени Хосе Марти, после 14 часов перелета. Он был… другой какой-то! Нет, тот же самый, но здесь он уже не был самым красивым парнем на потоке.

На развалюхе, взятой напрокат, они доехали до небольшого городка, недалеко от Сьенфуэгоса. Он привез ее в дом матери. Странная хибара, жить в которой было все равно, что на улице — окна прикрывали только дощатые жалюзи. Сеньора Марисель давала уроки кулинарии, получала за них какие-то жалкие копейки. Две сестры Филиппа работали за символическую плату на нефтеперерабатывающем заводе, в Сьенфуэгосе. Филипп смеялся над ними и предпочитал вообще не работать. Вставать рано утром и целый день пахать от звонка до звонка? Драных шлепок и шорт ему хватало. Главное — свобода, гамак, и жить вместе с солнцем. Друзья, пляж, выпивка, песни под гитару. ВСЕ.

Теперь Адель хотела только одного — развернуться и бежать отсюда. Немедленно!

Для начала Филипп изнасиловал ее ночью в доме его матери. Утром она встала с синяком на скуле. Филиппа не было. Ее часов, колечка с сережками и денег тоже. Вернулся он через три дня, кинул ей кучу журналов и сказал: учи язык!

Она выучила. Страдать и убиваться не стала. Зачем? Она писала матери бодрые письма. Живот рос не по дням, а по часам. Иногда Филипп заявлялся домой, насиловал Адель, утаскивал очередную шмотку и опять пропадал.

До рождения Лильки оставалось четыре месяца, и Адель понимала, что прокормить малыша, еще один рот, просто невозможно. Она взяла голову в руки, подумала, продала чудом сохранившийся фотоаппарат, и купила огромную свинью. Через двадцать дней Пилар (так звали хрюшку) опоросилась. Двенадцать крохотных поросят были чудо, как хороши. Даже много, много лет спустя Адель испытывала странную нежность к маленьким поросятам.

Адель до самых родов надменно таскала свой живот, ведра с кормежкой для своих свинок и катала тачки с навозом. Лилька родилась крепенькой и красивой. Мозги у Адели работали четко, сомнений и колебаний она не знала. Надо было заработать денег на билет. И возвращаться домой. Здесь будущего не было.

Когда Лильке исполнилось шесть месяцев, младшая сестра Филиппа, Луэла, пришла в комнату Адели и сказала:

— Поедешь со мной в Гавану? На неделю. Я ушла с работы.

— Зачем?

— За босоножками! Тряпками и шмотками. Потом здесь продадим. У тебя же есть немножко денег от твоего свинячьего бизнеса. На начало хватит.

Вечером Филипп пришел и начал перетряхивать маечки Лильки и Адели; искал деньги. Потом вытащил Адель на улицу, тряс за плечи и бил головой об пальму. Она не отдавала свои копейки. С воплями выскочила из дома сеньора Марисель, оттащила Филиппа от жены и кинула под ноги все сбережения Адели, отданные на сохранение. Потом сидела со снохой в обнимку, прямо на земле, под той же пальмой и плакала. Глаза Адели были абсолютно сухие. Майка на груди была мокрая от молока. Это было последнее молоко, после побоища оно пропало. Стало совсем туго, Лилька начала худеть и таять. Кормить дочку фасолью, рисом, папайей и раз в неделю деликатесом, мясом чихуиту — а попросту, крысой — было невозможно. И Адель поехала в Гавану с Луэлой. За двести километров. Работать вахтовым методом — бросать Лильку больше, чем на неделю, она не могла.

— Знаешь, у тебя плосковат зад, как у всех европеек. Но у тебя такой замечательный рост, очень красивая грудь и волосы. И вообще, видно, что ты …ну, образованная, что ли… — говорила Луэла.

Они ездили в Гавану. Месяцев пять. Ночь, если очень-очень повезет, стоила двадцать баксов. Одна свинка — пятьдесят. Поросячий бизнес проигрывал по сравнению с любительской проституцией. И главное — время, время! Филипп потребовал выкуп за свое разрешение на вывоз Лильки. Адель отработала еще четыре месяца. Еще четыре месяца — «сингар посибле? — си…». Переводится примерно — мадам, вас можно поиметь? — Да. Синьора Марисель продала старую брошку. Кажется, она была медной. Луэла доложила денег. И Адель с Лилькой вернулись домой.

Глава 3. Филлип № 1 (Филлип) 1988г

Вы можете себе представить, что это такое, сын начальника областной милиции в южном, портовом городке? В середине 80-х прошлого века? Нынешние мажоры — затхлые, убогие старики на своих Бугатти и Ламборгини, по сравнению с молодым красавцем с папой-партаппаратчиком или мамой-завмагом из той эпохи. Что стоят виллы нынешних мажоров в Ницце и их лыжи стоимостью в домик для среднестатистической российской семьи? Ничто, по сравнению с пикником на морском берегу! С баночным пивом и шашлыком из осетрины на костре! В такой бесшабашной, прекрасной компании, сверкающей бриллиантовым блеском ума и искрометной иронией!

Кстати, почти все из той, памятной Адели компании супер-мажоров, нынче на слуху и виду; племянник завмага женской одежды, маленький, волосатый, живой как ртуть, с поразительно острым умом и пластичной психикой Армен — звезда экрана. Недавно снялся в фильме, кажется, называется «Яйца Фаберже». Сергей стал известным каскадером и актером. Айша, тонкая, томная, прекрасная, даже на пляж ездившая в маминых брильянтах — не поверите! Пишет речи и спичи для правительства, живет в Москве, леди — тайна, леди совершенство. Никто не потерялся из них по жизни. Кто-то торгует алюминием. У кого-то ресторанный бизнес в Ницце. Кроме сына начальника милиции, Филиппа, и Адели.

Впрочем, Адель не была «мажоркой». Она была малолеткой, случайно затесавшейся к ним тем летом. Длинная, худая девочка, со странным именем, в дешевых шлепках и детском купальнике. С маленькими золотыми сережками с простенькими камушками, доставшимися от бабушки. Она была умна не по годам. В свои щенячьи пятнадцать сделала вывод — раз и на всю жизнь — лучше никаких сережек, чем дешевые. И так во всем. Или ничего, или все. Филипп был всем.

Адель неделю назад прочла «Алые паруса» Грина. И не спала всю ночь. Она, наконец-таки, узнала, как должно все случится; шаталась по улицам в одиночестве, без дур подруг. Ведь когда Грэй приедет за ней, она должна быть одна. И везде искала алый блеск тех парусов. В ярком красном сарафане соседки, сетке с помидорами, закате. И нашла — красная машина, с четырьмя переплетенными колечками, прямо в их дворе!

Из машины вышел парень, в белых джинсах и ярко-алой рубашке с пальмами. Это было так красиво, так красиво — и его белые летние кожаные туфли, и смуглые руки, и цепочка на груди — что сердце у нее остановилось! Длинные, прямые и черные волосы, блестящие, как в модных журналах! Она стояла, открыв рот — даже не в переносном, а в прямом смысле слова! Яркие, синие глаза и смуглая, чистая кожа лица. Белозубая улыбка.

Но самое главное — это его походка, взгляд — он был хозяином мира, жизни и этого лета. Он был во сто крат прекраснее Грэя! Хотя минуту назад Адель выцарапала бы глаза любому, кто посмел сказать такое. Он засмеялся и что-то сказал потешной девчонке; девочка закрыла рот и так отбрила его, что теперь у него отвисла челюсть. Он не пошел к другу, к которому приехал. Забыл. Он поехал кататься с Аделью, и вернулась Адель в первом часу ночи. Это было сумасшедшее лето! Он таскал ее всюду за собой.

Филипп не смел прикоснуться к этому странному подарку лета. Абсолютно не похожему на знакомых ему особей женского пола. У нее или вообще не было пола, или был, но какой-то невозможный, непонятный и неизвестный в природе. Может, она была сродни электрическим скатам. Когда Филипп, ожидая в машине свою подружку-малолтку, видел Адель, выходящую из подъезда дома, его било током.

Один раз чуть вообще не убило — он случайно увидел ее на рынке, со спины. Девчонка выбирала дыни, разложенные прямо на земле. Маленький зад, обтянутый короткими шортами, и атласная кожа с тыльной стороны колен. Согнувшись, она поглаживала шероховатую, змеиную кожицу дынь Гюляби. Длинные загорелые руки и длинные тонкие пальцы. Разряд тока оглушил его одновременно с узнаванием. Он тогда вообще ушел, она не заметила его.

Адель сама, первая, поцеловала. Да так, что у бывалого (как он сам думал о себе), парня не хватило воздуха, а в ушах стоял звон и шум. Это он отбивался от нее, боясь причинить ей боль и практически истязая себя. Девочка была сильной и настойчивой. Она была уверена в своем праве. Их сумасшедшие поцелуи в машине, ночью, на берегу моря, выматывали их до бесчувствия, до упадка и истощения сил. Но переступить черту не было даже в помыслах!

Филипп уехал в конце августа в Москву, заканчивать институт. Адель пошла в десятый класс. Она ни минуту не ревновала и не сомневалась. Только очень скучала без него. После знакомства с представителем вида электрических скатов, Филиппа обычные женщины не волновали совсем. Они оба замерли, не жили и не дышали все это время — до зимних каникул Филиппа впали в анабиоз.

А под Новый год отец Адели в пьяной, случайной драке убил собутыльника. Нечаянно, ненароком, без умысла. И от этой бессмыслицы становилось еще ужасней, совсем тошно. В небольшом городке дело получило шумную огласку, им перемывали кости, все обрастало чудовищными подробностями. Их семья теперь была на слуху и на виду.

Что было потом, Адель плохо помнила. С того Нового года запах шоколадных конфет и мандарин навечно переплелся с запахом ужаса и крови, пропитавшей палас под мертвым телом в их квартире. Адель первая нашла убитого.

Ее роман с сыном начальника милиции стал предметом пристального изучения всего города. Все судачили — отмажет суд отца подружки сына милиции, или нет? Потом Филипп приехал на каникулы и даже не позвонил.

Адель пошла к Айше; Айша очень четко объяснила, не говоря ни одного грубого слова, что быдлу место только с быдлом в быдлятнике. Бархатный коротенький халатик Айши, темно-синий, был весь в радужных бликах, которыми отсвечивали брильянты в кольцах и серьгах. Духи, которыми пахло от нее, были самыми прекрасными, и невозможно напоминали одеколон Филиппа. Адели даже привиделось, что Филипп стоит рядом, за дверью комнаты, и тихонько дышит, слушая их разговор.

Потом ей даже казалось, что он пытался ее догнать, или что-то сказать ей. Но этого, конечно, не было. Это был просто бред.

Мир Адели не рухнул. Если бы он рухнул, остались развалины. И не исчез, в этом бы случае сохранились воспоминания. Адель проспала две недели, мать говорила, что она болела. И проснулась совершенно другой Аделью из другого мира. Прежнего мира не существовало никогда. И Адели тоже не существовало раньше. Она окончила школу с серебряной медалью. Что было очень логично. Золотую дать ей было просто нельзя, но и вообще без медали оставить — значит, сделать очевидной предвзятость. Серебряная — логичный компромисс.

Эта новая Адель с компромиссной медалью и без прошлого уехала летом поступать в КАИ. Учиться на экономиста.

Глава 4. Филлип № 1 2003 г.

В телефонной трубке было молчание. Огромное, оно вмещало в себя бесконечность пространства и времени. Где-то вспыхивали новые звезды, неслись кометы, взрывались солнца. Умирали и зарождались цивилизации. А в трубке было молчание Филиппа. ЕЕ Филиппа! Адель слушала его.

— Эля, иди, глянь! Надо будет купить ей солнечные очки!

Адель видела уголком глаза, через прихожую, диван. На нем, не дыша, выпрямив спинку, сидела Лялька. В короткой шубке Адели, застегнутой на все пуговицы. В ботах на шпильке и солнечных очках. В ушах — наушники, в лапке — пульт от телевизора. Телевизор орал, но тишина в телефонной трубке была громче.

— Ма, не трогай ее. Она в три-дэ-формате зависла, похоже.

Мать подошла к Адели, мягко взяла трубку и так же мягко положила ее.

Элечка, сколько можно? Добить себя хочешь? Нас с Лилькой пожалей. О себе подумай! Эля, ты только начала выбираться! Опять все псу под хвост. Черт его принес. Эля, в этот раз чем кончится? Эля, теперь на рудники или галеры?

— Мама, я Адель.

В прихожей стояли картонные коробки. Мать собирала вещи Лильки. Адель купила квартиру, совсем рядом, в соседнем подъезде. Окна ее нового жилья смотрели на акацию, под которой они когда-то целовались с Филиппом. Это было еще одной причиной для покупки. Сегодня они с Лилькой переезжали.

Шесть месяцев назад Адель, полуживая, стояла в прихожей с дочкой на руках и сумкой-рюкзаком через плечо. Мать стояла, опустив руки, и молчала. Лилька, сонная и уставшая, тихо подвывала: «Куйэло комей, куйэло эн ел экскусадо…» (хочу кушать, хочу на горшок…). Мать забрала Лильку на руки, и только тогда Адель увидела, что лицо матери свела судорога, и она просто не может говорить.

Ее не было тринадцать лет. Она вернулась домой, где в холодильнике всегда были котлеты, кефир, яблоки, колбаса и борщ с говядиной. На балконе стояли банки с помидорами. На выходные — манты и пироги. Черт, черт, черт! Сейчас хлеб был по талонам. Голодуха хуже, чем на Кубе. Там хоть бананов и папайи с апельсинами было вдоволь! Сейчас бы и чихуашку слопали за милую душу. Развал Союза, мать их! Туркмения — это вам не сытная Украина, или Белорусия с картошечкой! Здесь пустыня без конца и краю. Был самый настоящий голод и карточная система.

Мама резала жуткий, блокадный какой-то кирпичик хлеба с шашелями тоненькими ломтиками. Налила бледного супа в тарелки. Черные, слипшиеся макароны. Адель не плакала очень, очень давно. Она и забыла, когда это было. Но эта шашель в хлебе ее чуть не добила.

— Зато соль, вода и газ бесплатные — мать улыбалась бессмысленной улыбкой, глядя поверх головки Лильки.

Безработица. Молзавод, мясокомбинат, и еще десяток заводов были закрыты. Город был мертв. Все, кто могли, уехали. В Россию, Казахстан, Азербайджан. Но нефть и порт влекли к себе дельцов и деляг из соседнего Ирана и предприимчивой Турции. Американский Корпус Мира снял в аренду роскошное пустое здание в стиле «Сталинский ампир» — бывшую городскую музыкальную школу имени Чайковского. И оттуда, с паркетного пола в окружении мраморных стен, под потолками с роскошной лепниной «корпусили» свое миротворчество. Свято место пусто не бывает.

Открывались офисы, маленькие и большие. Урывали, продавали, процветали. Адель пошла искать работу. Уборщицей — да пожалуйста! Три дня мыла окна и полы, выбрасывала окурки и варила кофе. На четвертый села за комп, подвинув секретаря. Автокад он видел впервые. Шеф, иранец, стоял за плечом и сопел. Сказал с жутким акцентом — зайди ко мне.

Коверкая, с трудом подбирая русские слова, расспрашивал. Адели надоели эти спотыкачки, и она ответила ему на английском. Прекрасном и отличном. После чего он предложил ей сесть и должность референта. 200 баксов в месяц. Для Туркмении это были очень, очень неплохие деньги. Квартира стоила 700–800 долларов.

Через два месяца Адель переманили. Пообещали 500 баксов, кабинет и 28 часов работы в сутки. Она была начальником ОК, отдела сбыта, планового отдела и замещала начальника ПТО. Заодно регистрировала в паспортно-визовой службе иностранных сотрудников фирмы. Сил и энергии у нее хватило бы на десятерых. Каждый праздник развозила взятки, договаривалась с таможней и дружила с президентом местного банка. С начальником таможни надо было обязательно выпить рюмочку виски, и немножко побеседовать о жизни, детях, язве.

В прокуратуру ездить с официальной мордой лица, и только с конвертом. В паспортно-визовую — пакеты с продуктами и парфюмерией, кроме обязательных конвертов. Со всеми найти общий язык и быть лучшей подругой, не забывая — что они — власть. Восток — это такое дело. На Курбан-Байрам Адель самолично выбирала и покупала баранов, нанимала пожилых туркменок, они варили плов в огромных котлах на костерке, во дворе офиса. И опять развозила конверты и презенты.

Через полгода, в пустом, брошенном городе появились люди, с образованием и опытом, но Адель уже прочно стояла на ногах. Шеф, памятуя, как он сам переманил Адель, во избежание подобных эксцессов денежками не обижал.

Адель купила в новую квартиру стиральную машинку, пылесос с пультом на ручке и огромный телевизор. Свежая баранина и апельсины, хоть и иранские, кислые, были вдоволь для Лильки и матери. Адель их хорошо кормила. Таскала матери пачками книжки Донцовой, а Лильке сказки, хорошую российскую полиграфию. Колготки ей привозили блоками из Москвы. Чудесное постельное белье — 100% коттон — она купила комплектов двадцать (шикарный туркменский хлопок). После гамака на Кубе это было такое счастье! Пришло время хорошей косметики и шампуней. Дорогого крема и кружевных комплектов белья под каждую блузку.

Мать и Лилька были счастливы. А Адель, наконец-таки, плакала, взахлеб и навзрыд, когда никто ее не видел. Подушка была мокрая от слез. Она плакала по такой странной причине, что сама бы никому не поверила, если кто рассказал такое! Она плакала от немыслимого счастья — у матери и Лильки были свежие, сытые лица и веселые глаза. Адель складывала в новый двухкамерный холодильник ветчину в вакуумной упаковке и плакала. Она за 300 баксов поменяла все трубы в квартире у матери, переклеила обои и отштукатурила потолки. И плакала. Работать без выходных — да ради Бога! Один раз, получив премию после удачной сделки, купила себе бриллианты, с рук, по дешевке. Они светили таким же радужным светом, как и у Айши, много лет назад.

…Филипп пришел к ней ночью, неожиданно. Адель притопала с работы очень поздно, вымотанная до последнего предела, Лилька была у матери. Звонок разбудил ее в середине сумбурного сна. Она ругалась с шефом и доказывала, что от услуг SJS надо отказываться, а шеф гладил ей коленку под столом. Она злилась, потому что отгрузки надо было переносить на новый терминал, сдачу которого подрядчики задерживали, дефектоскопия трубопроводов шла медленно, а Адель знала — пропили электроды УОНИ сварщики, не тем нержавейку варили! Но шеф говорил, что апельсины можно качать по любому трубопроводу, что разнородку варить можно чем угодно. А она чувствовала, что ворованные электроды шеф прячет здесь, в кабинете.

Адель вынырнула из утомительного сна и поплыла через темноту прихожей к светлячку дверного глазка. Филипп. Сон продолжался. Она часто, очень часто видела его во сне. Открыла дверь, лохматая, в пижаме. Он, не спрашивая, переступил порог. Сон длился и длился. Теперь солнца взрывались не в телефонном молчании, а в ней самой. Ночь — странная штука. День не обошелся бы без разборок, разглядывания друг друга, демонстрации гордыни и обид. В темноте ночи пропасть длинною в полтора десятка лет была не видна.

Все вернулось на рассвете. Когда они сидели на кухне.

— Ты можешь остаться сегодня дома? Не уходи никуда, Адель. Ты такая красивая, ты другая, но ты все равно Адель…

— Нет, Филипп. Я работаю, я кормлю семью. Я держусь за работу зубами. Меня и моих девчонок кормить некому. Мне безумно повезло, впервые в жизни, и я не хочу все потерять. Я вообще режимная девочка. Чтобы хорошо работать, мне надо спать семь часов. И нормально есть. И соблюдать режим.

Все началось опять, но только теперь время, место выбирала она. Как-то надо было ехать в срочную командировку, свидание отменялось. Она позвонила Филиппу, и сказала, что вечером улетает, но они смогут пообедать в ресторанчике рядом с офисом. Странная заминка, она почувствовала, но не придала ей значения. Они обедали. Напряжение повисло над столиком. Адель посмотрела внимательно на Филиппа. По сути, она и не видела его еще. В глазах у нее был тот, прежний Филипп. А сейчас разглядела не новую рубашку, неуверенность.

— Господи, да у него денег нет! — Адель поняла сразу и все. Увидела так, как если бы ей долго и подробно рассказывали. Папаша не вписался. В Туркмении на госслужбе работали только туркмены, проверенные до седьмого колена. Уехать в Россию они не могли. Раскрутить что-то свое — не сумели. Отец Филиппа привык быть начальником, привык брать, повелевать, вершить. Он растерялся и не вписался. И сын тоже.

Адель работала как сумасшедшая. Работала за троих, не ведая усталости. Все помнила, успевала. Она была не правой рукой шефа, она была, практически, самим шефом. Любила Филиппа тоже за троих. И упорно не хотела замечать дуру-судьбу, которая уже кралась за ней с кирпичом за пазухой.

В этот раз Судьба поджидала Адель возле двери квартиры. В облике худой, породистой, немолодой женщины.

— Алечка, мне надо поговорить с вами. — Адель открыла дверь и пропустила женщину.

— Я, конечно, понимаю ваше желание устроить свою жизнь с человеком из порядочной семьи… ваш ребенок, конечно, ни в чем не виноват — но дерево надо, Аля, рубить по себе. Мой сын просто не в состоянии кормить вашего ребенка, я знаю, что вы на это рассчитывали, но…

Дама говорила, и сама верила в то, что говорила. Совершенно не имело значение, что несла эта дурища. Адель знала, что это все, это конец. Дама, наконец, потихоньку начала оглядываться. И рассматривать зоркими, оценивающими глазами Адель. Ее стрижку из дорогого салона. Простой, помятый брючный костюм, который стоил бешеных денег. Угол, заставленный оргтехникой. Дама знала толк в вещах. И она на глаз могла определить, сколько стоит паркет, банный халат, брошенный на пуфик, двери с витражами. Кожаный портфельчик в тон к туфлям. И чего стоит эта молодая, бледная, уставшая женщина.

Дама въехала, что несла чушь. Реальность возмутила ее еще больше, чем повод, по которому она пришла к Адели. Для нее было нормальным и естественным, что какая-то разведенка с ребенком-негритенком хочет завладеть ее сыном, воспользоваться положением и богатством семьи! Это она еще бы простила Адели. Играла бы бесконечно роль снисходительной барыни. Но смотреть на эту молчаливую, без косметики, молодую женщину, в дорогих туфлях, которая была хозяйкой жизни сегодня и здесь, дама просто не могла. Вот этого она точно не могла простить Адели. Она не могла принять, что не было, давно не было ни положения, ни состояния!

У Адели возникло смутное ощущение, что бриллианты в ушах, купленные по случаю с рук, были ее, этой дамы. И что она, Адель, что-то украла у нее. Не важно, как было на самом деле — ощущение было таким реальным! И Адель знала, что дама чувствует то же самое.

Дама ушла. Через два дня Филипп уехал в Россию. Он написал Адели коротенькую записку, что должен попытаться выбраться из замкнутого круга, что должен чего-то там добиться. И еще всякую ерунду про самоуважение, самореализацию. Он опять струсил, он опять предал!

Глава 5. Филлип № 3 (Селим), 2006 г.

— Нет, нет и нет! Дом в Анталии — через мой труп! Я не хочу жить в рекламном проспекте дешевого курорта! — Адель почти кричала.

— Адель, во-первых, полмиллиона евро — это не такая уж и дешевая вилла. Во-вторых, на Лазурном берегу точно такая же вилла будет в четыре раза дороже. О какой дешевке речь? — Филипп-Селим тоже уже почти кричал. — Идиот, блин, знал же, что русская жена — это…

— Ну, и что «это»? — Адель страшно забавлял русский сленг из уст турецкого гаремодержателя. Странно, но ругался он с ней на русском. А ночью говорил на турецком.

У Филиппа был дом в Стамбуле, доставшийся по наследству от родителей. В чудесном районе Бешекташ. С видом на море, садиком и толпой гостей. Здесь перманентно жил его старший брат с семьей. Приезжали сестры с зятьями, племянники и племянницы, еще какие-то дальние и ближние родственники. Первую неделю жизни Адель просто потерялась, ее знакомили и знакомили, одна родственница была особенно мила, сразу предложила показать Адели город и магазины, хорошие салоны. Потом Адель услышала, как дочь и сын Филиппа, гостившие в это же время, называли ее «мами».

Черт, это действительно оказалась первая жена Филиппа! После развода она жила в Европе, в Праге, дети учились сразу во всех европейских столицах и приезжали погостить к отцу на каникулах. Вместе с мамой. Веселой и улыбчивой. Блондинистой, с тонкой талией, немножко полноватыми руками и бедрами. Удивительно нежной кожей и великоватым носом. С детьми она говорила на немецком и английском, с золовками — на турецком. Почему она приезжала в Стамбул, когда ее дом в Анкаре стоял пустой, Адель никак не могла понять.

Женщины целыми днями болтали, смеялись, крутили педали тренажера или бегали по беговой дорожке, ездили в салоны, ходили на свадьбы и были… абсолютно, совершенно счастливы! Старшая сестра Филиппа владела стоматологической клиникой в Измире на пару с мужем, была успешной деловой женщиной и практикующим врачом. Но, приезжая в Стамбул, отдохнуть или по делам, с упоением устраивала винтажные вечеринки «только для женщин».

Адель, которая училась всегда, всю жизнь, впервые поняла тайную магию тонких, шелковых и полупрозрачных тканей. Исламский бикини ее сразил наповал — чистые, яркие краски, струящаяся нежная ткань, льнущая к коже. Хиджаб в тон. Ни кусочка голой кожи. Убедительный пример, когда завесы тайны стократ прекрасней самой тайны. Но носили все женщины в этой семье только европейскую одежду. Позже, приезжая к ней погостить на виллу в Мармарис, золовки щеголяли в купальниках Eres, со шнуровкой и корсажем, с таким обалденным декольте, что дух захватывало. Племянницы были условно одеты в шнурочки от Starchild, скромно-невинные, и почти не заметные.

Одно время вся женская половина семьи увлеклись своим, турецким Кутюрье — Арзу Капрол. Золовки с радостью делились модными открытиями с Аделью, таскали ее за собой на показы и презентации. Маленькие белые платья, в противовес маленьким черным. Кружева из простроченных тесемок. Лаконизм и элегантность. Адель, с короткими, пышными и темными волосами, белолицая, тоненькая и высокая, была удивительно похожа на Одри в этих коротких, белых, неприталенных платьях.

Как поняла Адель, бывшая жена Филиппа собиралась гостить в Стамбуле месяцев по пять-шесть в году. Или, наоборот, это она в Европе гостила? А здесь жила? Было непонятно, глядя на нежные, уважительные и заботливые отношения с бывшим мужем — был ли он бывшим? Адель (вот уж не похоже на нее!) чуть ли не заикаясь, спросила у Филиппа — а обязательно жить в этом доме всю жизнь?

— Нет, нет и нет! Что ты, моя птичка! Я куплю дом для тебя. — Филипп говорил это с таким явным облегчением, как будто Адель своим вопросом сняла тяжкий груз с его души.

— Не представить тебя всей семье — это было бы неуважение!

Тут-то Адель и врубилась — год жизни в этом доме — это, оказывается, как признание официального статуса жены. Иначе бы он сразу поселил ее отдельно. Адель уж и не знала, какие тесты она проходила, но, по всей вероятности, прошла их все. Видимо, на роду ей было написано дружить со всеми сестрами всех своих мужей.

Она, конечно, понимала, что покупка дома — это серьезно. Но не могла избавиться от чувства, что Филипп халтурит. Покупает виллу, в которой собирается поселить ее с Лилькой, а сам будет приезжать только в гости. Он работает. Зарабатывает деньги. Ведь именно на нем ответственность за семейный бизнес. Он лично должен курировать все объекты и бдить за подчиненными. Ха. Нашел дуру. Нужен, ты, голубчик, своей хорошо отлаженной машине?

В этом бизнесе, который достался ему по наследству, вместе со связями, старыми, надежными, почти родственными — все было отлажено и безупречно работало и без Филиппа. Ну, на стадии заключения контрактов, разработки стратегии и тактики — он был, безусловно, нужен. А дальше — просто нравится ему прокладывать трубопроводы, строить нефтеперерабатывающие заводы, дороги, огромные нефтехранилища. Адели иногда казалось, что когда сдавался очередной объект, он радовался больше не проценту от будущей прибыли, а самому факту строительства. Надо отдать должное — нюх у него был потрясающий. Именно на инвестиции.

А еще — он получал кайф от бесконечного лазания по стройплощадкам, от каски и комбинезона. От гадкого растворимого кофе в вагончике. Летом в этих вагончиках было страшно холодно, зимой — страшно жарко. Сплит-системы создавали совершенно особенный, «строительный» микроклимат. Летом, после раскаленного солнца, хотелось вечной мерзлоты; зимой, после пронизывающего ветра, продувающего стройплощадку, хотелось Сахары. Результат — хронические, изматывающие ангины.

Секретарши и прокуренные стопки документов. Обеды из ресторана, расставленные между чертежей. Бесконечные проблемы (подпочвенные воды, плывуны, обнаруженная трещина в фундаменте) — и блестящие инженерные решения. Юбки секретарш, на пять сантиметров ниже уровня стола.

Вот, представляете, такая строительная экзотика! Обожал он эту экзотику, и эти строительно-полевые романы. А если учесть, что фирма была только частью солидного семейного состояния — было очевидно, что Филипп был счастливчиком! Редко кому так везет, чтобы хобби и бизнес были единым целым.

— Филипп, дорогой, место, в котором я буду без тебя скучать, я буду выбирать сама. Все, точка. Я же не говорю, что хочу дом в Стамбуле или Анкаре. Но и не Анталия. Оптимальный вариант — Мармарис. Или — Бодрум. К черту бассейн и два этажа, мне нужны четыре спальни, гараж, хороший вид, соседи, и море в тридцати метрах. И УЧАСТОК!!! Я хочу много олеандров и сосны. И кипарисы. И чтобы пахло розами. И никаких пальм.

Адель начала обустраиваться. Почти как она хотела — три спальни, большой участок. Просторная студия, комната со стеклянной стеной и фонарем для Лильки. И без бассейна. Клинило ее от стереотипа — дама на краю бассейна со стаканом фреша. Бр-р-р. Соседи англичане, с обеих сторон. Кто сказал, что англичане — сдержаны и ненавязчивы? Они тут же пришли знакомиться к Адели и обязали нанести ответные визиты. А еще соседи справа таскали ей пудинги. В ответ Адель приглашала их на русско-турецкие файв-о-клоки с баранками, орешками, кишмишем и сухофруктами.

Бесконечный шопинг. Видимость работы с дизайнерами — ландшафтным и «интерьерным». Через четыре месяца Филипп приехал из очередной командировки, поразился вялости и безразличию Адели в супружеской постели. Задумался и купил… маленькое турбюро. Сказал — работай!

Адель поняла: это как с хомячками. Чтобы они были веселы, подвижны и энергичны, им ставят лесенки, качельки и колесо, в котором можно бегать без остановки целый день.

Адель быстро нашла, кому его сплавить, это колесо для хомячка. Она познакомилась в кафешке на набережной с русской девочкой, Светочкой, из Новосибирска. Девочка была замужем. Тоже за строителем, с той лишь разницей, что у ее мужа-электрика, Огуза, не было собственного бизнеса. Точно так же, по шесть месяцев он пропадал в командировках. И повсюду возил фотографию жены и сына.

Психолог по образованию, Светлана рьяно взялась управлять маленьким бизнесом Адели. Бюро даже начало приносить доход. И Адель могла продолжать свои занятия — шопинг, прогулки, болтовня с соседями, встречи-проводы золовок и племянниц. Мармарис — действительно — Рай на земле!

— Что ты пишешь? — Филипп никогда не лез в личную переписку Адели, но это бумажное письмо на испанском его заинтересовало.

— Бабушке Лильки, на Кубу. Мы с ней переписываемся.

— Зачем тебе это? Что тебя может связывать с этим человеком? Он отказался от ребенка, не заботился о своей семье! — Филипп искренне недоумевал.

— Ты не слушаешь меня. Это письмо Лилькиной бабушке, а не ее отцу, прости Господи!

— А бабушка тут вообще причем? Зачем тебе это, ты можешь объяснить? Адель, ты проявляешь странную безответственность. У тебя есть семья, о которой ты должна думать, интересами которой ты должна жить! Что она сделала для тебя, эта бабушка Лейлы?

— Она продала свою брошку…

— Какую брошку?

— Медную.

Что-то неуловимое проскользнуло в этом коротком разговоре. Филипп сам не понял, что сказал. Но Адель поняла отлично. Значит, она не живет интересами семьи. А что это вообще значит? Крутить педали на тренажере в компании сестер, снохи и племянниц Филиппа? Или — заниматься бизнесом вместе с ним, помогать ему в делах? Быть секретарем-референтом и всегда при нем? Да, вот этого он точно не пережил бы…

Нет, нет. Раньше его не волновало, живет ли она этими самыми интересами. Просто ночь не опрокидывает больше все звезды с небес на их постель. Ушло безумие отчаянной страсти. И дело не в Филиппе, а в ней. Адель прибывала в состоянии полного покоя. Отдыхала каждая клеточка тела, души, мозга. Ей было лень думать, шевелиться, заниматься сексом.

Адель сделала выводы и стала собирать чемоданы. И еще — много работать в своем бюро. Светка, конечно, была молодец, но такой хватки, чутья и знания жизни, как у Адели, у нее не было. Через два месяца они открыли второе бюро в Москве.

Глава 6. Филлип № 1, 2009 г.

— Здравствуй, Адель. Как ты живешь?

— Все нормально. Как ты?

— Хорошо.

Ночной звонок, ничего незначащий разговор. Черт. Кроме матери, дать ему телефон было некому. Чтобы мама — дала Филиппу ее телефон?! Адель подбросило — он не мог позвонить, если не уверен на сто процентов, что мужа нет дома. Он не будет звонить ей, замужней даме, посреди ночи, если хоть один шанс из ста, что трубку возьмет муж. Значит, Филипп следил за ней? Он рядом, он здесь! Он звонил ей из Мармариса?!

— Ты где? Где ты? Ты здесь? Филипп! — и все, и только короткие гудки.

Она еще не проснулась, но уже знала — что-то было, было — да! Филипп здесь, в Мармарисе! И еще — что-то случилось. Адель позвонила матери. Трубку никто не брал. Чтобы убить время с пользой, позвонила Лильке. У Лильки был разгар учебного дня в ее стамбульской гимназии для девочек состоятельных родителей. Лилька быстренько сказала, что она ее любит и что она побежала.

Мать наконец взяла трубку.

— Мама, зачем ты дала телефон Филиппу?

— Аля, я никому ничего не давала.

— Он звонил. На домашний. Сюда, в Мармарис.

— Аля, я не давала. И он не мог тебе звонить, никак не мог! Это невозможно, Аля, ты путаешь!

— Что случилось, мама? Что-то случилось?

— Ничего. Но звонить он тебе не мог. Его закрыли. Посадили! В Москве. Добегался за большими деньгами. Он не мог тебе звонить, Аля! Он под следствием.

— Давно?

— Три месяца.

Да, все правильно. Ровно три месяца назад Адель начала собирать чемоданы.

Господи, сразу стало так легко! Как будто она долго-долго на вокзале ждала поезда, который опаздывал много лет подряд. А тут, наконец, объявили посадку. Все обрело смысл. Только было много дел. Но, к удивлению Адели, она вдруг поняла, что почти все уже переделала. За последние три месяца. Осталось только позвонитьмужу. Малодушную мыслишку — начать разговор с Филиппом с его романа с секретаршей на стройке в Воронеже, и ожидаемом через пару месяцев ребенке — Адель придушила сразу. Нет уж, не в секретарше дело. Будь честной. Неблагодарной, дрянью, сумасшедшей, дурой припадочной, — но честной. Это главное.

Адель нашла мужа очень быстро. Сотовый был при нем. Быстренько сказать, что она уезжает, уходит, разводится, бросает его — заняло пару минут. Еще пару минут — ледяное молчание, еще три — вопли Фили. Адели надоело, она отключилась, потом снова набрала и скороговоркой сказала, что пусть он сам оформляет развод, она согласная на все, что ей просто некогда ужасно, что он умничка и она заранее благодарна, что он берет бумажную волокиту на себя.

Еще сутки — она покупала билет, оформляла кое-какие бумажки, но ей все время мешали звонки. Звонили золовки, мама, которой Селим позвонил и нажаловался на Адель. Потом позвонила первая жена Фили, и сказала, что срывать Лильку посередине учебного года из гимназии — глупость, что пусть девочка доучится, а она, и сестры Филиппа, приглядят за ребенком. Золовки уговаривали ее, что все это у Селима не серьезно, просто обычная секретарша.

С ними Адель ну никак не могла быть честной — времени не было объясняться. Мычала что-то в трубку невразумительно. И спешила, спешила.

Думала уже в самолете. Что она никогда не думает, когда что-то делает. Вообще. Но почему-то уверена, что все ее неправильные поступки — ну, не то что бы правильные — а просто по-другому было бы нельзя поступить. А раз нельзя — что тут рассусоливать?

Адель знала, что вытащит свою первую и единственную, невозможную любовь из передряг. Что все будет хорошо. Что ей чихать, что он предавал ее. Что это совершенно не имеет никакого значения. Ну, абсолютно, совершенно. Вот так должно было случиться, все за них было решено, давно, заранее, а им просто надо было потерпеть немножко. Полжизни.

Плотная пелена облаков приняла в себя самолет. Стюардесса на трех языках рассказывала, какая температура в Москве и что через пятнадцать минут они приземлятся. Сидящая рядом благообразная пожилая туристка спросила Адель:

— Вы по делам? Или к родственникам, погостить?

— Нет, ни то и не другое. Я прилетела в Москву к жениху. Замуж выхожу. У меня это, наверное, вредная привычка — выходить замуж.

Глава 1

Кривошеин, начало истории

— Людей портит время, дурная компания и… жизненный опыт — так думал Федор Михайлович Кривошеин, собираясь совершить главное дело жизни. Некоторые представители рода мужского совершают ЭТО один раз, большинство — два-три, есть исключения: они не делают этого вообще! Но все во Вселенной гармонично и находится в Божественном равновесии; ленивое бездействие «отказников» уравновешивают неутомимые искатели непостижимого, которые совершают ЭТО без устали много, много раз; Казановы имя этим одержимым безумцам…

Федор Михайлович в свои пятьдесят два делал ЭТО второй раз. С безнадежно пошлым букетом лилий в корзине он шел объявить безоговорочную капитуляцию: собирался отдать свою бессмертную душу в руки женщины с тонкими щиколотками, пухлыми губами и жутким характером. Одним словом, Федор Михайлович шел свататься. Он принял (второй, нет, третий раз, считая Ингу) твердое решение вступить в законный брак.

Все, все было ужасно! И эти белоснежные лилии, и слово «свататься», и та, которой эти лилии предназначались: Полина Сергеевна.

Федор Михайлович терпеть не мог театр. Он не любил ничего показного. Он ненавидел бурные изъявления чувств. Он презирал Моду в любых ее формах. Поэтому, уйдя от дел, не стал называть свой поступок «дауншифтинг» и не уехал на Гоа или в Таиланд. Вместо того, чтобы бездельничать сутки напролет, ходить в сандалиях на босу ногу и жить в хижине под пальмой, купил участок земли в Краснодарском крае, где выстроил двухэтажный особнячок. Федор Михайлович собирался вести натуральное хозяйство: выращивать кур, виноград, делать свое вино и предаваться страсти: болеть за любимого пилота F-1 Дженсона Баттона. Прага, Карловы Вары, Бургас и даже Сочи Кривошеину тоже не подошли: в его окружении это были о-о-о-очень «модные варианты», что он, как известно, «терпеть ненавидел».

Предпоследним его владения покинул ландшафтный дизайнер; последней — Инга. Двадцати шести летняя красавица, его бывшая секретарша и — как он наивно полагал — жена и спутница на всю оставшуюся жизнь. Тихая помещичья жизнь, выращивание орхидей в построенной специально для нее теплице, предположительно-вероятное рождение младенца в ближайшем будущем в ее планы, как выяснилось, не входило. Орхидеи она любила только в качестве подарка; самым любимым ребенком в ее жизни была она сама. А сидеть со «старпером» взаперти — увольте! Она бы согласилась на это в Калифорнии, или в вилле на Лазурном берегу. Но запереться в глухой деревне, чтобы рожать и выращивать капусту?!

После ухода Инги Кривошенин как-то очень по-плохому, нехорошо затосковал. Нет, дело было не в длинноногой красавице-блондинке. Дело было… в крыжовнике! Ну, ведь предупреждал, предупреждал же классик! Ведь читал Кривошеин рассказ Чехова «Крыжовник»; и что? — Вот он, особняк. Вот они, счета (не заоблачные, но достаточно приличные!) в европейских банках, дающие возможность безбедно жить и выращивать в свое удовольствие виноград, черешню и розы. Есть еще прорва, прорва времени, чтобы пересматривать записи любимых гонок. Теперь он мог общаться на форумах болельщиков и ездить хоть на все Гран-При сезона! Во всяком случае, четыре уик-энда он теперь ни за что не пропустит: Сингапур, Абу-Даби, Монако и Сильверстоун. Все было отлично. Уход Инги — да невелика потеря! Но избавиться от чувства, что он целыми днями ест кислый крыжовник, не мог: давится, но ест, давится — но продолжает жевать и глотать жуткую кислятину.

Именно цепь всех этих событий и привела его к сегодняшнему, унизительному фарсу: букету и сватовству…

Глава 2

Кривошеин. Год назад

Наверное, от постоянного кисло-вяжущего вкуса во рту, скуки и неприкаянности Федор Михайлович начал наблюдать за своей соседкой, вредной хромой бабой. Их участки граничили «задами». У нее был небольшой, старый кирпичный дом. В окружении вычурных особнячков из итальянского кирпича дом смотрелся убого, но на самом деле жилище было еще крепким и добротным. Склочная стерва не разрешала ставить ему со стороны своего огорода высокий бетонный забор; видите ли, у нее там росла картошка, и тень от забора сокращала вероятный урожай.

Ну почему, почему эти нищие неудачники так преувеличенно трепетно относятся к чувству собственного достоинства, личным правам и свободам? В том числе и к праву выращивать картофель на меже между участками? Вероятно, потому, что больше у них ничего нет. Наверное, из-за собственной несостоятельности они ненавидят всех, кто смог чего-либо добиться.

Его соседка была совершеннейшим образцом, просто идеалом со знаком минус всего того, что так ненавидел Федор Михайлович в людях и, в частности, женщинах: она была неорганизованна. Она все делала по настроению, не соблюдала распорядка дня и ела немытую вишню прямо с дерева. Склочница, думая, что ее никто не видит, по три дня не готовила себе ничего и ела одни чипсы. Потом начинала варить и стряпать до трех ночи. Некоторые подробности ее жизни он наблюдал через бинокль: из окна кабинета на втором этаже отлично просматривалась соседская летняя кухня, стол под навесом и старенький ноутбук в окружении трех котов, вальяжно разлегшихся на скатерти. Вот этого Кривошеин тоже не понимал и не принимал: коты — на столе?! Боже, какая безалаберность!

Полина Сергеевна могла спать до обеда, а потом в ночной рубашке выползти во двор и часами бродить в зарослях ирисов и малины, замирая и бессмысленно глядя в небо, на пчел в чашечках цветов, пролетающих птиц. Потом на нее, по всей видимости, нападало раскаяние: она, прихрамывая и опираясь на тяпку, выходила на заросший огород и по двадцать часов кряду сражалась с сорняками выше ее ростом.

Соседка была вдовой сорока восьми лет от роду. Ее единственный взрослый сын жил в Питере. Эту информацию Кривошеину выдала Мария Георгиевна, огромная бабка, которая делала трижды в неделю уборку у него в доме. Хромота соседки была не врожденной, а приобретенной: что-то там с коленным суставом, его надо было менять. По причине болестей Полина Сергеевна получала пенсию по инвалидности и не работала.

…Полина в очередной раз запустила огород. Шир стоял по пояс, зеленые метелки начинали приобретать золотистый оттенок и обещали в скором времени щедро засеять все вокруг — в том числе и ухоженные угодья Федора Михайловича. Федор Михайлович посмотрел в открытое окно на эти метелки, перевел взгляд на экран монитора, поставил последнюю точку в сообщении на форуме и решился.

Пластиковая канистра с раундапом в гараже. Стакан на ведро воды, а лучше два стакана… ручной насос, очки на глаза, перчатки на руки. Вперед на сорняки!

— Да что же выделаете! Вы что, сума сошли? — Полина бежала со стороны дома к Кривошеину.

— Вы же мне весь картофель уничтожите! — хромота мешала ей быстро передвигаться, и Кривошеин со злобным злорадством использовал фору во времени. Когда Полина добралась до него, половина сорняков (и картофеля) была полита ядом. Через два дня вместо зеленых зарослей здесь будет выжженная пустыня. Конец ширу! Да здравствует справедливое возмездие мегерам!

— Перестаньте! — женщина попыталась выхватить из его рук ручку насоса (баллон с отравой висел за плечами). Федор Михайлович легко схватил скандалистку за запястья и крепко держал, не отпуская: мало ли что? Глаза горят, как у ее бешеных котов. Пусть остынет.

— Голубушка, вы не даете разрешения поставить забор. А сами развели бардак! Ваши пышно цветущие сорняки потом высеваются у меня! Я не твой картофель уничтожил, а принял меры, чтобы защитить свой участок.

— Да вы ради своего все и всех готовы уничтожить, из горла вырвете! И с чего мне тыкаете? — она пыталась вырвать руки, но он продолжал удерживать: ее беспомощность и его власть над ней доставляли ему почти физическое удовольствие. Горгона Медуза продолжала бушевать:

— Да подавись ты своим добром! Ставь свой забор! Можешь и мой участок прихватить, все равно урожай пропал!

Федор Михайлович ожидал, что соседка вот-вот зарыдает. Но та все шипела, как злобная кошка, извивалась и пыталась вырваться, в глазах полыхала ярость. Поняв бессмысленность попыток освободиться, женщина замерла на мгновение, ее ноздри раздувались, в глазах мелькало что-то нехорошее. На губах промелькнула тень ухмылки. Кривошеин сгруппировался, ожидая чего угодно: от подножки до удара в коленом в пах. Но произошло невероятное: Полина Сергеевна чуть качнулась вперед и… поцеловала его в уголок губ. От неожиданности он выпустил ее руки (на что, видимо, коварная злодейка рассчитывала). И она упала ему на грудь, прижалась своим пышным не то третьим, не то четвертым размером.

— Идиотка! Дура! — Федор Михайлович вытер тыльной стороной ладони место поцелуя. Странное дело, он чувствовал себя… побежденным. Горгона стояла задрав подбородок и глядя на него свысока, загадочно ухмыляясь. — Ну, стерва!

Дамочка развернулась и ушла, держа очень прямо плечи. Вы когда-нибудь видели высокомерную спину? Эта спина, точно, была высокомерной и выражала верх призрения.

Весь день соседка возилась во дворе. Кормила котов, собирала клубнику, потом варила варенье. К потравленной картошке даже не подошла. Федор Михайлович лег спать точно по распорядку, но ему не спалось. Смутные, нехорошие мысли бродили в голове. Пугало то чувство, с каким он держал ее за руки. Садист, что ли? Пусть вздорная, но женщина же. Нашел, где силу проявлять. И еще получал удовольствие от ее слабости и беспомощности. Что, в следующий раз еще и драться кинется? Злость опять закипала, поднималась к горлу соленым комом: это она, она провоцирует его! Но чувство вины, гадливости к самому себе не отпускало. Нет, и как эта зараза потом ушла! Непонятные мысли не давали ему покоя: было там ущемленное самолюбие, резкое недовольство собой, странные догадки и что-то еще, неясное, темное, почему-то очень неприятное. Или, наоборот, приятное?

Кривошеин выглянул в окно. Двенадцать ночи, а она сидит во дворе, за ноутбуком. Эта страсть женщин к бабским сплетням на форумах его убивала. Раньше хоть были телефоны. Его первая жена, с которой он разошелся тридцать два года назад, могла часами болтать с подругами. Сейчас и того круче: они собираются целыми курятниками и квохчут на своих форумах уже коллективно. Жуть.

И вдруг шальная, неправильная мысль забрела в голову к Кривошеину: он знал, как поставить на место Горгону, — ее же оружием! Пусть она почувствует себя так же, как он сейчас!

Федор Михайлович, с горящей головой, ледяными пальцами застегивал пуговички на рубашке. Потом стянул рубашку и надел тонкий свитер. Забытое чувство. С таким же они пацанами в тринадцать лет лазали за чужими яблоками; холодок вдоль позвоночника, сладкое, томящее чувство опасности… предвкушение запретного плода.

Когда Полина подняла голову от монитора и увидела под фонарем соседа, она не испугалась; светящиеся точки мошкары, вьющейся вокруг молочного шара светильника за его спиной, были похожи на искры. Такой вот искрящийся нимб. От соседа вообще летели искры во все стороны.

— Я пришел поговорить. Я готов возместить ущерб.

Полине было неловко: она сидела в лохматых тапочках, с распущенными волосами, халате поверх пижамы. Сосед вторгся на ее личную территорию незваным гостем.

— Да не стоит. Чего уж. Вы простите, поздно уже для разговоров. И вообще, не надо никаких разговоров — женщина встала, взяла ноутбук и пошла к открытой двери дома. Два кота, задрав вертикально хвосты, пошли за ней.

— Я помогу, — мягко попытался забрать ноут из ее рук Федор Михайлович. Но она не отпускала, прижимала к груди плоский черный чемоданчик. Так они и вошли в дом, держась за один ноутбук.

Растерянное, какое-то девичье и недолгое сопротивление Кривошеин преодолел с настойчивой мягкостью. Женщина молча лежала рядом, в темноте. А ему — на удивление! — стало так легко и свободно, и ушел привкус кислого крыжовника, преследующий его весь последний год. Вдруг, сразу, оглушительно запахли какие-то ночные цветы и запели цикады, целый хор с оркестром из сверчков! В уголок окна одобрительно светила огромная звезда.

— Я пойду, хорошо? Мы завтра утром поговорим. — Федор Михайлович натянул плед на круглое, матово блестящее под бледным светом звезды из окна плечо Полины..

Кривошеин уснул сразу, спал долго и сладко. Утром проснулся с готовым решением и готовыми словами. Проверил почту, зашел на минутку на форум. Побрился, надел светло-голубую, идущую ему (он знал это) футболку и пошел к соседке.

Женщина встретила его прямым взглядом, не отводя глаз. Но он опять ощущал свое превосходство. Он вообще всегда чувствовал себя чуть умнее, чуть сильнее, чуть лучше, чем окружающие. И просто терял землю под ногами, если это чувство его покидало. Так было вчера. Сегодня все вернулось на круги своя: он — мужчина и повелитель мира. Она — сельская клуша, до которой он, с высоты своего прекраснодушия, снизошел.

Кривошеин весело, даже как-то залихватски, потребовал чаю; Полина молча поставила перед ним чашку. Где были в этот момент его ангелы хранители? Почему они отвернулись от него, почему не заткнули ему рот? Ведь он все, все уже знал, знал, как и чему до; лжно быть! Но, как слепо-глухо-немой идиот, выпалил заготовленные речи: что готов оказывать ей дружескую поддержку в разумных пределах, с ее стороны надеется на понимание и… НЕ болтливость. Что в их возрасте это нормально и так и должно быть. Он четко дал понять соседке, что связь, которой хочет ее осчастливить, его слегка эээээ… Компрометирует. Полина молча стояла рядом, опустив глаза. И — ни слова! Нехорошее предчувствие вернуло ему вкус кислятины где-то в самой глубине горла. Полина подняла глаза, посмотрела на него очень открытым и прямым взглядом, повернулась и ушла в дом. Хромая больше обычного. Замок двери щелкнул два раза. Коты с недоумевающими взглядами остались по эту сторону двери.

Глава 3

Сватовство гусара

Две недели Полина почти не выходила во двор. Потом она уехала в Питер, к сыну, как сказала Мария Георгиевна. Ее внучатая племянница кормила оставленных котов. Полина вернулась, но Кривошеину на глаза не попадалась; соседка больше не устраивала посиделок с ноутбуком во дворе под навесом.

Отцвели сначала ирисы, за ними — пионы и лилии, потом июльские надменные георгины затеяли царственный бал устрашающе огромных и немыслимо прекрасных цветов. Кусты роз лето напролет страстно изнемогали под великолепием нежно-пышных соцветий. Странно, но Полину он так и не видел. Пряталась? — Или разлюбила всю эту неземную красоту? И вообще, когда она умудрялась срезать виноград и мести дворик?

Последние цветы, мелкие хризантемки, или, как их называли местные — «дубки», распустились в октябре. С ними соседствовали сиренево-синие, милые в своей простоте сентябри. Воздух по утрам стал по-осеннему прозрачным, прохладным и вкусным. Ярко-зеленый мир, уставший от сумасшедшего летнего разноцветья, отдыхал. Краски блекли, пышные кроны стали прозрачными.

Наконец, Полина стала понемногу появляться. Она разговаривала во дворе со своими котами, тихонько смеялась. Опять подолгу стояла в саду, среди последних цветов. Федор Михайлович видел, как она каждое утро мела листья и жгла их. Потом Полина устроила огромный костер из пожухших сорняков и высохших, двухметровых стеблей георгинов. Лицо женщины было сосредоточенно-улыбчивым. И ему стало совсем плохо: он понял, что его забыли, и даже память о нем сожгли, как те стебли!

Перед Новым Годом Федор Михайлович выдал премию и выпил в честь праздничка по стопочке со своей уборщицей, Георгиевной. Баб Маня (чистый Илья Муромец комплекцией!), от пятидесяти граммов коньяка зарумянилась и разговорилась. Хитро поглядывая, с прищуром, спросила:

— Ты чО, Михалыч, не ладишь с соседкой? А то бы поговорил с Сергеевной. Она собирается к сыну уезжать, весной будет продавать дом. Тебе как раз прикупить, сад бы на ее участке посадил… Ничего, — думал Кривошеин, — ничего. Это еще ничего не значит! Еще до весны — ого-го. Еще зима, а потом тюльпаны зацветут, нарциссы… куда она поедет, когда такая красота? Он проверил ощущения во рту: нет, кислого крыжовника не было. Пока она там, рядом, где-то ходит, ест с кустов ягоды, висит на своих форумах ночами напролет, а утром бродит среди цветущей смородины с таким видом, будто она одна во всей вселенной, — крыжовник к нему не вернется.

Зима прошла в форумных баталиях на тему подписания контрактов пилотов F-1. На восьмое марта ему ужасно, просто ужасно хотелось подарить соседке орхидею из теплицы: так серо и грязно было за окном, что ей обязательно надо было поставить на тумбочке возле кровати ярко-красную каттлею. Он ей и подарил. Только она об этом не знала. Федор Михайлович даже обиделся: что, трудно было зайти, забрать свою каттлею?

А в апреле, перед самым Гран-При Китая, она действительно повесила объявление на калитке: «Продается». Как раз тогда, когда расцвели желтые нарциссы и ярко-алые, как аортальная кровь, тюльпаны.

Пришлось срочно заказывать супер-роскошную корзину с лилиями в местном цветочном магазине. Кривошеин думал: вот глупость-то! Зачем корзина эта, когда вокруг полно настоящих цветов? — Театр. Чистой воды театр! Но вывеска «Продается» не оставляла вариантов. Федор Михайлович, морщась и ощущая (почти физический!) дискомфорт, поехал за 70 километров в Краснодар, в ювелирный магазин. Ах, как же это было пошло: корзина с лилиями и кольцо с бриллиантами. Но другого выхода он не видел. Поэтому, стиснув зубы, решил пройти через все муки ада официального сватовства. Да ему было проще купить в подарок цех по расфасовке семечек и местный пивзавод в придачу, но ее, Полину, пивзавод не остановил бы!

Через два дня устрашающе дорогие цветы доставили, и Федор Михайлович пошел к соседке. Размышляя по пути, что если бы человек был свободен от печального жизненного опыта, советов друзей и усталости от прожитых лет — то он, человек, был бы лучше. Он не размышлял бы на тему «зачем тебе это надо, Федя», или — «Федя, да ей от тебя только деньги нужны». А этот, не обремененный советами-опытом человек сразу бы сделал предложение Полине прям там, среди потравленной картошки. Когда она поцеловала его в уголок губ. Тогда он демонстративно вытер поцелуй ладонью, а позже, прячась от самого себя, понюхал и лизнул свою руку — попробовал след на вкус…

….Ну что, Читатель, ты думаешь, что добрался до счастливого хэппи-энда? Нувориш все осознал, женился на сельской простушке, и было им счастье? Нееет. Это только предыстория! Сама история, удивительная и загадочная, будет впереди, держись, Читатель! — Осталось совсем чуть-чуть…

Глава 4

Огородные страсти: вишневый ветер, огуречный ад и медовый перчик

Дул вишневый ветер. Вишни падали на дорожки, на цветную тротуарную плитку, которой был вымощен двор. Безобразные темные пятна портили вид. А ведь предупреждал ландшафтный дизайнер, что нельзя сажать плодовые деревья. Так нет, ностальгия по вишневым пенкам и жажда выпендрежа обуяла…

Мария Георгиевна, баба-гренадер, собрала со своими внуками ведер пятнадцать сладко-горьких, агатовых ягод. А может, тридцать. Или, даже, сто. Но вишни не убавлялось. Внуки выдохлись и куда-то подевались. Георгиевна, ворча, отмывала с плитки чернильные кляксы упавших вишен Доместосом. Федор Михайлович морщился, спрашивал, неужели нельзя нанять кого-то, чтоб собрали этот чертов урожай. Нет! Желающих не было! Кривошеин был готов платить деньги за каждое собранное ведро, но дураков не находилось.

Вишневый ветер совпал с Сильверстоуном и закруткой огурцов. За два дня до отъезда, утром Федор Михайлович застукал свою домоправительницу за адским ритуалом: его стильная, цвета свежего сена с марокканским апельсином кухня была превращена в дочернюю компанию преисподней. Воняло чесноком, укропом и, наверное, серой. В клубах пара среди стеклянных банок колдовала Георгиевна. Маленький китайский приемничек орал голосом Ваенги что-то про «двадцать второй июль». Всюду, на всех столах, на полу стояли огурцы: в тазах и ведрах. На барной стойке громоздился сноп укропа. Георгиевна, поведя огромной ручищей, в которой была странная блестящая штука (наверное, пыточный инструмент, прикинувшийся закруткой) довольно сказала хозяину:

— Вот.

— Что — «вот»?! — Федор Михайлович клацнул по огромной кнопке он-офф, и Ваенга замолчала.

— Огурцы, закручиваю… — растерялась Георгиевна.

— Я просил? Я говорил? Уберите это! Я-не-ем-консервированные-овощи. Убирайте, убирайте эту адскую кухню!

У Георгиевны задрожала нижняя губа, это было ужасно: мощная, как бульдозер, двухметровая старуха втягивала дрожащую губу и никак не могла втянуть. Кривошеину было тягостно и противно. Оттого, что он, на самом деле, считал грехом переводить урожай и выбрасывать в мусор липкую кашу раздавленных вишен, от того, что не ел маринованных огурцов, что Георгиевна рыдала басом в комнате у Полины. Он, оказывается, не хотел ЭТОЙ жизни. Ему нравилась прежняя, когда он был боссом. Нравилась исполнительность, прохладная сдержанность и предупредительная деловитость персонала. В прежней жизни не было места фамильярности. Толстые старухи не считали возможным обсуждать его поступки у него же на кухне. Тогда он не перед кем не отчитывался и никогда не считал себя виноватым.

Но главная причина, конечно же, была в Перчике. В Хани Пеппер, которая собиралась приехать на Сильверстоун. Федор Михайлович изменил своему солдатскому распорядку дня: зависал ночами на форумах и в чате, а днем злился на всех вокруг! И больше всех — на себя. Полина была задумчива не в меру — что-то чувствовала, на Гран-При Англии с ним ехать не хотела, а он особо не настаивал. Жена подолгу рассматривала Федора, когда думала, что он не замечает этого. И это тоже бесило. А больше всего бесило то, что все это его бесило. И главное — Хани, Хани…

Их знакомство началось пару лет назад, с жуткого скандала на форуме F-1. Девушка болела за российского пилота; Федор Михайлович скептически отозвался о «рентодрайвере». На него обрушился шквал. Такого темперамента, знания технических деталей и едкой иронии Кривошеин не ожидал. Они крепко поругались, потом помирились, и с тех пор Кривошеин следил за Хани Пеппер (у нее на всех форумах были одинаковые ники; но, даже смени она ник, он узнал бы ее!)

Она и вправду была медовым перцем! Она была настоящая. Она говорила то, что думает — и это было потрясающе! Она была из поколения, которое выросло, не зная страха. Это новое поколение было абсолютно свободным. Оно было умно, иронично, расчетливо, вело себя по хозяйски в этом мире, и мир ложился им под ноги, стелился шелковистой травой. О, эти, новые, молодые, знали, чего хотели. Они говорили на трех языках и изучали экономику в Сорбонне. Они не курили и не пили, не знали сомнений и никогда не болели. Они одинаково хорошо умели носить деловые костюмы и драные кроссовки (по цене трех хороших деловых костюмов), отдыхали там и так, как сами того желали, а потом, отдохнувшие, работали в своих офисах по двадцать часов в сутки.

Хани, кроме Формулы-1, увлекалась мотоциклами, принимала участие в ночных гонках. Кажется, у нее был какой-то огромный дорогущий японский байк; ревнуя и исходя тихой ненавистью, Кривошеин читал на форуме, как Хани деловито обсуждает достоинства-недостатки двухколесных монстров. Увы, он не мог поддержать беседу — ничего не знал о Ямахах, Хондах, Кавасаки и Судзуки.

Хани носила бандану, мечтала о татушке в виде стрекозы и писала для дорогущих глянцевых журналов. Кажется, ее семья владела несколькими. Но Хани не была уверена, что свяжет свое будущее с издательским бизнесом. Одно время Кривошеин подозревал, что тоненькая, очаровательная девушка на экране телевизора, помогающая российскому комментатору на Гран-При F-1 — это и есть Перчик. Он внимательно, с замиранием сердца, смотрел все репортажи. Потом понял: нет. Это не она. Хани — умнее, ироничнее и свободнее. Он ЧУВСТВОВАЛ ее. Казалось, что он даже знает, как Хани дышит и двигается; по ночам, во сне, видел каштаново-рыжие волосы и бледные, никогда не загорающие предплечья (на одном из них в скором времени должна была появиться татушка — легкомысленная, капризная, своевольная стрекоза). Только, почему-то, глаз Перчика никак не мог разглядеть…

Легкая виртуальная влюбленность — нормальное и совершенно ничего не значащее в реальной жизни состояние. Но влюбленность стала превращаться во что-то большее. По времени это совпало с женитьбой на Полине. Невероятно, но факт. Чем спокойнее и лучше было с женой, — тем быстрее сближался с Хани. Федор Михайлович был правдив сам с собой; он понимал, что происходит. До Полины, в общем-то, как это ни престранно звучало, у него не было настоящих отношений. Сначала он был молодым и неопытным, потом боялся показаться молодым и неопытным, потом очень много работал, а сексом занимался для чего угодно, только не для собственного удовольствия: для самоутверждения, чтобы доказать очередной красавице, что он ого-го, чтобы доказать себе — что он ого-го, чтобы доказать всему миру — что он — правильно! — ого-го. И только с Полиной, хромой, обычной, заурядной, не красавицей — а просто ЖЕНЩИНОЙ ему ничего не надо было доказывать.

Ему было просто изумительно хорошо. С ней Кривошеин не боялся «быть не на уровне». Где-то в самой глубине души, свернувшись мерзким змеиным клубочком, дремала мысль: Они — не ровня. Он не стеснялся Полины, как не стесняются штукатуров, дворников, парикмахеров, массажистов или медсестры, ставящей клизму. И случилось чудо! Секс стал доставлять немыслимое удовольствие. Теперь то, что вчера было сексом, сегодня стало одновременно полетом и падением, пронзительной нежностью и обморочной сладостью. Он отпустил себя на свободу. Он узнал себя совершенно нового! Полина была ласковой, страстной, безоглядной и безрассудно отважной в их постельных приключениях. Отдыхая от ночных, неправедных трудов, на гране сна и яви, думалось: Полина должна быть благодарна. Кто, если не он? Благодетель. Было стыдно (совсем немножко), но — куда деваться от правды! — Их брак был мезальянсом во всех отношениях.

Думалось: как бы он, теперешний Кривошеин, сейчас мог зажечь с другой, молодой и прекрасной, настоящей, ЕГО женщиной? Достойной нового Кривошеина? Новый Кривошеин хотел новых отношений. Если раньше влечение к Хани сдерживалось неуверенностью, то теперь этот барьер рухнул. Федор Михайлович знал: все, что может случиться у них с Хани, будет прекрасно.

Принято считать, что только женщинам свойственно безошибочное чутье: они узнают о мужской влюбленности даже раньше, чем сам мужчина это понял. Бред. Мужчины тоже моментально вычисляют влюбленных в них женщин; Хани была в него влюблена, он знал это. Как-то, после шести часов ночного зависания в чате, в угаре откровений, на рассвете, они обменялись пылкими и нежными признаниями. Федор Михайлович не стал скрывать возраста: пятьдесят два… Хани смеялась и говорила, что он — старая кокетка. Что он ждет — но не дождется! — комплиментов от нее. А потом серьезно добавляла, что есть та черта отношений, за которой абсолютно не важно, кому и сколько лет. У него гулко билось сердце в груди от ее слов, хотелось жить и он, действительно, забывал о возрасте.

Они купили билет на один рейс, но в последний день, перед отлетом, что-то случилось. Хани написала ему в личку, на ящик: «Я не еду». И все, больше ни слова. Нигде на форумах Хани Пеппер не появлялась. Кривошеин знал наверняка: что-то стряслось. Он сходил сума от тревоги, опросил всех общих форумных знакомых (некоторые тоже приехали на Гран-При). По секрету ему сказали: Хани попала в аварию на своем мотоцикле. Сломала руку. Никто точно ничего не знал. Он писал ей и писал, злился сам на себя, что не спросил, не вытребовал у нее скайп или аську. И телефон, и адрес в придачу. Она отозвалась в их чате только через пять дней, когда Кривошеин сидел в кафешке Хитроу, перед самым отлетом.

— Как Дженсон? (Хани Пеппер)

— Как ты? Дженсон обогнал всех, кого возможно: Фетеля и Люсю. Твой Петров — молодец. Ему нужна другая команда. Обновления работают, но паравозик с младобычками — это не дело. (Федор)

— Он будет на месте Массы в 2013, увидишь. (Хани Пеппер)

— Почему не говоришь, что с тобой? (Федор)

— Ты уже знаешь? Про аварию? (Хани Пеппер)

— Да. Нет. Почему ты молчишь? (Федор)

Хани так и не призналась, что с ней произошло; стала странной и задумчивой, прежний пыл угас. По секрету ему рассказали, что Хани наложили несколько швов на переносицу и скулу. Кривошеину казалось, что он понял, в чем дело: девушка стесняется незаживших шрамиков. Федор Михайлович страшно переживал. Ему хотелось быть рядом с ней, утешать и нянчиться, рассказывать, что пара швов на скуле никогда не изменят самого главного: загадочную, неуловимую, невероятно притягательную и очаровательную сущность Медового Перца.

Хани замолчала, почти не появлялась на форумах и в их чате, а если приходила — была грустной и вялой. В чате скучно и неохотно отвечала на встревоженные вопросы о здоровье, состоянии души и погоде. Кривошеин извелся; он знал, что если бы был рядом, Хани перенесла все сто крат легче. В конце концов, Хани дала слово, что как только снимут гипс и она окончательно оправится, они увидятся. В Москве. И решат, как быть дальше. Кривошеин не сомневался: дальше — только вместе.

Глава 5

«…нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы» (Евангелие от Марка, гл. 4, ст. 22)

К концу лета Хани стала оживать; победила в конкурсе рассказов, устроенном известным ювелиром Германом Кабирски. Писала про Формулу, поэтому хвасталась своим первым местом, показывала фото приза (дизайнерское кольцо) на всех формульныхсайтах — в идею популяризации F-1 в России был заложен еще один кирпич! Гламурный, правда, кирпичик, обернутый в глянцевую обложку, но — кто из чего может, из того и строит. У каждого свой подручный материал. Где-то ее обвинили в подтасовке фактов, Хани резко, по-мужски, пыталась объяснить разницу между художественной правдой и правдой жизни. Ее упрекнули в сребролюбии (приз, и правда, был неплох: золотое кольцо, инкрустированное черным деревом и украшенное восемнадцатью бриллиантиками). Она ссорилась, она ехидничала, она была восхитительна и похожа на себя прошлую. Кривошеин смеялся над ней, поддразнивал, у него было отличное настроение: все решено, через восемь дней он летит в Москву, Хани ждет его!

Впрочем, была одна нерешенная проблема: жена. Которая по вечерам безмятежно обсуждала с Георгиевной проблемы урожая картофеля и рецепты закрутки болгарского перца. Полина убедила мужа, что приходящего три раза в неделю Ивана Егорыча (мужика пьющего, но дельного) не достаточно. Нужен еще один рабочий для сада и теплицы. Еще надо купить новый минитрактор с комплектом навесного оборудования для посадки и копки картофеля. А он уже не мог слушать эти разговоры про картофель! Помещик из него не получился. Ну и что? Что, теперь должен всю жизнь мучиться? Кому должен, зачем? Он, было, пытался сбегать вечерами к соседу слева, владельцу небольшого спиртового заводика и отцу троих сыновей-погодков, но там было то же самое, только вместо картофеля — виноград, вместо рецепта консервов — технология приготовления домашнего вина. Тоска держала за горло, не отпуская. Он, как три чеховских сестры, вместе взятых, рвался в Москву.

Судьба издевалась над ним; видимо, чтобы сделать последние дни ожидания окончательно невыносимыми, Клофо, Лахезис и Атропа послали дождь. Влюбленному и страдающему Кривошеину пришлось сидеть целыми днями дома, с женой и ее котами. Коты выглядели ужасно: похудели, облезли и стали похожи на ходячие скелеты.

— Слушай, у них, наверное, глисты? — брезгливо морщился Федор Михайлович.

— Нет. Лето на исходе, изгулялись. Скоро начнут отъедаться, к зиме, и опять станут красавцами.

Что-то показалось странным в голосе или в самых уголках глаз, в ускользающем взгляде Полины? Она, конечно же, что-то чувствовала. Еще бы. Муж сказал, что едет в Москву по делам, но не сказал, когда вернется и даже не пытался звать ее с собой. Кривошеин понимал, что он, как порядочный мужчина (впрочем, что за странный, неизвестный природе зверь — «порядочный мужчина»? ) должен был объясниться и поставить точки над «И». Но Федор Михайлович все тянул, все откладывал разговор. Что мог сказать? — Влюбился в молодую красотку в Интернете? — Он даже фото ее не видел! Что захотелось приключений и поступков? Что на пахнущих солнечным ветром и ромашкой простынях Полины ощутил в себе небывалую силу и уверенность, а теперь торопится сбежать от той, с которой этой силы и уверенности набрался?

Что он мог сказать, когда сам ничего не знал. Единственное, в чем был уверен: будущее связано с Хани. Вся предыдущая жизнь была лишь предысторией встречи с ней.

…Полина медлила, будто выжидая, будто давая возможность мужу что-то выговорить. Но Федор Михайлович молчал: нет глистов — и слава Богу, ее коты, ей и переживать.

— Феденька, я кое-что заказала по почте через Интернет, мне позвонили, сказали, что доставили. Я схожу, заберу.

— Я тебя отвезу.

— Нет, я сама, с зонтиком прогуляюсь, подышу. Гонять джип из-за двух кварталов не стоит. К тому же, второй день дома сидим. Надоело.

Жена ушла, вслед за ней уплыли тучи. Нежно голубое небо было так хорошо, воздух после дождя так вкусен, так пах августовскими яблоками и спеющим мускатом, что шевельнулся (впервые!) червь сомнений: а не пожалеет ли он когда-нибудь о своем сельском бытие?

Уличный звонок вывел из благостных раздумий. Федор Михайлович шел по влажным дорожкам к калитке, стараясь не задевать плечами мокрые кусты роз. Невысокий, черноволосый (не иначе, как крашеный!) мужичок в форменной одежде стоял рядом с новеньким, обрызганным грязью Пежо-пикапом. В руках у мужичка был пластиковый, бледно-голубой с синим пакет (или конверт?).

— Служба доставки СПС почты России. Мне нужна (он назвал фамилию Полины).

— А, так она на почту пошла за посылкой, минут пятнадцать назад!

— Да нет, мы доставляем не в почтовое отделение, а до порога, или куда клиент пожелает. Я звонил час назад, мы договорились, где встретиться. Жду, жду, а ее нет. И телефон не отвечает! Решил ехать на домашний адрес.

— Давайте, я распишусь за жену, думаю, большой проблемы не будет?

Почтальон сначала отвел глаза, потом со скучным лицом сказал:

— Без ее паспорта нельзя. Она должна лично вскрыть пакет при мне, расписаться. Посылка ценная. Шестьдесят тысяч. Зелеными — две тысячи.

— Вы думаете, я присвою ценную посылку моей жены? — хмыкнул Кривошеин. Но сумма, действительно, была великоватой. Денег Полина со счета, открытого для нее мужем, не снимала, со своей пенсии собрать столько не могла, да и вообще — ничего не говорила о тратах и серьезном приобретении…

Почтальон молчал, Кривошеин посторонился и сделал приглашающий жест. Мужчины прошли под навес, недоверчивый (а почему, собственно, недоверчивый? — Исполнительный! Кривошеин уважал таких!) мужик уселся на садовое кресло, не выпуская пакета из рук. Телефон жены по-прежнему не отвечал, Федор Михайлович набирал раз за разом номер, но механический голос монотонно твердил: «телефон абонента временно не может быть вызван…».

— Ну, раз не доверяете, давайте, подождем. Наверное, у нее разрядился телефон.

— Ну да, подождем. Я уже не первый раз привожу на этот адрес, всегда все было нормально.

Калитка звякнула, Полина торопилась и прихрамывала больше обычного.

— Здравствуйте, простите, мы разминулись, а у меня телефон… разрядился — извинилась жена.

— Да, а мне твою ценную бандероль не доверили! — буркнул Кривошеин.

— Паспорт покажите, пожалуйста. Как вскрывать будем, ножницы принесете? — посыльный приступил к выполнению обязанностей, Кривошеин с любопытством смотрел на манипуляции почтальона. Вдруг онзаметил, что с женой твориться неладное.

Полина на глазах превращалась в таящую снегурочку из сказки. Она стремительно уменьшалась в размерах, от нее оставались только глаза цвета зеленого крыжовника, молящие о пощаде. Кривошеин чувствовал, что ему надо уйти, не видеть содержимое пакета, забыть о нем! — иначе Полины не станет, она стечет прозрачным ручьем под розовые кусты. Или обратиться облачком в небе, или станет соляным столбом.

Он не успел додумать, как руки сами схватили и разорвали пакет. На пластиковый стол упал маленький мешочек-кисет, из самой настоящей мешковины или дерюжки. На мешковине коричневой краской был отпечатан таракан с длинными усами — что за странный товарный знак! Золотистый шнурок, завязанный на бантик, удерживал содержимое мешочка. Полина стояла ни жива, ни мертва, с безучастным, обреченным видом. Кривошеин дернул шнурок, и из кисетика выпало нечто невообразимое!

…Впервые за свои пятьдесят два года Кривошеин Федор Михайлович понял, как это — «глазам не верить». Он видел то, что выпало на стол. Ясно, отчетливо: тяжелое, массивное кольцо из светло-желтого золота изнутри и инкрустацией из дерева — снаружи. По темному, шоколадному глянцу эбена, как звездочки на ночном небе, ясно светили крохотные бриллиантики. Он видел, но неверил! Это было точно такое же кольцо, какое выиграла Хани.

Почтальон растворился в воздухе, дематериализовался совершенно бесшумно и моментально. Смертельная бледность на щеках Полины сменилась ярким огнем румянца. Внутри ее, наверное, полыхал пожар.

— Ты… взломала мои пароли, ты рылась в моем ноутбуке, ты читала мою переписку?! И заказала такое же кольцо?! У того ювелира? В интернет-бутике?

Брови жены взлетели, глаза широко распахнулись, в них было удивление и что-то еще… Он понял: нет, все было еще хуже.

— Ты… ты говорила с НЕЙ? Вы с ней говорили? Ты угрожала ей? Не молчи! Говори!

— Я не могу. Ты… НЕ ПОНИМАЕШЬ, да? Не понимаешь? Лучше бы я умерла! Чем такая мука, каждый день мука! Хани — нет!

— Как — нет? — сумасшедшая мысль о ревнивых женах и наемных киллерах вихрем пронеслась в голове. Но сюжет из плохого кино был бы слишком простым выходом. В жизни было сложнее и страшнее. Он уже понял, что произошло. Гадливость поднималась тошнотой к горлу.

— Это ты писала вместо Хани.

— Нет, не вместо. Хани нет в природе. Нет, она есть, но она — это я.

В голове двоилось и троилось, он не знал, сколько Полин стоит перед ним. Эта — убогая, которую он пожалел, пригрел, облагодетельствовал, а она залезла своими пальцами, перепачканными огородной землей, в его синие, предрассветные часы с Хани. Вползла жирным дождевым червем со своего огорода. Испачкала, измарала все!

Была еще одна Полина. Любящая — и любимая, черт возьми, да, любимая! Несмотря ни на что, даже на то, что он, (правда, мучаясь и ковыряя болячки совести) собирался предать ее. Его жена была ласковая и нежная. Улыбчивая и незамысловато-простая, такая удобная и необременительная в быту! Неужели она могла лгать, мерзко, изворотливо? А Хани?! Прямая, как луч света, острая, как… как скальпель! — Хани тоже предала, получается? Как она могла!

— Как ты могла, как ты могла!

— А ты, ты как мог? Ты же… сноб! 80% живущих вокруг себя считаешь ничтожеством, 5% — ровней, а остальным пятнадцати жутко завидуешь и комплексуешь, потому, что никогда, никогда до них не дотянешься! Ты и в Хани влюбился потому, что выдумал себе девочку с серебряной ложкой во рту!

— Если все так плохо, почему вышла замуж, зачем жила со мной?

— Я любила. Если бы ты хоть раз открыл глаза пошире, ничего бы не было. Я же все ждала, ждала, когда ты поймешь! Ну как ты мог быть со мной рядом и ничего не видеть?

— Ты вышла замуж из-за денег? Ты познакомилась со мной в сети, а потом спецом сюда приехала, окрутила?

— Ой, Феденька, это похоже на избиение младенцев. Прости, прости дорогой! Ты, правда, совсем ничего не понял? Чихала я на твои деньги. Когда ты уже сложишь два плюс два? Феденька, я ведь неплохо зарабатываю. Я же книжки пишу, Фе-дя! И в глянец. И на «F-1 ньюс». Ты бы хоть раз мне через плечо заглянул, хоть раз поинтересовался, что я там делаю. Федя, я же — Хани. А кто у нас Хани Пеппер, Федя? Чем она у нас занимается, чем на хлеб зарабатывает?! Ты же сам читал ее повести!

— Чудовище. Монстр. Вот кто ты и твоя Хани.

***

Мой милый, терпеливый читатель, ты даже не представляешь себе, насколько правдива моя повесть (странно, и когда это успел легкий, необременительный рассказ, почти новелла, превратиться в утомительную повесть?). Мне уже смертельно надоели мои герои. Я бы с удовольствием поставила жирную точку. Но тогда, умолчав, не досказав историю до конца, я бы солгала… потерпи читатель, осталось совсем немножко до развязки, непредсказуемой, как сама жизнь. Или, наоборот? Предсказуемой и единственно возможной? Не знаю. Все зависит от того, каким богам ты молишься, Читатель…

Глава 6

Надеюсь, что последняя

Для чего нужен человеку друг во Флориде? По большому счету, Кривошеина такой вопрос совершенно не интересовал. И больше того, он считал: если «для чего-то» — то это уже не друг. Но Аркадий старательно объяснял, зачем нужен несчастному и разочарованному Федору замечательный, счастливый друг Аркадий, уехавший в Америку и нашедший там свое скучное американское счастье.

…Год назад Федор сразу, в тот же день, когда посыльный доставил кольцо, дал распоряжения Георгиевне, оставил ей денег и уехал. Уехал куда глаза глядят. Месяц прожил в Сочи. Несколько недель в отеле по утрам он открывал глаза с радостным чувством ожидания встречи с чудесным. Проснувшись окончательно, вспоминал: никакой встречи не будет. Чудес тоже. Потому, что нет никакой Хани. Но он так долго жил мечтой, что она (мечта) въелась в каждую клетку тела и никак не хотела выветриться из закоулков памяти, легочных альвиол, сердечных желудочков, снов и утренних пробуждений. Увы, он не мог, не хотел ни с кем знакомиться, ему были не нужны новые приятели сейчас. Пережить катастрофу, используя всемирно известный мужской рецепт: коньяк в три ночи, пиво утром, водка в обед, и все, что булькает — в течение дня и вечером — ему не подходил. У него была непереносимость алкоголя в больших дозах. Кривошеину было одиноко и тоскливо. Пришлось вернуться в столицу, где осталось море знакомых и где прошла почти треть жизни.

С сентября до марта Федор Михайлович болтался в холодной, занудной, утомительной Москве, жил на съемной квартире. Хотел снова заняться делами, но ему показалось это ужасно обременительным, бессмысленным и опасным (если не для жизни, то для банковских счетов — точно). Потом Федор улетел в Австралию, на первую гонку сезона. Оттуда махнул в Малайзию, потом Китай. Ужасно устал от перелетов и трех Гран-При подряд, когда до него дозвонилась Георгиевна, верно охраняющая его несбывшуюся мечту, его помещичий дом. У Георгиевны возникла куча проблем; пора было, наконец, решиться и решить все вопросы разом. Коттедж и землю надо было продавать (купленный за бесценок почти пятнадцать лет назад участок нынче стоил очень, очень хорошо). Георгиевна сказала, что Полины нет, она в Питере, у сына. Какие-то дела делает. Ее дом стоит закрытый. Впрочем, это он и сам знал. Кривошеин ничего не хотел слышать или знать о бывшей жене (хотя, номинально, она и сейчас являлась его женой). Но ему постоянно попадались на глаза какие-то статьи, интервью, биографии (вот чтобы не раньше-то так, а?). Полина, оказывается, в молодости была байкером, одновременно занималась раллийными гонками, пока не попала в аварию. После травмы стала писать. Она не была тусовщицей, вела достаточно замкнутый образ жизни. Писала много, под псевдонимом, что она — это она, знали только самые близкие. Он, муж, видимо, в число близких не попал.

Коттедж был еще лучше, чем помнилось. Георгиевна содержала двор в отменном порядке. Эфемериды на клумбах разрослись и восхищали своим недолгим, яростным и прекрасным многоцветьем. Деревья, кажется, стали больше. Теплица стояла пустая. Там было только несколько ящиков с помидорной рассадой домоправительницы. Пели птицы, цвели в садах деревья, молодая зелень газонов была такой яркой, что казалась ненастоящей. Каждая отдельно стоящая вишня была не просто деревом, а оргАном: рои пчел гудели в пенно-кружевной метели цветов что-то из Баха: Токкату или Пассакалию. И если был рай на земле — то он был здесь и сейчас.

Кривошеину позвонили из агентства, он неделю встречал-провожал покупателей, сразу поднимая цену, как только клиенты соглашались на оговоренную ранее сумму. С каждым прожитым днем ему все больше хотелось остаться здесь. Это был его дом, настоящий дом, единственное место на земле. Он боялся — еще день-два, и вообще не сможет оторваться, уехать отсюда. Поэтому, как нельзя более кстати, пришлось приглашение во Флориду старинного дружка Аркадия.

…По меркам Краснодарского края, апартаменты Аркадия в Делрей-бич не впечатляли; три спальни, гостиная, балкон и терраса, выходящая на общий бассейн. Кривошеину не хватало пространства и ощущения реальности. Американские дети Аркадия были в любое время суток чистенькими, причесанными, готовыми к съемке любой рекламы любого товара из супермаркета. А может, сказывалось то, что он никогда особо не любил детей, и даже побаивался их. Наверное, младенца от Инги он возжелал только по той причине, что подсознательно был уверен: Инга на это не пойдет.

Жена Аркадия, Люси, постоянно улыбалась и называла мужа «хани». Кривошеин болезненно морщился внутри от этого «хани». Оно царапало, мучило. Люси лучезарно улыбалась ему, детям, мужу, подруге — совершенно одинаково — всем. На боках и бедрах Люси не было даже лишней кожи, не то что жирка. Впрочем, в чашечках бикини тоже ничего не было: ни лишнего, ни даже необходимого минимума. Федор совершенно не понимал, как Аркадий до сих пор не утопился с тоски в океане от этой правильной жизни, жены, детей.

По приезду, в первый же вечер, его повели в лучший ресторан Делрея — East; американская жена Аркадия прихватила свою американскую подругу Шарлин — точно, затевалось сватовство. У подруги был хрящеватый нос, мощный подбородок и мужественный профиль. Дама была агентом по продаже недвижимости и неплохо говорила по-русски. Аркадий с Люси в один голос сказали, что Шарлин покажет ему Делрей, поможет с покупкой жилья и вообще…

На четвертый день пребывания в Делрее, утомленный семейным счастьем Аркадия, демонстрацией дружбы, замученный до смерти правильными разговорами Шарлин о смысле жизни, семейных ценностях и необходимости вложения свободных капиталов в недвижимость, Федор сбежал: гулял в одиночестве по улицам, заходил в магазины. Смотрел на цветущие гибискусы, даже нашел разводной мост, неуклюжий, угловатый; перешел по нему и забрел в Парк Ветеранов. Там все любовались табебуйей — кривым, замученным деревом, усыпанным ярко-желтыми, помятыми цветами. Он вернулся назад, нашел Атлантик авеню, ведущую к пляжу. И вдруг понял, что ищет: духи. Ему зачем-то были нужны духи. Ненавязчивые, пахнущие серединой июля, смородиной, свежескошенной травой и немножко георгинами. С чего вдруг? И были ли такие духи в природе? Он зашел в один, второй магазин. Его английского не хватало для поисков «утреннего летнего солнца с ароматом георгина — и все в одном флаконе».

Наконец, в одном месте ему помогла покупательница, русская немолодая дама с короткой седой стрижкой.

— Вы ищете конкретный парфюм, вам знаком аромат, но вы не знаете или забыли название?

— Да. — Федору было легче согласиться, чем объяснять, то, чего сам толком не ведал: может, где и встречал раньше эти духи. Разве все упомнишь!

— По-моему, вам нужен «Удар молнией». Но это дорогие духи, я бы сказала — даже очень дорогие! Купить их можно только в Париже, в фирменных магазинах JAR Parfums. Может быть, вам лучше поискать Кензо? — «Кензо амор флорал», к примеру.

Федор купил простой флакон в белой коробке. От него, даже через упаковку, пахло июльским утром. Эти духи были у Полины. Он нашел их…

Все. Хватит. Он едет домой. Его место там. Ему начихать, кто, что про него думает. Состоялся он или нет, а если состоялся — то насколько. Ему даже плевать, что он думает сам о себе. Подумаешь — сноб. Ну и что? Полина ведь все равно его любила! И Хани тоже. А ведь она все знала про него, все! Или — это Полина все знала? Он был уверен: уж с одной из них он точно договорится. Оказывается, надо было пожить среди правильных американцев, чтобы полюбить собственную неправильность и простить самого себя за все грехи. Чтобы понять, что он зверски, невозможно скучает по ненормальной, с вывихнутыми мозгами, непредсказуемой Полине. И Хани. Какие бы они не были, но других-то ему не нужно!

Федор Михайлович прилетел в Краснодарский аэропорт поздно вечером. Пришлось ждать рассвета. На жутко неудобной «Калине», за три тысячи рублей, его довезли до дома. Он не звонил Георгиевне: было страшно услышать что-то нехорошее. Своими ключами открыл калитку, вошел в дом. Внутри пахло яблоками, было чисто, солнечно, пусто, дом, кажется, даже обрадовался встрече. Федор Михайлович бегом, перескакивая через три ступеньки, поднялся на второй этаж. Как когда-то раньше, посмотрел на знакомый дворик из окна кабинета.

…Федор опоздал. Окончательно и бесповоротно. Полина уехала, в доме жили другие люди: новые хозяева натянули веревки, на них сушились детские штанишки, кофточки, маечки. Судя по количеству вещей, детей было не меньше десятка. На дорожке стоял трехколесный велосипед, всюду разбросаны пластиковые игрушки. Он мог, конечно, мог найти Полину. Не в этом дело. Просто то, что она ушла отсюда — означало, что она осознанно ушла из его жизни. Бесповоротно. Внизу хлопнула дверь, Кривошеин услыхал тяжелые торопливые шаги и знакомый голос:

— Михалы-ы-ыч, ты приехал? А то я ж смотрю, калитка открыта! — баба Маня, запыхавшаяся, ничуть не изменившаяся, стояла на пороге.

— Ну чо, передумал продавать, или как? Тут с агентства звонили, говорят, не могут тебе дозвониться три дня уже, не доступен. Нашлись покупатели за твою огромную цену! И даже больше дают, за срочность.

— Здравствуй, Георгиевна. Рад, что в добром здравии. Да, наверное, продам.

Баб Маня поскучнела, и с неприятным, официальным видом, даже с каким-то вызовом сказала:

— Ну, я пошла тогда. Некогда мне. Мы с Полиной Сергеевной сегодня в поликлинику Васю везем. Я потом отчитаюсь по всем тратам.

Кривошеин стремительно повернулся к окну; на крыльце своего дома стояла Полина в зеленом платье в белый горох. На руках у нее был мальчик лет трех-четырех. Рядом сидели два кота. Над красной, черепичной крышей в бездонной синеве неспешно плыли сахарные, толстые, с округлыми боками облака. Утреннее солнце светило добросовестно, светло и тепло, как и полагалось в июле. Женщина с мальчиком жмурились от яркого света, коты тоже.

— Вася, Вася то откуда взялся? — спросил Федор Михалыч у спины Георгиевны.

— Та ж Полина из детского дома взяла. Говорит, пока силы есть — грех небо за просто так коптить, А мальчик то такой хорошенький, такой хорошенький! Сейчас Полина на Оленьку документы оформляет.

…Ну что, он, кажется, три дня назад говорил сам себе, что не особенно любит детей и побаивается их? — Полюбит. Потому, что, оказывается, «нельзя небо за просто так коптить».

— Михалыч, дом продаешь, или как? — кричала вслед бегущему Кривошеину хитрая старуха. Но ему было некогда отвечать, у него совсем не было времени! — Надо было торопиться, надо было успеть пожить без копоти на прекрасных голубых небесах над головой.