Заболел геолог Сергей Цветков… Я‑то его знаю не как геолога, а как публициста, секретаря экологической комиссии при Союзе писателей. Такой он активный защитник Ладоги, такой непримиримый противник дамбы, столько у него на памяти всевозможных фактов, свидетельств, цитат, улик против тех, кто… Столь ко в нем пылу, мужества громко сказать, что думает, ни на йоту не отступит под чьим бы то ни было нажимом. И молод Сергей Цветков, из новых, ничем таким застойным, тем более культовым не придавленный, не припугнутый, с толку не сбитый — ясный, целенаправленный, экологически подкованный. И вот Сергей Цветков заболел гаффской болезнью. Впервые эта болезнь выделена в особый, нашего времени недуг на Яалтикс, ей присвоено имя залива. Произросли сине зеленые водоросли, при цветении выделили такое количество яду, что ядовитой стала вода, в воде рыба… Где–то я прочитал, что по убойной силе яд сине–зеленых соизмерим с ядом гюрзы и кобры…
О сине–зеленых мы уже упоминали в нашем плаче по Ладоге; нынче, в анафемски жаркое лето, озеро зацвело, даже на студено чистых прежде глубоководьях. Сергей Цветков работал в экспедиции на акватории Ладоги, пил, как все, забортную воду, ел рыбу — и заболел гаффской болезнью, с высокой температурой, признаками отравления, судорогами в мышцах. Врач, к которому обратился Цветков, поставил другой диагноз болезни, гаффскую мало кто знает. Диагноз уточнил профессор–биолог Владимир Михайлович Бреслер, сподвижник Цветкова по экологическому движению в нашем городе. Осмотрел, расспросил Сергея Цветкова, со свойственной ему прямотою «обрадовал» пациента: «Батенька мой, у вас же полная картина гаффской болезни…»
У меня есть конспекты лекции страстных монологов — профессора Бреслера, произнесенных на экологической комиссии и в других местах, о том, к чему приводит поступление в биосферу отходов нашей с вами активной деятельности (и жизнедеятельности), какие могут воспоследовать мутации, то есть изменения наследственных свойств болезнетворных бактерий, помещаемых в общий котел, какие нас подстерегают непредсказуемые лиха. «Непредсказуемые» — мы при бегаем к этому эвфемизму для самоуспокоения: то ли будет, то ли нет, то ли дождик, то ли снег. У Бреслера есть биохимические данные — и прогнозы: в отношении Ладоги, Невы, Невской губы. Его тема в науке: как воздействуют биогены, химические соединения в окружающей нас среде на человеческий организм, каковы пределы наших с вами защитных средств — на уровне клетки. Увы, защита уступчива, особенно у ребенка. Да и у взрослого тоже…
По счастью, Сергей Цветков выздоровел: вовремя поставили верный диагноз, правильно лечили в меру нашей фармакопеи (очень скромная мера!); молодой организм справился с болезнью. Пока что…
Я собрался ехать на Ладогу. Сергей Цветков посмотрел мне в глаза как–то особенно горестно, проникновенно, предостерег: «Только рыбу не ешьте, ту, что в траве болтается: лещей, окуней». Не есть на Ладоге рыбу я еще не умею, как и те, кто ее ловит, не говоря о тех, для кого она ловится (совершенно неведомый контингент: ладожская рыба никогда нигде не продается). Так и вышло в доме штатного рыбака колхоза имени Калинина Евгения Павловича Исакова, в Кобоне. Хозяйка подала на стол жареного леща, мы его съели, похваливая. И ничего. Пока что…
Леща не стал есть один из гостей, заверил хозяйку с хозяином, что рыбу вообще исключил из рациона, как и многое, перевалив на девятый десяток. Этим гостем был вице–адмирал в отставке Виктор Сергеевич Чероков, в войну командовавший Ладожской флотилией и вообще всем, что плыло тогда по Ладоге. Каждый год адмирал приезжает из Москвы в Новую Ладогу, Кобону, Осиновец — в День Военно — Морского Флота.
Приезжает старый адмирал на Ладогу… Начал торжественно фразу, но продолжения не нашел. Адмирал состарился, Ладога стала другая, то есть по–другому нынче о Ладоге говорят, чем во времена молодости вице–адмирала Черокова (он тогда был капитаном первого ранга): Ладога тогда спасала Город; нынче Городу впору спасать Ладогу. Больше спасать некому, разве что стране, но у страны еще и Байкал, и Арал, и последствия Чернобыля…
В усилиях по спасению озера, давшего Городу жизнь, так нужна нам Память — отношение к озеру как к родственно–близкому, жизнетворящему существу. «Недаром Ладога родная дорогой жизни названа!» Ладожский ветеран вице адмирал Чероков побуждает к Памяти тех, кто вершит дела на озере. И Алексей Николаевич Суханов тоже. По праву боевого товарища встречает, сопровождает адмирала. Нынче поехали в Леднево, там размещалась диспетчерская служба флотилии. Постояли над печально–одинокой могилкой Аллы Ткаченко — связистки, отважной новоладожской девушки; смертельно раненная в одну из бомбежек, не отошла от аппарата, до последнего вздоха передавала приказы штаба на суда…
Жена Виктора Сергеевича Черокова Нина Андреевна, проведшая войну вместе с мужем, вот здесь, па Ладоге, сестрой милосердия, сказала:
Виктор Сергеевич столько сил положил, в правительство обращался, чтобы всех, кто плавал в войну на Ладоге, и в береговых службах… чтобы их уравнять в нравах с участниками войны. Вот Алла Ткаченко, еще была связистка Тамара Шибанова — это же настоящие герои!
На обратном пути от чуть заметных копаней на берегу канала, заросших трестой, травой — бывших землянок, блиндажей диспетчерской службы Ладожской флотилии — в деревню Леднево Нина Андреевна подхватила мужа под руку, по–молодому счастливым голосом рассказала о том, как…
Мы с мужем жили в доме отдыха под Москвой… Как всегда, под ручку гуляем… Нам говорят: «Вы что, молодожены, все под ручку да под ручку?» Я говорю: «Молодожены! Пятьдесят восемь лет как поженились».
В Кобоне завернули к Евгению Павловичу Исакову; его хотя не предупреждали, но он оказался готовым к встрече. Должно быть, такой у него открытый дом, такой характер у хозяина. Кем только не перебывал Исаков у себя на малой родине, как вернулся с войны: учительствовал, председателем был сельсовета и капитаном сейнера, и вот рыбаком. Председателем сельсовета поработал, зарплата такая маленькая (это он нам рассказал), а дети, семья…
— К секретарю райкома поехал, говорю, отпустите. Решил податься в город, на сельсоветской зарплате не вытянешь. Он мне говорит: «А вот мы тебя председателем колхоза, там вообще ничего не получишь». Ну, я понял, что он человек неумный… На штурмана меня Алексей Николаевич учил.
По лицу Суханова стало видно: человеку приятно такое слышать. Преподавал навигацию в мореходных классах при колхозе, учил мужиков плавать по Ладоге. С первого дня, как явился сюда, до последнего дня своего председательства был капитаном–наставником рыболовецкого флота, в этом его призвание. Завернул к своему ученику в Кобону, чайку на перепутье испить — ученик радехонек. И так по всем рыбацким селеньям: Суханову двери открыты.
На что уж Суханов старался удержать людей при Ладоге, привязать семью к земле: колхоз рыбацкий, а председатель пекся о животноводстве, огородничестве, кормовых травах, пашне, отходные промыслы поощрял; рукавицы шили, метлы вязали. За такое радение Суханов если что и получал, то одну нахлобучку; вызовут и наставляют: «Твое дело рыбу ловить». Но Суханов есть Суханов, что–то в нем сохранилось от балтийского матроса–братишки времен штурма Зимнего, обороны Царицына: сам себе скомандует: даешь! — и пошел. Суханов понимал, что одной рыбой жив не будешь, но переломить общий ход вещей не смог. Даже в таком распрекрасном в недавнем прошлом селе, как Кобона: и рыба, и грибные, ягодные леса со всякой дичиной, и покосы, и помидор на грядке краснеет, и красота неописуемая — и в Кобоне нынче постоянно живущих семей раз–два и обчелся.
А рыба? Рыбу на стол подадут, вроде та самая рыба, какую всегда едали да похваливали. Но тот, кто рыбу поймал, вдруг скажет о ней в минорном тоне, как о покойнике говорят…
— Сеть похожаешь, — сказал Евгении Павлович Исаков, — а в ней какая–то зеленоватая вонючая гадость, целые комки. После сеть не высушить, а и высушишь, она ни на что не годная.
Рыбу на юго–востоке Ладоги погубили агропромышленные гиганты, такие, как Пашский комплекс, птицефабрики — их стоки с массой биогенов, мириадами болезнетворных бактерий. Погубили — не убоюсь этого слова, так скажет всякий, кто вытаскивал сети в Волховской губе и дальше, до Свирепой губы, ближе, до Шлиссельбургской.
Очевидцы рассказывают, после первого выброса птицефабрикой своих отходов по реке Назии сутки плыла кверху брюхом вся рыба, какая была, и форель, и хариус. Миногу ведрами вычерпывали; река стала мертвой. То же и на Воронежке, на других текущих в Ладогу реках.
Ну ладно рыба (без рыбы на Ладоге жизнь не в жизнь), а мы с вами, при наших хрупких защитных средствах «на уровне клетки»? Подсчитано, что масса отходов промышленности, сельского хозяйства, нашего бытования на берегах Ладоги ежегодно составляют по объему половину кубокилометра. Подсчитано также, что только для растворения этой массы уходит весь годовой водообменный фонд, то есть вода, приносимая за год в озеро всеми реками, речками и ручьями. Только на растворение! Все это, вместе взятое, протекает по Неве, обогащается стоками пятимиллионного города и… упирается в дамбу. Пока не было дамбы, вода в Невской губе активно перемешивалась с солоноватыми, прохладными, относительно чистыми водами Балтики. При дамбе перемешивание… как бы это сказать, дабы не обвинили в дилентантизме и огульности?.. затруднено. Это уж точно! Специалисты также подсчитали и то, что при наличном содержании минералов в питьевой воде ленинградского водопровода не хватит и на наш с вами век. Сила не только солому ломит, но и железо.
***
Леща, пойманного Евгением Павловичем, съели, о кем–то погубленной в озере рыбе закручинились. Задались вопросом, кто же виноват в ее погублении. Рыбак Исаков сказал, как о давно решенном, выношенном:
— Главный вредитель — наука. Вон уже дырка в атмосфере от научно–технического прогресса.
Никто не оспорил такую крайнюю точку зрения, за столом воцарилась задумчивость. Не хотелось все взваливать на науку. Мы воспитаны в убеждении примата науки перед чем–либо другим, даже нравственностью. У нас научное мировоззрение. И слава богу! Мало кто углядел грехопадение науки в услужении ведомству. Даже войны, призрак последней фатальной войны мало поколебали в правах государственно–ведомственную науку как первопричину действа. Только экологический кризис во второй половине XX века, осознание прогрессирующего планетарного недуга вызвали к жизни нечто небывалое доселе: спасительное экологическое единение ума и инстинкта в отношении к Природе как праматери, началу начал. По словам Валентина Распутина, «…такой науки, которая является надкрышием, причиной и источником для всех других без исключения, — науки биосферного существования. В ней все над землей, на земле и в земле друг с другом связано и все миллионнолетним родительством Природы выстроено с такой точностью, что всякое нарушение в малом влечет расстройство в большом. Мы склонны считать, что это мы придумали законы поведения между собой, а также между нами и окружающим нас миром — нет, их внушила во имя общего благополучия она, Природа. Мы принялись их нарушать и привели сначала к сбоям, затем к расстройству, сейчас — к общей дезорганизованности громадного биосферного единства. Все друг с другом связано и все друг для друга существует — несоблюдение нравственных установлений повлекло за собой несоблюдение физических, и наоборот, насилие над землей тут же сказалось на духовном облике нашего современника…
Ехать в том же направлении некуда, впереди пропасть. И, кажется, осознаем это, но… для действий другого… Пусть меняет образ жизни другой человек, другое ведомство, другое государство, а мы, соглашаясь с тем, что надо менять, погодим, обойдемся полумерами. И страдая, легче страдать, чем менять».
Мне вспомнилось: поехали мы с главным лесничим Ленинградского лесохозяйственного объединения Николаем Ильичей Абрамовым в наши пригородные леса посмотреть, как вольные ходоки–туристы, пионерлагеря, садоводства, все, кому не лень, превратили леса во вселенскую свалку–помойку. Больно на это глядеть!
Возводим вину за дисбаланс в природе на ведомство, на науку, а сами плюем в колодец; знаем, что пригодится воды напиться, однако плюем, с каким–то самоуверенным свинством: не наше, даже и не соседское, ничьё; за пакость никто не спросит. Главный лесничий пожаловался, что некому охранять леса: лесники большей частью заняты на делянках, на деревообработке, да и мало их, не совладать им с силой вытаптывающих, захламляющих леса горожан. Пригородные леса, отданные для «рекреации», — без должной охраны, хоть сколько–нибудь щадящего режима посещений, без лесокультурных, восстановительных мер (меры предпринимаются, но следы их опять–таки вытаптываются) обречены на угасание. Пригородные леса называют легкими города; так вот, наши с вами лесные легкие поражены тяжелым недугом, нуждаются в экстренном радикальном лечении; в них стали заметны не только затемнения, по и каверны…
А те леса, что подальше… Главный лесничий сказал, что объединение «Ленлес» ведет рубки по берегам рек, текущих в Ладогу, то есть, где легче взять. Лесохозяйственное объединение противостояло, сколько могло, опираясь на правила рубок с соблюдением водоохранных зон. Тогда «Ленлес» предъявил… что бы вы думали? — научное заключение, в котором со всей ответственностью, удостоверенной грифом института, учеными степенями подписавшихся, утверждалось, что почвозащитные, другие природоспасительные функции может выполнять посеянная на месте сведенного леса по берегам рек трава. Вот как бывает: лес с травой уравняли. Когда «наука» на содержании у Минлеспрома…
В тот день (День Военно — Морского Флота) мы вернулись из Кобоны в Новую Ладогу, сходили на братское кладбище Ладожской флотилии; под вечер я заглянул к вице–адмиралу Черокову (загодя испросил разрешения) в новоладожской гостинице.
На мой вопрос о высшем начальстве, о тех, в чьих руках… Ну да, о том, что нынче стало главным предметом всеобщего интереса, вышло из–под запрета… адмирал Чероков сказал примерно так:
— Со Сталиным я лично не общался. По телефону разговаривал, по ВЧ. Жданов говорил обходительно, вежливо: «Будьте любезны, пожалуйста, в первую очередь отправляйте суда с продовольствием». Ну что же, я выполнял. Говоров отдавал приказы глуховатым голосом, каждое слово выговаривал в отдельности, безо всяких эмоций. Член военного совета Соловьев был грубоват, с ним приходилось спорить. Он приедет в Осияовец, на озере тихо, со мной свяжется и кричит: «Почему судов нет под разгрузкой?» А у нас восточный ветер разгулялся, волну погнал. Через час и там у них заштормит. Послать суда значило их погубить. Сколько мы так потеряли! Я поступал по–своему, по обстановке. Про Мехлиса ходил анекдот. То есть действительно был такой случай… анекдотический. В сорок втором году готовили прорыв блокады, прислали танки, а аккумуляторы к ним где–то застряли в пути. Создалось критическое положение: танки даже с платформ не сгрузить. И тут приходит состав с аккумуляторами для Балтфлота. Мехлис — он был представителем Ставки, его приказы выполнялись безоговорочно — распорядился аккумуляторы сгрузить, отдать танкистам. А аккумуляторы — для подводных лодок, массивные, в танки их не впихнешь. Через голову Мехлиса никто не решался действовать: возражений он не терпел. Даже Мерецков… Сама обстановка заставила…
— Из всех командующих фронтами, — произнес В. С. Чероков, — с которыми мне довелось иметь дело: с Говоровым, Мерецковым, Баграмяном, — легче всего было с Баграмяном, он понимал, что у флота своя специфика. Самое благоприятное впечатление у меня осталось от Рокоссовского. Сразу после войны меня направили в Польшу советником по Военно–морскому флоту. Я приехал в Варшаву, явился к Рокоссовскому в кабинет — он был министром обороны. Рокоссовский вышел из–за стола, сел напротив меня, очень просто, доверительно сказал: «Я во флотских делах ничего не понимаю…» До тех пор я такого не слыхивал от высшего начальства, все всё понимали. «Мне бы хотелось, — сказал Рокоссовский, — чтобы я мог вам вполне доверять».
Виктор Сергеевич Чероков говорил легко, без пауз, обдумывания, напряга памяти, только о существенном, не отвлекаясь на частности:
— Тут как–то меня записали на радио — о войне, о Ладожской флотилии. Я передачу послушал: вроде все правильно, но они от себя допустили одну неточность. Звонят мне: «Ну как, понравилось?» Я им говорю: «Вкралась ошибка, лучше бы без нее». Они: «Какая ошибка?» Я им: «Вы сказали: «легендарный адмирал Чероков». Я не легендарный адмирал, мне за войну даже не дали Героя».
Об Алексее Николаевиче Суханове Виктор Сергеевич Чероков сказал так: Он командовал в нашей флотилии кораблем — небольшим, больших на Ладоге не было, — но и не самым маленьким, пригодным для высадки десанта. Суханов был в бою безупречно храбрым. Помню, высаживали десант, в сорок третьем году. У Суханова па корабле отказал двигатель, ветром его понесло под вражеский огонь. Суханов стоял в рубке абсолютно спокойный, только спрашивал у мотористов: «Ну как, скоро?» Спокойствие командира передавалось команде, двигатель починили, задание выполнили.
***
В конце лета 1988 года мы с Сухановым поехали в верховья ладожских рек, остановились в том месте, где Капша впадает в Пашу. На мосту постояли. Суханов сказал:
Надо наши самые чистые, самые красивые реки: Пашу, Оять, Капшу сделать заповедными, запретить всякую рубку леса, всякое сельское хозяйство по их берегам. Топляки выловить. Рыбу беречь, как зеницу ока. Заняться рыбоводством на уровне мировых стандартов, а не так, как мы, по–кустарному. Ведь по этим рекам ладожский лосось поднимается на нерест — царская рыба. Если загубим наше богатство, красоту, что детям, внукам оставим?
Обычное в таких случаях, назидающее: «Уловил мысль?» Алексей Николаевич почему–то на этот раз опустил. Он говорил необычным для него, тихим голосом, печальным тоном, будто пожаловался, что на это святое дело его уж не хватит… Такая царила вокруг непробудная тишина, что каждый звук отдавался эхом.
А поехали мы по весьма прискорбному делу… То есть я поехал все с той же мыслью проникнуть в загадку Ладоги: что сталось с озером? как помочь? кто за что отвечает?.. Уже год как еду, более десяти тысяч километров набежало на спидометре моей «Нивы», а отгадка все так же далеко: концы спрятаны в воду, начал не видать. То есть начала те же, какие можно предположить в общей картине кризиса биосферы. Окончания — увы! — не только предвидимы, но и воочию явны. Суханов поохал по колхозному делу, в связи с повальным замором форели в рыбоводческих хозяйствах на Пашозере, в Усть — Капше — от перегрева воды.
Нынче летом температура воды в отгулочных садках поднималась до тридцати градусов, кверху брюхом всплывала рыба. На Пашозере от полного замора спасли студеные воды реки Урьи, вытекающей из Лукинских источников; в них температура редко бывает выше плюс четырех. В Киришах помог рыбоводче скин опыт. В Усть — Капше… Я видел, как плачет тамошний бригадир рыболовов Николай Николаевич Доркичев. Как не заплачешь — сами пруды копали, форель ростили, как малых детей, денно и нощно пеклись о ней. Нынче капшозерская форель обещала первую прибыль — немалую. И главное — что рыбоводы все местные, из Усть — Канши, Озровичей, Корбеничей, Нюрговичей; успех рыбоводного хозяйства давал им надежду на завтрашний день: не надо сниматься с насиженных мест, больше надеяться яс на что. И такая беда, все пошло прахом.
В одном из прудов–садков на берегу реки Капши отгуливается местный лосось, в Капшс пойманный. То есть поймали икряную матку на нересте; из икры вырастили молодь. Растет лосось медленнее, чем привозная форель, перегрев воды нынче летом вынес (был отход, но незначительный). Приехали мы с Сухановым в Усть — Канту; рыбоводы сошлись в кружок, с опущенными головами и сказать нечего. Алексей Николаевич вместе со всеми попереживал, попенял, впрочем, как бы и без укора:
Надо было холодильник завести, соль иметь в запасе. До Тихвина довезли бы и продали за милую душу. Знаете, что новгородец в старые времена брал с собой в первую голову, когда отправлялся в Ильмень рыбачить? Кадушку со льдом и мешок соли…
Ободрил как в воду опущенных капшозерских мужиков:
— На ошибках учатся.
Сделал целеуказующий вывод:
— Сосредоточим все усилия на лососе. Будем лосося ростить.
Того же мнения и председатель колхоза имени Калинина Е. Б. Панфилов.
Конечно, дело благое… Но можно рассчитывать на успех только в том случае, если дело это поставить по науке, не партизанить, как прежде бывало, да и теперь… Обратиться за опытом к финнам, шведам, норвежцам — у них лососевое хозяйство работает без осечки, а природа такая, как и у нас. Или съездить в Канаду… Хотя известно, что и там у них… многие лесные озера обезрыбели от кислотных дождей. В наших дождях серной, соляной, других кислот ничуть не меньше, чем в шведских, канадских. Это уж точно!
В большом, глубоководном, без какой–либо деятельности по берегам, с-вершенно чистом (одна моторка на все озеро у охотника Володи Жихарева, да и та стоит: нет бензина) Капшозсре в не столь отдаленные времена лавливали лосося, судака, леща, распрекрасную местную рыбу без костей — рипуса, а нынче не поймаешь и окушка. В чем причина? Обратишься за ответом к сведущему человеку — сведущих пруд пруди: Институт озероведения, ГосНИОРХ, Ленрыба, еще всяких прорва — он пожмет плечами, укажет пальцем в небо — кислотные дожди… Каких кислот, сколько, откуда, из чьих труб, при каких Петрах, в какой прогрессии прибывания (об убывании никто и не помышляет) должно пролиться на лоно вод, дабы сгинула рыба? Какова очередность: сегодня в этом озере, завтра в том? Сие никому не известно.
Сколько чего прольется на наши с вами головушки? На сколько хватит наших защитных средств? Вот это надо бы знать и предавать гласности. Ведь прародитель всех позвоночных (и нас с вами), согласно теории эволюции, из воды на берег вышел… Из той самой воды, в которой нынче рыбам небо с овчинку…
Поступил сигнал из Приозерска, от бдительного эколога: роют канаву из Щучьего залива в Дроздово озеро. Раненько утром мы с Сергеем Цветковым и с председателем неформального экологического объединения «Дельта» Петром Кожевниковым помчались туда… Дроздово озеро все так же «благоухало», как год назад, мертвенно–бурой застылостью не наводило на мысль о воде. Озеро не стало меньше, хотя все так же стекало по лотку в Щучий залив его содержимое; к тому, что в нем было, добавляются бытовые стоки города Приозерска.
Правда, уже протянуты трубы от выстроенного здания (целого комплекса) очистных сооружений, в обвод Дроздова, Щучьего — в Ладогу. Очистку обещают самую наичистейшую. Юрий Сергеевич Занин заверяет, что так и будет. Поперек Щучьего залива, в его горловине, возвели каменно–песчаную фильтрующую дамбу, так что залив теперь тоже стал озером.
Перешли по дамбе с одного берега на другой. Мои сотоварищи сунули нос под каждый камень, все замерили, разнюхали. Такие они ярые, совкие, на слово не верящие, несговорчивые, кому–то (многим) неудобные — эти молодые экологи. И все за так, не жалеючи времени, живота своего — по велению совести или еще чего–то такого, первозначащего сегодня — биосферного сознания, биосферной этики…
Об этом совершенно новом понятии: «биосферная этика» — я вычитал в книге Фатея (Ляпунова «Оглянись на дом свой» («Современник», 1988). В ней впервые, насколько мне известно, дается философское, этическое толкование тому, что сталось с нашим сущим миром — усилиями человечества, будь то земля, вода, воздух, космос, природа как страдательный объект человеческой деятельности. Научные реалии и прогнозы, бесстрашие ученого перед истиной облечены в горячую проповедь радетеля за высшее наше с вами благо — жизнь на земле. В предисловии к книге Фатея Шипунова Валентин Распутин рекомендует ее как настольную. Воистину так! Прочитайте — и убедитесь.
Я знал Фатея Шипунова, когда в начале шестидесятых годов он с группой выпускников Ленинградской Лесотехнической академии отправился в Горный Алтай создавать в кедровой тайге единственное — первое — хозяйство, основанное па идее неубывания природы, Кедроград. Судьба Кедрограда описана в книге Владимира Чивилихина «Шуми, тайга…». Идеализм молодых лесоводов довольно–таки скоро был угашен влиятельными чиновниками, энтузиазм унят планово–экономическими установлениями.
Может быть, кто–нибудь видел сериал фильмов Фатея Шипунова «Земля в беде» (на широком экране их не показывали) — крик души по матушке-Волге, до того измученной великими стройками, что и течения в ней не слыхать. На поставленный более ста лет назад поэтом вопрос: «Выдь на Волгу, чей стон раздается над великою русской рекой?» — сегодня можно ответить: стон Фатея Шипунова сотоварищи.
Фатей Шипунов работает в Научном совете по проблемам биосферы при президиуме АН СССР, руководимом академиком А. Л. Яншиным. В издательской аннотации к его книге «Оглянись на дом свой» автор назван «ученым–экологом», без каких–либо степеней и званий.
Так вот, о биосферной этике, как трактует ее Ф. Шипунов: «…этика должна соблюдаться на всех уровнях жизни человека — от индивидуальной до общенародной и общечеловеческой. В самой простой форме принципы данной этики таковы: уважение ко всему живому (и, в частности, к человеку) и уважение к природе, то есть биосфере и ее окружению… Мы стоим на пороге выработки у каждого человека той экологической, а точнее биосферной этики, которая должна определять взаимоотношение человека и среды его обитания.
Биосферная этика настоятельно требует от каждого следующее: действуй таким образом, чтобы вся биосфера и ее окружение составляли цель, а не только средство твоей деятельности… Действуй таким образом, чтобы все живое как носитель организованности природы было целью, а не только средством твоей или нашей деятельности.
Вытекающее отсюда основное нравственное требование заключается в том, чтобы организованность природы была для нас безусловной целью…»
Вода в Щучьем заливе, кажется, одного цвета, запаха по ту сторону фильтрующей дамбы и по эту. В выражении лиц экологов прочитывалось: на дамбу надейся, но как бы не оплошать с «рекультивацией» Дроздова озера. Собственно, ради этого мы и поехали. В постановлении Совмина 1986 года по Ладоге записано завершить рекультивацию в 1988 году. Год на исходе, а поглядеть — и конь не валялся.
В прямой связи с рекультивацией и упомянутая канава… Остановились на перемычке, отделяющей прорву отравы, заключенной в низкие берега Дроздова озера, от Щучьего залива (тоже теперь озера). От Ладоги… Вот она, канава! Не канава — канавища, довольно–таки глубокий ров, можно счесть его ложем канала. С уреза воды в Щучьем начали рыть, дорыли до дороги на перемычке… В копани свежие следы зубов ковша экскаватора…
Здесь я вернусь к событию двухмесячной давности, к предыстории канавы В Доме дружбы шло заседание «зеленых»: экологической комиссии, «Дельты», Ленинградского отделения ассоциации «Мир и экология». «Зеленые» разные: от седовласых докторов до совсем «зелененьких», босиком с улицы прибежавших (дело было в самую жару), с нечесаными гривами на головах, перехваченными тесемками. Председательствовал Юрий Янович Ледин…
Два слова о Ледине… Вы смотрели его фильмы — о котиках на Медном острове, о белых медведях на Врангеле, на Таймыре? Фильмы Ледина уникальны тем, что в них, сверх жизни зверей, отснятой с какой–то семейной доверительностью, явлена еще и жизнь семьи человеческой: мужа, жены, дочки — на севере диком, прекрасном, вдали от сообщества людей. Режиссер–оператор Ледин снимал свои фильмы вместе с женою, дочкой (на Медном острове она еще школьница) и больше ни с кем. Киноэкспедиции семьи Лединых длились месяцы, жили в палатке близ лежбища котиков, на медвежьей тропе… (Да простится мне этот трюизм «медвежья тропа»; не знаю, натаптывают себе тропу белые медведи на Врангеле или шастают по острову кому как взбредет на ум). В экспедициях Ледины обходятся без ружья, без выстрела; рыбу ловят, а больше ни–ни. И ни малейшего страху — на экране все видно (хотя Ледин мне говорил, всяко бывало). Как — помните? — в свое время канадский писатель Фарли Моуэт зиму прожил на севере Аляски рядом с волчьим логовом, засвидетельствовал нам — в книге «Не кричи, волки!» — волчью… коммуникабельность с человеком.
Фильмы Ледина получили главные призы на международных конкурсах. Съездить за границу хотя бы за одним призом его ни разу не пустили, другие нашлись… В полярных экспедициях Ледин проникся чувством слиянности с природой, сыновней готовностью за нее постоять и неколебимым мужеством.
В Ленинграде возглавил отделение ассоциации «Мир и экология», при Комитете защиты мира, в котором председателем поэт Михаил Дудин. Ледии с Дудиным познакомились на полярной зимовке.
На том заседании в Доме дружбы представитель Гипробума докладывал экологической общественности проект рекультивации Дроздова озера, выполненный по заказу Минлеспрома. Главные пункты проекта состояли в том, чтобы верхние слои Дроздова сбросить в Щучий, оставшееся в котловине засыпать торфом, посеять траву. Проект был сходу отвергнут «зелеными» — единогласно. С впечатляющими данными в руках экологи доказали, что добавка в Ладогу массы токсических веществ приведет… ну да, к непредсказуемым последствиям. Ладога и без того тяжело больна. Тем более это недопустимо вблизи водозабора Приозерска… да и Ленинграда. Небезопасным в экологическом отношении посчитали и оставление в почве на дне котловины токсикантов; со временем их отравляющие свойства вкупе ужесточаются…
Предложили провести конкурс на рекультивацию Дроздова озера на принципиально иной основе: озеро изолировать от Ладоги, содержимое выкачать и утилизировать. В Финляндии из отходов целлюлозно–бумажной промышленности изготавливают массу, пригодную для покрытия дорог.
Представитель Гипробума ушел с того заседания неубежденный, обиженный, с решимостью стоять на своем. Однако наложенное на проект — экологической общественностью — вето вступило в силу. Впоследствии проект обсудили на исполкоме Приозерского горсовета, опять–таки зарубили его, официально, записали в решении. Это было летом…
В ненастный предосенний день мы с Сергеем Цветковым, Петром Кожевниковым стояли над канавой, только что вырытой в полном соответствии с тем самым проектом Гипробума, по заказу Минлеспрома. Рыть до Дроздова озера оставалось всего ничего, дорогу перерыть, еще самую малость — и Дроздова озера поминай как звали, схлынет в Ладогу. Так мы стояли над канавой, чесали в затылках. Завязывался детективный сюжет со многими неизвестными: кто рыл? кто распорядился? что за этим стоит? Забегая вперед, скажу, что ответа в тот день мы так и не доискались, хотя искали рьяно: мои молодые сотоварищи в своей экологической деятельности наработали навыки, прыть, нюх детективов.
Первый, к кому мы обратились с нашим недоумением, оказался на месте — главный инженер стройтреста, осуществляющего комплекс работ на побережье у Приозерска, Анатолий Иосифович Гонтарь. Он открестился от нас, как от нечистой силы, сказал, что сегодня из отпуска, ни о какой канаве знать не знает. Да и вообще, что такое канава? Не там вырыли, завтра зароем, на два часа работы.
Тут как раз трестовская не то летучка, не то планерка. Говоренное на ней Цветков с Кожевниковым записали на пленку. После, дома, мы послушали запись — говорили кто во что горазд, ускользала главная нить разговора, о чем идет речь. Что было явным, так это заведомая неприязнь строителей природоохранных сооружений, то есть экологов по роду действия, к экологам умствующим, со стороны. Как будто не об одном печемся: о здоровье Ладоги, о. нас же самих, здесь живущих. «Вы нас в эту историю не впутывайте», — сказало одно из ответственных лиц. Космически далеко еще нам до «биосферной этики»!
…Первый секретарь Приозерского горкома КПСС Владимир Александрович Кармановский стоял на крыльце горкома, моложавый, стройный, подтянутый, красивый, синеглазый, простоволосый, безукоризненно чисто одетый по моде своего ранга. Мы к нему шли гуськом, понурясъ, он ждал нас, внутренне готовясь к неприятному для него разговору. Выслушал, пыхнул сигаретой, окутался дымом, сощурился в полуулыбке.
— Где вы были, ребята, в тяжелые для нас времена, когда завод закрывали? После драки легко кулаками размахивать. Идемте ко мне в кабинет.
О канаве первому не докладывали. Пригласил второго, Александра Васильевича Брежнева, тоже молодого, в очках, крайне настороженного. В самый пик приозерской сшибки Брежнев занял правильную позицию, проявил твердость (Кармановский пришел в горком позже); о канаве он тоже не знал. Приехавший вместе с нами фотокорреспондент щелкал блицем, поставленный на стол магнитофон подмигивал. Секретари нервничали: еще не привыкли к таким наскокам общественности — в безопасных стенах родного горкома.
К Юрию Сергеевичу Ланину я зашел один. Он знал про канаву, однако не выказал какого–либо беспокойства. Может быть, устал человек от уготованной ему роли защитника Ладоги № 1 или знал что–то, чего мы не знали. Он сказал, что если какую–то толику из Дроздова сбросят в Щучий, едва ли что изменится, при фильтрующей дамбе и очистных сооружениях, которые вот–вот введут в строй. А канава — что же? Скорее всего, экскаваторщику дали объем работ, он его выполнил… не в том месте. Нарыли — зароют.
Председатель Приозорского горисполкома Виталий Максимович Степанько был занят на сеансе прямой связи с трудящимися. Мы дождались его, объяснили, в чем дело. Он тотчас подхватился ехать — тоже про канаву не знал. Приехали па ту самую перемычку, еще постояли над канавой… Как–то и говорить было не о чем. Прошелестело кем–то оброненное слово «провокация». Чья? Против кого? Будто в происходящем никто, не взирая на должность, не волен был распорядиться, взять на себя верховенство, твердо решить, что станется завтра с этим озером, этим городом, этим заводом. Местное начальство за что–то отвечало, что–то предпринимало, разумеется, во благо города, горожан. Однако верховодила более сильная рука. Известно чья — Минлеспрома, заказчика, того, кто платит.
Завод при городе или город при заводе? Этот вопрос вопросов нашего социального — и экологического — благоустройства вставал со всей остротой на XIX партконференции, г ним прежде всего обратились трудящиеся Красноярского края к М. С. Горбачеву, во время его поездки туда…
Стоя у края канавы с поникшей головою, председатель Приозорского горисполкома произнес примерно такой монолог:
— Целлюлозный завод закрыли, перепрофилировали производство на мебельное, по многие у нас ведут себя так, как будто ничего не изменилось, пойдет, как шло, а это временное… Кстати, и новое производство не так безобидно для окружающей среды, как принято считать… Все, что строится здесь — на счет Минлеспрома, им финансируется, оттуда и направляется. У нас нет экономических рычагов — сколько–нибудь эффективно контролировать, нет прав. Вот разве частичные санкции через санэпидстанцию…
В обширной публицистике на эту тему с наибольшим, на мой взгляд, здравомыслием высказался Василий Олюнин в статье «Условия нашего роста» («Знамя», № 7, 1988): «Социализм действительно более подходящ для централизованного управления экономикой, и оно совершенно необходимо, тут и вопроса нет. Но централизм удобнее обеспечить не тотальным директивным планированием, а иначе — косвенными, по преимуществу экономическими приемами. Их широко используют в мире. Приведу пример.
Япония первая среди развитых стран приблизилась к экологической катастрофе. Это ведь одна из самых перенаселенных стран, стремительно растущая экономика буквально сживала людей со свету… Случались массовые отравления отходами производства. Сегодня… ничего такого нет. Так что же, население вдруг сговорилось и стало беречь среду обитания? Нет, тут государство взяло дело в свои руки. Допустил предприниматель вредные выбросы, — улетят такие деньги, за которые найдутся охотники убирать грязь. Государство ввело жесткие стандарты на выхлопы из автомобилей и объявило: через пять лет эти нормы вступят в действие. Автостроительные корпорации, хочешь не хочешь, переходят на выпуск машин, отвечающих таким стандартам. Знакомый журналист, побывавший недавно в Японии, говорил: «Наш ‟Москвич» там и квартала не проехал бы». Это и есть централизм управления на деле. А мы все директивы пишем, планы составляем, как спасти Байкал и Ладогу».
На обратной дороге от Дроздова озера в Приозерск, в сгустившихся сумерках, навстречу нам попал бульдозер, посланный зарывать канаву. Мои спутники что–то умолкли, задумались. Слева, скрытая за соснами, молчала Ладога. Если остановиться, выйти из машины, можно ощутить дыхание большой воды.
Год назад я пустился в путь вокруг озера с мыслью поглядеть ему в глаза, по озеро не откликалось, отводило глаза; его взор направлен внутрь себя. Подумалось: раскокаем голубую чашку из сервиза — семейную радость — жалко до слез. А тут в руках у нас божественный сосуд, наполненный животворящей влагой. Рук слишком много, а надобна только одна, исполненная силы и благоразумения.