Теперь следует рассказать о капитанах и именитых людях, которые отправились этим летом в плавание с Гэвином. Из-за того, что тогда жил Гэвин, сын Гэвира, казалось порою, что больше тогда и капитанов-то в округе не было; а это совсем не так.

Йолм Увалень звали человека, у которого были четыре дочки и сын, тоже Йолм, но сын его умер в семнадцать зим, и о нем ничего не рассказывают. Был этот Йолм муж сильный в руках и ногах и в море капитан как капитан, но дома — человек до того добродушный и ленивый, что, казалось, ему все равно вовсе, что станется и с его домом, и с его дочками, и с ним самим. Хоть в тридцатый раз чью-нибудь скотину выводили с его луга, этот Йолм отправлял ее хозяину так же благодушно, как в первый раз. Другое дело, конечно, когда его сердили; но рассердить Йолма никто так и не осмелился. Зато тот, кто с ним не спорил на пиру насчет порядка возлияний и смеялся его шуткам, тот у него все мог отнять, хоть все земли с выгонами в придачу.

Жене следить приходилось, чтоб доброта Йолма Увальня не довела его до беды. Она-то и держала в руках дом, и земли, и работников; женщина она была энергичная и держала все как следует, но до дочек у нее просто руки не доходили. Так вот и получилось, что дочки Йолма — а они собою были красавицы и очень завидные невесты — повыходили замуж, что называется, «как Зеленый Ветер захочет», и так, что перероднили между собой чуть ли не всех именитых людей округи.

Старшая дочка Йолма, сына Йолмайса из дома Йолмов, вышла замуж за Сколтиса, сына Сколтиса из дома Сколтисов, которого зовут еще Сколтис Широкий Пир. А отца его прозывали Сколтис Серебряный.

Сколтисы — очень именитый, очень богатый и очень могущественный дом. Этот дом был именитым, могущественным и богатым уже полтораста зим назад, когда переселился сюда; когда первые поселенцы приплыли к этим новооткрытым берегам, оставив королевскую власть далеко за спиною, по ту сторону моря, на востоке, на материке, — как тут говорят, — тогда самых видных семей среди них было пять: Валгейвы, Гэвиры, Арверны, Сколтены и Локхиры, и еще Трайнов можно к ним причислить, потому как Трайны тоже были столь же имениты, и богаты, и много имели приверженцев, — но их все-таки в здешних краях ставили ниже, потому как скота они почти не держали и все свое богатство имели в кораблях (такое и прозвище у них было — Корабельные Трайны) и жили, можно сказать, одними походами. С тех пор дома Арвернов и Трайнов прекратились, а Сколтены переменили имя и стали называться по имени Сколтиса Серебряного, и случилось это вот как.

Изо всех здешних стихий Хозяину Водопадов меньше всего понравилось жить по соседству с людьми — и чем больше он с ними соседствовал, тем больше ему это не нравилось. Может быть, оттого, что по природе у него такой уж бурный характер; а может быть, от соседства с людьми слишком много человеческого поселилось в нем; ведь ненависть и рознь — это людские свойства, демоны их не знают, как не знают и милости, и любви. Чем только мог Хозяин Водопадов навредить людям — тем и вредил, то и дело какая-нибудь речка или овраг подмывали склоны так, что от осыпи гибли и люди, и строения. Если кого нужда по делу какому-нибудь загоняла к перекатам и порогам, где вода трубит и грохочет, либо забредал кто туда по неосторожности, особенно среди лета, тот и вовсе пропадал, несчастливый человек.

Так про беднягу потом и говорили, что ему, мол, вышло с Водяным Конем повстречаться. А в то время еще и к людскому жилью по ночам стал наведываться в обличий этого коня Хозяин водопадов. Был Водяной Конь огромным жеребцом с громадными копытами и зубами такими крепкими, что подымал он в них человека, как ягненка. То к одному хутору или заимке он приходил, то к другому, и тогда, бегая кругом, трубил гневно, как вода в ущельях, и бил копытами в стены, так что те шатались и сыпалась земля с дерновых крыш, а люди, накрывая головы, дрожали внутри жилища до самого рассвета, слушая, как он ломает постройки на дворе, — и, порушивши стены, утаскивал то овцу из овчарни, то телка из хлева, то работника, заночевавшего там же, в хлеву, — а наутро находили похищенное живое существо на дворе мертвым и без единой косточки целой, а кругом глубокие следы от копыт, точно молотом их вбили, и в них стоит уже вода. Можно подумать, решил он вовсе выгнать людей из этих мест, и даже начало ему это удаваться, а более всего вокруг водопада на севере округи, где буйствовал он особенно; тот водопад так и называют: Водопад Коня.

Тамошние жители стали уж бросать свою пашню, и дома, и овчарни и угонять стада, а кто держался все-таки за привычную землю и не хотел ее бросать, жил (летом особенно) в вечном страхе.

Сколтены с Подгорного Двора, что там, на севере округи, и жили, тоже начали уже из-за Водяного Коня терпеть убытки. Тут, значит, и случилось летом Сколтису, сыну Сколтена, ночевать на хуторе у тамошнего хозяина, Гиртаги, сына Буси.

Сколтис тогда был молодой человек, неженатый, а у Гиртаги проводил время, потому как имел виды на Гиртагову дочку. Уродился он в семье вторым сыном — не старшим и не младшим, старшему ведь достается корабль отца, младшему — дом, а средние перебиваются как знают; так что Сколтис мог себе это позволить.

Гиртаги, сын Буси, как добрый хозяин, говорил ему, что так, мол, и так. Водяной Конь повадился ко мне на хутор, мы ведь живем недалеко от его любимого места, и здесь мы ему особенно не по душе, в прошлый раз чуть двери в сени не проломил, в другой раз, чего доброго, и проломит. Известно ведь: что молодому человеку вдолбится в ум — не отвяжется. И точно: ночью заслышались вокруг дома грохот копыт и трубное ржание; тут Сколтис и подхватился на ноги, да прямо к двери.

— Выйду-ка я, погляжу на это диво! — говорит. — Меня зовут Сколтис Конник. — А он и вправду очень хорошо ездил верхом. — Не бывало еще на свете коня, на которого б я не мог посмотреть!

— Ты мой гость, у меня в доме, — так ему молвил Гиртаги, — и что я скажу твоему отцу? Да видно — чему суждено, тому и быть. Иди, коли свербит.

Конь в это время ломал частокол вокруг двора и от дома был неблизко, и Сколтис вышел из дверей. Темно было так, что только белую спутанную гриву да белый хвост он и увидел, а Конь визжал от ярости и грыз столбы ограды, прыгая и беснуясь, и весь был в пене, как в снегу. Он перекусил кол толщиною в руку, только хрустнуло, и обернулся еще с обломками кола этого в зубах, увидал человека и мотнул головою, так что обломки полетели в разные стороны, и бросился на Сколтиса, как летит вода с камнями с горы.

Сколтис в табунах своего отца наловчился ездить на злых лошадях; он отпрыгнул вовремя и, схватившись за гриву, вскочил на коня верхом. И говорят, что ни одному человеку на свете не доводилось побывать верхом на таком могучем скакуне, как тот. А как дико он заржал, чуть почуял всадника на себе, и чего только ни выделывал, чтоб его сбросить, — даже на землю опрокидывался, и грохот от этого был, как от обвала, но Сколтис успевал вовремя соскочить, а чуть конь поднимался на ноги, уже опять был у него на спине.

И Водяной Конь в ярости понес его прочь, и длилась их бешеная скачка до самого рассвета, а потом с рассвета до полудня, и вся округа тряслась от грохота копыт, и коню так и не удалось убить всадника, но и конь был неукротим. А к полудню он вознес Сколтиса на скалу над водопадом, и оба — конь и всадник — так уж устали, что конь шатался, а у Сколтиса кровавая стояла перед глазами пелена. Он едва сумел разглядеть, какое это место, и, поняв, что сейчас будет, все ж таки сумел соскользнуть на землю в то самое мгновение, когда конь взвился и прыгнул вперед — в водопад.

Дней с десяток прошло, пока Сколтис отлежался после своей скачки, и за это время Водяной Конь не тревожил никого ни в тех местах, ни в соседних. Но Сколтис, сын Сколтена, про него только и поминал. «Такой конь! — говорил он. — Что с того, что он у себя в водопаде? Если он туда уходит, так и я смогу туда забраться; я его вытащу оттуда, а кобылицы для него найдутся, — и не зваться мне Сколтисом Конником, если в моем табуне через год не забегают его жеребята!..» Это и случилось: Сколтис потом получил совсем другое прозвище, так оно и бывает часто с людьми — слова их выполняются, да иначе, чем они думали о том.

Как Сколтис поправился, решил он нырнуть под тот водопад. Говорят, несколько человек ему тогда сторожили веревку, на которой, когда он вернется, хотели вытащить его и добычу из воды. И говорят, что из этих людей только Гиртаги, сын Буси, хоть и испугался тоже, но не удрал и не бросил веревку, когда послышались звуки битвы. Нырнувши под водопад, Сколтис выбрался потом на камни, которые там были, и увидел, что за водопадом в скале есть большая пещера, жилище Хозяина Водопадов, и сам Хозяин был там, но уже не в конском своем облике, а в человеческом — могучий старик с грозным лицом и с пышною белой бородой, спутанной и длинной, и струящейся, как хвосты пены на перекатах. Он поднялся и заговорил, и голос его был точно грохот воды у Сколтиса за спиной.

— Может, ты и успел, — с жестоким хохотом сказал Хозяин Водопадов, — похвастаться, что подержался за мою гриву, но теперь уж поглядим, будет ли кому выйти отсюда, чтоб похвастаться, что держал меня за бороду!

Он схватил Сколтиса, и стали они бороться. Битва была такая, что даже через рев водопада люди наверху ее услышали и удрали с перепугу, решив, что сыну Сколтиса они все одно не понадобятся, потому как пришел ему конец. Но как ни силен был Хозяин Водопадов, понял он, что Сколтис его одолевает и что ему не вырваться, потому как Сколтис держал его крепко. Видя, что иначе никак ему не уйти, он растекся водою, и водя эта прошла у Сколтиса между пальцев да и пропала среди камней. Так Хозяин Водопадов лишился плотского своего облика, и с тех пор он остается таким и притих, и людям много меньше вредит.

Зимою он и прежде спал, и теперь спит. Но летом в водопадах и перекатах слышно и поныне, как трубит конь, по-прежнему охочий заманивать путников, и сбивать их с дороги, и топить на переправах, и порою, когда какая-нибудь речка, раздувшись после дождя, течет бурно и грозно, хлещет вокруг пеною и рушит берега, разбивая постройки и губя скотину и людей, можно увидеть Хозяина Водопадов, как он жестоко хохочет в ее волнах; и глаза его горят; и, как пена, бела его борода.

Сколтис поднял наверх утварь, которою обустроил Хозяин Водопадов свое жилище, когда походить стал на человека, а она была вся из самородного серебра: и столы, и стулья, и сундуки; но не потому из серебра, что богатство, — демоны этого не понимают, — а оттого, что серебро к нему притягивалось, потому как было ему сродни, оно ведь тоже водяного рода.

И после этого Сколтис, сын Сколтена, стал очень богатым человеком, и его прозвали Сколтис Серебряный. Он был, как уж говорено, второй сын, и отец ему выделил землю у Холодной Спины, где Сколтис, как женился, завел хозяйство.

А немного времени спустя, как-то по весне, случилось так, что сорвалась осыпь и завалила весь Подгорный Двор со всеми, кто тогда там был, а случилось это ночью, и погибли и отец Сколтиса Серебряного, и почти все его братья, и много людей из дружины и родичей. Говорили, что это Хозяин Водопадов отомстил тому, кто победил его, да только ошибся и завалил не тот хутор.

Сколтис после этого переехал на старые земли своего отца и поставил там новое хозяйство, не на старом месте — там, после того как расчистили осыпь, воздвигли курган, в котором Сколтис похоронил своих родичей, — а в стороне. Этот хутор называют Серебряный Двор.

Сколтис был человек очень могущественный и со славою ходил за море. И поскольку он совершил такие подвиги и был удачливым человеком, дом его стал называться теперь по его имени, потому что оно еще более известно, чем прежнее, и сулит много удачи.

Сколтисова жена, дочка Гиртаги, сына Буси, родила ему сына и двух дочек, из которых одна вышла замуж в соседнем округе и там жила, а другая в то время была замужем вторым браком за Ганафом Золотая Пуговица.

Сколтис, сын Сколтиса Серебряного, был человек могущественный и очень известный своею щедростью; дом свой он всегда держал открытым, и там было и зимою и летом полно всякого народа: и родичи из любых краев, и близкие и дальние, и странники, и те, кто хотел поступить к нему в дружинники, и кто просто желал погостить. Сколтис всех привечал и готов был кормить всякого, кто только отдавался под его руку, даже многих объявленных вне закона. В молодости он был капитаном, а когда подросли его сыновья, передал им корабль и зажил хозяином на Серебряном Дворе.

Отец его, славный Сколтис Серебряный, умер не так давно, года через четыре после распри Гэвиров с Локхирами, и до последних своих дней был очень уважаемым человеком. Поэтому Сколтис Широкий Пир почитался теперь одним из старейшин в округе. Со своей первой женой, дочкой Йолма, он нажил двоих сыновей, Сколтиса и Сколтена; а двое младших, Сколтиг и Сколтейр, были от женщины, на которой он женился после того, как первая его жена умерла. Все четверо сыновей Сколтиса жили очень дружно и не разъезжались от отца, хоть двое старших и были уже женаты.

Сколтисы любили пышность и блеск, и дом у них был полная чаша, — тут надобно сказать, что все капитаны, конечно, воюя на юге, привозят оттуда кое-какие вещи и обычаи, но Сколтисы южных обычаев набрались больше других; были они весьма горды и не столько войнолюбивы, сколько ценили славу войны, а так — больше всего им нравилось, вернувшись из похода, жить хозяевами над своим хутором и издольщиками, и работниками, и землей, и пировать в своей пышной горнице, и выступать третейскими судьями в разбирательствах между соседями, живущими вокруг их земель.

А чтобы стал их нрав совсем ясен, надобно сказать, что певцов у них в доме было двое, и один — обычный певец, восхваляющий подвиги и походы своих вождей в достойных их стихах. Он был пожилой уже человек, служивший еще их отцу, но молодые Сколтисы не стали бы слушать его советов, даже если бы он и давал их.

А второй их певец был Палли Каша. Был это веселый толстяк, лихой в бою, но куда более знаменитый своим обжорством. И частенько бывало, что, гордясь тем, с какою быстротою умеет Палли сочинять стихи, а заодно и смеясь над ним, кто-нибудь из Сколтисов (обычно старший из братьев) на пиру заказывал ему сложить стихи о следующем блюде, которое подадут на стол, и покуда, мол, он не сложит стихов, не получит своего куска. И к тому времени, когда какой-нибудь жареный кабан был разрезан, восьмистишие о нем бывало уж готово. Палли этот был неглуп и, хоть и балагур, достойный человек, и Сколтисы порою прислушивались к советам и наставлениям в его шутливых стихах и шутливых же речах, но и не переставали над ним смеяться.

С Гэвином в это плавание отправились двое старших, которые уже плавали не раз за море и были достойными капитанами, и еще Сколтиг, что нынешнею зимой только вошел в возраст, и впервые они взяли его с собою. Кроме «змеи», был у них еще и большой «круглый» торговый корабль с припасами, очень хорошо построенный. Снарядились они, как всегда, очень пышно, и именитее и богаче капитанов не отправлялось с Гэвином в поход.

Вторая дочка Иолма вышла замуж за Хилса, сына Моди. Это совсем в другой стороне; ежели Сколтисы были Йолмам соседями, то хутор Хилса — не ближний свет, стоит он далеко на юге, на Песчаниках. Там недалеко совсем до Медвежьей речки, по которой идет граница уже с соседнею округою, место это неспокойное, и граница неспокойная. Люди ведь сюда, на острова, приезжали из разных племен, и каждый, приплывая, селился к своим поближе. Не то чтобы эти племена почитали себя не одним народом, но известно ведь — никто так не ссорится, как родственники.

Вот на север от здешних мест лежат четыре округи: одна — Многокоровье, другая — та, что вдоль Извилистого Фьорда вытянулась, и еще две вдоль берега, который там после Извилистого Фьорда поворачивает к западу, — с ними здешние жители почитают себя заодно. С ними и обычаи общие, и законы одни и те же — потому вся эта область и называется Хюдагбо, Право Хюдага. Раз в три года все эти округи даже собираются на общий сход на Судебном острове и там решают судебные дела между людьми из разных округ, если такие объявятся.

А к югу от Медвежьей речки — там уже Ястакбо, Право Ястака, и обычаи там другие, и одежды другие, и закон другой. А ежели присмотреться — и различий-то этих всего чуть, и никто на них бы и обращать внимания не стал, если б граница по Медвежьей речке была не такая недружественная. Тут из-за выгонов на Плоском Мысу издавна были споры, и далее — по чести говоря — оттого жители Оленьей округи и той, что к югу от Медвежьей речки, Черноболотья то есть, во много большей розни пребывают между собой, чем хюдагцы вообще и ястакцы вообще. А особенно большое немирье было на этой границе поколение назад, тогда-то и выдвинулся род Хилса, так что это совсем недавний род.

Случилось, что однажды летом подул сильный ветер с запада и поднялась буря и выбросила на Плоский Мыс, что на землях Оленьей округи, большого кита, и люди с Черноболотья нашли его и стали разделывать. Видя их лодки, хуторяне с тамошнего берега — он называется Песчаники — послали между собою сборную стрелу и, собравшись в некотором количестве, поплыли к Плоскому Мысу. Было их там шесть человек домохозяев, а с родичами и работниками — человек под двадцать. Из людей зажиточных там были Моди Цапельник и еще один человек, по имени Брист, сын Бурилы. Они приплыли на Плоский Мыс и потребовали, чтоб южане не обходились тут с китом так, точно тот им принадлежит.

Одди Плечистый, сын Интби из Черноболотья, стоял возле головы кита, в углублении, которое он сам вырезал для себя.

— Мы его нашли в общих землях, — сказал он. — А ежели он нам не принадлежит, то уж моей секире принадлежит точно!

Но Брист, сын Бурилы, — а он хорошо знал законы — возразил на это:

— Общие земли-то здесь наши, а не Черноболотья. Это как вещь, что лежит на земле, которую держит кто-то, но которая снаружи ограды: был бы кит в общих землях — бери, кто нашел; был бы внутри ограды — кит того, чья земля, а так — надобно делить его пополам, половина тому, кто нашел, половина тому, чья земля.

Черноболотцы поговорили между собою (без Одди, правда), и Айми, сын Окхори, сказал:

— Я бы на такое толкование сказал: никак не посчитаю, что оно законно! Но мы уж, по доброте, уступим вам из этого кита половину. — И еще он добавил Одди Плечистому, что выбрался из туши и стоял там, на ките, перебрасывая топор из одной руки в другую: — А твоя секира, как мне кажется, уже накормлена — вон сколько напахал!

— Что я напахал, то мое, — сказал Одди. — Ладно, пусть берут половину. Но пусть берут из того, что еще не разделано, так вот.

— Ну да — когда они чуть не весь жир уже ободрали! — заворчал Эйби Лысый с Песчаников.

И заспорили они там вовсю. Люди с Песчаников говорили, что пополам надо делить всего кита — и то, что разделано, и что не разделано. Слово, да другое слово, и дошло до драки. Больше всех там разошелся Одди Плечистый, а Моди Цапельник зарубил двоих и бился очень крепко, пока в него не кинули куском китового мяса так, что он упал, и тогда тот работник Айми, сына Окхори, что сделал это, камнем разбил ему голову. У людей с Песчаников и южан было ведь только «морское» оружие, а у кого топоры повыходили из строя, стали потом биться уж всем, что попало под руку: ножами для разделки мяса, веслами и камнями, и даже китовым ребром работника одного пристукнули. Про этот бой потом было сложено восьмистишие:

А как людей с Песчаников и южан там было поровну, они бились какое-то время и друг друга не могли одолеть. А потом с юга подошли еще лодки, потому что те люди, когда нашли кита, послали за помощью, и те явились вооруженные и людей с Песчаников стали одолевать. Люди с Песчаников пробились обратно к своим лодкам и уплыли. Из восемнадцати человек, которые были там, семеро получили увечья, а шесть были ранены так, что умерли: Моди Цапельник и еще иные. А сын Моди, Хилс, в это время был в Летнем Пути, куда он отправился в дружине Кормайса, сына Кормайса из дома Кормайсов.

Родичи тех, кто погиб на Плоском Мысу, были люди отчаянные — известное дело, приграничники! — да припомнили еще и старые обиды, и стали учинять набеги на хутора в Черноболотье, убивать людей и угонять скот, чтоб отомстить за своих родичей. Черноболотцы в ответ учиняли набеги тоже. Так что немирье росло, и когда Хилс, сын Моди, осенью вернулся домой, вся граница жгла сборные стрелы и точила копья.

Хилс, сын Моди, узнал про смерть своего отца, и ему эта весть очень не понравилась. Он стал учинять на черноболотцев набеги и разорять их земли злее, чем многие другие. Эти набеги у него были всегда удачны, и сам он был отважный человек и перед тем в морских походах у Кормайсов в дружине показал себя очень неплохо. Сначала он нападал на Черноболотье только со своими людьми, из своего дома, а потом, видя, что он удачливый человек и что в набегах своих берет богатую добычу и честно командует своими людьми, к нему стали приставать другие, особенно те, у кого сожгли дом или еще как-нибудь разорили хозяйство, и они должны были теперь искать крова и прокормления, а не только мести. Так у Хилса из тех, кто ходил с ним в Черноболотье, составилась постепенно ватага, которую вскоре можно было назвать и дружиной.

Немирье между округами дошло тою зимой до того, что по весне, на весеннем сходе, Оленья округа объявила сбор войска и сход подтвердил это, трижды прокричав и ударяя ножнами в щиты. Князем выбрали Арверна, сына Арверна из дома Арвернов, которого звали еще Арверн Ярый Ветер.

В войне, которая была потом, Хилс, сын Моди, снова показал себя, и когда сговорили между Оленьей округой и Черноболотьем мир, Хилс уже был одним из шестнадцати «свидетелей мира» со стороны Оленьей округи, а это очень большой почет и легко не заслуживается. По миру черноболотцам должно было заплатить виру за учиненные ими нападения и раны, и люди из Оленьей округи должны были платить тоже, а тот остаток, который их платами не возмещался, Черноболотье выплачивало землей по Медвежьей речке, так что после этого мира граница между двумя округами проходила уже по Медвежьей речке, и Плоский Мыс отходил Оленьей округе весь целиком. Все находили, что Оленья округа себя в этой войне хорошо показала.

Хилс, сын Моди, после этой войны стал известным человеком и богатым со своей добычи в Черноболотье; особенно много у него было скота, а полоняников почти не было — в Черноболотье он никого в плен не брал. Он построил корабль и стал водить свою дружину за море как капитан. Капитан из него получился тоже неплохой, только немного своевольный: когда попадался ему купеческий корабль из Черноболотья, он никогда не предлагал купцам сдаться, а нападал сразу. Поскольку скота у него было много больше, чем нужно для его земли, он занял земли еще — в то время, да и сейчас, по южной границе было много земель свободных, даже на удобьях. А когда он женился на дочке Йолма, тут уж всем стало понятно, что с родом Хилсов, пожалуй, придется считаться.

И точно: к тому времени, когда у него родился сын, Хилс, сын Моди, был уже достаточно знаменит, чтоб позволить себе передать свое имя сыну и, стало быть, основать новый именитый дом. Этот Хилс, сын Хилса, теперь был молодой человек очень достойный и гордый, вот только немного слишком старался вести себя так, как подобает именитому человеку и капитану. Это у него, конечно, нечаянно получалось — по причине того, что Хилсы — недавний род. Его отец незадолго до этого погиб в походе, в котором он и Хилс, сын Хилса, были вместе. Есть красивая «Песня о похоронах в море», которую сложил певец Хилсов, Ранкуги. Там говорится так:

Так описан там погребальный костер, который сложил своему отцу Хилс из захваченной ладьи.

Вот этот Хилс тоже пошел с Гэвином на своем корабле «Остроглазая». С ним вместе плыл его родич и двоюродный брат, Рахт, сын Рахмера из дома Рахтов. Родич он ему был потому, что третья дочь Йолма Увальня вышла замуж за Рахмера, сына Рахта из дома Рахтов. А кроме того, Рахт приходился двоюродным братом и Гэвину тоже, потому что Дайнэн, мать Гэвина, была дочкою Рахта Проливного и, стало быть, отцу Рахта сестрой.

Рахты — чрезвычайно достойный род. Прежде всего, они очень богаты. Они держали всегда много земли, а скота у них столько, что, если этот скот гнать одним стадом, закроет оно весь Раскрашенный Луг; также и в судебных делах Рахты обыкновенно бывали удачливы. Нрав у них был — до того времени, во всяком случае, — пылкий и беспокойный, и они никогда не оставляли морские походы — может быть, оттого, что не успевали, потому как погибали обычно, не доживая до тридцати шести. Ни в одном другом роду не было того, чтоб такая большая часть мужчин умирала славною смертью — не в постели. И еще много можно назвать их добрых свойств, а недостатком их была эта их рахтовская несдержанность. Никто и никогда не видал, чтобы хоть один Рахт плакал от боли или от страха, но вот от горя они могли и заплакать. И как легко они плакали, так легко и горячились. Чтобы ясно стало, каков у них нрав, стоит рассказать вот что.

Строил себе зимою одно время назад Рахт, сын Рахта Проливного, новый корабль. Нанял он для этого корабела; и тут Кормайсы, которые в ту зиму себе тоже строили корабль, приходят к тому мастеру и начинают говорить ему, что хотят нанять его себе, ну, как у Кормайсов водится, с таким нахальством, будто договор его с Рахтом — так просто, пустяковое дело. Корабельный мастер им сказал, что, мол, он уж нанят, а два корабля строить в одну зиму — это две плавучие погибели строить, не иначе, ведь не поделишь одну удачу на два корабля. Ну и Рахт, ясное дело, им сказал, что корабелов всем хватает и нечего всем сразу на одного кидаться, а он своего мастера, мол, не уступит, — тут уже и по закону Кормайсам никуда не ткнуться: и вступные мастеру от Рахтов уж заплачены, и работы начаты. Вот и пришлось Кормайсам убраться, как говорится, с несытым ртом.

Весной, когда ехали на весенний сход, Кормид, сын Кормайса, оказался в одно время с этим Рахтом возле брода через Клеть-Ручей. Место там узкое; Рахт подъехал с одной стороны, Кормид с другой стороны, но Рахт подъехал первым. А Кормид требует, чтоб тот ему уступил дорогу. Рахт, понятно, его не слушает и едет себе.

— Ты, гляжу, и всех корабелов рад бы себе забрать, и все дороги! — заругался на него Кормид и прет со своим конем в этот брод, чуть ли не Рахтову коню в брюхо. А Рахт сходил Кормидова коня плеткой по морде, так что тот попятился, и проехал первым. И это на глазах у своих людей и Кормидовых людей, кто там был, тоже.

А ударить чужого коня, да еще верхового, — очень большое оскорбление, прямо смертельное. И вот, когда воротились люди со схода, Кормид берет свое копье с длинным наконечником, садится на коня и едет к Раскрашенному Лугу. Рахта тогда не было в доме: он поехал поглядеть, как всходит ячмень на его поле, что по ту сторону Косых Холмов. А Кормид встретил работника Рахтов, который там пас овец (наверх, на летние пастбища, их еще не отогнали), спросил у него, где Рахт, тот и ответил. Известное дело, не зря говорится: чем на ум раба полагаться, надежнее уж на гнилую трясину. Кормид едет к Косым Холмам и встречает там Рахта, который уж возвращался, как раз на том месте тропы через холмы, где поворот возле Осыпного Склона. Тропа там такая, что одному только можно проехать.

— Опять мы с тобою встречаемся на узком месте, Рахт? — напомнил Кормид.

А Рахт ехал один, без своих людей. Увидавши Кормид а с копьем, он закрылся щитом, но вынуть секиру из чехла не успел, а Кормид подъехал и кинул в него копье, и удар был сильный, да еще сблизка, так что пробило край щита Рахта, и копье вошло глубоко ему в живот и сбросило с седла. Кормид хотел забрать свое копье, да не мог к Рахту подойти, потому как тот застрял ногой в стремени, и конь Рахта, ошалев от крови, бегал взад и вперед по тропе. Тогда Кормид взял свою секиру и отрубил коню Рахта голову. Их, Рахта и его коня, вместе потом и похоронили. А Кормид поехал к соседнему хутору, чтобы объявить об убийстве.

Соседний хутор назывался Крепкая Заимка, а там в это время был Рахмер, сын Рахта Проливного, с другими молодыми людьми. Он обходил окрестные хутора, объявляя Срок Сбора, — это когда капитан уже окончательно сообщает, что пора тем, кто идет дружинниками с ним за море, сходиться к кораблю.

Парней-объявителей принято угощать, чем найдется в доме, и вообще они этот поход по окрестностям используют для того, чтоб повеселиться, а веселиться им к тому же и по обряду положено. Они едут в лучших своих одеждах, с шутками, как если б ехали на свадьбу, и везут с собою «весеннюю ветку» — ветку тиса, всю перевитую лентами, это ведь весенний праздник, праздник молодости — отправление в Летний Путь.

На Крепкой Заимке им уже вынесли столы и расставили перед домом, и «весенняя ветка» стояла на почетном месте, и вкруг нее — «большие топоры» объявителей, воткнутые копейным концом в землю. Угощение было в разгаре. Кормид подъехал к ним и среди полудесятка ярко одетых молодых людей и хозяев, что тут же пировали, не узнал Рахмера — а может быть, и узнал, да виду не подал. Он подъехал к столу и, не сходя с коня, объявил об убийстве, а еще он начал хвастаться, рассказывая, как все это было, и, между прочим, сказал — а это вранье, — что когда Рахт его увидел, то стал поворачивать коня, чтоб сбежать. А Рахмер сидел в дальнем конце стола; и при этих словах про его брата он покраснел и крикнул:

— Последний раз ты солгал, Кормид! — Подхватился с места и выдернул из земли свой «большой топор», и ударил им Кормида так, что топор разрубил тому голову и он умер.

Все говорили, что Рахмер очень хорошо отомстил и поступил достойно, и что он, как видно, удачливый человек, если Кормид вот так, сам к нему пришел. Но все-таки, говорили, он поступил бы еще лучше, если б сначала дал Кормиду досказать все, что тот хотел, до конца и нахвастаться вдоволь, чтоб было видно, что это не горе Рахмеру ударило в голову и не горячность, а что он исполняет долг свой родича.

Кормайсы из-за этого убийства обозлились, конечно, но дальше дело не пошло. Да оно и любой суд признал бы, что эти два убийства равны друг другу.

Этот-то вот Рахмер и был отцом нынешнего Рахта; он еще не старым погиб в заморском походе, как и его отец, Рахт Проливный, а жена его, дочка Йолма Увальня, ненадолго его пережила, так что Рахта, сына Рахмера, вырастила его бабка, жена Рахта Проливного, Якко Мудрая. Это была очень достойная женщина и такая уважаемая в округе, что не нашлось бы ни одного человека, который знал бы, что можно о ней сказать плохого. Она так вела хозяйство, что Рахты по-прежнему были очень богатым домом. А нравом она была женщина спокойная и сдержанная, и Рахта она вырастила так, что все признавали, мол, умен он не по годам, нрава покладистого, и все его любили.

Но все-таки он тогда ведь был еще очень молодым и первый раз пошел за море, так что дружины своей у него, почитай, еще и не было. Поэтому он пошел с кораблем Хилса, сына Хилса, которому его поручила Якко Мудрая, его бабка. То был первый их совместный поход, и впервые тогда прозвучали вместе два имени — Хилс и Рахт, которые потом упоминают рядом столько скел, что называть стали люди двоюродных братьев — Йолмурфарас, внуки Йолма.

Так уж устроены люди: если при имени Гэвина им вспоминается только один Гэвин, то и внуками у Йолма как будто были только эти двое, а прочих и не было совсем.

Вдобавок к «Остроглазой» был у них в том походе и корабль-однодеревка (а это значит — киль из одного дерева), но людьми они не делились, почитая, что это все как бы одна дружина.

А младшую свою дочку Йолм Увалень выдал замуж за человека такого, как будто бы нарочно подбирал — чтоб нравом был точь-в-точь как тесть. Этот Долф, сын Фольви, долго с ним плавал и стал в дружине у Йолма главным его помощником, а потом и родичем. Йолм принял его в свой род, дал по такому случаю пир, какой полагается, со всеми обрядами и словами, а как сын его к тому времени уже умер, то дом свой и хозяйство Йолм по смерти оставил младшей дочке с зятем. Долф Увалень был человек тоже достойный и плавал заодно с Гэвином уже не первый раз, а третий.

В этот поход он отправился с племянником своим, Фольви, сыном Кроги, потому как его собственный сын, Моди, сын Долфа, еще не вошел в возраст. Тут Долф Увалень тоже был похож на тестя своего, Йолма Увальня, — тот вот точно так же до старости, чуть дело к лету, встряхивался и отправлялся за море, как он говорил, «повыбить пыль из своей шкуры». Рука у него была тяжелая, а сердце легкое; да, очень достойный был человек.

А вот родич его, Йолмер, сын Йолмера, сына Йолмера, был человек уж никак не достойный. Что поделать, случается. Склочник он был, как и его отец, как и его дед, из-за склочности-то своей этот дед и отделился от семьи и стал жить врозь. Кого только Йолмер знал, так с тем и не ладил, а с Долфом не ладил больше всех. Да только уродился он таким человеком, у которого, как говорится, за дымом огня-то и не видать.

Настоящего вреда от него никому не было, потому никто его и не трогал. Уж Долфу он сколько грозился втихомолку и какие-то наговаривал на него поносные слова (да только, зная, какой сварливый дурак этот Йолмер, никто их не слушал), а всего и хватило его, что однажды убить у Долфа двух работников в поле. Долф виру за них требовать не стал, а тот не предлагал виры и вообще ходил после этого дела несколько дней, прямо раздувшись от гордости.

Долф Увалень по благодушию своему на него не обращал внимания, а жена Долфа, как говорят, замять даже постаралась это все: ей очень не нравилось, что вот уже три поколения две ветви одного рода в таком пребывают разладе.

Удивления достойно, что этакий человек вздумал отправиться за море с Гэвином вместе — как это он согласился с Долфом Увальнем рядом стоять? — но еще удивительнее, что Гэвин его принял; а впрочем, все уж привыкли, что от Йолмера с его вечным бурчаньем себе под нос никакого даже и вреда быть не может. Все одно ведь будет лезть, и лезть, и лезть, и жужжать над ухом, как конский слепень, что, мол, его нарочно затирают; все, мол, против него строят козни; не дают, видите ли, ему примазаться к чужой славе; всем можно, а ему нельзя? — ну и пролезет ведь в конце концов, ни у кого терпения не хватит, махнут однажды на него рукой — пусть, мол, какая, мол, разница. У Йолмера было суденышко на двадцать весел, и — надобно отдать ему должное — купеческие корабли он пощипывал совсем неплохо.

Вот так широк был поход Гэвина в то лето, и так огромна была его слава, что даже и человек вроде Йолмера решил, что он себя обездолит, если останется в стороне. И даже Кормайсы пошли вместе с Гэвином — все трое, Кормайс, Кормид и Корммер, три братца, на своей «змее» да еще с однодеревкой на шестнадцать весел.

Про Кормайсов говорить нечего — они все как на ладони. Люди они жадные и хищные, живут себе на своем Урманном Дворе, по соседству с Локхирами, и первое время с ними враждовали, а потом, два поколения назад, породнились, когда дочка Кормайса вышла замуж за Локхира. Это уж совсем по пословице: породнился ворон с ястребом. Каковы бы ни были Кормайсы с чужими, а своим они верны, и с Локхирами они всегда были заодно с тех пор и даже теперь во всем их поддерживали.

Ежели и они отправились в море с человеком из дома Гэвиров за вождя, так только из-за добычи, а они этого и не скрывали. Уж, кажется, и без того богаты — так нет, всегда надобно им еще. Хотя, конечно, они и расходуют немало — на виры за убийства или увечья, которые Кормайсы платят направо и налево, потому как сдерживать себя в этом не привыкли. Злопамятный они к тому же и злоречивый народ.

А кроме того, ради такого случая, как нынешний поход за море, решили отправиться в Летний Путь даже и люди, что иначе никак бы этого не сделали. Купцы из деревни снарядили для Гэвинова похода большой «круглый» торговый корабль с припасами, причем приказав настрого корабельщикам на нем ни в какие драки не в лазить (не так, как частенько поступают в подобных походах «круглые» корабли), только перевозить припасы, и ничего больше. На доход они и без того рассчитывали порядочный.

Отчаянные парни из рыбаков, кто хотел поглядеть на подвиги, тоже собрались вроде как в дружину — благо среди них были и такие, кто ходил уж за море чьим-нибудь дружинником, — и отправились с Гэвином на шестнадцативесельном корабле. И Хюсмер на своей однодеревке в двадцать весел тоже с ним поплыл вместе. Этот Хюсмер, сын Круда, стал как бы даже капитаном вот из какой причины.

(Капитан — слово, к этому званию лучше всего подходящее: главное в капитане — то, что у него есть корабль, и на своем корабле он такой же хозяин, как капитан судна на богатом юге; настоящий перевод с языка, которым говорят тут, на северных островах, — «предводитель людей» — никому ведь ничего не скажет. А еще капитанов называют «морскими князьями», но это уж просто лесть. Ведь настоящий князь — это предводитель ополчения, которого выбирают, когда округ ведет с кем-то войну, — вот Арверн Ярый Ветер целый год был князем. А капитана выбирает себе не ополчение, а всего-навсего его дружина. И он предводитель своей дружины в море, и потом на суше капитан — всем им голова. Чтоб быть капитаном, немалое нужно: и имя, и удача, и чтоб люди пошли за тобой, и чтоб морские демоны и боги войны были к тебе благосклонны. И званием этим не бросаются, и, если человек из недавнего рода или совсем неродовит, еще долгонько о нем говорят: «Ну, он вроде как капитан». Есть такое даже слово: имовалгтан — «как-бы-капитан»; и Хюсмера тоже так называли.)

Тем самым штормом, из-за которого потонула пиратская «змея», что увозила Ивелорн, еще один корабль из той же пиратской флотилии выбросило на Горелый Остров. Горелым он называется, наверное, оттого, что там словно выгорело все — ни деревьев там нет, ни травы почти, — одна скала голая. Там эти пираты и застряли. В корабле у них была пробоина, и вот они какое-то время жили там, чинили корабль понемногу, жгли плавник, ели свои припасы, какие оставались, и держаться старались незаметно и с морской стороны острова, чтоб здешние жители их не увидели, потому как если бы увидели и явились на остров в большом числе и с оружием, было б пиратам худо.

А как починили они свой корабль, то сели на него и поплыли прямиком к ближайшему хутору поживиться чем можно, оттого что припасы у них вышли. Ближайший хутор там был хозяйство вот этого Хюсмера, в месте он стоит одиноком, на отшибе, с одной стороны лесом прикрыт, с другой тоже лесом да Колдуньиным Мысом вдобавок.

Пираты и думали, что там они смогут похозяйничать и уплыть незаметно. Была уже осень, и здешние корабли вернулись домой, так что могли отправиться за пиратами в погоню.

Вот они и подплывают и прямо на берегу встречают Хюсмера, сына Круда. Он их увидел и сразу понял, что сборную стрелу по соседям посылать уже поздно. Тогда он им сказал, что он-де гость на этом хуторе, а хозяин и хозяйка отправились-де к родичам и их дома нет, и пригласил тех пиратов на хутор, мол, там и поесть чего наприпасено, и браги наварено. Еще много шуток было между ними, что вот, мол, какой веселый гость — приглашает на хутор без хозяев, как видно, такой гость, что и при хозяевах сам себя угощает.

Короче говоря, привел он их к себе на хутор, расположились они там как дома, Хюсмер их напоил и накормил до отвала, уложил их спать потом в гостевом сарае да и поджег сарай, и пираты там сгорели, и кое-кого, кто пытался выскочить, Хюсмер и его люди зарубили. Всех пиратов там было две дюжины человек, на корабль это немного, да ведь их еще прежде Арверн со своими сыновьями проредил порядком.

После этого Хюсмеру достались их корабль да еще часть добычи, что была на нем, — а это было немало, на хуторе Арверна пираты хорошо поживились. Возвращать это было, почитай, некому, ведь Арверн, и сыновья его, и родичи защищались до последнего. Когда пираты на них напали, не рассчитывали, должно, застать кого дома, да Арверну, сыну Арверна Ярого Ветра, после распри Гэвиров и Локхиров походы были невмоготу, а сыновья не захотели оставлять его одного; но, даже и наткнувшись на самого Арверна с его дружиной, пираты не захотели отступать, упорный были они народ, — и говорят, что в их упорстве отчасти тоже была повинна красота Ивелорн. Так что Хюсмер, сын Круда, рассудил, что может оставить эти деньги себе, и еще он подумал и решил, что мореплавание, как видно, — занятие выгодное. И он сговорился с кое-какими соседями, а был он теперь известен как человек удачливый, и нашлись такие, кто отозвался на его клич.

Эти семь зим, что прошли с тех пор, он нападал на купеческие корабли тут, на островах, а все больше в Ястакбо, сперва на корабле, взятом у пиратов, а потом ему так везло, что взамен старого он и собственный корабль построил. Прежде он был человек нрава скорее мирного, а со временем так разохотился, что вот решил отправиться вместе с Гэвином далеко на юг, к тем островам, где (как говорят) не бывает даже зимы.

А из тех настоящих капитанов, что пошли в поход с Гэвином, еще надо в первую очередь упомянуть Дьялверов — их было двое, Дьялвер и Дьялвис, родные братья, да еще с ними их родич Ганейг, сын Ганафа Золотая Пуговица. И большой «круглый» корабль у них тоже принадлежал Ганафам.

Ганафы — это, конечно, большею частью купцы, но они люди богатые, а при таком родстве, как Сколтисы, с одной стороны, и Дьялверы, с другой стороны, они и вовсе стали уважаемым домом. Дьялверы ведь в то время очень разбогатели, потому как, раз Арвернов больше не было, именно они стали брать деньги со всех кораблей, что проплывают мимо Капищного Фьорда, а Дьялверы там и живут возле берега, чуть севернее острова Ивелорн. У Ганафов в то лето стало уже два торговых корабля: один они для похода с Гэвином нарочно построили, а на другом, старом их корабле Ганаф, старший сын Ганафа Золотая Пуговица от первой его жены, отправился в торговую поездку.

А кроме того, в то лето только один именитый человек поплыл за море для торговли — всех прочих соблазнил поход Гэвина; но этот один был Валгейв, сын Валгейва Глашатая, а более уважаемого рода, чем Валгейвы, нет в здешней округе. Ведь это они первыми приплыли сюда и первыми поселились, и, как прежде славились они доблестью, уже три поколения славились еще и миролюбием, и мудростью — больше, чем кто-нибудь еще. И уж четвертый срок подряд Валгейва Глашатая выбирали на сходе Глашатаем Закона, а это уж, как-никак, что-нибудь да значит.

Еще надобно упомянуть Элхейва, сына Элха Кольца, Гэвинова родича, а точнее, бывшего родича, потому что Идиль, сестра Гэвина, та, что вышла замуж за Элха, сына Элха Кольца и Элхейвова брата, погибла, когда Локхиры сожгли хутор Элхов. Элхи очень пострадали в той распре. Ведь они связали свою судьбу с Домом Щитов, но если такой могучий дом, как Гэвиры, еще смог выстоять в такой беде, то для Элхов та распря оказалась просто разорением. Но все равно нельзя не сказать, что это очень достойный дом и древний, хотя очень знамениты они никогда не были. У них не было в то время средств снарядить свой собственный корабль, и Элхейв пошел на корабле Гэвина — командовал его второю «змеей», именем «Лось». Он был человек красивый лицом, спокойный и скромный, а главное — очень надежный.

Ну и еще был корабль, на котором плыли Борн, сын Борна, и его родич Ямхир, сын Ямера. Эти были не настолько богаты, и, по чести говоря, им пришлось сложиться, чтоб снарядить себе корабль. Но они, Ямхир особенно, никогда б этого не показали, — нрав у Ямеров заносчивый не по средствам, в тех краях говорят: «горд как Ямер» — это значит, например, если не нашлось у тебя денег, чтоб купить дорогую лошадь, говорить, что она для тебя, мол, недостаточно хороша. Кроме того, задиры они и в любую драку бросаются, как на праздник. Ямер Силач, старший брат Ямхира, был в то время объявлен на три зимы вне закона в этой округе и уехал, а то бы и он наверняка с Гэвином пошел. Вот что с ним случилось.

Недалеко от берега, возле Трайнова Фьорда, есть островок, что называется Олений остров. Когда Валгейв Могучий привел сюда свои корабли, он первым увидел этот островок и на нем оленя. И он решил, что дичью эти края богаты и, стало быть, можно здесь жить, а остров назвал Оленьим. Берега у этого островка очень крутые, а наверху растет трава. Окрестные жители привозят сюда свой скот и отпускают пастись, и так здесь скот ходит все лето, даже и без пастухов. Тут держат свой скот Ганафы и Ямеры, а всего доли в этом островке примерно у дюжины семей.

Две зимы назад Ганафы на Оленьем острове откармливали быка для Осеннего Пира. Перед пиром молодые люди, Ганаф с Ганмером, отправились на лодке забирать своего быка. А возле островка они увидели лодку Ямера, который тоже приехал забирать свой скот для Осеннего Пира. Они с ним заговорили и, между прочим, сказали, почему бы ему не показать, мол, свою силу — помочь им стащить в лодку быка. А он и рад: Ямера недаром ведь прозвали Ямером Силачом. Он их спросил, что они выбирают: тащить ли быка за веревку или подталкивать сзади. Тропа с Оленьего острова спускается узкая, и откормленного да еще ленивого быка иначе, как вот так, по ней не спустишь. Ганафы отвечали, что они лучше будут подталкивать. И вот Ямер взялся за веревку (а люди их внизу держали лодки с овцами); а бык уж такой удался — не идет ни в какую. Замаялись они уж совсем, пока спустили его на треть тропы. А там бык и вовсе застрял: стоит и уперся. Ганафы его толкают да ругаются, а он — ни с места.

Тут Ямер обозлился окончательно и дернул во всю свою силу, да еще и Ганафы толкнули, — бык споткнулся и полетел вниз с обрыва, а не успей Ямер отскочить, так и его бы туда сшибло. Бык разбился, конечно, а Ганафам это очень не понравилось. Пропало ведь мясо — нельзя скотину, если она убилась, подавать к праздничному столу. Да еще вдобавок они уже разозлились, пока его тащили.

— Ты что же это, — сказал Ганаф Ямеру, — размахался как попало? Смотри — все твои дела!

И он указал вниз с тропинки, на которой они тогда стояли. Поглядел туда Ямер — камни да камни, да щебенка еще по ним сыплется, да возле воды на мокрых камнях темное пятно — бык, и заругался на Ганафов:

— Из-за вашей ленивой скотины я сам чуть туда не загремел!

— Это верно — бык был наш, — сказал ему Ганаф. — А теперь что — воронам его оставить, пусть расклюют? От твоей помощи одни убытки. Плати теперь нам за этого быка.

А они, между прочим, тоже отчасти виноваты — сами ведь быка толкнули. Ямер, конечно, не мог сказать, что для его семьи лишний раз заплатить такие деньги — слишком большая трата.

— Немудрено, что вы все на плату сводите, — отвечал он. — Вы ведь всем горазды торговать, хоть быками, хоть братьями, хоть чем придется.

Это он намекнул, что поколение назад, когда убили Ганейга Краба, брата Ганафа Золотая Пуговица, отец его Ганаф Богач с родичами взял за него виру. Таких слов Ганафы уж вовсе не стерпели и схватились за свои топоры, и тут снизу уж бегут по тропинке трое работников Ганафов, что были с ними вместе. С Ямером было всего двое людей, но удальцы под стать своему хозяину, — глядь, и они тут как тут, бегут впереди Ганафовых людей. А вообще-то они не знали еще, что происходит, только видели упавшего быка (день был ветреный — разговора не расслышишь) и бежали все вместе. А уж как подбежали и увидели Ганафов со злыми лицами да с рукоятями топоров в ладонях, враз его люди оказались у Ямера за спиной.

— Это вы, — сказал он Ганафам и усмехнулся, — видно, ограбить меня собираетесь? Ну да, конечно, а то иначе вам денег за свою скотину и не видать.

Тут Ганмер (он был погорячей брата) стал подбивать своих людей, чтоб они нападали, а Ямер велел своим прикрывать его спину. Подступили они друг к другу и стали биться. Щитов ни у кого не было, и ран оказалось много, хоть вооружены они все были кое-как. Одному из людей Ямера сразу же разрубили бедро, и он упал. А второй, хоть и стоял выше нападающих и, стало быть, ему было легче, должен был отбиваться один от троих. Ганафы так разгорячились, что у Ямера не было никакой возможности обернуться.

И вот тут пришло такое невезение, что человек Ямера наступил на неверный камень, тот у него повернулся под ногой, он свалился, и тут же ему расшибли голову. И Ямер остался один против пятерых, хоть эти пятеро и были уж ранены кто как. Увидел он, что должен спасать свою жизнь, прыгнул к камню возле тропы, стал к нему спиной и некоторое время еще отбивался, но это уж потому, что они не могли напасть на него все вместе, да и один из раненных людей Ганафов все слабел и очень скоро отошел и сел в сторонке. У него был рассечен бок чуть повыше живота, у этого раненого. И все они очень устали.

— Поглядим, возьмут ли за тебя виру, — сказал Ганаф. — При вашей нищете всякие деньги хороши.

А Ямер только засмеялся, не разжимая зубов.

Он еще какое-то время бился, и Ганафам казалось, что он слабеет. А потом он вдруг кинулся вперед и стал пробиваться наверх, чего от него никто не ждал (если бежать — так вниз, к лодкам), и с такою яростью, что пробился-таки, сбив Ганмера на землю и перепрыгнув через его тело. Он выбежал по тропе наверх, а Ганаф со своими людьми бежал за ним, хотя они уже, можно сказать, не бежали, а ковыляли; теперь они уже не сомневались, что Ямер от них не уйдет. А он подбежал к такому месту, где обрыв отвесный, и прыгнул в воду.

Все подумали, что он утонул, а если и не утонул сразу, так все равно не доплывет до берега. Тогда Ганаф со своими взяли Ямерову лодку и того из людей Ямера, что был только ранен, перевязали кое-как свои и его раны и заговорили их, затем сели в лодку и поплыли к берегу, ведя вторую лодку за собой. Все они были слабы от ран и гребли медленно. Говорят, Ганаф сидел на передней скамье, а перед ним в носу лодки лежало тело его брата. Они были от разных матерей, но все-таки жили очень дружно. И время от времени Ганаф повторял, кривясь так, точно топор Ямера рассекал ему ногу еще раз:

— Вот мы и съездили к празднику.

А Ямер был очень хороший пловец и добрался-таки до берега, и даже раньше, чем они доплыли до дому, и в прибрежном хуторе объявил об убийстве. Есть люди, что этому не верят, ведь плыть-то ему было почти час, и в холодной воде, и еще раненному, хотя почти все его раны не тяжелые были, прямо царапины… В этом ему повезло, и говорят, что он, мол, на самом деле прицепился к своей лодке, которую Ганаф вел за собой. Но это не так, и вот доказательство: сначала Ямер явился на хутор У-Пастбищного-Мыса (и напугал хозяйку чуть не до полусмерти, мокрый весь, огромный и в водорослях, прямо демон морской), а уж потом лодка Ганафа прошла мимо, и хозяйка это могла подтвердить.

Об Ямере Силаче с этого дня стали говорить, что он, как видно, человек удивительный, хоть и с несчастливой судьбой. Ведь Ганафов он так задел этими своими словами насчет торговли братьями, что ни о какой вире и ни о какой мировой они не повели бы и речи, а сразу подали дело в суд.

Те слова насчет виры за Ганейга Краба были им тем более обидны, что винить их за это дело никак нельзя.

Все ведь как вышло: однажды зимой устраивали в Пашенной Долине игру в мяч. Съехалось в Пашенную Долину много народа, и посмотреть, и поиграть; и Ганейг Краб там был, и его поставили играть против молодого Биклайса, сына Биклерна, родича Трайнов из округи Многокоровье, что у них гостил. Игра себе идет как идет, и тут Ганейгу, что пытался оттолкнуть Биклайса от мяча, попадает битой Биклайса по голове. Ну, дело обыкновенное, чего в игре не бывает. Играют дальше. Играют, играют, Биклайс бьет по мячу, мяч вылетает и точно Ганейгу в лоб, тот даже на землю сел. И что ему с того? Посидел, вскочил и играет себе.

А через несколько дней люди начинают говорить, что Биклайс, мол, тогда попал в Ганейга нарочно. Из-за того, мол, что очень уж удачно Ганейг мяч от него все время уводил. И начинают посмеиваться: Ганейга, мол, побили на глазах у всех, у целого поля зрителей, а он ходит, вроде как все готов стерпеть. Ну конечно, мол, какое у купцов понятие о чести. И если так пойдет, скоро придется звать его уже не Ганейг Краб, а Ганейг Битый.

Слушал он это, слушал, через месяц поехал и убил работника Трайнов, когда тот в лесу рубил хворост. Его отцу, Ганафу Богачу, это не понравилось, и он сразу поехал и уплатил Трайну виру за его работника. И вроде бы все в порядке.

И тут люди, наоборот, начинают говорить, что Ганейг, мол, вот как хорошо себя показал и отплатил Трайнам за тот удар с лихвой, ведь Биклайс — их родич и у них живет, так что все здесь по чести; он-то им заплатил и даже переплатил, а Трайны эту лихву и не думают возвращать. Как бы не оказаться им заботящимися о своей чести даже меньше, чем купцы Ганафы, которые долги всегда возвращают… Известное ведь дело: на сто умных людей всегда найдется один злоречивец, который всех бы рад грязью облить, и умные-то молчат, а эти как раз вот языком болтают.

И некоторое время спустя Биклайс, сын Биклерна, и Трайн, сын Трайна, тот, что потом стал побратимом Гэвиру Поединщику, отцу Гэвина, никому ни слова не сказав, берут свои мечи, и щиты, и шлемы, садятся на коней и едут к хутору Ганафов. Ганейга Краба они встретили возле дома, наткнулись на него, когда он частокол осматривал — что там пора чинить.

— Против работников-то ты силен, — сказал ему Трайн, сын Трайна. — А как будет с людьми именитыми да при оружии?

— Ежели дадите мне сходить домой за мечом — посмотрим, как будет, — ответил Ганейг.

А они сказали, что пускай идет да поскорей возвращается. А когда Ганейг брал оружие, то наткнулся на одного человека по имени Кьяллаф, сын Кьяллида, который у них тогда жил. Он Ганафам был не родич, а так просто жил, проездом. И пришлось ему, конечно, объяснить, зачем вдруг меч. Тот был человек отчаянный и сразу загорелся — идти с ним заодно. Взял свое оружие тоже, и они пошли вдвоем.

Трайн с Биклайсом уже спешились, и Трайн осердился, увидя еще одного человека.

— Ты б еще всю команду своего корабля сюда притащил! — сказал он Ганейгу.

Но Кьяллаф им назвался, и они согласились, что он имеет право вмешаться в эту драку, если уж хочет. Тем более что он все равно бы не ушел. И стали они биться тут же, возле частокола, на снегу. Бились порядочно времени, и вот Биклайс одним сильным очень ударом разрубил Ганейгу почти весь щит ниже рукояти, а следующим ударом попал ему в бок, и рана оказалась смертельной. Видя это, Трайн сказал Кьяллафу, с которым они уже пару раз слегка ранили друг друга:

— Хватит! Я б предпочел, чтоб ты ушел и позвал кого-нибудь, если не хочешь оставлять его здесь.

И тот согласился, что, пожалуй, и вправду так будет лучше. Потому что он-то в это дело полез только из любви к дракам, и зла на них ему держать было не с чего. Он понес Ганейга в дом, зажимая ему рану, но все-таки раньше, чем его доставил туда, Ганейг умер.

Старый Трайн Корабельный тоже, как говорят, был очень недоволен этим делом. Он приехал к Ганафам сам и привез полную виру серебром, и Ганаф Богач принял ее, и больше между домами Трайнов и Ганафов убийств не было.

И вот теперь Ганафы повели свою тяжбу против Ямера Силача с таким напором, чтоб меньше чем объявлением вне закона дело не кончилось. Они заручились поддержкой многих именитых людей и на сход к суду привели очень много своих приверженцев, всех при полном оружии, хоть и с зашнурованными ножнами, как на сходе положено. И Дьялверы пришли с ними вместе, тоже вооруженные и со своими людьми, да еще и Сколтисы тоже. Говорят, что Нун Гордая, дочка Сколтиса Серебряного, которой Ганмер был старший сын, поехала перед тем к Сколтису Широкому Пиру да прямо ему и сказала:

— Ты так и будешь позволять, чтоб убивали сыновей твоей сестры?

А сын сестры — очень близкий родич, почти такой, как собственный сын. Сколтис не мог уж остаться в стороне, раз до этого дошло. Вот так и получилось, как говорят: сила всегда права. Ведь по праву-то вовсе не следовало Ямеру быть объявленным вне закона. Это же Ганафы первыми напали на него.

Ганафы требовали объявления вне закона на всю жизнь, но Ямеры защищались упорно, как могли, и они тоже ведь были не без поддержки: и Борны были на их стороне, и Кормайсы, но это уж потому, что у Кормайсов со Сколтисом Широким Пиром давние счеты. (Он, видите ли, у них певца переманил. На чужих мастеров они всегда рады позариться!) И удалось сбить это дело до «короткого» объявления вне закона на три года, тем более что Ямер Силач уже был, можно сказать, на корабле: ожидал в Гусиной Бухте, где один купец, который торговал там, согласился взять его на борт, коли придется уезжать. Ямеры заплатили за него положенную виру — одну меру серебра, — и он тайком уехал. И вот так получилось, что в скелах о походе Гэвина тем летом о Ямере Силаче ничего не рассказывается.