* * *
За окном сгустились тени,
Алый свет погас.
Кот мне вспрыгнул на колени,
Щурит жёлтый глаз.
Ветер дернул половицей,
Свистнул, заскрипел,
Зимний сумрак синей птицей
В мой покой влетел.
Кто там медлит у порога,
Где-то позади?
Если это ты, Тревога? —
Что же, подойди!
1921
Из цикла «Детство»
I
Детям страшны коридоры,
Тёмной лестницы ступени,
Где мелькают чьи-то взоры,
Где скользят беззвучно тени.
Полумрак большой гостиной,
Где блуждают привиденья,
Запах мебели старинной,
Тусклых стекол отраженья.
Детям страшен сад с луною,
Ослепительные крыши,
И над старою сосною
Быстрый свист летучей мыши.
Дети любят свет лампадки,
Няню, добрую старушку,
Свежесть беленькой кроватки
И стенных часов кукушку.
II
Няня мальчика крестила
И на цыпочках ушла,
Синей шторы не спустила,
Ночь июльская тепла.
Странный чёрный человечек
У лампады заплясал,
Много золотых овечек
В небе ангел разбросал.
Вот жужжит комарик тонко,
В коридоре чей-то шаг,
А часы в углу тихонько —
Так тик-так, тик-так, тик-так.
Пробудился лебедь снежный
На лазоревой волне
И поплыл печально-нежный
К дальней сказочной стране.
В ту страну наверно мама
Вместе с ангелом ушла.
От луны большая рама
Косо на стену легла.
Тёплое крыло коснулось —
Безмятежны будут сны.
Это мама улыбнулась
С многозвёздной вышины.
III
Зайчиков круглых дрожащая стая
Утром на светлой стене —
Словно улыбка далекого рая,
Детство припомнилось мне.
Шторы опущены, дремлют игрушки,
Бьется с жужжаньем оса,
Тонет щека в разогретой подушке,
Змейкой свернулась коса.
Ворот отстегнут, ресницы закрыли
Теплым туманом глаза, —
Сквозь ореолы оранжевой пыли
Ярко горят образа.
Солнце и зной над куртинами сада
Тяжко прервать полусон.
Смутные гулы… Мычание стада…
Праздничный тающий звон…
1921, Подосинки*
Из цикла «Церковь»
I
Опустилась на колени,
Никнет голова.
Сквозь избитые ступени
Проросла трава.
Обогреты солнцем плиты,
Ветер нежит лоб,
Дверь у паперти закрыта —
Храм молчит, как гроб.
Ни о ком я не тоскую,
Никого не жду,
Край иконы поцелую
И, вздохнув, уйду.
II
Готова изойтись от муки,
Перед судьбою не смирюсь.
Крестом до боли сжаты руки —
Молюсь, молюсь!
Так гулко в храме опустелом,
Иконостас суров и нем.
Лишь вопли в сердце помертвелом —
Зачем. Зачем?
III
Запах ладана смолистый,
Гаснут свечи, тихий час.
В дымке лиловато-мглистой
Потускнел иконостас.
Отзвук меди в старой кружке,
Голос сонного чтеца,
Тихо шепчутся старушки
У тяжелого ларца.
И бесшумно, понемногу
Разбредается народ.
Прислонив костыль к порогу,
Нищенка поклоны бьет.
В церкви сумрак и прохлада,
Ночь спустилась за окном,
Меркнет красная лампада
Перед страждущим Христом.
Сентябрь 1921 года
ОСЕНЬ
Сладок мне осенний трепет
Умирающих лесов.
Зябких трав чуть слышный лепет
И тревожный хруст шагов.
Лишь заря лучом печали
Золотит пустынный сад,
А в душе, как в синей дали,
Краски гаснут, звуки спят.
И надежды, и обманы,
И волненья прошлых дней
Тают, словно караваны
Перелетных журавлей.
23 октября 1921 года, Москва
СКОТНЫЙ ДВОР
Ища от оводов покоя и прохлады,
Покинув зной лугов,
К себе на скотный двор, мыча, вернулось стадо
Медлительных коров.
Недвижные стоят, обмахивая бедра
Широко вздув бока,
И звонко полнятся сверкающие ведра
Струями молока.
Сквозь радужную пыль высокого оконца,
Пронизывая мглу
Прямой и острый луч полуденного солнца
Играет на полу.
Лишь хлопанье бича да скрип тяжелый воза
Порой тревожат слух.
И снова тишина. Над кучами навоза
Жужжанье сонных мух.
Декабрь 1921 года, Подосинки
* * *
В лесу пустынном я блуждала,
Вокруг теснился мрак,
Вдали зарница начертала
Над тучей странный знак.
И кто-то тайный злою силой
Пресёк внезапный путь
И, словно ястреб чернокрылый,
Терзал нещадно грудь.
Свершилось! Спутаны дороги.
Погасли все огни.
Святая Мать, в часы тревоги
Мне душу сохрани!
1922
* * *
Весна меня в сердце ужалила,
Напоила медовым вином
И одну на дороге оставила —
Золотистым, ликующим днем.
Голова моя томная кружится,
В сердце слиты восторг и печаль,
И сверкают веселые лужицы
И звенит задымленная даль…
1922
* * *
Принимаю жизнь с улыбкой,
Под шатром её ветвей,
Как ребенок в люльке зыбкой
Жду, смеясь, судьбы моей.
И бесстрашно в бездну ночи
Открываю я глаза,
И мутит нежданно очи
Непостижная слеза.
1922
* * *
Ты дал мне лазурные крылья
Однажды в безлунную ночь,
Но в узах тупого бессилья
Поднять их мне стало не вмочь.
Так скорбные души томятся
Во мраке холодных темниц
И плачут, когда им приснятся
Полеты заоблачных птиц.
1922, Подосинки
РАЗЛУКА
Мы прощались долго в сумрачной передней,
У крыльца коляска больше часа ждёт,
Молча отдала я поцелуй последний.
Медленно и ровно теплый дождь идет.
Видишь, я тиха. Смеюсь, а не рыдаю.
Ты мне молвил как-то: «Знаешь, смерть проста!» —
Разве я не знаю, разве я не знаю,
Как внезапно станет комната пуста.
Звякнули уныло бубенцы у сбруи,
Конь нетерпеливый грузно землю бьет,
Светлые сбегают по перилам струи,
Медленно и ровно теплый дождь идет.
Я с тобою рядом. Глаз поднять не смея,
Вышла на сырое, скользкое крыльцо.
И пока не скрыла пристяжных аллея,
Улыбалось нежно милое лицо.
На крутых ступенях дрогнули колени,
Судоргой невольной чуть кривится рот,
По кустам поникшим блекнущей сирени
Медленно и ровно теплый дождь идет.
1922, Подосинки
* * *
Тебя мгновенно скрыл изгиб дороги
И умолкал тоскливый шум колес,
И долго я стояла на пороге,
Не поправляя падавших волос.
И в комнаты пошла. Там всё, как было,
Но странная повсюду тишина.
И села я на лестнице уныло —
Одна, одна.
1922, Подосинки
ЗАБЫТЫЕ ВАГОНЫ
На истертых рельсах, на прогнивших шпалах,
Сломанных вагонов темные ряды, —
Много вас забытых, путников усталых,
Кончивших надолго шумные труды.
Преданы унынью. Дремлете во мраке,
Дальние сигналы вас не созовут,
Лишь одни бродяги, воры и собаки
Ищут между вами временный приют.
Снятся вам вокзалов огненные очи,
Грохоты платформы, паровозов свист,
А над вами реет мгла осенней ночи
И в колесах ржавых шевелится лист.
1923, Москва
СМИРЕНИЕ
Когда лучом последним рдея,
Смиренно светятся холмы,
Когда осенний лес, редея,
Молчит в предчувствии зимы,
Когда уже не ярки краски
И чётки шорохи вдали —
Дыханье есть весенней ласки
В предсмертном трепете земли.
Так с этой жизнью расставаясь,
Её печальной не зови,
Припомни, снова улыбаясь,
Блаженство первое любви.
И простирая к жизни руки,
Ты всё простишь в последний раз
И в сокровенный миг разлуки
Смиренно встретишь смертный час.
29 декабря 1923 года, Москва
* * *
Любовь не знает оскорбленья,
Ни горьких слов, ни злых угроз, —
В любви есть только счастье слёз
И боль тупая примиренья.
Когда страстей угаснет сила,
Себя упрёком не кори,
Судьбу свою благодари
За те часы, когда любила.
1923
* * *
Долго смотрю я, как дикие утки
Вьются над речкой в прибрежном полесье,
Осени пасмурной вестницы жуткие
Тают в холодном пустом поднебесьи.
Чуть золотятся недвижные клёны,
Словно покойники кротко-печальные,
Чётко несутся чуть слышные звоны,
Медленно гаснут за далью хрустальною.
Холодно стало и грустно немного,
Осень томится предсмертной улыбкою,
Ярко белеет пустая дорога,
Нить паутины колеблется зыбкая.
1924
ВСТРЕЧИ
Так встречи есть, в них мало слов,
Но много взглядов и улыбок, —
Кто чист душой, кто сердцем гибок,
Ответит на безмолвный зов.
Они в душевной глубине
Родят неясные желанья. —
Так расцветают в тишине
Цветы, которым нет названья.
1924, Москва
Коктебель
На юбилей М.А.Волошина
1. ПОДРАЖАНИЕ ЛЕРМОНТОВУ
В терзаньях страсти, в бурях рока,
В томленьи будничных недель,
Я в книге пламенной Пророка
Читаю слово – Коктебель.
И как скиталец в злом изгнанье,
Теряю счёт ночам и дням, —
Придет ли час, когда с лобзаньем
Я припаду к твоим брегам.
Один, томимый болью тайной,
Внемлю валов твоих прибой,
Упьюсь твоею мглой бескрайной,
Твоей мятежной тишиной.
2. ПОДРАЖАНИЕ ТЮТЧЕВУ
Окончен день. Прибой затих,
Смежились горы с далью синей,
В ночи рожденный льется стих
К тебе, о патриарх пустыни.
Люблю сей скудный Коктебель
И зной песков его голодных,
Где только дикая свирель
Слышна на пажитях безводных.
Зачем, душа, поешь, скорбя,
Одна на ветряном просторе, —
Кто сможет выплакать тебя,
Веками скованное горе?
Счастлив, кто презирая страх
Ему богами данной властью,
Святому отдан сладострастью
На сих премудрых берегах.
14 августа 1925 года, Коктебель
СТАРУХА
Забито досками оконце,
В печи огонь давно потух,
И не поёт, встречая солнце,
В туманах утренних петух.
Повымер скот, сбежали мыши,
И смотрит скудная заря,
Как ворошит по старой крыше
Холодный дождик ноября.
И только ветер воет глухо
Один в нетопленой избе,
Где полоумная старуха
Живёт, покорная судьбе.
И каждый день зовёт кого-то
И одичалою тоской
Стучит в соседние ворота
Иссохшей старческой рукой.
И у кого-то просит хлеба,
Сердито споря с тишиной,
И видит лишь пустое небо
Над обречённою страной.
И вновь садится одиноко
В своей заброшенной избе,
А ветер бешеный, с востока
Ревёт и мечется в трубе.
И белые ложатся мухи
На омертвелые луга. —
О непробудном сне старухи
Поёт унылая пурга.
1925
ПРИНОШЕНЬЕ
Душу мою поутру
Белой прими голубицей,
Душу мою ввечеру
Нищей призри черницей.
Дух истомленный в грязи
Ты вознеси над бездной,
Крепче рази, рази
Плоть тоскою железной.
1925, Москва
СОБАКА
Скорый, номер пятый, дав сигнал условный,
Гулкими колёсами обозначил мост,
Медленный ударил колокол церковный,
Выносили сторожа из церкви на погост.
Дома не оставил ни жены, ни сына,
Знал он, как родного, каждый паровоз,
Прожил лет не мало в будке у плотины,
Был ему товарищем престарелый пёс.
Новые хозяева думают: – собака
Не нужна нам дряхлая, и прогнали пса.
Ночь была весенняя, и лягушки квакали,
Голубели в далях влажные леса.
Побрела собака. На дворы, задворки,
Заходила часто. Бродяг и малышей —
Никого не трогала. Разрывала норки,
Под землёй искала полевых мышей.
Дни стояли ясные и ночами жарко,
Облетали белым пухом тополя,
И дождя тяжёлого, весеннего подарка,
Истомлённой грудью жаждала земля.
И однажды старая забрела собака
От голодной муки на железный путь.
Ночь была весенняя, и лягушки квакали,
Намечался месяц молодой чуть-чуть.
Скорый, номер пятый, великан трёхглазый,
Вынырнул, тяжёлым прогудев мостом.
Вспомнила хозяина собака и не сразу
Отошла, виляя ласково хвостом.
И промчался поезд, стало снова пусто,
Только взвизгнул кто-то – пёс или свисток.
Остывал на шпалах тёмной крови сгусток,
И мотался шерсти чуть заметный клок.
Отползла собака и легла, и чуткую
Жалобным визжанием смущала тишину,
А хозяин новый, запирая будку:
– Чтоб ты сдохла, подлая, ишь взвыла на луну.
1925, Москва
КРАПИВА
Сюда, к подножью косогора,
В канавку около забора,
Где так крапивой поросло,
Нас в полдень солнце приманило,
Томило, маяло, пьянило,
Ласкало, обольщало, жгло.
И были только мы да осы,
А третьим был бездельник зной.
Ты гладил мне ладонью косы,
Обвеянные тишиной.
И были так светлы дороги,
И так безмолвен каждый куст,
Что не почувствовали ноги
Травы язвительной укус.
1926, Москва
СТЕПЬ
Струится ночь по стынущему лугу,
Сомкнулся звёзд чуть трепетный венец,
И тихо ржёт, свою зовя подругу,
Из тёплой тьмы тревожный жеребец.
В густой туман ушли, грустя, курганы,
В туман веков ушли неслышно дни,
И вдалеке – неведомого стана
Колеблятся бездонные огни.
Здесь берегут суровые курганы
Далёкие и хмурые века,
Здесь остывала сила Чингис-Хана,
Батыя власть и натиск Колчака.
Здесь прежних нет, здесь новых не настало,
Здесь только скифская струится сонно мгла,
Здесь только степь без края, без начала,
Седая степь туманами легла.
Струится ночь по стынущему лугу,
Редеет звёзд чуть трепетный венец,
И замолчал, свою узнав подругу,
В рассветной мгле ревнивый жеребец.
1926, Москва
В ЦЕРКВИ
Вынула платочек
Старая – и вот
Мятый свой листочек
На амвон сует.
Внучка выводила
Детскою рукой. —
…Марфы, Михаила,
Льва за упокой.
Закрестилась рьяно
Годы велики, —
…Отрока Степана,
Агнии, Луки…
С ним, с Лукой венчалась
Здесь святым венцом,
Тройка заливалась
Буйным бубенцом.
Как была девицей,
Не спалось порой —
И теперь не спится,
Смерть не за горой.
Льются свечи жаром
И вздыхает грудь. —
Ах, костям бы старым
Время отдохнуть
Времена такие
Трудные. Пора!
…Дарьи, Евдокии,
Воина Петра.
Забывает толки
О царе народ.
Вступит в комсомолки
Внучка через год.
Бабка гнула спину —
Выпрямит в гробу.
– Призри Агриппину,
Грешную рабу.
Взвились перезвоны —
Динь-дирлинь-динь-бом!
Треплются знамена
Красные кругом.
Вдоль по тротуарам
Напирают, жмут, —
Молодые старым
Ходу не дают.
Лишь весна всё та же,
Хлещет через край,
И над грязной сажей
Разыгрался май.
Гаснут перезвоны —
Динь-дирлинь-динь-бом!
Молча стынут клёны
В небе голубом.
1927, Москва
Из воронежских стихов
ТАТАРКЕ
В твоих стихах пески и терпкая полынь,
И тлеет жар костра в твоём нездешнем взоре, —
Так знай, и мне сродни неведомая синь
И в ней от тьмы веков потопленное горе.
Далёкий предок мой при плачущей луне,
Когда приводит день тоску рассветной дрожи,
Обмеривал не раз на вольном скакуне
Как небо гладкие просторы бездорожий.
Но плавились века. И Чингис-ханов кровь
Под знаменем креста слилась с варяжской кровью,
И правнук молодой, распахивая новь,
Уж не кладёт колчан к ночному изголовью.
А я одна из тех судьбе покорных жён,
Забыла клич шатра и пёстрые отрепья
И вольность отдала за колокольный звон,
За сумрак теремов, за чинность благолепья.
1933, Воронеж
« ЗАБУДЬ »
Есть порою светлые минуты —
Остановки в сумрачном пути,
То мгновенья ласки и уюта,
Их дано не каждому найти.
Те найдут, кому ты дверь открыла
В тихий твой, такой спокойный дом,
И кого забвеньем напоила —
Сладостней всех лучших вин вином.
И с улыбкой стоя у порога,
Всем прекрасный ты дала пароль:
«Позабудь!..» – И улеглась тревога,
Жгучая почти утихла боль.
Завтра пусть в свой грязный мрак и слякоть
Поглотит нас жизненная муть,
А сегодня хмуриться и плакать
Нам нельзя, познав твоё «забудь».
Завтра вновь, как тетиву тугую,
Мы скрепим усталые сердца
И хозяйку будем дорогую
И любить, и помнить без конца.
Январь 1934 года, Воронеж
Из ташкентских стихов
В ПУТИ
От мягкой пыли ноги посерели
И знать мне не дано, где ждёт ночлег.
Сады цветут. Белы сады в апреле.
Соперник им один лишь первый снег.
По сторонам сменяются дувалы,
Как бывших лет слепая череда,
И всё темней ночное покрывало,
Где за звездой рождается звезда.
Бывали дни – и путались дороги
Десятками и тысячами лент,
Но час настал один, и серп двурогий
Привёл меня в неведомый Ташкент.
И если вновь запросит сердце бури
В тоске по счастью, – голод утолит
Мне город этот солнца и лазури,
Пленительный в густой его пыли.
И если даже, жизни новый житель,
Я караваны встречу неудач, —
Над головой, как мощный покровитель,
Шатёр ветвей раскинет карагач.
А если смерть мне замолчать прикажет,
И тело примет жёлтая земля,
То в радостную синь ревнивой стражей
Безмолвные взметнутся тополя.
Октябрь 1936 года, Ташкент
ТИШИНА
Вот стучат дверные молоточки,
Стынет тополь сотнями метёлок,
Ярче стали звёзд зелёных точки,
Ярче стал и месяца осколок.
Залил он холодным светом крышу,
Где мерцали днем, как пламень, маки, —
За углом неслышный шаг твой слышу.
Тишина… Спят люди, спят собаки.
И одежду стелет голубую
По садам апрельская прохлада.
Я тебя, любимый, не целую,
В ночь такую ласк земных не надо.
Пусть на миг забудет землю тело,
Станет ясной тишиной одето,
Как дорога – та, что побелела,
Как сады, как вышка минарета.
Декабрь 1936 года, Ташкент
ВЕЧЕР
Мне аист путь пресек и нежной тенью
Затмил на миг покой дороги белой.
Стою одна над глиняной ступенью,
Дверным кольцом бряцая неумело.
Пылают ржавые в закатном свете
Дувалы, крыши. Кончен день горячий.
У чайханы играют шумно дети —
Одни смеются, а другие плачут.
Скрипят арбы усталые колеса,
Гремит засов тяжелый где-то глухо,
И та, что продавала абрикосы,
Летучей мышью в дом вошла старуха.
Проулки потемнели, перекрёстки.
Домой несут невзгоды и удачу
Торговец, нищенка, маляр в извёстке.
Одни смеются, а другие плачут.
Мое же сердце знает, что любимо,
Что долгожданное свершилось чудо.
А в пыльном облаке проходят мимо
Своим бесстрастьем гордые верблюды.
Январь 1937 года
МОЛЧАНЬЕ
Под голубым шатром полуденной эмали
Стоит затихшая давным-давно мечеть.
И времени здесь нет – спит радость, спят печали,
Ни плакать здесь нельзя, ни говорить, ни петь.
Молчать, как те года, что залегли в молчаньи
На пёстрых изразцах, на жёлтом зное плит
И на чалме того, кто словно изваянье,
У края хауза* недвижимо стоит.
Отражена в зрачках воды зеленой плесень,
И старый карагач ему навеет сны,
Которых не смутят ни пионеров песни,
Ни хрипы радио из Красной Чайханы.
Март 1937 года, Ташкент
ОЖИДАНИЕ *
Лёве
Ветер бормотал в деревьях черных,
Как молитву старый мусульманин,
А на влажных тропах и на далях горных
Вечер был не ласков и туманен.
И висело небо в сонной мгле,
Поутру готовя снег земле.
Но возврату зимних бурь не верят
Тополей едва зеленых свечи.
Притаились травы, приумолкли звери,
И весне готовит мир большую встречу.
И раскроет, жарким солнцем пьян,
Красные уста свои тюльпан.
И возврату темных дней не верит
Сердце. Знает – засинеют горы.
Тосковать не стоит о потерях,
Утонувших в солнечных озёрах.
Как земля, дыханье затаив,
Сердце ждет твоей любви призыв.
Март 1937 года, Ташкент
ВЕСНА
Лёве
Ушел давно с померкших улиц день,
Шаги ночная отдает земля,
Со мной идет моя большая тень,
Бросая свой излом на тополя.
И оттого, что всюду и везде
Звенит вода и каждый звонок звук,
И оттого, что ласковой звезде
Раскрыл объятья белые урюк,
И оттого, что небо в легкой мгле,
И стала вдруг для счастья грудь тесна,
Я знаю, что во мне и на земле
Весна.
Апрель 1937 года, Ташкент
Из цикла «Опять на родине»
МУЗЕ*
Какой печалью ты больна
И отчего тебе не спится, —
Луна, беспечная луна
На небе тонко серебрится.
Кладет таинственную сеть
На город, где угасли шумы.
Быть может, лучше не жалеть,
Быть может, лучше и не думать.
Зачем же ты, склонившись ниц,
Мне шепчешь в предрассветной рани,
Что за решётками темниц,
Так много гордых умираний.
И ты давно уже не та,
С которой мы с издетства дружны,
Или с тобой путём креста
Отныне нам подняться нужно.
И нужно рассказать о том,
Что знает всякий, даже дети,
Чтоб не остаться нам потом
Перед столетьями в ответе.
Июль 1937 года
ТОСКА
Была я в детстве весела,
Но как-то раз тоска пришла.
Сказала: – Будешь мне сестра,
У моего садись костра,
Идти дорогою одной
С тобою мне – тебе со мной.
С тех пор, хотелось ли прилечь,
Тоска моих касалась плеч, —
И был ли день апрельский люб,
Тоска моих касалась губ.
Тревожной ревностью полна,
Ходила вслед за мной она
И над холодною золой
Шептала мне с улыбкой злой,
Что много здесь – и там, и тут —
Таких, что счастливо живут,
Кто, свой покинув тёплый дом,
Гуляют под руку вдвоём;
О шуме радостном гостей,
О смехе маленьких детей.
Когда я плакала слегка,
Стирала слёзы мне тоска
И льнула я к тоске-сестре,
Чья нежность лезвия острей.
Но как-то раз в нежданный час
Разъединил пришелец нас.
Чужой пришёл издалека,
Ушла ревнивая тоска.
В лесу ли, дома ли, в саду —
Её нигде я не найду,
Зову ль её – не дозовусь,
Стучу ли к ней – не достучусь.
И удивлённо я стою
Теперь смеюсь, теперь пою.
А там, где речка глубока,
Навеки спит сестра-тоска.
Август 1937 года
* * *
Судить не нам, карать еще не нам,
Нам только пить свое чужое горе.
Рассудит Тот, Кто молвил: «Аз воздам!»,
Кто к ним сошел, к беспомощным рабам
На скудном, на туманном Беломоре.
Судить не нам, рассудят всех века.
И сам Господь пошлет разящий пламень, —
И все-таки дрожащая рука
За пазухой сжимает тайный камень.
1937
ДЕРЕВЬЯ
Как много их отсюда и оттуда
Кивают нам, лаская слух и взор,
Их пробужденье – чудо, их умиранье – чудо,
И чудо – даже мёртвый их убор.
Они растут, лелея поколенья,
Они живут, лелея тишину,
И под своей густозеленой тенью
Похоронили тайну не одну.
Мы все прошли от мала до велика
Под их шатром во сне и наяву,
Глазами мы искали землянику,
Искали мы глазами синеву.
Весной их лист пахучий и прозрачный
Нам шепчет о любви, о счастье на земле,
Но поздний ветра вздох среди осин невзрачных
И клёны алые нам иногда милей.
И полдень тот любим, когда сольются пятна
На золотой коре в танцующий узор,
Но всех прекрасней час, когда душе понятно
Безмолвие ветвей на зеркале озёр.
Сентябрь 1937 года, Старки-Москва
ОБЛАЧКО
Замечталось облачко, отстав
От бегущей к солнцу стаи белой,
И тоску земли в себя приняв,
От стыда за землю покраснело.
Над весенним озером проплыв,
Где неслось лягушек славословье,
На мгновенье стынущий залив
Обагрило тёплой чьей-то кровью.
И водою стала вновь вода,
Пели твари, радуясь погоде,
И тогда, растаяв навсегда,
Облачко исчезло в небосводе.
И пришла белёсая луна,
Озарила тускло мир незрячий,
И прикрыла скорбно тишина
Тех, кто спит, и тех, кто молча плачет.
Октябрь 1937 года, Лось*
ОСТАП
– «Батько, слышишь ты всё это?»
– «Слышу!» – был ответ Тараса.
С детства этих строк горячих
Я без слёз читать не смела.
Сколько раз вскипало сердце
За Остапа и за Бульбу,
Лезвием врезались в сердце
И любовь, и гнев, и жалость.
И теперь пора настала,
Как Остап в предсмертной пытке
Вскрикнуть с горькою мольбою:
– «Отче, слышишь ты всё это?!»
Но молчит большая площадь,
Где толпятся все народы,
И душа в последней муке
Ждёт ещё ответа: – «Слышу!»
Октябрь 1937 года, Лось
ВЕСНА
Поет земля на все лады,
Звенит, курлыкает, стрекочет,
И переполнены сады
Толпою трав и свежих почек.
И пёс с повисшим языком
На солнцепеке влажно дышит,
Над ним любовным говорком
Воркуют голуби на крыше.
А куры клохчут и спешат,
В навозе солнечном ныряя,
Петух гуляет, как паша,
Гарем свой важно проверяя.
А в каждой впадине лесной
Густая синь целует воду,
Пока её не допил зной
Бегущим ландышам в угоду.
Декабрь 1937 года, Лось
ДОРОГА
Острее пахнет конопля,
Ночь в сонных затаилась ивах,
Покорная хранит земля
Шаги столетий юродивых.
Вдыхаю пыль больших дорог,
Изъезженных, глубоко взрытых
Тоской колёс, усталых ног, —
И кровью, и слезой политых.
И думы горькие тогда
Веду сквозь мрак по травам смятым,
Как хмурый гуртовщик стада,
К недосягаемым закатам.
А рядом ты идёшь, проста,
Безмолвна и чуть-чуть сурова,
В рубахе грубого холста,
С котомочкою берестовой.
Идёшь по стёртым колеям,
Жнивьё во тьме ершится колко.
Твоим нет счёта сыновьям,
Здесь убиенным, богомолка.
Дорогам тоже счёта нет.
Идёшь и днями, и ночами,
И тяжесть многих тёмных лет
В суме несёшь ты за плечами.
Там гнев царей, и плач цариц,
И вольниц клич, и власти бремя,
И с былью много небылиц
Перемешало злое время.
А в небе – ветер молодой
Звенит беспечно проводами,
Смеётся над чужой бедой,
Над пережитыми годами.
Март 1938 года, Лось
Из цикла «Старая Москва»
ВДОВИЙ ДОМ*
Когда ей было года два,
Когда весной росла трава
И распускались клёны,
Её гулять водили в сад,
И старый дом был встрече рад,
И рад был сад зеленый.
Был звонок детский голосок,
Был на дорожке желт песок,
Кружась, летали мошки,
Был весел смех, светла слеза,
А дом смотрел во все глаза,
Во все свои окошки.
А по дорожкам взад-вперед,
Подолгу стоя у ворот,
Спокойны и суровы,
Втроем, попарно и одни,
Былые вспоминая дни,
Гуляли чинно вдовы.
И та, древнейшая из них,
Чей шаг был тих и голос тих,
Чьи пальцы были тонки,
В мантилье дедовских времен
Садилась под столетний клен
На солнышке в сторонке.
И вдаль вперяя мутный взор.
Ложились тени на забор,
День уходил за крышу, —
А ветер лентами чепца
Играл у самого лица,
Шептал ей нежно – «Слышу!»
10 марта 1939 года, Москва
Из последних стихов
ПОЭТУ
Памяти А. С. Кочеткова*
Тебя я знала, но жаль, что немного…
С улыбкой милой, с большими глазами,
В любви к поэзии, в близости Бога
Мы неразрывны… Но что перед нами?
Мы неразрывны… Наши души —
Грустные пленницы в страшном мире.
Сердце поэта всё тише, всё глуше,
Небо всё ближе, всё шире и шире.
Что перед нами? – Свет бесконечный,
Где наше счастье, любовь, совершенство.
Рано умолкший, ушел ты навечно,
Гордую муку сменил на блаженство.
5 июня 1953 года, Москва
Примечания
с. 108 «Подосинки» – совхоз в одноименной деревне, вошедшей теперь в черту Москвы. В 1920-х и даже в начале 1930-х годов здесь часто москвичи снимали дачи.
с. 139 Хауз – водоем для священных омовений около мечети (примеч. А. В. Горнунг).
с. 140 Это и следующее стихотворения посвящены мужу.
с. 142 Опубликовано вместе со стихотворениями «Остап», «Вдовий дом», «Судить не нам…» и «Извозчик» в журнале «Новый мир» в 1993 году (№ 6. С. 156–157).
с. 147 Более года А. В. и Л. В Горнунги из-за квартирных трудностей в Москве снимали комнату в подмосковном поселке Лось (прежняя Джамгаровка), где постоянно жила семья их друга поэта А. С. Кочеткова.
с. 152 «Вдовий дом» – здание дворянской богадельни на углу Садовой и Новинского бульвара. При доме до революции был огромный парк, на части которого сейчас находится новая территория зоопарка и планетарий. От щербатовского дома, где жила в детстве А. В., до вдовьего сада было близко.
с. 154 Последнее стихотворение Анастасии Васильевны. Поэт Александр Сергеевич Кочетков (1900–1953), близкий друг А. В. и Л. В. Горнунгов, умер 1 мая 1953 года.