Когда началась Первая мировая война, Дэвид Смит был четырнадцатилетним учеником маляра в Эдинбурге. Вместе с несколькими друзьями он попытался вступить в армию, но быстро обнаружилось, что он несовершеннолетний. «В глазах общественности мы задиристые петушки, а сами считаем себя Голиафами», — писал он. Ему не удалось записаться в шотландский Сифортский Хайлендский полк, но он предпринял новую попытку, и после того как юноше велели прийти на следующий день и отвечать, что ему девятнадцать, а никак не восемнадцать, ему удалось вступить в армию. В 1915 году Смита отправили во Францию, где он воевал на передовой, пока в 1918 году не попал в плен. Его лихорадочный рассказ об этих годах показывает, сколь несовершенными остаются мемуары. (Примечание: Вся орфография и грамматические несуразности оставлены такими, какими были в исходном рассказе.)

Расстроившись оттого, что не отправился домой, я успокоился, решив, что либо я увижу конец войны, либо война увидит мой конец, единственный оставшийся вариант — получить ранение или, как называют это солдаты, «билет на родину». Наш месячный отдых закончился, и в феврале 1916 года мы сменили французские части в окопах в местечке с названием Лабарен, где было довольно тихо, только было одно событие, на смену нашему батальону, 5-й Сифортскому, однажды ночью пришел 6-й батальон, а утром немцы взорвали мину, но благодаря меткому огню нашей артиллерии, а был это Эдинбургский Лоулендский, немцы понесли тяжелые потери от нашего 6-го батальона, хотя 6-му пришлось тяжко, через несколько месяцев в этом месте нас перебросили на хребет Вими, там мы подвергались сильным обстрелам, и у нас тоже были большие потери от снарядов и снайперов. В июне 1916 года нас сменили, когда мы провели в окопах 21 день, потом в конце июня нас на машинах перевезли в худшее место за все то время, какое я отслужил во Франции, а именно Хай-Вуд в июле 1916 года. Боже мой! Как мне, восемнадцати летнему и почти год проведшему во Франции, хотелось вернуться домой — думаю, страшный позор держать во Франции мальчишек в таком юном возрасте, конечно, там были и лучше меня, но так как я пишу свои воспоминания, то они пусть пишут свои. В 1914-м я думал, что я мужчина (в Хай-Вуде в 1916-м я считал себя мальчишкой), а мне лучше быть дома… Дельвиль-Вуд обстреливали ночью и днем как хрен знает что, повсюду валялись мертвые, я в первый раз видел так много мертвых… Чертовски жаркая погода. Дохлые лошади… что за вонь! Нет питьевой воды, а к тому времени я был ординарцем роты при капитане. О, как бы мне хотелось, чтобы меня, как моего приятеля Джока, отправили домой с грыжей, но я не завидую его везению, так как знаю, что ему хотелось быть рядом со мной в Дельвиль-Вуде, знали ли люди на родине истинные факты об этом адском месте, конечно же, нет. Во Франции все с ума сходили, чтобы продолжать, и я был одним из них, ну если я не убью, то меня убьют, так что я тоже стрелял; восемь дней, включая воскресенье, нас обходили и молотили в лесу… Боже мой! Неужели передышки не будет, или у них три восьмичасовых смены, 24 часа напролет, конечно, о том, чтобы поспать, и речи нет, порой мы вообще не знаем отдыха — и страха, желая от Господа, чтобы нас убили, мы сыты этим по горло, наконец мы пошли в атаку, и рады уйти, убраться из леса, так как лес — прекрасная цель для артиллерии, после еще трех дней атак нас вынуждены были сменить, так как наш батальон совершенно обескровлен, много убито, и на второй день отдыха меня послали в эвакогоспиталь с малаккской лихорадкой, конечно, это в каком-то смысле ниспослано Богом, так как я получил хорошую постель, еду и отдых, хотя в то время батальон был на отдыхе…

В окопы мы попали в ноябре, 12-го в полночь, готовые пойти в атаку 13-го (несчастливое 13 для Джока) на рассвете… День занялся, и мне показалось, что раскололась земля, мины, снаряды и всякие проклятые штуковины летали туда-сюда, а мы шли, Джок, я и сержант Кэмерон, рядом друг с другом. Я увяз в грязи (в этом адском месте грязи было море), но через минуту-две высвободился, и стоило мне выбраться из грязи, как Джока, моего лучшего друга, накрыло разорвавшейся шрапнелью. И что я мог поделать — ничего, для этой работы есть санитары-носильщики, как мне говорили, так что я зашагал дальше, но недолго. Я увидел сержанта Кэмерона — настоящего героя, если герои вообще существуют, но его тело оказалось изрешечено пулями, и как говорили, не видать ему креста Виктории, — теперь для некоторых он всего лишь один из «забытых героев», но не для меня.

Теперь я воспользуюсь привилегией написать несколько строк о самом своем дорогом друге, который кого-то, может, и не интересует, но чью память я трепетно храню. После того как я оставил тяжело раненного Джока, меня самого сбило с ног, контузив разрывом снаряда, частично засыпав землей, и когда я очнулся, то находился, хвала Господу, в госпитале, на какое-то время далеко от всего, но я узнал, что мой приятель Джок провалялся 24 часа, пока его не подобрали, он в госпитале во Франции, и так плох, что его отец был вынужден отправиться во Францию, чтобы ухаживать за ним, и после многочисленных операций его выписали с парализованной ногой, отчего он умер в 1920 году. Так закончилась большая дружба, лучше которой и пожелать нельзя.

В батальон я вернулся в середине января 1917 года, и, отсидев свой срок в окопах, мы вернулись на отдых в Абвиль, откуда я отправился в отпуск на родину в Эдинбург. Что за прекрасное чувство, снова оказаться дома, так как весь 1915 год провалялся в грязи и был солдатом, как того и желал, но я понял теперь, что к чему, и мне хватило, и я наделся, что все кончится, пока я буду еще в отпуске, но, откровенно говоря, я не думал, что войне вообще когда-то будет конец.

Возвращение из отпуска… О, как я чувствовал себя, покидая мать, в доме никого, и с 1914 года я ни разу не видел отца, брата я встретил во Франции, а эти проклятые «цеппелины» начинали пугать ее, часто я думал, если Бог есть, почему он не может прекратить это, и кроме того, я бы сказал, коли они не в состоянии прислушаться к слову Божьему, тогда пусть сами и воюют. «Не убий!». Мы не послушались, поэтому сами и виноваты.

Вернулся из отпуска, опоздав на семь дней. И какое мне дело, что в Лондоне я замечательно провел время с солдатом-канадцем, в те семь дней война была славным делом, и вот я предстал перед командиром, но он сказал: раз ты пойдешь в атаку под Аррасом, то я не стану выносить тебе приговор, чтобы у тебя была возможность искупить; это значило, что меня могут убить, а могут и не убить.

Мне чертовски хотелось, чтобы я опоздал на две недели, но если бы я прибыл вовремя, то у меня все равно был бы тот же шанс, так что разницы никакой… Получив добрую порцию спиртного от офицера, которому я прислуживал, я быстро уснул, ничуть не заботясь о том, что ждет меня завтра, да и спиртное думало за меня. Час «Ч» — что за адский шум, я прихожу в себя, слышу, как офицер зовет: «Смит», весь из себя джентльмен, держись рядом, так как мне нужно будет передать сообщение, когда получим приказ, по крайней мере, мы наступаем, обычная картина — мертвые, стоны и крики умирающих. Что за чертова жизнь! Да кончится ли эта проклятая война, но мы тащимся вперед, а немцы бегут, улепетывают, и мы достигаем намеченных рубежей, с немногими потерями, учитывая, сколько мы захватили, дальше не идем, так как нет приказа, Бог мой, какую упускаем возможность гнать их дальше, но мы все еще живы, так что черт с ними, немцами, пусть бегут, ночью нас сменили и через несколько дней всех перебросили направо, в место под названием Руон, где мы попали под страшный обстрел, атакуем и контратакуем, нас погнали обратно к каналу, где получаем приказ быстро переправиться на другую сторону. Благодарение Богу, там неглубоко, так как большинство из нас не умеют плавать, но, черт возьми, кто придумал килт! Мне бы сейчас хотелось, чтобы я был в полку, где носят штаны…

Наконец мы добрались до канала Соммы, где соединились с остальной бригадой, так как Сифортский воевал как арьергард всей бригады. Чертовски хочется, чтобы я был в кавалерии или в автотранспортных частях.

К этому времени я забрал мешок со своим пайком, так как мы поджигали все наши склады и войсковые магазины, чтобы они не попали в лапы немцев.

24 марта, перекусили куском хлеба и выпили «Идеального молока» (сворованного с транспорта, который был подбит снарядом, а возчик и лошади убиты), и на нас снова двинулся немец, здесь мы понесли от него тяжелые потери, и тут мы потеряли нашего последнего офицера. Мы отступили к хребту, и так как у нас не было офицеров, южноафриканский офицер собрал, кого смог; были представлены все полки, его приказ было держаться любой ценой, я гадал, если у этого хлыща тоже есть дом, куда можно вернуться, то он, несомненно, герой, но разве все мы тут не герои? Все солдаты в окопах достойны креста Виктории, но лучше мне вернуться домой, чем получить все эти проклятые медали; велели обороняться, ладно, но у нас нет артиллерии, и как только показались немцы, мы дали им жару, нанеся серьезные потери, но в то же время нас заметно поубавилось.

День был чертовски жарким, и мы начали слабеть, и из всех дней это было воскресенье, и как бы мне хотелось, чтобы это было обычное школьное воскресенье.

Мы укрылись в воронках, от снарядов еще 1914 года, так как мы теперь отступали, мы лежали в воронках по четверо, по пятеро и т. д., и в воронке, где был я, мы впятером разговаривали, на нас налетели немецкие аэропланы, застучал пулемет, но увы; мы окружены — Боже мой — военнопленные — попасть во Францию в 1915-м и потом оказаться в плену в 1918 году, у меня это в голове с трудом укладывалось, но в плен оказались захвачены тысячи, и когда мы увидели немцев, казалось, их было десятки и сотни тысяч, Россия тогда вышла из войны и все немецкие войска перебросили на наш фронт. Увижу ли я когда-нибудь родные края, узнает ли когда-нибудь мать, не прикончат ли меня — такие мысли промелькнули у меня в голове, я хотел стать солдатом, теперь я солдат, но война, по крайней мере для меня, кончилась. Захвативший меня немец забрал мои наручные часы и несколько фотографий, что у меня были, а еще полкаравая хлеба и баночку джема, что лежали у меня в мешке, говоря по справедливости, он был вполне неплох, один из немногих, кого я встречал (позднее в лагере военнопленных), кто поделился хлебом и джемом с другими тремя захваченными вместе со мной, и потом он провел нас мимо убитого парня, выглядел тот жутко, разрывная пуля угодила ему в живот. Это была война — а за что, я знать не знаю.