В начале зимы мощные циклоны раз за разом обрушивались на приволжские степи, таща за собой плотную низкую облачность, туманы, обильные снегопады По всем законам летной жизни полеты нужно было отменить, но на фронте свои законы, а под Сталинградом слово «нельзя», кажется, совсем нами было забыто. Но от неба пощады не жди… И оно не замедлило с местью!

Первого декабря десять самых опытных экипажей, взяв техников для подготовки самолетов, вылетели на аэродром Эльтон для выполнения боевого задания На подходе к озеру нас встретил снегопад. Кое-кто успел проскочить и сесть у Эльтона. Шесть машин, в том числе и экипаж Щуровского, в котором летел я, вынуждены были возвращаться к себе в Балашово. Текла под крылом серая, укрытая снегом степь, терялся в тумане горизонт. Штурман все тревожнее вглядывался вперед — погода по маршруту резко ухудшалась. К Балашову подошли в сумерках и в снегопад. С трудом, каким-то неведомым чутьем Щуровский угадал аэродром, посадил Ли-2, отвел его с ВПП, выключил моторы. Тихо шуршал снег по обшивке и стеклу кабины, свет мощных прожекторов у посадочного Т увязал в нем, а в небе оставался Ли-2 с бортовым номером 14 — машина лейтенанта Я. А. Ильяшенко.

Снег падал все гуще, мы слышали в самолете по рации переговоры экипажа с командным пунктом, и в душе каждого нарастала тревога.

— Сколько у них осталось топлива? — спросил Щуровский.

— Мало, — сказал я. — Заправка была такая же, как и у нас. На запасной уйти не смогут.

Темной тенью, с включенными сигнальными огнямн и фарами над ВПП вновь промелькнул Ли-2.

— Они совсем не видят землю, — тихо произнес Олейников. — Снег глушит видимость до нуля. Барахтаются как слепые котята.

— Да еще труба в створе полосы. Они боятся ее, — сказал Щуровский — Я бы тоже боялся.

В створе ВПП, прямо по курсу, стояла скрытая снегопадом высокая кирпичная труба котельни. Ильяшенко не видел земли, не видел трубы, не пробивался к нему и свет прожекторов. Земля и небо смешались.

— Что он делает?!

В отчаянной попытке нащупать аэродром летчик включил фары, стал снижаться. Ли-2 потерял скорость, свалился в штопор и тяжело рухнул в 40–50 метрах от нашей стоянки. Желтое пламя метнулось вверх, осветив все вокруг. Мы бросились к горящей машине. На белом снегу у разрушенной хвостовой части фюзеляжа лежали выброшенные из самолета при ударе механик по электрооборудованию старший сержант В. М. Иванов, радист старшина И. И. Дмитриев, воздушный стрелок старшина В. Е. Юрин. Лежали без движения. Мы осторожно подняли их. Таял от жаркого огня снег. Подошла санитарная машина, мы быстро погрузили раненых.

— Уходи! — закричал Щуровский. — Сейчас баки взорвутся!

С горечью глядели мы, как гигантский костер пылал на аэродроме. Не в бою, не от пуль врага — в схватке с небом погибли опытный летчик командир экипажа лейтенант Я. А. Ильяшенко, пришедший в полк из авиагруппы ГВФ, штурман А. И. Колесников, борттехник И. Я. Цирлин и механик этого самолета, который он так любил и берег, техник-лейтенант А. С. Гончаренко. Он был в моем, первом авиаотряде, Леша Гончаренко, тридцати четырех лет, добродушный, спокойный, выдержанный парень, в полной мере разделивший печальную судьбу экипажа. Да, небу все равно, кого экзаменовать.

…Очередная ночь, очередной боевой вылет. Теперь надо бомбить станцию Морозовская. Экипаж А. Д. Щуровского назначен ведущим группы. Морозная ясная ночь едва не стоила ему жизни. Еще на подходе к цели Ли-2 поймали лучи прожекторов, а зенитчики приложили все свое умение, чтобы вогнать Ли-2 в землю. Щуровский довел самолет, отлично выполнил посадку, зарулил на стоянку. Мы — к мотору. Осколками пробит обтекатель, поврежден корпус магнето зажигания.

— Ну что, начальники тяги, есть у нас шанс получить из ваших рук самолет к следующему вылету? — спросил Щуровский. — Или не успеете?

— Успеем, — сказал я. — Идите ужинать, а мы поработаем.

Вместе с мотористом А. В. Батуриным протянули под крыло переносную лампу, поставили стремянку.

— Сколько сегодня? — спросил я Батурина, снимая рукавицы.

— С вечера метеорологи двадцать два градуса намерили, — сказал он. — Но ветер, видишь, разгулялся, так что клади все тридцать…

Мела поземка, большие мохнатые звезды сияли в небе. Лицо, руки жег мороз, к металлу прилипала кожа, Но что поделаешь, надо откручивать винты, болты, гайки… Пока экипаж ужинал и получал новое задание, мы успели заменить и отрегулировать магнето, «подштопали» обтекатель, опробовали моторы, заправили машину маслом, бензином.

— Неужто, мужики, успели? — из темноты вынырнул командир самолета.

— Успели, — ответил я.

— Спасибо, — просто сказал Щуровский. — Спасибо, братцы. Мы сейчас свой долг отработаем…

— Поосторожней только, — попросил Батурин. — Видимость-то какая…

Его просьба не была обычным дежурным предостережением. Наших истребителей в небе под Сталинградом явно не хватало, чтобы прикрыть самолеты полка. Ли-2 летали чаще всего без охраны, и нужна была отличная техника пилотирования, решительность и отвага, чтобы наносить бомбовые удары и уходить от истребителей врага.

Впрочем, не только немецкие истребители хозяйничали в воздухе. Своим вниманием нас, наземный состав, не обходили и фашистские бомбардировщики. Редко нам выпадали дни и ночи, когда не рвались на нашем аэродроме бомбы. Мы смирились с вражескими налетами и, когда работы было очень много, даже не уходили в укрытия. В начале декабря это едва не привело к жертвам.

На Ли-2, вернувшемся с боевого задания, я с техником А. Т. Милюковым и механиком Н. В. Титовым меняли двигатели, фермы и гидравлические сервоподъемники механизма шасси. Нам помогали мотористы. Рядом стояли еще две машины, на которых велись регламентные работы. Особого внимания на гул фашистских стервятников мы не обратили, хотя я как и положено, скомандовал: «В укрытие!» Милюков с Титовым поднимали краном мотораму с двигателем; они с досадой глянули на меня и продолжали делать свое дело. Свист возник неожиданно. Он стремительно нарастал, мощный взрыв тряхнул землю. Воздушной волной нас сшибло с ног, дверь рядом вырытой землянки вышибло и швырнуло внутрь. Я встал, отряхнулся. Режущая боль полоснула в голове — дала о себе знать давняя контузия.

— Все целы? — с тревогой спросил я.

— Целы, — мрачно буркнул Милюков. — Работать, сволочи, только мешают…

Никто из нас не думал о себе, думали о работе. А ее с началом контрнаступления наших войск становилось все больше. Мы хорошо понимали, как тяжело дается матушке-пехоте каждый клочок земли, отвоеванный у врага. Идти в атаку нужно было по открытой местности, по степи, а враг сидел в траншеях. И нам, конечно же, хотелось помочь нашим солдатам преодолеть грозные позиции, сделать все возможное, чтобы взятие их обошлось меньшей кровью. Каждый самолето-вылет — это бомбовый удар по врагу, это дополнительные боеприпасы, так необходимые в сражении, это десятки спасенных раненых бойцов… И потому мы старались делать так, чтобы самолето-вылетов полк выполнял как можно больше.

Вот в это напряженнейшее время нам было приказано ввести в строй как можно быстрее неисправные самолеты, стоявшие на ремонте в полку и в ПАРМ-10. Участвуя в тяжелых, изнурительных боях, с августа по декабрь мы потеряли многих товарищей, потеряли и самолеты. Немало машин вышли из строя из-за повреждений, износа, поломок при вынужденных посадках на запасных аэродромах, отказов материальной части. Восстановление Ли-2 шло медленно. Не хватало новых двигателей, воздушных винтов, необходимых запасных частей. К тому же лучших наземных техников мы переучивали для работы в небе, они становились борттехниками, а пополнение из школ ВВС и АДД весьма плохо знало Ли-2 и технологию его обслуживания и ремонта. Чтобы быстрее ввести молодежь в строй, закрепляли за каждым новичком опытных специалистов, наставников. Мне как старшему технику авиаотряда возни с этими ребятами выпадало больше всех. Со мной они вели регламентные работы, устраняли сложные дефекты. Каждая операция требовала предельной собранности, внимания, чуткости рук, точности движений. В авиации нет мелочей, любая оплошность, допущенная на земле, даст знать о себе в полете. Впрочем, и на земле они тоже ни к чему.

…На очередном Ли-2 подошло время сделать «регламент» после 100 часов работы двигателей. Взялись мы за дело с механиком-стажером Н. И. Арсентьевым и механиком И. П. Давыдовым. Проверили двигатели — в одном из цилиндров степень сжатия равнялась нулю. Размонтировали мы его, установили диагноз неисправности: прогорел клапан выпуска.

— Нужен новый цилиндр, — сказал Давыдов. — На морозе клапаны не притрешь.

Он прав. Мы работали на тридцатиградусном морозе, при пронизывающем ветре, а притирка клапанов требует совсем других условий.

— Сними цилиндр с двигателя, который уйдет в капитальный ремонт, — распорядился я. — Заменим только поршневые кольца.

Цилиндр сняли, я проверил его. Подготовили к установке. Я подробно объяснил, как надо выполнять работу, и ушел на другую машину, где меня уже ждали, чтобы опробовать отремонтированный мотор.

Арсентьев снял поршень с прицепного шатуна, очистил его от нагара, промыл, укомплектовал новыми уплотнительными и маслосборными кольцами — все как положено. Теперь оставалось главное — установить и смонтировать цилиндр с поршнем на картере двигателя. Давыдов смазал поршень с кольцами, расставил их стыки в канавках. Арсентьев обжал кольца специальным приспособлением, и Давыдов начал ставить цилиндр, опуская его осторожно на поршень. Когда он уже был над нижним маслосборным кольцом, Арсентьев не обжал его, а подал команду, дескать, опускай цилиндр. Тут-то и обломался конец кольца. Арсентьев растерялся, не снял его с заглушки, сдвинул по неосторожности ее с окна картера, и обломок упал в полость двигателя.

Давидов, злой и бледный, пришел за мной, доложил о чрезвычайном происшествии. Я вернулся к Ли-2. Арсентьев стоял опустив глаза и нервно теребил тряпку.

— Надень рукавицы, — сказал я ему. — Руки обморозишь, а работать за тебя никто не собирается. Что делать будем, механик? Подкинул ты нам задачу…

Арсентьев молчал. Одно неверное движение, и вот нужно снимать еще два нижних цилиндра, ставить поршень и бензином промывать картер до тех пор, пока злосчастный осколок кольца не выпадет из полости. Я стиснул зубы, чтобы не выругаться. И будто злее стал мороз от этой неудачи, и резче ударил, словно из засады, ветер, круто замешенный на колючем снеге.

Работали весь день, уходя в землянку на обогрев на две-три минуты, когда становилось совсем невмоготу и пальцы рук не сгибались от холода, Арсентьев работал без перекуров. Расстроившись, он и на обед идти отказался. Поздним вечером под заунывный вой метели мы закончили менять поршневые кольца и монтировать все цилиндры. Когда последняя гайка легла на свое место, Давыдов молча сложил инструмент и, не попрощавшись, ушел.

— Пойдем и мы, — сказал я Арсентьеву, — Вот так-то, брат, в нашем деле мух ловить. Ты еще дешево отделался. Запомнится денек?

— Да уж запомнится, будь он трижды проклят, — сказал в сердцах механик-стажер. — Я теперь на эти кольца дышать боюсь.

— А ты не бойся. Ты просто учись у других и работай, чтобы переделывать за тебя не пришлось.

К середине декабря техники, механики, мотористы ходили с опухшими, израненными руками, с осунувшимися, похудевшими, обмороженными лицами, по полк пополнился боевыми машинами: пять самолетов мы ввели в строй силами техсостава эскадрилий, три — в ПАРМ-10. К вылетам были готовы двадцать восемь машин из тридцати. Едва ли лучше нас выглядели борттехники Леонид Шведов, Николай Алехин, Петр Синельников, Павел Щербина, Федор Ващенко, Михаил Бобков и другие, кто всю тяжесть восстановительных работ разделил вместе с нами. И я не знаю, как точнее сказать: они работали в перерывах между боевыми вылетами или летали в перерывах между работой. Случалось, кто-то к начатой работе не возвращался…

Тяжело давался каждый боевой вылет нашим экипажам. Чтобы нанести наибольший урон противнику, летчики брали в запас мало топлива и много бомб, тем самым вполне сознательно идя на риск — в непогоду малейшая потеря горючего означала посадку вне аэродрома. У своих ли, у врага… Берега реки Россошки летчики, штурманы изучили лучше собственных ладоней, идя на бреющем, прижатые к земле низкой облачностью и снегопадами, Погода, холмы, балки скрывали скопления вражеских войск, склады, укрепления, танки. Работать приходилось на минимально допустимой высоте, а значит — при максимальной вероятности быть сбитым.

Разгорелись напряженные бои. Фашисты, попавшие в котел, дрались с обреченностью смертников.

В госпиталях Донского фронта скопилось много тяжелораненых. Мы получили распоряжение командования 1-й авиадивизии готовиться днем к транспортным перевозкам. Инженер полка майор Н. С. Фомин собрал нас на КП аэродрома, внимательно посмотрел — все ли здесь, и приказал:

— Надо провести тщательную профилактику силовых установок и колес шасси, обеспечить безотказную, бесперебойную работу самолетов на прифронтовых аэродромах. На каждую машину борттехникам дайте в запас по комплекту свечей зажигания, чтобы они сами устраняли возможные дефекты моторов. На подготовку машин отводятся одни сутки.

Мы тогда еще пе знали, что нам предстоят полеты, быть может, не столь рискованные, как боевые, но гораздо более тяжелые. Потому что трудно пережить человеку то, что увидели мы.

…Командир полка Б. П. Осипчук вернулся из полета в сумерках. Очередной снегопад прижал авиацию к земле, и потому на собрании личного состава полка были почти все. Осипчук долго молчал, потом начал говорить, и каждое слово давалось ему с трудом:

— Мы только что облетели аэродромы и посадочные площадки у самой линии фронта в районе Глушицы, Калача, Перелазовской, Боковской. Побывали в эвакоприемниках и полевых подвижных госпиталях. Там лежат тысячи людей с тяжелыми ранениями. Людей, которым нет цены, потому что они вынесли всю тяжесть Сталинградской битвы, Им нужна наша помощь — незамедлительно, срочно. Мы должны спасти их. Они лежат в палатках, на земле, на соломе, в жутком холоде. Медикаментов не хватает, врачи, медсестры валится с ног… Долго говорить не буду, увидите сами. Но смотреть на это все — очень тяжело. Такой трудной работы мы еще не выполняли…

— Я прошу всех, — Осипчук обвел тяжелым взглядом собравшихся, — работать на эвакуации раненых предельно точно и собрано. Людей будут вывозить в поле, на прифронтовые аэродромы. При нынешних морозах любое промедление с вылетом смерти подобно. Метеорологи, штурманы, механики, летчики — все, от кого зависит судьба полета, должны отдавать себе ясный отчет и том, что нам предстоит. Хочу выразить надежду, что нам не стыдно будет смотреть защитникам Сталинграда в глаза.

И в начале декабря работа началась. Экипажи доставляли на прифронтовые аэродромы войскам Донского фронта остро необходимые грузы. Обратным рейсом вывозили тяжелораненых. Полеты велись преимущественно на малых высотах. После доставки в Балашово раненых выгружали, и санитарные машины развозили их по госпиталям. Часто выпадали дни, когда много тревоги доставлял извечный наш противник — нелетная погода. Целыми ночами на пронизывающем ветру, в морозы Мы работали на самолетах, прогревали моторы. Все готово к вылету, экипажи ждут разрешения, но нет улучшения метеоусловий, и после долгих ожиданий — отбой. Экипажи покидают самолеты с чувством вины. А в чем наша вина?..

Я работал на прифронтовых аэродромах с экипажем лейтенанта А. Н. Першакова. В канун одного из вылетов он разыскал меня поздним вечером у самолетов и сказал;

— Горностаев, ты назначен инженером эскадрильи в экипаж, завтра утром летишь с нами в Калач и Перелазовский. Самолет будет готов к утру?

— Будет, — сказал я.

— Проследи за заправкой горючего. Залей два с половиной бака. Обратным рейсом захватим побольше раненых.

С рассветом машину загрузили медикаментами, медицинским оборудованием. Взяли пять медиков, и мы вылетели в Калач. На аэродроме сдали груз, остались там же и пассажиры. Подвезли боеприпасы, горючее в мягких резиновых мешках перегрузили в самолет. Погода позволяла, и мы вылетели на Перелазовскнй. Там нас ждали раненые. Они шли к самолету, поддерживая друг друга, отворачиваясь от режущего морозного ветра. Шли в изношенных, прожженных шинелях и ватниках, в валенках, кирзовых сапогах и ботинках в обмотках. «Одежонка-то совсем никудышная для тридцатиградусного мороза», — подумал я. Повязки побурели от крови, бинты ржавого цвета были слегка прикрыты помятыми шапками-ушанками. Мы помогали этим людям войти в самолет. Размещались они молча на фанерных откидных сиденьях, на полу. Глухо застонал молоденький тяжелораненый лейтенант, когда его с носилок перекладывали на моторные чехлы. К нему метнулась медсестра, совсем еще девчушка.

— Воды! — крикнула она мне, — Дай воды!

Я бросился в кабину, схватил фляжку — и к ним. Лейтенант бредил. Он рвался в бой, командовал несуществующим расчетом орудия… В глазах медсестры стояли слезы. Я оставил ей флягу, закрыл дверь.

— Сколько? — сквозь зубы спросил Першаков.

— Двадцать четыре человека, — сказал второй летчик. — Трое тяжелых. Остальные могут двигаться сами, есть обмороженные.

— Сволочи, что делают с людьми, — зло выругался штурман, старший лейтенант Я. С. Меньшиков.

— Взлетаем, — сказал Першаков.

Мы летели на высоте 200–250 метров под нижней кромкой облачности — здесь меньше болтало. Я вышел к раненым. Обожженные морозом, изможденные лица. Кто дремал, кто безучастно смотрел в иллюминатор, где неспешно разматывалось белое полотно степи. Лейтенант затих.

— Слышь, браток, — окликнул меня пожилой танкист с забинтованными руками и головой. — Сверни самокрутку. Тошнит малость, Я ведь в самолетах никогда не летал.

Я с сожалением покачал головой:

— Нельзя, отец, бензин кругом, масло.

— Понятно, — сказал он и закрыл глаза.

В кабине было холодно. Промасленными моторными чехлами я укрыл кого смог.

— Долго еще лететь? — На меня тревожно смотрели раненые. — Лейтенанту плохо.

— Половину прошли, — сказал я, — но погода портится…

Вернулся в кабину экипажа.

— Ну, что там? — не поворачивая головы, спросил командир.

— Лейтенанту худо. Ребята мерзнут.

— Плохо, — сказал Першаков. — Радист! Свяжись с базой, запроси еще раз погоду. Может, пробьемся?

— Снегопад, — сказал через минуту радист. — Видимость плохая. Велено идти на запасной.

— Что делать будем, штурман?

— Нам этими людьми рисковать нельзя, командир, — сказал Меньшиков. — Они свою чашу горя выхлебали. Идем на Новоаннинский, на запасной.

— Ладно, — процедил Першаков. — Курс?..

Мягко прошуршал под колесами снег, затихли моторы.

— Людей переправим в барак, — сказал Першаков. — Кто знает, насколько мы здесь застрянем. Всем придется стать санитарами.

Бережно, осторожно мы снимали раненых с самолета, переводили в барак, приткнувшийся на краю аэродрома. Со штурманом мы перенесли на носилках лейтенанта и еще двух бойцов, которые идти не могли.

— Командир, — окликнул я Першакова. — Вторая половина дня проходит, а они только в эвакогоспитале завтракали. Здесь нас не ждали, обед — только для экипажа. Да и не дойдут они до столовой.

— Съедим только первое, — принял решение Першаков. — Второе и хлеб принесем раненым в котелках. Возьмем в столовой все, что можно.

Погоду «дали» к вечеру. Я дозаправил самолет, снял чехлы с горячих еще моторов и укрыл ими наших пассажиров, Мы вылетели в Балашов, на свой аэродром. Ровно гудели двигатели, темнота окутала самолет. Дверь в кабину открылась, вошел раненый.

— Хлопчики, милые, скоро? Лейтенант умирает…

Мы приземлились в полной тьме. Санитарная машина ждала нас. Техник И. И. Ковалев, механик А. В. Батурин бросились на помощь санитарам, когда началась выгрузка раненых. Измученные, продрогшие, они едва шли к машине, с трудом забирались в кузов. Погрузили на носилки тяжелораненых, лейтенант тихо стонал. Снег резко скрипел под ногами, от мороза тяжело было дышать, немели руки, лицо.

— Спасибо, браток, — тихо сказал танкист. — Вывезли из пекла, теперь будем жить.

Тремя рейсами перевезли их в госпиталь. Последняя машина ушла. В разрывах туч плыла луна, серебрился снег, Я глянул на часы. Полночь, ну что ж, пора начинать готовить машину к новому вылету.

— Включай переноску, — сказал я Ковалеву. — Посмотрим левый двигун…

На отдых я ушел в три часа ночи. Спал до пяти утра. Позавтракав, пошел готовить машину. И так — день за днем, ночь за ночью,

В середине декабря гитлеровское командование предприняло отчаянную попытку прорваться к окруженным под Сталинградом дивизиям. Две крупные группировки немцев из-под Котельникова, Тормосина перешли в наступление. В ночь на 16 декабря наш авиаполк совершил два вылета и нанес удары по эшелонам с военной техникой противника на станции Дубовской. Мы выполнили задачу. Когда возвращались домой, увидели в предрассветной дымке, как навстречу врагу идут наши танки. Ночью и днем мы готовили самолеты. Часть их уходила на перевозку грузов и раненых, другие с вечера вылетали на доставку горючего, боеприпасов механизированным частям.

28 декабря группа наших Ли-2 с ведущим — командиром полка Б. П. Осипчуком в сложнейших метеоусловиях пробилась к танкистам 25-го танкового корпуса генерала В, М. Баданова и сбросила там резиновые мешки с горючим и боеприпасами.

Морозы делали свое дело. Замедлила течение Волга, пошла шуга, поплыли первые льдины. Переправы начали задыхаться, на правом берегу на аэродромах остро встала проблема снабжения авиации горюче-смазочными материалами, авиатехническим имуществом. В течение десяти дней мы, инженеры, техники, а также десять экипажей Ли-2 находились на оперативном аэродроме в районе Ленинска за Волгой, готовили машины и перебрасывали горючее и все необходимое для обеспечения полетов истребителей и штурмовиков на прифронтовые аэродромы в район деревень Холодной, Малой Орловки и на другие точки. За день совершали до 25 самолетовылетов под непрерывным обстрелом врага. Аэродромы и посадочные площадки на правом берегу были сплошь изрыты воронками от бомб и снарядов. Земля и небо горели. Садились и взлетали наши Ли-2 под артиллерийским и минометным огнем…

Трещали морозы. Налетали бураны. Ветер с воем и свистом гонял по степи мелкий, колючий, сухой снег, больно бивший по лицу. Ночи стояли длинные, темные, дни — серые, короткие

Ночь — наше время. Едва самолеты возвращались домой после трех-четырех боевых вылетов, мы спешили к ним. Тянули от аккумуляторов переносные лампы. При их тусклом свете, стараясь соблюдать светомаскировку, начинали колдовать над машинами. Моторы остывали. Буранными морозными ночами нужно было начинать их подогрев задолго до рассвета. Силовые установки накрывали тяжелыми ватными, пропитанными маслом чехлами. На специальных подставках крепили разожженные полевые бензиновые лампы (АПЛ-1), и начиналось трех-четырехчасовое бодрствование у них. Мотористы, дрожа от холода, следили за тем, чтобы пламя не перекинулось на двигатель. Тепло от ламп выдувалось ветром, а примитивные противоветровые щиты из тех же чехлов помогали плохо.

То здесь, то там слышались звяканье ключей, шум шипящих ламп, топанье — в попытках согреться, срывалось крепкое словцо — значит, кто-то голой рукой тронул металл и оставил на нем кусок кожи.

К утру приходили борттехники, радисты, стрелки, прибористы, электрики. Начиналось опробование моторов, проверка всех систем, заправка горючим. Подкатывали машины, подвозили грузы, оружие, боеприпасы, медикаменты. Подходили бойцы и офицеры из пополнения, медицинский персонал — всех нужно было перебросить на фронт… Лишь проводив машины в первый рейс, мы могли пойти позавтракать и, не раздеваясь, погреться, вздремнуть у печки в землянке. Едва закроешь глаза, тебя уже будят — возвращаются Ли-2. И нужно вновь идти на мороз, в пургу встречать самолеты, помогать разгружать раненых, готовить машины в новый полет.

А в начале января работы у меня стало вдвое больше. В эскадрилье, разбитой на два авиаотряда, было и два старших техника — К. П. Кольга и я. В составе экипажа капитана В. А. Тишко Кольга вылетел на боевое задание в Белоруссию. При посадке на партизанском аэродроме у озера Червонное их Ли-2 потерпел аварию. Отремонтировали его быстро, а взлететь не успели. Самолет был атакован фашистским бомбардировщиком и сожжен.

Кирилл Петрович Кольга вместе с экипажем в течение двух месяцев воевал в партизанском соединении С. А. Ковпака, а я с помощью инженера эскадрильи Ф. Ф. Плющева все это время обеспечивал подготовку машин всей эскадрильи. Это было непросто. Задания следовали одно за другим.

5 января 9 экипажей произвели 46 рейсов по переброске грузов с аэродрома Балашов к Калачу.

6 января 10 экипажей выполнили 60 рейсов по переброске грузов в район Калача и Боковской.

9 января 11 экипажей, совершив 50 самолето-вылетов, из Балашова в Калач доставили 4,2 тонны медицинского имущества, из Калача в Боковскую — Мостовскую — 7,9 тонны горючего, 10,3 тонны боеприпасов, 3 тонны почты. А в Балашов обратными рейсами они доставили 152 раненых и 85 пассажиров — офицеров и солдат.

К середине января 1943 года положение окруженной группировки гитлеровцев стало катастрофическим… Снабжение ее велось только с воздуха, ночью. Случалось, от фашистских щедрот перепадало и нам.

В январе мы вылетели с экипажами в Ленинск — возить горючее на прифронтовые аэродромы. Однажды наша приводная радиостанция в Ленинске работала на волне, близкой к волне радиостанции окруженных фашистских войск. Шел снег. Ю-52 подошли к нашему аэродрому на высоте 100–150 метров. Мы прекратили заправку самолетов. Трактористы, которые чистили снег на ВПП, заглушили тракторы. Все бросились в укрытия. Но, к нашему удивлению, на аэродром стали падать не бомбы, а большие бумажные мешки. От удара они лопались, и по всему полю разлетались хлеб, колбаса, консервы, галеты, шоколад. Когда «бомбежка» закончилась, я вернулся в самолет. Каким же было мое удивление, когда и в Ли-2 я увидел хлеб, шпиг, сыр, консервы, сигареты. Откуда? Глянул вверх и увидел огромную дыру в обшивке, пробитую мешком с продуктами, который угодил точно в фюзеляж. По надписям на этикетках определил: хлеб — из Польши, шпиг и колбаса — из Дании, сыр — голландский, сигареты — греческие, соль — украинских заводов, консервы — из Прибалтики. Только упаковка — большие многослойные бумажные мешки с прокладкой из соломы — немецкие, да штамп — фашистская свастика.

Вскоре мы улетели из Ленинска. В полете на бензиновой плитке я разогрел колбасу, хлеб, консервы. Накормил экипаж. Щуровский улыбнулся:

— Ну что ж. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…

26 января войска Донского фронта расчленили окруженную группировку врага на две части — южную и северную. В последний день января был закончен разгром южной части, в феврале — северной.

Через два дня в Сталинграде состоялся митинг его защитников. Отправилась на него и делегация нашего полка, в которую включили и меня. Над городом, над великой русской рекой повисла тишина. Полгода здесь гремела канонада, не стихал гул боя, и вот — тишина! Сталинград лежал весь в руинах, пожарищах, забитый изуродованной, искореженной военной техникой; танками, пушками… Снег припорошил трупы фашистов.

Я шел по Сталинграду и думал: неужели все закончилось? Неужели не будет больше изматывающих морозных бессонных ночей, которые, кажется, выжимали из человека все силы? Неужели мы выстояли и победили здесь на Волге, у стен Сталинграда?

Да, выстояли и победили! И в этой победе есть частичка ратного труда и нашего полка. Совершено 1165 самолето-вылетов. Сброшено на головы фашистов 10009,5 тонны бомб. Бомбардировочный налет — 3248 часов, Доставлено фронту горючего — 513 тонн, вооружения и боеприпасов — 210 тонн, медикаментов, почты и других грузов — 66 тонн, солдат и офицеров — 1448 человек.

А сколько жизней мы спасли! За декабрь и январь 1942/43 года было вывезено в тыл 5220 человек раненых.

Я шел по Сталинграду и был горд, что воевал за этот мужественный, стойкий, непобедимый город. Я — один из многих тысяч бойцов, авиационный техник…