Красная дипломатия
Хотя в данном исследовании главный акцент делается на решающих 1939–1941 годах, необходимо кратко ознакомить читателя с основами советской внешней политики в период между двумя мировыми войнами. Первое десятилетие после революции характеризовалось активной переоценкой внешней политики. Большевики столкнулись с огромными трудностями, пытаясь примирить две противоположные задачи: экспорт революции за пределы границ России и прозаичную необходимость выживания в рамках существующих государственных границ. Первоначально в основу внешней политики была положена теория перманентной революции Льва Троцкого. Эта концепция основывалась на том, что революция в России, слабейшем звене в цепи капитализма, не будет надежно защищена, пока революция в промышленно развитых странах Запада не устранит опасность империалистической интервенции. Поэтому построение социализма в экономически отсталой России зависит от успеха революций в этих странах.1 И тем не менее с самого начала советская внешняя политика характеризовалась постепенным, но последовательным переходом от откровенной враждебности по отношению к капиталистическим странам к мирному сосуществованию с ними, основанному на взаимной выгоде. Вначале это рассматривалось как тактический и потому временный шаг. Однако временная и реалистическая новая экономическая политика (НЭП) оказалась первой в серии «передышек», которые были облачены в разные идеологические одеяния: «социализм в одной стране», «единый фронт», «народный фронт», «великое содружество», «оттепель», «разрядка» и совсем недавно — «гласность». Удлинение таких «переходных» периодов приводило к постоянной и последовательной эрозии идеологических постулатов советской внешней политики.
Пока сохранялась вера в неизбежную мировую революцию, большевики воздерживались от формулирования принципов внешней политики. Троцкий презрительно относился к своей должности комиссара по иностранным делам. Он не придавал значения установлению дипломатических отношений с капиталистическими государствами, судьба которых, по его мнению, была уже решена. «Победоносная революция, — утверждал он, — и не подумает добиваться признания со стороны представителей капиталистической дипломатии». В зажигательной речи перед изумленными работниками вновь созданного Комиссариата иностранных дел он объявил о своем намерении опубликовать секретные договоры с империалистическими правительствами, напечатать революционные памфлеты, а затем «закрыть лавочку» и всех уволить2. Но уже к 1926 году Министерство иностранных дел Англии отметило восхождение «сильного, сурового, молчаливого» Сталина в качестве бесспорного лидера партии. «Не удивительно, — говорилось в документе министерства, — что поражение фанатичной большевистской оппозиции свидетельствует о переходе к внешней политике с использованием «национальных инструментов»3.
Расхождение между заявлениями Троцкого и мнением Министерства иностранных дел Англии отражает перемены, которые претерпела советская внешняя политика в первое десятилетие после революции и которые заслуживают рассмотрения. Основная посылка Суворова, на которой он строит свою концепцию, состоит в том, что существует прямая связь между воинствующей и идеологически заряженной программой Ленина, выработанной в Швейцарии во время первой мировой войны, и гипотетической революционной войной Сталина 1941 года, которая воплощала эту политику в жизнь. Невежество Суворова проявляется в том, что он представляет Брестский мир «началом жесточайшей гражданской войны»4. Истина же заключается в обратном. Первоначальное мнение, что внешняя политика и официальное признание капиталистическими странами не нужны в мире, сотрясаемом революцией, начало меняться с конца 1921 года, а с 1924 года утвердился трезвый взгляд о необходимости достижения «модус вивенди» в отношениях с другими странами. Как ни странно, уже во время внутрипартийных дебатов по Брест-Литовскому договору в 1918 году Сталин был единственным большевистским лидером, поддержавшим Ленина во мнении, что «революционного движения на Западе не существует, нет фактов, один только потенциал, но мы не можем рассчитывать на потенциал». Он также пессимистически относился к перспективам революционных событий в Германии в 1923 году5.
Брест-Литовск означал начало медленного, но последовательного смягчения революционной фразеологии. В 1921 году последовало введение НЭПа, в 1922 году Россия участвовала в Генуэзской конференции, на которой была сделана попытка восстановить экономическую систему Европы. Слабое развитие торговли и нехватку внешних займов, необходимых для перестройки советской экономики, удалось преодолеть путем провозглашения правовых и политических реформ, которые подорвали идеологические ценности, но проложили путь иностранным концессиям. Провозглашение Лениным и Георгием Чичериным дипломатии, основанной на «мирном сосуществовании» и отказе от вооруженных конфликтов, серьезно ослабили революционные доктрины6. Главной задачей армии стала защита достижений революции в России, а не экспорт революции на штыках в другие страны7. Несмотря на свое революционное происхождение и организацию, большевистское руководство предложило Западу концессии и стремилось к заключению длительных экономических, торговых и политических соглашений, которые привели бы к реинтеграции России в европейское сообщество8.
Совершенно очевидно, что Сталин следовал курсу, выработанному Лениным. Как мы видели, все ссылки Сталина на войну как на средство для распространения революции проистекали от «страха перед войной» и имели исключительно оборонительное звучание. Вопреки утверждениям Суворова, Исполком Коминтерна смягчил свою идеологическую линию в соответствии с политикой коммунистической партии и советского правительства. Он открыто заявил, что коммунистическое движение в Европе может сыграть «важную роль в борьбе со всеми попытками интервенции против СССР»9.
Стремление Сталина установить приоритет умеренной дипломатии, вместо того, чтобы поощрять идеологическую непримиримость, проявилось в замене Чичерина на Литвинова, сторонника прозападной ориентации в Наркоминделе, что официально произошло в 1928 году. Несмотря на различия в складе ума, темпераменте и социальном происхождении, Литвинов и Сталин с самого начала выступали за осторожный, прагматический подход во внешнеполитической деятельности.
Вскоре после смерти Ленина Сталин высказал свою точку зрения на внешнюю политику, которая отразила его темперамент и сильную националистическую ориентацию:
«Несомненно, что универсальная теория одновременной победы революции в основных странах Европы, теория невозможности победы социализма в одной стране, — оказалась искусственной, нежизнеспособной теорией. Семилетняя история пролетарской революции в России говорит не за, а против этой теории. Теория эта неприемлема не только как схема развития мировой революции, ибо она противоречит очевидным фактам. Она еще более неприемлема как лозунг, ибо она связывает, а не развязывает инициативу отдельных стран…»10
Разумеется, было бы упрощением полагать, что коммунистическое руководство за ночь отказалось от веры в пролетарскую революцию. Мировая революция по-прежнему считалась неизбежной даже в период НЭПа и лишь постепенно стала рассматриваться, как утопия. Революционный запал достиг апогея во время открытой поддержки Советским Союзом восстания в Гамбурге в октябре 1923 года. Однако полный разгром восстания серьезно подорвал теорию о том, что безопасность Советского Союза целиком зависит от пролетарской революции в Европе11.
Революция идет на компромисс
Разочарование по поводу несостоявшихся революций в Центральной и Восточной Европе и огромное удовлетворение от неожиданного признания в 1924 году Советского Союза «де-юре» Италией, Англией и Францией убедили наследников Ленина в необходимости продлить тактику «передышки». Однако, молчаливое признание даже частичной и временной политической стабильности явилось противоречивым актом для режима, продолжавшего выдавать себя за динамичный и интернационалистический. В 1924—27 гг. большевики предприняли отчаянные попытки сохранить свои революционные принципы путем проведения двойственной внешнеполитической линии. Этот дуализм выразился в стремлении укрепить национальную безопасность путем развития дипломатических связей с Западом, одновременно прибегая при благоприятных обстоятельствах к подрывной и революционной деятельности.
Начиная с 1924 года широко практиковалась манипуляция марксистской теорией, чтобы оправдать отход от выработанных Лениным в 1915 году в Швейцарии идеологических тезисов, в которых война, развязанная капиталистами, рассматривалась в качестве катализатора мировой революции. Такая тактика была одобрена V конгрессом Коминтерна в начале 1924 года. Теперь Зиновьев нехотя признал наступление «эры стабилизации капитализма» и призвал к переориентации деятельности коммунистических партий и прогрессивных организаций на защиту России12.
Однако опыт первого десятилетия, прошедшего после революции, доказал, что дуализм в политике не мог более сохраняться. Прямое вмешательство Советского Союза в общенациональную забастовку в Англии в 1926 году и поддержание революционного фасада подрывали внешнеполитические позиции Москвы. Было ясно, что русские и не рассчитывали, что забастовка перерастет в полномасштабную революцию. Но, столкнувшись с сильной оппозицией, обвинившей его в предательстве мировой революции, Сталин не мог, видимо, не оказать поддержки классовой борьбе такого масштаба, даже если и не ожидал от нее слишком многого13.
После 1924 года правительства европейских стран пытались ослабить советское влияние в Восточной Европе и Азии. В этом им способствовала деструктивная политика Коминтерна14. Серия неудач на дипломатическом и идеологическом фронтах первого десятилетия существования советского государства продиктовала настоятельную необходимость пересмотра приоритетов. Иллюзия безусловной поддержки со стороны мирового пролетариата теперь была разрушена до основания. Ввиду этого Коминтерн перешел теперь на откровенно воинствующие позиции, объявив об окончании стабилизации капитализма и возрождении революционного потенциала на Западе. Тактика единого фронта была заменена воинственными лозунгами «класс против класса». Однако, основательно советизировав слабое коммунистическое движение в Европе, Коминтерн 30-х годов стал не похож на Коминтерн первых десяти послереволюционных лет. К 1941 году он потерял свое значение и практически перестал играть какую-либо роль, хотя официально был распущен только в 1943 году15.
Перемена курса отразилась в лихорадочных дипломатических попытках улучшить отношения с Англией. Осенью 1926 года серьезно больной Леонид Красин, за которым закрепилась репутация дипломата по чрезвычайным поручениям, был срочно послан в Лондон, чтобы попытаться предотвратить кризис. Однако подобные чрезвычайные меры слишком запоздали и не могли предотвратить цепь дипломатических неудач 1927 года. Германия переориентировалась на Запад. В апреле того же года китайская полиция, действовавшая по инициативе Англии, произвела налет на советское представительство в Пекине, а возглавляемый Чан-Кайши Гоминьдан устроил побоище коммунистам. В мае английская полиция совершила налет на «Аркос» — советское торговое представительство в Лондоне. Заявив, что обнаружены компрометирующие документы, свидетельствовавшие о подрывной деятельности Советского Союза, Англия разорвала дипломатические отношения с СССР. Одновременно Британский конгресс тред-юнионов прекратил деятельность Англо-Русского комитета единства и отказался принимать помощь от ВЦСПС. В июне был убит советский посол в Польше, а спустя месяц левый гоминьдановский режим Ханькоу разорвал отношения с коммунистической партией Китая. В сентябре экономические переговоры между Францией и Советским Союзом зашли в тупик, и советский посол во Франции Христиан Раковский был объявлен «персоной нон грата»16.
Этот мрачный год привнес в Москву атмосферу пессимизма и подозрительности, временами граничившую с паранойей, и породил страх перед неизбежностью новой интервенции против Советского Союза. Даже если согласиться с мнением некоторых ученых, что Сталин лишь использовал «военный психоз» для подавления внутренней оппозиции и подготовки населения к жертвам, которых потребует от них коллективизация и индустриализация, само обращение к нему фактически означало признание провала политики дуализма. Была провозглашена политика автаркии, изоляции и сделан акцент на внутренних проблемах17.
Есть основания полагать, что взаимная подозрительность, положившая конец попыткам соединить оба направления в начале 20-х годов, явилась важным фактором в медленном, но верном скатывании к нестабильности 30-х годов и к событиям, приведшим к войне. Провал политики дуализма оказался также важнейшей причиной насильственной индустриализации и коллективизации, цель которых заключалась в достижении с помощью грубой силы экономических результатов, которых можно было бы добиться путем нормальных торговых отношений с Западом. То, что потом стали называть «третьей революцией», вызвало необходимость различных дипломатических маневров. С учетом реальности капиталистического окружения и страха перед новой интервенцией защита от внешней угрозы стала «обязательным условием» для победы «социализма в одной стране».
Вместо того, чтобы спускать на воду «ледокол», Сталин извлек определенные уроки из провала «политики дуализма». Он стал теперь упорно стремиться к налаживанию отношений с ближайшими соседями и странами Запада, отодвигая революционную активность на второй план. Поиск возможности заключения пактов о взаимопомощи с ближайшими соседями России таким образом предшествует приходу Гитлера к власти и, начиная с 1931 года, набирает обороты.
Усовершенствованная военная доктрина: продвигая мировую революцию?
Военные теоретики Красной Армии разработали новые положения военного искусства, которые революционизировали современную военную доктрину и на десятилетия опередили Запад. В какой-то степени новое мышление было продиктовано всеобщим признанием важности преодоления тупика, в котором оказалась военная стратегия в первую мировую войну. В конкретных условиях России оно основывалось на уроках, полученных в гражданской войне. Необходимость преодолевать большие расстояния и одновременно действовать на различных фронтах требовали быстрых и стремительных результативных ударов. Кроме того, численное превосходство войск сводило на нет стратегическую оборону как независимую концепцию. Оборона велась лишь на второстепенных направлениях и зачастую приводила к отступлению из стратегических соображений. Необходимость противостоять многочисленным угрозам в конечном итоге привела к созданию концепции «стратегического наступления», которой было суждено стать символом советской военной стратегии. Она предусматривала умение гибкого широкомасштабного рассредоточения и концентрации сил за счет высокой степени маневренности и мобильности. Целью этих действий была концентрация войск и техники на приоритетных направлениях18.
Ко времени, когда различные теоретические разработки слились в единую концепцию, Русская революция переживала период термидора, и на смену идеи экспорта революции силой оружия пришло более здравое и ответственное стремление обеспечить выживание государства. Несмотря на то, что новаторская военная доктрина была взращена в «революционном парнике», ее основные положения исходили не из марксистско-ленинского учения о «войне». Армии предписывалось защищать революцию в границах государства, и успех зависел от умения вести военные действия на нескольких фронтах одновременно, переносить их на территорию противника. Такая тактика, основанная на маневренности моторизованных и механизированных соединений, придавала доктрине явно наступательный характер. Но она ни в коей мере не носила агрессивного характера, так как была направлена лишь на отражение реальной угрозы.
Реформы, проведенные в вооруженных силах, соответствовали сталинскому плану построения «социализма в одной стране», а не теории «перманентной революции» Троцкого. Вместо того, чтобы насаждать революции в других странах, необходимо было в первую очередь укреплять ее базу — СССР. Следует отметить, что даже Троцкий не был против традиционного военного мышления и привлекал царских специалистов к перестройке армии. Хотя Фрунзе и называл советскую армию «средством распространения революции в интересах мирового пролетариата», после его смерти такие заявления раздавались редко, основной акцент делался на маневренности и наступательных действиях19. Почти во всех армейских директивах конца двадцатых годов рассматривалась вероятность ожесточенной империалистической войны, в ходе которой Красная Армия будет вынуждена «отражать империалистическую агрессию», направленную против Советского Союза, а не занимать позицию стороннего наблюдателя, как вытекало из идеологических догм20.
Военная угроза 1927 года, возникшая после провала попыток Советского Союза урегулировать отношения с европейскими странами, подтверждает это положение. Историческая память коротка. После неожиданного восхождения Советского Союза как сверхдержавы в результате второй мировой войны многие, видимо, забыли, что все годы до войны умами политиков и военных руководителей СССР владел страх перед новой капиталистической интервенцией. В 1928 году, когда разрабатывалась доктрина, Генштаб Красной Армии занимался анализом европейских стран по степени угрозы, которую они представляли. Опасность представляла не война между империалистическими государствами, а вооруженный поход против Русской революции. Вплоть до 1927 года, в основном из-за слабости Красной Армии и в надежде на достижение «модус вивенди» с Западом, полагали, что рабочий класс европейских стран сможет удержать свои правительства от развязывания войны. Но к 1927 году революционные ожидания отошли на задний план, и перед Красной Армией была поставлена задача сорвать угрозу интервенции. Революционная риторика по-прежнему преобладала, но революционные цели существенно изменились и об этом не следует забывать. Констатировалось, что «без серьезных усилий и побед Красной Армии разложение наших противников не может принять размеры, достаточные для того, чтобы война империалистов против СССР превратилась в гражданскую войну, в революцию». Разумеется, не составляет особого труда извратить подобные заявления и представить их в виде агрессивных замыслов. Однако они отражали разочарование перспективами мировой революции и страх перед новой интервенцией против Советского Союза. Они свидетельствовали о том, что взят курс на оборону страны, что поддержка рабочих Запада играла лишь второстепенную роль в борьбе Советов за выживание. И действительно вслед за этим в 1928 году были проанализированы все случаи проявления враждебности по отношению к Советскому Союзу. Начальники штабов рассматривали возможные коалиции участников крестового похода против большевизма, и определяли пути борьбы с ними21. Полагали, что в конце 20-х годов главная опасность исходила от коалиции Англии с Францией, а Германии отводилась роль пешки — любимая метафора, используемая русскими после вступления Германии в Лигу Наций в 1925 году и признания ею Локарнских соглашений о безопасности.