Медики шутят, пока молчит сирена

Горобец Б. С.

Раздел II

Умножающие познания и годы

 

 

Глава 1

Выдающиеся достижения врачей XIX века

 

Хирург У. Мортон (1819–1868),

дантист X. Уэллс (1815–1848),

врач, химик, учитель У. Мортона Ч. Джексон (1805–1880)

(все из США) — создатели закисно-азотного и эфирного наркозов*

[17]

Люди издавна искали средства обезболивания на время операции. Хирурги древней Ассирии надевали больному на шею петлю, затягивая ее до тех пор, пока пациент не терял сознание. Когда пациент приходил в себя, петлю затягивали опять и так продолжали до конца операции. В средние века применяли различные снадобья, рецепт которых хранили в строгой тайне. Однако при малых дозах пациенты пробуждались от боли во время операции, а при больших — умирали от отравления. Поэтому знаменитый французский хирург Альфред Вельпо (1795–1867) говорил: «Нож хирурга и боль — неотделимы друг от друга. Безболезненная операция — мечта, которая никогда не сбудется».

Но вот в 1800 г. великий английский химик Хемфри Дэви сообщил об опьяняющем и болеутоляющем действии недавно открытого газа — закиси азота. Но Дэви ничего не говорил о возможности применения закиси азота в хирургии. И вот бродячий проповедник некто Колтон стал демонстрировать публично эффект «веселящего газа», беря с желающих по 25 центов. На одной из демонстраций присутствовал дантист Хорэйс Уэллс, который и сообразил использовать закись азота при удалении зуба. Это и было сделано впервые 11 декабря 1844 г. в Хартворде (США), причем пациентом был сам Уэллс, а удаление проводил доктор Джон Риггс [Островский, 1983. С. 25]. Однако затем последовала неудача: во время операции в Бостоне, когда д-р Уоррен проводил удаление, а д-р Уэллс — обезболивание, последнее оказалось недостаточным. Д-р Уэллс, осмеянный коллегами, покинул операционную. Жизнь этого талантливого, но крайне ранимого врача, преподносила ему, наверное, и другие тяжелые «сюрпризы», которые он не смог анестезировать. Точные причины не известны, но д-р Уэллс покончил с собой в возрасте всего 33 лет.

Иная судьба ждала Уильяма Мортона, этого истинного американца-трудоголика, нацеленного на главное дело, преодолевающего все материальные и моральные преграды на своем пути. Он пожертвовал своей дружбой с Уэллсом (что способствовало депрессии последнего), перешагнул через добрые отношения со своим учителем Чарльзом Джексоном, уступив тому лишь 10 % дохода от патента; в дальнейшем они сделались заклятыми врагами. Но метод эфирного наркоза состоялся все-таки в основном именно благодаря Мортону, который, надо отдать ему должное, предварительно испытывал действие эфира на себе.

16 октября 1846 года в Бостоне, когда больного положили на операционный стол, Мортон накрыл ему лицо полотенцем, сложенным в несколько слоев и стал кропить жидкость из бутылки. Больной вздрогнул, что-то пробормотал, но быстро успокоился и погрузился в глубокий сон. Мортон продолжал кропить жидкостью полотенце, прикрывавшее лицо больного. Д-р Уоррен начал операцию. Сделал первый надрез. Больной продолжал спокойно лежать и равномерно дышать. Когда операция закончилась, Мортон снял с лица пациента полотенце, и больной через несколько минут пришел в себя. Тогда д-р Уоррен обратился к собравшимся студентам и ассистентам с такими словами: «Господа, то, чему мы были свидетелями, вскоре поразит изумлением весь мир».

Но основные трудности были впереди. Больные иногда умирали от передозировки эфира, от гипоксии, а наименьшим злом была недостаточность обезболивания. Первый аппарат Мортона, который позволял хоть как-то регулировать подачу эфира, представлял собой бутыль с трубкой, опущенной в эфир. Одновременно через трубку пропускался и поток воздуха. Эта смесь подавалась в легкие и вызывала наркотизацию.

На кладбище в Бостоне, где похоронен Мортон, на его могиле можно прочесть надпись: «Здесь похоронен Уильям Томас Грин Мортон — изобретатель метода обезболивания. До него испокон веков всякая операция была мучением, а он устранил страдания оперируемых, и с этого времени наука победила боль» (цит. по кн.: [Федоровский, 2001]). В книге В. Ю. Островского сказано несколько иначе: «Время все расставило по своим местам: потомки заслуженно назвали всех троих первооткрывателями наркоза. Всем троим благодарное человечество поставило памятники, и споры о приоритете закончились».

Островский, 1983. С. 25

Комментарий Б. Г.

Анестезиология начала XXI века уже не применяет довольно вредных хлороформа и эфира. Общая анестезия, обеспечивающая больному глубокий сон во время операции, использует ряд других средств, вводимых через дыхательные органы (например, севофлуран) или путем инъекции (например, пропофол). С анестезией комбинируют анальгезию, обеспечивающую блокаду болевых импульсов после операции. Разработана методика грудной эпидуральной анальгезии (ГЭА), при которой игла вводится в спинной мозг (умело сделанная, эта операция безболезненна), и через иглу подается раствор (сложного состава, например, из трех компонент: ропивакаин, адреналин и фентанил). ГЭА проводится в течение стольких суток, сколько потребуется для обезболивания после тяжелых операций или при тяжелых состояниях больных (например, онкологических), которые сопровождаются крайне сильными болями. Это позволяет отказаться от традиционно применявшихся в таких случаях уколов с опиатами (морфином и др.). Недавно в Скандинавии разработана «помповая методика» ГЭА, состоящая в том, что больного можно переводить из реанимационной палаты в обычную, а потом даже на дом, снабдив пластмассовой помпой, содержащей указанный раствор. Помпа подсоединяется к игле, постоянно находящейся в эпидуральной области, больной сам регулирует поток раствора так, чтобы болевые ощущения свелись к нулю. Известны случаи, когда у онкологических больных такая помпа, пополняемая периодически раствором, стояла до двух месяцев. На тысячи случаев применения ГЭА осложнений не было ни одного. В России эту технологию анальгезии освоили и доработали (включая серийное производство помп) в Российском онкологическом научном центре (РОНЦ), в отделении анестезиологии под руководством профессора Е. С. Горобца. Они уже обучили этой инновационной технологии ряд отделений анестезиологии в различных городах нашей страны. Все это сообщается здесь, чтобы люди знали: в принципе, боль можно свести к нулю при любой болезни и поддерживать это состояние неопределенно долго.

 

Игнатий Земмельвейс (Венгрия, 1818–1865)

Асептика при родах

*

Доктор Земмельвейс был назначен в 1846 году доктором-акушером в клинике общедоступной больницы в Вене. В первый месяц работы Земмельвейса в клинике из двухсот рожениц умерли тридцать шесть. Земмельвейс пришел в ужас. Он никогда не предполагал, что столько женщин, до 30 %, вынуждены платить собственной жизнью за рождение ребенка. На третий или четвертый день после родов у рожениц внезапно появлялась высокая температура, и через несколько дней они умирали. Еще больше волновало Земмельвейса то, что все врачи, во главе с начальником клиники профессором Клейном, считали это вполне нормальным явлением. По их мнению, женщины погибали от «атмосферно-космической» эпидемии, вызываемой невидимыми миазмами, борьба с которыми совершенно безнадежна. Никто не задумывался над тем, что в соседней клинике этой же больницы смертность была в несколько раз меньше, а разница была в том, что в соседнюю клинику не допускались студенты. Почему же во второй клинике не было «атмосферно-космических миазмов»?

Больше двух лет мучился Земмельвейс этим вопросом и пришел к такому выводу. В отделении профессора Клейна работают студенты, которые приходят в больницу непосредственно из прозекторской и ухаживают за роженицами, не вымыв рук. Это они разносят заразу. А во второй клинике работают только акушерки, которые не бывают в прозекторской! О своем предположении Земмельвейс сказал профессору Клейну и потребовал, чтобы все врачи и студенты, перед тем как приступить к акушерской работе, тщательно мыли руки и несколько минут держали их в хлорной воде. Старый профессор недоверчиво улыбался, но выдал соответствующее распоряжение. И что же? Уже в первый месяц после внедрения правила о мытье рук, смертность в акушерской клинике профессора Клейна снизилась с 20 до двух женщин на сто рожениц. Земмельвейс торжествовал победу!

Как вдруг, спустя примерно год, в клинике произошел новый ужасный случай. Разрешения от бремени ждали 13 женщин, лежавших на койках в одном ряду. И 12 женщин одна за другой умерли. В живых осталась только одна, крайняя в ряду, с которой Земмельвейс обычно начинал обход. У нее был нарыв, к которому Земмельвейс прикасался руками, когда обследовал больную, а после переходил к остальным женщинам. Он пришел к выводу, что не только трупные препараты могут вызвать родильную горячку, которую много позже назвали сепсисом. Причиной ее может быть и гнойное заражение от живого человека! Земмельвейс немедленно распорядился применять дезинфекцию рук перед каждым обследованием пациентки. В 1848 году в клинике Земмельвейса из почти 3 500 рожениц умерли только 45, но, несмотря на это, Земмельвейсу пришлось долго убеждать врачей следовать его примеру. Над ним жестоко смеялись коллеги, его изгнали из клиники в Вене. Идеи Земмельвейса восторжествовали лишь много лет спустя. Его громадной заслугой перед человечеством является внедрение тщательной асептики в акушерстве.

А еще через 100 лет после смерти Земмельвейса в СССР был открыт и расшифрован синдром диссеминированного внутрисосудистого свертывания (ДВС), который всегда сопровождает сепсис. Выдающиеся советские врачи Мария Семеновна Мачабели, Зиновий Соломонович Баркаган и Андрей Иванович Воробьев со своей школой разработали эффективную методику борьбы с сепсисом путем массированного вливания плазмы. Они дали новое определение сепсису, как общему заражению организма плюс ДВС-синдром. В результате этого смертность у родильниц в Москве, Петрозаводске, Хмельницком, где эту методику освоили, понизилась в несколько раз. Но, как замечают А. И. Воробьев и П. А. Воробьев, многие врачи до сих пор не знают, что такое ДВС и как надо его купировать.

Академик Андрей Воробьев… 2010

 

Шарль Эдуар Броун-Секар (Франция, 1817–1894)

Пересадка половых желез*

В 1849 году немецкий физиолог Арнольд Бертольд опубликовал первые результаты своих исследований по пересадке половых желез. Обычай кастрации животных, а иногда и мальчиков, существовал с незапамятных времен. Петухи после кастрации превращаются в каплунов: они перестают петь, постепенно теряют гребни. Бертольд пересаживал каплунам половые железы других петухов и убеждался, что это предохраняет их от превращения в каплунов и позволяет сохранить все признаки самцов. Поскольку Бертольд знал, что нервы, соединяющие половые железы петухов с остальным организмом, были перерезаны, он пришел к выводу, что половые железы выделяют в кровь какое-то неизвестное вещество, оказывающее влияние на весь организм животного. Так были открыты железы внутренней секреции. Но эти выводы Бертольда были надолго забыты.

И только спустя 40 лет о них вспомнил Шарль Эдуар Броун-Секар, уроженец о-ва св. Маврикия (Франция). Медицинское образование Броун-Секар начал в Америке, но в 1838 году переехал в Париж. Там он стал специалистом по болезням спинного мозга. Работал также в Англии, в больнице для людей, разбитых параличом. Особый интерес испытывал к исследованиям состава крови, животного тепла и таинственных желез, разбросанных по всему организму, назначение которых во многих случаях было совершенно не известно. В 1869 году Броун-Секар был назначен профессором неврологии на медицинском факультете Парижского университета, а после смерти профессора Клода Бернара в 1878 году занял кафедру физиологии в Коллеж де Франс. После чего он посвятил все свое время и внимание исследованиям тогда еще таинственных желез: надпочечников, щитовидной железы и половых желез.

В 1889 году, в возрасте семидесяти двух лет, Броун-Секар на заседании Биологического общества в Париже сообщил, каким образом он восстановил свои физические и психические силы, ослабление которых чувствовал несколько лет. Оказалось достаточным сделать несколько уколов вытяжки из раздавленных половых желез морской свинки. Лекция могучего на вид старика с буйными волосами едва тронутыми сединой, со здоровым, загорелым лицом, окруженным седеющей бородой произвела на собравшихся большое впечатление. Открытие Броуна Секара казалось настолько поразительным и великим, что промышленность стала выпускать в массовом порядке вытяжку из половых желез животных, которая под названием «Сперматина» быстро завоевала признание в лечении болезней старческого возраста.

Теперь мы считаем влияние вытяжки из половых желез на самочувствие Броуна-Секара делом скорее самовнушения, а не физиологии. Но все же можно отнести этого ученого к числу основоположников новой отрасли медицины, науки о внутренней секреции в организме, которая под влиянием греческого языка получила название эндокринологии.

 

Теодор Бильрот (Австрия, 1829–1894)

Грязь в госпиталях — причина сепсиса*

Еще в середине прошлого столетия среди хирургов господствовало убеждение, что жизнь человека на операционном столе подвергается большей опасности, чем на поле брани. В хирургических отделениях многих госпиталей смертность достигала 60 % оперируемых больных, особенно при ампутации конечностей. Английский хирург Эриксен считал огромным достижением, что в руководимом им отделении смертность не превышала 25 %. Причина столь трагической статистики заключалась в послеоперационной «больничной горячке» (сепсисе), которая всегда кончалась смертью больного. Причем было замечено, что болезнь эта встречается в основном в больницах и редко поражает больных, оперируемых на дому.

Еще в середине XIX века больницы выглядели совершенно иначе, чем теперь. В палатах, никогда не проветриваемых и не убираемых, царили грязь и смрад. Больные лежали на койках, расставленных близко одна к другой, причем пациенты с высокой температурой и гноящимися ранами зачастую лежали рядом с только что перенесшими операции или с предоперационными больными; выздоравливающие лежали рядом с умирающими. В центре операционного зала стоял обыкновенный стол, иногда из неостроганных досок; в углу на табурете стояла миска с водой, в которой врачи после операции мыли окровавленные руки. Инструменты висели в шкафчиках на стенах, откуда их брали без всякой стерилизации. Вместо ваты употребляли корпию, то есть клубки нитей, вырванных из старого полотняного белья, иногда вообще нестиранного. Хирурги приходили в больницу всегда в одной и той же одежде, до предела загрязненной кровью и гнойными выделениями, что не только никого не удивляло, но служило доказательством большого опыта, которым обладал владелец грязного сюртука.

Выдающийся венский хирург Теодор Бильрот пришел к выводу, что главной причиной больничной горячки и высокой смертности от нее является царившая в больницах грязь. В отделении, которым руководил Бильрот, смертность пациентов достигала 42 %. Бильрот распорядился производить ежедневно тщательную уборку всех помещений больницы. Один раз в неделю все палаты поочередно освобождались от больных и коек; палаты проветривали, вытирали пыль с мебели, тщательно убирали и мыли полы. Операционный зал убирали и мыли ежедневно после операций. Бильрот порвал с традицией грязных сюртуков. Не без борьбы он добился от дирекции больницы белых кителей для врачей, притом в таком количестве, какое было необходимо для ежедневной перемены всеми врачами. По примеру Земмельвейса распорядился, чтобы все хирурги перед операцией обязательно мыли руки в хлорной воде. Все эти мероприятия в значительной степени уменьшили послеоперационную смертность в больнице, но Бильрот все же не мог до конца изжить случаи заболевания послеоперационной горячкой. Этого добился несколько позднее выдающийся французский химик Луи Пастер, который для борьбы с микробами применил высокую температуру, прежде всего выпарку хирургических инструментов, то есть повсеместно применяющуюся теперь стерилизацию. Бильрот был превосходным хирургом. Разработал приемы хирургии горла и гортани. С успехом осуществлял резекцию желудка при лечении рака. Бильрот бывал в России. Именно он делал операцию знаменитому русскому поэту Н. А. Некрасову.

 

Джозеф Листер (Англия, 1827–1912):

антисептика ран фенолом, йодом, сулемой*

Листер начал учиться медицине в 17-летнем возрасте в Лондонском университете. Он заинтересовался хирургией и бактериологией. Работая в госпитале, он задумался над тем, почему открытые переломы, когда обнажаются кости, заживают медленнее и хуже, чем закрытые. Открытые переломы часто кончались гангреной и смертью пациента, тогда как закрытые таких осложнений не давали. Листер обратил внимание на новейшие исследования Пастера в области брожения и гниения. Пастер утверждал, что эти явления вызывают бактерии, которые всегда находятся в окружающем воздухе. Листер решил применить карболовую кислоту (фенол), о противогнильных свойствах которой тогда уже было хорошо известно. Если полить даже слабым раствором фенола нечистоты, то можно уничтожить их неприятный запах («миазмы»). На этом основании Листер заключил, что фенол убивает бактерии. А когда убедился, что фенол ускоряет образование струпа, он без колебаний решил испытать его для предохранения послеоперационных ран от заражения бактериями. Следует, однако, сказать, что французский аптекарь Лемер уже перевязывал раны бинтами, пропитанными карболовой кислотой, незадолго до Листера. Наряду с пластырями, пропитанными фенолом, Листер внедрил в практику обычай хранения хирургических инструментов в растворе фенола, и по примеру Земмельвейса строго придерживался правила: тщательно мыть руки перед началом каждой операции. Метод Листера принес прекрасные результаты: раны заживали скорее, а осложнения встречались значительно реже. В 1871 году Листер применил для защиты операционного поля от бактерий ручные пульверизаторы, с помощью которых слабый раствор карболовой кислоты распылялся так, чтобы во время операции руки хирурга, его инструменты и все пространство вокруг раны орошалось мельчайшими капельками раствора. Предложенный Листером способ пульверизации нашел не только сторонников, но и противников. Впрочем, и сам Листер вскоре отказался от пульверизации. Оказалось, что создаваемый пульверизаторами карболовый туман раздражал ткани раны, мешал хирургу хорошо видеть оперируемое поле. Кроме того, непрерывное соприкосновение рук хирургов с раствором фенола приводило к тяжелым поражениям кожи на руках. Несмотря на это, следует считать Листера одним из основоположников антисептики в хирургии. Следуя его примеру, врачи стали применять и другие антисептические средства, в частности, препараты йода и сулемы.

 

Рудольф Вирхов (Пруссия, 1821–1902) — основатель клеточной патологии*

«Только клетка является носительницей жизни и одновременно также носительницей болезни, так как болезнь это тоже жизнь, только в изменившихся условиях», — говорил Вирхов. Он был первым ученым, который сделал правильное заключение, что всякая клетка может образоваться только из другой клетки. Эта теория определяла известный прогресс в развитии медицины и позволила понять причины многих заболеваний, в частности, механизм возникновения раковых опухолей. Теория Вирхова удовлетворительно объясняла также причины воспалительных процессов и защитную роль в этих процессах белых кровяных телец.

Сейчас любопытно и печально перечитывать во 2-м изд. БСЭ (1951. Т. 8., С. 158) такие слова: «Советская биологическая наука опровергла эту догму Вирхова. О. Б. Лепешинская экспериментально доказала, что клетки могут происходить не только путем деления существующих клеток, но также и в результате развития живого вещества, не имеющего клеточного строения».

Заслугой Вирхова является также строительство первой канализации в Берлине, что было совершенно необходимо, так как в одном только 1861 году в Берлине умерли от холеры 20 тысяч человек. Во время франко-прусской войны 1870–1871 годов Вирхов организовал полевые госпитали в небольших бараках, стараясь избежать большого скопления раненых для предупреждения заболеваний больничной горячкой. Идея организации специальных санитарных поездов для эвакуации раненых тоже принадлежит Вирхову.

 

И. М. Сеченов (1829–1905) и С. П. Боткин (1832–1889)

«Сеченов цитировал своего учителя Топорова, который говорил, что мы без микроскопов и градусников Топоровку нажили, это — доходные дома. Была такая гениальная фраза профессора терапии, который учил Сеченова и Боткина. Он не признавал ни градусников, ни микроскопов — вот уровень образования, отталкиваясь от которого два выдающихся сына страны отправились в Германию. Один из них, Боткин, вернулся с клеточной патологией и функциональной диагностикой, а потом очень быстро и с функциональной гематологией, которую он запустил через Михаила Владимировича Яновского. А другой приехал с электрофизиологией от Людвига». <…>

«Сергей Петрович видел будущее медицины в клеточном анализе патологии, в клеточном субстрате патологии. Сеченов выслушал и написал, что клеточка — не более, чем внешняя среда источника патологии, а суть патологии — молекулярная. Боткин не понял. Видимо, спор был жарким, и тогда Боткин сказал Сеченову: „Тот, кто путает конец и начало, у того в голове не мозги, а мочало“. И они перестали разговаривать. Мирил их венский патофизиолог Людвиг. Он им написал письма о том, что два выдающихся сына русского народа не могут быть в ссоре. Но они друг друга не понимали. Вернее, Боткин не понимал Сеченова, а Сеченов все понимал. Он понимал, что клетка не сама по себе больна, в ней болен некий субстрат. Пройдет немножко меньше столетия, прежде чем Олин откроет молекулярный материальный субстрат серповидной клеточной анемии, откроет эпоху молекулярной патологии. А предсказана она была, опубликована, продумана Иваном Михайловичем Сеченовым. <…> Сеченову предложили подать в Академию. Он говорит: „Нет, вот господин Рихтер, он гораздо Сильнее меня“. Ему говорят: „Иван Михайлович, ну, этой немчуры в Академии хватает, подавайте, нельзя так“. Он говорит: „Что?! Чтобы я, русский интеллигент, подал в Академию, потому что представитель нации, меня учившей, вам не нравится! Чтобы я пересек дорогу человеку, которому я обязан всем! Не будет этого“. Его в Академию не выбрали, конечно».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 722

 

Роберт Кох (Германия, 1843–1910)

Открытие возбудителя туберкулеза*

Р. Кох в молодости мечтал стать корабельным врачом и совершать далекие путешествия. Но когда он в возрасте 23 лет окончил медицинский факультет Геттингенского университета, то поступил на должность ассистента в Гамбургской больнице для умалишенных. Вскоре он перешел на должность уездного врача в Вольштине, близ Познани. Супруга Коха подарила ему в день 28-летия микроскоп. С тех пор Кох целые дни проводил у микроскопа и даже сердился, когда очередные пациенты отрывали его от интересного занятия. Микроскоп, купленный как игрушка, стал вскоре причиной супружеских разногласий. Кох потерял всякий интерес к частной практике и даже возненавидел ее, так же, впрочем, как его супруга возненавидела микроскоп. Но Кох не обращал на это внимания. Он непрестанно вел какие-то исследования, ставил опыты и, вдобавок, завел в доме целое стадо мышей, которое запаскудило всю квартиру. О результатах своих работ Кох уведомил профессора ботаники Вроцлавского университета Фердинанда Кона. Вскоре он получил приглашение приехать. Захватив микроскоп и клетку с мышами, завернутую в газету, и усевшись на скамью вагона пассажирского поезда, Кох достал из кармана письмо профессора, полученное два дня назад. Перечитал его в сотый раз: «Ваша заслуга для науки колоссальна: прошу Вас, приезжайте немедленно и покажите нам свое открытие…»

Слухи об опытах французского химика Луи Пастера с животными, болевшими сибирской язвой, утверждавшего, что все болезни вызываются бактериями, давно доходили до Роберта Коха. Кох решил убедиться, правда ли, что сибирская язва вызывается бактериями. Стал изучать под микроскопом кровь больных животных и нашел в ней массу мельчайших палочек, которых никогда не было в крови здоровых животных. Чтобы убедиться, виновны ли палочки в болезни, доктор Кох стал прививать их мышам. Он делал надрез на спине совершенно здоровой мыши и вкладывал в рану острую щепку, предварительно смочив ее в крови больной овцы. Мыши сдыхали на следующий день, а в их крови доктор Кох находил такие же бактерии, как в крови овцы, болевшей сибирской язвой. Убедившись в болезнетворности бактерий, необходимо было теперь найти способ их размножения. После многих опытов Коху пришло в голову изготовить специальные отшлифованные стеклышки, с помощью которых в висящей капле сыворотки крови можно было под микроскопом увидеть, как одна бактерия сибирской язвы распадается на две, эти в свою очередь делятся на четыре, из четырех возникает восемь и так далее; оказалось, что за короткое время возникают тысячи и миллионы бактерий, которые заполняют все органы больного животного. Значит, сибирская язва вызывается болезнетворными бактериями, имеющими форму палочек.

Далее Кох задумался над тем, можно ли найти бактерии туберкулеза, болезни, которая тогда пожирала множество жертв. В Германии от туберкулеза умирал каждый седьмой житель, и против этой страшной болезни врачи были совершенно бессильны. Хотя медицина испокон веков считала туберкулез наследственной болезнью, Кох начал интенсивные поиски ее бактерии. Для первого опыта Кох использовал труп молодого рабочего, умершего от скоротечной чахотки. Он исследовал под микроскопом органы покойника, в основном легкие, усеянные узелками, возникшими во время болезни, но никаких микробов не обнаружил. Тогда Кох решил применить окраску препаратов на стеклышке; сделав мазок из субстанции, взятой из легкого, он высушивал его и затем помещал в раствор красителя синего, красного или фиолетового цвета. Рассматривая однажды под микроскопом такой препарат, окрашенный в синий цвет, Кох заметил между тканями легкого многочисленные тоненькие палочки, которые группировались по несколько штук сразу, наподобие коробки с папиросами. Одну палочку он нашел внутри клетки.

Ранее Кох нашел способ культивирования микробов не только на подопытных животных, но и в искусственной среде, например на разрезе сваренного картофеля или в мясном бульоне. Он попытался таким же способом культивировать и бактерии туберкулеза, но они не развивались. Однако когда Кох впрыснул содержимое раздавленного узелка под кожу морской свинке, та погибла в течение нескольких недель, и в ее органах Кох нашел огромное количество палочек. Кох пришел к выводу, что бактерии туберкулеза могут развиваться только в живом организме. Желая создать питательную среду, подобную живым тканям, Кох решил применить сыворотку животной крови, взятую на бойне. И действительно, в этой среде бактерии быстро размножались. Полученными таким путем чистыми культурами бактерий Кох заразил несколько сот подопытных животных разных видов, и все они заболели туберкулезом. На заседании Общества врачей в Берлине, состоявшемся 24 марта 1882 года, Роберт Кох с присущей ему скромностью рассказал, как ему удалось найти, а потом получить чистую культуру бактерий, и что эти палочки вызывают туберкулез.

В это время мир был возбужден найденным Пастером методом предупреждения заразных болезней с помощью прививок ослабленных культур бактерий, вызывающих сибирскую язву. Поэтому Кох считал, что ему удастся тем же способом спасти человечество от туберкулеза. Он приготовил вакцину из ослабленных бактерий туберкулеза, но предупредить заболевание с помощью этой вакцины не удалось. Тем не менее эта вакцина до сих пор применяется как вспомогательное средство при диагностике туберкулеза.

Прививка против туберкулеза была найдена только через несколько лет после смерти Роберта Коха. Это, однако, не уменьшает заслуги Коха в открытии бактерий, вызывающих туберкулез. Кроме того, Кох разработал метод селекции отдельных видов бактерий и их культивации в искусственных средах. В 1905 году Кох был удостоен Нобелевской премии, а открытые им бактерии получили название палочек Коха.

* * *

Анекдот в тему:

— Плохо, Роберт! — выговаривал Коху учитель чистописания в школе. — Все ученики уже пишут буквы, а вы все палочки, да палочки! Так из вас, Кох, ничего путного не выйдет!..

 

Фридрих Лефлер (Германия, 1852–1915)

Открытие дифтерийной палочки (I)*

В 1880-е годы ассистент Роберта Коха, доктор Фридрих Лефлер, занялся упорными поисками бактерий дифтерии. Эта ужасная болезнь ежегодно поглощала тысячи жертв. Болели в основном маленькие дети. Болезнь развивалась чрезвычайно быстро: на миндалинах больного и в его горле возникал серый налет, обычно появлялся отек гортани, и дети умирали от удушья. Лефлер стал исследовать под микроскопом налет на миндалинах больных детей. В 1884 г. он, наконец, нашел в препаратах дифтерийной пленки неисчислимое количество бактерий, имеющих форму палочек с утолщением на одном конце, что придавало им сходство с булавками. Лефлер также впервые установил возбудителей сапа, ящура, рожи и чумы у свиней. Но, как ни парадоксально, ему не удалось обнаружить дифтерийных палочек в органах или крови детей, умерших от дифтерии.

Тогда Лефлер стал культивировать дифтерийные бактерии в питательной среде и делать из полученной культуры прививки подопытным животным. Животные погибали, но бактерии находились только в месте прививки. Лефлер пришел к выводу, что дифтерийные палочки, хотя и являются причиной болезни, сами непосредственно на организм не воздействуют, но выделяют яд, который поражает важные органы, что и вызывает смерть больного.

 

Пьер Поль Эмиль Ру (Франция, 1853–1933)

Открытие дифтерийного токсина (II)*

«Уже через несколько лет гипотеза Лефлера была доказана. В то время в Париже лихорадочно искали вакцины и сыворотки всех инфекционных заболеваний. Пастер находился у вершины славы, к нему толпами шли отчаявшиеся родители и молили его найти средство от дифтерии, подобно тому, как он нашел средство от бешенства. В 1888 году Пастер впряг в борьбу с дифтерией своего ученика Пьера Поля Эмиля Ру. Этот ученый, как и Лефлер, быстро нашел в пленке, взятой из горла больных детей, дифтерийные палочки. Он культивировал их на мясном бульоне, который впрыскивал затем подопытным животным. Животные погибали, но нигде в их органах, кроме места прививки, нельзя было обнаружить бактерий дифтерии».

И тогда Ру вспомнил догадку Лефлера о яде, выделяемом бактериями в кровь. Чтобы убедиться в правильности предположения Лефлера, Ру решил удалить из бульона бактерии с помощью впервые примененного фарфорового фильтра. Жидкость проходила через фильтр, задерживавший все бактерии. Ру стал впрыскивать отцеженный бульон подопытным животным. Он рассуждал, что если в отфильтрованной жидкости растворен яд бактерий, то животные должны погибнуть. Оказалось, однако, что морские свинки превосходно переносили увеличивающиеся дозы прививок и оставались вполне здоровыми. Исследователя одолели сомнения, но он все же впрыснул очередному животному 35 миллилитров жидкости. Морская свинка сначала хорошо перенесла и эту колоссальную дозу, но через два дня заболела, а через пять — погибла от дифтерии! Значит, в жидкости действительно был бактериальный токсин. Таким образом, Пьер Эмиль Ру показал, как действуют палочки дифтерии, открытые Лефлером. Но еще оставалось обезвредить яд и найти способ спасения больных детей.

 

Эмиль Беринг (Германия, 1854–1917)

Открытие антитоксических сывороток и прививки от дифтерии (III)*

Беринг занимался созданием сывороток путем подбора бактериальных культур и токсинов, которые он впрыскивал животным. Одним из крупнейших его достижений является создание в 1890 г. противостолбнячной сыворотки, которая оказалась очень эффективной при профилактике столбняка при ранениях, хотя и малоэффективной в более поздний период, при уже развившейся болезни.

«Беринг хотел, чтобы честь открытия противодифтерийной сыворотки принадлежала германским, а не французским ученым. В поисках прививки зараженным дифтерией животным Беринг делал сыворотки из разных веществ, но животные погибали. Однажды для прививки он использовал трихлорид йода. Правда, и на этот раз морские свинки тяжело заболели, но ни одна из них не погибла. Воодушевленный первой удачей, Беринг, дождавшись выздоровления подопытных свинок, сделал им прививку из отцеженного по способу Ру бульона с дифтерийным токсином, в котором ранее выращивались дифтерийные палочки. Животные превосходно выдержали прививку, несмотря на то, что получили огромную дозу токсина. Значит, они приобрели иммунитет против дифтерии, им не страшны ни бактерии, ни выделяемый ими яд. Беринг решил усовершенствовать свой метод. Он смешал кровь выздоровевших морских свинок с отцеженной жидкостью, содержащей дифтерийный токсин, и сделал инъекцию этой смеси здоровым морским свинкам — ни одна из них не заболела. Значит, решил Беринг, сыворотка крови животных, приобретших иммунитет, содержит в себе противоядие от дифтерийного яда, какой-то „антитоксин“.

Делая прививки сыворотки, полученной от переболевших животных, здоровым, Беринг убедился, что морские свинки получают иммунитет не только при заражении бактериями, но и при действии на них токсина. Позже он убедился, что эта сыворотка дает также лечебный эффект, то есть, если сделать прививку больным животным, те выздоравливают. В клинике детских болезней в Берлине, 26 декабря 1891 года, ребенку, умиравшему от дифтерии, сделали прививку из сыворотки переболевшей свинки, и ребенок выздоровел. Эмиль Беринг и его шеф — Роберт Кох одержали триумфальную победу над грозной болезнью. Теперь за дело вторично взялся Эмиль Ру. Делая прививки дифтерийного токсина лошадям в коротких интервалах времени, он постепенно добивался полной иммунизации животных. Потом он брал у лошадей по несколько литров крови, выделял из нее сыворотку, из которой стал делать прививки больным детям. Уже первые результаты превзошли все ожидания: смертность, достигавшая прежде при дифтерии от 60 до 70 %, упала до 1–2 %. Вот так три врача: Лефлер, Ру и Беринг — путем кропотливых исследований спасли жизнь тысячам детей. Потом оказалось, что противодифтерийная сыворотка обеспечивала иммунитет и как прививка здоровым людям. Правда, иммунитет этот длится недолго, и профилактические прививки не получили большого практического значения. Сыворотка, которая употребляется теперь против дифтерии, была найдена доктором Гастоном Рамоном, работником Пастеровского института в Париже, много лет спустя после открытия Лефлера, Ру и Беринга».

 

Пауль Эрлих (Германия, 1854–1915)

Лечение сифилиса сальварсаном*

Пауль Эрлих усиленно занимался окрашиванием как форменных элементов крови, так и бактерий различными красителями. Он окрасил и выявил наличие различных белых кровяных телец (лейкоцитов), обнаружил среди них гранулоциты, имеющие зернистую, гранулированную протоплазму, и агранулоциты (моноциты, лимфоциты), таковой не имеющие. Эрлих установил роль костного мозга в образовании гранулоцитов и роль лимфоидной системы в образовании лимфоцитов. Он создал первую теорию кроветворения. Эрлих разработал также методы прижизненной окраски ряда видов тканей и клеток. С этой целью Эрлих ввел в кровь зараженного кролика химическое соединение, известное под названием метиленблау. Каково же было изумление ученого, когда он во время секции трупа животного убедился, что мозг и все нервы окрашены в голубой цвет, тогда как все другие ткани остались неокрашенными.

Чтобы объяснить это явление, Эрлих занялся изучением химии. Он стал искать такое вещество, которое входило бы в реакцию с бактериями, но не соединялось бы с тканями организма. Эрлих заражал мышей спирохетами, а потом применял различные красители, стремясь вылечить больных мышей. Он испытал свыше сотни красителей, но удовлетворительных результатов не получил. Тогда Эрлиху пришла идея попробовать соединения мышьяка. 606-й (!) по счету состав оказался действенным. Он был применен впервые 31 августа 1909 года к кроликам, зараженным спирохетой сифилиса. Уже на следующий день в крови подопытных кроликов нельзя было найти бактерий, а через месяц все животные выздоровели. Препарат этот получил название «606» или сальварсан, от латинского сальво — спасать, и арсен — мышьяк. Затем препарат был испробован на людях, оказалось, что он почти безвреден для организма, уничтожает спирохеты и не вызывает побочных явлений. Таким образом, сифилис, в борьбе с которым врачи были бессильны многие века, оказался излечимым. Однако лечение сальварсаном было очень трудным, потому что препарат нерастворим в воде и его нельзя вводить непосредственно в кровь. Отдавая себе отчет в несовершенстве лекарства, Эрлих продолжал поиски, пока, наконец, 914-й препарат, опробованный им на животных, оказался растворимым в воде и хорошо усваивался организмом. Поэтому его и стали применять повсеместно. Этот метод лечения получил название «химиотерапии». В 1908 году Эрлих получил Нобелевскую премию за научные достижения, еще до открытия сальварсана.

 

Глава 2

О подвигах врачей, прививавших себе холеру и чуму

 

Самопрививка холеры

«Опыт был произведен 7 октября 1892 г. 73-летним мюнхенским профессором Максом Петтенкофером. Чтобы доказать правильность защищаемой им теории, он выпил на глазах у свидетелей культуру холерных вибрионов. Результат этого граничащего почти с самоуничтожением опыта был удивительным: Петтенкофер не заболел холерой…

В 1883 г. Робертом Кохом был открыт вибрион холеры, по форме напоминающий запятую. <…> 17 сентября Кох сообщил в Берлин из Александрии (Египет), что в содержимом кишечников 12 холерных больных и 10 умерших от холеры найден общий для этого заболевания микроб и выращена его культура. Изучив процесс холерной инфекции и значение снабжения питьевой водой для прекращения болезни, Кох вернулся на родину, где его ждала триумфальная встреча. Петтенкофер не отрицал, конечно, открытия Коха. Но он не верил в простую передачу инфекции. Он говорил: „Многие судят все больше по наблюдениям за холерной запятой в колбе, или же на стеклянной пластинке, или же в культурах, совершенно не заботясь о процессе эпидемиологического распространения“. <…> Наибольшее значение он придавал состоянию грунтовых вод. Кох не мог привести ни одного примера того, что открытый им микроб вызывает холеру у здорового животного, так как холера — болезнь людей, и опыты над животными подвели исследователя. Это было недостающим звеном в цепи доказательств. И тогда Петтенкофер решил сделать опыт на себе самом.

Опыт был проведен в большой тайне. Петтенкофер заказал в Берлинском институте здравоохранения культуру бацилл холеры, приготовленную на агаре. <…> В культуре находились мириады бацилл. „В одном кубическом сантиметре я, очевидно, принял миллиард этих микробов, во всяком случае намного больше, чем это бывает при прикосновении к губам немытыми пальцами“. Три дня спустя Петтенкофер заболел катаром кишок. <…> Но несмотря на это его самочувствие не ухудшилось, отсутствия аппетита не наблюдалось. Все это время Петтенкофер не принимал никаких лекарств. Конечно, он произвел бактериологические исследования фекалий. Анализ показал большое число холерных вибрионов. <…> Когда 14 октября кишечник успокоился и выделения вновь стали обычными, холерные микробы отмечались уже в незначительных количествах, а еще через два дня исчезли совсем. <…>

Кох предполагал позднее, что Петтенкоферу умышленно прислали старую ослабленную культуру, так как догадывались, что он собирается провести опыт на себе. Тем не менее это нисколько не уменьшает величия героического поступка Петтенкофера. <…> Он пережил свой героический эксперимент на несколько лет. В феврале 1901 г. Петтенкофер застрелился, преследуемый болезненным страхом перед грозящей дряхлостью».

Глязер. 1959. С. 6–17

 

Самопрививка чумы

«Защититься от чумы гораздо труднее, чем от холеры. При эпидемии холеры — главное — это гигиена, и поскольку возбудители холеры вообще передаются лишь через выделения больного, то тщательного мытья рук и дезинфекции выделений достаточно, чтобы даже в холерной больнице предотвратить любое заражение врачей и медицинского персонала. Другое дело — чума. Чтобы исключить вдыхание микробов чумы, нужны хорошие маски, не говоря уже о прочих средствах защиты. <…> Поэтому так высока смертность при всех эпидемиях чумы. <…> Первые прививки на себе врачи ставили по образцу оспенных, применяя ослабленные бактерии коровьей оспы (см. выше историю с Дженнером). Первый опыт на себе поставил английский военный врач А. Уайт, находившийся в 1798 г. вместе с войском Наполеона в Александрии, где во время ее осады началась эпидемия чумы. Уайт извлек гной из бубонной железы больной женщины, болевшей бубонной чумой, и втер себе в левое бедро. Назавтра он сделал надрез на правом предплечье и внес гной туда. На 8-й день Уайт заболел чумой и вскоре умер.

В том же году военный врач французской восточной армии Рене Дженет повторил опыт Уайта. Он внес содержимое гнойного нарыва в трещинку на коже, но затем тщательно промыл ее водой с мылом. Болезни не наступило.

30 лет спустя французский врач А. Бюлар, служивший в Египте, так записал свой опыт с чумой:

„15 мая 1834 г. в 9 часов утра я снял с себя в зале госпиталя для больных чумой верхнюю одежду, рубашку и фланелевое нижнее белье и надел, не принимая никаких мер предосторожности и защитных средств, рубашку мужчины, заболевшего тяжелой формой чумы. Эта рубашка была вся в крови, так как больному пустили кровь. В присутствии большинства свидетелей этого опыта я оставался целый день, чтобы все могли убедиться, что я не принимаю никаких защитных средств. <…> Я ходил в этой рубашке 48 часов, не чувствуя ни обычных симптомов, ни чего-либо другого, что могло бы перейти на меня с этой одежды. Все же два дня спустя на среднем пальце левой руки показалась маленькая опухоль, напоминающая фурункул“. <…>

Бюлар, кстати, предлагал Французской комиссии по борьбе с чумой проводить опыты на приговоренных к смерти. <…> Для того чтобы добиться их согласия, им предоставлялась возможность помилования. По инициативе Бюлара пяти приговоренным к смерти была привита чума. Лишь один из них умер, но по документам трудно установить, действительно ли он скончался от чумной прививки. В Каире люди становились жертвами многих эпидемий. Четыре других преступника остались живы.

27-летний врач из Южной Франции Антуан Клот <…> продолжил опыт, начатый Бюларом, надев ту же самую рубашку. <…> Но пошел еще дальше. Клот взял некоторое количество бактериальной флоры с рубашки, испачканной кровью и гноем, и сделал прививки в левое предплечье, правую сторону паха, всего в 6 мест. Ранки были перевязаны повязками с кровью больного чумой. <…> Он надрезал себе кожу, нанес на это место гной из карбункула больного чумой и наложил повязку с кровью больного. Далее он облачился в одежду заболевшего чумой. А когда тот умер, лег в его неубранную постель. Так он сделал все, чтобы заразить себя, но это ему не удалось.

Стремление успокоить трепетавшее перед чумой население привело к посещению лично Наполеоном госпиталя для чумных больных в Яффе, занятом им древнем городе на побережье Средиземного моря. <…>

Австрийский врач Алоис Розенфельд хотел провести научный эксперимент, найдя защиту от чумы на тракте: полость рта — желудок — кишечник. <…> Снадобье состояло из высушенных лимфатических желез и костного порошка, приготовленных из останков умерших от чумы. Существовало убеждение, что если подобное снадобье достаточно выдержано и высушено, то при приеме внутрь действует подобно защитной прививке. <…> Однако Венский медицинский факультет отнесся к этому средству скептически и даже отклонил его. Тогда Розенфельд отправился в Константинополь в греческий госпиталь Пера, 10 декабря 1816 года он заперся там с двадцатью больными. Врач отказался от всяких мер предосторожности. Когда Розенфельд увидел, что общение с зачумленными не приносит ему вреда, он решил усложнить эксперимент. 27 декабря врач натер несколько раз себе кожу на бедре и на руках гноем, взятым из чумных нарывов. Долгое время никаких следов заболевания не наблюдалось. Срок в 6 недель, отведенный им в соответствии с представлениями того времени для проведения опыта, почти истек, и он уже думал покинуть госпиталь. Но внезапно Розенфельд заболел бубонной чумой со всеми известными симптомами и умер 21 января 1817 года.

В настоящее время установлено, что между заражением и вспышкой болезни проходит лишь несколько суток, редко неделя. Но ни пребывание среди зачумленных, ни даже втирание гноя не принесли вреда Розенфельду: в течение пяти недель чума оставляла его в покое. Но на шестую неделю схватила, решив положить конец этой ужасной игре».

Глязер. 1959. С. 6–17

 

И еще вот такой «смелый опыт»

«Шаг вперед в культивировке гонококка был сделан доктором Эрнстом Вертгеймом, которому удалось получить чистую культуру на пластинках <в 1891 г.>. „Для верности доказательства того, — пишет Вертгейм, — что растущие на пластинках колонии, действительно, представляют собой колонии нейсерова гонококка, должно было сделать прививку на мочевой канал человека“. Вертгейм привил свои культуры четырем больным-паралитикам и одному идиоту, 32-летнему Ш. У идиота Ш. довольно сильное гноетечение замечалось еще по прошествии двух месяцев со времени прививки. Дальнейших опытов Вертгейм не делал „за недостатком в соответственном материале“».

Вересаев. 1985. С. 287

 

Глава 3

Медицинская революция химика Луи Пастера

[19]

 

Пастер — химик-органик

По профессии Луи Пастер был химиком. Он решил немало важных научных и промышленных задач, касающихся механизмов и реакций брожения молочнокислого, уксусного, спиртового и подобных им процессов, тесно связанных с промышленностью пивоварения, виноделия, фабрикации уксуса. Наблюдательный ученый заметил и новые научные факты: например, брожение, вызываемое плесневым грибком в растворе, содержащем две стерео-симметричные кислоты, «правую» и «левую», уничтожает одну из них, а другую не трогает. В противоположность господствующему тогда воззрению немецкого химика Ю. Либиха на процесс спиртового брожения как на чисто химический, Пастер доказал, что это процесс биологический, идущий только в присутствии грибка (дрожжей).

Обнаружив и изучив заразные бактерии шелкопряда, уничтожавшие плантации юга Франции и Италии, Пастер спас эту отрасль страны и сохранил миллиарды франков для экономики страны. «До него мы знали неорганический, мертвый мир. Его законы исследовались многими учеными и мыслителями, среди которых особенным блеском окружено имя Ньютона. Мы знали мир животных и растений, тоже подвергавшийся тщательному изучению со стороны многих исследователей, среди которых ярче всех сияет имя Дарвина. Но оставался еще третий мир — мир существ, стоящих на рубеже между жизнью и смертью и служащих посредниками между живой и мертвой природой. Его мы не знали, он был одет мраком, в котором беспомощно блуждали ученые, пока Пастер не озарил его ярким светом. Его ум связал явления, происходящие в крынке с киснущим молоком или в бутылке с уксусом, с явлениями повальных болезней, гангрены, гниения трупов, <…> он сделал капитальное открытие, показав, что существуют две группы микробов: одни, аэробы, живут и развиваются при доступе воздуха, не могут обойтись без кислорода; другие, анаэробы». Этими открытиями Пастер преобразовал хирургию, гигиену, терапию, сделав для медицины больше, чем все медики от Гиппократа до наших дней.

В 1860 году появились наделавшие много шума исследования француза Ф. Пуше, который доказывал, что в разлагающемся веществе сами собой зарождаются микроскопические организмы: вибрионы, плесени, инфузории. Пастер же утверждал, что брожения, гниения, разложения нет, не бывает, не может быть никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах, если нет микробов — возбудителей этих процессов. На это он потратил более тридцати лет непрерывной работы.

От процессов брожения и гниения, бактерий и грибков, поражающих растения и животных, Пастер перешел к бактериям, заражающим людей. Его высшими подвигами явилась разработка методов эффективного лечения двух страшнейших инфекционных заболеваний — сибирской язвы и бешенства. Пастер открыл методы вакцинации, предотвращающие эти смертельные заболевания.

* * *

Историческая справка: «В бюджете нет рубрики, которая разрешала бы мне выдать полторы тысячи франков на ваши опыты», — сказал однажды Пастеру министр народного просвещения. Это было сказано человеку, труды которого дали Франции миллиарды. Правда, министр не мог предвидеть этого. Миллиарды явились потом как результат отвлеченных, теоретических истин, открытых и доказанных Пастером.

Энгельгардт. 2008. Гл. IV

 

Ликвидация сибирской язвы

В 1879 г. Пастер обнаружил, что если предварительно ослабить культуру микробов куриной холеры, а затем ввести их курам, то они становятся невосприимчивыми к этой болезни. Это натолкнуло Пастера на разработку метода предохранительных прививок и в отношении других заразных болезней. 1881 год явился годом, когда Пастер победил таким путем сибирскую язву.

«Меленское сельскохозяйственное общество предложило ему устроить публичную проверку метода предохранительных прививок. Условились так. Общество предоставляет пятьдесят овец и десять коров. Двадцать пять овец и шесть коров получают предохранительную прививку по методу Пастера, остальные не получают; затем в назначенный день всем, привитым и непривитым, будет впрыснут смертельный яд, свежая культура бактерий сибирской язвы. Что из этого выйдет? Пастер объявил: 25 овец, получивших предохранительную прививку, останутся целы и невредимы; 25, не получивших прививки, погибнут; 6 коров с прививкой не заболеют; 4 — не привитые, если не издохнут, то во всяком случае заболеют сибирской язвой. Друзья Пастера всполошились: их напугала его смелость. — Как можно так рисковать? Ведь это не лабораторные опыты!»

— Мои лабораторные опыты — достаточная гарантия, — отвечал Пастер.

Сделали, как было условлено. Двадцать пять овец и шесть коров получили предохранительную прививку. Затем 31 мая, в присутствии толпы зрителей, всем шестидесяти животным был впрыснут смертельный яд сибирской язвы. Назначили день — 2 июня, — чтобы собраться снова и посмотреть, что выйдет. 2 июня в Пуйи ле Фор съехалась многочисленная публика. Тут были и хозяева, и ветеринары, и репортеры, и сенаторы, и друзья Пастера, и недруги, собравшиеся посмотреть, как оскандалится самоуверенный «химик», вообразивший себя реформатором медицины.

Что же оказалось? Из двадцати пяти овец, не получивших прививки, двадцать две уже погибли от сибирской язвы, две издыхали, одна была чуть жива и издохла к вечеру. Двадцать пять овец, получивших прививку, были здоровы и веселы. Четыре коровы, не получившие прививки, заболели сибирской язвой: у них образовались гнойные нарывы, температура поднялась, они отказывались от еды. Шесть коров, получивших прививку, не обнаруживали ни малейших признаков заражения. Предсказание Пастера сбылось. Вошедшая в практику медицины вакцинация по Пастеру спасла многие сотни тысяч, если не миллионы сельскохозяйственных животных.

 

Бешенство против тупоумия

Последний подвиг Пастера

С 1880 года Пастер принялся за изучение бешенства. К этому времени его лаборатория на улице Ульм превратилась в настоящий зверинец. «Повсюду в клетках виднеются животные, — и почти все корчатся в муках. Кролики издыхают от сибирской язвы или гнилокровия; куры сонные, вялые, как осенние мухи, изнемогают от холеры; раздается вой — ужасный, зловещий, полный невыразимой тоски, злобы, отчаяния, — вой, которого не забудет тот, кто раз услыхал его, — это собака, зараженная бешенством, неистовствует за железной решеткой. Все это жертвы, осужденные на заклание ради облегчения страданий человечества. Каждый день трупы относятся наверх для исследования».

Энгельгардт. 2008. Гл. IV

* * *

На долю Пастера досталось немало нападок со стороны «антививисекционистов» — сердобольных барынь и болтунов, не упускающих случая выразить свою гуманность, не принося никакой пользы человечеству.

Надо заметить, что слюна бешеных животных заражает ненаверняка. От укуса бешеных собак умирают 15–16 % укушенных, от укуса бешеных волков — около 80 %. После многих опытов Пастер убедился, что яд бешенства сосредоточивается в нервной системе, в головном и спинном мозгу. Мозг бешеного животного, разведенный в воде и впрыснутый здоровому, заражает его неизменно, наверняка, — Пастер убедился в этом на сотне опытов над кроликами и собаками. Так им было сделано первое открытие в проблеме бешенства — найден безусловно смертельный яд — нервное вещество бешеных животных.

Но после заражения болезнь проявляется не сразу. Проходит месяц-два, до полугода после укуса бешеной собаки, прежде чем обнаружатся первые признаки болезни. Такая продолжительность латентного периода болезни затрудняет работу экспериментатора. Но с другой стороны, она же предоставляет большое преимущество. Пастер искал предохранительную прививку от бешенства. Он нашел, во-первых, что смертельный яд бешенства (разведенный мозг), впрыснутый не под кожу, а в оболочку головного мозга, вызывает бешенство очень скоро, самое большее через 20 дней. Но можно еще ускорить действие яда, последовательно переводя заразу из организма в организм, т. е. прививая мозг бешеного кролика другому кролику и т. д. Переходя от кролика к кролику, яд усиливается; после ряда прививок он убивает уже через неделю, это предельно малый срок, максимум ядовитости.

Затем Пастер выработал способ ослабления яда. Он сохранял ядовитый мозг в сухой атмосфере. По мере высыхания ядовитость ослабевает. Получается целая шкала ядов: сильнейший (совершенно свежий мозг), убивающий через 7 дней; ряд более слабых, убивающих через 8, 9, 10 дней; и, наконец, совершенно безвредный, полученный после 12-дневного высушивания. Пастер сделал окончательный вывод: если привить собаке безвредный, 12-15-дневный мозг, на следующий день — 11-дневный, на следующий — 10-дневный и так далее до однодневного включительно, — она становится невосприимчивой к бешенству. <…>

Как пишет М. Энгельгардт, Пастер произвел опыты над сотней собак. Пятьдесят из них получили предохранительную прививку: им были последовательно впрыснуты разжиженные мозги, начиная от 15-дневного и кончая однодневным. Остальные пятьдесят не получили прививки. Затем всей сотне в один и тот же день был впрыснут сильнейший, безусловно, смертельный яд — совершенно свежий мозг. Из пятидесяти собак, получивших прививку, ни одна не заболела; остальные пятьдесят все до единой взбесились и издохли. А вскоре Пастеру удалось спасти первых людей, укушенных бешеными животными. Казалось бы, что наступил период всеобщего преклонения перед одним из величайших гениев человечества.

Между тем, в печати появилась масса вздорных статей против метода Пастера. Его, в частности, травили за смерть от бешенства одной девочки, Луизы Пеллеттье, которую доставили в клинику Пастера лишь через 37 дней после укуса животного и у которой, как и предупреждал Пастер, практически не было шансов выжить. Но журналисты этим не ограничивались; они доходили до гнусностей: посылали Пастеру ложные телеграммы с известием, что такой-то из его пациентов, вернувшись на родину, заболел бешенством… Можно себе представить, как действовали подобные известия на больного старика, изнуренного работой, истерзанного тревогой, сомнениями, зрелищем больных, искусанных, изуродованных страшными ранами! Самое удивительное, что в данном случае ведущими мотивами этой примерно двухлетней травли были не злоба, не зависть, и даже не страсть к сенсационным новостям, а банальное тупоумие. Главным же противником Пастера явился давнишний враг бактериологии вообще — некий доктор Петер. Основная формулировка Петера была проста и определенна: химик не может создать ничего путного в медицине. Пастер — химик, следовательно, труды Пастера, относящиеся к болезням, — вздор.

Упомянутый доктор Петер провозгласил: «Никогда не поверю, чтобы химик мог двигать вперед медицину; умру — и пусть на моей могиле напишут: Он воевал с химиками!».

Энгельгардт. 2008. Гл. X

* * *

В 1892 году праздновался 70-летний юбилей Пастера. Он получил множество почетных наград: ордена Св. Анны, Св. Саввы (Сербского), Св. Маврикия и Лазаря, Леопольда, Изабеллы Католической, Св. Иакова Португальского, массу приветственных телеграмм от глав государств и крупнейших ученых-современников. Французская Академия отчеканила специальную золотую медаль в честь Пастера. Но у великого ученого в это время развивался паралич. В конце 1894 года, почти уже умирающий, Пастер переселился в деревню Вильнев д’Этан, близ Гарша, где вскоре и скончался. Это случилось 27 сентября 1895 года.

Там же. Гл. XI

* * *

Комментарий Б. Г.

Вероятно, действительно великих ученых можно разделить на два типа: на тех, кто не берется за задачи, представляющиеся им неразрешимыми, и на тех, кто берется за таковые. Так, к первому типу относил себя сам великий физик Л. Ландау. Известно его высказывание: «Как вы можете решать задачу, если заранее не знаете ответа?» [Горобец. 2008. С. 205]; к такому же типу ученых принадлежало и подавляющее число блестящих учеников Ландау. Противоположностью этому типу был А. Эйнштейн, причем не только при создании общей теории относительности, но и в многолетних попытках построить единую теорию вещества и поля. Ландау и его адепты совершенно не верили в возможность последнего, о чем многократно высказывался сам Ландау. Но предвидение Эйнштейна оказалось правильным, сейчас в этом уже никто не сомневается. Из самых свежих примеров пастеровского/эйнштейновского типа ученых можно назвать математика Григория Перельмана (Россия), который в течение полутора десятков лет исследовал знаменитую у математиков «неразрешенную» гипотезу А. Пуанкаре, и недавно, наконец, ее исчерпывающе решил. Необычность менталитета гения состоит и в его поведении: Перельман наотрез отказался от премии Филдса в миллион долларов, предназначенной по уставу тому, кто это сделает.

 

Глава 4

Главным образом о Н. И. Пирогове и А. П. Чехове (эпизоды и казусы)

 

Н. И. Пирогов (1810–1881)

[20]

Лекции по хирургической анатомии в Петербургской медико-хирургической академии Пирогов читал шесть недель. Он писал:

«Из чистокровных русских врачей никто не являлся на мой курс. И я читал по-немецки».

А. Брежнев. 1990. С. 136

* * *

Н. И. Пирогов вспоминал о лекциях по физиологии профессора МГУ Е. О. Мухина:

«Как и все профессора, человеком он был верующим. И поэтому часто откладывал чтение лекций о половых органах, приходившееся обычно на великий пост».

Там же. С. 48

* * *

Однажды один из докторов пригласил Пирогова посетить большой сухопутный военный госпиталь на Выборгской. <…> «Осмотр палат производил главный врач Флорио, принятый на русскую службу еще в 1812 г. <…> Между рядами коек с больными шел задом наперед фельдшер, нараспев докладывая Флорио название болезни и назначенное лекарство. „Плеврит — отвар алтея!“ — кричал он на всю палату, пугая больных своим мощным голосом. Навстречу фельдшеру, то опуская, то поднимая палку в руке, на которую была надета форменная фуражка, шел сам Флорио при всех знаках отличия. Фуражка от встряхиваний вертелась на палке, а Флорио, не обращая внимания на доклады фельдшера, браво притопывал ногой и в такт, громким голосом с итальянским акцентом припевал: „Сею, вею, Катерина! Сею, вею, Катерина!“ Флорио был в высшей степени некультурен…»

А. Брежнев. 1990. С. 137

* * *

Шла Крымская война… «Начальник госпитальной администрации г-н Остроградский очень обиделся, когда Пирогов в просьбе выделить для госпиталей дрова обратился к нему не „имею честь просить“, а „имею честь представить на вид“.<…> Раненые в бараках простуживались, в госпитальных палатках замерзали. <…> Обиженный Остроградский дров Пирогову не дал, но шум поднял. Он пожаловался на неугодного доктора главнокомандующему <Горчакову> и одновременно государю. В результате чего Пирогов получил два выговора, один от Горчакова, который очень рад был такому случаю, а другой от государя».

Там же. С. 324

* * *

«Что касается до чаепития в военных госпиталях, то <…> мы рассматривали чай как целебное средство. <…> Но иллюзия заменить для рабочего простолюдина чаем водку опровергается опытом. Спиртное вещество можно заменить для человека только спиртным же или наркотическим: водку — пивом или, как на Востоке, опием, но никак не чаем. Вместе с чаем будут пить и водку».

Там же. С. 443

 

А. П. Чехов (1860–1904), врач и великий писатель

«Хороший медик»

В. И. Немирович-Данченко о Чехове:

«Была в его характере одна комическая черточка. Терпеть не мог похвал его таланту и художественным произведениям и в то же время близко к сердцу принимал сомнение в своих врачебных достоинствах. Зашел он как-то ко мне в Петербурге. Жил я тогда в гостинице „Англия“ и чувствовал себя неважно. Послушал он мой пульс.

— Ниточка дрожит. У вас пульс клубного игрока, хоть по ночам тот за картами, а вы за письменным столом. Лестницу перемените, нельзя вам высоко жить. Я бы на вашем месте думал, на какой ступеньке хлопнусь…

Я засмеялся. И вдруг обидчивое:

— Да вы, что же, не верите мне? Плохой я врач, по-вашему?

— Нет, верю… Только нельзя быть одинаково крупным и в литературе и в медицине. Чехов-писатель, разумеется, заслоняет Чехова-доктора.

Потемнел, и потом долго спустя:

— Когда-нибудь убедятся, что я, ей-богу, хороший медик».

Меве. 1961. С. 132, 10, 168

Напоил даму и измерил ее череп

Чужды были Чехову идеи антропосоциологии, <с помощью которых> ученые современники Чехова пытались объяснить отклонения от нормы в человеческом поведении в обществе. Глеб Успенский <1843–1902> очень резко отзывался об ученых, которые находили, что у проституток челюсть на несколько миллиметров длиннее, чем у добропорядочных женщин. <…> Представляет интерес подпись Чехова к рисунку «Ученый ловелас». На рисунке изображены два беседующих ученых старика: «Хе-хе-хе… Я ее зазвал… угостил ужином и шампанским… Браслетку ей пообещал купить… А когда она опьянела и склонилась ко мне на грудь, я взял да и измерил ее череп».<…>

Там же. С. 10

Ятрогенная болезнь [21]

«Z идет к доктору, тот выслушивает, находит порок сердца. Z резко меняет образ жизни, принимает строфант, говорит только о болезни — и весь город знает, что у него порок сердца; и доктора, к которым он то и дело обращается, находят у него порок сердца. Он не женится, отказывается от любительских спектаклей, не пьет, ходит тихо, чуть дыша. Через 11 лет едет в Москву, отправляется к профессору. Этот находит совершенно здоровое сердце. Z рад, но вернуться к нормальной жизни уже не может, ибо ложиться с курами и тихо ходить он привык, и не говорить о болезни ему уже скучно. Только возненавидел врачей и больше ничего».

Там же. С. 168

 

О Г. Менделе (1822–1884), основоположнике генетики

«Есть люди, которые смотрят на мир и его записывают, учитывают. А есть, которые, как трава растут, их большинство, и Бог с ними! И вот, понимаете, один смотрит: растет горох, и думает, когда он вырастет, пожрать. А другой смотрит — записывает. Вот этот другой — Грегор Мендель, он основал генетику. А те, которые жрали горох — их были миллиарды».

Академик Андрей Воробьев. С. 789

 

Глава 5

О выдающихся достижениях некоторых врачей первой половины XX века

 

О плеяде выдающихся зарубежных врачей

Х. Эйкман (Голландская Индонезия, 1858–1930) и К, Функ (Польша, 1884–1967).

Болезнь «бери-бери» и витамин С*

«Доктор Христиан Эйкман состоял в должности тюремного врача в городе Батавии (ныне Джакарта), в столице Нидерландской Индии. Он обратил внимание на то, что куры, обитавшие на тюремном дворе, ведут себя иначе, чем их родственницы, живущие „на свободе“. Пройдя несколько шагов, тюремные куры останавливаются, вытягивают крылья и судорожно искривляют шеи, словно в припадке конвульсий. Этих кур кормили отбросами тюремной кухни. Их странные движения напоминали Эйкману симптомы ужасной болезни, ширившейся в тюрьмах, называемой туземцами „бери-бери“ и поражавшей множество жертв. <…> Эйкман стал расспрашивать тюремных врачей. Оказалось, что бери-бери царит в тех тюрьмах, где заключенных кормят хорошо очищенным рисом, а в тюрьмах, где из-за экономии заключенным подают плохо очищенный, „желтый“ рис, эта болезнь совершенно не известна. Из этого Эйкман заключил, что от болезни спасают отруби и внешние оболочки рисовых зерен. Об этом он в 1890-х гг. написал в одном из голландских журналов. Однако его статья осталась незамеченной. В те времена врачи, в эпоху расцвета бактериологии, видели, как правило, причину болезней в микробах.

В 1911 году, журнал со статьей Эйкмана попал в руки польского ученого Казимежа Функа, который решил проверить предположение тюремного врача из Батавии. Функ некоторое время кормил подопытную стаю голубей лишь очищенным рисом и, одновременно, контрольную стаю — плохо очищенным, с отрубями и оболочками. Вскоре первая стая голубей заболела, причем симптомы болезни весьма напоминали приведенные Эйкманом, тогда как контрольные птицы остались вполне здоровыми. Тогда Функ стал добавлять к очищенному рису рисовые отруби и внешние оболочки, оставшиеся от риса после его очистки, и все птицы из подопытной стаи выздоровели. Теперь уже не было сомнения, что в отрубях и во внешней оболочке рисовых зерен есть какое-то вещество, недостаток которого в организме приводит к нарушению деятельности нервной системы. После множества кропотливых исследований Функ сумел выделить это вещество из оболочки рисовых зерен. Достаточно было добавить некоторое количество найденного вещества в корм, чтобы больные голуби выздоравливали от бери-бери, подобно тому как выздоравливали от добавки в пищу отрубей и остатков от рисоочистки. Поскольку вещество, найденное Функом, содержало в себе аминокислоты, Функ назвал его „витамином“, то есть живительной аминокислотой. С тех пор все вещества, находящиеся в пище в весьма малых количествах, но необходимые для правильной работы организма, стали называть витаминами, хотя позже ученые убедились, что они не всегда содержат аминокислоту. Позднее ученые пришли к выводу, что ряд болезней и прежде всего рахит и цинга тоже возникают при отсутствии в пище витаминов определенного вида. Исследования Функа привели к обособлению вопросов питания в отдельную отрасль науки. <…> Таким образом, Функ стал основоположником обширной и важной науки о витаминах. Что касается Христиана Эйкмана, то за заслуги в области открытия витаминов ему в 1929 году была присуждена Нобелевская премия».

Г. Домагк (Германия, 1895–1964).

Красный стрептоцид

Сульфаниламиды были получены еще в начале XX века в качестве новых стойких красителей. Но только в 1935 г. немецкий врач Герхард Домагк обнаружил мощную антибактериальную активность сульфаниламидов, что позволило, например, в разы снизить смертность от воспаления легких и ангин. А произошло это так. В 1929 году Домагк был назначен профессором университета в Мюнстере и руководителем научной лаборатории германской фармацевтической фирмы «Баер». В 1932 году химический трест И. Г. Фарбен Индустри поглотил эту фирму и получил патент на краситель красного цвета, содержащий серу, которому присвоил название «пронтозил». Интуиция врача и исследователя подтолкнула Домагка скармливать пронтозил тысячам подопытных мышей, зараженных стрептококками, и ни одна из мышей не погибла. <В СССР пронтозил стал широко известен как красный стрептоцид.> Для практического применения чудесного лекарства необходимо было испытать его действие на стрептококках людей. Домагку пришел на помощь несчастный случай. Его малолетняя дочь уколола палец; образовался нарыв, и началось заражение крови. Девочку поместили в больницу, хирурги очистили нарыв, но заражение не проходило. Положение становилось все хуже. И Домагк дал дочери пронтозил, после чего девочка быстро выздоровела. Красный стрептоцид вскоре завоевал огромную популярность, однако со временем обнаружились и некоторые осложнения, с ним связанные. Тогда был приготовлен белый стрептоцид, затем еще ряд лекарств типа сульфаниламидов. До изобретения антибиотиков сульфаниламиды спасли сотни тысяч жизней от воспалений различных типов, в том числе менингита, гонореи, стафилококковых инфекций, при пневмониях. Дело в том, что сульфаниламиды по химическому строению весьма близки к парааминобензойной кислоте, которая необходима для размножения кокковых бактерий. Благодаря этому сходству сульфаниламиды захватываются микробами и вытесняют необходимую им парааминобензойную кислоту, прерывая тем самым цикл их размножения. В 1939 году Домагку была присуждена Нобелевская премия. Вопреки запрету Гитлера ученый принял премию, за что был брошен в тюрьму. Кстати, во время начавшейся вскоре войны миллионы солдат противоборствующих сторон были спасены именно благодаря сульфаниламидам.

Ф. Бантинг (Канада, 1891–1941).

Открытие инсулина *

Фредерик Грант Бантинг был хирургом в пригороде Торонто в Канаде. Как-то его внимание привлекла статья германского ученого, доктора Оскара Минковски, который удалил у подопытной собаки поджелудочную железу. Это происходило жарким летом 1899 года. На следующий день после удаления железы Минковски заметил, что к моче оперированной собаки слетаются рои мух. Анализ мочи установил, что в ней содержится огромный процент сахара. После операции собака испытывала жажду, выпивала огромное количество воды. Кроме того, ее томил голод, но, несмотря на большое количество поглощаемой пищи, собака худела и погибла уже через десять дней.

Бантинг лихорадочно пытался найти в строках этой статьи решение странной загадки: ведь эти симптомы встречались и у людей, умиравших от диабета. Но у них ведь поджелудочная железа на месте! Проснувшись утром следующего дня, он уже принял решение: он не будет больше работать хирургом. Бантинг отправился к профессору физиологии Маклеоду и сказал, что интересуется поджелудочной железой. Изучив всю доступную ему литературу, он пришел к выводу, что клетки островков Лангерганса, находящиеся в поджелудочной железе, каким-то образом влияют на усвоение сахара организмом. Он пришел просить профессора помочь ему разобраться в этом. Маклеод улыбнулся и стал говорить смущенному Бантингу, сколько лет труда надо затратить на это. Он спросил:

— Так что же Вы, коллега, хотите от меня?

— Я хочу получить опытного помощника, десять собак на восемь недель и немного места в вашей лаборатории, — ответил Бантинг. Профессор испытующе посмотрел на посетителя. Кто знает, возможно, его поразила вера в успех, бившая из глаз молодого фанатика? Он согласился дать все это Бантингу. Стоял июль 1921 года. Из восьми недель, отпущенных Бантингу по его просьбе, прошло уже семь. За это время он делал операции, подвязывая собакам протоки, подводящие сок поджелудочной железы. Железа, лишенная возможности действовать нормально, должна выродиться. Бантинг намеревался использовать такие деградированные железы, лишенные пищеварительных соков, но — как он предполагал — с сохранившимися островками Лангерганса, для лечения собаки, которой предварительно удалил поджелудочную железу, чтобы убедиться, выживет ли оперированный пес. Вместе с Чарлзом Бестом, студентом медицины, им, в конце концов, удалось получить деградированную поджелудочную железу. Бантинг растер ее с физиологическим раствором и ввел под кожу собаке, умиравшей от сахарного диабета после оперативного удаления поджелудочной железы. Этим удалось предотвратить смерть собаки.

Бантинг и его молодой ассистент праздновали победу. Однако когда они пришли в лабораторию на следующий день, пес был мертв. Спасительное действие инъекции продолжалось недолго. Радость сменилась отчаянием: какой смысл продлевать жизнь собаке на несколько часов, если для этого надо умертвить другую собаку? И все же после многих попыток и неудач Бантинг добился своего. Он обнаружил, что поджелудочные железы плодов, находящихся в утробах матерей, не выделяют соков и что эти железы состоят почти целиком из островков Лангерганса. Получить железы неродившихся телят на бойне Торонто не составляло труда. Свои вытяжки Бантинг стал приготовлять из поджелудочных желез неродившихся телят. В августе 1922 года удалось с помощью такой вытяжки удержать при жизни в течение целых восемнадцати дней собаку, которой предварительно удалили поджелудочную железу! Это был крупный успех. После этого необходимо было использовать новое средство на человеке.

У Бантинга был друг, с которым он вместе учился в университете. Его звали Джо Джильхрист. Джо уже несколько лет болел сахарным диабетом. В те времена не было лекарств против этой болезни, и жизнь Джо висела на волоске. Когда Бантинг сделал инъекцию своей вытяжки Джильхристу, он был в весьма тяжелом состоянии. Прошли часы, а улучшение не наступило. Придя в полное отчаяние, Бантинг ушел из лаборатории, он не хотел быть свидетелем смерти друга. Тогда Бест сделал ему еще одну инъекцию, значительно увеличив дозу. Уже через несколько минут после инъекции пациент почувствовал себя лучше. Бест взял у него кровь для анализа, потом повторил анализ несколько раз. Всякий раз результат показывал уменьшение содержания сахара в крови пациента. Через несколько часов Джильхрист почувствовал себя настолько хорошо, что мог самостоятельно пойти домой. Однако назавтра болезнь вернулась, и необходимо было снова делать вливания из вытяжки, приготовленной Бантингом, что снова поставило Джо на ноги.

Профессор Маклеод, который как раз вернулся из Европы, был изумлен открытием Бантинга и одновременно горд, что первый помог ему. Теперь за работу взялись вдвоем и вскоре получили очищенную вытяжку из островков Лангерганса, которая под названием инсулина оказалась оружием в борьбе с диабетом. Гормон инсулин, к сожалению, не устраняет самой болезни. Его необходимо постоянно принимать. Но открытие Бантинга помогло вернуть к полноценной жизни миллионы больных, которым перестал угрожать призрак смерти. В 1923 году за открытие инсулина Бантинг и Маклеод получили премию Нобеля. 21 февраля 1941 г. Бантинг погиб в результате авиакатастрофы у себя на родине, в Ньюфаундленде. В его честь день его рождения, 14 апреля, объявлен ВОЗ Всемирным днем борьбы с диабетом.

А. Флеминг (Англия, 1881–1955).

Первый пенициллин

Доктору Александру Флемингу необходимо было написать для учебника бактериологии главу о стрептококках. Для этого ему пришлось провести ряд опытов на многочисленных колониях этих микробов. Вот он наполняет чашки Петри агар-агаром, который, остывая, образует на дне чашки гладкую пленку; на нее он сажает культуру бактерий. В этой питательной среде, при температуре, близкой к температуре человеческого тела, бактерии быстро развиваются и образуют крупные колонии, похожие на разветвленные комки янтарного цвета. Счастливое совпадение: в здании лаборатории Флеминга, как и во многих других сырых, плохо продезинфицированных домах, постоянным врагом лабораторных опытов была плесень. Обыкновенная зеленовато-серая плесень, которую мы столь часто встречаем, например, на старом влажном хлебе и других продуктах. Это микроскопический грибок, возникающий из еще меньших зародышей, тысячи которых носятся в воздухе в виде спор. Как только зародыши попадают в благоприятную для них среду, они начинают быстро разрастаться. Флеминг не раз, поднимая крышку чашки Петри, с досадой убеждался, что культуры стрептококков загрязнены плесенью. Достаточно было оставить чашку Петри на несколько часов без крышки, как весь питательный слой покрывался плесенью. Немалых трудов стоила Флемингу борьба с этими нежелательными примесями. Но вот однажды на одной из плиток на дне чашки Петри Флеминг увидел странное явление: как бывало уже не раз, плитку покрывала плесень, но в отличие от других плиток здесь в колонии бактерий образовалась небольшая круглая «лысинка». Бактерии не размножались вокруг плесени, хотя на остальной поверхности агар-агара, на некотором расстоянии от плесени, бактерии разрослись довольно сильно.

Флеминг поместил небольшое количество плесени в пробирку с питательным бульоном: он хотел сохранить странную плесень. Из микроскопического кусочка плесени Флеминг получил большую колонию. Потом он помещал часть этой плесени на плитки, где культивировал бактерии самых разных видов. Оказалось, что некоторые виды прекрасно уживаются с плесенью, однако стрептококки и стафилококки в присутствии плесени не развивались.

Из опытов с размножением вредоносных бактерий было известно, что некоторые из них способны уничтожать других («антибиоз»). У Флеминга не было никаких сомнений, что на плитке с таинственной плесенью он встретился с явлением антибиоза. Спустя некоторое время ему удалось даже выделить из плесени противомикробное вещество. Поскольку плесень, которую он выделил, носила видовое латинское название Penicillium notatum, полученное вещество он назвал пенициллином. Таким образом, в 1929 году, в лаборатории лондонской больницы св. Марии родился пенициллин. Предварительные испытания вещества на подопытных животных показали, что даже при инъекции в кровь оно не приносит вреда и прекрасно подавляет стрептококки и стафилококки.

Ассистент Флеминга, доктор Стюарт Греддок, заболевший гнойным воспалением гайморовой полости, был первым человеком, который решился принять дозу пенициллина. Ему ввели в полость небольшое количество вытяжки из плесени и уже через три часа убедились, что состояние больного значительно улучшилось. Было ясно, что Флеминг выиграл крупное научное сражение с бактериями. Но необходимо было разработать промышленные методы производства пенициллина. Над этой проблемой Флеминг работал больше двух лет, но успеха не добился. Этим и объясняется тот факт, что первая статья с донесением о противомикробных свойствах пенициллина была написана Флемингом лишь спустя три года после окончания первых успешных опытов. Безуспешны были и попытки промышленного производства пенициллина, предпринятые другими исследователями.

…И вот лишь 12 лет спустя, в 1941 г. двум ученым из Оксфорда: врачу Эдуарду Говарду Фрею и химику Эрнесту Бóрису Чейну, наконец, удалось получить несколько граммов коричневого порошка, который уже можно было испытать на людях. Это был хотя и не совсем чистый, но достаточно качественный кристаллический пенициллин. Первые инъекции нового средства были сделаны человеку 12 февраля 1941 года. Один из лондонских полицейских во время бритья порезался бритвой. Развилось заражение крови. Умирающему пациенту сделали укол пенициллина. Состояние больного сразу улучшилось. Но пенициллина было слишком мало, запас его быстро иссяк. Болезнь возобновилась, и пациент умер. Несмотря на это, было убедительно доказано, что пенициллин прекрасно действует против заражения крови. Через несколько месяцев ученым удалось накопить такое количество пенициллина, которого хватило для спасения одной человеческой жизни. Счастливцем был пятнадцатилетний мальчик с заражением крови.

В это время весь мир уже три года был охвачен пожаром войны. От заражения крови и гангрены гибли тысячи раненых. Требовалось огромное количество пенициллина. Фрей выехал в Соединенные Штаты Америки, где ему удалось заинтересовать производством пенициллина правительство и промышленные концерны. В производство пенициллина были вложены миллионы долларов, что позволило начать продукцию этого лекарства в крупных масштабах. Союзные армии располагали под конец войны таким количеством пенициллина, которое позволило широко применять его во многих госпиталях. Но даже в первые послевоенные годы пенициллин стоил еще довольно дорого. Между тем метод производства быстро совершенствовался, и примерно с 1952 года дешевый пенициллин стал применяться повсеместно в достаточном количестве. В 1945–1950 гг. в СССР была разработана технология массового производства модификации пенициллина, полученной впервые З. В. Ермольевой. За создание промышленности пенициллина большой коллектив фармакологов и химиков-технологов во главе с профессором Н. И. Гельпериным был награжден Сталинской премией. Можно без всякого преувеличения сказать, что за всю историю человечества не было в мире лекарства, которое спасло бы столько человеческих жизней, сколько спас пенициллин. Он положил начало новой эре в медицине — лечению болезней антибиотиками.

 

О плеяде выдающихся советских врачей

З. В. Ермольева, Н. Н. Бурденко и советский пенициллин

«Зинаида Виссарионовна Ермольева (1898–1974) сделала пенициллин. Лучший в мире пенициллин. Вслед за Флемингом, но лучше, чем у Флеминга. Ее открытие встретили в штыки. Давили, как вошь, не давали работать. Кричали: „Шарлатанка, гнать надо!“ Потому что должна была измениться психология. Помог только Бурденко. Он стукнул кулаком по столу. Потому что он проверил на абсцессах мозга ермольевский пенициллин. И он в морду дал тем, кто ей мешал работать. И тогда пенициллин пошел».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 721

Г. Р. Рубинштейн, И. Е. Кочнова, Помяльцов [22]

Рентгенограмма — это целая поэма

«Герман Рафаилович Рубинштейн слушал лекции Вирхова Рудольфа (1821–1902), а я слушал лекции Рубинштейна. Когда-то было много туберкулеза, и был такой доцент Помяльцов на кафедре туберкулеза, он нам преподавал рентгенологию. А заведовал кафедрой туберкулеза Г. Р. Рубинштейн. Он, ну, мой учитель. Так что, вы представляете себе, откуда привет передают. И вот люди такого класса, как Рубинштейн, Кочнова Ирина Еремеевна, как Помяльцов, они берут снимок — раз! — минута — и диагноз. Вот, как они трактовали рентгенограмму. Сидишь, смотришь, я все вижу, кто тут слепой? — все видят. Подходит Помяльцов к рентгенограмме, и вдруг ты обнаруживаешь, что это ты слепой, ты ничего не видишь, что это — целая поэма».

Там же. С. 729

М. В. Яновский (1854–1927) и Г. Ф. Ланг (1875–1948), оба терапевты, академики

«Когда Яновского выбирали на кафедру, Иван Петрович Павлов сказал, что Михаил Владимирович выгодно отличается от своих конкурентов тем, что он выполнил работу, сформулированную в собственной голове, собственными руками, он ниоткуда ничего не взял. Считалось неприличным публиковать работы, где-то уже опубликованные.

С Лангом произошла простая вещь: зная немецкий язык, он переводил немецкие работы на русский язык под своей фамилией. И Яновский назвал его немецкой обезьяной. За что ученичок, а Ланг был прямым учеником Яновского, ему отомстил, растоптал. Яновский уже был стар. Несколько десятков лет Ланг потратил на то, чтобы уничтожить учение Яновского о перистальтическом сокращении артерий, о периферическом сердце. Говорили, что Ланг „окончательно уничтожил периферическое сердце“. У нас модно вытирать ноги об учителей, предков, и он это сделал. <…>

Яновский был совершенно феноменальным автором. Он бы обиделся, если бы увидел на страницах, что наше название отменено и подменено чужим. Надо петь своим голосом. Это не значит, что литературу не надо читать и не надо пользоваться общепринятыми терминами. Вот не надо лимфосаркому называть новыми именами, а галоши — мокроступами».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 728

В. Д. Тимаков ( 1905–1977) [23]

В 1920-х гг. Тимаков поступал на медфак Томского университета.

«В приемной комиссии такие забавные случаи, что хоть плачь от смеха. Спрашивает секретарь комиссии у Бориса Чернакова <одного из абитуриентов>, какой из иностранных языков сдавать будет. А он отвечает на полном серьезе: еврейский».

Сам Тимаков успешно сдал французский.

Тихонова. 1990. С. 10

Н. А. Семашко ( 1874–1949) [24]

«Николай Александрович Семашко — для вас это некая историческая икона, а он меня медом кормил у себя на участке. Меня ни в один дом не пускали, скорее даже не не пускали, а старались, чтоб я проходил мимо: родители сидят, а этот шлендрает. А Семашко сказал: „Андрей, ты заходи!“ Семашко — это родной племенник Георгия Валентиновича Плеханова. Понимаете, как все переплетено. Дети репрессированных родителей — все вышли в люди!»

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 47

И. П. Павлов (1849–1936) [25]

Сущность научной работы —

в борьбе с нежеланием работать.

И. П. Павлов

«У Павлова был характер строптивый, выражаясь культурным языком. А на самом деле — нехороший характер, с точки зрения начальства. Он не стеснялся бить начальство по морде. В 1930-е годы, когда пошел террор, он написал наверх: „Что вы делаете! Что вы творите!“ Ну, конечно, вы скажете: „Ну, Павлов, Нобелевский лауреат, ему можно“. Ну, знаете, тот, кто не помнит эти годы, еще так может говорить, а кто помнит — это была большая смелость. Павлов это говорил и раньше, и потом. Но он уже умер в 1936. Он отстаивал интересы науки. И со свойственным ему упрямством, со свойственной ему доказательностью. Я читал это его письмо. Оно ужасное по резкости тона. А что, он за кого борется? Он за эту страну борется. Как иначе-то?»

Там же. С. 724

Н. Н. Бурденко (1976–1946) [26]

В 1897 г. отец Николая Нил Карпович, провожая сына на учебу в Томский университет (он был против этого), сказал: «Денег я тебе дать не могу. А вот тебе марки на письмо. Напишешь, когда последний час твой придет…»

Мирский, 1983. С. 8

В демократической стране посещать лекции необязательно

Будучи в Цюрихе, Бурденко «как-то раз отправился послушать лекцию профессора Монакова. В большой аудитории были расставлены препараты, микроскопы, на стенах висели многочисленные таблицы и рисунки. Но аудитория была пуста: на студенческих скамьях сидели лишь сам Бурденко да еще пришедший с ним врач, работавший у Монакова. Профессор поднялся на кафедру и начал лекцию. Бурденко удивился.

— А где же слушатели? — шепотом спросил он у своего единственного соседа.

— Слушатели не пришли.

— Но почему, по какой причине?

— Наверное, им больше по душе сидеть в пивном баре — сказал доктор.

Оказывается, известный ученый почти всегда читал лекции в пустой аудитории. Раньше их слушал один лишь этот доктор. <…> Позднее Бурденко узнал, что в такой же обстановке читают свои лекции и другие профессора. Говорят, что так было даже у знаменитого Рудольфа Вирхова. Бурденко был поражен столь ярко выраженным отсутствием интереса к науке».

Мирский, 1983. С. 108

А. А. Богомолец ( 1881–1946) [27]

Оппонента тогда сажали спиной к диссертанту

В 1909 г. академик И. П. Павлов был оппонентом по диссертации А. А. Богомольца. «По старой традиции оппонент сидит в глубоком кресле спиной к диссертанту и всем своим видом стремится показать свое презрение к нему.

— Вы написали хорошую работу! — говорит Павлов. — Но в ней есть весьма существенный недостаток: отсутствуют протоколы опытов. Почему Вы так кратко изложили собственные исследования?

Диссертант без колебаний отвечает:

— Человеколюбия ради!

От неожиданности, изумления Иван Петрович, забыв традиции, резко поворачивается.

— В моей работе о надпочечниках, — говорит Александр Александрович, — приведено свыше четырехсот литературных источников. Масса времени ушла на чтение растянутых повторений, избитых истин, необоснованных гипотез. И я дал себе слово: из человеколюбия, щадя время, а, следовательно, и жизнь читателя, писать по возможности короче.

— Верно, — соглашается Павлов, — пишут и печатают много чепухи».

Пицык, 1964. С. 92

* * *

В 1926–1946 гг. А. А. Богомолец работал в Москве, в Институте гематологии и переливания крови им. А. А. Богданова. Трансфузиология тогда еще не получила всеобщего признания. Некоторые медики острили: «Богомолец работает в Институте переливания из пустого в порожнее. А у нас нет института для измерения температуры?»

Пицык, 1964. С. 146

Л. А. Зильбер (1994–1966).

Микробиолог-вирусолог, академик

Судьба выдающегося вирусолога, первооткрывателя клещевого энцефалита Льва Александровича, была отмечена двумя посадками (1937 и 1940), двумя Сталинскими премиями и следующими необычными обстоятельствами освобождения из «шарашки» в 1944 г.

К нему в камеру вдруг явился комиссар НКВД 2-го ранга (примерно генерал-полковник), разговаривал вежливо, сказал, что принято решение о его досрочном освобождении. Спросил, куда его отвезти на машине. Зильбер ответил, что к З. В. Ермольевой. Необычность всех этих обстоятельств, как пишет сам Зильбер, объяснялась приблизительно так.

«Утром мать моей жены <сама жена и дети Л. A. находились в немецком плену> передала в Кремль письмо виднейших ученых страны, адресованное Сталину. Первыми его подписали главный хирург Красной Армии Н. Н. Бурденко и вице-президент АН СССР Л. А. Орбели <среди подписавших была и З. В. Ермольева>. Этот акт требовал немалого мужества. <…> Поразительна была быстрота реакции. Письмо передали в Кремль в 10 часов утра 1 марта, а в тот день в первом часу ночи меня освободили. <…> Все это укрепило меня в мысли, что Сталин лично распорядился о моем освобождении. Однако много лет спустя я узнал, что это не так. Письмо столь видных ученых произвело переполох в руководящих кругах тогдашнего НКВД. Не знали, вероятно, как будет реагировать на него И. В. Сталин: а вдруг им достанется за арест. Вот и решили освободить, не передавая письма Сталину. Эту версию мне потом сообщил один из военных прокуроров, близко знакомый с моим делом».

Зильбер, 1988

* * *

Зильбер не боялся рубить правду о лысенковцах. В частности, о микробиологе Бошьяне выразился так:

Полуграмотный ветеринарный микробиолог Г. М. Бошьян решил перевернуть основы микробиологии. Путем манипуляций, которые немедленно были засекречены и охранялись как важнейшая государственная тайна, он якобы сумел превратить бактерии в вирусы, а вирусы — в кристаллы, вирулентные формы — в авирулентные и наоборот. Он ухитрился выделить живых микробов из формалинизированных и прокипяченных вакцин <…> и даже «опроверг» опыты Л. Пастера. <…> В этой ловко закрученной афере было все, что требовалось по тем временам, чтобы сделать себе имя: великое открытие; критика иностранца (Пастера); результаты, полученные на основе диалектического материализма; практические рекомендации: прививки — это вредительство, они «обсеменяют» население возбудителями заразных болезней <…>. В августе 1949 г. началась проверка теории Бошьяна. К февралю 1950 г., несмотря на все усилия автора, доказать ее не удалось. Л. А. Зильбер, П. Ф. Здродовский, В. Л. Троицкий категорически отрицали «теорию Бошьяна». <Обращаясь к В. Д. Тимакову, директору объединенных институтов бактериологии, эпидемиологии и инфекционных болезней, Л. А. Зильбер сказал:> «Владимир Дмитриевич, я отказываюсь далее заниматься этими с позволения сказать опытами. Наука прощает ошибки, но не терпит обмана!»

Тихонова, 1990. С. 109–111

Пересказ эпизода с вербовкой в КГБ микробиолога Г. И. Абелева (род. 1928) [29]

Где-то около 1957 г., когда Гарри Израйлевич Абелев работал в НИИ эпидемиологии и микробиологии им. Н. Гамалеи Минздрава СССР вместе с Л. А. Зильбером, его вызвал начальник спецотдела Института Н. А. Мещеряков. Он провел Абелева в заднюю комнату своего помещения и там оставил его наедине с неким «штатским человеком лет 45–50, сотрудником Минздрава СССР — Хрипко». Ранее Абелев не раз встречал в министерстве этого Хрипко. Здесь он очень любезно стал расспрашивать о работе и жизни, напирая все время на небольшую зарплату Г. И. Абелева и стесненность жилищных условий. Абелев отвечал, что зарплата теперь уже большая, 1750 р. как у кандидата наук, младшего научного сотрудника (до реформы 1961 г.), квартира тоже большая, двухкомнатная, и что все хорошо. Тогда Хрипко стал хвалить Зильбера, его исключительно важные работы. Он открыто сказал, что является сотрудником КГБ и что в КГБ внимательно следят за этими работами, хотят их поддержать. Они нуждаются в правильной и совершенно объективной информации о Л. А. и рассчитывают на Абелева как на преданного сотрудника Зильбера, который должен помочь им, а тем самым и ему. Абелев от всего отказывался, говорил, что никакой информации, кроме всем известной, у него нет. Он также упирал на психологию своей личности, говоря, что не может хранить тайны, жить двойной жизнью, что это будет его тяготить и т. п.

Хрипко возражал, что собеседник его неправильно понимает, напрасно нервничает и что они еще вернутся к этой теме. Так эта встреча ничем и не кончилась. Прямо от Хрипко, в большом возбуждении, Абелев помчался к Л. А. Зильберу и все рассказал ему, предупредив, что сам-то он категорически отказался от сотрудничества с КГБ, но наверняка они найдут кого-то еще для слежки за ним.

«Л. А. отнесся ко всему этому чрезвычайно спокойно. Он объяснил мне <Абелеву>, что все это очень обычно и что зря я так серьезно к этому отношусь. Сказал, что они могут вызвать меня даже на Лубянку и грозить не выпускать, пока не дам согласия. Но если твердо отказаться с ними сотрудничать, то, в конце концов, отстанут».

В марте 1970 г. к Г. И. Абелеву начал заходить «куратор» института по линии КГБ, осуществляющий надзор за режимом в институте, молодой человек, вполне вежливый и уважительный. Он представился официально как В. М., показал свое удостоверение. В. М. объяснил, что нашу лабораторию часто посещают иностранцы, и поэтому он должен быть в курсе этих посещений, проверять, все ли у нас проводится по инструкциям, знать, нет ли у нас в этом отношении каких-либо трудностей или нежелательных происшествий. При этом он был очень любезен. «В таких посещениях, — объяснил он, — ничего необычного нет: обычный контроль со стороны КГБ, не выходящий за пределы режима института».

Но вот однажды он сказал, что его начальник, шеф районного КГБ, слышал много хорошего о Г. И. Абелеве и хотел бы лично познакомиться. Абелев пишет, что это его сразу насторожило. Он перешел с куратором на сугубо официальный тон, сказал, что не видит никакой необходимости в личном знакомстве с начальником районного КГБ. Он пояснил, что все режимные вопросы, включая прием иностранцев в институте, находится в ведении В. М., что в случае непредвиденных событий Абелев сам поставит его в известность.

«Но В. М. продолжал настаивать, говорил о помощи в работе, о большом весе его начальника, который был полковником, депутатом Моссовета, его интересе и расположении ко мне <Абелеву>. Тогда я довольно прямо сказал В. М., что обязан сотрудничать с ним в пределах вопросов, предусмотренных соблюдением институтских инструкций, но ни на что большее не пойду и поэтому не хочу встречаться с его начальством».

В. М. сразу понял Абелева и начал его переубеждать. Зачем им нужно привлекать таких ученых, когда стоит им только кликнуть, и они будут иметь в институте сколько угодно «сотрудников». В. М. сказал, что с Абелевым им просто интересно и важно обсуждать вопросы международного сотрудничества. Это могло бы в будущем помочь и самому Гарри Израйлевичу. Но раз Г. И. не хочет встречаться с начальником КГБ по району, то они не будут на этом настаивать. На этом беседа закончилась. Тем не менее через несколько месяцев В. М. привез в институт своего шефа В. В.

«Он был очень любезен и начал с обильных комплиментов в мой <Абелева> адрес, благодарностей за приезд и извинений. Затем начал объяснять, как трудно им ориентироваться в международных контактах, как сложно отличать настоящих ученых, с которыми надо сотрудничать, от засылаемых агентов, что здесь без помощи самих ученых они разобраться не могут, а они должны способствовать контактам, облегчать въезд в нашу страну настоящим ученым и т. д. Поэтому наши ученые должны понимать, какую нужную работу делает КГБ, и помогать им там, где их компетенции не хватает. Я же много ездил, знаю людей в своей области, и поэтому-то он и хотел со мной познакомиться».

Г. И. Абелев отвечал, что все это понимает; что сотрудничает их коллектив только с настоящими учеными, которых знает уже много лет по работам и лично; что все они очень хорошо расположены к нашей науке, много делают для ее популяризации на Западе, для установления контактов, что обо всем этом он уже говорил В. М. и всегда готов помочь в этом.

В. В. казался очень доволен тем, что Г. И. Абелев понимает важность их работы и уважает ее, что они легко нашли общий язык. Далее он подчеркнул, что общение с иностранными учеными не так просто, что это представители вражеской страны, у них свои интересы, что всем им дают задания их разведки, что мы (КГБ) должны это выявлять, а без помощи наших ученых этого не сделать, и что у нас есть своя сеть за границей, которая тоже должна контактировать с выезжающими учеными. И что он рассчитывает на помощь Абелева не в качестве просто консультанта, а «в качестве серьезного сотрудника, принимающего настоящее участие в их международной деятельности. И при этом упомянул о специальных заданиях, явках и паролях».

Г. И. Абелев вежливо отказывался, выражая полное уважение к работе КГБ и ссылаясь на полную свою неспособность к ней. <…> В. В. упрекал: «Вы же советский человек, а не хотите помочь нам против врагов. Ведь это же наши враги. Ведь я же не предлагаю вам сотрудничать в институте, а только против наших врагов. Я не считаю ваши мотивы серьезными. <…> Вы быстро растете, у вас большие перспективы, вас наверняка выдвинут в Академию, а мы — очень могущественная организация. Вы талантливый ученый, вам необходимы международные контакты, а без нашей визы ни одна командировка не состоится. Я подписал вам поездку <в Бельгию>, но теперь не знаю, как и быть. Меня разочаровывает ваше отношение».

Г. И. Абелев отвечал, что ничего не просит, это их дело — решать ехать ему или нет. Позже оказалось, что с каждым человеком такого же или более высокого положения, чем Абелев, с кем ему приходилось говорить на эту тему, «органы» имели дело, причем и форма беседы — лесть, предложения, стимулирование и нажим — почти не различалась. Также обычно не отличалась и реакция «уговариваемого», который «тупо» упирался или вился ужом и, в конце концов, ускользал. И последствия для отказавшихся были одинаковы.

Зачем они с таким упорством вовлекают в свою деятельность людей, авторитетных в своих областях? — задается вопросом Г. И. Абелев. И дает свой достаточно глубокий ответ. Конечно, не для «информаторства», в этом у них недостатка нет и не будет, и для этого им не надо тратить столько сил и искусства. Тогда зачем? «Во-первых, для надежного контроля над поведением этого человека. Во-вторых, для полного, изнутри, подчинения его себе (т. е. КГБ), для разрушения его как личности, лишения его собственного достоинства, без чего нет индивидуальности с ее нестандартным, неконтролируемым, а потому нежелательным поведением. Просто если человек, уважаемый и авторитетный, дал расписку о добровольном сотрудничестве, имеет псевдоним, периодически отчитывается на явочных квартирах, да еще и получает плату в прямой или непрямой форме, — он перестает быть самим собой, у него отнято право на личные отношения, на тайну этих отношений, на дружбу, на доверие людей, на неприкосновенность внутреннего мира, на свободу мнений и поведения. Право же на свой внутренний мир, на личные отношения, на собственные взгляды, поступки (в пределах закона) и их неприкосновенность — неотъемлемое право человека, основа его личности и достоинства. Если оно отнято (на формально „добровольной основе“), то личность уродуется, разрушается, полностью контролируется „могущественной организацией“. <…> Такой человек может быть свободно допущен к ключевым позициям в обществе или спокойно выпущен за границу для своих деловых контактов. Если же у кого-то хватает твердости и упорства, чтобы уйти от сотрудничества, то он демонстрирует тем самым свою нелояльность, становится „не нашим“, его продвижение затормаживается, он лишается перспективы, его терпят до поры до времени и стараются без шума и скандала постепенно затереть».

Абелев, 2002

 

Глава 6

XX век, почти с начала

 

Школа Кассирского — Воробьева:

учителя, ученики, сподвижники

[30]

А. Н, Крюков ( 1878–1952) [32]

«Что у больного — не знаю, но лечить умею». — Так говорил профессор Александр Николаевич Крюков, один из зачинателей отечественной гематологии и учитель И. А. Кассирского. Мы это сейчас отвергаем начисто, мы знаем, что делаем, и что у больного — тоже знаем.

Академик Андрей Воробьев…. 2010. С. 774

«Гематология без мазочка крови, костного мозга — все равно что география без карты»

«Но чтобы мазочки заговорили, они должны быть тонкими. На кафедре Крюкова существовал культ мазков. Их, естественно, в окрашенном виде приносили на суд профессору. Одна из сцен, многократно рассказанная И. А. Кассирским: врач Густерин принес А. Н. Крюкову поднос с препаратами больного. Профессор молча просмотрел одно стекло и брезгливо кинул его на пол. Взял второе, опустил тубус микроскопа и — опять на пол. Так полетели все стекла. Обескураженный доктор с обидой в голосе спросил, в чем же дело. И получил ответ: „Вашим препаратам место в сортире!“ — Грубо? — Нет!»

Академик Андрей Воробьев…. 2010. С. 772

* * *

«Как могло оказаться, что <…> в костном мозге здоровых детей 15 % бластов? А ведь эта цифра была дана в учебниках, она вошла в международные публикации, хотя во всех других работах эта цифра не превышала 1 %. Ведь 15 % бластов — стопроцентный лейкоз. А дело обстояло очень просто: руководитель, откуда вышла эта цифра, сам в микроскоп не смотрел, <…> а сотрудник его выбирал места для счета потолще, так как клеток там больше и считать — быстрее. В толстом же месте лимфоцит от бласта можно и не отличить».

Там же. С. 773

И. А. Кассирский ( 1888–1971) [33]

«Однажды пожилой больной хроническим миелолейкозом сказал Иосифу Абрамовичу: „Профессор, я ехал к Вам за тысячу километров, а Вы смотрели меня пять минут“. Иосиф Абрамович засмеялся и ответил: „Но ведь мне все было ясно уже через одну минуту, а остальные четыре ушли на то, чтобы Вы не обиделись“».

М. А. Волкова в кн.:

[И. А. Кассирский… 2008. С. 46]

* * *

А. И. о И. А

«Почему он никогда не ошибался? Он — морфолог. Он начал свою жизнь в Средней Азии, в кишлачной медицине. Диагноз брюшного тифа ставил на ходу — мимо идет и говорит: „А что у нас тут делает брюшняк?“».

Академик Андрей Воробьев…. 2010. С. 778

* * *

«И. А. Кассирский отмечал правоту Франца Боаса, что истины в медицине недолгие, а легенды в медицине живут безгранично долго, становятся догмой, и похоронить их невозможно».

В. А. Насонова в кн.: [И. А. Кассирский… 2008. С. 32]

* * *

Одна из редких ошибок Кассирского

А. И.: «В Ташкенте, когда организовали университет, кафедрой терапии заведовал Крюков, а кафедрой неврологии, если не ошибаюсь, Мин. Он очень интересовался библейскими проблемами медицины: кого там вылечил Христос? Сейчас-то ежу понятно, что он вылечивал псориаз, который ошибочно принимал за проказу. Это непредосудительно, потому что даже гениальный Кассирский однажды принял болезнь Сезари <кожную Т-клеточную лимфому> за проказу. Он больного только посмотрел и мне грозно сказал на ухо: „Андрей Иванович, больше его не приводите, это — проказа“. Чем доставил огромное удовольствие профессору Майскому, который хохотал в коридоре и говорил: „Посмотрите на этого старого кретина! Проказа! Как у него язык повернулся? Ничего не знает!“

Ведь приятно, когда Кассирский „ничего не знает и кретин“. Некоторое удовольствие, правда? Вот они идут по лестнице, Крюков сверху, Мин снизу. И Крюков величественно, медлительно, хлопнув его по плечу, спрашивает: „Ну, что новенького в Библии?“ Это наш старый кафедральный анекдот».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 777

* * *

Кассирский у больного академика Харитона

«Вызвали Иосифа Абрамовича как-то к Юлию Борисовичу Харитону. Случился тяжелый озноб, высокая температура, ломает все тело, в крови — высоченный лейкоцитоз. Смотрели многочисленные консультанты. Кассирский опоздал на консилиум изрядно. Злая профессура ждала разъяснения только высокого лейкоцитоза, а уж какую-то свою „концепцию“ они приготовили. Пришел Кассирский, один спокойно расспросил больного, осмотрел внимательно все. И горло посмотрел с лампочкой. Вышел. „Лакунарная ангина“. Юлий Борисович говорил: „Надо было видеть лица коллег-профессоров“».

Кассирский и время. 2008. С. 782

* * *

Рассказывает профессор Лия Гриншпун

«Однажды пришло письмо от одной больной. Она лежала у нас раньше и Иосиф Абрамович ее много раз смотрел. Письмо было написано в стихотворной форме и содержало в основном объяснения в любви. Обратный адрес на конверте — одна из психиатрических больниц. Конверт распечатал сын Иосифа Абрамовича Генрих. Он показал письмо мне, и мы (дураки ужасные!) решили разыграть И. А. Я принесла ему это стихотворное послание <но без обратного адреса>. Он сходу включился в ситуацию. Перечитал стихи несколько раз, похвалил содержание и форму. Вспомнил, конечно, сразу же больную — девушку, страдавшую хроническим миелолейкозом (который тогда еще лечить не умели), очень ее жалел, но все-таки не мог отключиться от стихотворных восторгов. И наконец, заключил: „Вот вы все здесь около меня, но никто из вас не мог оценить меня так, как эта несчастная женщина“. Что-то было и насчет нашей эмоциональной тупости <…>. И вот тут-то я показала ему конверт. Он был по-настоящему разочарован и огорчен. <…> Ответ он написал сам — и больной, и врачу, не на машинке, а от руки».

Л. Д. Гриншпун в кн.:

[И. А. Кассирский… 2008. С. 62]

* * *

Так сказать мог только Ю. А. Гагарин!

«На 1-м слете ударников, где о своем полете в космос доклад делал Юрий Гагарин, после него с докладом о В12-дефицитной анемии как примере достижения современной медицины выступал Иосиф Абрамович Кассирский. Когда он закончил выступление, к нему подошел Гагарин и сказал: „Иосиф Абрамович! Если бы я знал, о чем Вы будете рассказывать, я бы не стал выступать! Подумаешь! Я — здоровый парень, меня хорошо натренировали. Какие-то умники придумали эту машину <ракету>. Ну, я облетел вокруг шарика. А вот то, о чем Вы говорили — это же на самом деле великое дело! Совсем недавно — неизлечимая болезнь! А стала полностью излечима! И скольким людям можно спасти жизнь вот такими миллионными долями грамма этого красненького вещества! Это необыкновенно и замечательно!“».

Там же. С. 89

* * *

М. С. Вовси и И. А. Кассирский — лекторы разного темперамента

«Однажды к нам на кафедру приехал читать лекцию знаменитый М. С. Вовси <в 1953 г. он открывал список арестованных врачей>. Он был ведущим специалистом по патологии почек, и Иосиф Абрамович попросил его прочитать лекцию по гломерулонефритам на цикле усовершенствования для общих терапевтов. М. С. Вовси охотно согласился и очень хорошо, строго академично прочел свою лекцию. Читал, исходя из того, что аудитория в этом предмете несильна: излагал основополагающие истины и давал простые советы. Было скучновато, но все правильно. Аудитория похлопала именитому гостю. <…> Иосиф Абрамович стал безумно страдать. Он решил, что М. С. Вовси читает лекции правильно, а он — неправильно. Он решил исправиться и следующую свою лекцию читал по образцово-показательному регламенту М. С. Вовси. Никаких отступлений, никаких эмоций, никаких воспоминаний. Тема: этиология, патогенез, диагностика, лечение, прогноз и… Получился сплошной кошмар. Было скучней, чем на лекции М. С. Вовси. Сухой остаток — почти никакого. <…> Он был очень огорчен. Восклицал, что ему вообще не надо читать лекций. Следующую лекцию читал по-своему, совершенно блестяще. Уверовал в себя и больше никогда никому не старался подражать».

Л. Д. Гриншпун в кн.:

[И. А. Кассирский… 2008. С. 92]

* * *

«Поздравительная» телеграмма

Л. Д. Гриншпун пишет:

«У меня появился долгожданный ребенок. Родился он не в Москве, а в Харькове, на родине своего отца. Не успела я появиться с ребенком дома, как пришла телеграмма от Иосифа Абрамовича. Естественно, все подумали, что поздравительная. Но ничего подобного. В ней было написано: „Где кривая больной Эпштейн?“ Моя семья была возмущена. А я ничуть. <…> Он писал что-то очень важное и в том числе про эту больную, но не мог этого делать, не опираясь на подлинные документы. Отсюда срочная телеграмма. Я отзвонила…»

Там же. С. 91

* * *

А. И. Воробьев о И. А. Кассирском: «Дорогой мой учитель, все, что ты делал, я об это вытер ноги»

А. И.: «Тогда предполагалось, что лейкоз — это болезнь созревания клеток, что-то вроде воспаления, вот надо найти витамины, и они перестанут так жить и начнут созревать. Это было повсеместно принятое понятие. Я выступил на утренней конференции со свойственной молодому человеку наглостью и говорю: „Иосиф Абрамович, это ведь все чушь. Во-первых, они клональные, из одной клетки, во-вторых, они подчиняются законам изменчивости и отбора. Ха-ха-ха!“ И еще сказанул слово прогрессия. Только один человек, самый старый, молча записывает. Посмеивается, но записывает. Он понял, о чем я говорю. Если перевести на русский язык, то я говорил примерно следующее: „Дорогой мой учитель, ты проработал 40 лет, все, что ты знал, и все, что ты делал, — это чушь собачья, я об это вытер ноги и объяснил тебе, что ты был дураком“. Но его это никак не взволновало. Во-первых, это сказал его ученик, т. е., что бы он ни сказал, это — как если бы он сам <учитель> сказал. Во-вторых, к чему же обижаться? Если яйца стали учить курицу, так и слава Богу! Надо учиться. И он это все записывал. И никаких проблем, никакой обиды».

А. И. Воробьев в кн.:

[Кассирский и время. 2008. С. 152]

* * *

Ученик есть продолжение Учителя

А. И.: «Профессор В. П. Эфроимсон, сравнивая текст о патогенезе лейкозов И. А. Кассирского и не оставивший камня на камне от <традиционной> теории аутохтонности текст А. И. Воробьева, доказывающего клональность этих опухолей, советовал И. А. Кассирскому убрать из книги написанную им чушь. „Вместо того чтобы обидеться, надуться, между делом наподдать молодому нахалу <это А. И. о себе>, Иосиф Абрамович расхохотался до слез. „Этот старый еврей, может быть, хочет нас поссорить? Дурак! Это еще не ясно, кто из нас прав. Жизнь покажет. Но кто такой Андрей Иванович? Это же мой ученик!“ Звучало примерно так: „Это же я сам, только — моложе и лучше““».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 772

* * *

Учитель год не разговаривал с учеником

А. И.: «Помню, как-то Иосиф Абрамович подошел к тяжелому больному при сепсисе: „Надо дать преднизолон!“. А я, уже начитавшись, издал только один звук: „Хм!“. После этого он год со мной не разговаривал. Потому что я, конечно, понимал, что он ерунду несет, но, с другой стороны, это все-таки учитель, и можно было вести себя более воспитанно, чем я себе позволил. И он обиделся, хотя был абсолютно, вдоль и поперек, неправ. Но и понять Кассирского легко. У него на глазах появился преднизолон, препарат, который всю клиническую картину решительно, напрочь изменил. Ну, конечно, он тыкал этот преднизалон, где надо и где не надо. Вот, где не надо, в частности, при сепсисе — это я уже видел, что его не надо, а он еще не увидел. И я нахально сделал этот вот жест, за что и получил».

А. И. Воробьев в кн.:

[Кассирский и время. 2008. С. 780]

А. И. Воробьев [37]

О своей юности

«…В 1942 году я схлопотал левосторонний плеврит в детском доме, такое удовольствие — среднего пошиба. <…> А той жуткой скарлатины теперь нет. Я лежал в Морозовской больнице, рядом со мной, справа, слева, умирали дети.

— А Вы лежали не с ней?

— Я среди них лежал со скарлатиной, но я не умер, если бы я умер, я бы не разговаривал сейчас».

А. И. Воробьев. Из журнала:

[Клиническая геронтология, 1998. № 4]

* * *

Любимая строфа из поэта Н. Панченко

Вот третья строфа стихотворения — Панченко описывает судьбу русского поэта, две первых строфы я не помню, а третья:

Лишь ты, Россия, мать полей, Предпочитаешь сдуру стихам своих богатырей Их содранную шкуру.

С. 61

* * *

О работе электромонтером

А. И.: «Я в юности работал немножко и электромонтером <1943>. Можете представить себе, какие у меня были пальцы — толстые, грубые. Мы гайки вертели руками, с ключами было всегда дефицитно. Как я проверял электрощиток — под током он или не под током. Я подходил, двумя пальцами — раз!.. Я говорю то, что было. Это, во-первых, не мое изобретение, я это подглядел у опытных монтеров. Но у меня, во-первых, была толстая кожа на пальцах, во-вторых, пардон, не очень мытая от машинного масла, поэтому проводимость была невелика, ничего особенного».

С. 63

* * *

О поступлении в 1-й Мединститут

А. И.: «На собеседовании меня скорее всего „зарезали бы“ по политическим мотивам <репрессированы родители>, несмотря на золотую медаль. Но профессора Иванов и А. И. Макарычев пришли к Председателю приемной комиссии и начали „ля-ля“ с ним, и незаметно переложили мое дело из папки „На собеседование“ в папку „Принять по результатам собеседования“».

С. 68

* * *

«Мы Вас призываем в военно-морское училище»

А. И.: «Я пришел по повестке.

— Паспорт!

Даю паспорт. Бац — в стол.

— Мы Вас призываем в военно-морское училище.

Я смотрю: ребята вяжут узлы. Я сижу, смотрю на них и Лихорадочно соображаю, что же мне делать, что делать? Подхожу к вахтеру, говорю:

— Мне надо перевод получить, дайте мне паспорт.

— Пожалуйста, возьмите.

Больше они меня не видели. А так — очень просто: паспорт, и все! Ты уже на крючке, ты трепыхаешься, но за губу взяли. Сволочи, они не имели права, конечно, 10-классник, я не призывной еще был. Это был 1946-й, мне 18 лет, но я еще в школе».

* * *

Хапай воздух!

А. И.: «Я учился патологической анатомии на кафедре Анатолия Ивановича Струкова (1901–1988), был еще жив А. И. Абрикосов (1975–1955). С Абрикосовым я не разговаривал, экзамен ему не сдавал, потому что он ставил тройки, а мне нужны были пятерки, потому что нужна была повышенная стипендия, кушать хотелось очень. Но он, скотина, этого мог не понять. Читал он лекции скучно. Учили делать срезы, и основное время я потратил на то, чтобы научиться точить ножи на мраморной плите. Туда и обратно. Точишь острием вперед. В этом состояла моя двухмесячная анатомическая школа, потом поехал вскрывать трупы. Я помню — пришел на кафедру Абрикосова — Струкова, и мне сказали: „Андрей, хапай воздух! Вот то, что носится, надо слушать“. Но можете, конечно, это все не слушать, умнее будете».

С. 71

* * *

Больной закурил — выкинули из клиники

А. И.: «Я работаю у Мясникова, 1952–1953 год. Прихожу на работу — больного нет. Где больной? У него обострение язвы.

— Андрей, он закурил.

Я говорю:

— Ребята, но у него обострение язвы, того гляди прободнет.

На меня Виноградов вот так посмотрел — ассистент <Мясникова>, Алексей Викторович, будущий заведующий кафедрой.

— Андрей, я не понимаю, о чем ты говоришь! Он закурил. Этого абсолютно достаточно, чтобы вышвырнули из клиники.

И вышвырнули. Никаких! Попробуй там, в клинике, покурить! А у В. Н. Виноградова, я боюсь, как бы не вместе с ординатором выкинули. Там жесткая была дисциплина».

С. 72

* * *

Доктора уважали больше, чем директора завода

А. И.: «И вот я окончил медицинский институт только что. Приезжаю в Волоколамск работать участковым врачом. Это районный центр, бездорожье. Как больной ко мне относился? Я Вам скажу. Я пришел в баню, ну, очередь, конечно. Стою в хвосте со своим свертком — с мочалкой и шмотками. Выходит банщик:

— Доктор, проходите!

Я оглядываюсь по сторонам, это кому? Впереди стоит директор ободно-механического завода, фигура номер один в этом районном центре.

— Доктор, проходите! Ну, Андрей Иванович, что ты стоишь? Эти постоят».

С. 86

* * *

Презерватив ввел в пищевод

А. И.: «У нас лежат больные с кровотечениями из расширенных вен пищевода. Это ургентная ситуация, которая требует совершенно четких действий. Я дежурил, у меня больной начал течь. Но это — районная больница, я один на все отделения — хирургия, гинекология, терапия. Мне было 25 лет, я позвал медицинскую сестру говорю: „Слушай, на тебе трояк, сходи в аптеку, купи мужской презерватив“. А она… Я не понял, что я такого хамского сделал. Потому что надо было ввести зондом его вглубь и надуть, чтобы он пережал вены пищевода расширенные. Какие у меня там были другие методы? Только этот. Я ее обругал…»

С. 93

* * *

Сцена: хирург во время операции бросает на пол скальпель…

А. И.: «Была после 4-го курса практика, меня позвали ассистировать новому хирургу. Дама приехала с мужем в рядом располагающуюся воинскую часть, пришла на работу, врачебный диплом, хирург. А наш хирург, мощный фронтовой хирург, Владимир Иванович Варсобин, он обрадовался и в отпуск уехал.

Операция по поводу непроходимости. Я ей ассистирую, открываем живот. Как открываем? Кожу разрезали, хорошо, подкожную клетчатку разрезали, хорошо, дошли до брюшины, а черт его знает, где брюшина? Лезем дальше, а никакой брюшной полости нет, потому что это второй заворот кишок после перитонита. Она не понимает, что перед ней. Рубец, она в этом рубце что-то делает, никакого толку, она не знает, где кишки, она до кишок добраться не может. Дальше была гениальная сцена — она бросает на пол скальпель и пинцет и в слезах выбегает из операционной!

Кланька, она же Клавдия Ивановна, сестра операционная, говорит:

— Андрей, робеть нельзя, держи сапожок.

Дает мне в руку сапожок такой, расслаивать. Я начинаю под ее руководством, нас двое, на наркозе нянька, нас только двое. Я начинаю расслаивать брюшину. Мать честная! — вдруг она расслоилась, я увидел кишечник. Я начинаю одну спайку за другой рассекать, потом раздается такой характерный „бррру“.

— Все в порядке, зашивай!

Я где-то рассек ту спайку, которая основанием была для структуры кишки. Зашил под ее руководством. Она говорит:

— Ну, хорошо, потом надо будет кровь перелить.

Тогда это было модно. Вот и все. Мужик ушел домой в общем здоровым. Это была норма подготовки врача. Я это запомнил, потому что лазить в пузо при непроходимости — дело дико ответственное, очень трудно, там понять ничего нельзя, когда это конгломерат соединительной ткани, а в нем кишки. Вот, как быть? А эта Кланька, она работала в войну, а через Волоколамск отступала армия Панфилова. И на руках у этой старшей сестры генерал погиб от ранения. Это фронтовые люди, они умели работать. И я обязан был работать».

С. 89

* * *

Тогда аборты были запрещены

А. И.: «Приезжала баба, вся в крови, и на мой дежурный вопрос: „Что ты делала?“, она говорила:

— Ничего. Ну, с телеги спрыгнула, и вот, понимаете…

— Ну, чем ковыряла?

— Ничем, честное слово, вот, как перед Богом!

Сажаю в кресло, из матки торчит палка. Палка — из шейки. Ей показывают. Она говорит:

— Ну, что же делать-то, ну, что делать?

Все равно утром я прокурору ничего не напишу, а обязан. Он приходит раз в месяц, раз в квартал и говорит:

— Андрей Иванович, ну, что ж это за работа такая? У Вас ни одного криминального аборта.

Я говорю:

— Ну, понимаешь, ну, что я могу сделать? Ни одного.

Он смеется, я смеюсь. А бабы плачут. Но то, что протоколы акушерские фантастичны, это надо знать. Вам напишут что ни по падя, я обычно историю не читаю. Бесполезно. <…>

Криминал — моя вся молодость прошла на нем. У меня аэродром с одной стороны, а в двух километрах от него — фабрика Ленина, ткацкая. И там — один мужик на 1000 служащих, и там — непрерывный криминал <незаконные аборты>».

С. 90

* * *

Больной: «Если б ты про меня забыл, я бы сдох»

А. И.: «Они <городские врачи> не прошли школы борьбы за жизнь, один на один со смертью. Вот в деревне это было, там я знал, что у меня за спиной — никого. Прозевал однажды, замордовался, уже 7 вечера. Все было в порядке, я в мажорном настроении, последний больной. Только вышел из поликлиники — Боже мой, там же еще больной ждет, лежит. Гориков, я его помню, тяжелая сердечная недостаточность, он периодически давал такой живот, что задыхался. Я прихожу к нему, он на меня Богу молился, говорю:

— Что ж ты, черт бы тебя побрал, молчишь, а если бы я забыл?

— Если б ты забыл, я бы сдох.

Я до сих пор это помню: „я бы сдох“. И я знаю: есть он, есть я, и больше никого, промежуточных нет, вот и все».

А. И. Воробьев — завкафедрой, а позже директор института

«Злой разговор» о советской медицине

А. И.: «Конечно, это злой разговор, но, как вы думаете, когда наука в этой стране начала стремительно развиваться? Вы же не отгадаете — в 1918 году! Еще Деникин будет брать Орел, а в Петрограде создают физико-технический Институт. Здесь Абрам Федорович Иоффе уже на руках носит Курчатова и делает из него того, кем является Курчатов. Это же он вместе с Харитоном спас не только эту страну. Мир спасли тем, что сделали бомбу. <…> Это поразительный успех. В 1918-м году создали Центральный аэрогидродинамический институт — ЦАГИ, там, в Раменском, чтобы поднять потом самолеты. В 1918-м! Вы представляете себе головы этих людей? В 1919-м создается Туркестанский университет, а Колчак еще отрезает от Москвы всю Среднюю Азию. Плевать они хотели, они знали цену и Деникиным и Колчакам. Это все — бурда, они похулиганят и исчезнут, а страна останется. И они создали этот Университет, где была создана советская гематология — Александром Николаевичем Крюковым. А ездили туда через Красноводск <через Каспийское море>, потому что напрямую не проедешь — там Колчак. Вот эти люди создавали советскую науку. <…>

Самое поразительное: СССР — единственное место на земле, где люди ликвидировали массовые инфекции. Больше нигде! Ни в каких Штатах, ни в каких Англиях ничего подобного нет. Эти люди уничтожили ришту, это червяк, который живет, от пятки до паховой складки — вот такой червяк под кожей. Ни одного случая больше нет. Они уничтожили лейшманиоз — ни одного случая в Средней Азии нет. Через реку Пяндж, в Афганистане — все, что хотите, а здесь — нет. Лейшманиоз наблюдается в Грузии, а в Средней Азии — нет. Эти люди уничтожили малярию. Они уничтожили массовые тифы. Там было практически все это ликвидировано: и оспа, и холера, и чума. Грязь и ужас этих мест тогда — надо себе представить! Но вот эти люди, советские, все это уничтожили. Там чистая здоровая нация, здоровые люди, одно удовольствие смотреть. Они это знают и помнят. И фамилию Исаева помнят. Вы знаете фамилию Исаев, нет? А там об Исаеве говорят в музее, показывают вам обсерваторию Улугбека и, между прочим, говорят: „Тут работал доктор Исаев. Он уничтожил хаузы“. Это такие миленькие бассейны с водой, куда опустив ноги, сидели и пили чай, курили кальян, а ножки болтались в воде. А червяк туда бросал свои яйца и перекидывал на соседей. Приехал Исаев и выкачал к чертовой матери все. Вы представляете себе радость духовенства, когда неверный приезжает наводить порядок? Плевал он на это духовенство, навели порядок, и нету болезни. И местные не знают, что это за болезнь была. Ну, я уже не говорю о кишечных тяжелейших инфекциях, все это сметено. И народ это понимает».

С. 717

* * *

О А. А. Багдасарове (1897–1961)

А. И.: «Я познакомлюсь с каким-нибудь спиритом, чтоб он вызвал на общение дух Андрея Аркадьевича Багдасарова. Чтоб он пришел когда-нибудь вместо меня, отшвырнул бы меня и сказал: „Что ты с ними церемонишься? Хочешь, я тебе расскажу, как надо обращаться? — Как дал бы!..“».

С. 800

* * *

Я вставил палку в дверь, чтоб не опаздывали

А. И.: «Когда я пришел на кафедру, я был самый молодой там, ассистент. И вдруг стал заведовать кафедрой <в 1971>. Ну, так распорядился Кассирский. Мои товарищи, мои коллеги, девки ужасно обиделись. Не то чтобы они были против, но все-таки это ужасно было — Андрей — наш, и вот он теперь заведует. Они входили в аудиторию минут так через 5-10. Входит матрона, солидно, степенно шествует по залу. Я моложе был, дурее, конечно, надо было не замечать. Замечания им делать тоже неудобно. Но злился. Раз посмотрел, два посмотрел, потом взял и вставил вот эту вот палку в дверь — запер. Это сбило спесь, потому что надо стучаться, а на конференции не ходить — неудобно: ординаторы сидят, аспиранты… Стучатся. Ну, постучались — пустили. Но уже заходили, не выпятив вперед свои атрибуты, а вот так вот <показывает>. Ну, ладно, думаю, черт с вами! Конечно, зря я это делал, надо было наплевать, пройдет само. Но все-таки опаздывать надо в меру!»

С. 117

* * *

Показательная операция

А. И.: «Вот у меня перед глазами: приезжает будущий академик, профессор, выдающийся хирург, известный деятель. Хочет делать показательную операцию. Но перед тем заходит в операционную, где обычный наш районный врач делает резекцию желудка. Он заходит, смотрит через плечо, потом потихонечку сжимается и тихо-тихо, задом, покидает операционную. И ни о какой показательной операции речи быть не может. Он увидел перед собой хирурга и хирургию, которая ему не снилась. Желудок был удален за 40 минут, при том что ассистировала операционная сестра, а на наркозе — нянька. А у него — 4 ассистента, вся клиника, и 4 часа. Он увидел, как работают руки у этого хирурга, и все!»

С. 94

* * *

Я вам покажу «клиническое мышление»!

А. И.: «Когда я из „Биофизики“ <института> вернулся на свою кафедру, был скандал, потому что бабы меня не принимали как авторитета, они говорили, что я все выдумываю. Я им, балдам, объяснял, что такое острый лейкоз теперь, а они мне молотили: „Андрей Иванович, надо подходить клинически! Знаете, у нас клиническое мышление“. Вот сволочи, я вам покажу: клинически! Ну, да, да, „клиническое“. Нахлестал, как следует, надули щеки, и черт с ними!»

С. 126

* * *

Появилось желание выпить — это хорошо, это означает детоксикацию

А. И.: «В печени не бывает необратимого — вот, о чем разговор. Не бывает, если я хороший врач, если я зубами вцепился, и знаю то, о чем сейчас вам долдонил Савченко <В. Г., проф., ч.-к. РАМН>, а вы не слушали. Ну, и правильно, на хрен все это сдалось? Какой дурак читает „Сагу о Форсайтах“ в наше время, или, еще хуже, „Войну и мир“? — Это же с ума сойти, не нужно это все! <…>

Ну, вы можете себе представить, если я напишу: характеристика детоксикации мозговой — желание выпить водки. Ну, скажут: ты — идиот. И правильно скажут. Почему у него оно появилось? Конечно, абстинентный синдром — это главный для него, но энцефалопатия <от интоксикации препаратами> у него все раздавила. И когда она ушла, вылезла главная его натура — абстинентный синдром, желание выпить».

С. 386

* * *

О питании и голодании (колымчане; ленинградские блокадники; оперированные больные)

Врач: Больной — диабетик, поэтому… парентерально.

А. И.: Сколько ему калорий дают?

Врач: 2 500.

А. И.: Нормальный китайский молотобоец получает полторы тысячи. А этот — две с половиной. За что? Пьяница и курильщик.

Врач: Он весит 90 кг.

А. И.: Уй-уй! Самое время, пускай поделится! На кой ему это нужно? Не нужно ему это все. Уверяю вас. <…> Геннадий Мартынович <Галстян, реаниматолог, д.м.н.>, дорогой, это сахарный диабет 2-го типа, это диабет обжор и бездельников, пузатых беременных мужчин пожилого возраста. Есть два способа лечения этого диабета: сахароснижающая диета с инсулином и гонять бегом вокруг дома. Два конкурирующих способа.

Врач: Там нога.

А. И.: Чего нога? Надо было бегать-то раньше, тогда была бы нога цела. Был бы ум бы у Лумумбы, не ампутировали бы ногу. Я, конечно, все представляю в карикатурном виде, но сахар, действительно, сжирается мышечными сокращениями. В сутки минимум полтысячи калорий выделяет желудок и переваривает. Пусть выделяет. Больной сам себя должен кормить, он жир свой должен выпустить через желудок. Но когда жир уйдет, не надо кормить. Я вам рассказывал — это работа, которую выполнил один мой родственник — он взял и подсчитал колымчан, женщин, которых сослали на Колыму. Женщины не умирали, очень маленькая смертность. Но у них от цинги повыпадали зубы, они были в тяжелейшей алиментарной дистрофии, голодные. И вот, вернувшись, они прожили в среднем больше нормальных людей, которые тут хорошо питались. И потом есть работа по ленинградской блокаде. <…> На вскрытиях — никаких атероматозных бляшек. Только, ради Бога, мои слова не доводите до идиотизма! Это очень легко — типа: давайте, сядем в тюрьму, давайте, перестанем кушать!

Есть альтернативная точка зрения, основанная на какой-то ахинейной традиции, которая пробралась в хирургию: надо рано кормить <после операции>. Это юдинские времена <С. С. Юдин (1891–1954) — хирург, акад. АМН>. Я это все хорошо знаю — переживал. Или еще: швы надо снимать на 7-й день. Да почему на 7-й? А если на 20-й, что они, прорежутся, что ли? Спокойно нужно к этому подходить, спокойно. Если у кого-то из хирургов есть опыт, что кто-то околел от голода у нас в стационаре, то это очень интересно — поделитесь! Это так же, как кормить насильно детей. Была такая книжка — из Харькова. Такой был доктор Дайчис, он написал книгу. И там была такая фраза: «Не зафиксировано ни одного случая смерти ребенка от добровольного голода». Вы помните этих мамаш, которые вот туда заторкивают манную кашу — «за папу, за маму…», боясь, что он околеет. Ничего не будет! Ничего! <…>

Вы с энтеральным питанием идите от ума. Вот уж кому оно абсолютно не в дугу — этой больной. Посмотрите на ее, извините, телеса. Это — во-первых. Во-вторых, раз там язвы в желудке, то вы даете стимул секреции, раз даете — там идет самопереваривание. С голоду она не помрет. Это же все от ума — трофика <питание>, больные не должны терять вес. Это все ахинея. Не слушайте этих дураков, они вам расскажут… Баба весит 80 кг. <…> Если микротромбирование прет, что вы лезете со своей жратвой?! Если это не понятно, посмотрите на ее титьки, простите за выражение! Куда торопиться? Вы же ее ко рмите. Ну, какая поспешность? Главное, что у вас абсолютные противопоказания — эрозийный гастрит — трактором. Говорят, она азот теряет. Но вы вообще-то видели когда-нибудь, что эта потеря азота приводит к каким бы то ни было последствиям? Кроме статистики — чужой, неинтересной. Человек вообще-то полный голод выдерживает 45 дней — полный, при активной жизни. А вы каждый день ей 1,5–2 тыс. калорий засобачиваете в вену. Этого сталевару хватит. Когда не было эрозий — вы от меня этих разговоров не слышали. А сейчас — эрозия. Это абсолютное противопоказание.

С. 393

* * *

Общая перспектива лечения рака

А. И.: «Вот подождите, пройдет очень короткий срок и будет так. Рак желудка с метастазами в печень, поджелудочную железу и в задний проход. Назначили такой-то цитостатик, у больного агранулоцитоз <падение числа лейкоцитов-гранулоцитов ниже критического уровня>. Он вышел из агранулоцитоза. И в заднем проходе, и в печени все метастазы рассосались. Вот увидите, будет так! Но только при этом будет тяжелое поражение печени, будут останавливаться почки, это уж я вам гарантирую».

С. 407

* * *

В 1972 г. у нас не поверили, что Бернар начал лечить острый лейкоз

А. И.: «В 1972 году мы прочитали первую публикацию по лечению острого лейкоза. Вам это даже представить трудно, если тогда из ста больных сто умирало, из тысячи — тысяча, из миллиона — миллион. А в 1972 году грянул гром: французы и американцы сделали программу, жесткую, трудную, по лечению острого лейкоза, и половина детей выздоравливала. Я узнал об этой программе из рук в руки, в Париже, от автора, величайшего гематолога — Жана Бернара. Приезжаю в Москву, домой, иду к своему учителю, Иосифу Абрамовичу Кассирскому, и, как идиот, говорю: „Иосиф Абрамович, Бернар говорит, что они вылечивают или надеются вылечить половину больных детей с острым лейкозом. Все-таки, он порядочное трепло“. И Кассирский говорит: „Ну, Андрей Иванович, ну, конечно, он хороший ученый, но болтун, ну, француз, ну, что с него взять!“ И мы опоздали из-за того, что один молодой дурак другому старому, я не могу сказать, что дураку, но доверчивому человеку, плохо сообщил то, что надо было понять. Это было невероятно, почти так же, как мне бы сказали, что построили лестницу на Луну, и, знаете, ничего, вскарабкались. Так для меня представлялось излечение острого лейкоза. А тогда Бернар мне рассказал программу лечения. Когда мы все это узнали и поняли, мы с покойной Мариной Давыдовной <Бриллиант> все бросили на это. На нас кричали, топали ногами — никто не верил. Даже нашлась одна дура, которая говорила: „Андрей Иванович, ну, это все-таки происки международного империализма“. Я ей говорю: „Да, им больше делать нечего“. <…>

Кто орал? Педиатры во главе с Наташей Кисляк, моей хорошей знакомой. Орали, что это вранье все, от начала до конца. Вы думаете, это был месяц, два, год? Продолжалось несколько лет, когда педиатры категорически не принимали терапию острого лимфобластного лейкоза детей. Потому что психологию изменить очень непросто. Они были искренне уверены, что мы лжем, что никаких выздоровлений не бывает. Ни один педиатр близко не подпускал эту информацию к детям. А в это время вылечивали мы — в Москве, Менделеев — в Петрозаводске. А сегодня все наоборот».

[И. А. Кассирский… 2008. С. 9]; [Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 122]

* * *

Предложим телевидению: Кравченко, Савченко и… Рабиновича

A. И.: Воробьева только надо на кого-то сменить.

B. Г. Савченко: Андрей Иванович, рассказывать об Институте и не рассказывать о Вас, это уже смешно. Звонков?

A. И.: Звонков <Е. Е.> расскажет о желудке. Головной мозг — Губкин <А. В.>, можно показать гигантскую опухоль головного мозга. Огромная опухоль головного мозга, Вы понимаете, что человек с такой опухолью — вот она, показываем, — его реально нет. И 60 % из них выздоравливают благодаря тому, что мы проводим терапию в сверхнапряженных условиях.

B. Г.: Там самое главное — диагностика, а диагностикой на современном уровне владеет практически только этот Центр.

A. И.: А персонаж по диагностике лимфом?

B. Г.: Персонаж — это два завлаба: из ГИИТа и клинической морфологии.

A. И.: Ну, да, Кравченко да Савченко. …И один Рабинович.

B. Г.: Кто Рабинович?

Никита Шкловский: Воробьев!

A. И.: Уже хорошо.

B. Г.: Итак, Кравченко, Савченко и Воробьев.

* * *

Нитроглицерин — страшная вещь при обмороке

А. И.: «Это страшная вещь, когда перепутали больного в обмороке с больным с коронарной патологией, сунули ему нитроглицерин — он встать не может, у него рухнуло давление еще больше. И все!»

С. 342

* * *

Из морга — в реанимацию

«Однажды Андрея Воробьева попросили подписать заключение о смерти пациента — зачем-то нужно было, чтобы факт, который может установить любой врач, был заверен подписью светила. Речь шла о чистой формальности. Андрей Иванович уже было и ручку занес, но в последний момент заупрямился: „Нет, я так не могу. Раз я подписываю, мне нужно хоть глянуть на него“. После недолгих возражений („Да чего глядеть-то, он уже остывает!“) профессора проводили к новопреставленному. Воробьев в самом деле только посмотрел на него. И тут же сказал: „Послушайте, здесь что-то не то — мертвые так не лежат. Ну-ка давайте его в реанимацию!“ Если эта история и придумана — она хорошо придумана»

Из статьи Б. Жукова

[«Врач народа», еженед. журнал. 28.01.2003]

* * *

Горит ли у нас линолеум, оказывается, никто не знает

А. И.: «Это плохо. Надо знать! И когда последний раз проводили инструктаж, я просил ту дверь открыть. Тут две двери, я просил ту открыть. Вот сейчас вот тут что-нибудь вспыхнет — и вы погибли, потому что вал в одну дверь невозможен. Ни черта та дверь не открыта! Потому что у нас православие и народность… Мы отличаемся тем, что никогда ничему не учимся. И на грабли — знаем, куда наступать. Ну, проверь, проверь! Надо 10 раз сказать, чтоб она была открыта. В ответ 10 раз услышишь какую-нибудь галиматью на тему о том, почему она не открыта».

С. 189

* * *

«Собрать деньги больному ребенку!» — это все желтая пресса. Соберут, отправят и потеряют.

А. И.: «Здесь <у нас> пересаживают костный мозг. И аутологичные стволовые клетки, и аллогенный костный мозг, и аллогенный неродственный. Последнее — дело, конечно, тяжелое, результаты тяжелые. Все-таки таких броских, ярких успехов, которые есть при обычной химиотерапии, аллогенная неродственная трансплантация дать не может. Эти больные все-таки инвалиды, они привязаны к месту трансплантации. Очень много об этом шумят в газетах, материал хлесткий, журналисту ничего не надо, кроме того, чтобы его материал был с желтизной. К сожалению, трансплантации за границей — почти все детальны, потому что тот, кому пересадили костный мозг, должен жить там, где пересадили, он должен жить у тех врачей, которые его знают и донора знают <выделено автором>. При миелоидных лейкозах надо от донора, того же, повторно переливать лимфоциты, но для этого надо быть с ним вместе. И все эти газетные репортажи: Собрать деньги больному ребенку! — я их не читаю, это все желтая пресса. Соберут, отправят и потеряют. Вот и все! Трансплантационная результативность лечения за рубежом вообще ни в какое сравнение не идет с домашней. Техника-то одна и та же: чего там! — забрал костный мозг у донора, влил в вену реципиенту. Это очень простая манипуляция. А сложности выхаживания обычно не описываются. Поэтому за бугром мы всех теряем, как правило. У меня в памяти, может быть, один или два случая успешной пересадки, остальное все плохо».

С. 298

А. И. Воробьев о соратниках

Когда гепарин появился при инфарктах миокарда — все были против

А. И.: «Орали со всех сторон, что гепарин увеличивает частоту разрывов сердца. Ну, у них в башке ведь, как раньше лечили? — Покой. Лежит на спине начальник 4-го Главка, членкор Академии Петр Иванович Егоров, будущий государственный преступник <в 1952 арестован по „делу врачей“>. Лежит на спине с инфарктом. Во сне повернулся. Сестра тормошит: „Петр Иванович, Вам нельзя поворачиваться!“ <по старой методике необходимо было лежать неподвижно на спине три недели>. Он с проклятьями ложится на спину. Вот, как лечили. А тут — гепарин!»

С. 333

* * *

Не лежать на спине!

А. И.: «Я пытался договориться с сестричками: давайте попробуем поработать над больными, которым мы обеспечим лежание на животе. Ведь обратите внимание: ни одна скотина не спит на спине, ни одна! Корова может лечь на спину? Никогда. Кто может? Кошка — никогда, собака — никогда. Только человек лежит на спине и гарантирует гипостатическую пневмонию. Только человек! Рылом вниз неудобно лежать, но надо ему помочь. Это целая индустрия поворотов, лежания на животе, тренинг конечностей. Я помню Виктора Сергеевича <Шавлохова, хирурга ГНЦ> — слава Богу, его Бог наградил физическими данными тоже. Помню, как он армянку перевернул на пузо, у которой был пролежень размерами с две ладони, а мешок пролежневый вмещал Витину ладонь, это был сплошной гнойник. Он ее перевернул, и больше ничего! Перевернул на пузо, и она выздоровела. Не все, конечно, так, это я рассказываю анекдот, что она прямо сразу выздоровела. Не сразу, но благодаря этому.

Если бы нам придумать такую вещь: у больного агранулоцитоз, и мы ему прибинтовываем на спину теннисный мяч. И он лишается возможности лежать на спине. Раз не будет лежать на спине, количество пневмоний должно резко пойти на убыль. Ведь они все в известной мере ателектатические, воспаление легких без ателектаза <спадение альвеол> не может быть».

С. 361

* * *

Ювелирный разрез хирурга-архиепископа

А. И.: «В Ташкенте работал хирургом Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий (1877–1961), о котором говорили, что он боится крови. Знаете, такой странный хирург, который боится крови. Потому что его операции были бескровными. Но этот бескровный хирург мог делать следующее. Дай мне тетрадочку.

Голос: До какого листа разрезать?

А. И.: До 8-го. Раз! Считайте. Теперь до 11-го. Раз! Считайте.

Вот так он работал. У него умерла жена, и он ушел после этого в религию. Он стал служителем в церкви, продолжая оперировать. Ну, власть терпела, терпела, наступили замечательные 1930-е годы, совершился государственный переворот от большевизма к сталинизму. В 1927–1928 годах большевики были ликвидированы, в 36-м году последние были расстреляны. Те <из оставшихся>, которые себя таковыми называли, были палачами, но не большевиками. Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий отправился в Красноярский край, на север, осваивать тундру. Ну, как-то он остался живым, а книга вышла, она была переведена на практически все ведущие европейские и азиатские языки. Это „Очерки гнойной хирургии“».

С. 749

* * *

С. С. Халатов (1884–1951): «Пьян да умен — два угодья в ём»

А . И.: «А сказал это Семен Сергеевич Халатов, заведующий кафедрой патофизиологии в 1-м Меде. Классик работ по атеросклерозу, патофизиологии атеросклероза. Но поскольку он был совершенно выдающийся ученый, его надо было сожрать. И его подловили на том, что он был несколько перегружен на работе. Он говорит: „Ну, что, ей-Богу, что вы пристали? Пьян, да умен — два угодья в ём“. Абсолютно выдающегося ученого, конечно, прогнали, ну, именно за выдающееся, а не за водку. Классические работы по атеросклерозу — это Халатов, Аничков».

С. 757

* * *

Б. Б. Коган (1896–1967) и А. Л. Мясников (1899–1965)

А. И.: «Есть два рода лекций — очень толковые, сильные — по плану, такие читал Борис Борисович Коган. И есть импровизационные — это Плетнев, Мясников, Кассирский… При том, что, когда вы проверяете фактологию, то в импровизационных лекциях фактологии гораздо меньше. Они проигрывают по фактологии, но невероятно выигрывают по эмоциональной зарядке слушателей. Они усваивают из лекций, это было просчитано, в районе 50 % материала. А почему они слушают? Они заряжаются той эмоциональной частью, которая только в лекционном курсе и передается. Она не передается в чтении. Чтение — это другая информация, гораздо более важная, но не конкурирующая. Это разные вещи. Хотя и там, и там цель одна — донести до слушателя некую продукцию, информацию. У людей работа идет по ассоциации. <…>

…Так вот, клиника Мясникова была разделена на две половины. Мясников, там же Плетнев, и Борис Борисович Коган. Те, кто работал с Коганом, его уважали, он хороший был клиницист. Они так вот поеживались от лекций Мясникова. А те, кто работал с Мясниковым, терпеть не могли Бобочку Когана. Я его не переносил, но где-то внутри только.

Однажды, когда мы 9 ноября 1952 года пришли после выходных в клинику, там слышим: Когана арестовали. Ну, многих уже арестовывали. Мы вздрогнули, но жизнь продолжалась. Забегали люди, которые стали выяснять, кого отравил Коган: „А вы знаете…“ — „Нет, это не случайно…“ И поехало. А потом он вернулся, и мне пришла пора заниматься реабилитацией собственного папы. Они были в одной парторганизации. Коган уже давно вернулся, уже 1955 год. Конечно, он меня звал на ты и знал отца, которого очень все любили. Я как-то самоуверенно к нему пришел и говорю: „Борис Борисович, там следователь просит какие-нибудь положительные рекомендации по давным-давно уничтоженному человеку“. — „Э-э-э, понимаешь, Андрей…. Нет. Иван Иванович был замечательный человек, но, понимаешь, я близко с ним не работал. Ты обратись к Белову. И к Макарычеву, да“. Ну, я сразу сник. Я, конечно, не то что рассердился, я уже к тому времени многое видел. Мясников бы, конечно, без звука дал бы, но он же был беспартийный. <…>

Его воспоминания Вы не читали? Мясникова? — Довольно любопытно. Он остался дежурить по охране анатомического театра. Но его позвали домой, а был 1917-й год, октябрь, а, может, уже ноябрь. И он ушел домой. А утром пришел на свое дежурство, видит: те, кто вместе с ним дежурили и оставались — лежат на анатомических столах. Расстрелянные. Восстание было в Москве. А они сдуру решили мешать восстанию и погибли. По-моему, он какое-то отношение имел к кадетам. И очень долго ему ходу не давали. Ну, в общем, когда-нибудь я Вам про Мясникова расскажу, потому что наша терапия ему многим обязана».

С. 739

* * *

О В. X. Василенко (1897–1987). На обходе: Фамилия — первое…

А. И.: «Я вам скажу, с чего начиналось наше образование. Василенко Владимир Харитонович заведовал кафедрой пропедевтики, вот он открывает историю болезни и говорит: „Фамилия — первое“. Все кивают головой, а кто-то иронично улыбается, примерно, как Андрей Грозен, когда я дело говорю, а он улыбается, потому что этот старый кретин по фамилии Воробьев ему надоел. Он уже все знает наперед, пока я еще и рта не открыл. Так и мы ржали, когда Василенко нам говорил: „Фамилия!“.

Он говорит, а мне смешно: вот я подавился костью, прихожу, а в селе один фельдшер, он говорит: „Фамилия!“ Я: „Кх-кх…“, а он: „Фамилия, я тебе сказал!“ Я опять, а он говорит: „А если ты сдохнешь, что я с тобой буду делать?“ Это к вопросу о том, надо писать или не надо писать. Писать надо! К сожалению».

С. 751

* * *

В. X. Василенко не доверял рентгеноскопии

А. И.: «Я вам скажу по секрету. Читает Василенко лекцию по пропедевтике легких — как перкуссировать, как аускультировать, потом говорит: „Ну, теперь перейдем к проблемам черной и белой магии“ <расшифровке рентгеновских пленок>. Я предоставляю слово доценту Вайнштейну. И Василенко уходит из аудитории, не желает трактовать. Рентгенолог, обкаканный публично, начинает свою лекцию. Я не против рентгена, но если вы будете трактовать то, что вы видите, я тоже уйду из аудитории. Это интересно. Это в целом, конечно, какой-то аккомпанемент, но не более того. Нельзя из этого вычленять ни пневмонии, ни отека».

С. 750

* * *

Академики Л. К. Богуш (1905–1994) и В. X. Василенко: «Астма — вексель на долгожитие»

А. И.: «„У Вас что, Лев Константинович, астма? Ничего, вексель на долгожитие“. А Лев Константинович — это академик Богуш. Он вылез из вагона, на конференцию приехал в Ленинград, вдохнул сернистый ангидрид, который летит из труб. Ах-ах! И стоит. „Я — говорит, — стою, как идиот, держусь за ручку, двинуться не могу“. Мимо идет Василенко Владимир Харитонович: „Что, Лев Константинович, бронхиальная астма?“ Не остановился, сволочь. Богуш мне говорит: „Я взбесился, я его готов был убить. И приступ на этом кончился“. Вот, что сделал Василенко. Ну, Василенко дожил до 90, но ведь и Богуш — до 90, а страдал астмой с детства».

С. 753

* * *

И. А. Рапопорт (1912–1990) единственный выступил против Лысенко

А. И.: «Иосиф Абрамович Рапопорт открыл химический мутагенез, описал и был здесь напрочь забыт. Он — единственный, который в 1948 году на лысенковской сессии ВАСХНИЛ сказал — может быть, немного вежливее, чем я сейчас говорю, но только немного, — что он не будет слушать Трофима Лысенко, потому что все это бред сивой кобылы. На него тут же напали, стали объяснять, что значит этот доклад Трофима Денисовича. Вы знаете первые слова доклада Лысенко? Не знаете. Лысенко начал доклад словами: „Тут пришла записка с вопросом, как относится товарищ Сталин к моему докладу. Так вот, я вам сообщаю, товарищ Сталин одобрил нашу позицию“. Зал встает, и бурные аплодисменты переходят в овацию.

И вот после этого товарищ Рапопорт сказал, что все это бред сивой кобылы, ну, близко к этому. Его выгнали отовсюду, конечно, и он уехал в какую-то геологическую партию. Прошло несколько лет, и нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов, поехав в Швецию на какой-то конгресс, попросил: „У нас разгромлена генетика, у нас ничего нет, нельзя ли кого-нибудь из ваших заполучить, чтобы хоть начать восстанавливать?“ Ему говорят: „Что Вы спрашиваете? У вас работает сам Рапопорт, а Вы задаете нам идиотские вопросы“. Он приехал в Москву и говорит: „Где Рапопорт?“ <…> Его все-таки разыскали в какой-то геологической партии, вытащили, избрали членкором, дали большую группу или лабораторию. Нобелевский комитет запросил: мы ему дадим Нобелевскую премию, но чтоб не было очередного отказа. Дело в том, что к этому времени уже отказался от Нобелевской премии Пастернак, скандал был. Пошли к Никите Сергеевичу Хрущеву. Он или кто-то из правительства говорит:

— Хорошо. А он член партии?

— Нет, не член партии.

— Ну, может быть, тогда не надо».

С. 741

* * *

И. М. Гельфанд (1913–2009) и А. И. Воробьев сразу поняли друг друга: в основе лейкоза — одна взбесившаяся клетка

А. И.: «Когда заболел острым лейкозом Саша Гельфанд, Израиль Моисеевич пришел к моему учителю, Кассирскому, и стал ему что-то говорить. <…> Гельфанд, видимо, немножко нудно вел этот разговор. Кассирский и говорит, показывая на меня: „Вот мой молодой ученик, он в этом разбирается“. И дальше стал говорить о теории возникновения лейкозов, совершенно бредовой, но общепринятой. Там была идея, что вся система клеток вдруг заболела. Ну, как бы гриппом заболела. И забыли клетки, как надо делиться. А я сказал только две фразы: что в основе лежит одна клетка, сошедшая с ума, которая все поразила. Тогда это было абсолютно не принято. Гельфанд посмотрел на меня и говорит: „Хорошо, хорошо, я все понял, разрешите, мы с этим молодым человеком уйдем“. И мы ушли, он все мои знания намотал на палец, как тонкий кишечник. И попросил посмотреть сына. Тогда я стал лечить его сына. <…>

Гельфанд был гениальный человек. Есть характерная черта гениев. Нормальный человек не может говорить и одновременно слушать чей-то разговор. Вот Гельфанд ведет семинар, ты выступаешь, что-то говоришь. В это время он громко с кем-то разговаривает, по рядам ходит, потом раздается знаменитое гельфандовское: „Слушайте, что он нам рассказывает? Я ничего не понимаю“. Ну, ты же, черт бы тебя побрал, не слушал!

„Ну, хорошо, давайте я вам расскажу, что он тут плел“.

И Гельфанд, перебив докладчика, начинает пересказывать не только то, что тот рассказал, но и те выводы, которые мог бы сделать докладчик, если бы он был умнее, из того, что он еще только собирался рассказать. От этого могла башка треснуть. Как же он уловил? Ведь он же в это время разговаривал! Неважно. Разговаривал, но слышал. Бывают люди такого сорта. И вот Гельфанд решил заняться биологией. <…>

Что сказать о нем? Что Гельфанд хам — это все равно, что ничего не сказать. Он груб до безобразия. Это я знал. Но он как-то сказал: „Давайте, организуем семинар по клеточной дифференцировке!“ Это был первый человек, с которым мы обсуждали новую причину лейкоза. Потом на семинар пришел будущий академик Спирин, будущий академик Абелев, потом Нейфах Саша, потом Атабеков, нынешний академик, Скулачов, нынешний академик. Ну, черт с ними, что они академики!..»

* * *

М. С. Дульцин (1904–1969)

А. И.: «Марк Соломонович смотрел больную у меня в „Биофизике“ с тяжелейшим мононуклеозом. Гипертермия и эти клетки с нуклеолами. А девчонка была молодая, дочка врача. Не идет она ни черта, ни на чем. Ну, стероиды не принято давать при этом. Пригласили Марка Соломоновича, он посмотрел, говорит:

— Андрей Иванович, все-таки это какая-то нехорошая вещь. Все-таки похоже на ретикулез <устаревшее название гемобластозов>.

Я говорю:

— Марк Соломонович, похоже, но нет.

Он, так улыбаясь, говорит:

— Ну, может, дадим немножко 6-меркаптопурина.

Я говорю:

— Да, конечно… Но не дадим!

Это ужасно, понимаете. Больная горит, 40°, железы вот такие! В крови — черте что! — клетки с нуклеолами. Острый лейкоз?! Я ему говорю:

— Понимаете, раз „острый лейкоз“ с 40°, то можно не лечить, ничего не будет. Все будет в порядке, так острый лейкоз не протекает.

Ну, поговорили, разошлись. Но это <был разговор> на уровне Дульцина. А чего я фамилию называю? Если у Дульцина коленки дрогнули, значит, бывают ситуации, когда ты крайне неуверен в диагнозе и мечешься. Бывают, но лечить тогда нельзя. Дергайся, но не лечи. Это был конец 1960-х годов».

С. 306

* * *

П. Д. Горизонтов (1902–1987)

А. И.: «Петр Дмитриевич Горизонтов был профессором кафедры патофизиологии 1-го Меда. И еще он был ветеринаром. Уланова подвернула ногу, она у нас тут где-то выступала. И ей говорят, что, мол, у нас тут вправят.

Он берет ее ногу, что-то там делает, она взвизгнула. Он ей говорит: „Тпрру-у-у!.. Мать твою так!“».

С. 715

* * *

М. Е. Жаткевич удаляет эмболу из легочной артерии

А. И.: «Я вспоминаю нередко Михаила Евгеньевича Жаткевича, который первым в нашей стране удалил эмболу из ствола легочной артерии. <…> Он страдал избыточной скромностью, ничего никогда не защищал. Ни кандидатской — ничего! Вот не хотел, и все! Но это исключительный случай, это талантливейший хирург, совершенно выдающийся хирург. И он мог себе позволить удалить эмболу из легочной артерии, оперируя на поджелудочной железе, на толстой кишке, на средостении, на раке пищевода. Это Паганини. Но это исключение, это не правило.

Этот двухметрового роста Михаил Евгеньевич Жаткевич, хирург 71-й или 70-й больницы на Можайке. Я у него бывал, я его хорошо знал. Он был блестящий хирург, и он вынул тромб из легочной артерии, зашил, и больной остался жив. И когда ему сказали: „Ну, описывай!“, он ответил: „Нет, я не пишу, я не писатель“.

Описал это Малиновский Николай Никодимович. Статья идет за авторством — Малиновский, Жаткевич. А Малиновский, чтобы получить, так сказать, доступ к материалу, провел операцию на собаке. Сделал тромбоз и на собаке повторил операцию Жаткевича на человеке. Жаткевич умер от рака головки поджелудочной железы».

С. 766

* * *

М. И. Перельман (род. 1924): рак или туберкулез?

А. И.: «Когда Миша Перельман кладет снимок, он делает такой жест: раз! — и бросает снимок, и диагноз называет. Однажды я говорю:

— Миш, это туберкулез!

— Андрей, это типичный рак!

— Мишенька, ну, конечно, это типичный рак, только это туберкулез!

Разница в одном — я знал больную, а он знал снимок. Ну, хорошо, я же не буду оперировать, ну, лечи! Оказалось — туберкулез. Это к тому, что по снимку отличить туберкулез от рака или первичного лимфогранулематоза легких не всегда удается. Но мы должны с вами хорошо знать границы доказательности. Сказать, что я ничего не понял, это хорошо. А сказать, что я понял, а на самом деле ничего не понял, это плохо».

С. 750

* * *

Когда оперирует Андросов…

А. И.: «Был хирург Сергей Сергеевич Юдин, у него был ученик, Павел Иосифович Андросов (1906–1969). Когда Юдина сослали в Новосибирск, то Андросов возил ему туда инструменты, чтобы он оперировал. Андросов — лауреат Государственной премии и членкор Академии. Вот Андросов оперирует, я стою сзади и дышу ему в затылок. Он был хирург высшего класса и человек хороший. Он поворачивается. Видимо, я где-то на него приналег, он говорит: „Андрей, я тебе не мешаю?“ Я вижу: там кишки горой, а надо зашивать живот. А после операции кишки в пузо не лезут, зашить не может, брюхо — тьфу! Ему говорят:

— Павел Осипович, перитонит!

— Молчи! Когда оперирует Андросов, он может плюнуть в брюшную полость, зашить и перитонита не будет.

Берет иглу, тыкает в кишки, газ выходит. Зашил, и все в порядке, никаких проблем. И не было перитонита, конечно, никакого. Идеальные руки».

С. 745

* * *

Профессор А. И. Борохов помнил все ИБ тяжелых больных

А. И.: «Надо прочитать книгу Александра Исааковича Борохова. Был такой профессор, он в 2006 г. умер, один из сильнейших пульмонологов нашей страны. Он писал легочную патологию для „Справочника практического врача“. Он и войну провел и потом служил на военно-морском флоте. В Смоленске заведовал кафедрой. Поскольку он имел характер, видимо, занозистый, то из ординатуры его призвали в армию. И чтобы поднять тонус его центральной нервной системы, отправили его на остров Русский. Есть такой островок в заливе Петра Великого, а залив этот во Владивостоке, туда даже карась не заплывет без разрешения. Самый секретный остров в стране. Теперь-то все по фигу, все открыто, все разрушено. Но он служил еще тогда.

Он поработал немножко. Но это флот, а с флотом шутки плохи, это не армия, там порядочных людей много. И серьезные люди. Через некоторое время офицеры перестали ложиться в окружной госпиталь, а ложились к этому ординатору Борохову. Через несколько месяцев всем стало ясно, что этот старший лейтенант — совсем не ординатор, его уровень — заведующий отделением, крупным, он — лучший врач на флоте. И командующий говорит: надо его в госпиталь поднять. Начальник госпиталя ставит его, лейтенанта, заведовать отделением. Хотя и не положено, ниже майора нельзя, но чин он не получает. Занозистый — нервы портил начальству. Отправили его заведовать отделением в госпиталь, в Петропавловск Камчатский. Но опять офицеры, больные не желают уезжать из Петропавловска Камчатского куда-то еще. Начальство бдило и послало к нему комиссию, чтобы, наконец, набить ему морду так, чтоб он не поднимал носа. Комиссия приходит. Борохов поднимает свое отделение: „Товарищи офицеры!“ Все встали.

— На обход. Заберите истории болезни. На обход!

Полковник, приехавший его ревизовать, приказывает:

— Никаких историй! Докладывать будете лично Вы.

И Борохов пишет: „Вот тут он попался, вот тут он влип. Потому что я всех больных знал, я их смотрел, когда принимал, и минимум дважды в неделю делал обход и записывал. Поэтому для меня проблем не было“. И он 20–30 больных лично, хотя он заведовал отделением, лично докладывал. А полковник стоял и по истории болезни сверял, что же он болтает. Все цифры совпадали — и по билирубину, и по пульсам, и по давлению. Диагноз, анализы. Поскольку это был экспромт, то полковник — в растерянности: у него задание — снять к чертовой матери Борохова с работы. А он не может, он в дураках, и это — флот! Тогда он говорит:

— Выйдете из палаты!

И попытался „поработать“ с офицерами, которые лежат в отделении. Ну, там ему вломили. Это флот — там никого не боятся. Камчатка, дальше не пошлют. Ему вломили, и он вынужден был отписать во Владивосток, что, мол, ничего не могу поделать, сволочь, конечно, но придется оставлять на работе, оснований для снятия нет. Так Борохов и прослужил там какие-то годы, а потом вышло послабление, и он поехал продолжать ординатуру в свой родимый Смоленск. И очень быстро стал профессором, заведующим кафедрой. Но больных он знал лично. <…>

Борохов пишет, что однажды он столкнулся с больным, у которого при воспалении легких была непонятная гипертермия. А тогда норсульфазол помогал при пневмонии божественно, сразу, в один день. А тут — нет! „Я не понимаю, в чем дело, видимо, у меня недоумение было на лице на обходе, и матрос, сосед больного говорит: „Да он под подушку таблетки кладет“. Ну, вызвал сестру, выпорол ее, объяснил русским языком, и больной выздоровел“. Но дальше он пишет: „Сколько я ни пытаюсь добиться в клинике, чтобы пациент принимал таблетки при медицинской сестре, мне это не удается. На флоте это было идеально“».

С. 766

* * *

В. И. Бураковский (1922–1994): «Я разговариваю с тобой (по телефону), а бригада уже едет»

А. И.: «Я эту школу проходил много лет назад. Звоню Владимиру Ивановичу Бураковскому.

— Владимир Иванович, наш профессор, он оперировал, у больного аневризма аорты брюшной. Это был Иванов, покойный ныне. Понимаете, эта аневризма, она у меня на глазах пошла вроде бы.

Он говорит:

— Ну, хорошо, пришлем бригаду, заберем.

Я говорю:

— А когда?

Он говорит:

— Так ведь я разговариваю с тобой, а бригада все записывает. Так что, ты не волнуйся, она уже едет. А ты только адрес мне уточни, пока они в дороге.

Это, я понимаю, работа! Он ни минуты не потратил на то, что, мол, откуда она, из Осетии Южной или Северной <на конференции разбирают ситуацию с больной из Осетии>? А сколько ей лет? А на хрена ему это все? Раз! И готово. Все нормально. Вот это, действительно, по скорой».

С. 754

* * *

М. И. Давыдов (род. 1947)

А. И.: «Если вы знаете биографию Давыдова <Михаила Ивановича>, то она заключалась в том, что Блохин, увидев перед собой способного паренька-хирурга, сказал ему: „Знаешь что, Миша, делать тебе здесь нечего, поезжай в Подольск, там работает такой хирург Шапиро, вот ты у него поучись“. Это надо было быть Блохиным, он — великий деятель советской медицины, отличный онкологический хирург, который сказал ученику: Я, мол, не тот <кто тебе нужен>. Вот он — тот! И вот Миша учился у Шапиро той высочайшей хирургии. Он говорил: „Шапиро делал резекцию желудка 30–40 минут. В Москве, в Склифе — 4 часа, в 1-м „Меде“ — 4 часа с пятью ассистентами. А он один — фьюить! И все“. И он этому там научился. Понимаете, это серьезная публика».

С. 770

* * *

Единство врача и науки

А. И.: Сереж, какая у Вас научная тематика?

С.: У меня? Я — врач. У меня нету.

А. И.: Можно громко, чтоб мы все слышали? Кто Вы?

С.: Я — врач. У меня нету научной тематики.

А. И.: Вот Вы представьте себе: я выхожу на площадь, публично, и говорю: Я — идиот. Мне скажут: Ну, это хорошо, но зачем так громко? Врач — это уже по определению научная работа… Сережа, я не хочу ни обижать, ни оскорблять, мы с Вами слишком хорошо знакомы. Прошу, чтобы Вы воспринимали мои слова без обиды. <…> Здесь научно-исследовательский институт!

С. 789

* * *

Врач — не человек

А. И.: «Врач не имеет права закурить при больном. Он вообще не имеет права курить. Врач не имеет права кушать при больном. У него сдавило мочевой пузырь — он не может его опорожнить где-то на виду у пациентов. Врач не может быть небрит. Врач не может дурно пахнуть и быть грязно одетым. Врач — это актер. И никаких прав на самостоятельность личностную не имеет. Иначе он дерьмо, а не актер. Такие есть. Они играют себя».

С. 805

* * *

Меткие высказывания А. И. Воробьева

• Я играю один на один со смертью, она стоит сбоку, а он, больной — против меня. Кто кого? Вот и все.

• Иногда ты вылечишь одного больного и в этом — целая «Война и мир».

• Самое опасное состояние в медицине — отсутствие диагноза.

• Оно, конечно… — платная медицина. Нам надо прошагать все глупости, которые мы сами придумываем.

• Ну, если попы появились в медицине, то из медицины надо бежать. Это я вам скажу со всей ответственностью. Вот, кому здесь делать нечего — это священнослужителям. У них свои храмы, и пусть они там работают. А у нас — мы работаем!

• Целители, знахари — это убийцы, которые знают, как правило, что они убийцы, но делают вид, что не знают. Сейчас уголовщина в моде, у нас она возведена в ранг бизнеса. Это не то, что нужно культурной стране.

• Пытаться быть объективным — дело не только безнадежное, но и ненужное. Почему мы так охотно читаем воспоминания участников событий (субъективные) и зеваем над объективными историческими трактатами? Да потому что в трудах историков — рабов момента — правды меньше, чем в противоречивых заметках очевидцев, которые через множество мелочей передадут нам всю картину событий, участниками которых им довелось быть.

• Читая книги современные, с одной стороны, Ветхий Завет, с другой, с удивлением замечаешь: за тысячелетия люди по духу своему не изменились, их сообщества повторяют все пороки прошлого — возносят наверх посредственности, страдают от них, льстят и лгут им, потом сбрасывают с вершины и растаптывают вчерашнего кумира, злорадно наблюдая его муки, и вновь повторяют с новым выскочкой и самими собой, ничему не научившись, то же самое. И так — из века в век.

• Приход к власти новых людей нередко сопровождается вытаптыванием старых посевов.

• Мало высказать хорошую идею, надо еще обеспечить надежных стрелочников на ее пути.

• У нас — государственная привычка: провалы «объяснять», а не предотвращать. Нам всегда что-то мешает.

• Иногда бывает: короткий период разумных действий правительства рождает надежду на возможность новой эпохи.

• Удел реаниматологов — огромный диапазон патологических состояний.

• Аргумент «многие считают» — это для мусорной корзины. Нужны научные доводы.

• Никогда врач не должен работать на прокурора, он должен работать только на свою совесть.

• Весь мир тратит уйму денег на медикаменты, которые никому не нужны.

• Нельзя ходить к начальству с просьбами. Надо ходить к начальству с написанными, хорошо подготовленными решениями, где остается только подписаться.

• Просто обмениваться суждениями неактуально. Надо выносить некие решения.

• Ну, вы не хо дите, не слушаете, черт с вами! Невежество всегда помогает жить.

• Дурак не тот, кто делает глупости, а тот, кто на них настаивает.

• Если вы знаете слона, вам не надо молекулярного отличия его от бегемота. Глянул — слон, все!

• Хвалят обычно дураков, потому что они обидчивы.

• Вы-то знаете, что если нет ответа, то надо идти спать. А я знаю, что если нет ответа, то надо его найти.

• Это — самое страшное, что есть: когда люди поперли в атаку, а один из них говорит: «А надо ли воевать?» Все! Вы накрылись.

• <Курсантам:> Если вы будете сидеть и не задавать вопросы, то вы многого недополучите. Я же не знаю вашего потенциала. Вы, может быть, стесняетесь? Стесняются дураки.

• Сказать, что я ничего не понял — это хорошо. А сказать, что я понял, а на самом деле ничего не понял — это плохо.

• Вы много читаете результатов отрицательных? Их никто не публикует. Это традиция, можно сказать, международная. И это плохо!

• «Острый коронарный синдром?» Придите в Общество кардиологов — они это бубнят, потому что у них запрет на собственную голову.

• Мы здесь здорово впереди, а впереди очень противно быть — ты не знаешь, где помощь искать.

• О РАМН: Это — жизнь, тут без борьбы ничего не дается. Ничего в руку не положат. Камень положат, если вы просите.

• Директор здоров, правда, стал много говорить в последнее время. Ну, возраст, что же делать? Хотя директору кажется, что он говорит дело. Но это всем трепачам кажется, что они говорят дело.

• Мы отличаемся тем, что никогда ничему не учимся. И на грабли — знаем, куда наступать. Потому что у нас православие и народность…

• Это — бред сивой кобылы в лунную ночь. Вам набрешут полные уши дерьма…

• Дурак тебе всегда наговорит, как надо работать. Это большие специалисты по воспитанию чужих детей. Я их всегда охотно слушаю, потому что они все хорошо знают, а мы плохо знаем.

• Ты должен работать так, чтоб тебя цитировали, а не ты цитировал.

• Не надо недооценивать дилетантов. Вся наша тяжелая промышленность была сделана под руководством фельдшера Г. К. Орджоникидзе.

• Вам задают вопрос — повторите его, прежде чем отвечать.

• С флотом шутки плохи, это не армия, там порядочных людей много.

• Есть много в жизни человеческой дел, которые не подлежат ни обсуждению, ни законотворчеству. Не нужно! <о самоубийствах, об эвтаназии>

• Ум это — способность к прогнозу.

• Ужас нашей страны в том, что почти исчезли евреи, потому что исчезла популяция людей, обладавших могучей пробивной способностью, людей, которые могли идти ва-банк. Нету их. Я наблюдаю, и у меня все время вертится «Песня о Соколе»: «Вы — пингвины» …А я — вообще насквозь советский человек.

 

О «Деле врачей»

13 января 1953 года «Правда» и другие центральные газеты СССР поместили следующее сообщение ТАСС.

Арест группы врачей-вредителей

Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; профессор Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г., врач-терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт.

Документальными данными, исследованиями, заключениями медицинских экспертов и признаниями арестованных установлено, что преступники, являясь скрытыми врагами народа, осуществляли вредительское лечение больных и подрывали их здоровье.

Следствием установлено, что участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно злодейски подрывали здоровье последних, умышленно игнорировали данные объективного исследования больных, ставили им неправильные диагнозы, не соответствовавшие действительному характеру их заболеваний, а затем неправильным лечением губили их.

Преступники признались, что они, воспользовавшись болезнью товарища А. А. Жданова, неправильно диагностировали его заболевание, скрыв имеющийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный этому тяжелому заболеванию режим и тем самым умертвили товарища А. А. Жданова. Следствием установлено, что преступники также сократили жизнь товарища А. С. Щербакова, неправильно применяли при его лечении сильнодействующие лекарственные средства, установили пагубный для него режим и довели его таким путем до смерти.

Врачи-преступники старались в первую очередь подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести их из строя и ослабить оборону страны. Они старались вывести из строя маршала Василевского А. М., маршала Говорова Л. A., маршала Конева И. С., генерала армии Штеменко С. М., адмирала Левченко Г. И. и других, однако арест расстроил их злодейские планы, и преступникам не удалось добиться своей цели.

Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, — состояли в наемных агентах у иностранной разведки.

Большинство участников террористической группы (Вовси М. С., Коган Б. Б., Фельдман А. И., Гринштейн А. М., Этингер Я. Г. и другие) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах. На самом же деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую шпионскую, террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и Советском Союзе. Арестованный Вовси заявил следствию, что он получил директиву «об истреблении руководящих кадров СССР» из США от организации «Джойнт» через врача в Москве Шимелиовича и известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса.

Другие участники террористической группы (Виноградов В. Н., Коган М. Б., Егоров П. И.) оказались давнишними агентами английской разведки.

Следствие будет закончено в ближайшее время.

Текст сообщения ТАСС опубликован во множестве источников,

зд. он приведен по кн:

[Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 897]

Заметим, что в этом сообщении не сказано о том, что аресты начались еще в середине 1951 г. И названы далеко не все арестованные врачи. Ими были, кроме того, профессора И. А. Шерешевский, М. Я. Серейский Я. С. Темкин, Э. М. Гельштейн, Б. И. Збарский, М. И. Певзнер, Я. Л. Рапопорт, а также врачи славянского этноса: В. X. Василенко, В. Ф. Зеленин, Б. С. Преображенский, М. Н. Егоров. Аресты последних должны были прикрыть национальную направленность всего «дела». Приведем ряд деталей о начале «дела врачей», которые все еще неизвестны широкому кругу наших граждан.

Л. Ф. Тимашук — не доносчица

Исходной точкой, положенной впоследствии в «дело врачей» явилось медицинское событие, происшедшее задолго до этого, летом 1948 г., когда у Жданова произошел инфаркт и он умер. Ситуацию профессионально комментирует академик А. И. Воробьев и объясняет, почему Л. Ф. Тимашук нельзя считать доносчицей.

А. И.: Я читал исторический документ, вслед за которым развернулось дело врачей-отравителей. Это история болезни Андрея Александровича Жданова. Она написана от руки. Там зачеркнутые фразы, там идет жуткий спор. Там Виноградов, академик, личный врач Сталина; Василенко — главный терапевт Кремлевки; Этингер — крупнейший кардиолог, замученный потом, уничтоженный, он умер от инфаркта в Лефортово. И там — начальник Управления Петр Иванович Егоров. <Судя по этим записям> Тимашук Лидия, кардиолог, электрокардиографист, сильнее всех, кроме Этингера. Баба-то понимала в электрокардиографии, а академики-то — ни хрена. Тимашук заявляет, что у больного инфаркт. Но доказательность была неполная, вы не забывайте — это 1948 год.

Я-то это знаю, потому что я за электрокардиографию взялся уже через лет 10 после этого. А тогда 10 лет играли колоссальную роль.

И я вижу <по протоколам>, что Виноградов не сечет, ЭКГ не знает, Василенко ЭКГ не знает, ну, Петр Иванович Егоров — тоже не шибко. И я вижу, что Лидия Федосеевна, по-моему, им наподдает. Но это инфаркт Т, а не QS-инфаркт, а всего 4 отведения, 3 стандартных и одно V4. Ну нету там инфаркта полного на ЭКГ! А есть инфаркт частичный, мелкоочаговый, который и сейчас-то не умеют ставить, а тогда тем более. И вот эти точки зрения сталкиваются. Это ужасный консилиум, где люди топают ногами, наверное. Но все записывают, все документировано. И я сегодня, анализируя эту историю, говорю, что это была диагностика за пределами тех возможностей, которыми располагали эти врачи. Но записано все честно. И весь спор тоже.

Я считаю, что впоследствии это полоскание в грязи Тимашук было несправедливо, потому что она ничего плохого не сделала. Она отстаивала свою позицию. Ну, она говорила глупости, с нашей сегодняшней точки зрения, что товарищ Жданов не мог ночью встать и открыть форточку, ему было душно, а сестрички не было. Но она говорит, что это врачи плохо смотрят. Ну и что? Елки-палки, мало ли кто, что скажет! Но все записано. Правильно сказал Этингер: «Вы зря тут сражаетесь, у больного артериосклероз. Не атероматоз просто, а артериосклероз, тяжелая гипертония, у него сужены все сосуды, и вы на вскрытии — не постеснялся так сказать — найдете мелкоочаговый кардиосклероз, некротический». Это здорово, это лихо поставленный диагноз! Этингер давал безупречный анализ. Ну, правда, его очень скоро посадили и забили насмерть там, в тюрьме. Умным плохо быть.

А если не было бы это заключение задокументировано?!.. Ну, так и будем продолжать трясти: Тимашук — КГБэшница, Виноградов — старый дурак, Василенко — ни хрена не понимающий. Раздал всем сестрам по серьгам и пошел спать. Но там все отражено, причем зачеркнутые слова означают, что шел протокол честный, не приглаженный, не примазанный.

Это ужасно. Там дальше-то события развернулись так. Там Жданов сказал, что, мол, идите все к матери! — И поехал в Долгие Горы, это на Валдае, в санаторий правительственный. А в это время товарищ наверху, в Москве, переключал рубильник со Жданова на Маленкова, а ведь Жданов — он фактически был 2-й секретарь ЦК, почти 2-й. Дядя Джо <Сталин> умел играть на нервах <своих соратников>. А Жданов сидит в Долгих Горах и видит, как из-под него вынимают стул. Ему звонит по телефону его ближайшее окружение и начинает долдонить <что Сталин занял позицию> в пользу Маленкова. Жданов закричал и упал, и помер. Но перед этим Тимашук сняла электрокардиограмму, на ней была отрицательная динамика. А к этому времени приказано было убрать Тимашук из электрокардиографического кабинета, потому что она с академиками не могла договориться. И она пишет письмо Абакумову <министру МГБ>, что, мол, я считаю, что там инфаркт, а они опять меня не слушают.

Мне говорят — это донос. Если это донос, то, что такое выполнение служебного долга? Если я вижу, что у больного опухоль, а они говорят, не опухоль, что делать?

В. М. Городецкий: Как, что делать? Ну, не в Госбезопасность писать? Пишите министру здравоохранения.

A. И.: Министру здравоохранения 4-й Главк <тогда это был Лечсанупр Кремля> не подчинен! Ничего не знает!

B . М.: Значит, начальнику 4-го Главка.

А. И.: В 4-е Главное Управление при Минздраве министр абсолютно не допущен. Я был руководителем службы 3-го Главка при Минздраве. Если я обращусь к министру Петровскому, меня не посадят, но поднимут на смех. Я имел право обратиться прямо к Бурназяну <начальнику 3-го Главка>, а если он не принимает решения, — но таких случаев не было, — то я обязан был обращаться прямо к Генсеку, потому что больше никого нету в промежутке. И над Тимашук — никого после Егорова <начальника Лечсанупра Кремля>. Там МГБ над башкой: если ты, сволочь, прозеваешь 2-го секретаря ЦК, тебе отвинтят башку, тем более, что твой начальник Управления — Егоров — против тебя. Куда ей деваться? Она отвечает. Сейчас у нас все кажется понятным, а вы сядьте туда, сядьте и посмотрите, как быть.

Абакумов написал на ее письме: «Доложить т. Сталину». Сталин получает письмо, а в это время телефонный звонок из Долгих Гор: Жданов помер. Резолюция Сталина: «В архив». Бросили в архив, а дело врачей началось почти через 4 года. Это все лежало, потом вынули, потом сделали. Это, ребятки, все надо очень хладнокровно, спокойно разобрать. Вот <в 1951 г.> сидит Этингер в Лефортовской тюрьме, в одной камере, а в соседней сидит Абакумов, его потом расстреляют. Вот какая была жизнь. Он, Абакумов, дурак, он там не написал донос. А я вот вам рассказываю, как оно было.

С. 899

Со Ждановым, голову на отсечение даю, что было все очень просто. Жданов занимался диссимуляцией <скрывал болезнь>. Почему? Они все ей занимались. Если вы вылетаете с должности, завтра вас не замечают, и, скорее всего, пришибут где-нибудь тихонечко. У Жданова не было выбора: или он — вторая фигура, или… Слишком много у него крови на руках. Что он, не понимал этого, что ли?

Голос: Ну, Жданов-то боролся с Маленковым.

А. И.: По палачеству Маленков, конечно, много делал, но вторым был Жданов. Жданов начинал уже уходить. И этот полураздавленный червяк сопротивлялся, как мог. Конечно, он врал насчет болей в сердце <что их нет>, я так думаю. Не могли Виноградов, Егоров, Василенко участвовать в какой-то игре. Это немыслимо. А, главное, во имя чего? Эту бумажку Тимашук о том, что она ставит инфаркт, а они нет, открыли в 1952 году, задним числом, она раньше никому не была нужна. Они промазали, они ориентировались на клинику, а клинические симптомы Жданов им врал. А дальше ЭКГ. <…>

Я голову на отсечение даю, что они ничего не понимали.

Голос: Кстати, Федорова вы знали, который делал вскрытие Жданова?

А . И.: Доцента Федорова, забыл, как звали, он у меня принимал экзамен, собака, поставил мне «4», за что я на него дико обиделся. Фамилии экспертов не приведены в тех бумагах, которые я читал. Знаю только, в книжке Костырченко <историк сталинизма>, приведен Лукомский, который якобы анатомировал сердце Жданова. Лукомский — вот кого я терпеть не могу. Он — дрянь, абсолютный антисемит. Как звали Лукомского? Он мог… Довольно паскудно вел себя Тареев, я это знаю из устных преданий, я нигде об этом не писал. Он пришел на кафедру Виноградова, выгнал Попова, а для нас всех Попов — эталон. <…> Жданов упал с трубкой в руках. Он разговаривал по телефону и упал во время разговора с Шепиловым <главный редактор «Правды»>.

Голос: Тимашук ничего собой не представляла, она даже не была зав. лабораторией. Кстати, консилиумы записываются?

А. И.: Нет, только заключение, кто, что говорил, никогда не пишется. Я предполагаю, что это было где-то в трудных отведениях на ЭКГ, которые в стандартных себя не заявляют. Вы можете меня расстрелять, я вас видел в тапочках — это называется инфаркт. Тимашук должна была видеть это. Могло быть и другое — это острое нарушение венечного кровообращения. Если я это увидел, я скажу, что разыгрывается инфаркт, он еще не разыгрался. Жданов мог быть гипертоником, у него это могло быть сглажено. Легкий подъем вот этого сегмента… Для меня инфаркт на 100 %, кто бы что ни говорил. Здесь нет места для точек зрения, это очень объективное дело.

Голос: Это же 1948 год.

А. И.: Вот она и знала, а они ничего не знали.

Голос: Хорошо, пусть они не знали. Другой вопрос: почему бы им не перебдеть, этим академикам?

А. И.: Во-первых, вы не знаете, что они сказали. Не пытайтесь трактовать со своих позиций.

С. 901

Немного о подоплеке государственной интриги «Дело врачей»

Б. Г.: Итак, опираясь на историю болезни Жданова, А. И. делает вывод: Лидия Федосеевна Тимашук, заведующая электрокардиологическим отделом Лечебно-санитарного управления Кремля, не была провокатором. Объективно она вообще вряд ли была в чем-то виновна (кроме того, что приняла орден Ленина из рук Маленкова). Эти выводы А. И. подтверждаются хронологической цепочкой событий, изложенной в книге: [О. Смыслов. «Генерал Абакумов». 2005]. Вот она вкратце.

29 августа 1948 г. Тимашук вызвали к члену Политбюро А. А. Жданову, находящемуся на лечении на Валдае, она сняла ЭКГ, по которой заподозрила у пациента инфаркт миокарда. Лечащий врач Жданова Г. И. Майоров не согласился с этим. Тогда Тимашук обратилась к начальнику Лечсанупра Кремля проф. П. И. Егорову, но тот посоветовал отложить повторную ЭКГ на следующий день. Тогда Тимашук пожаловалась на неправильное лечение Жданова начальнику его охраны А. М. Белову. Тот велел ей обратиться к начальнику охраны Сталина генералу Н. С. Власику, которому Тимашук написала заявление. Власик передал его Абакумову. 30 августа Абакумов представил эту бумагу Сталину, который наложил резолюцию: «В архив». 31 августа Жданов умер.

А еще за три года до того, 10 мая 1945 г., умер Секретарь ЦК и первый секретарь МГК ВКП(б) А. С. Щербаков. Об этой смерти Хрущев рассказывал так: «Кончил он печально. Берия тогда правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и помер. Сталин, правда, говорил: дураком был — стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил излишества с женой» (цит. по: [Смыслов. 2005. С. 401]). Это похоже на правду, особенно, если обратить внимание на дату смерти — назавтра после Дня Победы.

Прошло два года. Психоз по поиску врагов в стране принял запредельные формы. В ноябре 1950 г. Я. Г. Этингер был арестован как «еврейский националист». «В разработку органов он попал, после того как на допросе 22 апреля 1949 г. на него показал арестованный ответственный секретарь ЕАК <Еврейского антифашистского комитета> Фефер.<…> Вопрос об аресте Этингера руководство МГБ ставило перед Кремлем неоднократно: сначала в ноябре 1949-го, потом в апреле 1950-го. Однако Сталин удовлетворил просьбу Абакумова лишь 18 ноября 1950 г., когда Этингера взяли под стражу» [Смыслов. 2005. С. 392]. Ему предъявили стандартный набор обвинений в клевете против Советской власти и буржуазном национализме (еврейском).

Первым, кому пришло в голову обвинить сначала Этингера, а позже и других врачей в намеренно неправильном лечении советских бонз, был подполковник МГБ Рюмин М. Д., старший следователь по особо важным делам. Рюмин сумел выбить из Этингера признание в том, что тот способствовал смерти Щербакова, проводя заведомо неправильное его лечение. «Он <Рюмин> обращается в приемную ЦК к помощнику товарища Маленкова <Суханову>. Как писал П. А. Судоплатов, „результат этой встречи стал роковым для судьбы советской еврейской интеллигенции“. Когда вождь прочитал заявление Рюмина, он сказал: „Вот, простой человек, а насколько глубоко понимает задачи органов госбезопасности. А министр не в состоянии разобраться“» [Там же. С. 396].

В июле 1951 г. Сталин решает объединить антисемитскую кампанию, начатую вокруг дела Еврейского антифашистского комитета, с делом Этингера, присоединив к нему врачей, лечивших Жданова и других кремлевских пациентов. Возникает «дело врачей». Интрига изначально была закручена вокруг вопроса о создании Еврейской Советской Социалистической республики (ЕССР) в Северной части Крыма. Еще в начале 1944 г. Идея о ЕССР родилась в головах лидеров еврейской интеллигенции, сплоченных вокруг С. Михоэлса и Еврейского антифашистского комитета. В ней было немало разумного. Освобожденный от нацистов Крым надо было восстанавливать, тогда как уже было решено выселить оттуда коренное население — крымских татар, которых обвинили в сотрудничестве с гитлеровцами на оккупированной территории и желании влиться в состав Турции. Евреи издавна мечтали о своем куске земли неподалеку от исторической родины. В Биробиджан, в Приамурье они ехали неохотно. Вклад евреев в победу в Великой Отечественной войне был очень заметным: по числу Героев Советского Союза они находились на 4-м месте, после русских, украинцев и белорусов. Сторонницей создания ЕССР была жена Молотова Полина Жемчужина, часто встречавшаяся в Москве с послом Израиля Голдой Меир. Говорили, что эту идею поддерживал и министр иностранных дел СССР В. М. Молотов, о чем он давал понять лидерам союзных держав. Высказывался в пользу этого плана и Л. П. Берия, которого заботило заселение и восстановление Крыма лояльным населением после высылки оттуда татар. Официально Сталин на эту тему не высказывался. Вероятно, что и он рассматривал такую возможность, но после того, как с 1948 г. стали портиться отношения с союзниками, он окончательно отверг идею ЕССР.

В 1951 г. провокатор Рюмин доложил Сталину через голову своего начальника министра Абакумова, что еврейские врачи замышляют против него заговор, что они уже погубили Жданова и Щербакова и таким образом устраняют препятствия к созданию ЕССР. Сталин Рюмину поверил, а Абакумова велел арестовать. Ссылаясь опять-таки на А. И. Воробьева, отметим, что в 1947 г. Сталин перенес инсульт, в результате чего его природная подозрительность, орошенная кровью на тайных тропах многолетней борьбы за власть, приняла формы болезни (так, он подозревал Молотова в шпионаже на американцев, а Ворошилова — на англичан).

Что касается доктора Л. Ф. Тимашук, то, кроме выраженного всего один раз особого мнения по поводу неправильной трактовки ЭКГ у Жданова в 1948 г., ей предъявить нечего, никаких доносов на врачей она не писала. Но волею судеб эта женщина, потерявшая на фронте сына-летчика, награжденная орденом Ленина, который месяц спустя у нее отобрали, вошла в историю сталинской эпохи отрицательной фигурой.

В январе 1953 г. в СССР начался пик государственного антисемитизма. Врачей-евреев увольняли с работы под любыми предлогами. A. И. Воробьев говорит: «Одним из предлогов был такой: „Больные не хотят у Вас лечиться“. Устроиться на другую квалифицированную работу было почти невозможно. Тем не менее, встречались и такие руководители институтов, которые предоставляли у себя убежище изгоняемым в 1952–1953 гг. врачам-евреям. Так, в 1952 году Марию Борисовну Цукер выкинули с кафедры. Но тут же Николай Васильевич Коновалов (1900–1966), директор Института неврологии, взял ее к себе. Это был смелый шаг. А потом взял Николай Иванович Гращенков (1901–1965), невролог, академик, тоже очень смелый человек. <…> Он — из обыкновенной крестьянской семьи. В 1918 году он — милиционер, постовой в Смоленске. А в 1930 году (или в 1929) он — первый директор 1-го Московского медицинского института. А в 1937 или в 1938 он учится в Кембридже, этот мужик, крестьянин. Потом он — Президент Академии наук Белоруссии, наш представитель в ВОЗ, заведующий кафедрой, директор Института неврологии, им создано много институтов».

с. 760

В. Н. Виноградов (1882–1964) [51]

Врач В. Д. Тополянский вспоминает: «Встретившийся со мной его ассистент Мелких предупредил: „Разве можно к нему идти на работу? Кроме грубости, ничего не найдешь. Человек тяжелый, работать с ним невозможно“. Но осенью 1948 года В. Н. Виноградов пригласил меня к себе на кафедру, предложив возглавить электрокардиографический кабинет. <…> Он был действительно груб, мог легко и порой незаслуженно оскорбить любого, но врач был хороший, клинику и динамику болезни знал и понимал прекрасно. Ученым же он не был, но организатор был неплохой. Студенты его боялись. На экзамене он сказал одному студенту в раздражении: „Я тебя, куц любезный, сейчас возьму за шею — только косточки захрустят“. Однажды в 1940 году, во время очередного разноса B. Н. Виноградова при обходе из палаты выскочил больной, определивший профессорский гнев словами: „Прямо, как Маннергейм“. Тем не менее, на лекциях он часто срывал аплодисменты. Может быть, потому что свои лекции он нередко завершал призывом: „Да здравствует наше красное солнышко, Иосиф Виссарионович!“ <…>

В 1953 году он передал мне свой разговор с К. Е. Ворошиловым. „Ну как же ты, Владимир Никитич, на первом же допросе признал, что ты английский шпион?“ — спросил тот. „А признаешь тут, куц любезный, когда каждое утро по морде бьют“, — ответил В. Н. Виноградов. Примерно через месяц после освобождения <в апреле 1953> В. Н. Виноградов приехал в свою клинику из Лечглавсанупра Кремля сам не свой и сказал: „Вернулся я, куц любезный, оттуда; оказывается, все это время, пока мы сидели, они обсуждали один вопрос: повесить нас публично или за забором!“ <…> Сам В. Н. Виноградов об этом периоде своей жизни ничего не рассказывал. „Ну как, Владимир Никитич?“ — кинулся я к нему в то утро, когда он на следующий день после освобождения появился в клинике. — „А ничего, куц любезный, только чайку без сахара давали“, — ответил он».

Сердце… 2009. С. 114, 115

Рассказ врача Н. А. Поповой о подробностях освобождения из-под ареста

По приказу нового министра МВД СССР Л. П. Берия врачи были освобождены менее чем через месяц после смерти Сталина. В рукописном журнале семьи профессора А. С. Компанейца записан следующий короткий рассказ врача Н. А. Поповой, подруги Елизаветы Соломоновны Компанеец (опубликовано в кн.: [Горобец. 2006. С. 326]).

«Когда о „врачах-вредителях“ объявили в газетах, там были перечислены почти исключительно еврейские фамилии. На самом деле там сидели и русские врачи, и среди них Нина Алексеевна Попова, моя (Е. С. К.) приятельница. Вот, что она мне рассказала. Их рассадили в одиночки и заковали в кандалы. Так как они понимали, что их ждет только смертная казнь, они, чтобы избежать пыток, все во всем „сознались“. Прошло некоторое время и ее вызвали к следователю. В кабинете, кроме следователя, сидел очень крупный военный, бывший пациент Поповой. Он встал и сказал: „Дорогая Нина Алексеевна, здравствуйте!“ — и пожал ей руку. Ей предложили поговорить по телефону с ее мужем, который сидел по этому же делу. Она ничего не понимала. К вечеру ее из камеры вызвали с вещами. Она решила, что ночью будет расстрел. Отвезли ее в Лефортовскую тюрьму. У входа офицер спросил ее: „Вам что — нехорошо?“ Она попросила стакан воды. Ее завели в камеру, она легла и, как ни странно, заснула. Проснулась и увидела, что уже светло. Значит, сегодня казни не будет. А через несколько часов ее с мужем отвезли домой и там, в подъезде, пока искали управдома, чтобы открыть квартиру, им сказали, что Сталин умер».

Смерть Сталина (версия из записок врача, академика А. Л. Мясникова)

Смерть величайшего диктатора XX века повлекла за собой среди прочего и гору журнальных статей и книг о нем. В них приводятся, во-первых, детали собственно ухода из жизни генералиссимуса И. В. Сталина 5 марта 1953 г., в многоцветном орнаменте трактовок и якобы свидетельств — от бытовых до конспирологических. Во-вторых, эта смерть обрастает горами самых фантастических высосанных из пальца интриг, предшествовавших этому событию в кремлевской верхушке. Я лишь перечислю основные детали «убийства» Сталина, не придавая никакого исторического веса этому умышленному и/или легкомысленному бреду: скорее всего, «убийство» совершил Л. П. Берия путем отравления вождя; сюда же «притянут за уши» маршал Г. К. Жуков, якобы пытавшийся спасти Сталина от Берии (см., если угодно, коммерческую теледешевку под названием «Stalin Live»); заговор иностранной разведки, бесконечные навороты из противоречивых показаний и вранья охраны и обслуги Сталина; наличие и роль двойников Сталина и т. д. Наверное, подобная историческая патология неизбежна, когда дело касается смерти человека, окруженного тайной и властвовавшего над третью земного шара. Вместе с тем не вижу исторической пользы, да и просто нет желания пытаться анализировать эти кучи бредовых «источников». Не считаю нужным даже ссылаться на авторов этой многотонной бумажно-пленочной галиматьи.

Но что же тогда считать за материалы, достойные доверия? Ответ прост и состоит из двух частей. Во-первых, надо опираться на прямых свидетелей событий. Во-вторых, учитывать их общественную репутацию: какой профессии эти люди, попадались ли ранее на вранье, при каких обстоятельствах и когда появились их свидетельства о событии. Так вот, что касается смерти Сталина, мне представляется возможным выделить двух таких людей. Первый из них — Никита Сергеевич Хрущев. Он был прямым свидетелем обстоятельств смерти Сталина и единственным из членов Политбюро, кто об этом рассказывал еще в 1950-е гг. Несомненно, он знал о смерти Сталина все или почти все. В то же время он был явно заинтересованным лицом и потому не мог быть правдив во всем. И, тем не менее, за неимением других серьезных свидетелей (до буквально вчерашнего дня) серьезные историки были вынуждены опираться главным образом на версию Хрущева.

Но вот!.. В газете «МК» (21.04.11) появляются записки академика А. Л. Мясникова (подготовленные Верой Копыловой). Он входил в консилиум врачей, лечивших Сталина, был участником вскрытия его трупа. «МК» обещает вскоре опубликовать целиком эти записки академика, законченные им еще в 1965 г., незадолго до своей смерти, но потом изъятые КГБ в спецхран. О существовании этих записок знал ближайший ученик Мясникова академик Е. И. Чазов, который и посоветовал литератору Ольге Шестовой отредактировать и издать книгу под названием: «Я лечил Сталина». Кратко изложим основные моменты из опубликованной части записок.

«Поздно вечером 2 марта 1953 г. к нам на квартиру заехал сотрудник спецотдела Кремлевской больницы: „Я за Вами — к больному хозяину“». По дороге захватили еще профессора-терапевта Е. М. Тареева и академика-невропатолога Н. В. Коновалова. В комнате, где на тахте лежал больной, уже находились: министр здравоохранения СССР A. Ф. Третьяков, начальник Лечсанупра Кремля И. И. Куперин, Главный терапевт Минздрава профессор П. Е. Лукомский, членкор АМН СССР И. Н. Филимонов, профессора И. С. Глазунов и Р. А. Ткачев и доцент B. И. Иванов-Незнамов.

Министр рассказал, что в ночь на 2 марта у Сталина произошло кровоизлияние в мозг с потерей сознания, речи, параличом правой руки и ноги. <…> Консилиум был прерван появлением Берии и Маленкова. <…> Берия обратился к нам со словами о постигшем партию и народ несчастье и выразил уверенность, что мы сделаем все, что в силах медицины. «Имейте в виду, — сказал он, — что партия и правительство вам абсолютно доверяют». <…> Эти слова были сказаны, вероятно, в связи с тем, что в это время «врачи-убийцы» сидели в тюрьме и ждали смертной казни.

Далее А. Л. Мясников приводит медицинские показатели больного (дыхание Чэйн — Стокса, давление 220/110, температуру 38°). Пишет, что диагноз был ясен: кровоизлияние в правом полушарии мозга на почве гипертонии и атеросклероза. Перечисляет предписанные средства лечения: обильное введение препаратов камфары, кофеина, строфантина, кислород, пиявки и профилактически пенициллин.

«Мы ночевали в соседнем доме. Каждый из нас нес свои часы дежурства у постели больного. Постоянно находился при больном и кто-нибудь из Политбюро ЦК, чаще всего Ворошилов, Каганович, Булганин, Микоян. 3-го утром консилиум должен был дать ответ на вопрос Маленкова о прогнозе. Ответ наш мог быть только отрицательным: смерть неизбежна».

Далее А. Л. Мясников приближается к описанию финала.

«Весь день 5-го мы что-то впрыскивали, писали дневник, составляли бюллетени. Члены Политбюро подходили к умирающему, люди рангом пониже смотрели через дверь. Помню, Н. С. Хрущев, коротенький и пузатый человечек, также держался дверей, во всяком случае и в это время иерархия соблюдалась: впереди — Маленков и Берия, далее — Ворошилов, потом — Каганович, затем — Булганин, Микоян. Молотов был нездоров, но он два-три раза приезжал на короткий срок».

«Наконец, она наступила — в 9 часов 50 минут вечером 5 марта. <…> 6 марта в 11–12 часов дня <…> состоялось вскрытие тела Сталина. Из состава консилиума присутствовали только я и Лукомский. Вскрывал А. И. Струков, профессор 1-го МОЛМИ, присутствовали: Н. Н. Аничков, биохимик профессор С. Р. Мордашев, который должен был бальзамировать труп, патологоанатомы профессора Скворцов, Мигунов, Русаков. <…> Все подтвердилось. Очаг кровоизлияния в области подкорковых узлов левого полушария был величиной со сливу. <…> Немножко жутко и забавно было видеть, как плавали в тазах с водой вынутые из Сталина внутренности — его кишки с содержимым, его печень…»

 

«Кремлевка» при Брежневе во главе с Е. И. Чазовым

Краткий пересказ отдельных исторических моментов по книгам академиков Е. И. Чазова, А. И. Воробьева и др.

В начале 1967 г. главным врачом «Кремлевки» (4-го главного управления Минздрава СССР) стал молодой профессор кардиолог Евгений Иванович Чазов. На эту должность его утвердил лично Л. И. Брежнев и в дальнейшем Чазов подчинялся напрямую только Генеральному секретарю ЦК КПСС. Чазову удалось отлично сработаться с Брежневым. Его ценили и другие члены Политбюро, почти каждому из которых Чазов дает емкую характеристику в своей интереснейшей книге «Здоровье и власть. Заметки кремлевского врача». Попытаемся кратко перечислить наиболее интересные моменты многолетнего пребывания Е. И. Чазова (ниже Е. И.) у вершин власти.

И. В. Сталин (1879–1953)

Е. И. рассказывает, что его жена, совсем молодой девушкой, работала в медицинском управлении Кремля. «Однажды ее попросили проводить И. В. Сталина к руководителю одной из зарубежных коммунистических партий, находившемуся на обследовании в больнице. Поднимаясь в лифте, она увидела, что рукав шинели, в которой был Сталин, заштопан. Надо было знать, что тогда Сталин значил для любого советского человека <…>. „Значит, Сталин не думает о себе, он думает о нас, о народе“, — решила тогда молодая наивная девушка».

Чазов, Здоровье и власть… С. 6

К. Е. Ворошилов (1881–1969) [53]

Старые врачи «Кремлевки» рассказывали такую легенду (или не легенду). Когда НКВД арестовывало жен некоторых высших руководителей партии и государства и когда Молотов и Калинин безропотно отдали своих жен, Ворошилов с пистолетом в руках встал на пути энкавэдэшников и не позволил забрать на Лубянку свою жену. «Даже если это только легенда, но все равно Ворошилов вырастал в наших глазах».

Он умер от сердечной недостаточности после очередного воспаления легких. Когда его в последний раз увозили в тяжелом состоянии с дачи в ЦКБ, в Кунцево, Е. И. предложил транспортировать больного на машине «скорой помощи», на носилках. Ворошилов категорически отказался, заявив, что маршалов на «дурацких» носилках еще не таскали. Вызвал из Верховного Совета «Чайку», сел на откидное кресло, на котором обычно ездил «для сохранения осанки», и только так поехал в больницу.

Чазов, Здоровье и власть… С. 28

Н. С. Хрущев ( 1894–1971) [54]

После насильственной отставки в октябре 1964 г. Хрущев не общался, не перезванивался ни с кем из своих бывших товарищей по Политбюро. Он в основном игнорировал ведущих врачей 4-го Управления. Как пишет Е. И. Чазов, из них он имел дело только с профессором П. Лукомским, которого давно знал, «еще он признавал только лечащего врача В. Г. Беззубика и лишь ему доверял. Это был опытный, знающий, честный врач, и я был совершенно спокоен и уверен в правильности тактики лечения Н. С. Хрущева». Хрущев категорически возражал против участия Чазова в его лечении, заявляя, что не хочет, чтобы «вся эта свора (Политбюро) знала о его состоянии и обсуждала, долго он еще протянет или нет <…>.

Встретился же я <Е. И. > с Н. С. Хрущевым в необычной обстановке. Он находился в больнице на улице Грановского в связи с инфарктом миокарда. Как-то, <…> заглянув в комнату медперсонала, я увидел странную картину: дежурные сестры и санитарки сидели вокруг старичка-больного, закутанного в больничный халат, который им что-то громко доказывал и с пристрастием расспрашивал: „Ну что, вам при Брежневе лучше живется?“»

Чазов, Здоровье и власть… С. 34

* * *

«Брежнев как-то сказал: „Знаешь, Евгений, это твои проблемы, но ты должен делать все, что необходимо, чтобы не сказали, что мы его лишили хорошей медицинской помощи“. Узнав о тяжелом состоянии Хрущева, он позвонил мне и попросил держать его в курсе событий. В памяти осталось 11 сентября 1971 года. <…> Это был выходной день. Я позвонил Брежневу на дачу, сообщил о смерти Хрущева и спросил, будет ли официальная информация и как будут организованы похороны? Он ответил: „Подожди, никому, кроме родственников, ничего не сообщай“. Я жду час, второй, наконец, раздается звонок. „Можешь сообщить о смерти Хрущева в обычном порядке. Ну, а там делай все, что делаете вы в таких случаях“. Я понял, что в течение этих двух часов шло обсуждение, как объявить стране о смерти Н. С. Хрущева и где его хоронить». <…>

Л. И. Брежнев (1906–1982) [55]

В первый период работы Е. И. Чазова в Кремле он вспоминает Брежнева как общительного, доброжелательного и активного, статного красавца. Леонид Ильич любил собирать у себя в доме компании близких ему лиц. Как-то в декабре раздался звонок правительственной связи. Брежнев сказал Чазову: «Ты что завтра вечером делаешь? Я хотел бы тебя пригласить на дачу. Соберутся друзья, отметим мое рождение». Так Е. И. побывал на скромной старой деревянной даче Генерального секретаря в Заречье, на окраине Москвы, где в небольшой гостиной и столовой было шумно и весело. «Отчетливо помню Андропова, Устинова, Цинева, помощника Брежнева — Г. Э. Цуканова, начальника 9-го управления КГБ С. Н. Антонова, министра гражданской авиации Б. П. Бугаева. Царила непринужденная обстановка. Брежнев любил юмор и сам мог быть интересным рассказчиком».

Приглашение Е. И. на этот День рождения было сигналом всем окружающим: начальник 4-го управления Минздрава теперь входит в ближний круг Генерального секретаря и подчиняется ему напрямую.

Е. И.: «Брежнев был скромный, общительный, простой в жизни и обращении человек, прекрасный собеседник, лишенный комплекса „величия власти“. Помню, как однажды он позвонил и попросил проводить его к брату, который находился на лечении в больнице в Кунцеве. Я вышел на улицу и стал ждать его и эскорт сопровождающих машин. Каково же было мое удивление, когда ко мне как-то незаметно подъехал „ЗИЛ“, в котором находился Брежнев и только один сопровождающий. Брежнев, открыв дверь, пригласил меня в машину». <…>

«С годами <…> вокруг появлялось все больше и больше подхалимов. Мне кажется, что в первые годы Брежнев в них разбирался, но по мере того, как у него развивался атеросклероз мозговых сосудов и он терял способность к самокритике, расточаемый ими фимиам попадал на благодатную почву <…>. Члены Политбюро, за исключением Косыгина и <…> Подгорного, не отставали от других, выражая свое преклонение перед „гением“ Брежнева и предлагая наперебой новые почести для старого склерозировавшегося человека, потерявшего в значительной степени чувство критики, вызывавшего чувство жалости».

Е. И. вспоминает, как в феврале 1978 года Брежнев говорил: «Знаешь, товарищи решили наградить меня орденом: „Победа“. Я им сказал, что этот орден дается только за победу на фронте. А Дмитрий Федорович (Устинов), да и другие, убедили меня, что победа в борьбе за мир равноценна победе на фронте». С подачи К. У. Черненко, в том же 1978 году была предложена генсеку третья Звезда Героя Советского Союза. <…>

Чазов, Здоровье и власть… С. 87

А. Н. Косыгин (1904–1980) [56]

Жена Косыгина медленно погибала от рака с метастазами, которые были у нее обнаружены еще задолго до прихода Е. И. в 4-е управление. Она пропускала ежегодную диспансеризацию, и потому рак был выявлен в поздней неоперабельной стадии. Врачи делали все, что в их силах, чтобы облегчить последние дни Клавдии Андреевны. Она держалась очень стойко.

Е. И.: «Никогда не забуду прощание Алексея Николаевича с женой. Она специально пригласила его для последнего разговора, причем попросила и меня присутствовать при этом. Трудно было поверить, с какой нежностью и заботой о будущем своего мужа и семьи говорила резкая в выражениях и взглядах не только в обычной жизни, но даже и при самом Сталине К. А. Косыгина. Одним из последних слов, как я помню, были слова, обращенные уже к Председателю Совета Министров: „Ты знаешь теперь, как им тяжело (имелись в виду врачи), и ты должен им помочь“. Умерла она в день Первомая. А. Н. Косыгин срочно покинул трибуну Мавзолея, но так и не успел застать жену в живых. Когда встал вопрос, на что израсходовать деньги от Ленинского субботника, именно А. Н. Косыгин, видимо, помня наказ жены, настоял на строительстве на эти деньги крупнейшего в мире онкологического центра <Российский онкологический научный центр им. Н. Н. Блохина>».

Чазов, Здоровье и власть… С. 27

* * *

«Во многом благодаря Косыгину удалось построить и другие уникальные больницы и санатории, среди них, например, Кардиологический центр в Москве, один из лучших в мире».

Брежнев выбирает Андропова

В последних числах октября 1982 года Чазову позвонил Брежнев:

«Мне сказали, что Андропов тяжело болен и его дни сочтены. Ты понимаешь, что на него многое поставлено и я на него рассчитываю. Ты это учти. Надо, чтобы он работал».

Чазов ответил, что не раз ставил в известность и Брежнева, и Политбюро о болезни Андропова. Она действительно тяжелая, но вот уже 15 лет ее удается стабилизировать применяемыми методами лечения, и его работоспособности за этот период могли бы позавидовать многие здоровые члены Политбюро.

«Я все это знаю, — продолжал Брежнев. — Видел, как он в гостях у меня не пьет, почти ничего не ест, говорит, что может употреблять пищу только без соли. Согласен, что и работает он очень много и полезно. <…> Понимаешь, вокруг его болезни идут разговоры, и мы не можем на них не реагировать».

7 ноября 1982 г., как всегда, Брежнев был на трибуне Мавзолея, приветствовал военный парад и демонстрацию. Чувствовал себя вполне удовлетворительно и даже сказал лечащему врачу, чтобы тот не волновался и хорошо отдыхал в праздничные дни.

Е. И.: «10 ноября, после трех праздничных дней, я, как всегда, в 8 утра приехал на работу. Не успел я войти в кабинет, как раздался звонок правительственной связи, и я услышал срывающийся голос Володи Собаченкова из охраны Брежнева, дежурившего в этот день. „Евгений Иванович, Леониду Ильичу нужна срочно реанимация!“

Я вскочил в ожидавшую меня машину и под вой сирены, проскочив Кутузовский проспект и Минское шоссе, через 12 минут (раньше, чем приехала „скорая помощь“) был на даче Брежнева в Заречье. В спальне я застал Собаченкова, проводившего, как мы его учили, массаж сердца. Одного взгляда мне было достаточно, чтобы увидеть, что Брежнев скончался уже несколько часов назад. Из рассказа Собаченкова я узнал, что жена Брежнева, которая страдала сахарным диабетом, встала в 8 часов утра, так как в это время медицинская сестра вводила ей инсулин. Брежнев лежал на боку, и, считая, что он спит, она вышла из спальни. Как только она вышла, к Брежневу пришел В. Собаченков, чтобы его разбудить и помочь одеться. Он-то и застал мертвого Брежнева».

10 ноября 1982 г. миру было сообщено о смерти Л. И. Брежнева. 12-го ноября состоялся Пленум ЦК КПСС, на котором Генеральным секретарем был избран Ю. В. Андропов.

Один год Ю. В. Андропова (1914–1984) [57]

Е. И.: «Поздно вечером 12-го, после пленума, мы приехали к Андропову на дачу вместе с его лечащим врачом В. Е. Архиповым. Надо отдать должное личной скромности Андропова. Все годы, что я его знал, до избрания Генеральным секретарем ЦК КПСС, он прожил в старой небольшой деревянной даче в живописном месте на берегу реки Москвы. Спальня <…> была не больше 14–16 метров. Он сел на кровать, а мы устроились рядом на стульях. Андропов выглядел очень усталым, но был оживлен, общителен и не скрывал радости по поводу достижения своей цели. Перед ним открывались широкие возможности воплощения тех планов совершенствования страны и общества, которые он вынашивал долгие годы. Он рассказывал нам о некоторых из них. <…> Он говорил о необходимости привлечь к руководству страной новых, молодых, прогрессивных людей, говорил о необходимости реформ в экономике, о наведении дисциплины. „Дел очень много. <…> Но вы должны сделать невозможное — поддержать мою работоспособность. Сколько раз вы от меня слышали эту фразу касательно предыдущего Генерального секретаря, теперь и новый такой же. Незавидная у вас участь“».

Чазов, Здоровье и власть… С. 172

* * *

Е. И.: «Судьба распорядилась таким образом, что во главе великой страны встал умный, честный и деловитый руководитель. <…> Некоторые политики, экономисты почему-то выбросили из истории этот период начала выхода из кризиса. Они забыли, что в 1983 году объем промышленного производства вырос на 4 %, против 2,9 % в предыдущем. Они стремятся замолчать тот факт, что производительность труда выросла на 3,5 %, а национальный доход — на 3,1 %. Неплохо, если бы сейчас наша страна имела такие показатели. <…> Умница Юрий Владимирович понимал, что гонка ядерных вооружений ведет в тупик и, в конце концов, разоряет страну, но переступить сложившийся стереотип представлений, да еще имея своим другом Д. Ф. Устинова, он не мог. Андропов вспомнил эпизод из кинофильма С. Эйзенштейна „Иван Грозный“: „Помните, когда венчали молодого Ивана на царство, боярское окружение говорило, что ни Европа, ни Рим его не признают. Слыша эти разговоры, представитель иезуитов, стоявший в стороне, вслух рассуждает: „Сильный будет — все признают““».

Чазов, Здоровье и власть… С. 179

* * *

Попутно любопытную информацию дает Е. И. Чазов об отношении Андропова к «народным целителям» и «экстрасенсам».

«Он верил, в отличие от некоторых советских руководителей, врачам, медицине, которая сохраняла ему жизнь на протяжении более 15 лет. Весьма резко отреагировал на попытки некоторых своих помощников, перешедших к нему по наследству от Брежнева, привлечь к его лечению различных знахарей и экстрасенсов. В ходе моей врачебной жизни, особенно когда я возглавлял Министерство здравоохранения СССР, мне не раз приходилось сталкиваться с проблемой различного рода „целителей“ — от экстрасенсов типа Джуны Давиташвили до создателей „наиболее эффективных средств борьбы с раком“ типа А. Гечиладзе, пытавшегося бороться с этим тяжелейшим заболеванием вытяжкой из печени акулы — „катрексом“. Всегда вокруг этих безграмотных людей многие советские газеты и журналы создавали определенный ореол таинственности, непризнанной гениальности и мученичества в связи с давлением на них официальной медицины. Никто из руководителей партии и государства — ни Брежнев, ни Андропов, ни Черненко, ни Косыгин не прибегали к их помощи и не ставили перед нами вопроса о привлечении их к лечению. <…> Кстати, по просьбе Андропова КГБ собрал большой материал о возможностях функционировавших в тот период экстрасенсов, который еще больше укрепил того во мнении, что они ничем ему помочь не могут».

Чазов, Здоровье и власть… С. 184

* * *

Но вот произошло неизбежное. Чазов сообщает:

«В начале 1983 года произошло то, чего мы давно боялись. У Андропова полностью прекратились функции почек. В организме катастрофически стало нарастать содержание токсичных веществ. Особенно угрожающим для жизни было увеличение содержания калия. С тяжелым чувством, понимая всю безысходность, ведущие наши специалисты — академик медицины Н. А. Лопаткин, профессор Г. П. Кулаков и другие — вместе с нами приняли решение начать использование искусственной почки».

Чазов, Здоровье и власть… С. 182

* * *

Е. И. Чазов поясняет, что причиной этого стала последняя поездка Андропова в Крым в сентябре 1983 года.

«Организм, почти полностью лишенный защитных сил, был легко уязвим и в отношении пневмонии, и в отношений гнойной инфекции, да и других заболеваний. Почувствовав себя хорошо, <…> Андропов решил съездить погулять в лес. <…> Надо знать коварный климат Крыма в сентябре: на солнце кажется, что очень тепло, а чуть попадешь в тень зданий или леса — пронизывает холод. К тому же уставший Андропов решил посидеть на гранитной скамейке в тени деревьев. Как он сам нам сказал позднее — он почувствовал озноб, почувствовал, как промерз, и попросил, чтобы ему дали теплую верхнюю одежду. На второй день у него развилась флегмона. Когда рано утром вместе с нашим известным хирургом В. Д. Федоровым мы осмотрели Андропова, то увидели распространяющуюся флегмону, которая требовала срочного оперативного вмешательства. Учитывая, что может усилиться интоксикация организма, в Москве, куда мы возвратились, срочно было проведено иссечение гангренозных участков пораженных мышц. Если не ошибаюсь, это было 30 сентября 1983 года. Операция прошла успешно, но силы организма были настолько подорваны, что послеоперационная рана не заживала. <…> Мы привлекли к лечению Андропова все лучшие силы советской медицины».

Чазов, Здоровье и власть… С. 189

А. И. Воробьев о приглашении его на консилиум к Ю. В. Андропову

«Сидит синклит, лежит Андропов. Чазов и я. Я ему — поперек! Он орет. Орет, но хорошо знает границу. И Воробьев знает границу. Воробьев говорит: „Тут вот так бы надо делать…“ Чазов не говорит: „Андрей, хорошо, спасибо!“ Он говорит: „Что ты ерунду городишь? Что, без тебя мы бы этого не понимали?“ И вроде бы на следующий консилиум он меня не должен вызывать. Но он говорит: „Нет, извини, утречком завтра ты снова здесь“. Вот это — нормальная работа. Я ему через месяц-другой говорю:

— Слушай, ты половину того, что я говорю, не слушаешь. Я больше не могу туда ходить.

— Я тебе покажу: „не могу ходить“.

— Ну, ты же не слушаешь!

— Нет, я слушаю.

Он слушает. Конечно, он не может выполнять все мои предначертания, я ведь тоже не во всем прав, но я в свою сторону тяну, а он — в свою. Находим середину. Я говорю о том, что мы ругаемся, мы ссоримся, но без перехода на личности.

— Твои плазмаферезы уже надоели, мы достали специальный аппарат, который сорбирует все.

— Ну, что ты мне городишь, что сорбирует? Идет тяжелый ДВС, все активирует.

— Ты ничего не понимаешь.

Ну, одну сорбцию они сделали. Он увидел, что все загнулось, сразу тромбоэластограмма из такой вот стала вот этакой <показывает>. Молча отменяет. Я понимаю, что мы спорим, мы — люди, но мы работаем, направляясь в одну и ту же сторону. У нас одна задача, мы выслушиваем друг друга. А чтоб я сказал: „Да мне твое мнение до фени!“ Завтра меня бы не позвали, и все. Больному от этого лучше бы не стало, кому на пользу? Ведь решается-то все-таки судьба больного».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 134

Еще один рассказ А. И. Воробьева о том же

А. И.: «Вот тут курсанты, я расскажу ситуацию из жизни. Болеет генеральный секретарь партии. Я приехал к больному, вернее, позвали примерно через полтора месяца после начала болезни. А на новенького хорошо видно. Они-то были в плену своей каждодневности, а я — со стороны. Слушаю <как докладывают>: температура 39, лихорадка, из раны высевается синегнойная палочка, в крови ничего не высевается, палочкоядерный сдвиг 20–30. Коагулограмма гиперкоагуляционная. Я говорю: „Это синегнойный сепсис“. Ну, вы представляете себе, что произошло с начальником 4-го управления <Е. И. Чазовым>?

— Что ты молотишь, какой сепсис? Мы тут все смотрим, а ты чего?

Я говорю:

— Ну, вы, конечно, умные, но это — сепсис. И не надо спорить: 20–30 палочек, гипертермия 39 с лишним, резко выраженная гиперкоагуляция.

— Мы что, без тебя не видели гиперкоагуляцию? Андрей Иванович, ну, что ты нам крутишь мозги? Что мы, парапроктит не знаем? Вот спроси их: хоть один парапроктит дал сепсис?

Ну, уровень разговора не для меня. Поэтому бил слева, справа, но только наотмашь. На консилиуме я Чазову говорил „Вы“, а так, конечно, что он мне? Женька и Женька. Я тогда, правда, еще и членкором не был. Вот такое препирательство. Чем кончилось? Он поорал, поорал и сказал: „Андрей, ты запиши там!“ И пошел. Значит, он согласился. А как же его реакция? А что особенного, реакция? Он что, дурак, что ли? Реакция! Если мне говорят поперек, у меня тоже реакция. Но потом-то он дотюнькал, что Воробьев был, ну, вроде, прав. Ну и хрен с ним! Вот на такие консилиумы Валерий Григорьевич <Савченко> ходил, он знает, как там орут, спорят.

Кончилось чем? Все разошлись, я продиктовал свое заключение, а потом подходит ко мне Плеханов, начальник 9-го управления охраны Кремля, членов Политбюро: „Андрей Иванович, ну, Вы сильны! 21 раз, я подсчитал, Вы возразили Чазову!“ Я говорю: „А чего ты считал? Кому это нужно? Мы что, от этого стали хуже? Лучше? Поссорились? Нет, мы обсуждаем дело. И в этом обсуждении дела я должен растоптать собственную личность, я слушаю аргументы. Горячиться — горячись, но слушай аргументы. На консилиумах в Кремлевке можно орать, пожалуйста, но также можно и плевать на это дело. Я Чазову когда это рассказывал, он хохотал, потому что у нас рабочие отношения исключают личные обиды. Если бы я обращал внимание на орущего, то меня бы там никогда не было. Там может быть только предельно откровенный разговор. Ты орешь, я тебя сейчас заткну. А чины твои, плевал я на них, тут сейчас их не может быть. Такой порядок, потому что если люди берут на себя ответственность за пациентов, тогда они именно так работают. Поэтому, за всю мою долгую жизнь — ни одного прокола“».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 133

Продолжение по Е. И. Чазову

Е. И. пишет, что состояние Андропова постепенно ухудшалось — он опять перестал ходить, рана так и не заживала. Однажды Андропов спросил Чазова, смотря прямо в глаза: «Наверное, я уже полный инвалид, и надо думать о том, чтобы оставить пост Генерального секретаря. <…> Да, впрочем, вы ведь ко мне хорошо относитесь и правды не скажете». Его преследовала мысль — уйти с поста лидера страны и партии. Я сужу и по тому разговору его с Рыжковым (в то время секретарем ЦК КПСС), случайным свидетелем которого я оказался. Почему он позвонил самому молодому секретарю ЦК, для меня и сегодня загадка. В разговоре он вдруг спросил Рыжкова: «Николай Иванович, если я уйду на пенсию, какое материальное обеспечение вы мне сохраните?» <…>. В конце января 1984 года из-за нарастающей интоксикации у Андропова стали появляться периоды выпадения сознания. Стало ясно, что смерть может наступить в любой момент. Ю. В. Андропов скончался 9 февраля 1984 года.

Чазов, Здоровье и власть… С. 190

Черненко накануне высшей власти

Черненко длительное время страдал хроническим заболеванием легких и эмфиземой, и каждый год в августе отдыхал в Крыму. Так было и в 1983 г. Он уже собирался возвращаться в Москву, но тут находившийся также в Крыму министр внутренних дел Федорчук, с которым у Черненко сложились доверительные отношения, прислал ему в подарок копченую рыбу, пойманную и приготовленную им самим. Чазов напоминает: «У нас было правило — проводить строгую проверку всех продуктов, которые получало руководство страны. Для этого как в Москве, так и в Крыму были организованы специальные лаборатории. Здесь же то ли охрана просмотрела, то ли понадеялись на качественность продуктов, которые прислал министр внутренних дел, — такой проверки проведено не было. К несчастью, рыба оказалась недоброкачественной — у Черненко развилась тяжелейшая токсикоинфекция с осложнениями в виде сердечной и легочной недостаточности».

Е. И.: «Андропов, которого я проинформировал о состоянии Черненко <в августе 1983>, сочувственно, но совершенно спокойно отнесся к сложившейся ситуации. В это время он собирался поехать в Крым на отдых, и, когда я в заключение нашего разговора спросил, не изменил ли он свои планы в связи с болезнью Черненко, он ответил: „Я ничем ему помочь не могу. А в ЦК останется Горбачев, который в курсе всех дел и спокойно справится с работой“».

«У Черненко инфекция и интоксикация наложились на изменения в организме, связанные с хроническим процессом в легких. Он оставался тяжелобольным человеком и мог работать, только используя лекарственные средства и проводя ингаляцию кислородом. Хронический процесс в легких остановить было уже невозможно. <…> Нам удалось его спасти, но восстановить его здоровье и работоспособность до исходного уровня было невозможно. Из больницы выписался инвалид, что было подтверждено расширенным консилиумом ведущих специалистов нашей страны. В Политбюро было представлено наше официальное заключение о тяжести состояния Черненко. <…> И наивно звучат раздающиеся иногда оправдания по поводу избрания Генеральным секретарем ЦК КПСС больного Черненко, что будто бы никто не знал о его болезни. Знали. Только в тот момент все определяли групповые и личные политические интересы и никого не интересовало мнение врачей».

Чазов, Здоровье и власть… С. 185–196

Декабрь 1984, умирает Устинов.

Две близкие версии

П. А. Воробьев рассказывает со слов отца:

«Была операция у маршала Устинова. У него была расслаивающая аневризма брюшного отдела аорты, нагноение в этом „мешке“. Во время операции, которую выполнял А. В. Покровский, — а риск был очень высок — весь консилиум стоял рядом. Вдруг! — этот драматический момент отец <А. И.> именно так и описывал всегда — потекло все. Чазов изменился в лице: „Андрей, спасай!“. Как потом сказал Покровский, в 100 случаях из 100 такая ситуация кончается смертью на столе. Здесь же во все канюлированные сосуды начали вливать свежезамороженную плазму. Кровотечение остановилось. Потом долго и трудно лечили сепсис. <…> И сейчас реализуют то, что тогда обсуждали. Сепсис, как и ДВС-синдром, это определенная медицинская идеология».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 132

* * *

А вот, что рассказал 17 февраля 2006 г. курсантам на стажировке сам академик А. И. Воробьев:

«Характерная картина при операции на брюшной аорте. Аневризма брюшной аорты у крупного деятеля <Д. Ф. Устинова, ср. с текстом выше>. А у него был синегнойный сепсис. Ну, мы как-то этот синегнойный сепсис скомпенсировали антибиотиками, температура села. А у нас на глазах ползет аневризма. Анатолий Владимирович Покровский идет на операцию — протезирование брюшной аорты. Он открывает, пережимает аорту. И когда он ее открыл, то вдруг отовсюду хлынула кровь: из пальцев, из ушей… А что в животе творилось, можете себе представить. Он взял салфетки, туда положил, говорит: „Ребят, я больше ничего не могу, спасайте!“ Я услышал от своего старого друга, тогда он был начальником Управления <Е. И. Чазов>: „Андрей, я его из операционной должен вывезти, делай, что хочешь!“ <Если пациент умер в операционной, считается, что операционная бригада совершила грубую ошибку.> Ну, я беру мешки <с замороженной плазмой>, вместе со своими девочками становимся под краны, пускаем горячую воду, мешки размораживать надо руками. Если я буду в размораживателе, то, во-первых, не до того, нет времени, а, во-вторых, можно провраться <перепутать мешки разных групп крови>. Я горячую воду чувствую, и больше 40° никогда у меня не потечет <иначе погибнут кровяные клетки>. Быстро мы эти мешки разморозили и ему два литра влили. Остановилась кровь. Закончили операцию, спротезировали аорту, вынули оттуда тромб, который находился в аневризматическом мешке. Когда мы этот тромб потом открыли, мы все поняли. В огромном этом огурце была небольшая дырочка, там был гнойник синегнойный. Это он дал сепсис. И никаких путей вылечить такой сепсис не было. Это обычный нагноившийся тромб. На этом операция закончилась. Это гипокоагуляционная фаза ДВС: активация фибринолиза, истощение и блокада факторов свертывания, продукты деградации фибрина поступают в русло и обеспечивают кровоточивость».

Академик Андрей Воробьев… 2010

Е. И . Чазов: «В декабре скончался Устинов. <…> С июня 1941 года он непрерывно был одним из руководителей, обеспечивающих обороноспособность страны. В 33 года Сталин назначил его наркомом вооружений. Д. Устинов любил рассказывать, как складывалось начало наркомовской карьеры. Молодой нарком любил езду на мотоцикле, да еще с приличной скоростью. Но однажды попал в аварию, сломал ногу и вынужден был проводить заседания коллегии в своей палате в больнице на улице Грановского. Шла война, и „оригинальность“ поведения наркома могла быть расценена как безответственность или мальчишество, не достойное руководителя такого ранга. Поправившись, Устинов готовился к самому худшему. На первом же заседании Сталин, как бы между прочим, заметил. „Идет тяжелейшая война, каждый человек на счету, а некоторые наркомы по собственной глупости ломают ноги. Товарищ Устинов, что, разве вам не выделили машину? Я распоряжусь на этот счет“. <…>

Плохой политик и дипломат, он, как представитель старой сталинской „гвардии“, считал, что все вопросы можно решить с позиции силы. Если я видел, как метался и нервничал в связи с афганской войной Андропов, понявший, в конце концов, свою ошибку, то Устинов всегда оставался невозмутимым и, видимо, убежденным в своей правоте. До самого последнего момента — октября 1984 года — он в 8 часов утра был уже в кабинете министра обороны и заканчивал свой рабочий день в 10–11 часов вечера. И все это без выходных дней».

Чазов, Здоровье и власть… С. 206

Умирает последний брежневский генсек

Е. И.: «Первое, что я ему <Черненко> сказал, войдя в спальню: „Так вам в вашем состоянии работать нельзя. Вы себя губите. И зачем вы согласились занять эту тяжелейшую должность?“

— „Конечно, мне нелегко, — отвечал Черненко. — Но товарищи настояли на моем избрании, и мне отказаться было невозможно“. <…> Надо сказать, что в первое время Черненко пытался продолжать курс, определенный Андроповым. Но мягкий, нерешительный и осторожный Черненко не мог противостоять ни Громыко, ни Устинову, ни Тихонову. С каждым днем его заболевание прогрессировало — нарастали склеротические изменения в легких, нарушалась нормальная проходимость бронхов за счет появления в них бронхоэктазов, нарастала эмфизема. Все это в конечном итоге приводило к перенапряжению сердца и сердечной слабости. Черненко с трудом ходил, одышка стала появляться у него даже в покое, нарастала общая слабость. Для того чтобы как-то поддерживать его состояние, мы были вынуждены и на даче, и в кабинете установить специальные кислородные аппараты. Мне было жалко Черненко. Добрый и мягкий человек, он попал в мясорубку политической борьбы и политических страстей, которые с каждым днем „добивали“ его. Мы видели, с каким трудом, превозмогая себя, он нередко ездил на работу. Он все чаще и чаще оставался дома и, так как и здесь его одолевали телефонными звонками, просил говорить, что он занят — с врачами, процедурами и т. д.»

Чазов, Здоровье и власть… С. 201

На подходе Горбачев

Е. И.: «Сложным и своеобразным было отношение больного Черненко к Горбачеву. Надо сказать, что и большинство старейших членов Политбюро, может быть, за исключением Устинова, понимая, что время Черненко коротко, хотели освободиться от такой фигуры в Политбюро, как молодой, завоевывавший авторитет Горбачев — наиболее реальный претендент на пост Генерального секретаря. Они понимали, что в случае прихода его к власти дни их в руководстве партии и страны будут сочтены. Давление на Черненко было настолько сильным, что при его прохладном отношении к Горбачеву где-то в апреле 1984 года положение последнего было настолько шатким, что, казалось, „старики“ добьются своего. Кто или что спасло Горбачева, мне трудно сегодня сказать. <…>

Осенью состояние Черненко стало настолько тяжелым, что он мог выезжать лишь на несколько дней на работу и только после внутривенных введений комплекса лекарств».

Чазов, Здоровье и власть… С. 203

* * *

«10 марта наступила развязка. Последние дни перед этим Черненко находился в сумеречном состоянии, и мы понимали, что это — конец. Сердце остановилось под вечер. Я позвонил Горбачеву на дачу и сообщил о смерти Черненко. Он был готов к такому исходу и лишь попросил вечером приехать в Кремль на заседание Политбюро, чтобы рассказать о случившемся. <…> Выезжая через Боровицкие ворота Кремля, я не думал в тот момент, что уезжаю из одной эпохи в другую эпоху, которая началась с „перестройки“. Шел март 1985 года, перевернувший многое в жизни нашей планеты, в жизни моей страны, в жизни каждого из нас. Начался период, полный драматических и трагических событии. Но это — тема для другого разговора».

Чазов, Здоровье и власть… С. 211

А. И. Воробьев о Е. И. Чазове и личной ответственности в стране

А. И.: «Сидим рядом с Чазовым. Я его не спрашиваю: „Кто ты такой? <в смысле государственной должности>“. Он знает, что он — никто, ну, директор. Подумаешь, директор! Но он отвечает за кардиологию в этой стране. Хотя он, ну, никто! <уже давно не министр, не начальник 4-го Главка>. А с кого вы можете спросить еще? Ни с кого. Такова жизнь, я обязан с этим считаться. Увильнуть ничего не стоит. Буду сидеть и говорить: Меня не спрашивали, я не знал. Ну, валяй! Либо это твоя страна, и ты за нее отвечаешь, либо ты — дерьмо собачье. Или вы чувствуете себя в этой стране иностранцами — кто-то что-то должен решать, а в Белом доме сидят олимпийцы, вылепленные из другого теста. Или — другая точка зрения: за все, что тут происходит, несу личную ответственность я».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 769

О некоторых других фигурах и эпизодах из «кремлевской медицины»

~ ~ ~

С. П. Федоров (1869–1936), хирург-уролог

«Был такой лейб-медик, которого посадили. Его отпустили, за него хлопотал Еланский. Федоров оперировал Григория Константиновича Орджоникидзе. Это тот человек, который создал тяжелую промышленность этой страны. По профессии он фельдшер. И профессиональный революционер. Федоров поставил Орджоникидзе диагноз туберкулеза почки. Вот он делает разрез, вынимает почку, компьютерной томографии нет, УЗИ нет — только клиника и немножко мозгов. Ему говорят: „Сергей Петрович, ничего же нет!“. Он держит почку в руках: „Зажим!“ и отрезает почку. Все в ужасе. Он говорит: „Науке надо верить“, раскрывает почку, а там туберкулезный каверн».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 730

Ю. И. Лорие (род. 1922), профессор-гематолог на консилиуме в «Кремлевке»

А. И.: «Вот мне говорят: Лорие! И я ничего не могу поделать, у меня немедленно вспыхивает: Юрии Иванович Лорие — значит, Лорие! Какие ассоциации?! — Я тут же вспоминаю прожитую жизнь и решения. Например, что при лимфолейкозе и при тромбоцитопении помогает винкристин. Юрка мне тогда сказал: „Слушай, как ты до этого догадался?“ Я не помню, но это наплевать! Я даже не уверен, что это я догадался, а не он догадался. Но это целая цепь ассоциаций. Поэтому я и высказываюсь по этой цепи. А что, мне их держать в желудке, что ли, эти ассоциации? Ну, и что вы получите, если перед вами будет сидеть манекен?»

* * *

А. И.: «Я прихожу с опозданием на консилиум в Кремлевке. Слышу:

— Посмотрите, вот он идет, вот. У него осталась одна извилина, след от кепки, больше у него ничего нет… Ты куда смотрел? Ты не сделал…

Какую-то ерунду я там не сделал. Поговорили. Юрий Иванович Лорие был абсолютно не прав. Но орал, потому что он был уверен, что прав. И что особенного? Наорал, потому что переживал. Я ему тихо объяснил, чтоб он пошел…, и так далее. Поорали. Но орал он один. Чем кончилось?

— Андрей, пойдем, выпьем по рюмке чая!

А окружающие, кремлевские врачи — воспитанные, привыкшие к порядку. Один говорит:

— Как это? Я считал, что вы должны или на дуэль выйти, стреляться, или подать заявление, чтобы одного из вас выгнали с работы.

Ничего подобного, мы с Лорие на работе остались друзьями».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 739, 768

Спор академиков А. И. Воробьева и М. И. Кузина.

О парапроктите у N

А. И.: «Помню одного больного, очень важного начальника, у которого М. Перельман удалил рак вместе с верхней долей правого легкого. Рак, доказанный биопсией. Правда, когда уже я смотрел удаленную часть, оказалось, что это лимфогранулематоз. Но ничего особенного нет в этой ошибке, потому что смотрела очень опытный патологоанатом, сейчас таких уже извели. Там было скопление клеток Штернберга, а если они скопились, что бывает крайне редко, в биоптате бронха, то, черт его душу знает, ну, рак, ну, рак. Но, конечно, когда смотрели не кусочек маленький, а опухоль, — ну, лимфогранулема. Мы его пролечили МОРРом <схема полихимиотерапия>, и все зажило. А через некоторое время он дал гипертермию. И никак не хотел исправлять эту гипертермию. Был пустяковый парапроктит. И вот на меня мой учитель Михаил Ильич Кузин поехал на тракторе:

— Андрей Иванович, это Ваша температура!

Я говорю:

— Михаил Ильич, ну, я Вас уважаю. Моя, конечно, моя, но только, если это парапроктит, нет ни одного узла, выбросьте Вы это из головы. Никакого лимфогранулематоза больше тут нет.

— Ну, я же веду, Андрей Иванович, ну такой вот парапроктит <крохотный>.

Я говорю:

— Михаил Ильич, Вы видите такой, а каналы, карманы? Вы же их не видите. Там рыхлая клетчатка. Это Вам не на бедре, где плотные фасции, где любая флегмона орет на всю Ивановскую. А в заднице — там можно иметь в ладонь карман и не заметить.

Я утрирую, но имена называю неслучайно. Потому что, когда садится в лужу такой опытный хирург <Кузин>, то это значит, что лужа коварная, а не просто он — слабак. Конечно, дали антибиотики, прошли все ходы, и все пришло в норму, больной выздоровел. Гной может давать любые гипертермии и любые шоки. И мы должны заживить эту язву. Вот я сделал это лирическое отступление, для того чтобы вы поняли предмет разговора».

Расшифровка аудиозаписи, не вошедшей в кн.:

[Академик Андрей Воробьев… 2010]

Назначение антибиотиков отменить!

А. И.: По моим старым воспоминаниям о Кремлевских консилиумах там бывало так.

— Вы инфекционный очаг доказали?

— Нет.

— Нет? Антибиотиков не будет.

Так мы работали. Поступает Генеральный секретарь Южноафриканской компартии. Температура: 39, 38, 39. Нигде — ничего. Собрались. Но ведь раз не видишь ничего — чего ему давать? Ну, конечно, никаких глупостей с анальгином, парацетамолом. Этого быть не может, это исключено, башку оторвут. Ничего не дали. Наконец, через полторы недели непрерывной лихорадки пришел один хороший малый. Он отдельно пришел, вечером. И написал: «Дать антибиотик». Тут же <от кого-то> звоночек Покровскому <Анатолий Владимирович Покровский, главный хирург 4-го Управления>. Он говорит: «Нет, извините, отменить!». Все.

Конечно, со стороны второго товарища было некоторое нарушение: если больного наблюдает консилиум, то вмешиваться нельзя. Собери консилиум. Мы все подвижны. Там рабочих дней не бывало, ночь, день — все равно. Отменили назначение. А на 9-й день у больного появились антитела к какому-то вирусу, а на 10-й день температура упала. И все. Вирусная была инфекция, по-моему, герпетического простого вируса. Я сейчас не помню. Но вы понимаете ответственность людей, которые не дают антибиотик при лихорадке? <антибиотики бессильны против вирусов и могут лишь навредить>.

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 136

Из пяти пять, плюс замминистра…

А. И.: «У меня были неприятности с сердцем, и я стал спрашивать, кто у нас шунтированием занимается. Мне говорят, что вот такой-то институт начинает оперировать. Вот приедет американец, будет давать нам показательные операции. Ну, у меня хватило ума не сыграть роль показательного оперируемого. Хотя мне и говорили: „Андрей Иванович! Да мы для Вас! Да что Вы! Да это пустяки все!“

Из пяти пять померли. Показательно! И я знаю, есть такие хирурги, которые говорят: „Да ну! Мы это все просто сделаем, у нас это текущая операция“.

Замминистра. Делали коронарное шунтирование. — „Ну, у него анемийка, давайте ему перельем кровь! Охламон решает, что он перельет кровь. Он ничего в этом не понимает. Ну, перелил — больной с копыт, сразу!“».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 226

Тень в легких у космонавтов

А. И.: «Два космонавта, перед тем как полететь, подверглись трепано-биопсии. Но костный мозг брали ближе к краю, по блату <это менее травматично>. А там мало костного мозга. И патологоанатом нашего Института <биофизики Минздрава> взял да и написал: „Гипоплазия кроветворения“. А я же их отправлять должен, расписочку давать. Ну, я давал иногда расписочки, которые скрывали некоторые виды патологии…

Не надо забывать, что один из выдающихся американских космонавтов полетел с круглой тенью в легких. Он полетел, а когда они приземлялись, корабль тонуть начал, и всех спас именно этот человек с круглой тенью в легких. А у нас из-за дурацкой круглой тени в легких не послали экипаж. И посадили вместо него запасной экипаж. А запасной — не та тренировка, запасной — это были Добровольский, Пацаев и Волков. Приземлились три трупа из-за круглой тени в легких.

А в этот раз я посмотрел препарат, рассмеялся и говорю: „Ребят, ну, что вы, ей-богу. Что вы пишете?“ Патанатом встал на дыбы и говорит: „Нет, это аплазия, гипоплазия. Ну, я взял, переписал это все, и полетели они. И до сих пор здоровы. Вообще по теории вероятностей вы практически не можете встретить гипоплазию кроветворения у двух человек сразу. Напишите: ‘вариант нормы’. Или вообще ничего не пишите!“»

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 105

Начальник радиологической и космической медицины

Аветик Игнатьевич Бурназян (1903–1981), генерал-лейтенант медицинской службы, был знаковой фигурой в истории радиационной медицины. Он окончил Ереванский университет и Военно-медицинскую академию в Ленинграде. Работал военврачом в Белоруссии и Москве. Во время войны возглавлял медико-санитарную службу на Южном, Калининском и 2-м Дальневосточном фронтах. 13 августа 1946 г. начальник Первого главного управления (предшественник Минсредмаша) при СМ СССР Б. Л. Ванников назначает его начальником медико-санитарной службы ПГУ. Руководит созданием сети медико-санитарных частей в НИИ, КБ и промышленных предприятиях системы ПГУ, поликлиник, больниц, санаториев, подготовкой врачей-радиологов. Возглавляет Государственную службу радиационной безопасности. Участвует в первом испытании атомной бомбы на полигоне под Семипалатинском. Заместитель министра здравоохранения СССР, начальник 3-го Главного управления, которое пользовалось такой же автономией в Минздраве, как и 4-й Главк (Кремлевка).

А. И.: «А. И. Бурназяна подчиненные не просто боялись: когда он звонил, на другом конце провода вставали. Был он труден в общении, хитер, свое начальство боялся, слабых подчиненных не стеснялся давить, специалистов, даже строптивых, предпочитал не трогать, но дело знал и от дела не бегал. <…> У А. И. Бурназяна был заведен своеобразный порядок: в серьезных случаях он обращался в клинику напрямую, минуя Главк, директора института; то же самое практиковалось и по отношению к другим отделам. В свою очередь и руководители отделов могли к заместителю министра обращаться непосредственно. В Институте <биофизики>, хорошо понимали: атомная медицина построена так, что от Генерального секретаря ЦК до нас — всего одна промежуточная ступень — Бурназян».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 669

* * *

«Вот случай с бактериями сибирской язвы. Это бактериологическое оружие. Оно было в Америке, соответственно, было и у нас. Какой-то ротозей хлопнул ушами и фьюить!.. Случилось, что из лаборатории дунул ветер и сдул пыль. А пыль какая? — Смесь рубленных волос с бактериями сибирской язвы. Ее так просто нельзя одними бактериями передавать. Что делает министр Петровский?

— Аветик Игнатьевич, пожалуйста, займитесь!

Он вообще-то военный гигиенист, он из армии Баграмяна. Но ему была поручена атомная и космическая промышленность. И все аварии радиационные — это его. Ну, я их знал по роду службы из его рук. При этом служба была построена таким образом. Вот ваш покорный слуга заведует отделом в Институте биофизики. Отдел более или менее автономный — клиника. У меня есть зам. директора и есть директор. Над директором — Бурназян. Над Бурназяном — министр. Как осуществляется работа? Бурназян, не говоря ни слова никому, снимает трубку и говорит:

— Андрэй Иванович, Вы знаете, на Новой Земле, ну, там, понимаете — облако. Ну, Вы же понимаете… Через часов 6–7 они прилетят. Ну, немного, человек 70, может, 72, я не помню точно. Вам надо принять.

У меня 90 коек. Они, конечно, заняты. Еще 70 больных! Он ни с кем не будет разговаривать. Я получаю приказ — и мы кладем. Без звука. Дозы он не знает. Накрыло облаком. Дозиметристы дают от 1000 до 100 рад. Все делается в одну минуту. Все ухожены, все на койках. Все в порядке. И потом — отчет. Только ему. Вот есть Брежнев, есть Бурназян, есть клиника <по вертикали>.

…Работали с Рыжковым по Чернобылю. Есть Рыжков, есть клиника. Все. По клинике отвечал я, хотя уже там и не работал. Каждое утро на Политбюро лично докладываешь ситуацию. Получаешь указания и немедленно выполняешь. Все. Никаких промежутков. Так же Рыжков работал в Армении. Лично. Он облетел ее всю. Ну, фигура серьезная. В этом вопросе ему равных не было».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 671

* * *

«Бурназяну после войны поручили атомную промышленность. Конечно, он ничего в этом не понимал. А когда появилась космическая техника и топливо, то это тоже поручили Бурназяну. А когда детский сад заболел в Свердловске, стали помирать дети, Петровский <министр здравоохранения> снял трубочку и говорит: „Аветик Игнатьевич! Надо слетать туда“. Я вас уверяю, он рта не открыл сказать: мол, я занимаюсь ядерной медициной, а не поносами у детей. Полетел, облазил весь этот детский сад, кухню и понял, что все было в той доске, на которой рубили мясо. Потому что доску разрубали, она вся в щелях, и там бактерии сидели.

Проходит несколько лет. Эпидемия холеры <в Астраханской области, 1970>. Опять снимает трубочку Борис Васильевич Петровский. И посылает туда работать заместителя министра по атомной медицине Бурназяна. Почему? А потому что он знал, что Бурназян ушами хлопать не будет и наведет порядок, что главнее всего дисциплина, а не знания, как холерный вибрион распространяется — с помощью птиц (там была такая идея) или с помощью грязных рук. Бурназян не занимался никогда холерой. А ничего! Ему приказали — все бросил, сел за книжку, вызвал профессоров московских, его накачали информацией по этой болезни, и он уже профессором приехал в Астрахань. Он навел порядок в несколько дней, новых случаев холеры не было.

Если б я ему на телефонный звонок сказал, например: „Аветик Игнатьевич! Я не педиатр“. Да он бы расхохотался на той стороне трубки и сказал: „Ты — дурак, а не педиатр“. Если б я ему заикнулся, что это не моя специальность… — Ты что? Тебе доверяют? — Доверяют. Работай! Сутки на размышление. Как он — ехал на холеру, которую не знал. Только очень глупые люди будут говорить: „Знаете, Андрей Иванович, надо все-таки по специальности“».

А. И. Воробьев, П. А. Воробьев, 1986. С. 35

М. Д. Ковригина (1910–1995) [60]

Е. И.: «Брежнев вспоминал, как перенес во время работы в Кишиневе тяжелый инфаркт миокарда, как в 1957 году, накануне Пленума ЦК КПСС, на котором были разгромлены Маленков, Молотов и Каганович, он попал в больницу с микроинфарктом и все же пошел на пленум спасать Н. С. Хрущева. Причем, когда он вышел на трибуну, бывшая тогда министром здравоохранения М. Ковригина встала и заявила, что Л. И. Брежнев серьезно болен и ему надо запретить выступать. (Кстати, это стоило ей в дальнейшем, после снятия Маленкова и Молотова, кресла министра.)»

Чазов, Здоровье и власть… С. 12

* * *

А . И.: «После этого она лет 20 была ректором Института усовершенствования врачей. У нее тяжелая была рука — если подставишься, то почувствуешь, — но мы с ней очень хорошо работали. Она руководила Институтом, где кафедрами заведовали академики, всемирно известные ученые. У нее не было даже кандидатской диссертации, она была не профессор, не доцент. Но если мы бывали на Ученом Совете, то подумать, что перед нами человек без ученого звания было невозможно. Она вписывалась в эту картину научного, ученого мира. Хотя она простая крестьянка. Совсем из деревни. Но Октябрь ее поднял из деревни в школу, потом в Институт, а потом, вот так сложилось, что она руководила здравоохранением, начиная, по-моему, с 1942 года. Война. Рассказывали, что ей жить было негде. Потеснили семью Аллилуевых, переселили наркома в коммунальную квартиру в доме правительства. <…> Преподавали мы в ЦИУВ общую терапию. Степенно, спокойно, полугодовые курсы. И мы там рассказывали, как желудок щупать, как отличать механическую желтуху от паренхиматозной… А потом пришел новый ректор — Мария Дмитриевна Ковригина. Она — своеобразный человек, она пришла и сказала: „Институт усовершенствования врачей в Москве — это не Институт усовершенствования врачей вообще. Вообще — пусть в Куйбышеве учат, в Рязани учат. А мы будем учить по высшему классу. Вот так! И давайте — специальные курсы! Вот, договорилась, электрокардиография“. Я этот предмет терпеть не мог, нам очень плохо преподавали в 1-м Меде электрокардиографию, а в других — и того не было. Ну, вот так я нырнул в электрокардиографию. <…>

Мария Дмитриевна Ковригина открывает заседание Ученого совета. И опаздывает И. А. Кассирский. Она весь совет молча держит. Когда Иосиф Абрамович приходит, она говорит: „Ну, благодарю Вас, Иосиф Абрамович! 20 минут вот эти бездельники были вынуждены Вас ждать. Пожалуйста, садитесь. <К докладчику> Начинайте доклад!“».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 759

Академик В. X. Василенко и академик Б. В. Петровский (1908–2004) — о клизме

«Выступил Василенко, он всегда говорил очень просто и очень ясные вещи. Он говорил, в частности, о клизме на каком-то сиятельном обществе, а председательствовал тогдашний министр Борис Васильевич Петровский, очень собранный, подтянутый и очень государственный человек. Он говорил: „Товарищ Леонид Ильич Брежнев сказал“, он не мог сказать: „Брежнев сказал“. Это значит — отставка завтра же.

И вдруг Василенко на таком сиятельном собрании говорит: „Я бы хотел поговорить о клизме“. Борис Васильевич ему говорит: „Вечно у вас, Владимир Харитонович, шутки странные“. „Борис Васильевич, клизма — это дело ответственное, кстати, а вам никогда не ставили клизму?“ Понимай, как знаешь. За 15 лет министру, знаете сколько раз ставили клизму!»

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 751

Болезнь и смерть президента Алжира Бумедьена (со слов А. И. Воробьева)

«Раз это уже публиковалось, то и мне можно говорить. Я лечу в город Алжир в одном самолете с президентом Бумедиеном. Накануне меня вызвал Чазов и говорит:

— Андрей, надо лететь с ним! Его надо вывезти из страны, он не должен умирать здесь.

— Понимаю.

— Вот. И вези в Алжир их президента.

У него криоглобулинемия тяжелейшая, кровь свертывается при 37° в пробирке. Вы знаете, что такое ИГМ-моноклональная гаммапатия? Это тяжело измененная система кровотока. Моноклональный ИГМ <иммуноглобулин> образует молекулу, сцепленную из пяти — пентагаммапатия. Этот моноклональный белок дает нарушения свертывания.

Президента Алжира Бумедьена к нам привезли из Судана в желтухе, с температурой, со снимком мочевого пузыря, где был огромный тумор. Он был по-настоящему в тяжелом положении. Я ничего не понимал, да еще мешали всякие атрибуты, связанные с особым статусом пациента. Мы повторили снимок, в мочевом пузыре не было никакого тумора. Мы уже были приучены к тому, что вокруг таких фигур нарастает большое количество, мягко выражаясь, сложностей. Мы понимали, что надо делать плазмаферез, но мы абсолютно не понимали природы внезапного токсического гепатита. Мы очень многого не понимали — внезапной вспышки болезни, это к гаммапатии никакого отношения не имело, к Вальденстрему это не относилось. Хотя сам товарищ Вальденстрем потом, уже в Алжире, нам говорил: „Все, что ИГМ-моноклональное, называется болезнью Вальденстрема“. Нам это утверждение могло стоить головы. К счастью, там было много народу — из Соединенных Штатов, из Германии, Франции, Англии. Его точка зрения осталась только его точкой зрения. <…>

Я сижу в самолете, а он идет по аэродрому с Косыгиным. Середина ноября, холод. Я ору на его министра Бутефлику, был такой министр иностранных дел.

— Уберите его с воздуха, он там быть не может!

— Извините, он — президент, я ничего сделать не могу.

А он идет с Косыгиным, разговаривает, мы его только собрали, только поставили на ноги, чтобы он прошел эти несколько шагов, а он нам устраивает кордебалет. Вот так. А я смотрю в окно, понимаю, что произойдет. Он прилетел в Алжир, поприветствовал весь народ, а ночью — огромный инсульт. А у меня бригады нет реанимационной, а там — некому. Среди ночи собираемся, через забор залезаем на виллу посла, шифровку в страну, утром под чужой фамилией лечу в Москву и привожу всю бригаду.

Собрался весь мир на консилиумы. И вот там я видел английского невропатолога, который выслушивал вот этим аппаратом, как на пропедевтике. Который вынул из кармана фотоскоп и посмотрел уши, зеркалом — нос, рот, как ларинголог. А потом — глазное дно через эту хреновину с освещением. Вот это да! Вот это невропатолог! Вот это врач! У меня челюсть отпала. Там было несколько таких — Оссерман из Соединенных Штатов, Брейн — этот англичанин. Поразительно. И был один толковый очень француз. Все — пожилые люди. Это не оттого, что они не имеют помощников. Они не могут, органически не могут воспринимать больного человека через слова.

Ну, и дальше уже похороны, через 1,5 месяца. Вот такова ИГМ-моноклональная гаммапатия, это страшная вещь, коварная вещь».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 136

Комары в Кремлевской больнице в Кунцево

«Комариные укусы могут дать тяжелейшие реакции, с отеком, с гиперемией, с некрозами на местах укусов. Это случилось с одним сиятельным представителем Союзной Советской Республики, который сюда приехал лечиться по поводу лимфоцитомы. Приехал со свитой. Мне показали у него высыпания, просто высыпания папулезные с точечным некрозом. Но поскольку я это хорошо знал, я говорю: „Ребята, обратите внимание, вот тут, тут и тут… Это комары“. Надо было видеть, он лежал на 6-м этаже в Кунцево.

— Какие комары, Андрей Иванович, что вы нам морочите голову, тут нет комаров.

Я говорю:

— Для этого больного комары всегда есть. Вы будете ходить, и никого не укусят, а этого укусят».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 140

О болезни 3-го или 4-го лица в государстве

«У меня был больной, который умер от синегнойного сепсиса. У него было две резекции толстой кишки по поводу рака. Но это было два разных рака, мы их видели гистологически. Он страдал 20 лет моноклональной доброкачественной гаммапатией. И я отказывался от пункции. Мне говорили:

— Андрей Иванович, надо же что-то уточнить.

— Что вам надо уточнять? Здоровый мужик, работает, как вол. У него моноклональная гаммапатия. Я что, не знаю, что у него там, в костном мозге может быть увеличено количество плазмоцитов? Ну и что, если их будет 8 или 12 %? А вы представьте себе, как вы будете работать, если я вам проколю грудину из чистого любопытства и вчиню диагноз? Очень хорошо, правда? Я беру на себя эту ответственность. Что мне бояться! Ноль жалоб. И по гамма-глобулину я контролировал ситуацию. Дальше — аневризма аорты, дальше — синегнойный сепсис, операция. Ну, мы его потеряли в 70 с чем-то лет от тяжелейшего синегнойного сепсиса на фоне всяких там бед. Но <до этого момента> он жил и работал».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 139

«Атрофия коры головного мозга на 60 %»

«Один очень большой начальник помер от инсульта. Ну, он прожил свои годы и помер. Инсульт обширный. Тогда появилась компьютерная томография, и мы сделали ее, и увидели вот то, что здесь видно: что между черепной коробкой и мозгами довольно много свободного места. И написали — атрофия коры на 60 %. А надо было писать для „Правды“, мы подписывали всегда эти похоронные эпикризы большим начальникам — генсекам, секретарям ЦК. Приносят такое заключение. Я говорю: „У вас у самих тут все в порядке?“ Дело в том, что человеку такого количества коры совсем не надо, он живет гораздо меньшим объемом коры. Ежедневно, если мне память не изменяет, около 20 000 клеток коры головного мозга исчезает за полной ненадобностью. Потому что думает человек связями, а не клетками. И это принципиальная вещь. Поэтому, когда вы видите у старого человека более тонкую кору, чем у молодого дебила, то это ничего ровным счетом не значит. Потенций у молодого больше — на мозговое развитие, а у старика их мало. Хотя и там, и там за счет связей, например, можно изучать иностранный язык на старости лет, даже в 80, в 90 лет. И это получается. Ну, не очень успешно, но получается. Конечно, не как в 5 или 7 лет».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 140

Дача в Барвихе в подарок от Ельцина

«Так получилось <в 1996>. Я о пациентах говорю только то, что публично известно, об этом в газетах было написано. Я руководил консилиумом, который в течение нескольких лет его <Ельцина> лечил. Он нам, врачам, подарил по 15 соток пахотной земли в Барвихе. Я сказал: „Ну, мне это не нужно“. Но бригада моя сказала: „Ты — совсем!.. Ты знаешь, сколько это стоит? Так что помалкивай, тебе не нужно, нам нужно!“ Потом я понял: дают — бери, а бьют — беги!

Чего там! Взяли эти 15 соток, построили там дом».

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 141

О сепсисе у завотделом ЦК КПСС. «Пенициллин — не вчерашний день!»

1

А. И.: «У меня был <пациентом> зам. начальника управления ЦК партии Б. Я прихожу к Коновалову в нейрохирургический Институт. В подвале больной помирает. Сделали какую-то операцию на позвоночнике, ерундовую, и помирает. Температура-то небольшая, 38 с чем-то.

— А чего он помирает?

— А черт его знает!

Я посмотрел. Почти ничего нет, кроме сепсиса. Обычная полиорганная патология, которая не диагностируется нейрохирургом по понятным причинам — он ищет неврологию. Я назначаю пенициллин — большую дозу. Приходит Маят, главный хирург <4-го> Управления, говорит:

— Андрей Иванович, Вы знаете, как я к Вам отношусь. Но все-таки пенициллин, это же у нас в хирургии — вчерашний день. Я говорю:

— У вас — да, но у нас это иначе. И он будет получать 2 миллиона пенициллина. Вы только не волнуйтесь, Вы придете завтра, мы все решим. Ну, назавтра зашебуршилось все 4-е Управление. Что такое начальник Управления делами ЦК? — Это второй человек после Брежнева, а тут — зам. начальника, это побольше любого министра. Зашебуршились, собирать консилиум хотят, чтобы, значит, меня поправить давежем <давлением>. Это человек десять придет, а я один. Я тогда сделал ход конем: вызываю Валентина Покровского, главного инфекциониста. А у него докторская по менингиту, менингококку — он все, это знает. Он пришел, посмеялся и, конечно, подтвердил терапию. Ну, тогда они стихли. А главное, на следующий день, я спрашиваю: „Ну, как?“

— Да, знаете, плохо, но потливость прошла…»

Академик Андрей Воробьев… 2010. С. 478

2

Комментарий Б. Г.

Об этом необычном случае и дальнейшем лечении пациента имеется рассказ «Жертва привилегий» (в кн.: [Найдин В. Л. Вечный двигатель (рассказы врача). М.: ЭКСМО, 2007]. Он написан профессором-невропатологом и писателем Владимиром Львовичем Найдиным, заведующим отделением нейрореабилитации Научного нейрохирургического центра им. Н. Н. Бурденко. Во время нашей встречи в октябре 2008 г. В. Л. Найдин, узнав, что я (Б. Г.) готовлю книгу о А. И. Воробьеве, восторженно отозвался о нем и предложил включить в мою книгу следующий свой рассказ о том, как в 1970-е годы ему вместе с А. И. Воробьевым пришлось лечить заместителя начальника отдела ЦК КПСС Б., который курировал, в частности, все здравоохранение страны. В рассказе он выведен под именем Ивана Анисимовича (И. А.).

Начальная фабула такова.

И. А. 55 лет, хорошо себя чувствует. Проходит диспансеризацию. Согласно заключению врачей — в принципе здоров. Но лечащий врач находит начинающийся остеохондроз и предлагает пройти сеансы физиотерапии на только что приобретенном итальянском кресле-вибраторе («посидишь в таком кресле минут 20, повибрируешь — соли и рассыпаются, как сахар. Позвоночник будет, как новенький»). Но с каждым сеансом пациенту становилось все хуже.

«Налетела куча консультантов. Один опытный профессор-невропатолог (запомнился его очень длинный нос) решил, что это воспалительный процесс, миелит называется, назначил гормоны <преднизолон> в совершенно лошадиной дозе. Все удивились, но согласились. Уж очень он был авторитетен. Но… ошибся. Становилось все хуже. Ноги отказали полностью. Писанье только через трубку, катетер. Караул! Поднялась температура. Наконец, призвали нейрохирурга. Приехал молодой, но уже маститый специалист с мировым уровнем. Заподозрил кровоизлияние в спинной мозг. Сделали дополнительные хитрые рентгены с контрастом. Все подтвердилось. Надо оперировать. А вот тут закавыка: после такой лошадиной дозы гормонов оперировать опасно — послеоперационная рана будет плохо заживать. Если вообще будет заживать. Швы не будут держаться. А там и инфекция присоединится — почти обязательно. Надо ждать. Сколько? Хирург внимательно разглядывал свои крепкие узловатые пальцы: „Желательно 3–4 недели“. И сам же добавил: „Но у нас этого времени нет. Состояние будет ухудшаться“. <…>

Операция прошла успешно и оказалась спасительной. В самой глубине спинного мозга обнаружилась аневризма, <…> которая уже расслоилась, подтекала. <…> Врачи предположили, что виновато „трясучее“ кресло. Аневризма, конечно, была и до этого. Но она спокойно дремала и могла „додремать“ до ста лет. <…> Меня вызвал директор (тот самый хирург) и предложил начать реабилитацию. Ввел в курс дела и хмуро сказал: „Очень осторожно! Чтоб операционная рана не разошлась. Хотя она все равно разойдется. После преднизолона никакие ткани не держат. А потом сепсис. Но все равно что-то делать надо, не лежать же ему просто так.“ <…> На третий день рана разъехалась. Во сне чуть повернулся — швы прорезались и рана развалилась. На всю глубину. Преднизалон! <…> Начался сепсис. Рана-то большая, вход для инфекции шикарный! <…>

Пригласили зачем-то главного инфекциониста. Толстый, краснощекий, шумный академик. Вел себя странно. Был возбужден. На больного мельком взглянул. Сказал формальные слова: мол, перемелется — мука будет. <…> На консилиуме инфекционист весело сказал, что дела плохи, сепсис в разгаре, антибиотики неэффективны, печень не выдержит — и привет! <…> „Я уже и жене об этом сказал. Огорчил“. <…> Дочку, между прочим, врача-кардиолога, послали за другим консультантом, знаменитым терапевтом. Тоже академиком, но настоящим врачом. <Это был А. И. Воробьев, как сказал мне В. Л. Найдин.> Он долго осматривал больного, изучал анализы, посоветовал повторить иммунологическую кривую (показатель сопротивляемости организма), а потом выдал мудрое решение: надо достать вакцину с антителами к самым различным бактериям. Она повысит сопротивляемость организма, позволит своим собственным лейкоцитам и фагоцитам преодолеть врага. Такая вакцина создана во многих странах, но лучшая — американская, самая мощная, полученная от нескольких десятков добровольцев, перенесших различные инфекции. Очень дорогая. Есть и наша, советская, сделана в Горьком — не такая сильная, но дешевая. <…> Дорогая — это несколько тысяч рублей <порядка тысячи долларов в 1970-х гг.>, половина „Жигулей“.

Купили и привезли молниеносно, на другой день. Фигура! Поставили капельницу. Температура начала снижаться. Попросил абрикосовый сок. Съел яйцо всмятку. Через 5 дней вакцину повторили. Потом еще раз. Потом еще. Сепсис закончился. Все-таки медицина кое-что может. Когда захочет».

«Этот больной выздоровел, Воробьев его спас. Начальник вышел на работу. Он и сейчас жив», — сказал мне доктор Найдин. <Интересно различие в воспоминаниях: по одним помог пенициллин (1), по другим — поливалентная вакцина (2)>.

 

Фрагменты из книги о В. Г. Попове (1904–1994)

[61]

О Л. И. Брежневе

В. Г. Попов рассказывал, что иногда Леонид Ильич показывал свой пиджак с наградами и предлагал поднять его. «Пиджак был, действительно, тяжеловат».

О А. Н. Косыгине

«18 декабря 1980 года Косыгин умер. <…> Перед Новым, 1981 годом Виталий Григорьевич получил очень теплое поздравление с наступающим Новым годом. Алексей Николаевич всегда писал и отправлял свои поздравления заранее, и В. Г. с горечью сказал: „Выходит, что Алексей Николаевич поздравил меня и пожелал всего хорошего уже с Того Света“».

О Ю. В. Андропове

В 1983 г. на одной из консультаций зашел разговор о второй очень большой должности, которую предлагали Ю. В. Андропову. И В. Г. со свойственной ему прямотой сказал: «По состоянию здоровья, Вам, Юрий Владимирович, и одной нагрузки много». На что Андропов очень доброжелательно сказал: «Вы, Виталий Григорьевич, меня подлечите, а мы потом разберемся в нагрузках». И дружески улыбнулся ему.

О генерале КГБ Г. К. Циневе

В конце 1983 г., однажды в ЦКБ В. Г. Попов докладывает академику Е. И. Чазову, начальнику 4-го Главного управления Минздрава («Кремлевки»): «Ты знаешь, к нам привезли заместителя председателя Комитета госбезопасности Георгия Карповича Цинева в тяжелом состоянии развивающегося инфаркта миокрада. Одновременно у него в связи с гипертоническим кризом кровоизлияние в глаз. Но оно еще небольшое. Если вводить тромболитические препараты, то кровоизлияние усилится и он потеряет глаз. Если же не вводить тромболитические препараты, то возникнет угроза его жизни. Как быть?» — Чазов советует: «Давай пойдем к этому пациенту и просто скажем ему об этой ситуации». Чазов продолжает свои воспоминания:

«Мы Циневу об этом сказали, и он ответил: „Не сомневайтесь! Жизнь есть жизнь, и мне она важнее, чем один глаз. Если я один глаз потеряю, то это не значит, что я потеряю жизнь“.

Когда мы потом уже пришли к нему, сказали, что, слава богу, теперь все позади, он пошутил: „Ничего, я своих врагов и одним глазом увижу“. А потом он спрашивает у Виталия Григорьевича: „Чем я могу Вам помочь?“ И здесь проявился весь В. Г. Он сказал: „Георгий Карпович, у меня одна просьба: мой учитель, профессор Д. Д. Плетнев, до сих пор не реабилитирован. Я бы просил Вас восстановить его доброе имя“. — „Хорошо, Виталий Григорьевич, — сказал Цинев. — Ну, а Вам-то лично, разве ничего не нужно? Ведь благодаря Вам я остался в живых“. — „Мне лично ничего не нужно“, — ответил В. Г.»

О А. А. Громыко

«За неуступчивость на Западе его называли „Мистер Нет“. Громыко относился к этой характеристике добродушно. Как-то он сказал: „Мои „нет“ они слышали гораздо реже, чем я — их „ноу“, ведь мы выдвигали гораздо больше предложений“».

* * *

Он <Попов> вообще был блестящий диагност. Сколько раз при неожиданной смерти диагностически неясного больного, которого Виталию Григорьевичу не успели показать, врачи бежали в его маленький кабинет старой клиники <у акад. В. Н. Виноградова на Б. Пироговской> с просьбой: «Виталий Григорьевич! Помогите поставить диагноз! Через час вскрытие!» Он брал историю болезни, листал ее, что-то спрашивал, хмурился и, наконец, произносил: «Пиши!» Ординатор лихорадочно записывал формулируемый В. Г. Поповым диагноз, а через два-три часа возвращался с известием: «Совпали!»

* * *

«Это наш замечательный рентгенолог Матвей Исаакович Непорент, блестящий специалист и очень яркий, хороший человек. Он говорил, что еще в царские времена за что-то пороли всю деревню, а их семью не тронули, и с тех пор за ними закрепилась Фамилия Непорент. Это была, наверное, шутка».

Жена В. Г. Попова вспоминает

«Он задремал у включенного телевизора. Показывали какой-то боевик. Вдруг из телевизора прозвучал отчаянный женский крик: „Помогите!“ Виталий Григорьевич встрепенулся: „Иду!“».

* * *

«Соседка возвращалась вечером домой в дорогой шубе. За ней погнался мужчина и почти настиг ее, когда она стала барабанить в нашу дверь и звать на помощь. <…> Виталий Григорьевич открыл дверь настежь, и когда бандит увидел его, то без всяких слов, перепрыгивая через ступеньки, выскочил на улицу. Я спросила соседку: „Почему Вы в свою-то дверь не звонили, ведь Ваш муж всегда дома?“ Она ответила: „Да разве можно сравнивать моего мужа с Виталием Григорьевичем?“ <Она, очевидно, имела в виду не только бесстрашие В. Г., но и его почти двухметровый рост.>».

Фрагменты из кн.:

[Сердце… 2009. С. 91, 97, 116, 124, 202, 203, 218]

 

Драматические эпизоды и констатации, не вошедшие в предыдущие разделы

Два эпизода из немецкой правительственной медицины

~ ~ ~

1

«Разумеется, немецкому канцлеру Бисмарку положено было иметь личного врача. И, разумеется, что он поначалу пользовался только услугами профессоров, которые тогда в Германии сами имели высокие титулы и были непререкаемыми авторитетами. Однако Бисмарка ни один из них не устраивал, и он менял их, „как перчатки“. Однажды кто-то посоветовал „железному канцлеру“ пригласить к себе не титулованного профессора, а скромного человека, очень хорошего врача. К нему пришел невысокого роста с небольшой бородкой немолодой человек, типа нашего земского врача. Он стал расспрашивать Бисмарка. В ответ канцлер только мычал. И тогда скромный доктор сказал: „Ваше высокопревосходительство, я ведь не ветеринарный врач!“ Бисмарк все понял. Он ответил на все вопросы врача. Дал себя тщательно осмотреть и больше врачей уже не менял».

Л. Д. Гриншпун в кн.: [Кассирский. 2008. С. 103]

2

«1984 год. Л. А. Костандов, Заместитель Предсовмина СССР, был бы спасен, не окажись он в двойных путах советской и ГДРовской „Кремлевки“. Вечером 4 сентября Л. А. Костандов вместе с другими членами советской делегации прибыл в отведенную для них как для почетных гостей правительства ГДР резиденцию в районе Берлин — Нидершенхаузен, на Чайковски-штрассе. После ужина в кругу своих коллег Леонид Аркадьевич удалился в приготовленный для него номер. Соседние комнаты в особняке резиденции были отведены его помощникам В. С. Зайцеву и Ю. С. Медведкову, которым Л. А. Костандов сообщил о внезапном резком ухудшении своего самочувствия. Врача в резиденции не оказалось, и была вызвана городская служба „Скорой помощи“. Но охрана закрытого для посторонних объекта <…> не пропустила на ее территорию машину городской медслужбы и потребовала вызова к больному только медиков из правительственной больницы, которые прибыли с большим опозданием. Своевременная медицинская помощь Леониду Аркадьевичу оказана не была, и он скоропостижно скончался от острой сердечной недостаточности». Дочери Л. А. Костандова просили высшее руководство разрешить похоронить отца на Новодевичьем кладбище, рядом с его женой, скончавшейся ранее. Однако руководство не стало отступать от жесткого протокола, в котором давно было расписано, по каким рангам и где должны быть похоронены руководящие деятели страны. Заместителей Председателя Совета Министров полагалось хоронить у Кремлевской стены.

Пересказ по кн.:

[Любартович. 2005. С. 234]

«Вот человеку плохо, и он падает на улице…»

«А все окружающие стремятся в первую очередь его поставить. Поднимают, тащат его, а ему-то как раз очень хорошо полежать, он поэтому так быстро и упал. Ведь если бы он дома успел сказать, что ему плохо, то его обязательно бы уложили, а вот если не успел сказать и упал, то почему-то все будут ставить или, в крайнем случае, сажать. Наверное, потому, что лежащий ни с того, ни с сего человек нас пугает, тревожит».

Найдин. С. 226

Четвертинка (отрывок)

В. Л. Найдин описывает трагическое ДТП. Причем писатель умеет привнести в драматическое повествование долю снисходительно печальной иронии с явно поучительным медицинским элементом.

Он описывает ситуацию, когда трамвай отрезал человеку ногу. Тот теряет сознание. Сгрудившаяся толпа шумит, дает бестолковые советы. Кровопотеря достигает уже приличной лужи, и дело кончилось бы скорее всего плохо, если бы в толпе не оказался случайно врач по фамилии Конкин.

«Конкин молча вошел в круг, буркнул под нос: „Я — врач!“ и начал действовать. Сначала быстро перетянул ногу поясным ремешком, чтобы кровь остановить, а то уже порядочная лужа образовалась на асфальте. Но в это время гражданин начал „входить в штопор“ (есть такое выражение у хирургов) от болевого шока. Стал белый, как бумага, пульс тоньше нитки, зрачки расширились — черные провалы. Все вместе взятое — страшный предвестник: смерть замахнулась косой, вот-вот ударит!

„Товарищи, у кого есть водка? — громко спросил Конкин, и потише добавил: — случайно, конечно“.<…> Низенький мужчина в мятом пиджачке и кепочке привычно выхватил из бокового кармана четвертинку „Московской“, заткнутую бумажкой, и протянул Конкину.

Конкин взял бутылку и, придерживая подбородок потерпевшего, начал медленно вливать ему между губ водку. <…> Вот больной глотнул раз, другой и после паузы — третий. „Пошла“, — одобрительно сказали за спиной. Лицо человека начало прямо на глазах розоветь, зрачки ожили, сузились, он провел языком по верхней губе и что-то сказал. Пульс под рукой Конкина забился сильнее — значит, немного поднялось давление, появилось время пожить, побороться. Алкоголь на голодный желудок лучше всякого наркоза действует и выводит из болевого шока. Тут и „Скорая“ загудела. <…> Конкин отдал четвертинку ее владельцу, и тот сразу допил…»

Найдин. 2005. С. 134

А бывает и по-другому…

Комментарий специалиста

«Сегодняшний врач, не имеющий сертификата АиР (анестезия и реанимация) не имеет права оказывать реанимационные мероприятия. Не верите? Но в нашей стране врачи сидят реальные сроки за то, что поспешили на помощь человеку, упавшему на улице. Так случилось, что не смогли врачи (не находящиеся на рабочем месте и не имеющие этого самого сертификата) вытащить без оборудования и лекарств инфаркт. Умер человек. И чем же дело закончилось? Родственники, убитые горем, накатали жалобу на тех врачей в прокуратуру. Вызвали наших врачей на допрос и поставили их там в интересную позу…»

«МК», 21.04.11. С. З. Блогер Татьяна

Суть одного трагического рассказа

В. Л. Найдин описывает, как в отделении реанимации у них лежал один нестарый еще очень секретный академик. С тяжелым инсультом, без сознания и практически без надежд, биотоки мозга отсутствовали. К нему приходила дочь, доктор наук, ближайшие сослуживцы, ученики. <…> Дочь как-то спросила врача-реаниматолога, которая вела больного:

— Долго он так будет мучиться?

Та была человеком прямым и откровенным:

— Пока аппаратуру не отключим.

Вот так он и существовал в отделении.

Дежурные сестры привыкли к этому живому трупу, — поворачивали, протирали, меняли трубки, делали уколы, ставили капельницы. А он все так же лежал тихо и неподвижно, даже не стонал и не хрипел и почти не худел. С таким крупным органом (и вдоль и поперек), что сестры удивленно и одобрительно крутили головами, обихаживая этот незаурядный агрегат. Они даже приглашали подружек с других постов прийти и посмотреть такое, что вряд ли еще увидишь в жизни.

Один молодой и разбитной доктор очень веселился по этому поводу и предлагал показывать этот предмет за деньги. Он так шутил. Но суровая женщина-врач сказала ему, чтобы он свой отрастил и тогда уже его показывал. «За три копейки» — заключила она свой диагноз.

Больной лежал тихо, мозг его никаких дней не отсчитывал. Надо было прекращать это безобразие. Но как? Мы не в Америке. Своего доктора-смерть Джека Кеворкяна у нас не было. И, главное, тело у академика было такое свежее, розовое, бедра сильные <…> хоть сейчас на ВДНХ! Что же, всю красоту эту убивать? Вот ведь как природа задала задачу, казалось, неразрешимую. Ну, а та суровая женщина-реаниматолог эту задачу щелкнула, как орех. На очередном дежурстве, ночью, часа в три или четыре (тяжелое время!), взяла да и выключила дыхательный аппарат. Сказала: «Хватит над человеком издеваться!» И пошла в ординаторскую спать.

Сокращ. пересказ

по рассказу «Прямая линия»

в кн.: [Найдин. 2008. С. 240]

Н. М. Амосов ( 1913–1988) [63]

«Бога нет, смерть придет, но до этого нужно чем-то заниматься, поскольку дата неизвестна».

Амосов. 1990. С. 83

* * *

«Должен сказать, что нет лучше людей при заграничных поездках, чем хирурги. Я езживал на конгрессы с физиологами, кибернетиками, биофизиками, фтизиатрами — нет, не тот народ. У хирургов никогда не возникало мелких скандальчиков и обид, всегда ровные и терпимые. И магазинные ходоки-проныры встречаются редко. Хирурги не боятся нарушать правила: не ходить по одному. Не пить, рано спать ложиться. Насчет вредных разговоров с аборигенами они безопасны: в те давние времена никто из нас не умел говорить на чужих языках. Ну, а друг с другом о политике — пожалуйста. Тоже и подброшенную крамолу не торопились тащить руководителям, читали по очереди».

Там же. С. 67

Из записок хирурга Ю. 3. Крелина

«Самое великолепное, что дураки удивительно разнообразны. Никогда не знаешь, что они выкинут».

Крелин. 1977. С. 235

* * *

«Начали операцию. Сколько жира! Панкреатит <воспаление поджелудочной железы>, холецистит <воспаление желчного пузыря> — они без жира не бывают. Во время войны их ведь почти не было. Одно из благ войны. Конечно, во время войны таких животов не было».

Там же. С. 210

* * *

Больной жалуется: «Тут форточку открывали. От этого тоже может быть воспаление легких».

Врач: «Свежий воздух лечит воспаление легких. Профессор Кисель — был такой детский врач, — он воспаления легких у детей лечил сквозняками. И хорошо лечил».

Крелин. 1977. С. 146

* * *

«Один хирург в операционной показывал студентам, где будет произведен разрез. Провел ногтем по животу — больной и умер».

Там же. С. 116

Спать на рельсах??

«Мы настолько привыкаем к грохочущим поездам, что психологически недооцениваем смертельную опасность этих скоростных тысячетонных громад. Несколько моих знакомых расстались с жизнью под колесами поездов из-за своей неосторожности. В конце XX века на рельсах, ведущих к Воркуте, погиб известный спортсмен, бегун на сверхдлинные расстояния. Совершая очередной 1000-километровый пробег по тундре, он использовал для бега железную дорогу. Монотонность пути и усталость привели к тому, что он научился… спать во время бега. Он упорно бежал навстречу составу, хотя тепловоз гудел и машинист включил тормоз. Но тормозной путь состава — сотни метров…»

Прислал проф. А. М. Портнов

* * *

«По статистике на 10 миллионов человек рождается 200 талантливых. И только 5 добиваются признания. Это и в литературе, и в музыке, и в кино, и в живописи, и в науке. Каждый год институты по всей стране выпускают до 10 тысяч художников. Становятся известными единицы».

Никас Сафронов, художник [«Экстра М», 20.10.2007]

* * *

Злой умысел не всегда так же страшен, как равнодушие. Иногда врага можно победить, иногда переубедить. Равнодушие — никогда! Можно только уйти.

Б. Г.

* * *

Журналистка Валерию Борзову, заслуженному мастеру спорта по спринту, министру спорта Украины:

— Были ли случаи, когда у Вас опускались руки?

— Руки опускаются в ситуациях, из которых нет выхода. Это человеческая тупость и предательство.

Интервью по ТВ, 2002

* * *

«L’homme nait par erreur, vit par faiblesse, meurt par accident».
Человек рождается по ошибке, Живет по слабости, Умирает из-за несчастного случая.

Жан Поль Сартр

* * *

«В нейрореанимации я проработал 10 лет. И понял, что пора оттуда уходить. Я вообще уверен, что уходить нужно вовремя, на пике. Психологически работа реаниматолога очерствляет. Иногда за смену бывало по 3–4 смерти — это очень тяжело… Многие врачи, чтобы снять напряжение, начинают пить».

Алексей Левин [«КП», 05.03.2010]

* * *

Немецкий фонд контроля продукции обнародовал результаты исследования качества лекарств, продающихся в Германии. Испытаниям подвергли 1500 самых популярных медикаментов. Результат неутешительный: 60 % препаратов незначительно улучшают здоровье или вообще бесполезны.

«АиФ» Энциклопедия жизни, 2003. С. 38

Ответ профессора Л. М. Рошаля, врача-педиатра, Национального героя России

В начале 2000-х гг. Леониду Михайловичу во время телебеседы был задан вопрос: «Что нужно сделать, чтобы поднять российскую медицину до уровня развитых стран?» Ответ был такой: «Сохранить советскую систему и добавить денег».