Глава 14
Пока Дан обещал ореол святости изобретателю самогона Федору — в том случае, если он сумеет очистить продукт и убрать мерзкий запах и вкус; уламывал на добровольную частичную кастрацию, то есть, на выделение денег для запуска нового товара — параллельно с гончарным производством — Домаша и, распинался перед караем Захаром на Торжище, а также прочая, прочая, прочая… Он встретился со Жданой. Как и договаривался, во второй день седмицы. Примерно в 2 часа после полудня или в 14–00, коль быть точным и делить сутки не на ночь и день, а на 24 часа.
Жила вдова, несмотря на пошлые фантазии и иже к ним терзания Дана, все же в самом Новгороде, в Людином конце, на Гощиной улице. Почти по соседству с работающими на Домаша и Дана, Перхурием и Якимом. Дом ее, как и у соседей, был огорожен высоким забором и с улицы едва виден.
К сожалению, Рудый и Клевец, нанятые Даном, по совету владыки Ионы, в телохранители, а, фактически, назначенные ему владыкой в телохранители и имеющие, вероятно, еще и устный его наказ, Дана сопровождали неотступно, и к дому вдовы он тоже вынужден был прийти с ними. Пешком прийти, как и привык, ибо Домаш, его напарник, передвигался по Новгороду исключительно пешком и Дана приучил мерить новгородские мостовые собственными ногами — чему Дан был только рад. Рад, поскольку на лошадях, на которых по Новгороду передвигались богатые горожане, никогда не ездил и понятия не имел, как это делается. Нет, лошадей, Дан и Домаш, вернее извозчика с лошадью и телегой, Дан и Домаш тоже использовали, но, в основном, для доставки товара из мастерской на Торжище и то не всегда. Периодически Домаш сам таскал в лавку горшки, супницы и кисельницы и остальное, беря себе в помощники либо Семена, либо Вавулу. Впрочем, в последнее время, после образования — «Домаш энд Дан компани», когда товара стало намного больше, он перестал «маяться дурью» — вес-то у горшков дай боже — и все реже таскал товар на себе…
В общем, к вдове Дан пришел пешком и, хочешь-не хочешь, вместе со своими телохранителями. А еще с небольшим букетом местных — за отсутствием в Новгороде этого века голландских тюльпанов и эквадорских роз — полевых цветов. С небольшим же, потому что и так, сопровождавшие его и Рудый и Клевец, косились на Дана… Идет в гости и тащит с собой охапку цветов, зачем? Ладно бы был молоденьким парнем, а та, к кому шли — юной девицей… А, тут… Не делали в Новгороде подобные презенты вдовам…! Но Дан решил сделать. И, преподнести синеглазой Домне-Ждане, по традиции своего прошлого-будущего века, пусть и небольшой, но яркий букет цветов — который он собрал на поле за окольным рвом.
Вероятно, предупрежденный хозяйкой о гостях, высокий и широколицый… даже слишком широколицый, старик с густой седой шевелюрой и, на удивление, редкой седой бороденкой — выдающейся чертой его лица являлся также и большой кривой нос — бросился было открывать гостям ворота, однако поняв, что Дан «со товарищи» безлошадны, открыл калитку — рядом с воротами. Неизвестно, что он подумал, увидев Дана, сопровождаемого двумя бугаями с бандитскими рожами и подпоясанного «золотым» боярским поясом, но, почему-то, пришедшего пешком и с букетом цветов, однако вид у старика был донельзя уважительный и, надо сказать, слегка ошарашенный.
— Интересно, кто таков? — мелькнуло в голове Дана при виде своеобразной внешности старика. — Высокий, широколицый, глаза светлые до прозрачности и узкие, как у монголоида…
Наверное, Дан, сказал это вслух, ибо Рудый тут же наклонился к его уху и прошептал: — Чудь Белоглазая. Их остатки еще живут на Ладоге, Онеге и среди ижоры… — Рудый на секунду замолк, но, буквально, через мгновение спросил: — Босс, а, кто такой «монголоида»?
— А-а, — игнорируя вопрос телохранителя и рассматривая подворье Жданы… — типичный для Господина Великого Новгорода дом, двухэтажный, на хозяйственной подклети, с высоким крыльцом; сарай в углу — он же, видимо, и мастерская, судя по шуму, доносящемуся оттуда; кусты вдоль забора — толи малины, толи смородины, Дан не силен был определить их с первого взгляда, но он видел подобные в усадьбах Якима и Перхурия; три яблоньки с еще зелеными плодами — возле сарая и, вроде как, там же, вишневое дерево… — многозначительно протянул Дан, протянул так, словно ему по… надцать раз на день докладывали об этой чуди, хотя, на деле, он только сейчас и вспомнил, где слышал о них, точнее, читал о них. Она, эта чудь белоглазая, упоминалась в учебнике по истории из 21 века. Истории Древней Руси. Чудь числилась среди племен, соседних с Новгородом. Правда, если Дан ничего не путал, сведения о «белоглазой чуди» относились к эпохе первых Рюриковичей, а не к 15 веку…, — так говоришь — Чудь Белоглазая?
Из-за дома вылез лохматый, палевого цвета пес на толстой веревке, посмотрел на гостей, но, увидев рядом с гостями старика, гавкать не стал, а, раскрыв пасть, зевнул и потянулся.
Где-то, тоже за домом, загоготали невидимые гуси и закудахтали невидимые куры и, кто-то, будто, расплескал воду… — Наверное, за домом колодец, — подумал Дан, — хотя… хотя, может, и нет. Может, они общим пользуются, уличным…
— Ульмиг, — на высокое крыльцо выскочила с распущенными тёмно-русыми волосами, без платка на голове, Ждана. И, вроде как, только сейчас сообразив, что на подворье чужие, вскрикнула: — Ой!
— Господи, какая красивая, — с нереальным восторгом, отметил Дан, боясь прямо тут, на месте, умереть от этой синеглазой красоты. И, испытывая почти что шок — ведь, без платка он ее ни разу не видел… однако, в тоже время, остатками разума, констатируя: — А, играет-то, как здорово… Ведь, она же не могла не слышать, что мы пришли.
Якобы, смутившись, что гости увидели ее с непокрытой головой, Ждана быстро накинула на волосы сразу, чудесным образом, появившийся платок, и, как с хорошим знакомым, поздоровалась с Даном: — Здрав будь, боярин…
Ждана еще в церкви видела золотой боярский пояс у Дана и затем, после церкви, несколько разочаровано возвращаясь домой… — впрочем, ухажер, все же, порывался проводить ее, но люди, с которыми он был, Ждана даже запомнила их имена — Домаш и Лаврин, не дали, напомнили ему о какой-то встрече… — она долго пыталась соотнести благородное происхождение Дана с его поведением — бояре-то, в церкви, не толпятся вместе со всеми — и, как догадалась, с его занятием ремеслом.
— Нет, понятно, не все бояре землями володеют, — думала она. — но, все-таки… — Однако, потом уже, наведя справки и узнав, что мастер-литвин, как все называли Дана, не просто боярин, а боярин из далекого заморья, взявшийся отмолить какие-то свои грехи черной работой, перестала «ломать голову». — А, хоть бы и не был он боярином, — крутились мысли в ее голове, — все равно мне он нравиться. И, вообще, кто его знает, какие за морем у бояр обычаи. Вон, и люди, с которыми он был в церкви — его подельники по мастерской, тоже не из обычных. У одного, который коренастый и весь из себя обстоятельный, волосы заплетены в косы, как у воина, а у второго, худого и высокого, взгляд, что у святого с иконы… — Но сердце Жданы, радостно екало от того, что желающий встретиться с ней человек, тем не менее, боярин. И не абы какой, а такой, что все подруги от зависти лопнут — высокий, даже очень, статный и красивый… — А, дальше, — думала она, — что будет, то и будет…
Дан поднялся на крыльцо к Ждане и протянул ей букет.
— Это тебе! Держи!
— Мне? — удивилась новгородка, уставившись на букет, глаза ее расширились.
— Тебе! — подтвердил Дан. Ждана взяла цветы и посмотрела на Дана, синева ее глаз, в очередной раз, захлестнула Дана… Сглотнув, он с трудом сказал: — По обычаям моей далекой… — очень далекой, — мелькнуло в голове Дана… — родины, мужчина, приходя в гости к красивой женщине, дарит ей цветы в знак восхищения ее красотой.
Новгородка покраснела и, опустив глаза, стала теребить красивыми, длинными, сужающимися к ногтю пальцами, стебли цветов. Это продолжалось довольно долго… целую минуту. Затем она резко вздернула подбородок, быстро взглянула на Дана и, тут же, переведя взгляд на спутников Дана, поздоровалась с ними: — Аще здравы будьте и вы, гости дорогие! — И уже обращаясь снова к Дану, чуть насмешливо произнесла: — А я и не слышала, как Ульмиг впустил тебя и… — она слегка замялась, видимо, не зная, как назвать спутников Дана.
— Мои охранники, — мигом сориентировался Дан. — Рудый, — показал он на огненно-рыжего детину, ростом почти с себя, с огненно-рыжими же бородкой и усами, с булавой-перначом на перевязи, — и Клевец, — назвал имя второго сопровождающего Дан, невысокого, но широченного, с темно-русой бородкой и усами, и топориком-клевцом, вместо булавы, в петле на поясе. Оба, и Рудый и Клевец, поклонились хозяйке дома…
— И твоих охранников, — закончила фразу Ждана.
Шум, доносящийся из сарая-мастерской, внезапно стих, двери сарая раскрылись и оттуда высунулись две любопытные мордочки — парня, навскидку, лет, так 14, и совсем молоденькой девицы-подростка. Парень и девица были очень похожи, а кроме того имели одинаково узкие, как у старика на воротах, монгольские глаза и белые прямые волосы. Обе юных особи с интересом уставились на гостей. Возле них, чуть пониже, спустя мгновение образовалась еще одна, в чем-то вымазанная, рожица. Рожица девчонки, которую Дан уже видел раньше в церкви, рядом с новгородкой, девчонки, примерно, 6–7 лет. Но в отличие от более старших парня и девицы, малышка была совсем другая, светло-русая и большеглазая.
Дан, повернув голову на скрип дверей сарая, минуту смотрел на вытаращившихся на него и на Рудого с Клевцом мальцов, а затем улыбнулся и подмигнул всей троице. Девица-подросток сразу заулыбалась в ответ, паренек скептически хмыкнул, а самая младшая сначала нахмурилась, как взрослая, а потом не выдержала и прыснула во все свои белые 32 зуба.
Ждана, заметив появление на подворье новых действующих лиц, на мгновение застыла, ее темные брови сошлись на переносице и, явно обращаясь к самой младшей из возникшей в дверях сарая троицы, она строго крикнула: — Ярослава, опять вымазалась! — И уже совсем не сердито упрекнула более взрослых парня и девчонку: — А вы куда смотрите… — Впрочем, когда новгородка опять повернулась к Дану и его спутникам, ее глаза улыбались.
— Прошу всех в дом, — пригласила она…
Собираясь заняться излечением архиепископа, Дан помнил о том, что неосторожно пообещал владыке принять к себе в мастерскую несколько его подопечных… Владыка организовал при новгородских монастырях приюты для вдов и сирот, вот, их-то, приютских, Дан и обещал взять к себе на работу. Кстати, об этой стороне деятельности новгородского архиепископа — организации приютов — Дан узнал только на встрече с владыкой. И был приятно поражен — нигде, ни в одном из прочитанных им, в будущем, учебников истории по средневековой Руси не упоминалось, ни полсловечка, о подобных заведениях в Великом Новгороде. И, пусть эти приюты были личной инициативой архиепископа Ионы, а не целенаправленно проводимой городом политикой, все равно, это лишь добавило Дану желания сохранить Новгород самостоятельным и независимым, а владыке, несмотря на личную заинтересованность Дана и скупой политический расчет — сохранить подольше жизнь.
В общем-то, Дан уже сговорился с Домашем взять на работу вдову из приюта при Петровском или, по-другому — Петропавловском женском монастыре. Сей монастырь располагался тоже в посаде за Людиным концом, недалеко от усадеб Дана и Домаша… Лишь, чуть-чуть, в стороне и на небольшой возвышенности, носившей название Синичьей горы. Там, где, как раз, из города выходила, запиравшаяся на ночь крепкими воротами под надвратной башней, Луковая улица. Собственно, жители этой улицы пару веков назад и поспособствовали появлению данного монастыря. Точнее, уличане за свой счет построили на Синичьей горе церковь святых апостолов Петра и Павла, а уж потом, рядом с ней возникла и одноименная обитель.
Вдову звали Антонина. Женщина, на вид лет 30–35. Взяли ее в помощь Аглае Спириничне, жене Вавулы. Аглая Спиринична, нанятая в мастерскую поварихой, к глубокому сожалению, не оправдала надежд Дана. Не могла она разорваться между собственным хозяйством и мастерской Дана и Домаша. Не хватало на все у нее времени. И дочери Аглаи, на которых рассчитывал Дан, тоже ей не сильно помогали, маловаты они еще были для такой работы. Чтобы организовать полноценное питание в мастерской, Аглае требовалась настоящая помощница. Взрослая, а не ребенок или девочка-подросток. Вот, Антонина и должна была стать такой помощницей. Правда, денюжка ей причиталось поменьше, чем Аглае Спириничне, ведь бюджет купства или товарищества «Домаш энд Дан» все же был не резиновый. Да, и Антонина бралась на работу не главной поварихой, а ее помощницей.
Дан поселил вдову, за неимением другого места, пока у себя в доме, в одной из комнат на втором этаже — Дану не очень нравилась та планировка жилья, что присутствовала в домах новгородцев, вернее, полное отсутствие ее. Ибо в большинстве новгородских домов наличествовал только маленький «предбанник» — сени и одна комната, она же гостевая, кухня, спальня и все остальное — по мере необходимости. Конечно, в боярских теремах, как подсмотрел Дан в ходе своих походов к боярыне Борецкой, и, вероятно, в теремах зажиточных новгородцев распределение комнат было иное. Ну, так, на то они и терема, что в три этажа. Короче, Дану не очень понравилась та планировка дома, что предложили ему плотники — одна большая, на весь этаж, комната с лавками по краям и печкой. И он потребовал, благо денег хватало, дабы плотники ему отделили, как в хоромах купцов и бояр, кухню с печкой от общего помещения, а, кроме того, разделили — по рисунку Дана — одну большую комнату на несколько поменьше размером. И с печника тоже потребовал, чтобы печь была не курная, а с трубой, выведенной на крышу. При этом, дабы печь обогревала не только ближайшую стену, но и весь жилой этаж. Дан знал, что новгородские печники умеют ставить печи так, чтобы они обогревали весь дом — консультировался с Семеном и Вавулой. В общем, теперь места у Дана хватало, даже одна из комнат пустовала — сам он временно спал в большой комнате, которую впоследствии планировал сделать залом. В комнате, ближайшей к будущему залу, спали его телохранители — Рудый и Клевец — если честно, то Дан предложил каждому из них по комнате, но прожившие всю жизнь в домах, где все, кроме женатых, спали в одной большой, или, наоборот, небольшой общей комнате, Рудый и Клевец не захотели менять старый уклад и устроились, как… как устроились. Итак, в комнатенке, ближайшей к будущему залу, спали телохранители. Комнатка справа от большей, совсем маленькая и слабо прогреваемая от общей печи, потому с собственной печкой и, кроме того, с собственным дорогим слюдяным, из слюды, окном, предметом особой гордости Дана — Дан планировал устроить здесь свой кабинет, в котором можно будет работать и зимой, и, хотел максимум света для этой комнатки — пока, тоже, пустовала. И последняя, третья комната, рядом с «предбанником» — сенями и лестницей, дальняя от будущего зала, была отдана вдове из приюта.
Конечно, прежде чем брать Антонину на работу, Дан поговорил с ней, но сначала, естественно, поговорил с монашками, опекавшими приют. Сестры-монахини были пожилыми дамами с крестьянскими натруженными руками — оно, ведь, и понятно, женский монастырь — не приют изнеженных барышень, а, кроме того, Петровский монастырь богатством своим не славился, щедрых подношений не имел, бояре к нему особо не благоволили и весей с починками — сел и хуторов — за монастырем не числилось… «Невесты Христа» и посоветовали Дану взять в работницы Антонину, мол, тихая, спокойная, ни на что не жалуется, готовит очень хорошо.
— Хотя, сестры в монастыре и питаются без изысков, — сказала дежурившая по приюту уже не молодая, однако еще и не старая монахиня, — и из продуктов у нас самое простое, но, когда в трапезной Антонина, даже простое варево очень сытное и вкусное.
— А, как она оказалась у вас? — не мог не поинтересоваться Дан. И добавил: — Прошу не принимать за обиду, коль, что не так скажу — но, если она на всем белом свете одна-одиношенька, к тому же тихая и работящая, почему она не сестра-монахиня в вашем монастыре?
Монашенка с любопытством взглянула на Дана, видно выражение — «одна-одиношенька на всем белом свете» — ей редко доводилось слышать… А, потом уронила: — Ну, куда нам принимать новую сестру? — И развела руками, как бы оправдываясь за бедность монастыря. После чего пояснила-пожаловалась: — Нам бы себя прокормить, да сирым и вдовым немного помочь… К тому же, — мягко произнесла женщина, — нет в Антонине стремленья божия, в ней живет мирское, суетное. А что касаемо твоего вопроса, — посуровела монахиня, — как Антонина попала в наш приют… Муж ее был гребенщиком, но зимой застудился и умер. Она пробовала работать вместо него, но бог умения не дал. А скоро и деньги вышли. Податься же ей в Новгороде некуда — старые умерли и дом отчий давно продан, братья в закупах у боярина… Вот, и пришла к нам.
— А, родня мужа, — хотел было спросить Дан, зная, что в Новгороде принято помогать вдовым. Но монахиня упредила его.
— А родня мужа отказала ей, — поджала губы женщина и перекрестилась. — Бездетная она.
— А-а, — протянул, совершенно по-дурацки, Дан…
Устройство на работу вдовы из приюта стало всего лишь одним из дел Дана. Своего рода благотворительностью, органически вписавшуюся в работу мастерской.
Кстати, последним достижением Дана на пути к собственному финансовому благополучию, а, заодно, и в развитии мастерской было возрождение или, можно сказать, изобретение, по-новому, античной, а, если точнее, древнегреческой, давно забытой в Европе и абсолютно неизвестной в Новгороде, художественной вазописи. То бишь росписи по керамике. Задумавшись, как-то, над бренностью бытия, а заодно однобокостью и монохромностью росписи сосудов в их, фактически, совместной с Домашем, мастерской… — к великому сожалению Дана, в Новгороде использовали для раскрашивания гончарных изделий весьма скудный набор средств — либо втирали в начертанный рисунок слой глины иного, отличного от основного, цвета; либо разукрашивали сугубо желтой поливой-эмалью… — итак, Дан, как-то задумавшись над некоей примитивностью и слабой выразительностью, на взгляд пришельца из 21 века, начертанных им, на кисельницах, братинах, супницах и прочем, рисунков, невольно вспомнил картинку из учебника прошлого-будущего за 5 класс — «История Древнего мира». Картинку яркую, запоминающуюся и хорошо запомнившуюся ему — несколько разукрашенных древнегреческих амфор и, служивших для хранения зерна, оливкового масла и тому подобного, огромных кувшинов-пифосов. Амфоры и пифосы были черного цвета с выделяющимися на них красными фигурами людей и зверей или, наоборот, красного цвета с черными фигурами. И, почему-то, при этом он вспомнил еще и объяснения учительницы — как они, греки, делали эти амфоры, пифосы, килики, кратеры и остальное. Все было до смешного просто. Сосуды изготавливали методом лепки жгутом — раскатывали глину в лепешку, вырезали из нее круг — будущее днище сосуда. Потом делали из глины длинную полосу-жгут, накладывали эту полосу на будущее дно сосуда. И так жгут за жгутом, жгут за жгутом. Самое интересное, что подобным образом можно было сделать и небольшой килик-чашу для питья и огромный пифос в рост человека для хранения зерна или того же оливкового масла. Кстати, в этих пифосах, которые греки закапывали в землю, зерно и прочие продукты сохранялись гораздо надежнее, чем в разных мешках — мышам и прочим грызунам на радость. Ведь самая суровая мешковина прогрызалась на раз, а добраться до зерна в пифосах практически невозможно… Разукрашивали свою керамику греки тоже довольно оригинально. Краску для сосудов они делали из глины. Брали немного глины, разводили ее водой и добавляли туда древесную золу. После чего все перемешивали и полученным составом-краской рисовали фигуры на амфорах с киликами и кратерами — если хотели сделать чернофигурную роспись, либо, наоборот, закрашивали все, кроме будущих фигур, то есть, всю поверхность сосуда, кроме выделенного рисунка — мелкие детали рисунка также, как и в чернофигурной росписи, выделяя краской. Затем изделие засовывали в печь и подвергали обжигу — для окончательного превращения сосуда в прочную, влагонепроницаемую чернофигурную или краснофигурную амфору, килик, канфару и так далее… Вот, только, обжиг у греков был довольно сложным процессом. Он имел, как бы, три фазы. Сначала сосуд ставили в печь и нагревали до определенной температуры. Потом все отверстия в печи закрывали, температуру медленно понижали и все отверстия снова открывали. В итоге — окрашенные места становились черными, а необработанные имели свой естественный цвет…
Сложность для мастерской — дабы запустить эту технологию — состояла в том, что необходимо было точно повторить, а, фактически, воссоздать заново весь процесс обжига древнегреческих мастеров.
Дан нарисовал на бересте образцы древнегреческой керамики — амфоры, гидрии, канфары, кратера и килика — как он их помнил, и попросил Вавулу и Якова отставить всю работу и слепить каждого вида по паре сосудов. Немножко помучавшись — если амфора, канфар и кратер еще были похожи на привычные им изделия, то приземистый, с маленькими бортиками килик или гидрия с тремя ручками… пришлось повозиться — мастера, все же, вылепили то, что Дан просил. Затем он, самостоятельно, по технологии древних греков смешал глину, воду и древесную золу — тоже далеко не сразу все получилось — и полученной краской, на манер древних греков, разрисовал мифическими созданиями и героями — уж, что-что, но всех этих леших, домовых, русалок, Сварогов, Даждьбогов, Вотанов, Локи, Укко, Юмал и остальных Беовульфов с кузнецами Вяйнемейненнами Дан знал «на зубок». Ибо, в свое время, и сдавал зачет по мифологии в университете, и не один десяток книг прочел, где, так или иначе, поминались данные, не всегда положительные, личности… Короче, Дан разрисовал с десяток, сработанных Вавулой и Яковом под древних греков, сосудов и отдал их «на заклание», на эксперименты с обжигом, Семену и его ученику… да-да, Семен, все же, нашел себе ученика. Своего дальнего родственника, тоже из Неревского конца. И тоже Семена. Белобрысого, худого, слегка пришепетывающего паренька 14 лет, если Семен не врал — Дану, почему-то, казалось, что ученику Семена не больше 12 лет.
Отдавая сосуды в руки Семена и его ученика, Дан сказал, что, конечно, он, Семен, сам умелец и не ему, Дану, вмешиваться в его «епархию»… А, затем Дан дотошно пересказал Семену, все, что помнил из лекции учительницы по поводу обжига амфор, кратеров и пифосов древними греками. Естественно, выдав лекцию учительницы за свое видение о том, как надо обиходить эти новые необычные сосуды. И, само собой, присовокупив к этому — какой результат он хочет получить.
Дан выделил на опыты Семену одну из трех, используемых для обжига, печей. Естественно, Домаш маленько поворчал по этому поводу, но Дан разложил ему «по полочкам» и предполагаемый финансовый минус — от неработающей временно печи; от использования не по назначению расходных материалов — глины, краски, дров; от потерянных рабочих часов Вавулы, Якима, Семена Старшего и Семена Младшего — и предполагаемый финансовый плюс, назвав приблизительную цифру дохода от производства новой, под античность, керамики, и Домаш сразу перестал ворчать. Правда, тут же, спросил-поинтересовался — а, как отнесется церковь ко всем этим «мифологическим — хвостатым, рогатым и так далее…» персонажам, изображенным Даном на новой посуде…? На что Дан, нисколько не задумываясь, ответил, что древние греки еще и не то рисовали на своих сосудах и, насколько Дан знает, православная церковь относится к искусству древних греков и латинян весьма снисходительно, а, кое-кто, например — константинопольский патриарх — даже собирает их произведения… А, с секунду помолчав, Дан еще и добавил, что у католиков — а он, все-таки, рассчитывает, что основным покупателем новой посуды будут ганзейцы — древние греки и латиняне, вообще, в большом спросе… Кстати, Зиньку Дан особо предупредил, что «ми-фо-ло-гические» создания, рисуемые им, Даном, на новых горшках, это вовсе не черти, о которых Дан рассказывал несколько седмиц назад после посещения церкви…
Не сказать, чтобы с первой или с третьей попытки что-то получилось, но в шестой раз сосуд вышел из печи именно таким, каким Дан и хотел его видеть. И каким он был на той, запомнившейся Дану картинке, в учебнике древней истории. А, значит, технология керамики а-ля Древняя Греция была отработана. Оставалось пустить ее в производство.
Последующий небольшой ажиотаж вокруг продажи экспериментальной партии новой керамики… — в ее состав вошли остатки первых образцов псевдодревнегреческой посуды, «оставшиеся в живых» после опытов Семена, плюс повторно изготовленные Вавулой и Яковом в количестве 10 штук, по 2 каждого вида, амфоры, килики, кратеры, гидрии и канфары… — окончательно убедил Дана, а заодно и Домаша, в правильности и даже необходимости выпуска новой продукции. А, слишком религиозного скептика Вавулу, сомневавшегося в том, что эти амфоры и, особенно, гидрии с тремя ручками и такими рисунками будут кому-то нужны, убедили слова Дана — Дан просто повторил Вавуле то, что он говорил Домашу по поводу «бесовских» изображений на посуде — и деньги, полученные от продажи новых сосудов. Точнее — процент Вавулы от их продажи.
Ганзейские и новгородские купцы, забиравшие еще до продажи на Торжище большую часть продукции Домаша и Дана прямо из мастерской, а также присоединившиеся к ним, в последнее время, купцы низовых земель — из городов Поволжья и Московского княжества, прослышав о том, что в лавке Домаша выставлены новые сосуды, сначала просто заходили и смотрели на все эти амфоры. Потом начали прицениваться и торговаться. Но уже к вечеру первого дня — первого дня продажи новой керамики — Домаш заключил четыре договора на поставку посуды из «древнегреческой» серии… Производство остальных, известных у греков, древних греков, сосудов — киафа, сосуда в виде черпака, предназначенного для воды, вина и любой другой жидкости; ритона, этакого своеобразного сосуда-чашки для питья, чем-то напоминающей рог животного с дном в виде головы зверя; и разного размера пифосов — «бочонков», от сравнительно небольших до огромных, предназначенных для хранения продуктов, Дан тоже наладил, но чуть попозже, в течении следующих двух недель-седмиц. Разумеется, можно было пустить в производство еще с полдесятка видов древнегреческой керамики — как минимум, с полдесятка — например, сосуды для благовоний и ароматических масел, весьма популярные в Древней Греции, однако Дан боялся, что спрос они будут иметь близкий к нулю, да и помнил Дан плохо, честно говоря, как они выглядят… А, пока, в связи с открытием нового производства, пришлось снова набирать людей. Одного Дан взял на лепку «бочонков»-пифосов, этот вид керамики, из-за размеров, пришлось, как и в Древней Греции, делать жгутом. То есть, не лепить на гончарном кругу, а раскатывать сначала здоровенную лепешку из глины — на днище сосуда, а затем медленно-медленно вытягивать глиняными полосками-жгутами стенки «бочонка». Доводя, таким образом, пифос до нужного размера и затирая, по ходу лепки, отдельные жгуты-полосы. В результате получался огромный, объёмный сосуд-корчага с толстыми и крепкими стенками, хорошо подходящий для хранения жидких, твердых и сыпучих продуктов. А для лучшей водонепроницаемости пифоса, его обрабатывали — или до обжига, лощением, закупоривая поры в глине сосуда; или после обжига — молочением, обваркой стен сосуда молоком, но с тем же итогом — закупориванием пор в стенках сосуда. Технология производства пифосов была примитивнейшая, расписывать их, как амфоры, киафы, гидрии тоже не приходилось, только, если какой извращенец закажет — обычно продукты хранились в темном месте, где-нибудь в углу, не на виду, а то и вовсе закапывались в землю… В общем, специалист-гончар тут не требовался. Нужен был просто человек, более-менее обладающий глазомером, чтобы не перекосил пифос и криво жгутов не наложил, и, соответственно, чтобы в состоянии был понять, как делать эти ленты-жгуты и как накладывать их и затирать. Такого человека к Дану привел Яков. Живущего на той же улице, что и Яков, длиннорукого и тощего, чуть повыше самого Якова. Нового работника звали Незга, был он из гончаров и имел от роду почти 30 весен — что, по меркам Новгорода, достаточно много. Выглядел Незга тоже на 30 лет — что несколько удивило Дана, он привык, что новгородцы выглядят старше, чем есть — а привел его Яков, как позже выяснилось, по просьбе уличанского старосты. Незге — совсем ни разу старосте не родичу — за весь последний год ничего не удалось заработать, вот, староста и попросил Якова за него, ибо мужичок Незга был работящий и даже пытался, когда понял, что больше не может заработать гончаром, сменить профессию на грузчика. Однако, грузчик на Волхове из него тоже не получился, здоровье подвело. Незга быстро сломал спину и теперь, вообще, мало куда годился. Разве, что опять гончаром… Имел же Незга на содержании, как водится… — и, как поинтересовался, по введенному для себя правилу — получать максимум сведений о своих работниках, Дан… — троих малолетних — до 12 лет, детей, и взрослую, вышедшую замуж за парня в Славенский конец, что на Торговой стороне Новгорода, дочь. Ну, и, естественно, жену… Жил Незга, как уже говорилось, в Людином конце, в доме, по соседству с подворьем своих стариков. На этом, отчем, подворье, кроме родителей Незги, до сих пор еще обитали со своими семьями несколько братьев Незги. А чуть дальше по улице жили и две его замужние сестры.
Родичи Незге сколь могли помогали, но брать его на полное иждивение… У самих семьи. В итоге, Незга со всем своим семейством не просто бедствовал, а, периодически, и голодал.
Дан взял Незгу на испытательный срок, но увидев, что мужик, действительно, «пашет, как негр», буквально через пару дней перевел его в «основной состав». Правда, оговорил, что, если возникнет потребность подсобить в чем-либо Вавуле и Якову, то Незге нужно будет им подсобить — раз уж он гончар… Дан подстраховывался на случай или болезни гончаров, или срочного заказа.
Помимо Незги, Дан взял помощником — и одновременно учеником — гончара малолетнего пацана 11 лет. Из семьи, недавно выселившейся в посад с Людиного конца — толи глава семейства не поладил с соседями, толи еще что, Дан, на сей раз, вопреки своему правилу — интересоваться «подноготной» будущих работников мастерской, не стал выяснять. Ибо мальчишка ему сразу понравился. С копной темных волос, неторопливый и рассудительный, словно ему было не 11 лет, а все 25, к тому же старательный, что уже, само по себе, было немало. Звали паренька — Алексей. С появлением в мастерской Алексея, Зинька, до того бывший самым младшим, сразу ощутил себя взрослым…
Для запуска в производство древнегреческих ритонов, то есть, псевдодревнегреческих, Дан, временно, привлек Лаврина. Ведь, в лепке этих ритонов требовались хорошие навыки скульптора, а из всех художников и подмастерьев художника в мастерской — Лаврина, Зиньки, Нежка, Домажира и его самого, Дана, таковые имелись лишь у Лаврина. Но, тут же, Дан начал думать, кого из молодых, а все трое — и Домаж, и тем паче Нежка с Зинькой были весьма молоды — нужно подключить к Лаврину, чтобы появился еще один мастер фигурной лепки…
— Вроде, у Зиньки неплохо получается, — прикидывал Дан. Но Зиньку не хотелось трогать, паренек великолепно и уже самостоятельно расписывал керамику, а Нежку и Домажира требовалось учить… Однако, на ловца и зверь бежит. Дану снова подфартило — на сей раз, он нашел «рояль в кустах»… нужного ему скульптора среди, обосновавшихся в Новгороде греков, греков — беженцев из Константинополя или, по-русски, Царьграда, последнего оплота и остатка некогда великой Византийской империи, захваченного в 1454 году турками. Аккурат за несколько, почти за несколько, десятилетий до появления в Новгороде Дана… Эти греки добежали из Царьграда аж до самого Господина Великого Новгорода… И уже более десятка лет служили у владыки новгородского Ионы. А помогли Дану найти скульптора, как ни странно, его телохранители — Рудый и Клевец. Дан, как-то, в сердцах пожаловался им, что ему необходим человек, который может лепить из глины разные фигурки, но где взять его? И тут присланные архиепископом «недомонахи» «обрадовали» Дана. Они сказали, что знают такого. Якобы, за те несколько дней, что Рудый и Клевец жили при соборе Святой Софии, что на Владычьем дворе в Детинце, они несколько раз видели монахов из канцелярии архиепископа. И один из этих чернецов, который, по словам Рудого и Клевца, и они даже побожились в этом, и вовсе не чернец, то есть не монах, как-то раз, прямо у них «на глазах», быстро вылепил из глины, приготовленной для каких-то работ в соборе, занятную парочку — фигурки кобеля и сучки, обитавших на Владычьем дворе и охранявших его. Да, вылепил так похоже, что не отличить от настоящих… Рудый и Клевец потом специально подходили и смотрели. А звали этого монаха-не монаха Константин и он был греком.
— Конечно, — думал Дан, — маловероятно, что монах, который не монах, да еще из канцелярии самого новгородского архиепископа, захочет уйти скульптором к нам. К тому же, что этого монаха-не монаха владыка еще и отпустит. Однако, взглянуть на этого чернеца стоит… — И повод для этого у Дана был — Дан, как раз, собирался с визитом к владыке. Пришло время осуществить задуманное — начать лечение владыки заморскими витаминами и всем прочим. Кстати, при отказе Ионы от пичканья его изготовленными Даном отварами и настойками, ежели Иона сильно заартачиться, Дан собирался использовать аргументы, наподобие того, что: — Жизнь владыки — не его собственность, она принадлежит Новгороду! — Дан оч сильно надеялся, что сей лозунг — из времен Древнего Рима — благотворно подействует на архиепископа Господина Великого Новгорода.
В общем, в один из дней, пораньше — было у Дана предчувствие, что владыка «жаворонок», да, и после визита к владыке, Дан хотел заскочить к Ждане… жаль только, что надолго не получится… Поскольку в этот день Дану предстояло еще поучаствовать в росписи билингвой нескольких амфор — с одной стороны чернофигурная роспись, со второй краснофигурная. Затем, вместе с Семеном дождаться конца обжига этих сосудов и посмотреть, что в итоге получается — ведь, сегодня в первый раз билингву делали… А Ждана… Это было немного грустно, и, в тоже время, очень и очень радостно. Грустно оттого, что у Дана постоянно был «цейтнот» и он не мог нормально прийти к Ждане, а радостно от того, что он знал — Ждана его! И он всегда думал о ней… Смешно, конечно, но Дана тянуло к ней, словно гигантским магнитом. Он постоянно хотел видеть ее… Он, взрослый человек, а по меркам Новгорода весьма взрослый и немножко, где-то, даже уважаемый, с ума сходил от Жданы, как 17-летний пацан. Будто в уже почти забытом 21 веке, когда он, только-только окончивший школу, влюбился в девчонку из дома напротив… в одночасье ставшую для него королевой двора, и страстно, до зубовного скрежета, желал ее! Дану очень хотелось спросить Ждану — выйдет ли она за него замуж, и, в тоже время, он боялся решиться на этот шаг… Потому что, и, несмотря ни на что, он еще и жутко опасался, что она откажет. Ведь, знакомы они, лишь, «без году неделя», и он даже ни разу не ночевал у нее. Более того, после самого первого визита к Ждане, Дан сумел только несколько раз еще заскочить к ней… и то на недолго. Оказалось, что Дан срочно всем нужен, нужен независимо от того, утро это, день или вечер. Выходной или будний. А идти к Ждане ночью, как тать, скрывающийся от людей… И с утра, пораньше, убегать… Ему было стыдно… Он не хотел позорить Ждану — ведь у соседских заборов есть глаза, а у стен уши и от досужих сплетен никуда не денешься… Хотя, конечно, порой он едва удерживался, чтобы не послать все и всех подальше — телохранителей, мастерскую, Домаша, новгородского воеводу и боярыню Борецкую, и на весь день «завалиться» к Ждане. И тогда Дан… ух, и тогда Дан! Затащит синеглазку в горницу, светлицу, спальню или, как она там называется, и очень долго не выпустит оттуда… Ведь, плоть уже давно колокольным звоном била в голову Дана и требовала своего!
В Дане, вообще, в последнее время, жили два человека — один, чем дальше, тем больше вожделел Ждану, мечтал задрать ей юбку и изнасиловать самым жестоким способом, а заодно и ревновал к каждому «столбу» на улице, второй — млел от ее вида, испытывая дикую нежность и готов был молиться на нее. И со всем этим надо было что-то делать. Притом, срочно. Иначе, и в самом деле, Дану могло «снести крышу»…
«Добро» на свое лечение владыка дал, но и пускать в ход тяжелую артиллерию, то бишь аргумент, что жизнь владыки — не его жизнь, тоже пришлось. А что касаемо, владеющего искусством лепки монаха-не монаха из владычьей канцелярии… Вопрос оказался не таким сложным, как Дан себе насочинял. Узнав, о ком идет речь, Иона сказал, что не видит здесь никаких проблем и, если, нужный Дану человек сам попросит владыку, Иона его отпустит. Причиной столь неожиданного благодушия архиепископа являлось то, что данный монах-не монах — как и говорили Рудый и Клевец, не был чернецом и работал по договору-ряду. К тому же, ничем особо важным не занимался, то есть, был достаточно легко заменим. Дану оставалось только лично побеседовать с интересующим его, невольным, кандидатом в скульпторы. По распоряжению Ионы Дана проводили в канцелярию владыки…
Георгий, так звали псевдочернеца, выглядел лет на 40 с хвостиком и, вероятно, реально имел лет 30–35 от роду. Он был относительно высок, худощав и, для новгородца, непривычно смуглокож. На узком лице Георгия выделялся тонкий, прямой, с большими ноздрями нос и обращали внимание на себя его большие льдисто-голубые глаза… особенно заметные на фоне «сильно загорелой» кожи Георгия. А еще грек имел густую, слегка вьющуюся, черную бороду, усы такого же жгучего цвета и черные брови, почти сросшиеся брови. Голову же грека покрывали завитки редеющих, но все еще тоже густых и отливающих, еле-еле заметной рыжинкой, волос. Иначе говоря, Георгий являлся — по мнению Дана — типичным жителем восточного, да и западного тоже, Средиземноморья. То есть греком, арабом, персом или кто еще обитает на берегах этого моря… Если бы не одно «но» — его голубые «нордические» глаза. Как выяснилось через пять минут беседы, Георгий был настоящим византийцем. То есть, фактически, тем же греком с вероятной примесью арабов, персов, разных малоазиатов и, судя по цвету глаз, кого-то из германцев, славян и прочих варягов. Забегая вперед, стоит сказать, что одного из предков Георгия по мужской линии — как потом проговорился грек — звали не то Войвуд, не то Войвод, не то, совсем, Воевода и был он, действительно, варягом с некоего острова Электро. Электро, разумеется, не от электроники, которой, просто, не существовало во время этого предка Георгия, и, ясен перец, не от электричества, которое, тоже, еще, как бы, не открыли. Но Дан прекрасно помнил, из курса древней истории — первый год университета в далеком 21 веке — что словом «электро» античные греки, а, вслед за ними и византийцы, называли обыкновенный янтарь. То есть прадед Георгия, скорее всего, был с острова Янтарь, с янтарного острова. Янтарь же, во времена древних греков и раннего средневековья, добывали, в основном, в южной Прибалтике, на территории, в 21 веке являвшейся частью России, ее Калининградской областью. Однако в промежутке между древними греками и Калининградской областью, эта земля обозначалась как Пруссия и получила она свое название от заселявших ее западных балтов — не путать с немецкоязычными пруссаками, потомками франков, саксов и прочих алеманнов, переселившихся в завоеванную Тевтонским орденом Пруссию в 13 веке. И к 16 веку уже полностью «освободивших» Пруссию от настоящих пруссов… и ассимилировавших их остатки. А что касается острова… Собственно, Калининградскую область с некоторой натяжкой и в 21 веке можно назвать островом — с одной стороны Балтийское море, с остальных, отгораживающие от суетливого мира, густые лесные массивы и более-менее полноводные реки. В общем, коль принять во внимание странное, явно с каким-то славянским или прибалтийским оттенком, имя предка Георгия… То предок Георгия был из западных балтов.
В Царьграде, как называли в Новгороде столицу Византии Константинополь, у Георгия была маленькая скульптурная мастерская, с доходов которой он и его семья — жена и две дочери — жили. Однако, после захвата Константинополя турками, из города пришлось бежать. Когда турки проломили стены и ворвались в город, он, вместе с остатками городского ополчения, а также жителями венецианского и генуэзского кварталов Константинополя, прихватив семью, пошел на прорыв к кораблям в бухте Золотого Рога. К кораблям они пробились и из Константинополя вырвались, только в ходе многочисленных стычек, возникавших по пути следования беженцев, Георгий был ранен, а его семья пропала. Скульптор, отлежавшись в одной из деревень в бывшем византийском княжестве Феодоро, что в горной Таврии — сюда направилась часть кораблей бежавших греков — вернулся в Константинополь, теперь уже бывший Константинополь, ставший — Истанбулом, столицей турецкой империи, вернулся, дабы узнать что-нибудь о своей семье. Узнать, он ничего не узнал и найти никого не нашел, лишь на пепелище своего дома встретил седую полубезумную нищенку, в которой с трудом угадал бывшую соседку по улице, жену соседа-каменщика и мать двоих малолетних его детей.
Георгий вернулся назад в Таврию, но оставаться в Феодоро или генуэзских, они же фряжских, колониях-городах на побережье Тавриды, которые, и Георгий уже понимал это, скоро тоже падут к ногам турок, Георгий не захотел. И подался на север, где, как давно было известно, проживало единоверное грекам население. Подался с двумя товарищами по несчастью, такими же, потерявшими все, беженцами из Константинополя, как и Георгий. Они, как и он, не желали оставаться там, куда непременно придет турок. Втроем, они присоединились к купеческому каравану, направлявшемуся на Итиль-Волгу и дальше в Московскую Русь. Но ни в Ярославле, ни в Нижнем Новгороде — крупных городах Руси, Георгию и его товарищам, а они к этому времени успели крепко сдружиться, не понравилось, как не понравилось и в самой Москве. Потому, прослышав про еще один, спрятанный за лесами и болотами, город Руси, самый большой ее город, троица решила отправиться туда. Так случилось, что на очередной стоянке-привале купеческого каравана, с которым двигались ромеи, разговор трех приятелей, точнее греческую речь Георгия и его товарищей, услышал настоятель находящегося поблизости монастыря. Услышал и подошел к путешественникам поближе, порасспрашивал их, кто они, да откуда, и поинтересовался — они знают токмо речь изустную греческую и скверно словенскую — волей-не волей, но за время своих похождений, они немного, то есть «скверно», выучили язык руссов — али еще и читать, и писать обучены? Получив от всех троих утвердительный ответ, что да, обучены — товарищи Георгия, хоть и были такими же мастерами, как и Георгий… — Никифор, который постарше, являлся красильщиком, бывшим владельцем мастерской, в которой трудились он сам, двое его взрослых сыновей и один наемный рабочий; Тимофей, младший из троих, как и Георгий, работал самостоятельно — делал под заказ разную, в основном церковную, утварь из дерева… — однако «голову на плечах» имели и грамоту знали, предложил троице, когда они доберутся до Новгорода, пройти на двор новгородского владыки, что возле Софийского собора. И там сказать, что их прислал игумен Ефрем… Так они втроем, не будучи монахами, попали на службу к владыке новгородскому Ионе. Тимофей в мастерскую на дворе архиепископа, помощником по хозяйству, а Никифор и Георгий в канцелярию владыки — переписчиками и переводчиками с греческого.
Дан услышав про товарища Георгия красильщика Никифора сразу «навострил ушки». Проблема убогости краски, точнее, убогости выбора ее — того многообразия цветов, что Дан запомнил даже по одному посещению в далеком 21 веке Добрушского фарфорового завода, что в 25 км. от Гомеля, в Новгороде 15 века и в помине не было. Собственно, и не только в Новгороде. Та посуда, что привозили в город ганзейские купцы также не блистала буйством красок. Вот, разве что хвалынская, иначе персидская, керамика… Периодически доставляемая в Новгород низовыми или самими хвалынскими купцами. Но, тоже, слабовато.
Дан так задумался о перспективах, которые дало бы появление новых красок для керамики, что совершенно забыл о Георгии и о том, зачем пришел к этому византийскому потомку варягов. Опомнился лишь тогда, когда Георгий кашлянул, дабы привлечь внимание Дана.
— Да, нет, — чуть ли не вслух произнес Дан, все еще думая о красильщике Никифоре, втором служащем греке в канцелярии архиепископа, — второго Иона не отпустит. Разве, что потом… — И быстро переключился на Георгия.
— Задумался, — как бы извиняясь и, в тоже время, как бы, не допуская урона своей боярской чести подобным извинением, ибо Дана греку представили, как боярина, владельца мастерской, сказал Дан. И, тут же, продолжил: — Собственно, не буду тянуть быка за рога… — Георгий с любопытством взглянул на Дана, видимо, думая — зачем тянуть быка за рога, но вопросов задавать не стал… — не суть важно, — добавил Дан, — как ты и твои товарищи попали в Новгород, я пришел сюда предложить тебе работу скульптора в нашей мастерской и сразу скажу — владыка не возражает.
Дан посмотрел на явно не ожидавшего такого «поворота» грека… И отметил, что, судя по мелькнувшему в глазах византийца огоньку, того заинтересовало это предложение.
— Значит, — подумал Дан, — надоело тупо переписывать пергаменты и бересты. Тем более, если твое призвание — ваять… Короче, — сам себе сказал Дан, — надо ковать железо, пока горячо. — И принялся открывать, перед слегка обалдевшим греком, голубые дали, тут же — как писал классик в далеком, даже не 21, а еще 20 веке — раскрашивая их в сиреневые и розовые тона…
Дан не в первый, да, наверное, и не в последний раз занимался демагогией и знал, что человеку неискушенному трудно противостоять пустословию, а человеку из 15 века, не испорченному обилием информации и разными лже-сенсациями… и подавно противостоять словоблудию — нереально! И пусть в это время принято «за базар отвечать» — отвечать за свои слова, но для опытного болтуна — это не проблема. А Дан являлся опытным, ибо охота за сенсациями и «жаренными утками», иначе говоря журналистика — то, чем Дан занимался в своей прежней жизни — и словоблудие духовно близки и родственны.
В общем, неизвестно сколько, несмотря на проявленный Георгием интерес, пришлось бы еще уговаривать его перебраться в мастерскую и какие бы он выдвинул условия перехода, но под напором словоблудия Дана, грек быстро согласился перейти на работу из канцелярии архиепископа в мастерскую Домаша энд Дана. В качестве скульптора, разумеется…
Переманивание скульптора из церковной канцелярии в мастерскую никак не отразилось на еще одной идее Дана. Точнее, не идее, а мысли — ухватиться за производство керамических плиток-изразцов, используемых в качестве украшения внутреннего интерьера в церквях и домах зажиточных новгородцев… Как-то вечером, Дан и Домаш, в очередной раз сидя за кувшином чуток хмельного кваса, и, используя новомодное выражение Дана — «в рамках дальнейшего развития мастерской» — прикидывая, что пользуется спросом в Новгороде и у приезжих купцов уже сейчас и, что, возможно, будет пользоваться спросом в ближайшее время, решили, что пользоваться спросом, в ближайшее время, будут изразцы. Естественно, при определении дальнейшей стратегии мастерской сыграло свою роль и то, что Дан запомнил и видел на картинках в своих учебниках истории из прошлого-будущего. А видел он там многочисленные, украшенные изразцами интерьеры в домах средневековых горожан и не менее богато украшенные изразцами интерьеры православных церквей на Руси. К тому же, у Дана давно чесались руки попробовать конвейерное производство, только повода, вернее, товара такого, на котором можно было опробовать данное изобретение из далекого будущего, не подворачивалось. А изразцы, вернее производство изразцов, это позволяло… применить конвейер. А, ведь, потогонный метод работы, как известно, в несколько раз повышает производительность труда, а, значит, и увеличивает и маржу-прибыль. А еще… Впрочем, не стоило хвататься за все, что сулило прибыль и, по здравому размышлению, Дан решил отложить, временно, затею с плитками-изразцами. Тут, хотя бы, разобраться с тем, что уже имелось. Да, и для получения этой самой, приличной прибыли с изразцов, нужна была не только зеленая краска-полива, которая сейчас для плитки использовалась в Новгороде, а и другие краски-поливы, которых у Дана пока не было.
